«Легенды современности: Оккупационные эссе» — книга военного времени (1942–1943), включает эссе, посвященные выдающимся литературным (Дефо, Бальзак, Стендаль, Толстой, Жид, Виткевич) и философским (Джеймс, Ницше, Бергсон) текстам, а также полемическую переписку Чеслова Милоша и Ежи Анджеевского. Исследуя современные мифы и предубеждения, апеллируя к традиции рационализма, Милош пытается найти точки опоры для униженной двумя мировыми войнами европейской культуры: «Основная их тема, уснащенная различными отступлениями, — очищение поля от убеждений о врожденных импульсах человека или же о естественных условиях его жизни, — не без надежды, что, разрушая легенды, которые он сам о себе творит, человек сумеет найти более надежную точку опоры».

Я знал пожилую женщину, которая в трудные минуты
жизни медленно подносила руки к вискам и говорила:
«Ах, оказаться бы на необитаемом острове, не иметь с
людьми ничего общего, убежать, убежать куда-нибудь
далеко». Всегда вижу ее, стоящую у окна, за которым
колышутся осенние деревья и белесым пятном поблескивает озеро. Слова ее звучали не на фоне городского
движения, их нельзя было приписать недружелюбному
отношению к толпе, заполняющей улицы, фабрики и
кофейни. Вокруг простирались глубокая деревня, леса и
бездорожье. Люди, от которых она хотела убежать, — ее
ближайшая родня, кухарка, старый сторож лесопилки.
Вспоминая этот образ, я думаю обо всех женщинах
и мужчинах, которые подобным жестом и подобными
словами выражали тоску по полному одиночеству, о
поколениях, которые взращивали легенду острова. Необитаемый остров! Облеченная в конкретную форму в
«Робинзоне Крузо» и передаваемая из рук в руки как
рождественский подарок, как первая книга о мире —
она была одним из тех символов, обретенных уже в детстве,
которым язык взрослых пользовался для обозначения сложных переживаний. Необитаемый остров —
это легенда и — как всякая легенда — заключает в себе
содержание более глубокое, чем события, ее породившие и образующие ее внешний скелет. Определенные
предметы, благодаря их «подспудным» связям с характерными особенностями человеческой природы, приобретают над человеком почти магическую власть, входят
в обиходный словарь, служат для называния потаенных
желаний. Сказать «остров» — значит в то же время сказать об отстранении от земли преградой, трудной для
преодоления, но преградой прозрачной, голубой, не
представляющей помехи для взгляда. Остров означает
безопасность его жителей в отличие от борьбы, споров
и войн остального человечества. Это — отсутствие угрозы, присущее всякой легенде о счастье, будь то библейский рай или вынесенный за пределы истории «золотой
век», открывающий «Метаморфозы», — суще ственная
особенность острова. Таким он представляется воображению ребенка (ни учитель, ни родители уже не сумеют нас настигнуть — излюбленное мечтание во время
урока), таким он представлялся воображению разных
эпох («острова блаженных», остров Утопия).

Можно еще предположить, что остров вводит иное
понятие времени, чем время, в котором мы обычно живем. Человек воспринимает время с помощью образов
пространства (время течет, «отрезок» времени, большой
«промежуток» времени), видит время как некий изменчивый флюид, парящий над землей. Выкраивая остров
из материка, окружая его голубизной моря, человек
склонен, путем многих удивительных и прекрасных
ошибок, отделять его время от материкового времени,
склонен придавать острову другое время, как он дае

т
ему законы и привилегии, отличающиеся от материковых. Действие времени на человека — и, следовательно
старение — мучительно там, где молодость окружающих его людей на каждом шагу напоминает о числе
прожитых лет. Островитяне из легенды составляют
одно поколение, и время теряет свою ядовитость. Пребывание на острове нимфы Калипсо дарит вечную жизнь
или вечное спокойствие смерти. Когда хороводы влюбленных, в прощальном жесте застывших на берегу,
среди высоких оперившихся деревьев — «Отъезд на
остров Цитеру» Ватто, — двинутся из зеленого порта,
их ждет вечное счастье на острове любви. Просперо из
«Бури» Шекспира в известном смысле является властителем времени — ибо дар вызывать и усмирять бури,
каким обладает этот герой наиболее «островного» произведения в истории театра, в конечном счете представляет собой дар изменять и регулировать время, его атмосферу. Наверное, этому же следует приписать то, что
Робинзон после стольких лет, проведенных на острове,
не постарел, но покидает его, полный энергии и запала
для дальнейших путешествий.

Необитаемый остров к этим общим особенностям
любого острова добавляет еще одну — на нем есть фауна и флора, но след человеческой ступни на песке —
явление неслыханное, способное ввергнуть в остолбенение. На необитаемом острове тот, кто его посещает
и вступает во владение им, сталкивается с миром без
всякой помощи и посредничества, он один, все связи с
обществом разорваны. Его поступки уже не находят
отзвука среди существ, ему подобных, — причины и
следствия поведения лежат в нем самом и нигде, кроме
него. Легенда о Робинзоне отличается от островных
легенд прошлого этим осуждением героя на жизнь в
одиночестве. Есть в этом и попытка подвергнуть природу человека экзамену, чтобы показать, кем, собственно говоря, он является, когда спадут украшающие его
одеяния условностей и приличий, и тонко обозначенное
убеждение, что в одиночестве, освободившись от пагубного влияния толпы, он способен извлечь из себя добродетели, до тех пор приглушенные, заслоненные плохими
привычками. И, следовательно, тут есть противопоставление отдельной личности коллективной жизни, слабый
набросок теории Руссо о человеке, добром от природы.
Старая женщина, тоскующая по необитаемому острову,
кажется, верит, что источник зла лежит где-то вне ее,
в ее окружении. И хотя свои слова она не принимает
всерьез, с их помощью она выражает это остранение
себя, это бегство в глубину своего существа, столь знакомые нам, когда мы видим, как механизм межчеловеческих отношений производит зло, не выделяя ни виновных, ни жертв: все одновременно являются виновными
и жертвами.

После всего сказанного становится ясно, что «Робинзон Крузо» вырастает до размеров явления, которое
по своему значению намного превышает как замысел
английского романиста, так и свою литературную, художественную ценность. Книга является свидетельством, клубком, на который наматывается нить одного
из современных нам мифов. Книга христианская, но уже
есть толика сомнения в доброте мира, гримаса горечи,
последствия которой почувствует только XIX век. Христианская, поскольку Робинзон оказывается выброшенным на остров, который становится для него островом
покаяния и исправления. Спасенный рукой Провидения
из морских пучин, когда вся команда гибнет, он приходит в сознание на неизвестной земле. Первый его
рефлекс — проклясть судьбу и впасть в отчаяние. Однако, погружаясь в себя, он находит в себе самом причину
нынешнего положения: свой грех. Случай приобретает
характер справедливого приговора и в то же время милостивой опеки. Приговор Бога велел ему оказаться на
острове. Опека Бога послала ему необходимые орудия
в корпусе разбитого корабля, не забыв даже о щепотке
зерна, которое он легкомысленно высыпал, но высыпал,
ведóмый Божественной рукой, в месте, где оно могло
взойти и вызреть. Не имея моральной поддержки близких, в качестве единственной опоры располагающий
только Библией, он находит в себе самом цельную систему добра и зла и приходит к пониманию собственной
вины, определенной в соответствии с принципами
протестантско-купеческой морали: он грешил непослушанием по отношению к родителям и жаждой незаработанных барышей. Если перевести это на язык этических понятий, человек обладает врожденным умением
различать зло и добро, и по своей природе он религиозен. Стоит оторвать его от коллективных маний и коллективных пороков, и он предстанет чистым, во всем
блеске незапятнанного достоинства.

Но для того чтобы такая перемена произошла, понадобилась чрезвычайная мера, неожиданное потрясение,
каким явилось постигшее Робинзона и его товарищей
кораблекрушение, потребовался разрыв с цивилизацией. Не означает ли это, что цивилизация порочна? Не
заключается ли в этом спокойное, но уже вполне определенное осуждение ее даров? <…>

Формула бегства: «начать жизнь заново». С момента, когда ее сознательно или бессознательно начинают
повторять массы, — можно с большой вероятностью
сказать, что общественный барометр показывает критически высокое давление. Начать жизнь заново, как
«я», или начать жизнь заново, как сообщество? В легенде острова «я» еще находится в центре интересов, оно
существует не как вид, а как отдельное создание. Но в
то время как католик, тоже заботящийся о личности,
советовал превозмочь собственные страсти, житель воображаемого острова питает надежду самим фактом
изоляции обеспечить расцвет каким-то еще неведомым,
не проявляющимся среди повседневных дел достоинствам. Укрощение желаний уже не является для него
обязательным, поскольку тогда он, наедине с суровым
и милостивым, похожим на руководителя крупной фирмы Богом, не находит в себе иных стремлений, кроме
стремления к добру. Остров покаяния в то же время
является островом милости.

Робинзон смотрит на мир антропоцентрически. Ему
не придет в голову мысль доискиваться родства между
собой и животным, растением, насекомым — он не заметит даже родства между собой и диким караибом.
Преступник или дикарь только в случае их обращения
могут претендовать на какое-то равенство. Под крышей
неба, где властвует патриархальный Бог, в этом великом здании, предназначенном для исключительного
пользования и эксплуатации человеком справедливым,
все, что растет из почвы, летает в воздухе, плывет в воде,
всякий лесной зверь и похожий на зверя варвар, — все
является средством для приумножения славы и могущества личности, силу которой составляет договор, заключенный с повелителем небес. Можно лишь поражаться
продуманному устройству мироздания: начиная от солнца, которое греет и радует, от звезд, указывающих направление мореплавателям, до самого маленького растения — всюду видна рука, озабоченная тем, чтобы
справед ливому человеку, который сумеет надлежащим
образом использовать земные вещи, хватало всего. Восхищение жильца, вступающего во владение домом: «И все
это для меня? И столько труда Ты задал себе, Господь,
в заботе обо мне? Тебе моя признательность, смирение
и благодарение».

Что же, однако, произойдет с этим упорядоченным
домом, когда наступит момент постижения, краткий
проблеск сочувствия и общности со всем, что должно
было быть лишь инструментом, а оказалось чувствующим и страдающим. Ястреб, раздирающий птицу, — это
я сам. Птица, раздираемая ястребом, — это я сам. Смертельные битвы муравьев — это битвы человеческих
армий. В самопожирании бактерий, в подкарауливании
жертвы змеей среди субтропических лиан, в любовном
акте богомолов, удивительных насекомых, самка которых, намного более сильная и лучше приспособленная, съедает самца во время спаривания, — всюду поток
чего-то таинственного и неизвестного, что называется жизнью и чему подчиняется человек, хотя он и прилагает усилия вырваться из-под власти примитивных
законов.

Всюду нечуткость и жестокость, борьба всех против
всех. Тогда и отгораживание себя от зрелища человеческой подлости не способно спасти веру в собственную
незаурядность и собственную возвышенную справедливость. Робинзон, прогуливаясь по своему острову, мог
бы остановиться перед сетью, сплетенной пауком, слушать сонное жужжание страдающей мухи, его могла
бы посетить одна из тех мыслей, которые способствуют
возникновению ереси и совершают философские революции. «Если тот же самый закон жизни управляет
мною и пауком, может, я не так добр, как мне кажется,
даже тогда, когда я исполняю заповеди закона Божьего. Зло сидит во мне глубоко под поверхностью вещей,
которые я знаю о себе, и мой разум может вводить меня
в заблуждение, приукрашивая спокойными светлыми
красками слепое действие инстинкта. Я уже не знаю,
не составляет ли зло моей глубочайшей, наиболее истинной субстанции».

Таким образом, с какой стороны ни взглянуть, волны сомнений подмывают островок, на котором должен
был состояться единственный в своем роде эксперимент: исследование атома человечности, предпринятое,
чтобы на примере доказать истинность заранее принятой аксиомы: о врожденной доброте и врожденной религиозности человека.

Сборник сказок неаполитанского писателя и поэта Джамбаттисты Базиле (1566–1632) — один из самых ярких памятников литературы итальянского барокко. Используя сюжетную канву народных сказок, соединяя
с ними повествовательные приемы новеллино XIV–XVI вв., Базиле создает оригинальные произведения, дающие яркую картину жизни и нравов
своего времени, галерею психологически достоверных образов, не теряющих свежести и четыре века спустя. Некоторые сказки Базиле послужили основой для «Сказок матушки Гусыни» Шарля Перро, а также для
сказок братьев Гримм.

ТИТТОНЕ, СЫН КОРОЛЯ ВЕРДЕ КОЛЛЕ, УХОДИТ
НА ПОИСКИ СВОИХ ТРЕХ РОДНЫХ СЕСТЕР, ВЫДАННЫХ
ЗАМУЖ ЗА СОКОЛА, ОЛЕНЯ И ДЕЛЬФИНА.
ПОСЛЕ ДОЛГОГО ПУТЕШЕСТВИЯ ОН ИХ НАХОДИТ,
А НА ОБРАТНОМ ПУТИ ВСТРЕЧАЕТ ПРИНЦЕССУ,
КОТОРУЮ ДЕРЖИТ В БАШНЕ ДРАКОН; ОН ПОДАЕТ ЗНАК
ТРЕМ ЗЯТЬЯМ, И ВСЕ ОНИ С ГОТОВНОСТЬЮ ПРИХОДЯТ
К НЕМУ НА ПОМОЩЬ. УБИВ ДРАКОНА И ОСВОБОДИВ
ПРИНЦЕССУ, ТИТТОНЕ БЕРЕТ ЕЕ В ЖЕНЫ,
А ЗАТЕМ ВМЕСТЕ С ЗЯТЬЯМИ И СЕСТРАМИ
ВОЗВРАЩАЕТСЯ В СВОЮ СТРАНУ

Слушатели были весьма растроганы милостью, которую выказал Маркуччо по отношению к Пармьеро, и подтвердили, что добродетель — такое
богатство, которого ни время не истратит, ни буря не размечет, ни моль,
ни черви не истребят, в отличие от других благ этой жизни, что как приходят, так и уходят; и если что приобретено неправедно, то внукам уже
не достанется. Наконец Менека, желая приправить блюдо, только что
поданное Чеккой, выложила на стол россказней новую историю.

Жил некогда король Верде Колле, и были у него три дочки-красавицы, в которых до беспамятства были влюблены три сына
короля Бель Прато ¹; но все эти трое юношей, по заклятию, наложенному одной феей, имели облик животных, и поэтому король
Верде Колле не соглашался отдать дочерей им в жены.

И вот старший из братьев, бывший прекрасным соколом, своим волшебством созвал к себе на совет всех птиц, и туда слетелись
зяблики, корольки, пеночки, щеглы, мухоловки, совы, удоды, жаворонки, кукушки, сороки et alia genera pennatorum ². И всех, явившихся
на его призыв, он послал расклевать все деревья в королевстве Верде
Колле, так что не осталось там ни цветов, ни листьев.

Второй брат, который был оленем, созвал диких коз, зайцев,
кротов, дикобразов — словом, всех диких животных той страны, и
велел им истребить все посеянное на земле, чтобы ни травинки не
осталось.

А третий, что был дельфином, сговорился с сотней морских
чудищ, и они вместе устроили на море такую бурю, что у берегов той
страны не осталось ни одного целого корабля.

И король, видя, что дело плохо, и не имея достаточных средств
возместить весь ущерб, который причинили ему трое диких влюбленных, согласился отдать им своих дочерей, лишь бы избавиться
от бедствий. Зятья пришли и безо всяких празднеств и музыки просто забрали каждый свою жену из того королевства. А когда новобрачные покидали родительский дом, мать, королева Градзолла, подарила всем дочерям по одинаковому перстню, сказав, что если им
придется по какой-то нужде расстаться и через долгое время встретиться снова или увидеть кого-то из своего рода, по этим перстням
можно будет узнать друг друга.

Итак, они простились с родителями и отбыли кто куда. Сокол
вознес Фабьеллу, старшую из сестер, на некую гору, столь высокую,
что она, поднимаясь выше облаков, вершиной достигала туда, где не
бывает дождя, и поселил ее в прекраснейшем дворце со всей честью,
подобающей королеве. Олень увел Васту, вторую сестру, в столь густой лес, где тени, созванные Ночью, не знали, как найти выход,
чтобы составить ее кортеж; и здесь, в чудесном доме, среди сада,
полного всяких красот, зажил с ней, как подобает с равной ему.
А дельфин, посадив Риту, младшую, себе на спину, заплыл с нею в
самую середину моря, где на живописной скале ее ждал такой дворец,
какого хватило бы и на трех королей с их семьями.

Тем временем Градзолла родила прекрасного мальчика, которого назвали Титтоне. И когда ему исполнилось пятнадцать лет, он
услышал, как его матушка горюет о трех дочерях, которых суждено
было отдать за трех мужей нечеловечьего облика, и с тех пор о них
нет никакого слуху; и пришло ему сильное желание путешествовать
по миру, пока он не узнает чего-либо о сестрах. Он долго упрашивал
отца и мать, пока они наконец его не отпустили, снабдив всем потребным в дороге и приставив свиту, подобающую его сану; а на прощание королева вручила ему перстень, такой же, как те, что прежде дала
дочерям.

И он не оставил ни единой глухой дыры в Италии, ни одной
конуры во Франции, ни единого угла в Испании, где бы ни расспрашивал о сестрах; проехал всю Англию, пересек Фландрию, видел
Польшу; словом, прошел до краев Востока и Запада, растеряв всех
слуг — кого по кабакам, кого по больницам — и оставшись без единого гроша. И добрался наконец до верха великой горы, где жил сокол с Фабьеллой. В то время как он, вне себя от изумления, созерцал
красоту их дворца, с колоннами из порфира, стенами из алебастра,
с окнами, вставленными в рамы из золота, с черепицей из серебра,
сестра увидела его из окна, велела позвать и спросила, кто он, откуда
идет и какими судьбами занесло его в эти края. Когда же Титтоне
назвал свою страну, отца и мать и свое имя, Фабьелла узнала в нем
брата, тем более что перстень у него на пальце оказался в точности
схож с тем, что некогда дала ей матушка. И обняв его с великой радостью, она, боясь, как бы мужу не оказался неприятен его приход,
укрыла брата в тайном месте. Когда вернулся домой сокол, она стала
ему говорить, что ее одолевает сильная тоска по родным; и муж ответил: «Оставь эти речи, жена; невозможно мне отпустить тебя к
ним, покуда я сам не смогу решиться пойти с тобою». «Но давай, —
сказала Фабьелла, — хотя бы позовем в гости кого-то из моих родных,
чтобы мне получить какое-то утешение?» И сокол отвечал: «Но неужели кто-то из них пойдет навестить тебя в такую дальнюю даль?»
«А если все же придет, — продолжала Фабьелла, — не будет ли тебе
это неприятно?» «Почему же мне будет неприятно? — отвечал сокол. — Достаточно того, что он с тобой одной крови, чтобы я полюбил его как зеницу ока».

Услышав от мужа такие слова и ободрившись, Фабьелла вывела
из укрытия брата и представила его соколу, а тот сказал шурину: «Пять
да пять — будет десять; любовь проходит через перчатки, как вода
сквозь сапоги! ³ Добро пожаловать, считай, что ты дома. Пользуйся
всем и веди себя как тебе удобно!» И сказал слугам, чтобы они оказывали честь и служили гостю, как ему самому.

Когда Титтоне пробыл на горе пятнадцать дней, пришло ему
на мысль найти и остальных сестер. Он попросил у сестры и у зятя
дозволения отправиться, и сокол дал ему одно из своих перьев со
словами: «Носи это перо с собой повсюду, дорогой Титтоне. Может,
настанет час, что оценишь его дороже целой казны. Так что береги
его, а если придет великая нужда, брось его на землю со словами: „Ко
мне, ко мне!“ — а потом еще благодарить меня будешь».

Титтоне, завернув перо в бумагу и положив в кошель, после
почтительных прощаний отправился в путь. И, пройдя безмерно
много, пришел в лес, где олень жил с его сестрой Вастой. Принуждаемый голодом, он пробрался в сад, чтобы сорвать несколько плодов,
и тут его увидела сестра. Узнав его тем же образом, что и Фабьелла,
она познакомила его с мужем, который оказал ему всяческое гостеприимство, обращаясь с ним так, как требовало достоинство принца.
А когда через пятнадцать дней отдыха Титтоне захотел идти искать
третью сестру, олень дал ему волосок из своей шерсти, прибавив к
подарку те же слова, что сказал сокол, давая перо.

Выйдя в дорогу с запасом денег, которые дал ему сокол, — и
столько же дал олень, — Титтоне странствовал, пока не дошел до
края земли, и, поскольку дальше не было возможно идти пешком,
сел на корабль с намерением расспрашивать о сестре по всем островам. И с попутным ветром плавал по морю, пока не прибыл на остров,
где жил дельфин с Ритой. И только успел высадиться на берег, как
сестра его заметила и узнала, как узнали и прочие. И зять оказал ему
множество любезностей, а когда Титтоне собрался уходить, чтобы
наконец после долгого отсутствия увидеться с отцом и матерью,
дельфин подарил ему одну из своих чешуек ⁴, сказав то же, что и
прочие зятья. После этого Титтоне сел верхом на лошадь и отправился в путь.

Высадившись на земле и не отойдя еще полмили от берега, он
оказался в лесу, который был беспошлинным портом страха и потемок, с ежедневной ярмаркой беспомощности и ужаса, и там набрел на
озеро, что целовало ноги деревьям, умоляя не показывать его безобразия Солнцу. Среди озера высилась огромная башня, в окне которой
Титтоне увидел прекрасную девушку у ног спящего дракона.

Девушка, заметив подошедшего Титтоне, тихо и жалобно заговорила: «Добрый юноша, посланный, может быть, Небом, чтобы
утешить мое убожество в этом месте, где никогда не было видано
христианского лица! Вырви меня из лап тирана-змея, что похитил
меня из дома отца, короля Кьяра Валле ⁵, и заточил в этой проклятой
башне, где я задыхаюсь от плесени и горечи!»

— Ох, — отозвался Титтоне, — и чем же я помогу тебе, красавица моя? Как я переправлюсь через озеро? Как на башню заберусь?
Как мне приблизиться-то к этому страшному дракону, который взглядом внушает ужас, сеет страх и производит понос? Но успокойся,
погоди немного, посмотрим, не найдется ли кто другой с палкой
подлиннее, чтобы прогнать эту гадюку. Шажок один, шажок другой,
глядишь, и справимся с бедой ⁶. Однако сейчас посмотрим, что зажато в этом кулаке: яйцо или ветер? ⁷

И он бросил наземь перо, волосок и чешуйку, полученные от
зятьев, со словами: «Ко мне! ко мне!». И как в летний зной от капель
воды, падающих на землю, родятся лягушки, так перед ним, откуда
ни возьмись, предстали сокол, олень и дельфин, которые в один голос сказали: «Вот мы, что хочешь?»

Титтоне, увидев их, с большой радостью сказал: «Ничего другого, как только вырвать бедную девушку из лап дракона, унести ее
из этой башни, разрушить здесь все, а красавицу эту доставить мне
в дом как мою невесту». «Спокойно, — ответил сокол. — Боб спрятан
там, где меньше ожидаешь найти ⁸. С нами сумеешь объездить лошадь по кругу карлина, и еще место останется» ⁹. «Не будем терять
времени, — прибавил олень. — Беды, как макароны, надо съедать
горячими».

И сокол призвал стаю огромных грифов, которые залетели в
окно башни, подняли девушку и перенесли ее через озеро туда, где
стоял Титтоне с зятьями. И если издалека она казалась ему луной, то
вблизи своей красотой уподобилась Солнцу. Но пока он обнимал ее
и говорил ей всякие нежные слова, дракон проснулся и, кинувшись
из окна, помчался вплавь, чтобы проглотить Титтоне. Но тут олень
призвал на помощь отряд львов, тигров, пантер, медведей и обезьянокотов ¹⁰, которые, скопом набросившись на дракона, разорвали его
когтями. Когда все было кончено и Титтоне хотел покинуть лес,
дельфин сказал: «Хочу, однако, и я быть тебе в чем-то полезным».
И чтобы не осталось памяти о столь проклятом и несчастном месте,
так взволновал море, что оно, вырвавшись из своих пределов, хлынуло на башню и разрушило ее до основания.

Видя все это, Титтоне стал, как только мог, благодарить зятьев
и велел делать то же самое и своей невесте, раз именно через них она
избавилась от столь великой опасности. А те отвечали ему: «Но мы
и сами должны благодарить эту прекрасную госпожу, ибо ради нее
можем вновь стать такими, как прежде. Ибо еще в младенчестве, из-за
обиды, которую причинила наша мать одной фее, мы были закляты
оставаться в образе животных, пока не избавим некую дочь короля
от грозящей ей беды. Вот и настал миг долгожданный, вот и созрела
гроздочка рябины! ¹¹ И теперь по-новому дышит наша грудь и новая
кровь течет в наших жилах!»

И с этими словами все трое обратились в трех прекраснейших
юношей. Один за другим они обняли своего шурина и пожали руку
его невесте, которая была вне себя от радости. Видя это, Титтоне
воскликнул: «Господи Боже, но почему не могут разделить это веселье
мои отец и матушка? Да они бы на крыльях летали от удовольствия,
увидев своих зятьев такими миловидными!» «Еще не поздно, — ответили зятья. — Ибо стыд показываться в животном облике принуждал нас бежать с людских глаз; но теперь, когда мы, по милости
Неба, можем снова общаться с людьми, мы хотели бы вернуться все
под одну крышу вместе с нашими женушками и жить в общей радости. Так что скорее в путь, и — прежде чем утреннее Солнце раскроет тюки с лучами на таможне Востока — с нами вместе будут и
наши супруги».

Не имея с собой ничего, кроме лошаденки Титтоне, они, чтобы не идти пешком, вызвали прекраснейшую колесницу, запряженную шестеркой львов, в которую забрались впятером и, проехав целый день, встретили вечер в одной придорожной харчевне. И пока
готовился ужин, развлекались тем, что читали всякие глупости, что
пишут на стенах постояльцы.

Наконец после ужина молодая пара улеглась спать, а три зятя,
сделав вид, что тоже идут на отдых, пустились опять в дорогу и мчались так, что утром — когда Звезды, стыдливо, как только что обвенчанная невеста, закрываются от глаз Солнца — вновь были в той же
харчевне, но уже вместе с женами. И когда те встретили Титтоне и
его невесту с безмерными объятиями и заоблачной радостью, все
восемь уселись в ту же колесницу и, проделав длинный путь, прибыли в Верде Колле, где встретили их с невероятными ласками король
с королевой, обретшие внезапное богатство — четверых детей, которых считали потерянными, вкупе с прибылью троих зятьев и невестки, достойных быть четырьмя колоннами в храме Красоты.

Послали и королю Бель Прато, и королю Кьяра Валле известие
обо всем, что произошло с их чадами; и оба пришли на великое торжество, чтобы добавить сальце своего веселья в «пиньята маритата» ¹²
общего счастья, покончив с былыми бедами, ибо

час в веселии побыть —

сто лет мучений позабыть.

¹ Красивый Луг.

² И прочие роды пернатых (лат.).

³ Так говорили, когда по какой-то причине неудобно было снимать перчатки,
чтобы обменяться рукопожатиями (например, в доспехах). Зять дает почувствовать шурину одновременно и радушие, и сдержанность, и чувство дистанции.

⁴ Судя по многочисленным скульптурным изображениям дельфинов XV–XVII вв.
(«Фонтаны дельфинов» в Риме, Салерно, Прато и многие другие), в прежние
времена считали, что у дельфинов есть чешуя.

⁵ Светлая Долина.

⁶ В оригинале: A passo a passo, deceva Gradasso (Шаг за шагом, говорил Градассо).
Имя Градассо ( Сарацинский царь, персонаж поэм М. Боярдо «Влюбленный Роланд» и Л. Ариосто «Неистовый Роланд». Имя вошло в итальянскую речь как нарицательное,
означая того, кто безмерно хвалится силой) в нарицательном употреблении означает гиганта и силача, и смысл получается следующий: даже самый сильный человек должен поступать обдуманно, не сгоряча.

⁷ Смысл выражения: поможет ли нам это еще не испробованное средство.

⁸ Боб, запеченный внутри пирога, угощение и розыгрыш для детей во время
праздника «Трех царей» (5 января, канун Крещения), — старинная традиция ряда
европейских на родов.

⁹ Неаполитанский карлин во времена Базиле имел диаметр примерно 20 мм.

¹⁰ В оригинале именно так: gatte maimune. Он же gatto mammone, то есть Кот-Мам-
мона — фантастический зверь из народных сказок.

¹¹ Так говорили о событии, которого пришлось долго и мучительно ждать. Ягоды
рябины употребляли в пищу жители горных местностей, бедных плодовыми
растениями. Собранную ягоду закладывали в сырую солому, и постепенное
сквашивание медленно делало ее пригодной для еды.

¹² Праздничное мясное блюдо (буквально: замужняя кастрюля).

Пускаясь в увлекательное путешествие сквозь века истории и культуры дунайских стран, Клаудио Магрис, с его энциклопедическими познаниями и безграничным любопытством, приглашает читателя следовать за ним вдоль всего течения Дуная, важнейшей артерии европейской истории, — от Баварских Альп, через Австро-Венгрию и Балканы, до Черного моря. Посещая города, лежащие на этом пути, Магрис обращается к великим призракам: Кафке и Фрейду, Витгенштейну и Марку Аврелию, Лукачу и Хайдеггеру, Канетти и Овидию. Одиссея Клаудио Магриса воскрешает культуру и жизнь Центральной Европы в их самых выразительных формах.

ТОРТ ДЛЯ ЭРЦГЕРЦОГА

В 1908 году Франц Фердинанд, эрцгерцог Австрии и Эсте, наследник престола Австро-Венгерской империи, назвал габсбургскую корону терновым венцом. Эти слова начертаны на видном месте в одном из залов музея, посвященного пребыванию эрцгерцога в замке Артштеттен, километрах в восьмидесяти от Вены, недалеко от Дуная. В Артштеттене Франц Фердинанд похоронен вместе с горячо любимой супругой Софией. Прогремевшие в Сараево выстрелы не позволили Францу Фердинанду возложить корону на голову, но, даже стань он императором и царствуй долго, как Франц Иосиф, его бы не похоронили в крипте капуцинов, как всех его предков: Франц Фердинанд желал покоиться рядом с супругой, а его супруга, София Хотек фон Хотков унд Вогнин, была простой графиней, хотя и принадлежала к одному из старейших чешских родов; она не имела права быть похороненной в крипте вместе с членами габсбургского императорского дома, так же как из-за скромного происхождения не имела права после бракосочетания с престолонаследником проживать в Гофбурге, ездить в императорской карете и сидеть в императорской ложе.

Ныне оба покоятся в крипте церкви, прилегающей к замку Артштеттен, в двух белых простых саркофагах. Надпись «Franciscus Ferdinandus, Archidux Austriae-Este » не сообщает, что покойный был престолонаследником, опущены его прочие титулы и звания; на латыни его жизнь сведена к трем важнейшим событиям с указанием даты: «Natus, Uxorem duxit, obiit». История Софии тоже сжата до трех ключевых событий. Родиться, сочетаться браком, умереть: в лаконичной эпике сосредоточена суть целой жизни, жизни эрцгерцога и всякого человека; прочие определения, даже самые почетные, отходят на второй план и не заслуживают того, чтобы о них упоминали и писали на мраморе. В этой могиле покоится не только один из наследных принцев, но некто больший, человек, воплотивший в себе универсальный смысл, разделивший обычную судьбу всех людей.

Свадьба с Софией, вызвавший всеобщее осуждение мезальянс с женщиной, которая была всего лишь графиней, означала не только то, что дети Франца Фердинанда не могли претендовать на трон, но и горькие унижения, жестокую травлю со стороны придворной камарильи, которая не остановилась даже после Сараево, даже на похоронах. Франц Фердинанд не стал отказываться от престола ради любви, как романтический обыватель, ибо смысл его жизни заключался в высшем, преданном служении империи: лишь исполняя свое предназначение, он мог жить полной жизнью, достойной увенчавшей ее любви, но он и не отказался от любви ради престола, что было бы не менее обывательским шагом.

Все были против этого брака, даже брат Франца Фердинанда, эрцгерцог Отто, любивший разгуливать по отелю «Захер» голышом с саблей на перевязи, стравливать своих приверженцев и противников или, скача на коне, врезаться в еврейские похоронные процессии. Как и всякий отъявленный хулиган, эрцгерцог Отто покорно соблюдал все положенные рангом условности; злоба, которую вызывал у вельмож Франц Фердинанд, доказывает, насколько вульгарна всякая часть общества, считающая себя элитой и полагающая, что все прочие к элите не относятся, хотя на самом деле эти люди просто отгораживаются от мира, как пьяница из анекдота: пьяница топчется на маленькой круглой клумбе, думая, что клумба и есть целый мир, за стенами которого тюрьма, где томятся все остальные.

Проходя по залам замка Артштеттен, рассказывающих о жизни Франца Фердинанда, понимаешь, что он был личностью противоречивой, что с несколько старомодным пафосом он воспринимал монаршью власть как данную от Бога, но собирался использовать ее против привилегий аристократии, на благо самых угнетенных народов империи. Письма, фотографии, документы, личные вещи говорят о том, что он был человеком упрямым и пылким, бывал до неприятного агрессивен и до фанатизма авторитарен, но не изменял высшему предназначению, испытывал глубокие чувства.

Музейные экспонаты повествуют о счастливой семейной и личной жизни, заставляют завидовать союзу погибших в Сараево супругов. На портретах мы видим прекрасную, невозмутимую Софию, чем-то похожую на Ингрид Бергман: ее словно окутывает тайна, за внешним спокойствием скрыто немало загадок и секретов. От Софии исходит соблазнительная сила, как от всякого человека, довольного бесконечно ясной жизнью; снимки эрцгерцога с женой говорят о доверительных, нежных, теплых отношениях, на них два полных радости и приязни тела. Супружеская гармония распространяется и на детей: взгляд малышки Софии, сфотографированной на маскараде в Шёнбрунне с розовой ленточкой в волосах, направлен вверх, поверх голов братьев Максимилиана и Эрнста, которых Гитлер после аннексии Австрии в 1938 году депортировал в Дахау. Открытки, которые Франц Фердинанд писал детям, адресованы их высочествам, но подписаны «папочка».

Семейное тепло исчезает на фотографиях охоты, говорящих о том, что престолонаследник относился к убийству как к чему-то обыденному, о нелепой любви к рекордам, о том, как за один день он подстрелил 2763 чайки, как убил шестисоттысячного оленя. На одном из снимков эрцгерцог и другие охотники, стоящие на горе из убитых косуль, выглядят как грубые пузатые работники скотобойни.

В этой эпической семейной истории были подарки, школьные табели, праздники, солдатики, сладости. Кто знает, попробовала ли маленькая София в 1908 году, когда на празднике в Шёнбрунне она была одета в розовое и когда ее отец размышлял о терновом венце, торт, о котором говорится в письме, написанном предприимчивым Оскаром Пишингером, владельцем собственной кондитерской, его светлейшему высочеству супруге эрцгерцога, которую муж сделал герцогиней. Смиреннейший автор дышащего почтением и настойчивым упорством письма берет на себя смелость исполнить свое самое сокровенное и верноподданническое желание — с нижайшим почтением послать на пробу ее светлейшему высочеству герцогине изобретенный им торт в надежде узнать августейшее мнение. В следующем абзаце Оскар Пишингер вновь пространно клянется в преданности, покорнейше благодарит и напоминает о том, что искренне надеется узнать мнение адресата о своем творении.

Видимо, из дома эрцгерцога ему ответили, и, судя по всему, ответ был неосторожно одобрительным, потому что в следующем письме кондитер выражает благодарность и признается, что был на седьмом небе от счастья, когда узнал о позволении назвать «Принцесса София» крапфены с кремом собственного изготовления. О торте он загадочно умалчивает, возможно, торт не очень понравился, но Оскар Пишингер компенсирует вероятный неуспех торта удачным ходом с крапфенами — название сулит теплый прием у публики. Однако теперь герцогиня, вероятно пожалевшая о том, что легкомысленно позволила использовать свое имя, дает понять излишне настойчивому кондитеру, что относится к его инициативе прохладно: Пишингер извещает ее, что исполнил заказ и незамедлительно отправил в Бельведер, где семейство эрцгерцога останавливалось во время приездов в Вену, шесть крапфенов, заказанных ее светлейшим высочеством. Шесть крапфенов — шесть пирожных, наверняка по два каждому ребенку, для семейства эрцгерцога совсем не много, даже если учесть легендарную скупость Франца Фердинанда.

За письмами возникает эпизод из семейной жизни: загадочное молчание о торте, возбужденный Оскар Пишингер, занятый изготовлением крапфенов, шедевра всей его жизни, подзатыльники, которые он в раздражении надавал поварятам, обескураживающий, скромный заказ, малюсенький поднос, доставленный в грандиозный дворец Бельведер. На следующих фотографиях — сцены покушения в Сараево, донельзя похожего на покушение в Далласе; в эти мгновения, промелькнувшие между соседними снимками, прогремели пистолетные выстрелы самоубийства Европы — поскольку коварный разум избирает извилистые пути, выстрелы, нанесшие нам смертельные раны, положили начало освобождению Азии и Африки, иначе европейские державы общими усилиями еще долго порабощали бы их и эксплуатировали.

Крапфены «Герцогиня София» наверняка пережили терновый венец, как и знаменитый сегодня торт Пишингера. Мир движется вперед, семейной эпикой занимаются социологи и церковники; объявление, помещенное на стенде прихода Артштеттена, прямо напротив крипты эрцгерцога, извещает, что на следующей неделе отмечается «День заботы о свекровях и тещах».

В «Издательстве Ивана Лимбаха» выходит книга известного литературоведа, профессора Оклендского университета Брайана Бойда о самом загадочном произведении Владимира Набокова — романе «Бледный огонь», полном загадок, ловушек, подтекстов и увлекательной игры с читателем. Ни одна из множества интерпретаций не может претендовать на окончательное постижение набоковского замысла. Брайан Бойд дает самую неожиданную и оригинальную трактовку текста, открывая в романе новое потайное измерение, искусно и в тоже время искусительно спрятанное от читателя великим мастером литературной игры.

«Бледный огонь» Владимира Набокова приглашает читателя совершить открытие и делает это так, как ни один другой роман, в силу чего и поражает гораздо сильнее, чем какая-либо другая книга. Обратите внимание, как перехватывает дыхание у Мэри Маккарти, автора знаменитого, часто приводимого высказывания: «„Бледный огонь“ — это черт из табакерки, драгоценность Фаберже, заводная игрушка, шахматная задача, адский механизм, западня для критиков, игра в кошки-мышки, набор „Сделай сам“. <…> Это набоковский кентавр, полупоэма, полупроза, это пучинный черномор, это творение чистой красоты, исполненное симметрии, странности, оригинальности и нравственной правды»¹. Поскольку «Бледный огонь» приглашает совершить открытие, он подталкивает и к тому, чтобы разойтись во мнениях по поводу результатов этого открытия. Лучший набоковский роман оказывается образцом литературной неопределенности, он словно испытывает нас кажущейся невозможностью однозначного прочтения².

Все это как нельзя лучше подходит нашему запутанному времени, когда «прогрессивные» мыслители предлагают в качестве универсальной истины постулат о том, что истины как таковой не существует, а есть лишь ее частные случаи. Само представление о трудном пути к истине многим постмодернистам кажется устаревшим — до тех пор, пока кому-нибудь из них не потребуется, скажем, лекарство, открытие которого стало результатом именно борьбы за истину³. Сейчас, когда со скепсисом воспринимается возможность художественного открытия как такового — и в сфере литературы, и в сфере литературоведения, — мне особенно хотелось бы настоять на том, что писатель и читатель могут еще открыть для себя новые способы письма и чтения, и что эти открытия сродни научному открытию как процессу⁴.

Открытие

Вся жизнь Набокова — ученого, филолога, художника, человека — отмечена страстью к открытию. Наследие его как энтомолога невелико по объему: в сороковые годы ему удалось урвать у преподавания и творчества всего несколько лет для лабораторных занятий, итоги которых были по достоинству оценены специалистами лишь полвека спустя⁵. И все-таки ничто не манило Набокова сильнее чар микроскопа и запутанных загадок естества, как мог бы выразиться он сам в своем первооткрывательском азарте⁶. Но и другие его занятия были в той же мере полны для него неотразимой притягательности открытия, будь то литературоведческое исследование, за которое он взялся в ходе подготовки перевода «Евгения Онегина» в пятидесятые годы, будь то не ослабевавший на протяжении шестидесяти лет накал литературного новаторства, будь то не прекращавшиеся всю жизнь попытки найти наше место во «вселенной, объятой сознанием»⁷.

Совершенствуясь как романист, Набоков изобретал всё новые способы побуждать читателей к открытию, причем на том же разнообразии уровней, с которым он сам сталкивался в жизни. И все же нигде ему не удалось это лучше, чем в «Бледном огне», вызывающем в сознании творчески мыслящего читателя цепную реакцию открытий, которые обретают всё большую взрывную силу с каждым новым чтением романа.

Говоря о своих находках (или том, что казалось ей таковым), Мэри Маккарти в конце предисловия
к «Бледному огню» провозглашает его «одним из величайших произведений искусства» двадцатого столетия. Самые взыскательные читатели Набокова соглашаются с этим, выделяя «Бледный огонь» как наивысшее достижение писателя. Все оказывается гораздо сложнее, когда им приходится не оценивать, а интерпретировать это произведение. В то время как вокруг «Лолиты» то и дело вспыхивают споры о нравственности, в которых особым рвением отличаются те, кто роман не читал, вокруг «Бледного огня» год за годом с новой силой разгорается пожар критических разногласий среди тех, кто роман не только читал, но и не один раз перечитывал.

Перечитыватели романа, как правило, принимают в отношении интерпретации этого произведения одну из четырех точек зрения, три из которых сформировались почти сразу после того, как «Бледный огонь» был опубликован в 1962 году, а четвертая, — чьи сторонники призывают забыть о первой, но только для того, чтобы осознать, что вторая и третья находятся в изначально неразрешимом противоречии, — известна на протяжении по меньшей мере двух десятилетий⁸. Именно в силу того, что споры между сторонниками этих точек зрения не стихают, «Бледный огонь» часто воспринимается, по словам Джона Барта Фостера-младшего, как «шедевр становящегося на ноги постмодернизма. Так, Матей Калинеску утверждает, что роман поспособствовал процессу, в результате которого термин „постмодернизм“ покинул свою из-начальную, узкоамериканскую сферу употребления и приобрел то международное значение, которое закреплено за ним сейчас»⁹.

Не так давно споры сторонников этих точек зрения выплеснулись в Интернет¹⁰, словно извержение вулкана, и, как подобает непреклонному поборнику одной из них, я тоже изверг немного лавы. В подтверждение своей позиции я привел старые доказательства, которые однажды уже снискали себе многочисленных сторонников, присовокупил новые, поколебавшие уверенность некоторых моих противников, — и тут меня попросили выступить в печати с обоснованием моего прочтения «Бледного огня». Перечитывая роман в связи с этим, я обнаружил как в нем самом, так и в споре вокруг него несколько дразнящих воображение деталей, заставивших меня пересмотреть мою позицию и приведших к радикально новому прочтению, которого на тот момент не предвидел никто. Опровергая представление о романе как о «квинтэссенции» постмодернизма, эта новая интерпретация в корне противоречит всем остальным и в то же время объясняет их привлекательность и относительное правдоподобие.

«„Бледный огонь“ Набокова: Волшебство художественного открытия» подводит к этой интерпретации через серию открытий — сперва тех, что Набоков предлагает сделать читателю, познакомившемуся с романом впервые; затем менее очевидных — для того, кто принимается за роман во второй раз¹¹; и наконец, самых трудных и невероятных, предназначенных тому, кто готов шагнуть в своем воображении дальше всех.

Как исследователь бабочек голубянок, Набоков столкнулся с головокружительными трудностями, стоящими на пути понимания взаимоотношений и эволюции этого чрезвычайно сложного семейства. Именно такого рода трудности он имел в виду, когда в интервью, данном через два месяца после публикации «Бледного огня», заявил: «Вы можете подбираться все ближе и ближе к, так сказать, „реальности“, но никогда вам не удастся подойти к ней достаточно близко, поскольку „реальность“ — это бесконечная череда ступенек, уровней восприятия, двойных донышек, и посему она неисчерпаема, недосягаема»¹². Одно из величайших достижений

Набокова-писателя — способность увлекать читателей на путь постепенного открытия все возрастающей сложности мира его романов, способность соблазнить читателей, — как тайна окружающего мира соблазняла его самого, — возможностью восходить все выше и выше по бесконечной лестнице. Концентрируясь на психологии открытия, Набоков научился создавать произведения, которые были, с одной стороны, доступны для непосредственного, поверхностного понимания, а с другой — тут же приглашали проверить их глубину. Будучи бесконечно глубокой, такая литература никогда не обременяет читателя на самых первых порах, подобно «Поминкам по Финнегану» Джойса или даже некоторым фрагментам «Улисса», никогда не сталкивает читателя с утонченной сложностью ради нее самой, за счет персонажа или жизни вообще, как это происходит в романе Жоржа Перека «Жизнь способ употребления».

Франк Кермод назвал «Бледный огонь» «одним из самых сложных романов из когда-либо написанных»¹³. Это так, но еще более соответствующим опыту чтения романа представляется замечание Джона Барта: «„Бледный огонь“ — это радость». Эта радость нарастает со временем и требует усилий, которые позволяют нам шаг за шагом приблизиться к скрытым сюрпризам романа и даже к вероятности того, что подобные сюрпризы поджидают нас и в окружающем мире. Прочтение «Бледного огня», предлагаемое мной, подсказывает способ прочтения всего Набокова — способ, противоположный распространенному мнению о нем как об ироничном писателе, нанизывающем на элегантную рапиру своей прозы все, что он не любит в жизни, как о художнике, который щеголяет своей изощренностью, как об утонченном стилисте, которому на самом деле нечего сказать. Набоков ироничен, но его высочайшая ирония состоит в том, что люди оказываются неспособными оценить удивительные сокровища бытия. Да, действительно, он художник, в какой-то мере щеголяющий изощренностью своих произведений, но только с одной целью: оставить в них как можно больше тайн, подобно самой жизни, таящей в себе бесконечные сюрпризы. С необычайным тщанием он оттачивает свой стиль, но делает это для того, чтобы изведать небывалые глубины переживания и мысли. В отличие от писателей склада Томаса Манна или Роберта Музиля, его быстро утомляют всяко города «идеи», но когда-нибудь вполне может случиться так, что Набокова признают одним из самых философичных романистов.

Подзаголовок этой книги — «Волшебство художественного открытия» — подразумевает и восхищение открытиями, ожидающими нас на страницах «Бледного огня»; и те художественные открытия, что должен был сделать сам Набоков, чтобы позволить нам открыть для себя как можно больше; и путь критической мысли, вдохновлен ной романом; и, наконец, объяснение самой природы открытия, которое Карл Поппер дал в работе «Логика и рост научного знания» (1934) и которому он оставался верен до конца своих дней¹⁴.Не так давно Брайан Маджи пришел к выводу о том, что идеи Поппера «являются радикальными, революционными с исторической точки зрения и эпическими в своем потенциале»¹⁵. Маджи суммирует эти идеи так:

Вся философия и вся наука, предполагающие поиск определенности, — поиск, который господствовал над западной мыслью от Декарта до Рассела, — должны быть отброшены, поскольку мы не можем и никогда не сможем узнать (в общепринятом значении этого слова) истину, являющуюся предметом любой из наших наук. Все научное знание было и всегда будет подверженным ошибкам и требующим корректировки. Оно прирастает, вопреки устоявшемуся столетиями представлению, не посредством вечного добавления новых определенностей к сумме уже известных, но посредством отбрасывания существующих теорий в пользу лучших, то есть прежде всего таких, которые больше объясняют или порождают более точные прогнозы. Мы должны ожидать, что и этим, лучшим, теориям в один прекрасный день придут на смену еще более превосходные теории, и процессу этому не будет конца. То, что мы называем нашим знанием, может быть только теориями; наши теории суть продукты нашего ума; мы вольны изобретать какие угодно теории, но, прежде чем любая из этих теорий может быть воспринята как знание, следует доказать, что такая теория предпочтительнее той или иной теории или теориям, которым она придет на смену после того, как мы примем ее. Эта предпочтительность может быть выявлена только посредством серьезных испытаний, и, хотя испытания не могут установить истинность теории, они могут установить ее ложность — или по меньшей мере выявить ее недостатки. Таким образом, хотя у нас никогда не будет оснований для веры в истинность некой теории, мы можем получить наиубедительнейшие основания для предпочтения одной теории другой. А посему рациональным является поведение, основанное на выборе, который исходит из «знания о лучшем», но в то же самое время предполагающее продолжение поисков еще более лучшего. Так что, если мы хотим прогресса, мы должны не во что бы то ни стало отстаивать существующие теории, а приветствовать их критику, позволяя нашим теориям гибнуть за нас, а не наоборот¹⁶.

Мысль последнего времени стремится отбросить эпистемологический «фундаментализм» — допущение, согласно которому то, что представляется нам знанием, обязательно имеет под собой надежное основание или опирается на чей-либо авторитет. Предлагая «не-авторитарную теорию познания»¹⁷, Поппер показывает, что мы должны отвергнуть любые притязания на достижение истины каким-то определенным путем — будь то путь традиции, интуиции, разума, наблюдений, эксперимента или чего-то еще, — и тем не менее мы все-таки можем объяснить скачкообразный рост условного человеческого знания¹⁸. В отличие от Деррида или Рорти, Поппер отказывается от оснований для поиска истины, не отказываясь от самой возможности поиска истиным¹⁹.

Подобно Набокову, Поппер подчеркивает, что путь открытий бесконечен, но прямой дороги к открытию нет. Оказываясь в затруднении, мы находим решения, которые, в свою очередь, сравниваем с альтернативами, их логичностью, их последствиями, их объясняющей способностью. В «Бледном огне» Набоков создает целую череду затруднений, затруднений внутри затруднений и затруднений, накладывающихся друг на друга. История критического восприятия «Бледного огня» как раз и оказывается судорожными попытками разрешения тех глубоких затруднений, возникновения которых Поппер или Набоков ожидают от столкновения человека с многообразием мира или от столкновения читателя с многогранностью литературного произведения.

Оценивая достижения попперианской философии научного познания и выведенной из нее политической философии, Маджи провозглашает Поппера «выдающимся мыслителем двадцатого столетия»²⁰. Тем не менее он указывает на то, что Поппер оставляет без внимания некоторые значительные области: «То, что наиболее важно для нас, то, что Кант (равно как и Виттгенштейн в своем „Трактате“) видел укорененным в мире непознаваемого — смысл жизни, смысл смерти, нравственные ценности, смысл искусства, — всего этого Поппер или не касался вообще, или касался совсем немного»²¹. Однако именно этими вопросами больше всего интересуется Набоков. Как ученый, которого не удовлетворяют устаревшие ответы, устаревшие приблизительные описания и объяснения, он знает, что современная наука открыла целые миры внутри миров — то, что Джон Шейд называет «системой клеток, сцепленных / Клеток, сцепленных внутри клеток, сцепленных / Внутри единого стебля, единой темы».

Шейд полагает, что за бесконечной сложностью всего того, что мы можем открыть, кроется «другое, другое, другое» — «а точнее сказать я не вправе»²². В своей поэме «Бледный огонь» Шейд приходит к выводу: «Не текст, а именно текстура», — он может выразить истину, которая видится ему за вещами, только через их взаимоотношения, а не напрямую. Сходным образом, посредством взаимоотношений между частями романа «Бледный огонь» Набоков предоставляет своим читателям искать то, о чем точнее он сказать не вправе; позволяет им подходить все ближе и ближе к этому «другому», кроющемуся за миром его произведения и являющемуся отражением чего-то еще более «другого», чего-то воистину удивительного, того, что прячется за жизнью и смертью по воле таинственной щедрости, источник которой каким-то образом оказывается спрятанным еще дальше и глубже.

1 McCarthy M. A Bolt from the Blue. P. V, XXI–XXII; см. также: Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. С. 349–360.

2 В своем исследовании аудиторий художественной прозы Питер Рабиновиц, например, рассматривает «Бледный огонь» как «роман обескураживающий и в известной мере невозможный», потому что считает его намеренно недоступным для понимания. «Как только
мы задаемся дополнительными вопросами <…> число возможных сюжетных линий [„Бледного огня“] начинает увеличиваться в геометрической прогрессии»
(Rabinowitz P.Truth in Fiction: A Reexamination of Audiences.
P. 224–225). Сбитый с толку утверждением Рабиновица,
Уэйн Бут приходит к выводу, что Набоков «был куда
более неуловим в своих произведениях, чем кто бы то
ни было до него» (Booth W. C. The Company We Keep: The
Ethics of Fiction. P. 149).

3 В своих работах раз за разом подчеркивает эту мысль
философ и теоретик литературы Рэймонд Таллис (см., в частности: Tallis R. Newton’s Sleep: The Two Cultures and The Two Kingdoms; Tallis R.Enemies of Hope: A Critique of Contemporary Pessimism).

4 Ср. проницательные замечания Джона М. Эллиса в
статье «Теория» Новой принстонской энциклопедии поэзии и поэтики. Эллис выделяет работу Лео Спицера «Linguistics and Literary History» (1948) как «самую трезвую попытку выработать аккуратную точку зрения на процесс литературоведческого анализа произведения. <…> Спицер предположил, что, в отличие от точных наук, процесс литературоведческой оценки произведения цикличен: от общего впечатления мы переходим к тщательному рассмотрению специфических черт текста, которое приводит нас к видоизмененным и усовершенствованным общим идеям о нем, а те, в свою очередь, позволяют нам по-новому взглянуть на некоторые его части. <…> Такой взгляд на процесс литературоведческого анализа достаточно изощрен, к тому же он убедительно показывает недостатки критики типа „реакция читателя“ („reader-response“), критики, которую именно доверие к читательской реакции и заводит в тупик. От Спицера, однако, ускользнула одна деталь: он описал типичный метод естественных наук — от гипотезы к эксперименту, — причем куда более точным языком, чем тот, которым пользовались
ложные концепции научного познания, ранее преобладавшие в литературоведческой теории» (Ellis J. M. Theory// The New Princeton Encyclopedia of Poetry and Poetics. P. 12888). Эрудированное и проницательное
обсуждение взаимосвязи литературоведения и точных
наук см. в книге Пэйсли Ливингстона «Литературоведческое познание: гуманитарные исследования и философия науки» (Livingston P. Literary Knowledge: Humanistic
Inquiry and the Philosophy of Science).

5 См.: Бойд Б.Владимир Набоков: Русские годы (далее
ВНРГ); Бойд Б. Владимир Набоков: Американские годы
(далее ВНАГ); Les Papillons de Nabokov; серию «Neotropical
„Blue“ Butterflies» (1993–1997), насчитывающую уже
около тридцати работ энтомологов с трех континентов — Золта Балинта, Дуби Беньямини и Жерардо Ламаса, которая продолжает начатое Набоковым изучение южноамериканских представителей семейства Lycaenidae; Johnson K., Whitaker G. W., Bálint Z. Nabokov as Lepidopterist: An Informed Appraisal; Boyd B. Nabokov’s Lepidoptera: A Review-Article on Dieter E. Zimmer’sNabokov’s
Lepidoptera; Zim mer D. E.Guide to Nabokov’s Blues.(справочник, посвященный наследию Набокова-энтомолога, прежде всего — исследователя латиноамериканских голубянок, о которых он опубликовал ключевую работу в 1945 г.; Nabokov’s Butterflies(сборник, в который во-шли как энтомологические, так и литературные работы Набокова).

6 Nabokov V. Strong Opinions(далее SO). P. 78–79, 100.

7 Nabokov V. Speak, Memory: An Autobiography Revisited (далее
SM). P. 218 (не вошедшая в «Другие берега» одиннадцатая глава автобиографии).

8 См. с. 222–250 наст. изд.

9 Foster J. B., Jr. Nabokov’s Art of Memory and Europen Modernism.
P. 231. Джон Барт Фостер-младший придает слишком
большое значение этому утверждению Калинеску — на
деле Калинеску даже не упоминает «Бледный огонь» в
своей книге «Five Faces of Modernity» (см., однако, ниже
примеч. 11), тем не менее сомневаться в том, что именно этот роман Набокова почти единодушно рассматривается как ключевое явление раннего постмодернизма,
не приходится.

10 См. архивы Набоковского форума NABOKV-L на listserv.
ucsb.edu за период с декабря 1997 года по февраль
1998-го.

11 Матей Калинеску кратко и проницательно говорит о
«Бледном огне», исходя из того, какие открытия читатель может сделать, читая и перечитывая этот роман
(см.: Calinescu M. Rereading. P. 123–129).

12 SO, p. 11. 16 августа 1963 года Набоков писал Джейкобу
Броновскому: «Научные теории <…> всегда лишь временные попытки нащупать истину со стороны более
или менее одаренных умов, которые вспыхивают, гаснут и на смену которым приходят другие» (Vladimir
Nabokov Archive, Henry W. and Albert A. Berg Collection,
New York Public Library, далее VNA).

13 Kermode F. Zemblances. P. 144.

14 Основные труды Карла Поппера после «Logik der Forschung» (1934) — «Conjectures and Refutations» (1963), «Objective Knowledge» (1972), а также трехтомный труд
«Postscript to the „Logic of Scientific Discovery“» (1982—
1983). Лекция «The Rationality of Scientific Revolutions»
(1973) из его труда «The Myth of the Framework» (1994)
служит полезным введением в попперианскую эпистемологию.

15 Magee B. Confessions of a Philosopher: A Personal Journey Through
Western Philosophy from Plato to Popper. V. 2. P. 369.

16 Ibid.Р. 197–198.

17 Popper K. The Open Society and Its Enemies. V. 2. P. 369.

18 Ibid.P. 378.

19 Ричард Рорти допускает частичное совпадение своих
взглядов на проблему истины со взглядами Поппера:
«Подобное отношение к истине, согласно которому
как центральный фактор рассматривается общественный консенсус, а не соотнесенность истины с надмирной реальностью, ассоциируется не только с американской прагматической традицией, но и с учениями Поппера и Хабермаса» (Rorty R. Objectivity, Relativism, and
Truth. P. 23, примеч.). Джозеф Кэрролл замечает: «Эта
ассоциация в высшей степени обманчива. Рорти считает, что одни убеждения более полезны, чем другие,
но не являются вопреки этому более точными „репрезентациями реальности“. Поппер, как и Лоренц, считает, что одни убеждения более полезны, чем другие
именно в силу того, что они являются более точными
репрезентациями реальности. <…> Консенсуальная
теория истины, с которым Рорти пытается ассоциировать Поппера, на деле Поппером отвергается» (Carroll J.
Evolution and Literary Theory. P. 453).
Поппер отвергает вероятность достижения бесспорного знания, но, в отличие от Рорти, утверждающего, что «истина не есть цель познания» (Rorty R. Truth and
Progress. P. 3), он не отвергает поиска истины как такового, поиска более точного совпадения описаний (или
теорий) и фактов. Действительно, без вызова, бросаемого непокороной реальностью тому, кто познает ее,
трудно было бы понять, почему для продвижения знания вперед человечество предпринимает такие колос-сальные усилия, почему то, что Рорти описывает лишь
как «поддержание разговора», приводит к радикально
новым идеям. По утверждению Сьюзан Хаак, подобная
позиция Рорти «подрывает не только эпистемологию,
<…> но и познание в целом» (Haak S. Evidence and Inquiry:
Towards Reconstruction in Epistemology.P. 182–183). С попперианской точки зрения работу Рорти «Philosophy and
the Mirror of Nature» (1979) критикует Питер Мунц в
статье «Philosophy and the Mirror of Rorty».

20 В своей политической философии (в особенности в
«Открытом обществе и его врагах») Поппер указывает
на то, что, поскольку свободная критика в «открытом
обществе» позволяет обнаружить слабые стороны
предложений по установлению нормы и опасности их
неожиданных последствий с большей вероятностью,
чем в том обществе, которое отказывается поощрять
критику, открытое общество, вопреки распространенному мнению, в перспективе оказывается более эффективным, чем даже самые милосердные диктатуры, а
демократия оказывается не столько системой народного волеизъявления, сколько механизмом, позволяющим гражданам смещать ненасильственным путем правительства, которые кажутся менее привлекательными,
чем наличествующие альтернативы.

21 Magee B. Confessions of a Philosopher: A Personal Journey Through
Western Philosophy from Plato to Popper. Р. 200, 204.

22 См. стихотворение Набокова «Слава».

Литератор, историк и журналист Кирилл Кобрин, живущий в Лондоне, написал книгу о мире самого известного персонажа английской литературы — мире Шерлока Холмса. Приключения главного детектива всех времен и народов и его верного помощника доктора Ватсона оказываются своего рода энциклопедией Викторианской эпохи. Колониальные войны, политические интриги, банки, аферы, технический прогресс и социальная несправедливость, положение женщин, бытовая культура, общественный транспорт и пресса — все стороны жизни многонационального Лондона отражаются в событиях, центром которых Конан Дойл делает квартиру на Бейкер-стрит.

«А как хорошо дышится свежим утренним воздухом! Видите вон то маленькое облачко? Оно плывет, как розовое перо гигантского фламинго. Красный диск солнца еле продирается вверх сквозь лондонский туман. Оно светит многим добрым людям, любящим вставать спозаранку, но вряд ли есть среди них хоть один, кто спешит по более странному делу, чем мы с вами. Каким ничтожным кажется человек с его жалкой амбицией и мечтами в присутствии этих стихий! Как поживает ваш Жан Поль?

— Прекрасно! Я напал на него через Карлейля.

— Это все равно что, идя по ручью, дойти до озера, откуда он вытекает. Он высказал одну парадоксальную, но глубокую мысль о том, что истинное величие начинается с понимания собственного ничтожества. Она предполагает, что умение оценивать, сравнивая, уже само по себе говорит о благородстве духа. Рихтер дает много пищи для размышлений. У вас есть с собой пистолет?»

«Уинвуд Рид хорошо сказал об этом, — продолжал Холмс. — Он говорит, что отдельный человек — это неразрешимая загадка, зато в совокупности люди представляют собой некое математическое единство и подчинены определенным законам. Разве можно, например, предсказать действия отдельного человека, но поведение целого коллектива можно, оказывается, предсказать с большей точностью. Индивидуумы различаются между собой, но процентное отношение человеческих характеров в любом коллективе остается постоянным. Так говорит статистика. Но что это, кажется, платок? В самом деле, там кто-то машет белым».

В «Знаке четырех» Холмс олицетворяет собой совершенно асоциальный элемент викторианского общества — богему, эстета с довольно странными для того времени социальными взглядами. Конан Дойль (намеренно?) опровергает в этой повести все то, что было сказано о Холмсе в первом тексте холмсианы, в «Этюде в багровых тонах»: мол, кроме специальных книг, детектив ничего не читает и ничего, кроме нужных для его дела сведений, знать не хочет. В «Знаке» же Холмс дважды цитирует совершенно не связанных с его деятельностью авторов — немецкого сентименталиста Жана Поля, английского романтика Томаса Карлейля и современного ему английского публициста Уинвуда Рида¹. Более того, в этой повести он дважды вступает в разговоры на отвлеченные темы: эстетическо-философскую (первый), социально-философскую и даже теологическую (второй случай). Богемность и асоциальность Холмса подчеркивается его наркоманией — повесть открывается и заканчивается инъекциями кокаина, играющего важную роль в сюжете. Кокаин позволяет Холмсу пережить тяжелые депрессии, особенно в те периоды, когда у него нет интересных дел. Кокаин — единственная награда после окончания расследования: инспектор Этелни Джонс получает всю славу, Ватсон — жену и чаемый социальный статус, закон — бежавшего каторжника Джонатана Смолла. Наконец, наркотик позволяет Холмсу развить невероятную энергию; Шафкат Таухид отмечает, что накокаиненный детектив практически не спит 135 82 часа, в которые происходит расследование и погоня². Помимо наркомании, здесь, конечно, типичный маниакально-депрессивный синдром: депрессивная стадия в начале повествования сменяется маниакальной в середине — и все завершается вновь депрессией и упадком сил, с которыми Холмс пытается справиться с помощью все того же кокаина. Образ жизни детектива можно счесть богемным не только из-за этого; Холмс — гурман и не прочь выпить чего-нибудь хорошего; перед охотой на преступников он приглашает инспектора Джонса отобедать у них дома куропатками, устрицами и белым вином; ну а постоянным атрибутом сыщика является фляжка с бренди.

Всё так, однако эти приметы богемного образа жизни — лишь элементы исключительно рациональной системы мышления и modus’a vivendi Холмса; если перед нами и представитель богемы, то не в привычном нам понимании. Это не романтическая богема (собственно, в середине — второй половине XIX века этот термин появился, а вместе с ним получил относительное распространение соответствующий тип социального поведения), Холмс «чудак», «странный тип», характерный скорее для предыдущей эпохи раннего романтизма и даже классицизма. Комбинация наркомании, невероятной работоспособности, разнообразных познаний в самых странных областях жизни — все это намекает на сходство Шерлока Холмса со знаменитым Томасом де Куинси, воспетым позже Бодлером, декадентами, европейской богемой. Де Куинси — опиофаг, человек удивительной начитанности, пробовавший себя в самых разных жанрах, от политэкономии до беллетристики, чудак, принципиальный дилетант, автор ключевого для развития детективного жанра текста «Убийство как одно из изящных искусств»; Маркс упоминает его экономические изыскания, а Борхес считал де Куинси воплощением самой литературы. Возникает даже искушение сравнить «Знак четырех» с «Исповедью англичанина, любителя опиума» (как мы помним, опиум и опиумная курильня появляются у Конан Дойля в «Человеке с рассеченной губой», там же в начале упоминается и де Куинси), особенно если вспомнить столь любимый в postcolonial studies «ориенталистский кошмар» про малайца в «Англичанине», — но это тема отдельного исследования. Пока же достаточно указать и на такую возможную связь.

Карикатурой на классицистического эстета, гения логики, наркомана, который использует для дела даже свою пагубную привычку, стал в «Знаке четырех» другой «внесистемный» богемный человек, Тадеуш Шолто. Это уже точно романтик, в котором карикатурно сосредоточены расхожие штампы того времени. Дом Тадеуша Шолто набит всякой «красивой» восточной рухлядью, это настоящий заповедник крайнего экзотизма, музей ориентальных причудливостей. Сам Шолто курит кальян, обслуживают его индийские слуги. Здесь явный намек на происхождение состояния семейства Шолто — на колониальную службу отца и сокровища Агры, которые тот украл, но не только. Экзотизм и ориентализм в середине XIX века становится непременным признаком богемы и особенно — адептов «чистого искусства», «искусства для искусства»³. При этом восточными штучками интересы Тадеуша Шолто не ограничиваются — он еще считает себя знатоком и коллекционером западной живописи, поклонником «современной французской школы⁴. Не забудем: Холмс, если что и знает, то знает хорошо — на этом, по крайней мере, настаивает Конан Дойль. Шолто-младший слаб физически, а Шерлок Холмс силен, и о его боксерских подвигах помнят до сих пор, Шолто истеричен и мнителен, а Холмс равнодушно выслушает все увещевания доктора Ватсона про опасности кокаина; наконец, Тадеуш Шолто выглядит совершенно бессмысленным, никчемным человеком. Казалось бы, Шолто-младший — действительно пародия и полная противоположность Холмсу. Все верно, но за одним исключением: Тадеуш Шолто — один из двух персонажей «Знака четырех», которые действительно стоят на стороне справедливости и человеческой солидарности. Второй такой персонаж — Холмс. Есть еще один маргинал, взгляды которого им близки, но о нем несколько позже.

Получается, что в этой драме викторианского общества носителями социального добра, защитниками идеи справедливости и (не побоимся этого слова) гуманизма выступают чужаки, несистемные люди, чудаки, эстеты, один из которых наркоман, а другой к тому же вполне вписывается в тогдашний образ экзотического богатого гомосексуалиста. Богатство неправедно, справедливость — удел маргиналов. И тем не менее Холмс добровольно встает на защиту такого общества, делая это своей профессией. Викторианство на самом деле опирается на маргиналов — напомню, что и богатство свое оно добывает, так сказать, ad marginem, на краях мира, в Индии.

Мисс Мэри Морстен — одна из тех удивительных, смелых и самостоятельных молодых викторианок, которых немало в холмсиане. Судьба этих героинь во многом схожа — ранняя смерть родителей (или отца), необходимость самостоятельно зарабатывать себе на жизнь в обществе, не очень благосклонно относящемся к подобной модели гендерного поведения. Обычно они идут в гувернантки, учителя или компаньонки. Обычно они не замужем, несмотря на часто уже не совсем юный возраст. Денег и приданого, достаточных, чтобы найти достойного по социальному статусу и приятного сердцу жениха, у них нет, а идея «продать» молодость и красоту в неравном браке им претит. Таких персонажей у Конан Дойля гораздо больше, чем обычных «барышень» и «мамаш», что довольно ясно говорит и о представлениях самого автора, и об обществе, которое он описывает (даже, скорее, анализирует). Расхожая картинка вновь оказывается под вопросом.

Мэри Морстен родилась в Индии в 1861 году; в возрасте пяти-семи лет была отправлена в закрытый пансион в Эдинбурге (судя по всему, из-за того, что ее мать умерла тогда; иначе это не объяснить). Отметим, что она родилась через три года после подавления сипайского восстания, которое играет столь важную роль в «Знаке четырех». Соответственно, мать ее стать жертвой восставших не могла — как это случилось со многими европейскими женщинами в Индии⁵. Видимо, жалованья отца хватало на то, чтобы содержать дочь в «комфортабельном»⁶ (она сама его так называет) интернате; когда капитан Морстен сообщил ей о своем приезде в Британию в годичный отпуск, а потом исчез, Мэри было 17 лет. Видимо, это была очень самостоятельная девушка, так как она сама совершила вояж в Лондон, сама наводила справки об исчезнувшем отце и так далее. Тут возникает вопрос: как часто капитан Морстен вообще навещал ее? Судя по всему, нечасто. Мэри называет отца «senior captain of his regiment» (полк туземный, — отмечает в своем рассказе Джонатан Смолл), и служит он в Индии уже явно больше двадцати лет. Увы, добился капитан Морстен немногого. Он офицер охраняющего каторжников подразделения — что, надо сказать, не очень большая честь и заслуга. Можно предположить, капитан Морстен изо всех сил хотел сделать карьеру и из-за этого старался не покидать Индию. Так или иначе, перед нами не то чтобы полный неудачник (как покойный брат Ватсона), даже не частичный (как сам доктор Ватсон до определенного момента), а просто человек, много пытавшийся, но не преуспевший. К тому же, как свидетельствует Смолл, Морстен — вместе с майором Шолто — стал жертвой карточных шулеров на Андаманских островах; соответственно, его финансовые дела значительно ухудшились — не исключено, что он проиграл немало из того, что накопил за годы колониальной службы. Сокровища Агры были для Морстена единственным шансом уйти в отставку, приехать в Англию, обеспечить дочь, которую он, судя по всему, любил (Мэри упоминает об очень теплом тоне его записки, сообщающей, что он едет в Лондон), — тем более что она уже подходила к брачному возрасту, а значит, нужны деньги и приданое, чтобы составить хорошую партию. Собственно, все так и спланировали Смолл, Морстен и Шолто — Шолто отправится в Агру, найдет сокровище, отправит яхту за Смоллом и его товарищами, Морстен возьмет отпуск, и все встретятся в Агре, чтобы поделить добычу. Но Шолто обманул всех; он взял клад и уехал в Англию. И вот тут возникает еще более интересный вопрос: был ли обман Шолто его собственной инициативой, или это был его совместный с Морстеном план? В пользу первого предположения говорит то, что после бегства Шолто с сокровищем Морстен показал Смоллу газету, где майор был назван среди пассажиров судна, отбывшего в Англию. Значит, он сделал это в негодовании, ярости и даже отчаянии — иначе зачем показывать каторжнику, что его — вместе  с ним самим, офицером — обманули? С другой стороны, это мог быть хитрый ход, чтобы обезопасить себя — ведь Морстену предстояло еще служить рядом со Смоллом, а это, учитывая нрав каторжника, было небезопасно. А так вся ненависть Смолла была направлена против Шолто.

Морстен приезжает к Шолто и требует свою долю. Дальше происходит странное — якобы у капитана случается удар и тот умирает. О чем спорили сослуживцы? О том, сколько кому причитается? Вряд ли это могло стать предметом спора — разделить поровну клад несложно, это вопрос технический. Скорее всего, здесь такой вариант: Шолто действительно украл все и не собирался делиться, а Морстен явился эдакой немезидой. На что рассчитывал майор? Что Морстена никогда не отпустят в отпуск? Или что тот его не найдет? — звучит довольно глупо. Или же Шолто намеревался наврать, что никакого сокровища в Агре не было, мол, все это бредни одноногого каторжника? В пользу последнего варианта говорит то, что, судя по всему, сокровище так и не тратилось толком все эти годы — Шолто получил наследство от умершего дяди (его смертью он и воспользовался, чтобы покинуть Индию и выйти в отставку), и этого хватало на зажиточную жизнь. Если так, то он действительно мог надеяться доказать Морстену, что никакого сокровища не было, — мол, смотри, как я живу, где это богатство? Где роскошь, где нега? В этой точке действительно мог вспыхнуть яростный спор и капитана действительно хватить удар — впрочем, не стоит исключать и более мрачный вариант: майор Шолто запросто мог убить Морстена, а сыновьям в этом не признаться. Ведь слуга Шолто был уверен, что произошло именно убийство, а не несчастный случай…

И еще два соображения. После того как Мэри Морстен узнает о судьбе своего отца и о том, что тело его закопано в саду особняка Шолто, она не предпринимает ровно никаких усилий, чтобы перезахоронить его по-человечески. Ведь братья Шолто наверняка должны были наткнуться на труп — они же перекопали весь участок. Но нет, Мэри молчит — да и вообще забывает об отце. Думаю, она кое-что понимала в жизни и догадывалась, чтó это был за человек, капитан Морстен — неудачник, стороживший каторжников на краю земли, который к тому же странным образом исчез, как только оказался в Лондоне. Мэри своего отца по-настоящему не знала, для нее он был человек посторонний и, пожалуй, сомнительный; тем более что формальные вещи, которые требовали от нее приличия, мисс Морстен выполнила — тревогу подняла, полицию привлекла, десять лет спустя не побоялась обратиться к частному сыщику. Впрочем, последнее не совсем однозначно — ее просьба к Холмсу заключалась не в том, чтобы он помог отыскать следы отца, Мэри нужны были сопровождающие джентльмены для встречи, важной для ее собственного будущего. Мэри Морстен очень рациональна — не зря же, потеряв в этой истории сокровища, она тут же обрела мужа⁷.

Второе соображение — о социальном контексте этой линии сюжета. В «Знаке четырех» действуют грубые, алчные и довольно циничные офицеры-охранники. Далеко не цвет британской армии. Эти люди готовы нарушить присягу ради денег. Эти люди готовы отпустить каторжников на волю ради денег. Эти люди обманывают друг друга — причем, как мы видим, довольно примитивно. Один из этих людей, капитан Морстен, поплатился за свою наивность, другой из-за собственной алчности превратил свою жизнь в ад, так и умерев в страхе. Втроем, вместе с тупым и грубым инспектором Джонсом, Шолто и Морстен представляют в повести Государство. И это государство не вызывает у читателя ни симпатий, ни уважения.

1 Уинвуд Рид (1838–1875) — британский путешественник, антрополог, писатель. Шотландец Рид прославился путешествиями в Анголу и Западную Африку, а его трактат «Мученичество человека» (1872) произвел большое впечатление на современников и потомков. О нем говорили Сесиль Родс, Уинстон Черчилль, Джордж Оруэлл. Как видим, его цитирует и Шерлок Холмс — через десять лет после издания этой книги. «Мученичество человека» — попытка составить универсальную секулярную историю западного мира, а одна из частей трактата содержит решительную атаку на христианство (великий английский либерал и премьер-министр Уильям Гладстон был очень недоволен этим фактом). Рида принято относить к социал-дарвинистам с их довольно мрачной концепцией «выживания сильнейшего»; в то же время он предрекал создание нового мира, в котором не будет войн, рабства и религии (впрочем, по его мысли, до наступления прекрасного будущего все эти неприятные вещи отчасти необходимы для естественного отбора и развития человеческой цивилизации).

2 См.: Conan Doyle A. The Sign of Four. Edited by Shafquat Towheed. P. 15.

3 «У меня инстинктивное отвращение ко всяким проявлениям грубого материализма. Я редко вступаю в соприкосновение с чернью. Как видите, я живу окруженный самой изысканной обстановкой. Я могу назвать себя покровителем искусств. Это моя слабость».

4 «Пейзаж на стене — подлинный Коро, и если знаток мог бы, пожалуй, оспаривать подлинность вот этого Сальватора Роза, то насчет вон того Бугро не может быть и сомнения. Я поклонник современной французской школы». Таухид тонко замечает, что академист Уильям Адольф Бугро, любимец американских нуворишей, вряд ли являлся в 1880-х годах представителем «новейшей французской школы», ибо таковой, скорее всего, считались импрессионисты (см.: Conan Doyle A. The Sign of Four. Edited by Shafquat Towheed. P. 70). Так что квалификацию Тадеуша Шолто как знатока искусства стоит поставить под вопрос. С другой стороны, картины Коро стоили тогда немало — и это намекает на размер состояния, часть которого Тадеуш унаследовал от отца.

5 Об этом см.: Appendix B. Colonial Contexts: Accounts of the Indian «Mutiny», 1857–1858 в: Conan Doyle A. The Sign of Four. Edited by Shafquat Towheed. P. 163–184.

6 Русский перевод несколько искажает смысл: «comfortable boarding establishment in Edinburgh» вовсе не значит, как в переложении Литвиновой, «один из лучших частных пансионов в Эдинбурге».

7 Несмотря на несладкие финансовые обстоятельства, мисс Морстен не продавала жемчужины, которые слал ей Тадеуш Шолто. Она явно приберегала их для приданого.

Последний том «Северного дневника» Мариуша Вилька посвящен феномену странствия: странник возвращается домой и «пишет дорогу» — просеивает сквозь память встречи и образы, содержащие больше, чем они есть сами по себе. Он словно стремится перешагнуть незримую черту, за которой «настоящая до боли реальность обращается в правду воображения».

В каждом страннике сидит отшельник,
тоскующий по оседлой жизни.

Вот как… А прежде он твердил, будто в каждом отшельнике сидит странник, тоскующий по кочевой жизни.

*

Вчера мы вернулись на Онего. Последние четыре
километра едва одолели: дорога, по словам встретившего нас в Великой Губе Тихона — Саши Тихонова, —
«пала», то есть раскисла к черту. Еще утром — твердая земля, по которой можно гнать на третьей скорости, а на обратном пути — такое болото, что мы то
и дело вязли в колее, разъезженной КамАЗами, тракторами и лесовозами.

По дороге Тихон сетовал на минувшую зиму —
тяжела, мол, была, и снега поболе, чем обычно, и морозы докучали. Петро пил, не сползая с печки, пока по
пьяни с нее не грохнулся… В Медгоре сделали трепанацию черепа. Вернулся с уродливым швом на лбу (напоминая чудовище Франкенштейна), снова запил и в
конце концов, видимо, отдал богу душу, потому что вот
уже три недели от него ни слуху ни духу. Саша заходил — никого. В избе разгром, все вдребезги, словно
Петр Михалыч в приступе белой горячки с собственными видениями сражался. Может, они его и похитили?

А вот Андрей Захарченко всю зиму просидел в
ноутбуке (Тихон, по своему обыкновению, язвит…),
печки на экране строил, бабе голову дурил — мол,
работает. На самом деле Андрей как раз тем и зарабатывает, что проектирует печи, а Тамара ждет четвертого, но Саше этого не понять: сам он ежедневно
перебирает многие версты сетей — хоть пурга, хоть
стужа, — вот и признает только физический труд.
Тихон зимует в Конде в одиночку, жена и взрослый
сын — в Петрозаводске, и ему не приходится объяснять бабе, на что он тут живет.

Наконец добрались до Конды. Наше село лежит в
стороне от дороги, так что последнюю сотню метров
мы брели пешком, то увязая в снегу, который кое-где
лежит еще грязными островками, то скользя по грязи.
Возле самого дома над нами пролетела большая стая
лебедей — на север. Что до гусей, никто в Великой
Губе не может сказать: пролетали они уже или нет.
Похоже, местные перестали смотреть на небо.

В доме: следы запустения, как обычно бывает,
если зимой никто не живет. Пока Наташа прибирала
и топила под радостные возгласы Мартуши ¹, то и дело
обнаруживавшей забытые игрушки: то тряпичную
куклу с шевелюрой из рыжей бечевки, то косолапого
мишку, то безухого льва, — я вырубил прорубь, чтобы можно было напиться чаю. Потом долго качал
Мартушу на «ачелях» (так забавно она произносит
это русское слово), глядел в дочкины ¹ соловеющие
глаза, и мне казалось, что мы никуда отсюда не уезжали и вся эта зима — в Крыму, в Каменьчике или в
Кирах — мне приснилась.

А годы в моем дневнике летят — поднимаются всё
выше и выше. Всё ближе к выходу.

19 апреля

Поясняю. Великая Губа — название одного из крупнейших заливов Онежского озера и большого поселка на его берегу. Поскольку на пути к нам они служат
важными ориентирами — несколько слов о маршруте, чтобы не плутать.

Взглянув на карту северной России, вы без труда
обнаружите два голубых пятна между Балтикой и
Белым морем: это крупнейшие озера Европы — Ладога и Онего. Онего напоминает мощного рака, обхватившего клешнями ажурный полуостров Заонежье.
Его ажурность — память о леднике, который, уходя
на Север, оставил борозды; впоследствии они заполнились водой. Великая Губа — одна из таких борозд,
глубоко врезающаяся в полуостров. В конце ее находится одноименный поселок, откуда до нашего дома —
три версты с гаком через лес.

Добраться до Великой Губы можно по воде или
посуху, начинаются оба пути в Петрозаводске. Летом
лучше лететь на «комете» — удобно, быстро и красиво. Рейс — всего полтора часа, а впечатлений — море!
Бартош М., гостивший у нас пару лет назад, говорил,
что сперва его заворожили игра света и оптическая
иллюзия — отраженная в зеркале Онего столица Карелии, — но когда за Ивановскими островами вышли
на открытую воду и пространство распахнулось перед
ним в голубоватом сиянии, а горизонт исчез — он
ощутил себя на ладони Господа Бога. Вернувшись в
Польшу, Бартош крестился.

А дальше — как в сказке. «Комета» проскальзывает меж островов архипелага — так называемого
Кижского ожерелья, где сверкает осиновым ³ светом,
точно огромный бриллиант, остров Кижи с храмом
Преображения Господня и его двадцатью двумя куполами, а справа и слева по борту проносятся подлинные чудеса деревянной архитектуры — на зеленых клумбах островов, среди серебристых переливов…
как во сне. Каждый раз, проезжая Кижи, я по привычке высматриваю корпулентную фигуру отца Николая4, который всегда там крутился, но, увы… Отец
Николай теперь служит Господу в Ницце. Дальше
справа — Волкостров, то есть Волчий остров, с прелестной часовней Петра и Павла, слева — Еглово, удельное
княжество Юры Наумова5 с часовней Богоматери
Всех Скорбящих Радости и курной баней на берегу.
И тут перспектива внезапно расширяется, долгой грядой крошечных островков убегает вправо Красное
Поле, а перед нами открывается Великая Губа.

И — то ли «комета» ускоряет ход, то ли так кажется из-за расстояния, — но острова несутся мимо
всё быстрее. Не успеешь оглянуться — вот и Сибово
проскользнуло справа; призраком в зеленых полосах
бежит назад линия берега, острова — с материком
наперегонки. В темно-зеленом лабиринте прошмыгнул мыс Ельняк — и вот уже высветилась изящным
силуэтом на фоне неба наша часовня, дом прячется
за тополями… Конда остается позади, пора собираться. Вот-вот пристань — Великая Губа.

21 апреля

К сожалению, по воде до нас добраться можно, только когда открыта навигация — с конца мая до середины сентября. В остальное время приходится телепаться посуху: сперва по западному берегу Онежского
озера, потом кусочек по северному, а дальше вниз —
через все Заонежье.

Сухопутный маршрут длиннее и утомительнее,
но и в нем есть своя прелесть. Прямой автобус в Великую Губу ходит два раза в неделю (по пятницам и
воскресеньям), а с пересадкой в Медвежьегорске —
каждый день. Тот, кому полюбилась русская глубинка, ощутит на петрозаводском автовокзале ее предвкусие — достаточно всмотреться в лица и вслушаться в
дорожный гомон. Каждый раз, когда я наблюдаю эту
смесь карело-вепско-славянских черт, мне вспоминается мысль Херберта6 о греческих типах в Пирее, где
он ждал катера на Крит.

Пока не проедешь пригороды — весь этот постиндустриальный бардак на окраинах карельской столицы, — лучше дремать или читать, и лишь на мурманской трассе выглянуть в окно. Шоссе — мечта
европейского водителя. Я имею в виду не покрытие,
хотя и оно достойно восхищения, если помнить о
климатических условиях этой географической широты, а пустынность (ни одной постройки на протяжении десятков километров), беспредельность и
красоту вокруг. А вот после Медгоры, где наш автобус сворачивает с Мурманского шоссе в Заонежье,
начинается…

Кстати, короткая стоянка в Медвежьегорске —
единственный за всю шестичасовую поездку шанс
пописать! Это весьма существенно, дальше — колдобина на колдобине, трясет!!!

Кто хоть раз ехал из Медгоры в Великую Губу, тот
запомнит это приключение на всю жизнь (каждая
выбоина в асфальте в память впечатается), а если воздержится от разговоров, то язык сбережет в целости
и сохранности. Достаточно сказать, что шофер успевает поглядывать в телевизор — настолько маленькая
скорость… хотя какая телепрограмма может сравниться с миром за окном — миром, лениво переливающимся, когда подскакиваешь на ухабах, как в замедленной съемке, отчего и восхищение длится дольше?
Даже военная база на окраине Медгоры — вернее, то,
что от нее осталось, — завораживает, напоминая кадры из «Сталкера» Тарковского, — та же магия потусторонней жизни (территория настолько загажена,
что никто за нее не берется, хотя место так и просится под турбазу или санаторий). Дальше начинает
мелькать в просветах Онего, иной раз подступая
к самой дороге… Песчаные отмели, и ни души на
этих диких пляжах… «В Швейцарии понастроили бы
шале», — заметила тетя Вера ⁷, когда мы с ней ехали
по этой дороге на твои крестины.

В тридцати с небольшим километрах за Медвежьегорском — развилка, главная дорога сворачивает
под прямым углом влево, к мосту через залив Святухи, а грунтовая бежит прямо — причем обе ведут в
Великую Губу. Грунтовая короче и красивее, но сложнее — зимой ее редко чистят, весной и осенью она
утопает в грязи. Однако, как говорил поэт, кто на нее
заворотит, тот, очарованный, уж долго не воротится.
На узкой полосе суши между Святухой и Космозером,
среди заливных лугов и покосов, — забытые поселения, красивейшая часовня в бывшей деревне Узкие
на самом берегу озера (посол Бар ⁸ так ею восхищался,
что даже подобрал на память валявшийся в траве
старый кованый гвоздь…), не говоря уж о храме Александра Свирского — ради него одного стоит проехаться этой дорогой. Ну и Святуха (нечто среднее между
святой и молодухой), мистические дебри Заонежья,
куда съезжаются приверженцы всевозможных культов, магии и оргий, но об этом — молчок.

Дальше раздолбанная асфальтовая дорога ведет в
историческое поселение Шуньга, некогда славившееся своими ярмарками (я писал в свое время о варшавском еврее, что возил оттуда сорочьи перышки —
польским модницам на шляпки…), дальше Толвуя и
единственный заонежский совхоз, выдержавший
пришествие «нового капитала», — так что здесь можно полакомиться настоящим мясцом. В свое время
под Толвуей разбили остатки польско-шведских отрядов Самозванца (ходят легенды, что нашу Конду
основали плененные поляки), кроме того, в Толвую
сослали Ксению Иоанновну Романову ⁹, родоначальницу царской династии… За Толвуей налево уходит
грунтовая дорога на Кузоранду (где покоится знаменитая плакальщица Ирина Федосова ¹⁰, которую называли за онежской Ахматовой), а справа видны отвалы шунгита (под которым якобы залегает уран, так
что снятие шунгитовой шапки грозит экологической
катастрофой), потом долго-долго ничего (все лес да
лес) — и Палтега (без слёз не взглянешь), направо —
дорога на Фоймогубу (где в конце XVII века датчанин
Генрих Бутенант ¹¹ построил первые в Карелии металлургические заводы, а Борис Акбулатов ¹² недавно открыл первую сельскую галерею современной живописи), за Палтегой — Великая Нива и крутой поворот
направо (будьте осторожны — настолько крутой, что
сын соседки Евгении Николаевны, возвращаясь с дискотеки, вылетел с него на тот свет), потом снова лес да
лес, влево — дорога на Поля и Типиницы. Чуть дальше вливается грунтовая дорога через Узкие и Космозеро (это тот самый более короткий вариант), еще пара
дырявых верст и вдруг — сверкание Онего. Словно
предупреждение — мол, въезжаешь в Великую Губу
на свою пагубу.

22 апреля

Возвращение к себе — возвращение от гомона СМИ
к собственным мыслям. К тишине, в которой Реальность не только видна, но и слышна. К молчанию. Возвращение к себе — возвращение странника домой.

1 Наташа — жена, Мартуша — дочь М. Вилька.

2 Назойливым лингвистам-русофобам, продолжающим попрекать меня злоупотреблением русизмами, сообщаю, что слова
«дочь (дочка)» и «córka (córeczka)» для меня равноправны, поскольку моя Мартуша наполовину полька, наполовину русская,
и говорю я с ней, и пишу о ней то по-польски, то по-русски —
в зависимости от настроения. Если это кого-то раздражает,
можно дальше не читать — и все дела! Примеч. автора.

3 Лемех (облицовка) куполов кижского храма — из осины.

4 Николай Озолин — протоиерей, в 1997–2011 гг. — настоятель
прихода в Кижах (первый настоятель храма после шестидесятилетнего перерыва), в 2011–2013 гг. — настоятель Никольского собора в Ницце.

5 Юрий Михайлович Наумов — научный сотрудник музея-
заповедника «Кижи».

6 Збигнев Херберт (1924–1998) — польский поэт, драматург,
эссеист.

7 Вера Михальски-Хоффман (1954) — швейцарская издательница, филантроп, вдова Яна Михальского (1953–2002), вместе
с которым они основали издательство «Noir sur Blanc» («Черным по белому»).

8 Ежи Бар (1944) — польский дипломат, в 2006–2010 гг. — посол Польши в России.

9 Инокиня Марфа (в миру Ксения Иоанновна Романова, до
брака Шестова; умерла в 1631 г.) — мать царя Михаила Федоровича, супруга Федора Никитьевича Романова (патриарха
Филарета). При Борисе Годунове вместе с мужем была насильно пострижена в монашество и в 1601 г. сослана в Заонежье, в село Толвуя на берегу Онежского озера.

10 Ирина Андреевна Федосова (1827–1899) — плакальщица, народная сказительница.

11 Генрих Бутенант фон Розенбуш (1634–1701) — российский промышленник, горнозаводчик, датский дипломат.

12 Акбулатов Борис Равильевич (1949) — карельский художник;
автор, в частности, иллюстраций к «Калевале».