- «АСТ», 2013
- Герой нового романа Александра Кабакова «Старик и ангел» профессор Кузнецов на восьмом десятке понимает, что
жизнь прошла впустую: женился без любви, менял женщин
без страсти и остался в одиночестве.
Инфаркт… но тут все и начинается. Появляется странный
полковник какого то странного ФСБ Михайлов, речь заходит
о душе и Дьяволе, о счастье и власти… И не миновать бы профессору когтистых лап, если бы не ангел по имени Таня. Оказывается, что жизнь еще можно изменить!
В длинном двухэтажном и двухподъездном бревенчатом бараке — по подъезду с каждого конца —
самым неприятным для его жильцов явлением была
сырость. Перила лестниц, ведущих на второй этаж,
были осклизлыми, и пахло в подъездах догнивающим деревом. Сырость тут была и естественная,
происходившая от того, что целый квартал таких бараков был выстроен на засыпанном и заболотившемся пруду, и рукотворная (точнее, конечно, не руко-), связанная с тем, что как вовсе посторонние
люди и жильцы соседних бараков, так и местные
обитатели постоянно мочились — чтобы не сказать
ссали — в этих подъездах, пользуясь тьмою. И ведь
тут же, в двух шагах, стояли дощатые дворовые сортиры!.. Однако запах гнили перекрывал даже запах
мочи.
Сырость и гниение проникали в коридоры первого
и второго этажей, достигали общих кухонь — по одной на этаже в противоположных подъездам торцах,
так что все кухни граничили между собой по вертикали и горизонтали — и, конечно, комнат, расположенных по обе стороны коридоров. Каждая комната
была метров двенадцать, а то и четырнадцать квадратных, почти по санитарной норме на одну не очень
большую семью. А три больших — Звонаревы, Коганы и Зигнатулины, человек по семь-восемь, — занимали даже по две комнаты. Правда, Звонаревы в разных подъездах, что было неудобно в смысле пользования кухнями.
А сыро было всюду одинаково, и когда зимой топили печи, комнаты заполнял вонючий туман, когда же
печи остывали, этот туман, прежде чем рассеяться,
делался очень холодным и выпадал дополнительной
сыростью. Печи были большие, тяжелые, как боровы,
которых держали в сарае напротив барака куркули
Юрасовы. Топить эти свиноподобные печи приходилось из коридора, а бока их выпирали в две смежные
комнаты. В коридоре перед дверцами печей к полу
были прибиты железные листы для предотвращения
пожара и стояли ведра с мелким, полным мусора углем. Запасы угля хранились в длинном сарае, стоявшем напротив барака и представлявшем как бы
уменьшенное отражение самого барака: сарай был
разделен на отсеки, соответствующие барачным комнатам. В этих отсеках, каждый в своем, жильцы и держали уголь, купленный осенью на железнодорожной
станции и привезенный на ломовых телегах, которые
вокруг станции тогда еще водились. Вместе с углем,
ссыпанным в дощатые выгородки, держали в сарае —
«в сарая́х», как говорили сами владельцы — всякую
мелочь. Там были, например, спинки от железных кроватей, панцирные сетки которых полностью разрушились, никому уже не нужные самовары с медалями,
оставшиеся от иных времен, и прочая ерунда, а упомянутые Юрасовы еще и свиней держали.
Из сараев почему-то ничего не воровали, хотя белье, вывешенное для просушки на веревках, натянутых между этими сараями и бараком, тащили регулярно и нагло, прямо днем. Вор бежал, а за ним безуспешно гналась хозяйка, и так до самого трамвайного
круга, где преступник, успевший сунуть простыни за
пазуху, что ли, спокойно прыгал в уходящий, гремя
и кренясь на повороте,
женщина садилась на землю, чтобы отдышаться и поплакать…
Что до угля, который покупали на паях хозяева соседних, одной печью отапливаемых комнат и держали в коридоре, в ведрах, то его друг у друга не воровали никогда и ни под каким видом. Не из сентиментальных соображений барачной солидарности,
следует признать, а потому, что пойманный был бы
непременно и жестоко, при полном всеобщем одобрении, наказан.
Жизнь в бараке была вся пропитана гнилой сыростью, и все чувства людей, населявших барак, были
пропитаны сыростью и неприятно отдавали гнилью,
даже самые чистые.
Утром просыпались рано, потому что многим надо
было ехать на работу в центр, двумя трамваями. По
коридору носились, налетая друг на друга и иногда обливаясь кипятком, женщины и мужчины.
Некто с кастрюлей позавчерашнего перлового супа, перекипяченного от несвежести, — из кухни.
Навстречу тоже некто с никелированной мисочкой, полной сбритой щетины в мыльной пене.
С ночным горшком, прикрытым картонкой, дама
в халате из трофейного китайского шелка и в мужниных галошах — наружу, в один из четырех двухдверных сортиров, обрамлявших сараи.
Навстречу из сортира, в байковой нижней рубахе-гейше, брюках-бриджах из синей диагонали с высоким корсажем и в обрезанных валенках на босу ногу,— хмурый мужчина, не здороваясь.
Опять из кухни некто, с эмалированным чайником,
которого дожидается в комнате кобальтовый с золотом заварочный, с некомплектной белой крышкой
взамен давно разбитой родной и с уже насыпанным
грузинским чаем «экстра».
И наконец, худой мальчишка в толстых лыжных
шароварах и майке с тонкими бретелями, молча
удирающий от крысы, вылезшей из-за чьего-то стола на кухне, под привычный женский визг и при вялой, формальной реакции оказавшихся поблизости
мужчин.
В это раннее утреннее время никаких проявлений
чувств, кроме раздражения вплоть до ненависти, не
возникало.
Поесть быстро остывающего супу.
Запить чаем кусок серого хлеба с маргарином «Бутербродным».
Натянуть шинель без погон, или довоенное, мохнатого драпа пальто с большими накладными карманами, или черную, с красным выцветшим отливом,
с обитыми до белой мездры обшлагами шубку из кролика «подкотик».
И бегом на трамвай, на подножку, с постепенным
просачиванием в надышанное нутро.
Какие ж тут могли быть чувства, кроме желания,
чтобы все сдохли!
А чувства, в основном любовные, возникали ночью, в неуклонно остывающем к рассвету — по мере
прогорания печей — воздухе. Сырой холод и непобедимый инстинкт подталкивали людей, и без того тесно спавших на полуторных кроватях или просто на
тюфяках, на полу, плотнее друг к другу. Тут и начиналась любовь, негромкая в связи с наличием в комнате других членов семьи, детей и стариков, и ввиду существования за фанерно-штукатурными перегородками соседей. Полузадушенная теснотой любовь, не
только без звуков, но и почти без движений, короткая
и неумелая любовь.
Что ж могло от нее получиться? Тоже ничего хорошего — рахит, диатез, диспепсия, пеленки поперек
всей комнаты и дополнительный кислый запах.
Кузнецовы поселились в бараке очень удачно:
комната их была на втором этаже, примерно посередине коридора. Так что и от входных дверей меньше
дуло, и из кухни не очень воняло. С другой стороны,
Кузнецову Григорию Семеновичу по его должности
и полагалась неплохая жилплощадь — после демобилизации он почти сразу вышел на работу ведущим
конструктором проекта (номенклатура главка) в режимном учреждении «почтовый ящик 2013». Так что
удобную комнату всего на троих — самого Григория
Семеновича, его жену Елену и мать жены Веру Петровну Воскресенскую — ему дали вполне заслуженно и даже с перспективой расширения и улучшения
по линии удобств. Поскольку министерство уже
строило для ценных специалистов хороший семиэтажный дом с газом и горячей водой, в котором чуть
ли не половина квартир планировалась односемейных…
А пока что Кузнецовы жили втроем с Верой Петровной в сырой комнате, и все чувства их, как и чувства соседей, были отравлены гнилью и сыростью.
При этом супруги, насколько было возможно, любили друг друга в дневное время — душевно, без
прикосновений. И отношения между Григорием Семеновичем и его тещей оставались на удивление хорошими.
Плохо же было то, что Гриша и Лена Кузнецовы
никак не могли предаться страстной, ночной части
любви в полное свое удовольствие.
Чтобы предаться, им приходилось, во-первых,
ждать, когда уснет Вера Петровна. А пожилая женщина, даже выпив из сочувствия к дочке и зятю брома и валериановой настойки, засыпала долго и некрепко. Вдруг просыпалась и принималась негромко
стонать, а то и вовсе вытаскивала из-под своей узкой
дощатой кровати, называемой ею «кушетка», горшок
и присаживалась, стараясь из деликатности журчать
негромко.
Потом, когда милая старушка успокаивалась, начиналась тайная, беззвучная работа: надо было стащить на пол матрац с простыней и стеганым ватно-атласным одеялом в пододеяльнике. Потому что, останься Кузнецовы на кровати, железная ее сетка
гремела бы при малейшем движении так, что не только теща, но и весь барак проснулся бы и слушал, как
Григорий Семенович, ведущий конструктор, предается любви и страсти к жене. Была, во-вторых, и еще
одна трудность: на полу, свободном от мебели, матрац
не помещался. Супружеская полуторная кровать
с шариками на гнутых спинках; плюс тещина одинарная за шаткой наследственной ширмой; плюс гардероб с тускло мерцающим в темноте зеркалом; плюс
высокий резной буфет с цветными стеклышками;
плюс раздвижной круглый стол под низко свешивавшейся плюшевой скатертью; плюс стулья с некогда
плетеными, а теперь фанерными крашеными сиденьями; плюс узкая этажерка с техническими книгами Григория Семеновича и романами Теодора Драйзера; плюс сундук с выпуклой крышкой, всегда находившийся при Вере Петровне; плюс рогатая вешалка…
В общем, совершенно не было места.
Так что матрац примерно до половины длины подсовывался под стол, и верхние части супругов, до пояса, находились во время удовлетворения половых
желаний под обеденным столом обычной вышины,
отделенные от нижних частей тел низко свисавшей
скатертью.
Тогда многие, очень многие выполняли супружеские обязанности и осуществляли права на полу, отчего бытовали, во-первых, шутка про половые отношения и, во-вторых, частые заболевания по женской линии. Вы только представьте себе небольшую высоту
обеденного стола, соседство других жильцов барака
и еще более близкое соседство немолодой родственницы, сквозняк из-под двери и вообще все положение
любовной пары! Движения мужчины были ограничены столом, эмоции женщины — соседством, а в результате — если Гриша еще кое-как достигал счастья,
то Лена — никогда. Утром она не разговаривала с мужем и матерью, иногда — несмотря на неплохой,
в общем, характер и приличное воспитание — вступала на кухне в конфликты с соседками. А днем, оставшись дома, так как ей, закончившей семилетку,
порядочной работы Григорий Семенович найти не
смог, да и в деньгах они не очень нуждались, тихо плакала, отвернувшись от матери и глядя в запотевшее
окно поверх грязноватой, посыпанной красными блестками ваты между рамами. Ее мучили обида на
жизнь и тянущая боль внизу живота. Ей казалось, что
гниль и сырость от пола проникли в нее, потому и счастья нет, и низ живота тянет.
Так оно и шло.
Впрочем, у некоторых было еще хуже. Допустим,
они жили не только с тещей, свекром или теткой — которую к тому же надо было прятать от участкового, по-
скольку у нее прописка была воронежская, — а с уже
родившимся от предшествовавшей любви ребенком
может, десяти, а может, и пятнадцати лет. Или с двумя. И тут уж стаскивай матрац на пол, не стаскивай — а любви конец. Потому что подросток обязательно будет не спать, а ждать и слушать…
Но у Кузнецовых ребенка никак не получалось, хотя Григорию Семеновичу было уже тридцать один,
а Лене двадцать восемь, они состояли в браке четыре
года и очень хотели ребенка.
В конце концов Лена постучала в четвертую от их
собственной дверь, к Коганам. За дверью Мария (Мириам-Малка) Яковлевна (Янкелевна) Коган, врач-гинеколог, в вечернее время незаконно принимала пациенток с болезнями по женским и просто попавших в житейские неприятности. А поскольку иногда из комнаты Коганов доносились крики, заглушенные косынкой, перетягивавшей рот оперируемой даме, а на
кухне сохли не до конца отстиранные от розового оттенка простынки, то Мария Яковлевна поддерживала с соседями очень мирные отношения. И, в частности, соседских дам принимала без всякой очереди
и— ну, кроме тех, кто сам давал из благодарности—
совершенно бесплатно.
Когда Мария Яковлевна работала, все огромное
семейство Коганов во главе с ее мужем Петром Романовичем (Пинхасом Рувимовичем), тоже врачом,
но ухогорлоносом, отправлялось в кино возле метро,
тратя на билеты едва ли не десятую часть денег, которые зарабатывала за это время труженица Мириам.
«Индийскую гробницу» Коганы видели четырнадцать
раз, а «Багдадского вора» и все двадцать, в том числе
раза три без практической необходимости.
Мария Яковлевна внимательно осмотрела Лену,
ввиду отсутствия специального кресла положившую
ноги на спинки двух стульев, а туловищем уместившуюся поперек детской кровати двух младших Коганов, так что докторше пришлось стать на колени на
пол…