• Александр Кабаков. Камера хранения: мещанская книга. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 351 с.

  «Эта книга — воспоминания о вещах моей жизни. Вся вторая половина ХХ и порядочная часть ХХI века сохранились в этих предметах. Думаю, что о времени они могут сказать не меньше, чем люди.

  Я твердо стою на том, что одежда героев и мелкие аксессуары никак не менее важны, чем их портреты, бытовые привычки и даже социальный статус. „Широкий боливар“ и „недремлющий брегет“ Онегина, „фрак наваринского дыму с пламенем“ и ловко накрученный галстух Чичикова, халат Обломова, зонт и темные очки Беликова, пистолет „манлихер“, украденный Павкой Корчагиным, „иорданские брючки“ из аксеновского „Жаль, что вас не было с нами“, лендлизовская кожаная куртка трифоновского Шулепникова — вся эта барахолка, перечень, выражаясь современно, брендов и трендов есть литературная плоть названных героев. Не стану уж говорить о карьеристах Бальзака и титанах буржуазности, созданных Голсуорси, — без сюртуков и платьев для утренних визитов их вообще не существует…»

  (Александр Кабаков)

  ТРЕНИКИ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

  Никогда не мог понять, да так и не понял, почему соотечественники всегда и везде, в двухместном купе поезда или в палате на шестерых профсоюзного пансионата, безумно спешат сменить любую одежду — костюм банкира от Brioni или черную униформу охранника из магазина «Спецназ» — на домашнюю. Причем ею может быть что угодно, лишь бы достаточно старое и уродливое — линялая хлопчатобумажная гимнастерка и полугалифе, в которых пришел по дембелю; купленный для медового месяца стеганый халат на тонком поролоне, который стоит колом; драная телогрейка на голое тело; вязаная кофта, растянутая так, что карманы приходятся на колени…

  Как уже сказано, в первые послевоенные годы в качестве одежды для дома и особенно для курортного отдыха мужчины самых суровых профессий поголовно и с одобрения начальства носили полосатые атласные пижамы. Женщины этого круга — не все, но многие — называли себя дамами и в тех же обстоятельствах носили длинные, до земли халаты, выглядевшие на отнюдь не хрупких дамах комично. Впрочем, и выше описанную отнюдь не уникальную историю с трофейной ночной рубашкой следует считать эксцессом, но показательным.
  Однако всё кончается, кончилась и эпоха народной наивности. Бусы и зеркальца перестали считаться вечными ценностями. Персонаж кинофильма, с наслаждением использующий доставшуюся в трофеях буржуйскую клизму как прибор для медленного и потому особо приятного потребления самогона, вызывал в зале добродушный смех превосходства — секреты этикета и комфорта стали достоянием строителей социализма. И примерно с середины пятидесятых универсальным костюмом для релакса стал так называемый тренировочный: брюки-рейтузы и блуза-фуфайка из бумажного трикотажа или трикотажные брюки и любая рубашка с обтрепавшимися от многих стирок воротником и манжетами. Стилистика расслабленности, будуарной неги, сонного ничегонеделания была привлекательна для намучившихся советских людей в первые послевоенные годы. Теперь она уступила место образу подтянутого спортсмена, собранной, гибкой спортсменки.

  Ну, естественно, народный характер внес поправки и уточнения в картину. Во-первых, сам материал — хлопчатобумажный тонкий трикотаж — сразу же снижал спортивный пафос: рейтузы вытягивались на коленях пузырями, придавая атлетам вялый силуэт подагрика на слабых ногах. К тому же огромный, свисающий мешком пузырь образовывался и на заднице, что давало моей суровой на язык бабушке повод для сравнения «ходят, будто с полными штанами». Во-вторых, черный или темно-синий цвет — других не бывало — превращался в никакой после первой стирки. Продолжал он линять и в дальнейшем… В сочетании со свойством притягивать пух, нитки и другой мелкий сор этот ужасный трикотаж превращал любого, самого аккуратного и при этом крепкого мужчину в неопрятного уродца…

  Полагаю, что, дочитав примерно до этого места, вы возмутитесь: «Что он, идиотами нас считает? Без него прекрасно помним, как выглядит тренировочный костюм, сами носили! Да и не делся он никуда…» Тише, господа, тише. Носили — и прекрасно, вместе и вспомним. А что не делся — да, существует, но на периферии, периферии…

  Кстати, трениками стали называть этот поразительный костюм только тогда, когда он стал универсальным и всеобщим, — в шестидесятые. Официальное торговое название «трико гимнастическое», естественно, не прижилось. А народные «треники» совершенно органично вошли и в быт, и в речь. Тогда же, в шестидесятые, тренировочные брюки обрели несколько важнейших деталей. Во-первых, появилась узенькая складка-защип, застроченная вдоль «фасада». Во-вторых, внизу треники заканчивались штрипкой — ну, прямо девятнадцатый век!.. То и другое преследовало одну цель: придать вытянутой линялой тряпке стройный вид не то лейб-гвардейских лосин, не то балетного костюма…
  Но ничего из этого не вышло — растягивающееся в момент надевания уродство осталось уродством. Не в обиду соотечественникам будь сказано: я убежден, что именно безобразие треников сделало их любимейшей и долговечнейшей одеждой наших мужчин, да и в некоторой степени женщин. Вкус и элегантность — не главные качества русского человека. Вот всемирная отзывчивость — это да.

  Но к концу того бурного и полного новинок десятилетия компромисс между удобством треников и не до конца изжитым желанием советских людей выглядеть на досуге прилично был все же найден. Результатом борьбы противоречий стали… да те же треники, вот как! Новый костюм стал называться «олимпийский» или «олимпийка» (часто носили только верхнюю часть костюма к обычным брюкам). В чем были его отличия от общегражданских треников? Первое — материал: не бумажный, а чисто шерстяной тонкий трикотаж, как правило, ярко-синего цвета. Преимущество шерсти бросалось в глаза: она не растягивалась или почти не растягивалась. Второе — фасон: фуфайка горловину имела не круглую, в которую даже заурядная голова пролезала с трудом, а застегивающуюся на короткую, примерно до середины груди, молнию. И, наконец, самая убедительная составляющая престижа: на спине было написано крупными белыми буквами: «СССР». Кто ж мог сомневаться, что это именно олимпийка? А некоторые неразборчивые жертвы тщеславия украшали олимпийку еще и значком «Мастер спорта СССР», купленным за две бутылки «Московской» у законного владельца. В разговоре — с девушками, с кем же еще — обычно назывался спорт экзотический, для демонстрации мастерства в котором требовались особые условия, почти не встречающиеся в обычной жизни. Ну, например, стендовая стрельба — а мимо курортного тира, где соревновались азартные аборигены, следовало проходить с высокомерной усмешкой…

  В общем, олимпийский тренировочный костюм достойно исполнял роль домашнего.

  И все же не вошел в почетную, формируемую мною в уме категорию «Составляющая национального образа жизни».

  А вот обычные треники — вошли.

  Нам, воспитанным в уважении к идеалам равенства и коллективизма, вот эти, с пузырями на коленях и мотней ниже колен, больше подходят.

  Мой первый тесть, высокий и статный, с русым вьющимся чубом генерал, очень любил свою олимпийку. В ней я его и запомнил.

  Но на даче он поливал клубнику в трениках. Возможно, потому, что они органичней соответствовали запаху той субстанции, которой дачники поливают клубнику.

• Александр Кабаков. Стакан без стенок. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. — 256 с.

  В Редакции Елены Шубиной выходит сборник эссе, рассказов и путевых записок лауреата премии «Большая книга» Александра Кабакова. По словам автора, «в результате получились весьма выразительные картины — настоящее, прошедшее и давно прошедшее. И оказалось, что времена меняются, а мы не очень… Все это давно известно, и не стоило специально писать об этом книгу. Но чужой опыт поучителен и его познание не бывает лишним. И стакан без стенок — это не просто лужа на столе, а все же бывший стакан».

  ОСАЖДЕННЫЙ

  Все меньше хочется выдумывать. Видимо, попал
  под влияние общей тенденции.

  А уж если выдумывать, то что-нибудь несусветное — летающих женщин, бессмертных мужчин, демонов и ангелов — в общем, всякую фантастическую белиберду, которой и без того хватает, включая не белиберду, а классику… Впрочем,
  это не останавливает. Что ж, если майорский нос
  гулял сам по себе вдоль питерских каналов, так
  уж после этого ничего и не выдумай? И пусть себе
  кот садился в трамвай, потирая усы гривенником, — никто не запретит и нам придумывать
  сказки и фантастические романы…

  Да что угодно, лишь бы не начинать тоскливую
  как бы реалистическую тягомотину: «Ранним весенним утром Петр Иванович Семенов, господин
  средних лет, живущий в гигантском столичном
  городе, вышел из подъезда своего многоэтажного
  дома и отправился в большой банк, где он служил
  топ-менеджером…» Ужас! К тому же сразу, как
  только потребуются детали, начнешь путаться
  и нести чушь, поскольку сам менеджером ни топ,
  ни каким другим в банке не служил, квартируешь
  в умирающей пятиэтажке, и не средние идут твои
  годы, а вполне уже, по чести говоря, преклонные.

  Нет, положительно — нон-фикшн притягателен! И никаких фантазий не надо. Не надо напрягать воображение, а потом получать от критика презренное клеймо «булгаковщина» (а то и вовсе «аксеновщина»). И жизнь изучать в ее
  конкретных и разнообразных проявлениях не
  требуется — достаточно одно проявление записать точно и без прикрас, а читатель уж сам извлечет из этой правды свою, ему необходимую правду.

  Да, положительно — только нон-фикшн! Хватит беллетристики, побаловались, пора и честь
  знать. Вот вам истинная история, документально
  подтвержденный случай.

  Итак:

  Ранним весенним утром Петр Иванович Семенов, господин средних лет, живущий в гигантском
  столичном городе, вышел из подъезда своего многоэтажного дома и отправился в большой банк,
  где он служил топ-менеджером. Паспортные данные Петра Ивановича, его ИНН и номер страхового свидетельства государственного пенсионного
  страхования, а также адрес по месту постоянной
  регистрации и другие реквизиты любой желающий может найти в социальных сетях, Фэйсбуке,
  Одноклассниках и прочих. Там же, в Фэйсбуке,
  вы можете ознакомиться и с той историей, которую
  мы собираемся вам здесь рассказать, но, конечно,
  там она будет изложена пристрастно, а здесь мы
  абсолютно объективны. Так что, если понравится — лайкните. А если вас смущает то, что на старомодном листе бумаги, содержащем слишкам многа букаф, и лайкнуть-то негде, то лайкните где угодно, какая разница.

  Итак:

  Ранним весенним утром… Весна в том году была короткая, зато жаркая, в полном соответствии
  с обещаниями ученых — в основном, как обычно,
  британских — вовсе упразднить сдержанно жизнерадостные демисезоны, весну и осень, оставив
  только экстремистские лето и зиму. Поэтому Петр
  Иванович вышел из дому налегке. На нем были:
  узкое и коротковатое, из черного кашемира, соответственно текущему деловому тренду, пальто
  нараспашку… А также узкий, строго по тренированной фитнесом фигуре темный костюм… И, понятное дело, сияющие ботинки стиля oxford
  brogues. Уже только по вышеописанному экстерьеру можно было бы заключить, что жизнь Семенова удалась, или, чтобы употребить актуальный оборот, состоялась. Если же добавить, что
  спустя пять минут он вновь появился в нашем
  поле зрения, но уже выехав из паркинга под домом на автомобиле почтенной немецкой марки
  и модели текущего года, то следует признать, что
  жизнь его не только состоялась, но именно удалась.

  Итак:

  Петр Иванович Семенов, господин средних
  лет… Средних — это сорока трех. К такому прекрасному возрасту у нашего фигуранта (воспользуемся популярным в текущие времена борьбы
  с коррупцией словом) было все, что положено
  фигуранту. Несколько счетов не только в родном банке, но и в других, отделенных от РФ госграницами. Приличный домик в Испании и еще более приличный по известному Новорижскому
  шоссе. Еще одно транспортное средство, находящееся в пользовании жены, японский затейливый кроссовер. И, наконец, сама жена, девушка
  Алена Васильевна Семенова, неполных тридцати пяти лет, со скромным модельным прошлым и столь же скромным деловым настоящим, обремененным заботами о собственном оздоровительном бизнесе «СПАщая красавица». Пусть
  нас простят за упоминание близкого Петру Ивановичу человека в ряду его материального имущества, тут ничего обидного нет, а только логика жизни.

  Итак:

  Живущий в гигантском столичном городе…
  Боже, как удивителен этот город! Не будем даже
  и пытаться перечислить хотя бы главные чудеса — просто проедем по его Третьему транспортному кольцу, будь оно неладно с его вечными
  пробками, да оглянемся вокруг, да задохнемся
  от вида небоскребов, упирающихся в сиреневое
  от гари небо, да зажмуримся на мгновение, взлетая по стартующей в бесконечность эстакаде, да
  представим себе это пространство, эти двадцать
  миллионов обитателей, эти миллиарды вдохов
  и выдохов… И миллиарды рублей, добавим мы,
  так же растворенных в городском воздухе, как
  дыхание горожан и выхлопы машин, в основном
  пока еще не соответствующие современным европейским стандартам. Только вдохов и выдохов
  на всех горожан приходится примерно поровну,
  выхлопы зависят от года выпуска автомобиля
  и мощности… А денежки вообще выпадают из воздуха сугубо неравномерно, густо оседая на некоторых депозитах и совершенно игнорируя большинство текущих, зарплатных и пенсионных,
  счетов и просто дырявые карманы среднего населения — не путать со средним классом. В результате возникает, как сказали бы электрики,
  разница потенциалов, а где разница потенциалов,
  там и напряжение, спросите у тех же электриков,
  а где напряжение, там, того и гляди, пробежит
  искра и, соответственно историческому прецеденту, возгорится из нее пламя. Черт возьми!
  Черт возьми, иногда восклицал про себя Петр
  Иванович, да что ж они, не видят, что ли?! Кто
  они, Семенов отчетливо не представлял, но на
  всякий случай время от времени принимал участие в, как говорится, протестных акциях. Он шел
  или стоял на мостовой вместе с немалым количеством горожан, среди которых встречалось порядочно таких же господ в кашемировых пальто,
  тоже, видимо, смущенных разностью потенциалов — впрочем, возможно участвующих в упомянутых акциях лишь соответственно тренду, то
  есть моде, вроде как на то же узкое и укороченное пальто.

  Итак:

  Вышел из подъезда своего многоэтажного дома… Не всегда П.И. Семенов жил в этом многоэтажном новостроенном доме (монолит, планировка свободная, первичная отделка) со своею женой Алёной и девятилетним сыном Иваном.
  Вернее, сын тогда еще только намечался, а Петр и Алёна жили в малогабаритной трешке с родителями Алёны и ее младшим братом. Район Капотня для готовящегося возникнуть сына был не слишком подходящим. Да и совместная жизнь с родителями жены тяготила, прямо скажем, бедного — тогда еще бедного — Семенова даже больше
  Капотни. А у самого героя жилья не было никакого, поскольку он происходил из города Каменска-Шахтинского Ростовской области. И совсем
  недавно он произошел из простого менеджера
  в старшие менеджеры по работе с физическими
  лицами… Короче, еще много денег на срочные
  и специальные, особо выгодные вклады утекло,
  прежде чем безо всякой ипотеки Семенов приобрел четырехкомнатную в новостройке, в тихом,
  но перспективном районе Октябрьского Поля.
  В эту квартиру тесть с тещей приходили только
  в гости, никак не отвыкнув приносить с собою домашние заготовки квашеных огурцов и капусты,
  которых никто в доме Семеновых давно не ел,
  предпочитая обходиться продуктами из приличных магазинов. Открывая гостям, а спустя некоторое время закрывая за ними стальную дверь
  с сейфовыми замками, Петр Иванович всякий
  раз удовлетворенно отмечал и толщину, и качество стали, и хитроумность замков любимой двери, потому что только на нее и была вся надежда.

  Итак…

  И отправился в большой банк, где он служил…
  Именно служба в банке и привила Петру Ивановичу Семенову любовь к стальным дверям и веру в них как в единственное достойное препятствие
  той самой искре и тому самому пламени, о которых говорилось выше. Будучи работником банка,
  он отчетливо представлял себе, как всё ненадежно в этом ненадежнейшем из миров. Он помнил,
  как в страшные дни уже далекого, слава Богу,
  первого кризисного года тихо шумела у стеклянных, слегка усиленных решетками входных дверей банка толпа угрюмых вкладчиков и как ему
  хотелось оказаться тогда в сейфовом помещении,
  за броневыми дверями, и никогда не выходить оттуда. А ведь еще не было тогда не только сына Ивана, проводящего теперь, к счастью, учебный год на
  безопасном острове, однако ведь на каникулы-то
  возвращающегося на родину, но и жены Алёны,
  слабой бизнесвумен… Какие двери?! Вырвут танком. Привяжут тросом и вырвут.

  Итак:

  Топ-менеджером… В этом качестве он имел
  возможность слегка растянуть обеденное время
  и, допивая американский кофе с молоком в одном
  из наиболее приличных итальянских кафе, которых вокруг банка развелось больше, чем в каком-нибудь квартале Милана, беседовать с коллегой,
  таким же топом, о том, что волновало. «Дом надо
  строить, вот что, отсидимся, если что, по-любому, — говорил он коллеге, и коллега соглашался,
  а Семенов продолжал так же убежденно и невразумительно: — Умные люди давно в дома посъезжали, отсидятся, если что, по ходу…»

  Тут мы простимся с уже поднадоевшим приемом и прекратим раскручивать одну первую фразу, тем более что мы ее уже до конца использовали. Дальше изложение будет строгое и документально подтверждаемое — если хотите, ссылки
  на соответствующие сайты пришлем. Действие
  продолжается уже летом, наступившим вслед за
  тою ранней весной, и осенью, довольно быстро
  вытеснившей то лето.

  Итак:

  Петр Иванович Семенов, у которого, как сказано, уже были дом в Испании и еще один, совсем нехилый, по Новой Риге, решил строить третий,
  совершенно особого типа Дом — именно такой,
  с большой буквы «Д».

  Дом этот должен был стать одной сплошной
  стальной дверью, которую не вырвешь никаким
  танком, да и, собственно, неоткуда будет ее вырывать — кругом вроде дверь… Пожалуй, что и дверь
  эту будем писать с большой «Д».

  Для начала Петр Иванович Семенов продал
  испанскую и новорижскую недвижимость, поскольку искомой безопасности ни та, ни другая
  не предоставляли, а деньги имело смысл пустить
  на строительство Дома, уже шедшее полным ходом и быстро истощавшее счета, один за другим.
  Конечно, можно было бы ограничиться усилением обороноспособности новорижского жилища,
  но это было бы затратнее, чем построить Дом
  с нуля, — Петр Иванович через некоторых знакомых был осведомлен, во что обходится реформа обороноспособности. Кроме того, Семенова
  смущало расположение дома: его привлекательная престижность, увеличивающая цену каждой сотки, увеличивала и риск — пламя, если возгорится, был уверен Семенов (и не он один
  был в этом уверен), прежде всего полыхнет
  именно на Рублевке и Новой Риге… Что касается
  Испании, региона Марбелья, то относительно
  этого жилья сомнения у Петра Ивановича усиливались после почти каждого выпуска новостей. Буйные толпы, шатающиеся по улицам
  Южной Европы, в том числе Испании, сюжеты
  о раздаче бесплатной еды голодным и забастовках госслужащих, лишенных тринадцатых зарплат, бутылки с «коктейлем Молотова», летящие в полицейских, — всё это нисколько не привлекало Петра Ивановича, и он даже сожалел, что когда-то купил испанский домик. Вложение можно было сделать и много более выгодное — к примеру, купить еще одну московскую квартиру, в сталинском доме, да сдать дипломату, или две элитных однушки в новостройках и тоже сдать, своему брату менеджеру, только еще начинающему…

  Словом, теперь Петр Иванович Семенов строил Дом.

  Участок был выбран идеальный — на небольшом (проще защищать) полуострове, выступающем в водохранилище. Конечно, получить разрешение на покупку этой, еще недавно принадлежавшей районной администрации земли в прибрежной зоне было непросто. Тут речь даже не
  шла о том, чтобы кому-нибудь занести, как положено, тут решалось всё на уровне бескорыстных
  личных контактов в тесном и почти совершенно
  закрытом кругу. Однако ж желание Петра Ивановича было настолько сокрушительным, что однажды он услышал заветное «ну, если горит тебе,
  Петруха, стройся, только на новоселье не забудь
  позвать», и стройка началась.

  Началась она даже не с нулевого, а с подводного цикла: в водохранилище вокруг полуострова
  была установлена мощная стальная сетка, исключающая приближение к будущему Дому любых плавсредств, включая субмарины. Эта сетка
  была установлена по примеру военно-морских
  баз и стала как бы подводной Дверью.

  Потом были проведены саперные работы на
  перешейке, соединяющем полуостров с материком — то есть с бывшим совхозным полем, понемногу распродающимся под коттеджи и таунхаусы. Минирование обошлось без чрезвычайных
  происшествий, оставленный для хозяев и нужд
  дальнейшего строительства проход был обозначен широкой аллеей молодых сосен, в целях маскировки перемежающихся с беспородной растительностью.

  Работы велись в ночное время, бригада молдаван немедленно по окончании была депортирована на добровольной основе, снабженная выходным пособием и советом всё забыть.

  Жена Алёна поначалу ни во что посвящена не
  была, но, как любящий человек, что-то почувствовала. Петя стал более молчалив, чем был прежде, глаза его приобрели еще более обычного сосредоточенное выражение, а на письменном столе
  в его домашнем кабинете теперь постоянно лежал
  школьный учебник физики, раскрытый на странице, на которой рассказывалось о разнице потенциалов, чреватой искрой… Кроме того, она слышала, как муж задумчиво, за какой-нибудь несложной работой, повторял стихотворную строчку «…из
  искры возгорится пламя…», хотя вообще стихов
  не любил и не знал. Когда же Петр Иванович привез ее взглянуть на завершающееся строительство Дома, уверенность ее окончательно сформировалась.

  Дом был выстроен из бетона, серый куб в один
  этаж. Бетон был сплошной, окна в нем прорезаны
  узкие и высоко от земли, в обычное время они закрывались стальными ставнями с мощными замка´ми, запирающимися изнутри одной кнопкой
  с центрального пульта.

  Дверь в Дом вела стальная, когда она бывала
  открытой — недолго, чтобы хозяева успели пройти, — можно было подивиться толщине: полметра стали, столько же, сколько бетона в стенах,
  и вдвое толще, чем дверь в городской квартире.
  Замко´в было четыре, по одному с каждой стороны, когда их запирали с центрального пульта,
  глубоко в стены вдвигались стальные стержни,
  почти в руку толщиной каждый.

  При запертой Двери и ставнях Дом снаружи
  выглядел просто как сплошная бетонная глыба
  правильной формы, украшенная металлическими накладками. Похоже было на какой-то брошенный недострой, уже начинающий зарастать
  бурьяном — усилия ландшафтного дизайнера
  дали результат…

  Внутри же Дом был совершенно обычный, мебель сюда перевезли с Новой Риги, и даже все интерьерные идеи снова воплотили. Натуральное
  черное и красное дерево, тонкая кожа, зеркальное
  стекло и прочие штучки, наличием которых внутри Дома вполне объяснялся суровый и неприступный вид Дома снаружи. Во всяком случае,
  трезво оценивающий действительность человек
  понял бы мотивы и соображения, руководившие
  Семеновым при строительстве бетонной крепости.
  Если в Доме цена дверных ручек на внутренних
  дверях больше, чем три средних по стране зарплаты, то лучше укрыть их в бетонном кубе, за броневой дверью. Поскольку последствия разности потенциалов в учебнике физики описаны понятно…

• Лондон: время московское. — М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2014. — 496 с.

  В Редакции Елены Шубиной вышла новая книга проекта «Сноб» — «Лондон: время московское». В сборнике впервые представлены не только российские, но и зарубежные литераторы. Темой сборника стала Англия, Лондон. Над книгой работали более тридцати авторов, среди которых как признанные звезды короткого жанра, так и большие романисты: Юрий Мамлеев, Зиновий Зиник, Аркадий Ипполитов, Александр Кабаков, Эдуард Лимонов, Дмитрий Быков, Валерий Панюшкин, Александр Терехов, Джонатан Грин, Борис Бессмертный и Элла Райх и многие другие.

  Александр Кабаков

  
  
  

  Все свои. Повесть о любви

  Часть первая

  Под точечную застройку котлованы роют глубокие, но хватило и полутора метров, чтобы полезли из земли желто-черные кости, черепа с потерянными нижними челюстями и дырками в затылках, ломкие ребра… Нашлось даже с десяток сплющенных наганных пуль. Так что не кладбище, а явные общие траншеи для врагов народа. За семьдесят лет поверх не то что трава — небольшой парк вырос. Его пришлось сначала срезать бульдозерами под крики защитников природы, лупцующих полицию призывами «Руки прочь от легких города!», укрепленными на палках…

  И встал вопрос.

  Тем более что в газеты и даже на телевидение просочилось — застройщик собирается поселить заплативших приличные миллионы дольщиков на костях, причем на костях жертв репрессий.

  Но застройщик — ООО «Кастл» — в том смысле, что мой дом есть моя крепость — в лице г-на П., генерального директора, нашел на вопрос адекватный ответ. Он вообще очень адекватный, этот г-н П., Замир Анатольевич, стройный брюнет, всегда в хорошем темном костюме. Ответ был вот какой: после первых публикаций и репортажа в городских теленовостях журналисты заткнулись. Начисто заткнулись, надежно. Потому что нецелесообразно возбуждать нездоровый ажиотаж, по ходу гнилой базар, как объяснили журналистам друзья Замира. Что касается префектуры, то она оказала полную поддержку компании, много сделавшей для округа.

  И спустя месяц — максимум — все о костях забыли. Захоронили в соответствии с существующим порядком и начали строить монолит по индивидуальному проекту. По всему городу появились щиты с изображениями уходящих в облака уютных небоскребов и слоганом «Построй свою крепость. Кастл».

  Вот и доктор Дедушев Дмитрий Владимирович, отец-одиночка с дочерьми-погодками Машей и Груней въехал в свою трехкомнатную крепость. Унаследовал от тетки двушку в сталинском доме на «Динамо», добавил собственную, некогда кооперативную, тоже двушку — в Дегунине, продал, купил, подружился с риелтором, отличным парнем и интеллектуалом, — и въехал в трешку без отделки.

  И ни про какие кости слыхом не слыхал.

  Он вообще придерживался того мнения, что к жизни нельзя относиться всерьез, поскольку идет она большей частью бессмысленно и бестолково, а кончается глупо и у всех одинаково. Многие врачи так думают, и врач первой категории, хирург-ортопед Дмитрий Дедушев так думал.

  Тем более что у него были и дополнительные основания: три года назад от молниеносной меланомы умерла его жена, отчего он и остался отцом-одиночкой.

  Понятие «отец-одиночка» в представлениях большинства читателей, вероятно, связано с утренней трусцой за детским питанием, оптовой закупкой памперсов и перманентной стиркой, от которой стиралка быстро ломается, что ты в нее ни сыпь. А если отец-одиночка остался с двумя девочками, то спустя незаметные годы возникают и моральные проблемы — кто им все объяснит и поможет лет в тринадцать по женским делам? Будь ты хоть десять раз врач… Однако у Дмитрия Владимировича трудности были совершенно другого характера: дочкам его исполнилось одной восемнадцать, другой девятнадцать лет, все, что требуется, им успела рассказать мать до того, как стала весить тридцать пять килограммов и потеряла речь. Так что у отца проблемы были психологические: у младшей, Машки, уже имелся вполне официальный жених Эдик, отличный парень, студент (так не просто совпало, но об этом позже) Второго меда. А у старшей, Груни — названной Агриппиной в пору моды на чисто русские имена — жениха не было никакого. И она совершенно погрузилась в заботы о младшей, вела себя, как хорошая мать, то есть: жениха Эдика, когда приходил, кормила собственноручно фаршированными перцами и следила, чтобы Машка использовала не все части тела под пирсинг — уж лучше тату.

  В общем, доктор Дедушев переживал в основном из-за того, что у старшей никого нет, опасаясь, что рано или поздно это испортит отношения между сестрами.

  Знаете, господа, это вам только кажется, что женихи, ревность, зависть, отношения между родственниками и прочие человеческие сложности остались не то в прошлом, не то, скорее, даже в позапрошлом веке. А теперь все исключительно клабберы, блогеры, нарки и хипстеры. Это ошибка, господа, безусловная ошибка. Вы только послушайте, о чем они поют! О вечной неразделенной любви и о вечной разделенной любви, о соединении навсегда и о прощании навеки… И женихи есть, и невесты, и сестринская любовь, и сестринская зависть…

  Так что не зря доктор Дедушев, будучи пожившим — немного за пятьдесят — человеком, нервничал. Старшая сестра, выдающая замуж младшую, — взрывоопасная ситуация.
  Впрочем, это не мешало Дмитрию Владимировичу считать жизнь вообще вздором и, соответственно, все составляющие жизни — любовь, в частности — вздором же. Подтверждение этой своей позиции он находил в анекдотах, которые очень любил, помнил огромное количество и за их почти отсутствие укорял новую жизнь.

  Итак, мы с вами застаем всю милую компанию в крепости-на-костях, беседующими в еще не вполне обставленной гостиной еще не совсем отделанной квартиры. Собрались по поводу Рождества — как водится, сначала западно-христианского, а через пару недель можно будет и родное, исконное отпраздновать… За окнами идет оперный снег, народ мечется в предновогоднем покупательском безумии, пробки на дорогах немыслимые, и все озаряет какой-то специальный (это теперь так говорят и пишут по-русски, калька английского special, а собственное «особенный» забыли) свет. Не то от рекламы на крыше соседнего корпуса, не то с небес…

  — Я уверен, что скорее станешь хорошим врачом в районной больнице, — говорит Дмитрий Владимирович с обычной своей скептической усмешкой, как будто не верит в то, что говорит, — чем в блатной или платной, где все с купленными дипломами, а главный только евроремонтом регистратуры занимается. Знаешь, Эдуард, в наше время как говорили про Кремлевку? «Полы паркетные, врачи анкетные…» Так что поезжай ты в ординатуру в этот Гниложопинск или как там его, поработай годик-другой, Маня за это время как раз свою филологию закончит, а тогда и тебе место найдем в столице — ну, хотя бы в моем физкультурно-хирургическом заведении терапевтом. А два года пройдут быстро… Знаете анекдот? Попали на необитаемый остров американец, немец, еврей и русский…

  Тут надо прервать доктора и будущего тестя, так как я забыл назвать всех присутствующих. Между тем, кроме семьи Дедушевых, включая ее будущего члена Эдика, находились здесь и дальние родственники, и близкие друзья.

  Что касается первых, то они были представлены племянницей по женской линии Клавой Новогрядской, одинокой девушкой лет тридцати с лишним, полной и, прямо скажем, некрасивой; и невестьсколькоюродным дядей по линии мужской, Вениамином Вениаминовичем Шестиковичем, который, несмотря на сомнительные ФИО, работал слесарем-сборщиком высокой квалификации на каком-то военном заводе. Клава иногда приходила к Дедушевым, чтобы помочь убраться, поскольку сестры-студентки — старшая будущий менеджер широкого профиля, а младшая, как уже упомянуто, бесперспективный филолог — с хозяйственными делами не управлялись. А Вениамин Вениаминович помогал интеллигенции гвоздь вбить и лампочку вкрутить, так как доктор Дедушев умел только чужие ноги на место ставить, а по части домашнего ремонта его собственные руки из задницы росли. Вот такая полезная родня делила скромную выпивку — бутылка не слишком дорогой водки и бутылка как бы чилийского вина — и закуску — две курицы гриль, купленные на углу, и салат с сыром моцарелла местного производства — с Дедушевыми и их друзьями.

  Теперь про друзей. Их было двое, Краснов и Сниккер, вроде бы одноклассники хозяина, уже никто точно не помнил. В свое время эти господа закончили юридический факультет, потом — когда стало можно — совместно открыли частную адвокатскую контору, но не сделали головокружительную карьеру, как некоторые их коллеги, участвовавшие в так называемых резонансных процессах, а нелегко, почти круглосуточно, зарабатывали на свой приличный кусок хлеба. При них имелись и жены, постоянно упрекавшие мужей — каждая своего — тем, что из-за бестолкового партнера не получилась карьера, нет коттеджа по хорошему шоссе и членства в Общественной палате. Сейчас жены сидели, тихо копя для домашнего разбора полетов раздражение, а мужья беседовали со старым приятелем Дедушевым, по мальчишечьему прозвищу, конечно, Дед, о текущей жизни. Они часто виделись, привыкнув ходить к Дедушевым в гости, и всегда беседовали о текущей жизни — то есть о том, о чем пишут смелые люди в «Живом журнале», а обычные, средней смелости, говорят в гостях: о судьбе страны. При этом, замечу, употребляли много ненормативной — то есть современной нормативной — лексики, особенно адвокаты…

  Между тем, пока мы перечисляли присутствующих, обед кончился. Клава потащила на кухню посуду и останки куриц. Вениамин Вениаминович, подложив газету, залез на стул и искал поломку в люстре, из-за которой включались не все рожки. Трое старых друзей удалились в лоджию курить и обсуждать жизнь, начиная с будущего романтического отъезда юноши Эдуарда и кончая внедрением инноваций в повседневный обиход медицины и юриспруденции. При этом доктор усмехался и повторял, по обыкновению, любимую максиму «все говно, кроме мочи», а юристы всерьез кипятились насчет правового беспредела. Маша и Эдик, как принято у влюбленных, вставили в уши по одной затычке, которыми заканчивался разветвленный проводок, идущий от коробочки, называемой по-русски гаджетом, и вместе качались в тишине, почти не наруша­емой еле слышной из их ушей музыкой, тыц-тыц-тытыц-тыц-тыц… А сестра Груня смотрела на молодежь ласковыми глазами, как мать, и, кроме материнского умиления, ничего нельзя было увидеть в этих глазах.

  — Не понимаю, как можно всерьез относиться ко всей этой хренотени, — сказал доктор Дедушев.

  — Понимаешь, Дед, если бы хотя бы судьи не брали бы, — закричал Краснов, — можно было бы о чем-то говорить! А они берут! Вот вам и все нанотехнологии, блин!!! Ты согласен, Сниккер?

  — Абсолютно, нах, — согласился Сниккер.

  — Ну, я пойду, — вынимая свою затычку из уха, объявил Эдик, поцеловал Машу в угол глаза, отчего она дернулась, и скрылся в прихожей, из которой донеслось, как он захлопнул за собой дверь. Маша немного заплакала — или у нее поцелованный глаз заслезился. А Груня сидела и смотрела все так же ласково.

  — Вернется, — уверенно сказала уже перемывшая всю посуду и возникшая из кухни более потной, чем обычно, Клава, — только чувства проверите. Чувства от проверки делаются сильнее. Без меня тебе лететь с одним крылом, как говорится.

  А Вениамин Вениаминович ничего не сказал, только слез со стула, пошел к выключателю и щелкнул им, чтобы удостовериться, все ли теперь работает в штатном режиме.

  Жены Краснова и Сниккера молчали, но не потому, что им нечего было сказать, а потому, что берегли заряды до возвращения из гостей.

  На том давайте временно оставим их всех, пока одни молотят языками, а другие молчат, что иногда отличает более умных и всегда — более хитрых.

  Сборник «Лондон: время московское» создан при поддержке Ahmad Tea и British Council.

• «АСТ», 2013
• Герой нового романа Александра Кабакова «Старик и ангел» профессор Кузнецов на восьмом десятке понимает, что
  жизнь прошла впустую: женился без любви, менял женщин
  без страсти и остался в одиночестве.
  
  Инфаркт… но тут все и начинается. Появляется странный
  полковник какого то странного ФСБ Михайлов, речь заходит
  о душе и Дьяволе, о счастье и власти… И не миновать бы профессору когтистых лап, если бы не ангел по имени Таня. Оказывается, что жизнь еще можно изменить!

В длинном двухэтажном и двухподъездном бревенчатом бараке — по подъезду с каждого конца —
самым неприятным для его жильцов явлением была
сырость. Перила лестниц, ведущих на второй этаж,
были осклизлыми, и пахло в подъездах догнивающим деревом. Сырость тут была и естественная,
происходившая от того, что целый квартал таких бараков был выстроен на засыпанном и заболотившемся пруду, и рукотворная (точнее, конечно, не руко-), связанная с тем, что как вовсе посторонние
люди и жильцы соседних бараков, так и местные
обитатели постоянно мочились — чтобы не сказать
ссали — в этих подъездах, пользуясь тьмою. И ведь
тут же, в двух шагах, стояли дощатые дворовые сортиры!.. Однако запах гнили перекрывал даже запах
мочи.

Сырость и гниение проникали в коридоры первого
и второго этажей, достигали общих кухонь — по одной на этаже в противоположных подъездам торцах,
так что все кухни граничили между собой по вертикали и горизонтали — и, конечно, комнат, расположенных по обе стороны коридоров. Каждая комната
была метров двенадцать, а то и четырнадцать квадратных, почти по санитарной норме на одну не очень
большую семью. А три больших — Звонаревы, Коганы и Зигнатулины, человек по семь-восемь, — занимали даже по две комнаты. Правда, Звонаревы в разных подъездах, что было неудобно в смысле пользования кухнями.

А сыро было всюду одинаково, и когда зимой топили печи, комнаты заполнял вонючий туман, когда же
печи остывали, этот туман, прежде чем рассеяться,
делался очень холодным и выпадал дополнительной
сыростью. Печи были большие, тяжелые, как боровы,
которых держали в сарае напротив барака куркули
Юрасовы. Топить эти свиноподобные печи приходилось из коридора, а бока их выпирали в две смежные
комнаты. В коридоре перед дверцами печей к полу
были прибиты железные листы для предотвращения
пожара и стояли ведра с мелким, полным мусора углем. Запасы угля хранились в длинном сарае, стоявшем напротив барака и представлявшем как бы
уменьшенное отражение самого барака: сарай был
разделен на отсеки, соответствующие барачным комнатам. В этих отсеках, каждый в своем, жильцы и держали уголь, купленный осенью на железнодорожной
станции и привезенный на ломовых телегах, которые
вокруг станции тогда еще водились. Вместе с углем,
ссыпанным в дощатые выгородки, держали в сарае —
«в сарая́х», как говорили сами владельцы — всякую
мелочь. Там были, например, спинки от железных кроватей, панцирные сетки которых полностью разрушились, никому уже не нужные самовары с медалями,
оставшиеся от иных времен, и прочая ерунда, а упомянутые Юрасовы еще и свиней держали.
Из сараев почему-то ничего не воровали, хотя белье, вывешенное для просушки на веревках, натянутых между этими сараями и бараком, тащили регулярно и нагло, прямо днем. Вор бежал, а за ним безуспешно гналась хозяйка, и так до самого трамвайного
круга, где преступник, успевший сунуть простыни за
пазуху, что ли, спокойно прыгал в уходящий, гремя
и кренясь на повороте, 5-й трамвай, а ограбленная
женщина садилась на землю, чтобы отдышаться и поплакать…

Что до угля, который покупали на паях хозяева соседних, одной печью отапливаемых комнат и держали в коридоре, в ведрах, то его друг у друга не воровали никогда и ни под каким видом. Не из сентиментальных соображений барачной солидарности,
следует признать, а потому, что пойманный был бы
непременно и жестоко, при полном всеобщем одобрении, наказан.

Жизнь в бараке была вся пропитана гнилой сыростью, и все чувства людей, населявших барак, были
пропитаны сыростью и неприятно отдавали гнилью,
даже самые чистые.

Утром просыпались рано, потому что многим надо
было ехать на работу в центр, двумя трамваями. По
коридору носились, налетая друг на друга и иногда обливаясь кипятком, женщины и мужчины.
Некто с кастрюлей позавчерашнего перлового супа, перекипяченного от несвежести, — из кухни.

Навстречу тоже некто с никелированной мисочкой, полной сбритой щетины в мыльной пене.
С ночным горшком, прикрытым картонкой, дама
в халате из трофейного китайского шелка и в мужниных галошах — наружу, в один из четырех двухдверных сортиров, обрамлявших сараи.

Навстречу из сортира, в байковой нижней рубахе-гейше, брюках-бриджах из синей диагонали с высоким корсажем и в обрезанных валенках на босу ногу,— хмурый мужчина, не здороваясь.
Опять из кухни некто, с эмалированным чайником,
которого дожидается в комнате кобальтовый с золотом заварочный, с некомплектной белой крышкой
взамен давно разбитой родной и с уже насыпанным
грузинским чаем «экстра».

И наконец, худой мальчишка в толстых лыжных
шароварах и майке с тонкими бретелями, молча
удирающий от крысы, вылезшей из-за чьего-то стола на кухне, под привычный женский визг и при вялой, формальной реакции оказавшихся поблизости
мужчин.

В это раннее утреннее время никаких проявлений
чувств, кроме раздражения вплоть до ненависти, не
возникало.

Поесть быстро остывающего супу.

Запить чаем кусок серого хлеба с маргарином «Бутербродным».

Натянуть шинель без погон, или довоенное, мохнатого драпа пальто с большими накладными карманами, или черную, с красным выцветшим отливом,
с обитыми до белой мездры обшлагами шубку из кролика «подкотик».

И бегом на трамвай, на подножку, с постепенным
просачиванием в надышанное нутро.

Какие ж тут могли быть чувства, кроме желания,
чтобы все сдохли!

А чувства, в основном любовные, возникали ночью, в неуклонно остывающем к рассвету — по мере
прогорания печей — воздухе. Сырой холод и непобедимый инстинкт подталкивали людей, и без того тесно спавших на полуторных кроватях или просто на
тюфяках, на полу, плотнее друг к другу. Тут и начиналась любовь, негромкая в связи с наличием в комнате других членов семьи, детей и стариков, и ввиду существования за фанерно-штукатурными перегородками соседей. Полузадушенная теснотой любовь, не
только без звуков, но и почти без движений, короткая
и неумелая любовь.

Что ж могло от нее получиться? Тоже ничего хорошего — рахит, диатез, диспепсия, пеленки поперек
всей комнаты и дополнительный кислый запах.

Кузнецовы поселились в бараке очень удачно:
комната их была на втором этаже, примерно посередине коридора. Так что и от входных дверей меньше
дуло, и из кухни не очень воняло. С другой стороны,
Кузнецову Григорию Семеновичу по его должности
и полагалась неплохая жилплощадь — после демобилизации он почти сразу вышел на работу ведущим
конструктором проекта (номенклатура главка) в режимном учреждении «почтовый ящик 2013». Так что
удобную комнату всего на троих — самого Григория
Семеновича, его жену Елену и мать жены Веру Петровну Воскресенскую — ему дали вполне заслуженно и даже с перспективой расширения и улучшения
по линии удобств. Поскольку министерство уже
строило для ценных специалистов хороший семиэтажный дом с газом и горячей водой, в котором чуть
ли не половина квартир планировалась односемейных…

А пока что Кузнецовы жили втроем с Верой Петровной в сырой комнате, и все чувства их, как и чувства соседей, были отравлены гнилью и сыростью.
При этом супруги, насколько было возможно, любили друг друга в дневное время — душевно, без
прикосновений. И отношения между Григорием Семеновичем и его тещей оставались на удивление хорошими.

Плохо же было то, что Гриша и Лена Кузнецовы
никак не могли предаться страстной, ночной части
любви в полное свое удовольствие.

Чтобы предаться, им приходилось, во-первых,
ждать, когда уснет Вера Петровна. А пожилая женщина, даже выпив из сочувствия к дочке и зятю брома и валериановой настойки, засыпала долго и некрепко. Вдруг просыпалась и принималась негромко
стонать, а то и вовсе вытаскивала из-под своей узкой
дощатой кровати, называемой ею «кушетка», горшок
и присаживалась, стараясь из деликатности журчать
негромко.

Потом, когда милая старушка успокаивалась, начиналась тайная, беззвучная работа: надо было стащить на пол матрац с простыней и стеганым ватно-атласным одеялом в пододеяльнике. Потому что, останься Кузнецовы на кровати, железная ее сетка
гремела бы при малейшем движении так, что не только теща, но и весь барак проснулся бы и слушал, как
Григорий Семенович, ведущий конструктор, предается любви и страсти к жене. Была, во-вторых, и еще
одна трудность: на полу, свободном от мебели, матрац
не помещался. Супружеская полуторная кровать
с шариками на гнутых спинках; плюс тещина одинарная за шаткой наследственной ширмой; плюс гардероб с тускло мерцающим в темноте зеркалом; плюс
высокий резной буфет с цветными стеклышками;
плюс раздвижной круглый стол под низко свешивавшейся плюшевой скатертью; плюс стулья с некогда
плетеными, а теперь фанерными крашеными сиденьями; плюс узкая этажерка с техническими книгами Григория Семеновича и романами Теодора Драйзера; плюс сундук с выпуклой крышкой, всегда находившийся при Вере Петровне; плюс рогатая вешалка…
В общем, совершенно не было места.

Так что матрац примерно до половины длины подсовывался под стол, и верхние части супругов, до пояса, находились во время удовлетворения половых
желаний под обеденным столом обычной вышины,
отделенные от нижних частей тел низко свисавшей
скатертью.

Тогда многие, очень многие выполняли супружеские обязанности и осуществляли права на полу, отчего бытовали, во-первых, шутка про половые отношения и, во-вторых, частые заболевания по женской линии. Вы только представьте себе небольшую высоту
обеденного стола, соседство других жильцов барака
и еще более близкое соседство немолодой родственницы, сквозняк из-под двери и вообще все положение
любовной пары! Движения мужчины были ограничены столом, эмоции женщины — соседством, а в результате — если Гриша еще кое-как достигал счастья,
то Лена — никогда. Утром она не разговаривала с мужем и матерью, иногда — несмотря на неплохой,
в общем, характер и приличное воспитание — вступала на кухне в конфликты с соседками. А днем, оставшись дома, так как ей, закончившей семилетку,
порядочной работы Григорий Семенович найти не
смог, да и в деньгах они не очень нуждались, тихо плакала, отвернувшись от матери и глядя в запотевшее
окно поверх грязноватой, посыпанной красными блестками ваты между рамами. Ее мучили обида на
жизнь и тянущая боль внизу живота. Ей казалось, что
гниль и сырость от пола проникли в нее, потому и счастья нет, и низ живота тянет.

Так оно и шло.

Впрочем, у некоторых было еще хуже. Допустим,
они жили не только с тещей, свекром или теткой — которую к тому же надо было прятать от участкового, по-
скольку у нее прописка была воронежская, — а с уже
родившимся от предшествовавшей любви ребенком
может, десяти, а может, и пятнадцати лет. Или с двумя. И тут уж стаскивай матрац на пол, не стаскивай — а любви конец. Потому что подросток обязательно будет не спать, а ждать и слушать…
Но у Кузнецовых ребенка никак не получалось, хотя Григорию Семеновичу было уже тридцать один,
а Лене двадцать восемь, они состояли в браке четыре
года и очень хотели ребенка.

В конце концов Лена постучала в четвертую от их
собственной дверь, к Коганам. За дверью Мария (Мириам-Малка) Яковлевна (Янкелевна) Коган, врач-гинеколог, в вечернее время незаконно принимала пациенток с болезнями по женским и просто попавших в житейские неприятности. А поскольку иногда из комнаты Коганов доносились крики, заглушенные косынкой, перетягивавшей рот оперируемой даме, а на
кухне сохли не до конца отстиранные от розового оттенка простынки, то Мария Яковлевна поддерживала с соседями очень мирные отношения. И, в частности, соседских дам принимала без всякой очереди
и— ну, кроме тех, кто сам давал из благодарности—
совершенно бесплатно.

Когда Мария Яковлевна работала, все огромное
семейство Коганов во главе с ее мужем Петром Романовичем (Пинхасом Рувимовичем), тоже врачом,
но ухогорлоносом, отправлялось в кино возле метро,
тратя на билеты едва ли не десятую часть денег, которые зарабатывала за это время труженица Мириам.
«Индийскую гробницу» Коганы видели четырнадцать
раз, а «Багдадского вора» и все двадцать, в том числе
раза три без практической необходимости.

Мария Яковлевна внимательно осмотрела Лену,
ввиду отсутствия специального кресла положившую
ноги на спинки двух стульев, а туловищем уместившуюся поперек детской кровати двух младших Коганов, так что докторше пришлось стать на колени на
пол…

• «АСТ», 2013
• Сандра Ливайн — американская писательница, автор
  сборника детективов и… конечно, плод воображения Александра
  Кабакова. «Моему читателю не надо объяснять, что повести Сандры
  Ливайн включили в книгу моих рассказов не по ошибке — я ее родил,
  существует эта дама исключительно в моем воображении и на
  бумаге. Однако при этом она не менее реальна, чем все персонажи
  рассказов, написанных от моего имени в последние годы и
  включенных в эту книгу.

  Детективы Сандры Ливайн и другие мои фантазии на
  сиюминутные темы — две стороны одного мира».

Кипр

Я сразу хочу предупредить: только не думайте, что я из головы сочинил эту ужасную
историю для обличения современных условий
жизни и всех ее, как говорится, свинцовых мерзостей. Вы газеты почитайте, телевизор переключите с юмора на новости… А я просто долго
живу, кругом город большой, народу много. Выпьешь иногда с людьми, поговоришь, всякие
бывают обстоятельства.

Вот, например, одна пара, они не женатые,
но давно съехались. А уже году к девяносто
четвертому совершенно дошли до нищеты.
Вернее, на бутылку «Кристалла» всегда есть,
ну, и на кусок колбасы, фарш готовый, огурец с
лотка — но больше буквально ничего. Он по профессии был раньше научный сотрудник, делал
в своем институте приборы против американцев, чтобы обнаруживать их ракеты черт его
знает где, еще в безвоздушном небе, она тоже
сотрудник, но по книгам, работала в Библиотеке имени В. И. Ленина, через дорогу Кремль.
А потом что? Как все. Турция, Китай, джинсы,
кожа, пуховики, рубашки. Потом вообще ничего. Кому нужны челноки, когда везде все есть,
кроме денег? А он, между прочим, в молодости
занимался спортом вплоть до мастера, знаете,
называется биатлон, то есть бежал на лыжах и
стрелял из ружья. И она тоже была спортсменка, тогда многие научные сотрудники увлекались: на байдарке плавала и лазила по скалам,
у Высоцкого Владимира Семеновича даже песня была, помните.

Ну вот.

А теперь она сидит ночью в ларьке, и он тут
же в рядах на подхвате, погрузить-убрать.
И опять же подчеркну: вы не думайте, что я
этим хочу сказать про наше время в целом.
Я как раз считаю, что время неплохое. И если
его приборы уже не нужны, так слава богу, потому что, значит, мы не собираемся воевать с
американцами. А что он раньше по линии приборов пошел, так это было его дело, мог в бухгалтеры и сейчас жил бы, как люди живут, с
машинами и домами недостроенными, но он же
решил тогда выбрать, где лучше платят и,
главное, общественное уважение. И она тоже.
Допустим, училась бы на патронажную сестру, и теперь бы ее рвали на части, десять долларов за укол. А книги, куда они денутся? Поэтому я считаю так: если кто выбрал, где лучше, то пусть не обижается потом, когда станет
хуже. Потому что были такие, которые выбирали не где лучше, а где хотели от природы, и
некоторые даже вплоть до отъезда на постоянное место или тюрьмы, так вот они теперь не
обижаются. У каждого человека есть свое время, а как пройдет — так пройдет, и нечего обижаться, это ж время.

Да, так вот: эта пара однажды, пару лет назад, допустим, вдруг собралась и уехала отдыхать, представляете себе? На какой-то остров, я уже сейчас не помню, главное, что туда
не надо брать визы, просто сел и полетел, как,
допустим, раньше в Симферополь или Пярну.
Откуда я знаю, что они полетели на остров, а
не, допустим, продали наконец квартиру и уехали сначала в Марьино, а потом в бомжи?
Можно, я не буду говорить? Вы должны меня
понять: если я этих знал как облупленных,
так я и других знал… Народ делится, особенно
когда выпьет. Один видел, как к этому приборостроителю какой-то мужчина подходил,
взяли они по бутылке «Балтики седьмой» и
сидели долго за ларьками. А мужчина прилично одетый, как нормальный бандит — в кожаном пиджаке черном и черных брюках, ботинки остроносые, в общем, все мы представляем себе авторитетных бизнесменов. Сидели они, разговаривали, и из их разговора получалось, что бизнесмен этого лыжника-стрелка
еще по спорту знал и теперь ему по спорту
предлагает работу типа съездить на остров
отдохнуть. И библиотекарша подошла, как
ларек сдала по смене, и они вместе уехали в
машине того бизнесмена, «Мерседес»-джип,
ящик черный…

Откуда я знаю, что было дальше? А откуда я
знаю, что вы умрете и я тоже не буду жить
больше, чем мне положено? Потому что все умрут, а другие родятся, и так же будут жить, как
мы с вами живем. Поэтому я и знаю, что происходит дальше, после того, как к бывшему биатлонисту, дошедшему до края, и его подруге, как
теперь говорят, гражданской жене, байдарочнице и скалолазке, начинающей утро с пива,
подходит в наше время богатый бандит и увозит их на своем «Гелендевагене». И больше их
никто никогда не видит ни возле метро, ни во
дворе нашей пятиэтажки, а квартиру их продает ДЕЗ…

Отвлекусь на минуту: насчет гражданской
жены. Вот уже все говорят «гражданский
брак», а при этом имеют в виду, что люди не ходили в загс. А того не понимают, что гражданский брак как раз и записывается именно в загсе, и организация эта так и называется — отдел
записи актов гражданского состояния. Кроме же гражданского брака есть исключительно
церковный, перед которым причаститься надо,
и стоять под венцом, и взять после мокрую от
волнения и потому будто чужую ладошку невесты, и… Короче, называется — «таинство», понятно? А те, кто ни в храм, ни в загс не ходил, те
просто, безо всяких иносказаний, живут в развратном прелюбодеянии и беззаконии. В общем, ладно… А то еще говорят некоторые, заодно уж вспомнил: «съемная квартира». Ну, что
же за дураки такие, господи прости! Съемный
протез зубной бывает, крышка у гроба обычного бывает съемная, а у модного, в каких теперь
богатых хоронят, откидная… Квартира же бывает либо своя, чего я всем желаю, либо наемная, наемная, понимаете?! Блин… Чехова почитайте или еще кого-нибудь, кто до отмены грамоты жил…

Короче — про то, что происходит дальше, у
меня уже нет сил рассказывать, лучше сами
посмотрите это кино.

Остров, желто-зеленый, вполз под крыло,
вытеснив сине-зеленую воду, и, покачнувшись,
встал в окошке боком.

В гостиничном номере работал кондиционер, который пришлось сразу выключить, потому что она покрылась мурашками, а он немедленно начал чихать. Они открыли балконную дверь, от бассейна доносился галдеж немецких и датских детей, в соседнем номере
по-арабски говорил телевизор, а они не вылезали из простыней, сдвинутые кровати разъезжались, подушки валились на пол, и пот капал с его лица на ее лицо. Из балконной двери
дул сильный теплый ветер, и под этим ветром
они бесчинствовали, как бывало в молодости и
уже давно не бывало в Москве, в вечном похмелье и тоске.

В самолете она напилась в последний раз, в
конце концов, ей было всего тридцать шесть
лет, она была тренированной крепкой женщиной, и два дня морских купаний, свежего сока с
утра, здоровой овощной еды вывели ее из постоянной московской невменяемости.

Не считая завтраков, обедов и ужинов, все
остальное время этих двух дней они провели в
постели.

Потом они начали действовать точно и безошибочно, как на соревнованиях, сверяясь с графиком задания и не отступая от него ни на минуту.

На третий день они подошли к указанному
отелю, сели в кафе на перекрестке и выпили по
два кофе, прежде чем дождались появления
объекта. Объект, высокий и рыхлый мужчина в
длинных пестрых шортах, длинной белой майке и шлепанцах на полных розовых ногах, сел в
прокатный маленький японский джип и, привычно, по-московски, газуя, поехал на набережную — видимо, обедать.

Они вернулись в свою гостиницу, он вошел
в Интернет, тихо радуясь возможностям выданного заказчиком ноутбука, и по адресу маленького турбюро прочитал про «небывалые
пятидесятипроцентные скидки в течение ближайшей недели». Задание таким образом подтверждалось, выполнить его надо было в течение семи дней, потом объект мог покинуть остров.

На следующее утро они взяли в прокате
большой английский вездеход армейского образца и подъехали к кафе на перекрестке. Объект опять сел в кургузый «Судзуки» и покатил
в горы, взяв для компании свободную от работы
украинскую официантку из ресторана своего
отеля.

Они ехали следом, она была за рулем. На
повороте их «Дефендер» прижал несчастную
японскую машинку к обрыву, но объект чудом удержался — затормозил, проскреб носом
по гравию, повис. Они промчались дальше,
ушли высоко в горы, возвратились, сверяясь
с картой, другой дорогой, и тут же отдали
джип в прокатную контору, а «МастерКард»
на неведомое имя, по которой брали машину,
он изломал и сбросил под решетку уличного
стока.

Вечером они ужинали в рыбном ресторане,
устроенном на пришвартованной к набережной
шхуне, потом вернулись в гостиницу, он открыл
ноутбук. На выданный ему в Москве адрес русской почты пришло сообщение: «Vizovite gornichnuyu zavtra utrom».

Утром он выглянул в коридор, увидел темноволосую полную красавицу с тележкой, нагруженной средствами для чистки ванн, рулонами
туалетной бумаги, стопками чистых полотенец,
поманил ее рукой, будто помогая въехать в гараж. Красавица вошла в номер, толкая перед
собой тележку, наклонилась, с видимым усилием вытащила из-под полотенец большой прямоугольный пакет из желтой крафт-бумаги,
положила его на ближнюю кровать и, взглянув
на изжеванные простыни, усмехнулась: «Сразу
наших видно».

В пакете была разобранная и аккуратно сложенная в мятую бумагу СВД — снайперская
винтовка Драгунова — ствол, приклад, прицел,
глушитель. Нельзя сказать, что он хорошо знал
это оружие, но несколько раз стрелял когда-то,
еще на сборах по своей военно-учетной специальности.

В очень дорогом спортивном магазине на набережной он купил длинную спортивную сумку
и в номере долго укладывал в нее собранную
винтовку. Бумаги и картонки, наполнявшие сумку для придания товарной формы, он оставил
внутри, чтобы вид у нее был битком набитой.

Окно спальни объекта выходило во внутренний двор отеля, там, в небольшом саду из кривых узловатых деревьев и высоких листьев,
растущих как бы прямо из асфальта, расставлены были столы, где днем сладко дымило барбекю и отдыхал народ.

Они прошли через холл. Они долго обсуждали между собой такой способ прохода неза
меченными. Они были образованными и умными людьми и додумались сами до того, чему
специалистов учат: ни на кого не смотреть,
разговаривать между собой, то, что хочешь
скрыть, нести на виду, и идти, не обращая внимания на направление — лучше ошибиться
дверью и исправиться, чем долго искать ту,
которая нужна.

Темнокожий малый в рецепции полностью
подтвердил их выводы, даже не глянув в сторону невысокой женщины в бейсболке и крупного
мужчины в полотняной панаме, несущего сумку с какими-то спортивными принадлежностями, — козырек и поля сильно затеняли их лица.
Обычно портье быстро запоминают постояльцев, но сезон был в разгаре, отель полон, постояльцы менялись каждое утро…

В садовом ресторане сейчас было пусто,
только одна большая финская семья — немолодые родители, двое пацанов лет по шесть-семь
и младенец — ужинала.

Они миновали сад и вышли к бассейну, где
не было вообще никого, вода светилась и сновали худые кошки. Там они провели сорок минут.

В начале сорок первой тень объекта появилась в окне, приблизилась.

Он вынул из сумки резиновые аптечные перчатки, купленные еще в Москве, ловко натянул — тренировался. Вынул хорошо протертую
винтовку, мельком глянул по сторонам, приложился…

Тень ушла в глубь комнаты, исчезла, но через три секунды вернулась, плотно легла на
штору.

Он сделал серию из трех, почти ничего не
было слышно, сухие щелчки. Тень исчезла,
звон стекла сильно запоздал.

Они перелезли через огораживающую сад
невысокую известняковую стену, прямо под
ней он оставил винтовку, в сумку сунул булыжник, панаму и бейсболку. Когда шли по
набережной, незаметно опустил руку за парапет, разжал пальцы. Плеск не был слышен —
из всех кафе гремела греческая отчаянная музыка.

В номере его ждал новый мэйл: «Dengi na
schetu». Они выпили поровну приготовленную загодя литровую бутылку водки и уснули, сидя
на полу.

Она проснулась в три, в открытую балконную дверь дул сильный сырой ветер. С трудом
встала, вышла из номера, шатаясь, спустилась
по боковой лестнице. На набережной ветер дул
со свистом, мерцали витрины, медленно проехало такси — длинный шестидверный древний
«Мерседес». Она влезла на парапет, прикинула: здесь должно быть метра три, но если правильно нырнуть, головой достанешь как надо —
и вошла ровно.

Ранним утром он все понял и пошел к морю.
На набережной стояла небольшая толпа, косо
приткнулись к тротуару полицейская машина
и короткий автобус «скорой помощи». Он протиснулся, не обращая внимания на вопль коронера, расстегнул молнию черного мешка, увидел ее лицо.

В супермаркете она опять купил водки, выпил в номере всю. Примерно час жег паспорта и
билеты в унитазе и убивал ноутбук, останки его
сложил в пластиковый пакет и взял с собой, выходя из номера.

Он ушел из гостиницы, миновал старый город, свернул с шоссе, двинулся тропой, уходящей в ущелье. Пакет с обломками швырнул
далеко с обрыва и через минуту шагнул следом.

В общем, так и не нашли убийц того мужика.

Наверное, не стоило мне все это рассказывать — мало, что ли, вы в ящике таких ужасов
видите. «Убийцы пока не найдены…»

Отрывок из книги

А история с Галкой Кононенко вышла удивительная в том смысле, что была очень похожа на какое-нибудь французское или итальянское кино, героиня которого делает карьеру, выбивается из нищеты в богатство.

Она приехала из дальнего райцентра с совершенно определенной целью — стать именно манекенщицей. На обложке «Огонька» увидела фотографию симпатичной девушки, прочитала в журнале про ее жизнь, долго стояла перед облезлым зеркалом — и решила твердо. Лютая ее ненависть к тому месту, где родилась, к пыльным улицам, по которым бродят грязные куры, к тоскливым танцам в клубе под дырявым церковным куполом, к весенней посадке и к осенней копке картошки, к предстоящей после школы работе на ферме — ненависть эта мучила ее лет с пятнадцати. Получив аттестат, твердо сказала онемевшей матери, что уезжает в Москву учиться на манекенщицу, соврала сознательно, чтобы мать смирилась с отъездом в недостижимую даль. Но ехать в Москву не решилась, да и на билет не было, поехала в область, узнав от бывавшей в городе подружки, что и там есть свой дом моделей, устраивают иногда демонстрации мод — следовательно, есть и манекенщицы. Утром вылезла из автобуса, умолила тетку из горсправки и уже через час стояла у дверей дома моделей. Уборщица, на Галкино счастье, уволилась накануне…

Ночевала, как положено, под лестницей, вместе со швабрами. Истомин такими вещами не интересовался, а завхозшу упросила, пообещав, что каждый третий день будет ходить в баню, благо заведение это рядом, на той же Ворошиловской. Швеи и закройщицы, тетки раздражительные и склочные, постепенно привыкли и не шпыняли — уж больно старательно прибирала…

Месяца через два я стал свидетелем ее сказочного возвышения.

В кабинете Юрки мы отмечали мой грандиозный успех: «Советское фото» в разделе работ читателей опубликовало снимок — манекенщица стоит перед зеркалом, закройщица ползает на коленях, подкалывая подол. Ленка Надточий, самая красивая из наших манекенщиц, студентка филфака, снята со спины, лицо ее отражается смутно, но выражение усталости вполне просматривается сквозь зеркальные блики. Назвал я снимок, закидывая удочку на задуманную серию, просто: «Дом моделей». Городские коллеги при встрече поздравляли, особенно напирая на смелость. Старик, ты молоток, с такой работой пробился, девка-то усталая, это ж видно, как там пропустили, талант всегда пробьется, правильно, старик? Я принимал поздравления, дурея от счастья и совершенно не придавая значения тому, что в отделе иллюстраций газеты задания давать почти перестали, а в гонорарной ведомости против моей фамилии торчали какие-то постыдные копейки…

Юрка разлил молдавский, кроме которого он ничего не пил, и мы собрались чокнуться, когда дверь распахнулась, наподдав мне сзади, я расплескал коньяк и едва не слетел с табуретки. Обернувшись, я увидел именно Ленку Надточий, влетевшую к начальству прямо в том виде, в котором манекенщицы часами, раскинув руки крестом, стоят во время примерок — в одних трусиках и туфлях на высоченной шпильке. В этом, собственно, и заключается их основная работа: часами выстаивать примерки, почти голыми, чтобы лучше сидело платье, и на каблуках. К наготе при этом все, и сами девушки, и прочий народ в доме моделей, совершенно привыкают и не замечают ее. Мне же, как не совсем, но все же постороннему, бывало не по себе… Но в этот раз я опешил не от вида скромных Ленкиных прелестей, манекенщицам большие не положены, чтобы, опять же, одежда лучше сидела, а от совершенного бешенства, которым Ленка исходила.

— Юрий Петрович, — сквозь рыдания провизжала красавица и грохнула кулаком по столу так, что бутылка подпрыгнула и еле устояла, — либо я, либо эта сука! Она специально, специально… У меня бронхит! Я раздетая! А она форточку… Сука! Либо я…

Тогда девушки — во всяком случае, при мужчинах — еще не матерились, да и голыми в служебных помещениях без нужды не появлялись. Юрка покраснел не то от смущения, не то от начальственного гнева.

— Надточий, ты… это… прекрати немедленно! — он тоже стукнул кулаком по столу, но осторожно, и тут же убрал со столешницы бутылку, поставил ее на пол. — В чем дело? Какая еще… кто она? Ты же… прикрылась бы хотя бы! Человек из газеты…

— Да знаю я! — Ленка пренебрежительно махнула рукой, совершенно не собираясь прикрываться перед человеком из газеты. — Я вам говорю, Юрий Петрович, она меня специально простужает! И булавками колет нарочно! Я заявление подам!..

Тут она совершила ошибку. Даже я, за время сравнительно недолгого знакомства с Истоминым, усвоил, что он совершенно не переносит всякого рода напоминаний о его административных функциях. Однажды на моих глазах изодрал в клочки важную бумагу от исполкомовского начальства только потому, что в ней был назван не художественным руководителем, а директором. Потом вытаскивал из корзины обрывки и складывал, но сначала изодрал… И теперь он взорвался.

— Заявление?! — неожиданно оглушительным, флотским старшинским голосом гаркнул он. — Я тебе покажу заявление! Может, профсоюзное собрание устроим?! Пошла вон отсюда!!

Я посмотрел Ленке в лицо и отвернулся. Если она вцепится ему в волосы, придется оттаскивать, подумал я, а как оттаскивать голую женщину? В те годы все мы были склонны видеть только смешное в любой ситуации.

Но она не вцепилась. Вместо этого, секунду подумав, она изо всех сил пнула носком туфли стоявшую на полу бутылку, так, что та взлетела и разбилась об стену, залив все жидкостью цвета мочи. После этого Лена Надточий, первая красавица области, густо плюнула себе под ноги, повернулась и вышла, хлопнув дверью так, что с притолоки зашуршала осыпающаяся во внезапной тишине штукатурка.

И выпить уже нечего, подумал я все в том же ироническом духе.

— Это они с мастером… с закройщицей собачатся, — пояснил мне Юрка, с отвращениям косясь на желтые потеки. — Обычная история… Заявление она напишет, засранка…

Тут дверь беззвучно приоткрылась, и Юрка умолк.

Однако ничего страшного не произошло. В щель проникло нечто в старых синих трениках, зеленой вязаной кофте и розовой косынке до глаз, с тряпкой, совком и ведром в руках — словом, уборщица, больше ничего разглядеть в этом существе было нельзя.

— Я приберусь? — спросило существо и, не дожидаясь ответа, начало собирать осколки и стирать коньячные ручьи со стены.

Юрка сдвинулся вместе с креслом, чтобы не мешать. Смотреть больше было некуда, и мы оба смотрели на уборщицу. Я с нетерпением ждал, когда она уйдет, чтобы решить вместе с Юркой, сгонять ли мне за новой бутылкой или вдвоем покинуть учреждение и пойти на проспект в кафе «Южное», чтобы там продолжить неудачно начавшееся торжество. Деньги у меня от последнего новобрачного заработка еще оставались…

Видимо, я упустил на какую-то минуту Юрку из поля зрения. Во всяком случае, его вопрос удивил меня.

— Какой размер, сорок шестой? — спросил он, и было понятно, что это адресовано не мне.

Уборщица выпрямилась и молча кивнула. Только теперь я рассмотрел ее лицо.

— Лет сколько? — продолжал Истомин.

— Семнадцать с половиной, — она сдвинула косынку запястьем мокрой руки, и я подумал, что Ленка Надточий уже точно потеряла работу.

— Зовут как?

— Хала, — ответила она с местным произношением.

Через неделю она сняла угол в частном секторе, в левобережном окраинном районе, и стала ездить на примерки трамваем — час в один конец.

…Не знаю, что меня подталкивало, но под дождем, промокший и окоченевший, я зачем-то дошлепал по Ворошиловской до знакомого особняка. Как и следовало предполагать, все окна в нем были темны, только под резной дверью светилась щель — сторож маялся бессонницей. Какого черта, подумал я, надо ловить машину и ехать домой, спать, простужусь еще…

Но тут я заметил, что за углом на мокрый асфальт падает пятно света. Туда, в неогороженный двор, как раз выходило окно Юркиного кабинета. Вполне может быть, что художник засиделся за эскизами и бутылка молдавского стоит на его столе… Повернув за угол, я отошел подальше и, чтобы убедиться, что свет действительно горит у Юрки, влез на вечно валявшуюся здесь пустую катушку от кабеля.

Соображение, что подглядывать неприлично, мне в голову не пришло. Все мы были бесцеремонны, потому что простодушны, и никакой, даже весьма разнообразный опыт, которым многие из нас располагали, не делал нас взрослыми. Это была страна нашего вечного детства.

Юрка сидел за столом, и бутылка коньяку действительно стояла перед ним. Но никаких эскизов на столе не было, зато я разглядел две рюмки. Сидя к окну спиной, Истомин явно разговаривал с кем-то, кто стоял либо в дверях, либо в углу у самой двери и кого мне не было видно. Впрочем, мне и не требовалось видеть Юркиного собеседника, это мог быть только один человек. Она может не успеть на последний трамвай, подумал я. И как они остаются там при стороже? И о чем говорить европейскому художнику и девчонке «с райцентра»? Вероятно, он объясняет, как правильно ходить по подиуму и вообще что к чему…

В какую-то секунду мне ужасно захотелось постучать в окно. В конце концов, мы не совсем уж чужие люди, подумаешь, страшная тайна… В конце концов, он холост, она совершеннолетняя… Ну, в конце концов, просто посидим втроем, выпьем…

Не столько хотелось мне коньяку выпить, сколько проникнуть в эту жизнь, это счастье, эти проблемы, в это тепло и желтый свет за слезящимся окном.

Но я все же опомнился. Не тот Истомин человек, чтобы порадоваться такому гостю. Я слез на землю и, вдруг засуетившись, испугавшись, что меня все-таки застанут за подглядываньем, выскочил на улицу. Словно дожидавшееся меня, выехало из дождя такси с зеленым тусклым огнем. Через двадцать минут я уже беззвучно открывал замок, на цыпочках пробирался в свою комнату, проверял, не промокла ли аппаратура в кофре, и раскладывал по стульям мокрую одежду. Тяжелый хмель от портвейна сменился головной болью, надо было бы согреть чаю, но не хотелось идти на кухню, будить стариков. На улице все лупил дождь. Я покурил в форточку, лег и промучился всю ночь без сна и без мыслей.

Может, мне все же стоило тогда постучать.

О книге Александра Кабакова «Дом моделей»