• Алексей А. Шепелев. Мир-село и его обитатели. — М.: Эксмо, 2017. — 192 с.

«Мир-село и его обитатели» Алексея А. Шепелева ‒ рассказы и размышления о современном крестьянском мире России, в которых с иронией описывается его состояние.

 

Деревенский древний «Ашан», советская «Икея»?

Вот что еще вдруг вспомнилось, и более раннего: у Лимонхвы нашей многострадальной был раньше своего рода прототип — Валя Шипокля, продавщица магазина. Тоже Валя, а Шапокляк, понятно, неудобно произносить. Сходство с мультперсонажем, что и говорить, наличествовало, но она была еще совсем не «старуха», даже гораздо моложе Лимонхвы, но близорукая, вечно в очках больших и какая-то нервозная. Так что когда нам, пятилетним «беспризорникам», с добытыми «из подпола» (то, что в щели клубного порога закатилось) двадцатью копейками выпадал жребий идти покупать, нужно было быть готовым ко всему. Запросто может не отоварить, просто отмахнувшись — «вы еще маленькие!», «некогда тут с вами!», а то, если что-то привезли, в очереди будешь маяться среди бабок, где каждая лезет, не уступая.

«Халву привезли и конфеты помадки (или подушеки)!» — тут же сообщение передается сарафанным радио, тут же все, кто может оторваться «от производства», или те же пенсионеры, устремляются в магазин. «И мне возьми по килограмчику!» — тоже выход.

За прилавком уже властвует, как диджей, теть Валя aka Шипокля: при огроменных распечатанных ящиках халвы — плотной, пахучей, рыхлой, маслянистой — с огромным ножом, кромсает килограммами — тут на нынешние микропайки не мелочатся! И тут же, в азарте, руки обтерев об белый свой халат, выставляет, будто заготовленный шах и неотвратимый мат увесистыми фигурами, гири — то на одну, то на другую платформочку весов, в азарте же отстукивает нервно-звучно на деревянных счетах и оглашает, словно случайный номер в лотерее, окончательную цену — целое колдовство!

Экономика совершенно не глобализированная, все свое и свежее — не залеживается. Даже можно предсказать: к концу апреля — сок березовый в трехлитровых банках — завались! — и разбирают с удовольствием весь в два дня; в августе — томатный в тех же банках (этот никому не нужен — не признают за сок вообще), яблочный (это наш, только много не выпьешь: резкий и приторный), яблочно-виноградный, тыквенный какой-то — короче, баловство, постоит до февраля… К сентябрю или октябрю — халвища вот эта свежая, арбузами пару раз завалят, то лук какой-то или капусту в мешках привозят по ошибке — как покупатели вдоволь насмеются, тогда недели через две увозят.

Камса, селедка — копеечное дело, а хватают с давкой, в два часа ни хвостика не остается! При этом сельдь иваси, в железных немаленьких баночках — как будто Профилевы¹ киноленты, будто мины противопехотные! — изысканнейшая вещь — не сказать пылится, но идет не бойко. Пылятся — пирамидками из баночек — морская капуста, килька в томате, да плавленые сырки — «только алкашам на закуску». Пряники зачерствевшие, подушечки усохшие, помадки или халва расплывшиеся — то, что почему-то осталось или что, как говорят, «Валя не додала», заполняют собой пустоту: хоть их можно взять при острой потребности, а вообще предпочитают свежее.

Магазин вообще здоровый, но в просторах его было пустовато. Хотя номинально продавалось тут абсолютно все, вплоть до мебели.

Боязливо проскальзываешь в дальнее, какое-то вечно затемненное (от полок, что ли, хотя с фасада непривычно большие окна) пространство — поглазеть на какую-нибудь невидаль, вроде торшера (тоже по ошибке — скоро увезут)… На дефицит — мягкую мебель и «стенки» популярные — очередь велась годами (вилась-лепилась — не просто так, а учитывая заслуги за страду, различный блат), а здесь валялись какие-нибудь полки книжные — которые я, кстати, выкупил, как только набрал полтора десятка рубликов. А так — какие-нибудь черенки от лопат навалены, или наоборот — одни штыки тяжелые совковые. Отбеливатель в плоских пластиковых баночках — это еще разбирают, а вот целых три ряда на нижней полке — синька в пластиковых баночках-бочонках — и тоже ведь берут, но ее на десятилетия хватает…

Настоящий праздник — автолавок несколько, «ярмарка!» кричат. Если даже одна приезжает — товар уже не рядовой, не магазинный: кастрюли, ведра, тазы и лейки, «тряпки» хоть какие-то, а то и невидаль совсем — хурма замерзшая зимой!.. Очередь «на воздухе», толкучка даже больше — ведь и денег жалко, как на тот торшер… Но все равно хватают; сейчас даже хватают больше: привычка уже к потреблению, на деньги нет надежи. Вот был бы бартер! И он есть: по сей день разъезжают по улицам грузовики с тентом, сигналят, как на пожар: «С Волгограда, картошку менять арбузы!» — эх, знали б вы соотношение! — «но зато прям к дому».

Вот вам, как говорится, и «Ашан» с «Икеей», и «с доставкой», только по-другому.

Тетя Валя жила в соседней деревне, и с закрытием в 90-е магазина у нас ее перестали видеть.
 

Чубатый и кот его

В былые времена баталии колхозные кипели и гремели, да не о полях тут речь: бывало пред орет в правлении (по рации иль так) — все слышно. И сколько их тут за эти годы переорало…

А ныне — посмотри в окно!.. Через открытую форточку слышно ежедневно (часто от этого как раз и просыпаешься), как трандычат в проулке у гаража мужики — что бабы, пуще всяких баб! Один что-нибудь делает (отец), наяривает молотком по железке, разбирает-собирает, как кубик Рубика, а то даже врубает станок токарный, сварку… А проходящий мимо, остановившись, слово за слово входит во все детали, остается наблюдать-советовать, обсуждать и подавать детали… И так — часами!.. И обсуждается все живо-весело, серьезно-увлеченно, а главное перекрестно: тут и нового подшипника треклятого устройство, и «ситуация» на Украине, и засуха у нас, и у Пеструхи старой, что делать, кишечника расстройство.

Но с каждым годом разнообразия все меньше, особенно кадрового: люди умирают, молодежь не та… Тут был такой «нескучный сад», такие корифеи проживали — соседи, например, имеющие прозвища Козявка и Драбадор. В колхозе самый низший чин — «всего-то трактористы», зато законно отдыхают после смены. Уж коль не каждодневно, то через день — валяются у дома на дороге, «у столба», и как спектакль ежедневный, начинается…

Таков же в свое время был Чубатый, тракторист лихой, родитель целой ватаги кряжистых сынов, братьев-акробатов знаменитых местных, донимавших меня в детстве. Он с своим чубом, глазищи, по здешнему выражению, вытрескав, только мимо пролетал (все та же «полоса препятствий»: валил заборы, сносил стога, давил-раскатывал «тыклы» и, что называется, всяко чередил), а уж отдыхать бросался в лопухи поодаль, за десяток изб от нас, я толком и не видел… Но тут гадать не надо: у всех оно одно — как комплекс ГТО, издержки, так сказать, коллективного хозяйствования; к тому же, от бабушки я слышал жизнеописания не только всех односельчан, но и их родителей, тоже ушлых…

Вот слышу: братец и Чубатый встретились у дома.

— У тебе кот мой, — утвердительно глаголет пожилой Чубатый, — в ангар забился, надо бы поймать.

(Про кота-то как пропустить, да и зачин сюжетный как на чеканке выбит!)

— Ну, вечером, Захарыч, приходи — щас некогда. Как же ты высмотрел?..

— Так он, едренать, черно-коришневый такой, впотьмах без света не углядишь — засветло бы отловить…

Многого не замечаешь, а оно меняется… Или замечаешь, да что с того и до того ли… Вот и в 2000-е Чубатый, уж почти без чуба, ежедневно мимо дома на велосипеде ездил — туда, сюда… Не носился, а чинно так, вкрадчиво поскрипывая. Какие-то баклажки у него в багажнике. «Захарыч вон теперь только пиво пьеть, вся пенсия у него на полторашки пересчитана», — услышал я такое как-то. Потом, через год-другой, он все ходил пешком — три раза в день туда-обратно до ларька, в руках иль в сетке заветная бутылочка (уже 0,5 стеклянная), а сам седой уже как лунь, но сзади чуть не бритый, а спереди некий бобрик, намек на чуб…

Теперь дожили — из постоянных зрителей-помощников остался он один фактически… И что ни день, то как будильник, как радио, под окнами: чу! — Чубатый! Голос у него грубый, звучный — тут не проспишь, не прозеваешь «передачу». По-прежнему паломничает он «до точки», но спрашивает там то виноград, то творог, то ситро — не пьет ни капли.

Сказать по чести, раньше с ним не водились, а нынче вот, я удивляюсь (что называется, в положительную сторону удивляюсь): он стал, насколько это возможно по нашим временам, друг семьи.

И вот Чубатый — тут как тут: проходит мимо — а к кому еще зайти? Кругом уже совсем пустынно и инако: даже моих родителей он старше лет на десять. И не сказал я главного: не груб, не глуп, все знает, рассуждает довольно здраво, и вечно с прибаутками — вот образцовый персонаж!

Боится он только одного — как сын приедет средний. «Захарыч, Колюха, что ль, приехал?» — спросит мой братец, Колюхин однокашник. И дружбан. Пауза минутная, тяжелая… «Да», — ответит, как отрежет, с непередаваемой интонацией отчаяния. Болтает обычно без умолку обо всем, а тут, осекшись, ежом сворачивается, уходит в думу. «У Захарыча по лицу видно, кто приехал», — вот так уж говорят.

Кота брат согласился выдать: прокружился где-то, но вечером устроили облаву… Эпическое это повествование я слышал в застольном пересказе братца и в отрывочном — сквозь форточку опять — репортаже самого Захарыча. Да стоит ли вся эта «котавасия» отдельного рассказа, если бы участники истории так сильно на нее не напирали?..

Кота ловили долго, он измотал их страшно, впотьмах посшибал хозяйственные нагромождения — все, что можно. Засунули в мешок — страшенно фыркал и орал, изодрал и братца, и Чубатого, — но все же кое-как впихнули, взвалил на горб и поволок…

На следующий день подходит к братцу:

— Не, кот не мой.

— Как немой?! — прикалывается брат, — орал как резаный.

— Ды как? Понес я его, этто, в мазанку — шоб мышей ловить… он как раз ловить, а второй, серый здоровый, Васька-то, не очень… Но шо-то думаю: проверю — сначала в сенцы выпущу, хоть покормлю чуток, ведь уж неделю пропадал-то…

Кот — это не то, что как в городе, это нечто здесь вроде пылесоса, только засасывает он мышей, а заодно, как мзду или электроэнергию, объедки всякие.

— Ну?

— И токо из мешка-то вытряхнул — ка-ак прям дал он — как в тот раз! Собака, этто, Альма, на него как бросится, а сверху прям и энтот — Васька-то — и поняслась! Не признали, бишь! Забился, тварь, под доски, я полдня искал да караулил — еле выковырнул. И правда: не мой кот оказался — облезлый какой-то!

— Да он поди и облез — от такой жизни!..

— Ды слушай дальше: вечером гляжу, этта, — мой кот приходит!.. Я смотрю…

Дальше все уж заглушается хохотом — «…и этот еще не убег…» — у гаража уже аудитории подобралось порядком. «Кот-самозванец» — такого и по телеящику не каждый день увидишь!

Старшие его отпрыски были редкие оторвяжники, негоже право и вспоминать, но давно уж в белокаменной осели — я, как услышал, подумал, что как минимум налетчики иль рэкетиры. Но нет — остепенились-оженились, иномарка-ипотека, «Батя могеть» и все такое. За старшими тремя уехали и средний с младшими (разница по возрасту уже приличная). Младший тоже ничего, даже вроде в колледже учился, работать стал «экспедитором каким-то» — солидная, как видно, должность, а вот средний…

На первом-втором курсах я, когда мои все одногодки отправились в армию, а дальше уж сразу заматерели-окостенели, сколотил вокруг себя «продвинутую тусовку» из братцевых сверстников, года на три-четыре меня младше, и там Колюха этот был… Не буйный — а больше в теперешнего папашу, шутливый, добродушный. Порою было весело: к музыке пытался их приучить приличной — и вроде получалось…

А нынче, как нагрянет на побывку, Юрий Борисович, Коля Зима — даже те ему не друзья. И с ними-то одна страмота, а тут уж надирается до чертиков в одиночку, валяется порой, как только коров выгоняют, — ни свет ни заря… Москва сгубила: пьет абсолютно все, из дома вещи тащит, что-то варит…

Увидеться на улице случайно — как увидеть призрак.

Но проводит сына Чубатый и постепенно отходит. Сам он не фантомен, а наоборот: здоровается за руку, глядит в глаза, по делу спрашивает и отвечает — живой, подвижный, седой-щетинистый, с чубчиком, немного напоминающий, как Ной, сыновей своих.

---

¹ _{«Я — Киномеханик Широкого Профиля!» — говорил он о себе, так и прозвали Профилем.}

• Отесса Мошфег. Эйлин. — М.: Эксмо, 2017. — 288 с.

Критика крайне смело сравнила Мошфег одновременно с автором романа «Исчезнувшая» Гиллиан Флинн, Владимиром Набоковым и Федором Достоевским. Мастерски создающий напряжение стиль, бескрайняя декабрьская метель вокруг героев и особенный налет безнадеги — пресса ждет следующего романа Мошфег, прямо как ее героини ожидают Рождества.

По случайности Отессу Моштег в России не издавали, но за рубежом это одна из первых писательниц на литературной сцене. Роман «Эйлин» вышел в финал Букеровской премии 2016 года. Прозу автора можно поставить в один ряд с нашумевшей «Маленькой жизнью», когда события и сюжет романа хлещут тебя по щекам и действуют, как отрезвляющий душ, но при этом абсолютно необходимы, чтобы познать себя и увидеть Идею (именно так, с большой буквы). Это история великого принятия себя, маленького человека и его подвига.

 

ЭЙЛИН

1964

Я выглядела точь-в-точь как девушка, которую можно увидеть в любом городском автобусе. В руках библиотечная книга в ледериновом переплете — наверное, что-то о растениях или географии; на светло-каштановые волосы, вероятно, натянута тонкая нейлоновая сетка. Вы могли бы принять меня за студентку медицинского училища или машинистку, отметить нервные движения рук, постукивание ногой, прикушенную нижнюю губу. В моей внешности не было ничего необычного. Мне легко сейчас вообразить эту девушку: странную, молодую и тусклую версию меня самой. В руках — старомодная кожаная сумочка или маленький пакетик арахиса, который я ем по одному орешку, катая их между затянутыми в перчатку пальцами. Вот я втягиваю щеки и тревожно смотрю в окно. Утреннее солнце высвечивает тонкий пушок на лице, который я пыталась замаскировать при помощи компакт-пудры — слишком розового оттенка для моей бледной кожи. Я была тощей и угловатой, движения — ломкими и нерешительными, а поза — всегда неудобной, застывшей. У меня были крупные черты лица, а широкие, бросающиеся в глаза ямки от подростковых прыщей мешали увидеть, какая радость или безумие могли скрываться за этой убийственно-холодной новоанглийской внешностью. Если б я носила очки, то могла бы сойти за интеллигентку, но я была чересчур нетерпелива, чтобы быть по-настоящему интеллигентной. Можно было бы решить, что мне нравится тишина закрытых комнат, что я ищу покоя в скучном безмолвии, что мой взгляд медленно скользит по газетам, стенам, тяжелым занавесям, но никогда по-настоящему не отрывается от того, что как-то выделяется в моих глазах, — от книги, стола, дерева, человека… Однако я не любила спокойствие. Я не любила тишину. Я ненавидела почти все. Я постоянно была ужасно несчастной и злой. Я пыталась совладать с собой, но это делало меня еще более неуклюжей, несчастливой и сердитой. Я была как Жанна д’Арк или Гамлет, но родилась в неправильной жизни — в жизни, где я была никем, ненужной, незаметной. Лучше и не скажешь: тогда я не была собой. Я была кем-то другим. Я была Эйлин.

И тогда — это было пятьдесят лет назад — я была ханжой. Просто посмотрите на меня тогдашнюю. Я носила плотные шерстяные юбки длиной ниже колена и толстые чулки. Я всегда застегивала свои пиджаки и блузки на все пуговицы. Я не была девушкой, на которую оглядываются прохожие. Однако в моей внешности не было ничего по-настоящему неправильного или уродливого. Полагаю, я была просто среднестатистической девушкой, юной и милой, но в то время считала себя худшей из худших: уродливой, отвратительной, не подходящей для этого мира.Такой, что привлекать к себе внимание казалось попросту нелепым. Я редко носила украшения, никогда не пользовалась парфюмерией, никогда не красила ногти. Иногда я надевала колечко с крошечным рубином — оно когда-то принадлежало моей матери.

• Валерий Попов. Ты забыла свое крыло…  — М.: Эксмо, 2017. — 416 с.

В новой книге выдающегося петербургского писателя Валерия Попова «Ты забыла свое крыло» постоянно происходят чудеса: из-за туч выглядывает солнце, прибывает на велосипеде рыжеволосая муза, топочущий по потолку сосед-мошенник оборачивается прекрасной девушкой (и не только), таблетка для бессмертия в последний момент оказывается в мусорном ведре, а в питерском дворе-колодце поселяется верблюд… И все это — посреди тяжкой, полной забот и горя жизни героя, которому на первый взгляд нечему особо радоваться. Валерий Попов, великий «испытатель жизни», уверен, что русская жизнь — самая позитивная, и знает, что чудеса случаются только по воле самого человека.

 

ИСПЫТАТЕЛЬ
Повесть

ЧАСТЬ 1
Глава 1

 

Только я вышел из метро — как сразу ко мне кинулся нищий на костылях, во всем черном:

— Валерий Григорьич! Как я рад! Валерий Григорьич!

Я как-то замялся. Спрашивать его «А вы кто?» как-то неловко: вроде все ясно и так. «Откуда вы меня знаете»? Лучше не уточнять. Тем более он отчество неправильно назвал. Но не будем придираться. Должен же хоть кто-то меня знать, хотя бы нищий!

— Бывший ваш читатель! — отрекомендовался он

— А почему «бывший»-то?! — вырвалось у меня.

Вопрос, наверно, бестактный?

— Так с малых лет! — он ответил так.

«Значит, выдохся? Или выдохся, наоборот, я?»

Но заводить литературную полемику с нищим довольно странно — не для того он здесь встал. Ясно, что делают в столь деликатных ситуациях: достают кошелек. Но — опять неловкость: я только из-за рубежа, и кроме проездной карточки — только валюта. Давать нищему в валюте как-то слишком шикарно. Привыкнет. Только этого мне и не хватало: валютного нищего себе завести! Все скажут: Попов вообще заборзел, кроме прочего всего, завел себе даже персонального нищего, причем валютного!

И так уже квартира в лучшем месте города, на Невском, дача — в знаменитейшем Комарово, и все — задарма, благодаря ловкости.

— Как зовут-то хоть тебя?

— Проша!

— Работай, Проша. Ведь ты еще молодой! Я вот старше тебя намного — а все равно работаю! Считаешь, легко? Ну бывай, — нищему я сказал. — Позже … разменяю!

Еще я оправдываться должен! На меня это похоже.

— Я, Валерий Григорьич, ветеран! Ветеран — и инвалид.

— Инвалид чего?

— Инвалид, Валерий Григорьич. Инвалид сексуальной революции.

— Чего ты врешь! Согласно официальным данным, не было у нас ее!

— Была, Валерий Григорьич!

— И что потерял?

— Самое главное, Валерий Григорьич! Жена оторвала! У меня и прозвище теперь: «муж без груш»!

В шоке! Ну кому еще выпадет такой читатель — и такой персонаж?

Он даже всхлипнул. И слезу грязной рукой растер.

— Ну ладно, на!

Дал ему евро монетой — все равно монетки не обменивают у нас. Ну зачем я таких вот прикармливаю? У других — герой так герой! Умею я себе мороку создать. Придется теперь не ездить на метро, моего нищего друга обходить — а то вытрясет ведь и душу, и мошну (неудачное слово).

С привычным уже восторгом я оглядел свой дом, шикарно раскинувшийся на Невский и Большую Морскую. Красота!

Радостно дыша, вошел я на лестницу. Каменные ступени, винтом идут! Еще Пушкин мог здесь ходить!

 

Нонна спала — и даже вонь сыров, временно у нас запрещенных, не расщекотала ее. Вот вонь папироски разбудила бы сразу! Стояли пустые консервы на столе, утыканные окурками, как опятами пни. Активность у нее появляется исключительно там, где не надо! То, что нужно сделать уже давно, не сделает никогда. Но что нельзя делать ни в коем случае, сделает немедленно. Так что не станем ее будить — передохнем с дороги. Надо бы помыться. Но! По этим «но» Нонна мастерица: и помыться — нельзя!

 

… Мы с соседом и другом (а также и тезкой) Валерием обновляли мою ванну. Точнее, он работал, а я сидел за столом, и мы перекликались через коридор. Может, бог и послал мне все наказания за то, что был я ленив и высокомерен?

— Воронку не можешь подержать? — доносилось через коридор.

— Не могу… занят, — отвечал я.

— Чем ты там… занят? — В голосе его слышалось физическое напряжение. Работает!

— Колонку делаю.

Тут Валера даже с грохотом бросил какое-то свое оборудование и пришел посмотреть.

— Колонка у тебя на кухне! Что ты врешь-то?

—Тут моя колонка! — Я указал на экран компьютера.

—Та колонка хоть греет! — Валера заметил.

—А эта — кормит, — ответил я.

 

Валера залил покарябанную прежде ванну ровным слоем белоснежного акрила, заткнув сливное отверстие ванной пробкой.

— Пробку не вынимать! Стечет акрил в трубы, застынет там — и вода уже не пройдет никогда! Можно будет смело отсюда уезжать!

— Отлично! — воскликнул я

Но друг настроен был более сурово… и оказался прав!

— Три дня, пока не застынет, ванной не пользоваться… Вот, задвинь дверь сундуком и спи на нем! Иначе супруга твоя…

— Да ладно? — сказал я (как всегда, идеализируя жизнь). — Сумасшедших тут нет! Потом, она уже спит… Переоденься иди. (Он жил как раз надо мной.) Сходим обмоем. Я тоже тут поработал неплохо! (Колонку свою имел в виду.)

Однако Валера, упрямый и злой (устал, видно, как черт), с натугой придвинул к двери ванной тяжелый кованый сундук, полный картошки, и еще поставил на него белую табуретку как предупредительный знак.

— Сумасшедших, говоришь, нет? — усмехнулся Валера.

И мы отметили!

В пабе Валере разглагольствовал исключительно о футболе. Завидую людям, у которых единственная проблема — перейдет ли новозеландец Хусим в «Зенит» или останется в «Спартаке»? Более острых проблем у них, значит, нет. Счастливцы! А я, естественно, зная свои проблемы, немного дергался. Но что же — и не отдохнуть теперь никогда?

— Тезка! Ты — друг! Еще двести! — восклицал я.

Мы познакомились, когда он только въехал и зашел представиться. Он культурно поздравил нас с новосельем — и тут же авторитетно предложил заменить старые чугунные батареи, «заблемандовевшие», как выразился он, на новые, чистые, даже белые. Моя упрямая мама, которая не соглашалась почти ни с кем никогда, неожиданно горячо поддержала Валеру, меня, напротив, осудила за лень. С тех пор они души не чаяли друг в друге, и Валера стал главным специалистом у нас по всем вопросам, и неоднократно помогал, и даже спасал, например, при взрыве колонки, когда в квартиры сразу хлынули и вода, и газ.

—За тебя! — сказал я.

Возвращались мы счастливые… И напрасно.

На лестнице Валера вдруг сказал: «Ну-ка зайдем!» Вошли — и я рухнул. Когда ж это кончится такое? Мы рванули по коридору. «Выходит, все же сумасшедшие есть!» — пробормотал Валера.

Сундук с картошкой, с гигантским усилием придвинутый к двери ванной, был отодвинут: и откуда у нее только силы взялись? Бессильной притворяется! «Предупредительная» табуретка была сброшена с сундука и валялась кверху ножками. Я включил в ванной свет… Боже! За что?! Пробка была вытащена и аккуратно поставлена на умывальник. Сделано это было, судя по всему, вскоре после нашего ухода — акрил, не успевший даже «схватиться», стек в дырку ванной почти целиком, открыв убогую прежнюю поверхность — и теперь застывал, или почти уже застыл, в трубах. Я кинулся к Нонне, растряс ее, сладко спящую (примерно вот как сейчас): «Ты зачем вытащила в ванной пробку?» Нонна сладко потянулась, улыбнулась: «Ну ты же, Веча, велел». «Что я «велел»? Когда я тебе велел? Ты же спала!»… А. Бесполезно!

«Понял!» — произнес Валера, быстро ушел, и вернулся с проволокой, и всю ночь мы с Валерою, стоя на коленях, вытаскивали согнутыми проволоками пряди акрила — с каждой минутой все меньше и меньше — акрил уходил вглубь и каменел! Наутро нам удалось добиться того, что вода смогла из ванной уходить — но струйкой «тоньше комариного писка» (выражение Валеры, несколько мной подкорректированное).

К несчастью, я жил на втором этаже, а Валера на третьем. И он ушел, не принимая благодарности, отказавшись даже от водки, которую я ему предлагал! Это была вселенская катастрофа — и для третьего, и четвертого этажа: вода стояла! Утром помылся — уйдет к концу дня! И эту гигантскую катастрофу сделала вот эта мирно спящая, робкая женщина, никогда не делающая вообще ничего, — и вдруг легким движением своей тонкой, как спичка, руки уничтожила дом! Построенный в 1824 году! С такой историей! Переживший все, даже блокаду. Видевший знаменитых людей! А теперь я смотрел на нее… Спала с улыбкой! И сколько она уже натворила, и еще натворит. Причем не со зла, а так!… Но от этого только обидней.

Приехал вот. И сижу. Уже обессиленный! Хотя все довольно сложное путешествие проделал легко. Проснется она — и еще что-то откроется!

 

Вскоре после истории с акрилом Валера съехал.

Помню, раздался звонок. Я открыл — и стоял Валера: с кадкой и пальмой в ней. Растение это я знал: лопух этот стоял в коридоре у них и выглядел тускло.

— Держи!

Я, подчиняясь, взял — и держал.

— Передаешь пальму первенства?

— Да.

— А когда вернешься?

— …Когда рак свистнет!

Валера любил такое произносить, кратко и веско.

— Это значит что?

— …Никогда.

— Как? — вскричал я.

На нем все держалось тут. И не только техника, но — и дух!

—А ты что, — усмехнулся он. — Можешь еще жить в этом сюре?

Понял его. Просачивалось тут, что нечто с нашим домом творится, что некто мохнатую лапу на него наложил. Мы-то долгие годы думали, что владеем квартирами, и вдруг выяснилось, что у дома — владелец. И владелец — чудит. И главное его чудачество в том, чтобы убрать нас отсюда. Такие места! Лучшие в мире!.. И, увы, не для нас? И это уже после того, как мы пережили строительство метро?

— Поглядим еще! — пробормотал я. — А с квартирой твоей что?

— Оставил одной конторе. Пока покупателя ищут — сдавать.

И такая там пошла катавасия!

— А сам куда?

— На нашу с тобой малую родину.

— В Сяглицы?

— …Приблизительно.

— А зачем?

— Да там один сродственник оставил мне малый бизнес.

И я ним, увы, вскоре столкнулся!

— Ну, хоп! — произнес Валера, и мы шлепнулись ладошками.

 

С ним исчезла последняя надежная опора в этой жизни. Сначала в его квартире открылся хостел. Было непонятно, как там помещается столько людей. Такую давку прежде встречал только на лестнице к колокольне Нотр-Дам, где чуть не задохнулся и поклялся: больше никогда. И вдруг оказалось: всегда! Каждый день и в любое время суток — то же удушье, к вашим услугам. Потом, под дружным напором жильцов дома — иногда мы бываем и дружными — хостел выселили. И — тишина. И только вот: эти шаги!

Сначала я как-то не обращал на них внимания. Ну шаги и шаги. Потом я стал замечать что-то странное. Во-первых, они всегда. В любое время дни и ночи! И абсолютно одинаковые — быстрая пробежка из десяти гулких ударов. Небольшая пауза — и снова они. Абсолютное повторение! И опять. И опять. Проснешься — среди ночи: они. Проснешься на рассвете… стучат. Стало страшно уже: никакой логике это не поддается. Ну, скажем, какая-то дежурная… но зачем ей бегать по коридору всю ночь? Да еще на таких ударных каблуках! Неужели лишь для того, чтобы свести меня с ума? Но кому это нужно?

Говорят, «не буди лихо»… Но, увы, оно не тихо! Вымотало меня напрочь! Не трогать? Но что там? Может быть, нужна помощь? Несчастная женщина в заточении? А вдруг — новая любовь? Ясно одно: на время операции Нонну надо эвакуировать.

 

Разбудил ее. Как она обрадовалась!

— О, Венчик! Вернулся…

— Тебе надо уехать.

Расстроилась неимоверно:

— Ну почему, Веча? Ты только приехал — тебя столько не было. Я так ждала тебя!

Но приходится, увы, быть суровым. Знаю уже: поддайся на жалость — и будешь связан ее беспомощностью по рукам и ногам!

— «Почему, почему!» — заорал я. — Водопровод не работает! Вода не уходит. Ты не знаешь, почему? Ты акрилом все трубы забила, из-за тебя теперь внутрь надо лезть, чтобы их вычистить. Ремонт будет!

Я сел… Кто его теперь сделает? Но как версия — годится.…

— А я не могу остаться? — жалобно спросила она.

— …Нет! Ты представляешь, что тут будет твориться? Тебя только не хватало! Сама все это устроила — так потерпи.

Притом гнев мой вполне праведным был: сама виновата!.. А может, и действительно сделаю ремонт? Такое бывало уже не раз — говорил для балды, а оно вдруг случалось. Сочиняется жизнь! Порой сам не догадываюсь, что правду говорю.

Шмыгая носом, стала собираться. Точнее, шмыгала-то она, а собирать ее шмотки пришлось мне. Вот такая трогательная картина!

 

Обычно я отправлял ее в Петергоф, в убогую квартирку ее родителей, ради очередного дерзкого замысла, который собирался в ее отсутствие осуществить. И — были удачи, были! Но вот сейчас вдруг почувствовал: отправляю ее непонятно ради чего… ради тех ненасытных каблуков, которые и сейчас стучат «в крышу»? Может, я уже не в своем уме? Похоже на то. Знаю, это будет нечто ужасное, «верх моего падения!»… Ну и пусть! Жизнь моя уже к полному отчаянию пришла — и пусть оно (отчаяние) выстрелит в меня!

— Ну… я поехала. Венчик? — Нонна уже стояла с узелком.

— А… Да-да! Ну, давай! — чмокнул ее. — Как только…

Чуть не сказал «вернусь».

— …Закончу ремонт — позвоню!

Проводил ее до двери. Послушно кивнув, она стала спускаться. Лестница у нас винтовая — и Нонна сразу исчезла. Я кинулся к окну. Увидев ее внизу, во дворе, стал стучать по стеклу. Она, подняв голову, рассеяно улыбаясь, искала глазами, потом, увидев меня, радостно замахала. Я отлип от стекла — и она медленно ушла.