• Янн Мартел. Высокие горы Португалии. — М.: Эксмо, 2017. — 384 с.

Каждый справляется с болью утраты по-своему. Кто-то начинает ходить задом наперед, кто-то — запоем читать Агату Кристи, а кто-то заводит необычного друга. Три совершенно разные судьбы сходятся в мистическом пространстве — Высоких Горах Португалии.

Лауреат Букеровской премии Янн Мартел для своего нового, блистательного романа о вере и скорби нашел гармоничный, полный лиризма стиль. «Высокие горы Португалии» в своей фантазии и пронзительности поднимаются до заоблачных высот.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Бездомный

Томаш решает пройтись пешком.

От его скромной квартирки на улице Сан-Мигел в пользующемся дурной славой квартале Алфама до старинного дядюшкиного особняка в зажиточной Лапе путь не близкий — почти через весь Лиссабон. Где-то час ходьбы. Но утро выдалось погожим и теплым — прогулка обещала быть приятной. Давеча заезжал Сабиу, дядюшкин слуга, — забрал его чемодан и деревянный кофр с нужными бумагами для поездки в Высокие Горы Португалии, так что Томашу остается одно — перебраться самому.

Он ощупывает нагрудный карман куртки. Дневник отца Улиссеша на месте — завернут в мягкую тряпицу. Глупо брать его с собой, крайне неосмотрительно. Не дай бог потеряется — беда. Будь он посмышленей, оставил бы его в сундуке. Но этим утром Томашу нужна особая моральная поддержка — как всякий раз, когда он идет к дядюшке.

Даже в столь сильном возбуждении он не забывает прихватить подаренную дядюшкой трость вместо повседневной. Рукоятка дядюшкиной трости сработана из слоновой кости, а палка — из африканского красного дерева, и все же она не совсем обычная: сбоку, прямо под рукояткой, на ней имеется выдвижное кругленькое зеркальце. Оно чуть выпуклое — и отраженная картинка выглядит уж больно расплывчатой. Однако ж проку от зеркальца ни на грош, да и сама придумка неудачная, потому как рабочая прогулочная трость по природе своей пребывает в постоянном движении, а стало быть, отражение беспрерывно скачет и мелькает, сводя всю затею на нет. Но столь причудливая трость — дядюшкин подарок, сделанный на заказ, и всякий раз, собираясь навестить дядюшку, Томаш берет ее с собой.

С улицы Сан-Мигел он выходит на площадь Сан-Мигел, идет по улице Сан-Жуан-да-Праса, потом сворачивает под Арку Иисуса — простой и знакомый с детства маршрут для пешей прогулки через весь город, средоточие красоты и сутолоки, торговли и культуры, испытаний и наград. У Арки Иисуса он вдруг вспоминает Дору — она улыбается, желая прикоснуться к нему. Вот когда трость может сгодиться: воспоминания о Доре неизменно выводят его из равновесия.

— А ты у меня богатенький, — как-то сказала ему она, когда они лежали в постели у него дома.

— Боюсь, нет, — возразил он. — Вот дядюшка у меня богатенький. А я — бедный сын его бедного братца. Папаше счастье в делах никогда не улыбалось, не то что дядюшке Мартиму, вот уж везунчик каких поискать.

Он никогда об этом ни с кем не говорил — не откровенничал насчет превратностей судьбы своего отца, его деловых планов, рушившихся один за другим, что вынуждало его то и дело рассыпаться в благодарностях перед братом, спасавшим его снова и снова. Но Доре можно было открыться.

— Эх, что ни говори, а у богатеньких непременно кубышка где-нибудь да припрятана.

Он усмехнулся:

— Да ну? Я и понятия не имел, что мой дядюшка утаивает свое богатство. А раз так, если денег у меня куры не клюют, почему ты не хочешь пойти за меня?

По дороге на него таращатся прохожие. Одни отпускают колкости, большинство других — благие пожелания.

— Гляди не навернись! — участливо взывает какая-то дамочка.

К такому общественному вниманию Томаш привык; за насмешливыми кивками не угадывает доброжелательства.

Непринужденной походкой он знай себе вышагивает в сторону Лапы, вскидывая то одну ногу, то другую, а потом с той же очередностью резко опуская их. Изящная поступь.

Он наступает на апельсиновую корку — но не поскальзывается.

Не замечает спящую собаку — но пяткой впечатывается в каком-нибудь сантиметре от ее хвоста.

Оступается, спускаясь по какой-то кривой лестнице, — но, удерживаясь за поручень, с легкостью вновь обретает устойчивость.

Мелкие незадачи вроде этих случаются и дальше.

При упоминании женитьбы улыбку с лица Доры как рукой сняло. С ней всегда было так: то беззаботная веселость, то вдруг глубокая озабоченность.

— Нет, твоя родня наверняка укажет тебе на дверь. А семья — это все. Ты не можешь гнушаться ими.

— Ты моя родня, — возразил он, глядя ей прямо в глаза. Она покачала головой.

— Нет уж.

Его глаза, большую часть времени избавленные от тягостной необходимости смотреть вперед, разом обмякают в глазницах, точно два пассажира в шезлонгах на корме судна. Они не вперяются в землю, а блуждают по сторонам, будто во сне. Примечают изгибы облаков и деревьев. Мечутся вслед за птицами. Наблюдают, как лошадь, сопя, тянет повозку. Останавливаются на упущенных ранее архитектурных изысках зданий. Следят за суетой на улице Кайс-де-Сантарем. Словом, утро этого приятного позднедекабрьского денька 1904 года обещает дивную прогулку.

Дора, прекрасная Дора. Она прислуживала в доме у его дядюшки. Томаш положил на нее глаз в первый же свой визит к дядюшке, когда ее только-только взяли на службу. Он не смел отвести от нее глаз и выбросить ее из головы. Он лез из кожи вон, стараясь быть с девушкой как можно учтивее, выискивая любую возможность перемолвиться с нею словечком то по одной ничтожной мелочи, то по другой. Так он мог разглядывать ее тонкий нос, ясные черные глаза, мелкие белоснежные зубы, каждое ее движение. Он вдруг стал частым гостем. И точно помнил тот день, когда Дора поняла: он обращается с нею не как со служанкой, а как с женщиной. Ее глаза мельком встречались с его глазами, взгляды на мгновение сливались, и она тут же отворачивалась, — но лишь после того, как уголки ее рта успевали растянуться в участливой улыбке.

Тогда его распирало от избытка чувств, и классовые и общественные барьеры, совершенно немыслимые и неприемлемые — все шло прахом. В другой раз, когда он подавал ей свою куртку, их руки соприкоснулись, и они не спешили нарушить это соприкосновение. С этого все и завертелось. До той поры у него если с кем и была интимная близость, то лишь с двумя-тремя проститутками, и всякий раз это сперва ввергало его в крайнее возбуждение, а после — в глубокое уныние. И всякий раз он стыдливо бежал прочь и клялся, что такое больше не повторится. С Дорой же это ввергало его сперва в крайнее возбуждение, а после — в высшей степени крайнее. Она теребила густые волосы на его груди, прильнув к ней головой. И у него не возникало ни малейшего желания бежать прочь.

— Выходи за меня, выходи, выходи!.. — упрашивал он. — И мы принесем друг другу богатство.

— Нет, мы принесем друг другу бедность и одиночество. Ты ничего не знаешь. А я знаю и не желаю тебе такого.

Плодом их безмятежной любви стал кроха Гашпар. Если б не его горячие мольбы, Дору непременно выставили бы за дверь дядюшкиного дома, когда обнаружилось, что у нее есть младенец. Отец только и поддерживал его, уверяя, что он должен жить любовью к Доре, чего никак нельзя было сказать о дядюшке, молча сносившего бесчестье. Дору перевели на незаметную должность в самом чреве кухни. И Гашпар так же незаметно жил в доме Лобу, вкушая незаметную любовь своего отца, который незаметно любил его мать.

Томаш навещал их так часто, как только позволяли приличия. А Дора с Гашпаром наведывались к нему в Алфаму, как только ей выпадали выходные. Они шли в парк, садились на скамейку и глядели, как играет Гашпар. В такие дни они походили на самую обычную супружескую пару. Томаш был влюблен и счастлив.

Минуя трамвайную остановку, он слышит, как по рельсам грохочет трамвай, новенький транспорт, появившийся от силы года три назад, ярко-желто-сине-сероватый. Пригородные пассажиры рвутся вперед, чтобы забраться в него, а другие пригородные пассажиры спешат из него выбраться. Томаш обходит тех и других — кроме одного, на которого натыкается. После короткого взаимного общения с извинениями, предложенными и принятыми, он движется дальше.

Посреди тротуара торчат два-три булыжника, но он легко и плавно перешагивает через них.

Задевает ногой кофейный стул. Тот подскакивает, и только.

Смерть забрала Дору с Гашпаром одним решительным махом — как ни старался врач, которого вызвал дядюшка, все тщетно. Сначала язвы в горле и потеря сил, потом жар, озноб, боли, мучительное глотание, затрудненное дыхание, судороги, расширенные зрачки, удушье, обморок… и конец — землистые тела, скомканные и безжизненные, как простыни, на которых они перед тем метались. Он был рядом с каждым из них. Гашпару было пять, а Доре — двадцать четыре.

Смерть отца, несколькими днями позже, он не застал. Он был в музыкальном салоне в доме Лобу — молча сидел с одной из своих кузин, леденея от скорби, когда вошел дядюшка, мрачный как туча. «Томаш, — проговорил дядюшка, — у меня ужасные вести. Силвештру… твой отец умер. Я потерял единственного брата». Слова всего лишь звуки, но Томаш почувствовал, как они раздавили его физически, как обрушившаяся каменная глыба, и он возопил, точно раненый зверь. Его горячечно-несуразный отец! Человек, взрастивший его, потакавший ему во всех его мечтаниях!

 

• Энн Тайлер. Катушка синих ниток / Пер. с англ. Н. Лебедевой. — М.: Фантом Пресс, 2016. — 448 с.

   

  Уитшенки всегда удивляли своей сплоченностью и едва уловимой особостью. Это была семья, которой все по-хорошему завидовали. Но как и у каждой семьи, у них была и своя, тайная, скрытая от глаз, реальность, которую они и сами-то толком не осознавали. Эбби, Ред и четверо взрослых детей в своем багаже имеют не только чудесные воспоминания о радости, смехе, семейных праздниках, но и разочарования, ревность, тщательно оберегаемые секреты.

  Энн Тайлер — лауреат Пулитцеровской премии, роман «Катушка синих ниток» в 2015 году номинировался на премию «Букер».

   

   

  Часть первая
  

   

   

  Не могу уехать, пока жива собака
  

   

   

  3
  

   

  С первого дня 2012 года Эбби начала пропадать.

  Они с Редом взяли к себе на ночь трех сыновей Стема, чтобы он и Нора могли встретить Новый год в Нью-Йорке. Наутро, около десяти, Стем приехал их забирать. Как и все в семье, он лишь для порядка постучался и сразу же открыл дверь. Крикнул: «Эй!» Заглянул в гостиную, постоял и, лениво почесывая собаку за ухом, прислушался. Повсюду тишина, а на застекленной веранде шумят дети.

  — Эй! — опять крикнул он и пошел на голоса.

  Мальчики сидели на ковре вокруг доски для игры в парчиси*, три светлые головы лесенкой, все одеты небрежно, в старые толстовки и джинсы.

  — Пап, — тотчас сказал Пити, — объясни Сэмми, что ему нельзя с нами играть. Он неправильно соединяет!

  — Где бабушка? — спросил Стем.

  — Не знаю. Скажи ему, пап! Он так швыряет кости, что одна закатилась под диван.

  — Бабушка разрешила с вами играть, — запротестовал Сэмми.

  Стем направился обратно в гостиную.

  — Мам? Пап? — позвал он.

  Никакого ответа.

  На кухне за столом он увидел отца, читающего «Балтимор Сан». В последние годы Ред стал глуховат, поэтому поднял глаза от газеты, только когда Стем появился в его поле зрения.

  — Привет! — обрадовался он. — С Новым годом!

  — И тебя тоже с Новым годом.

  — Как в гостях?

  — Хорошо. А где мама?

  — Да где-то здесь. Хочешь кофе?

  — Нет, спасибо.

  — Я сию минуту приготовил.

  — Спасибо, не хочется.

  Стем прошел к задней двери и выглянул во двор. Неподалеку в зарослях кизила сидел одинокий кардинал, яркий, как осенний лист, не успевший облететь, но больше — ничего и никого. Стем повернулся к отцу и посетовал:

  — Кажется, нам придется уволить Гильермо.

  — Чего?

  — Гильермо. Его надо выгнать. Де’Онтей говорит, что он и в пятницу явился с похмелья.

  Ред цокнул языком и, складывая газету, ответил:

  — Ну, сейчас не то чтобы дефицит работников.

  — Дети хорошо себя вели?

  — Да, нормально.

  — Спасибо, что присмотрели за ними. Я пойду соберу их вещи.

  Стем вышел в холл, поднялся по лестнице и шагнул в бывшую комнату своих сестер. Там теперь стояло несколько двухэтажных кроватей, а пол был завален скомканными пижамами, комиксами, рюкзаками. Стем, не разбираясь, где чье, распихал одежду по рюкзакам, закинул их на плечо, снова вышел на лестницу и крикнул:

  — Мам?

  Заглянул в спальню родителей. Эбби нет. Кровать аккуратно застелена, дверь ванной распахнута. Как и двери всех комнат подковообразного холла — спальни Денни, которая теперь служила Эбби кабинетом, детской ванной и его собственной комнаты. Стем поправил лямки рюкзаков и начал спускаться.

  Войдя на веранду, он сказал мальчикам:

  — Все, ребята, пора. Нужно найти ваши куртки. Сэмми, где твои ботинки?

  — Не знаю.

  — Ну так поищи.

  Он еще раз заглянул на кухню. Ред наливал себе кофе.

  — Мы поехали, пап, — сообщил Стем.

  Отец словно бы не услышал.

  — Пап, — повторил Стем.

  Ред обернулся.

  — Мы уезжаем.

  — А! Хорошо. Поздравь от меня Нору с Новым годом. — А ты передай маме от нас спасибо, хорошо? Как думаешь, она пошла по делам?

  — Поделом?

  — По делам. Она собиралась за чем-нибудь?

  — Нет, она больше не водит машину.

  — Не водит? — Стем поглядел изумленно. — Но на прошлой неделе она ездила.

  — Нет, не ездила.

  — Она отвозила Пити в гости к приятелю.

  — Это было месяц назад как минимум. А теперь она больше не ездит.

  — Почему? — спросил Стем.

  Ред пожал плечами.

  — Что-то случилось?

  — По-моему, да, — сказал Ред.

  Стем поставил рюкзаки на стол.

  — Что именно?

  — Она не признается. Но не авария, ничего такого. Машина на вид в полном порядке. Но она вернулась и заявила, что больше водить не будет.

  — Вернулась откуда? — не унимался Стем.

  — После того как отвезла Пити к другу.

  — Ничего себе, — произнес Стем.

  Они с Редом пару секунд смотрели друг на друга.

  — Я сначала подумал, что надо продать ее машину, — заговорил Ред, — но тогда у нас останется только мой пикап. И потом, вдруг она передумает.

  — Если что-то случилось, лучше пусть не передумывает, — ответил Стем.

  — Но она же еще не старая. Всего-то семьдесят два на следующей неделе! Как она будет передвигаться всю оставшуюся жизнь?

  Стем прошел через кухню и открыл дверь в подвал. Ясно было, что там никого нет — свет выключен, — но он все равно позвал:

  — Мама!

  Тишина.

  Он закрыл подвал и направился обратно на застекленную веранду; Ред следовал за ним по пятам. — Ребята, я должен найти бабушку, — объявил Стем.

  Обстановка нисколько не переменилась — мальчики валялись вокруг доски парчиси без курток, Сэмми по-прежнему в носках. Они непонимающе воззрились на отца.

  — Когда вы спустились, она была здесь, да? — начал расследование Стем. — Приготовила вам завтрак.

  — Мы не завтракали, — поведал Томми.

  — Она не готовила завтрак?

  — Она спросила, хотим мы хлопья или тосты, и ушла на кухню.

  Сэмми пожаловался:

  — Мне никогда-никогда не достаются фруктовые колечки. В коробке всего два, и их съедают Пити и Томми.

  — Это потому, что мы с Томми старшие, — объяснил Пити.

  — Так нечестно, папочка.

  Стем повернулся к Реду и увидел, что тот напряженно вглядывается ему в лицо, как будто ждет перевода.

  — Она не кормила детей завтраком, — сказал ему Стем.

  — Давай посмотрим наверху.

  — Я уже смотрел.

  Но они все равно отправились наверх, как люди, которые снова и снова ищут ключи на обычном месте, не в силах поверить, что их там нет. Поднявшись, заглянули в детскую ванную, где царил ужасный беспорядок: везде скомканные полотенца, кляксы зубной пасты, пластиковые кораблики на боку на дне ванны. Потом вошли в кабинет Эбби — и там она сидела на кушетке, одетая и в фартуке. Из холла и не увидишь. Но не могла же она не слышать, что Стем ее зовет? Собака валялась на коврике у ее ног. При виде мужа и сына Эбби и собака подняли головы. Эбби проговорила:

  — Ой, привет.

  — Мама, мы тебя потеряли! — воскликнул Стем.

  — Простите. Как вечеринка?

  — Нормально, — ответил Стем. — Мы тебя звали, ты не слышала?

  — Нет, кажется, нет, простите!

  Ред тяжело дышал. Стем обернулся к нему. Ред провел рукой по лицу и сказал:

  — Милая.

  — Что? — чересчур бодрым голосом отозвалась Эбби.

  — Милая, мы беспокоились.

  — Ну что за ерунда! — Она расправила на коленях фартук.

  Эта комната стала ее кабинетом после того, как Денни уехал насовсем, — место, где она могла уединиться и просматривать дела клиентов, которые брала домой, или беседовать с ними по телефону. Но и сейчас, на пенсии, она приходила сюда читать, писать стихи, просто посидеть. Встроенные шкафы, некогда хранившие швейные принадлежности Линни, были забиты дневниками Эбби, какими-то вы- резками, самодельными открытками, что дарили ей дети. Одну стену сплошь, рамка к рамке, занимали семейные фотографии.

  — Их же не разглядеть! — удивилась как-то Аманда. — Как ты можешь что-то здесь видеть?

  Но Эбби весело ответила:

  — Да мне и не нужно!

  Разве не бессмыслица?

  Обычно Эбби располагалась за письменным столом у окна и никогда — на кушетке, которую поставили здесь на всякий случай, для гостей. Поза Эбби поражала своей неестественной театральностью, казалось, она уселась так впопыхах, заслышав шаги. Она спокойно взирала на вошедших с пустой, непроницаемой улыбкой, но почему-то без единой веселой морщинки на лице.

  — Ладно, — буркнул Стем, обменявшись взглядом с Редом, и вопрос был закрыт.
   

  Говорят, как Новый год встретишь, так его и проведешь. И действительно, исчезновение Эбби задало тон на весь 2012 год. Она, даже находясь дома, словно бы удалялась куда-то и нередко выпадала из общих бесед. Мать ведет себя так, будто вдруг влюбилась, говорила Аманда. Но даже если забыть, что Эбби, насколько они знали, всегда любила одного только Реда, в ней все равно не чувствовалось той счастливой эйфории, что неизменно сопутствует влюбленности. Она, скорее, казалась несчастной — очень для нее необычно. На лице застыл какой-то вечный каприз. Волосы, седые, стриженные до подбородка, густые и пышные, как парик старинной фарфоровой куклы, были вечно растрепаны, точно после потасовки.

  Стем с Норой расспрашивали Пити о том, что случилось по дороге в гости к его другу, но тот вначале не понимал, о каком друге речь, а потом сказал, что по дороге ничего не случилось. Тогда Аманда подступилась непосредственно к Эбби. Дескать, ходят слухи, ты больше не водишь машину. Да, ответила Эбби, это мой маленький подарок самой себе — никогда и никуда больше не ездить. И одарила Аманду своей новой бесцветной улыбкой. «Отстань от меня», — читалось в этой улыбке. И еще: «Что-то не так? Тебе что-то не нравится?»

  В феврале она выбросила «коробку задумок» — картонную, из-под ботинок «Изи Спирит»**; за десятки лет там накопилось множество бумажных обрывков с идеями для стихов. Ветреным вечером Эбби положила эту коробку в мусорный бак, и к утру бумажки разлетелись по всей улице. Соседи находили их в кустах и на ковриках у порогов — «луна, как желток яйца всмятку», «сердце, воздушный шар, наполненный водой». Не оставалось сомнений в том, откуда они взялись. Все знали и о стихах, и о любви Эбби к цветистым метафорам. Большинство поступило тактично и попросту выбросило бумажки, но Марж Эллис явилась к Уитшенкам с целой пригоршней и всучила их ничего не понимающему Реду.

  — Эбби, — спросил он позднее, — ты что, правда хотела это выбросить?

  — Я больше не буду писать стихи, — ответила она.

  — Но мне нравились твои стихи!

  — Да? — произнесла она без интереса. — Это очень приятно.

  Реду, вероятно, больше импонировал сам образ — жена-поэтесса пишет стихи за антикварным столом, который по его распоряжению заново отполировал его же рабочий, и рассылает их по разным журнальчикам, откуда они немедленно возвращаются. Так-то оно так, но теперь и у Реда сделалось вечно несчастное лицо. В апреле дети Эбби заметили, что она зовет собаку Клэренс, хотя тот давно умер, а у Бренды совсем другой окрас — золотой ретривер. Не черный лабрадор. Причем Эбби не просто, как обычно, путалась в именах: «Мэнди… то есть Стем», когда на самом деле обращалась к Джинни. Нет, она уцепилась за неверную кличку, будто надеясь вызвать к жизни собаку своей молодости. Бедная Бренда, храни ее небеса, не знала, что делать. Недоуменно вздергивала светлые мохнатые брови и не реагировала на зов. Эбби раздраженно цокала языком.

  Болезнь Альцгеймера? Нет, вряд ли. Эбби была не настолько неадекватна. Физически — тоже ничего такого, о чем стоило бы рассказать врачу, ни припадков, ни обмороков. Впрочем, к врачу она бы и не пошла. После шестидесяти она отказалась от услуг своего терапевта, заявив, что в ее возрасте «это уже экстрим». Да и доктор ее, кажется, оставил практику. Но если б и нет, то, вероятно, спросил бы: «Она забывчива?» — и ответом стало бы: «Не больше, чем обычно».

  — Она непоследовательна в своих действиях?

  — Не больше, чем…

  В том-то и беда: для Эбби взбалмошность являлась нормой, поэтому никто не мог сказать, нормально ее нынешнее поведение или нет.

  Девочкой она напоминала слегка чудаковатого эльфа. Зимой носила черные водолазки, летом — крестьянские блузы; длинные прямые волосы просто откидывала назад, в то время как все повально стриглись «под пажа» и с вечера завивались на бигуди. Но Эбби, не только поэтичная, но и артистичная, лихо отплясывала современные танцы и активно участвовала во всевозможных благородных делах. Без нее не обходились ни школьная кампания по раздаче консервов бедным, ни праздник Варежкового Дерева***. Эбби, как и Меррик, училась в дорогой частной школе для девочек; ее приняли на стипендию, но она все равно оказалась лидером, звездой. В колледже она заплетала косы корзинкой и стояла в пикетах за гражданские права. В своем выпуске — одна из первых, но, вот ведь сюрприз, стала социальным работником и бесстрашно разгуливала по таким районам Балтимора, о существовании которых ее бывшие одноклассницы даже не подозревали. Она вышла за муж за Реда (которого знала так давно, что они оба не помнили, как познакомились), но разве сделалась обыкновенной? Вот еще! Она выступала за естественные роды, прилюдно кормила своих младенцев грудью, пичкала семейство пророщенной пшеницей и самодельным йогуртом, на марш против войны во Вьетнаме ходила с младшим ребенком под мышкой, детей отдала в государственные школы. Комнаты были полны ее поделок — кашпо из макраме, разноцветные вязаные серапе****. Эбби частенько подбирала людей на улице, и некоторые гостили в доме неделями. Домашние никогда не знали, сколько народу соберется к ужину.

  ---

  * Парчиси, или «двадцать пять», — американская адаптация настольной игры, появившейся в Индии более 4000 лет назад. Представляет собой игровое поле в виде креста, по которому игрок перемещает фишки. Количество клеток, на которые перемещается фишка, определяется броском двух костей.

  ** «Изи Спирит» (Easy Spirit) — знаменитый американский бренд удобной женской обуви на все случаи жизни.

  *** День Варежкового Дерева празднуется ежегодно 6 декабря; заключается в создании дерева из теплых вещей (варежек, шарфов, шапок) для нуждающихся.

  **** Серапе (или сарапе) — длинные шали-одеяла, распространенные в Мексике.

• Ласло Краснахоркаи. Сатанинское танго / Перевод с венгерского Оксаны Якименко.

  «Сатанинское танго» (1985) — первый роман венгерского писателя, лауреата Международной Букеровской премии 2015 года Ласло Краснахоркаи. Содержание произведения выглядит как запись фигур танго, а «сатанинским» этот танец становится потому, что не дает возможности участникам ни остановиться, ни сделать шаг в сторону. Роман изобилует отсылками к  произведениям мировой литературы: главный герой Иеремия напоминает Воланда из «Мастера и Маргариты», заброшенная деревня вызывает ассоциации с Макондо из «Ста лет одиночества», а безвыходность ситуации и вечное ожидание неизвестного отсылают к Кафке и Беккету.
  
  Переведенные на русский язык книги Ласло Краснахоркаи до сих пор не были приняты в печать ни одним российским издательством. «Прочтение» публикует эксклюзивный отрывок из романа «Сатанинское танго».

  Первая часть

  II. МЫ ВОСКРЕСНЕМ

  Часы у них над головами показывают без четверти десять, но чего им еще ждать? Они прекрасно знают, для чего на потолке, покрытом сетью тончайших трещин, гудит, разрывая мозг, неоновая лампа, для чего отдаются бесконечным эхом хлопки нарочно закрываемых и открываемых дверей, зачем стучат по керамитовым плиткам неожиданно высоких коридоров тяжелые сапоги с подковками полумесяцем, по той же причине, как они подозревают, не зажигают лампочки сзади, отчего повсюду такой утомительный полумрак; оба уже готовы в порыве изумления с заговорщической удовлетворенностью склонить голову перед столь великолепно выстроенной системой, не будь они сами вынуждены пялиться на алюминиевую ручку двери под номером двадцать четыре, сидя сгорбившись на скамье, отполированной до блеска сотнями и сотнями задниц, так, чтобы успеть («Не более, чем…») за те две или три минуты, на которые их впустят, развеять «тень возникшего подозрения». А что еще обсуждать, если не это чудовищное недоразумение, причиной которому стали действия вне всякого сомнения добросовестного, но слегка перестаравшегося чиновника? Слова наталкиваются друг на друга, вихрем закручиваются в водоворот, складываются в хрупкие бессмысленные предложения, похожие на наспех сколоченный мост: первые три шага — слышится скрип, тихий предательский треск, и все разваливается; они снова и снова, точно завороженные, возвращаются к событиям вчерашнего вечера, когда им вручили бумагу с печатью и повестку. Непривычные четкие и сухие формулировки («…тень возникшего подозрения…») не оставляют никаких сомнений в том, что вызвали их сюда не для того, чтобы доказать их невиновность — отрицать обвинение, или же требовать разбирательства было бы бессмысленной тратой времени, — а лишь для того, чтобы у них была возможность в ходе непринужденной беседы заявить о своей позиции (в связи с давно забытым делом), рассказать, кто они такие и, возможно, подправить кое-какие анкетные данные. За прошедшие месяцы, порой казавшиеся бесконечными, с тех пор, как глупое, даже упоминания не заслуживающее расхождение во взглядах отрезало их от органичного течения жизни, их прежние, будто бы несерьезные взгляды переросли в твердое убеждение, и теперь, при случае, они могли бы правильно и с поразительной уверенностью, не задумываясь, без внутренних мучений ответить на вопросы, суть которых можно свести к понятию «руководящий принцип»; теперь их было ничем не удивить. Что же до самопоглощающего и постоянно возвращающегося чувства тревоги — его можно смело списать «на горький счет прошлого», ведь «нет человека, который бы вышел с такой каторги целым и невредимым». Минутная стрелка уже приближается к двенадцати, когда на верхней ступеньке лестничного пролета появляется чиновник и, заложив руки за спину, пружинящей походкой начинает спускаться вниз; глаза его цвета молочной сыворотки устремлены в пространство, пока не натыкаются на двух странных типов, что сидят на скамье, — на бледных, как у трупа, щеках загорается легкий румянец, чиновник поднимается на цыпочки, с усталой гримасой поворачивает обратно и, прежде чем исчезнуть за поворотом лестницы, бросает взгляд на вторые часы, висящие под табличкой КУРИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ!, и кожа его вновь приобретает прежний сероватый оттенок.

  — Эти часы и те показывают разное время, — успокаивает товарища тот, что повыше ростом, — но и те, и другие могут быть неточными. Наши часы — вот они. — Необычайно длинный, тонкий и изящный указательный палец говорящего направлен вверх — они слишком опаздывают, а те, другие… они даже не время показывают, а отмеряют вечность, перед которой мы так же беззащитны, как ветка перед дождем — ничего не можем изменить.

  Говорит он тихо, но его глубокий, мужественный звенящий голос заполняет собой пустынный коридор. Второй посетитель — с первого взгляда видно, что он «и близко не похож» на мужчину, излучающего уверенность, твердость и решительность, — переводит свои тусклые глаза-пуговицы на своего напарника (у последнего лицо человека явно видавшего виды) и вдруг проникается неким энтузиазмом:

  — Ветка и дождь… — он перекатывает слова во рту, точно дегустирует старое вино, пытаясь определить год урожая и равнодушно осознавая, что это ему все равно не по силам, и прибавляет: — Да ты, брат, поэт, точно тебе говорю! — после чего отвешивает глубокий поклон, словно испугавшись, что случайно сказал правду и сдвигается на скамье так, чтобы голова оказалась на одном уровне с головой товарища, засовывает руки в карманы зимнего пальто, сшитого словно на великана, и нащупывает среди шурупов, леденцов от кашля, открытки с изображением приморского пейзажа, кучи гвоздей, чайной ложечки, оправы от очков без стекол и таблеток Кальмопирина бумажку в жирных пятнах; лоб у него покрывается потом:

  — Только бы не облажаться! — слетает у коротышки с языка, но уже вылетело, не вернешь. Морщины на лице у напарника становятся еще глубже, губы сжимаются в ниточку, веки опускаются, теперь и он не в состоянии сдерживать эмоции. При том, что оба знают, что совершили ошибку, когда утром, требуя немедленно все объяснить, ворвались в обозначенную дверь и не останавливаясь пронеслись до последнего кабинета; и не потому, что не получили объяснений, — обескураженный «начальник» даже разговаривать с ними не стал, только крикнул секретарям в приемной (мол «Разберитесь, кто такие!»), тут же их и выставили в коридор. Как можно было так глупо себя повести? Ошибка вышла?! Нагромоздили ошибок одну на другую, как будто этих трех дней не хватило, чтобы от непрухи избавиться. Ведь с момента, как они снова смогли глубоко вдохнуть свежий воздух свободы пройтись по пыльным улицам и пустынным паркам, вид увядающей природы, залитой осенним золотом, словно возвращал к жизни; они черпали силы в сонных лицах шедших навстречу мужчин и женщин, в их склоненных головах, в медленных взглядах молодых парней, меланхолично подпиравших стены, и с этого момента обоих тенью преследует прежде неведомое невезенье — оно не имеет формы, то промелькнет в брошенном случайно взгляде, то с угрожающей неизбежностью выдаст свое присутствие одним движением. И в довершение всего этот случай прошлой ночью на вокзале («Жуть какая — не будь я Петрина…»), когда во вращающуюся дверь вдруг вошел нескладный прыщавый подросток и не минуты колеблясь направился в их сторону — там же не было никого, и с чего им вздумалось провести ночь на скамье у двери, ведущей на перон — и сунул им в руки повестку.

  — Да когда же это закончится! — сказал тогда тот, что повыше, лоховатому курьеру.

  Именно эти слова приходят сейчас на ум его товарищу-коротышке, и он несмело замечает:

  — А ведь они это нарочно делают, чтобы…

  Высокий устало улыбается:

  — Не будем преувеличивать. Уши пригладь как следует, а то опять торчат.

  Его собеседник странным движением, точно его вдруг застали за чем-то нехорошим, стыдливо пытается прижать свои неправдоподобно большие уши, обнажая при этом беззубые десны.

  — Так судьба распорядилась, — произносит он.

  Высокий какое-то время смотрит на товарища, высоко подняв брови, потом отворачивается.

  — И урод же ты! — ужасается он и пару раз оборачивается, словно не верит своим глазам. Лопоухий коротышка отчаявшись забивается глубже к стене, маленькая грушеподобная голова его уже почти не видна за поднятым воротником пальто.

  — С лица воды не… — бормочет он обиженно. В эту же минуту распахивается дверь и в коридор, создавая вокруг себя невероятный шум, выходит мужчина с приплюснутым, как у боксера, носом. Однако, вместо того, чтобы удостоить внимания двух посетителей, тут же устремившихся к нему навстречу (или сказать» «Прошу, заходите!»), звонкими шагами шествует мимо них и исчезает за дверью в конце коридора. Оба — высокий и коротышка — возмущенно переглядываются, переступают с ноги на ногу с таким видом, будто вот-вот потеряют терпение, а от совершения чего-то непростительного их отделяет один шаг, но тут вдруг снова хлопает дверь, в нее высовывается голова, и маленький толстый человечек насмешливо произносит:

  — А вы, пгостите, чего тут ждете?, — после чего с абсолютно неподобающим громогласным «Ага!» распахивает перед ними дверь. В большом, похожем на склад помещении за громоздкими, блестящими столами сидят пять-шесть мужчин в гражданском, у каждого над головой точно нимб вибрирует неоновая лампа, но в дальних углах притаилась годами накапливаемая темнота, и даже лучи света, просачивающиеся сквозь опущенные жалюзи, растворяются в ней — их словно проглатывает затхлый воздух, что струится снизу. Секретари молча строчат (у одних черные прорезиненные нарукавники, у других — очки, сдвинутые на кончик носа), и все равно слышно, как они постоянно перешептываются; то один, то другой украдкой бросают на вошедших недоброжелательные взгляды, будто выжидают, когда посетители выдадут себя неверным движением, когда из-под потертого пальто выглянут обтрепанные подтяжки, или покажется над краем ботинка дырявый носок.

  — Да что тут такое творится! — сердится высокий и застывает в удивлении, первым переступив порог помещения, напоминающего келью: перед ним человек в рубашке, без пиджака ползает на четвереньках по полу и что-то лихорадочно ищет под темно-коричневым столом. Посетитель, однако же, не теряет присутствия духа, делает несколько шагов вперед и фиксирует взгляд на потолке, как бы тактично не замечая неловкую ситуацию.

  — Прошу прощения, — вкрадчиво начинает он, — мы свои обязательства не забыли. Вот, пришли, хотим исполнить вашу просьбу, изложенную в письме от вчерашнего вечера, где вы выразили желание переговорить с нами. Мы честные граждане нашей страны и потому хотим — добровольно, естественно, — предложить свои услуги, к которым — осмелюсь напомнить — вы изволите прибегать на протяжении уже многих лет, пусть, правда, и нерегулярно. Вы, наверняка, не могли не заметить, что наши отношения на какое-то время прервались самым прискорбным образом, из-за чего вам пришлось обходиться без нас. Со всей достоверностью гарантируем, что, как и прежде, впредь не будем халтурить и потакать низменным инстинктам. Поверьте мне, когда я говорю, что мы и в будущем готовы выполнять нашу работу на таком же высоком уровне, который вы привыкли от нас получать. Мы рады предложить вам свои услуги.

  Напарник говорящего с энтузиазмом кивает, приличия едва удерживают его от того, чтобы прямо здесь, на месте, не схватить друга за руку и крепко не пожать ее. Начальник тем временем поднимается с пола, закидывает в рот белую пилюлю и после нескольких мучительных попыток, наконец, заглатывает ее не запивая. Он отряхивает пыль с колен, усаживается за стол, скрещивает руки на груди, тяжело наваливается на потертую папку из кожзаменителя и пристально смотрит на двух странных посетителей, а те стоят по стойке смирно и, точно в забытьи, смотрят поверх его головы. Губы начальника искажает болезненная гримаса, и все черты его лица превращаются в сердитую маску. Не двигая локтями, он вытряхивает из пачки сигарету, сует ее в рот и закуривает.

  — Что вы сказали? — недоверчиво спрашивает он, и ноги его под столом пускаются в нервный перепляс. Вопрос бесцельно повисает в воздухе, высокий и коротышка не двигаются с места и зачаровано слушают.

  — Вы и есть тот сапожник? — пробует начать по новой начальник и выпускает изо рта длинную струю дыма; наткнувшись на пачку бумаг, возвышающуюся на столе, эта струя превращается в облако и долго оседает, пока из-за нее опять не показывается лицо чиновника.

  — Вовсе нет… — начинает было лопоухий с такой интонацией, будто его жестоко оскорбили. — Нас сюда вызвали на восемь.

  — Ага! — удовлетворенно прерывает его начальник. — А почему вовремя не явились?

  Лопоухий смотрит на него снизу вверх, в глазах его упрек:

  — Тут какое-то недоразумение, если позволите… Мы же были на месте ровно как назначено, не помните разве?

  — Понимаю.

  — Ничего вы не понимаете, господин начальник! — оживляется коротышка. — Дело в том, что мы, то есть, вот этот со мной и я, мы все что угодно умеем. Плотничать, цыплят разводить, хряков кастрировать, недвижимость продать-купить, починить, если что сломалось, на ярмарке за товаром последить, поторговать, чем скажете… Ей-богу! И нечего надо мной смеяться! Ну и.. это, информацию собирать. Мы у вас и в ведомости числимся, если помните. Дело в том, как бы это выразиться…

  Начальник обессилено откидывается назад, медленно изучает обоих посетителей, лицо у него проясняется, он встает, открывает небольшую дверцу в задней стене и с порога обращается к ним:

  — Вы здесь подождите. Но чтобы никаких… понимаете, о чем я!

  Спустя пару минут перед ними уже стоит высокий блондин с голубыми глазами в чине капитана. Вошедший садится за стол, небрежно вытягивает ноги и добродушно улыбается.

  — Бумаги есть с собой? — спрашивает капитан ободряюще.

  Лопоухий принимается рыться в своих бездонных карманах.

  — Бумаги? Есть, а то! — радостно сообщает он. — Минуточку! — И выкладывает перед капитаном слегка помятый, но чистый лист писчей бумаги.

  — Могу я еще и ручку предложить? — высокий с готовностью лезет во внутренний карман.

  Капитан мрачнеет, но вскоре лицо его проясняется, словно он передумал.

  — Находчиво, ничего не скажешь, — одобрительно усмехается он. — С юмором у вас обоих явно все в порядке.

  Лопоухий застенчиво опускает глаза долу:

  — Без этого никак, начальник, надо признать…

  — Но вернемся к делу, — голос капитана становится серьезным. — Есть у вас другие бумаги?

  — Есть, конечно, как не быть! Один момент! — лопоухий снова лезет в карман, вытаскивает повестку и, победоносно помахав ею в воздухе, кладет на стол. Капитан пробегает документ глазами, лицо его наливается кровью.

  — Читать не умеете?! — орет он. — Придурки, мать вашу! Какой здесь этаж написан?!

  Внезапный взрыв гнева оказывается настолько неожиданным, что оба делают шаг назад. Коротышка отчаянно трясет головой.

  — Конечно… — нужные слова не приходят.

  Офицер наклоняет голову набок:

  — Что там написано?

  — Третий… — отвечает коротышка и добавляет в качестве объяснения, — Докладываю.

  — И что вы тогда тут забыли?! Как вы сюда попали?! Вы вообще понимаете, чем мы тут занимаемся?!

  Незадачливые посетители отрицательно мотают головами.

  — Это отдел по работе с агентами! — выпаливает им в лицо капитан, наклонившись над столом. Но это не вызывает у обоих ни тени удивления: коротышка отрицательно качает головой и в раздумье поджимает губы, а его товарищ скрещивает ноги и начинает демонстративно разглядывать пейзаж на стене. Офицер облокачивается на стол, склоняет голову и начинает массировать себе лоб. Спина у него прямая, как путь к правде, грудь колесом, форма вычищена до блеска, ослепительно белый воротник рубашки идеально гармонирует с нежной розоватой кожей; одна-единственная прядь выбивается из идеально уложенных волнистых волос и падает на глаза цвета небесной лазури, придавая капитану неотразимое очарование; в целом же его облик излучает детскую невинность.

  — Для начала, — голос его обретает строгость и свойственную южанам напевность, — давайте сюда ваши паспорта!

  Лопоухий выуживает из заднего кармана два потрепанных по краям пухлых пакета и отодвигает одну из стопок на столе, чтобы разгладить их, прежде чем передать капитану, но тот с юношеской быстротой выхватывает паспорта из рук и по-солдатски споро пролистывает их, даже не заглядывая.

  — Как звать? — спрашивает он у коротышки.

  — Петрина, к вашим услугам.

  — Это твое имя?

  Лопоухий печально кивает.

  — Полное имя скажи, наконец! — наклоняется вперед офицер.

  — Докладываю: это все, — отвечает Петрина с невинным взглядом, поворачивается к товарищу и шепотом спрашивает: — А теперь что делать?

  — Цыган, что ли? — рявкает капитан.

  — Я цыган? — испуганно переспрашивает Петрина.

  — Тогда прекрати паясничать! Отвечай!

  Лопоухий беспомощно смотрит на товарища, сжимается и с видом человека абсолютно растерянного, не способного отвечать за свои слова, произносит:

  — Ну, типа… Шандор-Ференц-Иштван… как его… Андраш.

  Офицер листает странички паспорта и с угрозой в голосе отмечает:

  — А тут написано «Йожеф».

  Петрина делает такое лицо, будто его четвертовали.

  — Да что вы говорите, господин начальник! Покажите, пожалуйста…

  — Не двигаться! — говорит капитан голосом, не терпящим возражений.

  Лицо второго посетителя, того, что повыше, не выражает ни волнения, ни интереса. Когда офицер спрашивает, как его зовут, высокий моргает пару раз, словно мыслями унесся куда-то далеко, и вежливо произносит:

  — Простите, не понял.

  — Имя!

  — Иеремия, — в звенящем голосе слышится нотка гордости.

  Капитан берет сигарету, загоняет в уголок рта, неловко закуривает, выбрасывает горящую спичку в пепельницу и гасит коробком.

  — Значит так. Получается, у вас тоже только имя, без фамилии.

  Иеремия радостно кивает.

  — Так и есть, господин начальник. Как у всех.

  Офицер долго смотрит ему в глаза и, когда заведующий канцелярией открывает перед ними дверь (и спрашивает: «Закончили?»), делает знак следовать за собой. Под подозрительными взглядами секретарей Коротышка и высокий проходят мимо столов в приемной, на пару шагов отставая от капитана, выходят в коридор и поднимаются по лестнице. Здесь еще темнее, на поворотах они спотыкаются, чуть не падают; на всем пути следования их сопровождают грубые железные перила, на нижней части до блеска отполированных поручней виднеются пятна ржавчины. Шагая по ступеням, они чувствуют, что все вокруг как следует почищено и отмыто — это ощущение не в состоянии перебить даже тяжелый, похожий на рыбный запах, который на каждом повороте ударяет им в нос.