Холден Колфилд тридцать лет спустя

  •  Энн Тайлер. Морган ускользает / Пер. с англ. С. Ильина. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 448 с.

О чем может рассказывать книга с названием «Морган ускользает»? Первая мысль: наверное, о бегстве — от обстоятельств, от людей, от самого себя? Да мало ли от чего можно бежать и прятаться! Это вполне может стать хорошим лейтмотивом для литературного произведения.

Роман Энн Тайлер — не совсем тот случай. Он не о бегстве «от» — он о бегстве «к». А в самой сердцевине — проблема укорененности человека. Конечно, и нежеланной, которую оставляют позади, но прежде всего — желаемой, к которой стремятся. Однако знает ли ускользающий, чего он хочет?

«Морган ускользает» долго шел к русскоязычному читателю — в США роман вышел в 1980 году. Да что говорить об известности писательницы у нас, если в русскоязычной «Википедии» даже нет страницы об Энн Тайлер.

На родине она — заслуженный литератор. Роман «В поисках Калеба», например, хвалил Джон Апдайк, с которым писательницу потом начали сравнивать критики. На счету Тайлер — Пулитцеровская премия 1989 года, а также неоднократные выходы в финалы этой и других престижных наград. На русский язык тексты Тайлер уже переводились: «Катушка синих ниток» 2015 года, более ранние «Лестница лет», «Уроки дыхания»… До «Моргана» дело дошло только сейчас.

Действие начинается на провинциальной ярмарке. Супруги Леон и Эмили Мередит дают кукольное представление, но оно срывается — у беременной Эмили начинаются схватки. Зритель, представившийся доктором, везет их в больницу, но вынужден принять роды прямо на обочине. Прибывшие врачи уговаривают его поехать в больницу с новоиспеченными родителями. Он соглашается. Но потом неожиданно ускользает.

Когда же Леон и Эмили вспомнили о нем, найти его не удалось. Он словно растворился в воздухе. <…> Он словно и не существовал. <…> …они почти готовы были поверить, что этот человек им привиделся — что это их воображение в минуту нужды нарисовало его.

Это и есть Морган, и ускользать он начинает в первой же главе. Пытается сделать это — правда, уже в иной ситуации — во второй. И продолжит делать это на протяжении всей книги. Но от автора ему не ускользнуть. Энн Тайлер изящно и постепенно выписывает портрет Моргана Гауэра, отца семи дочерей, мужа, сына, брата, директора хозяйственной лавочки. А также любителя надевать разнообразные шляпы, костюмы, говорить с иностранными акцентами и выдавать себя за того, кем он не является. Главной сюжетной коллизией становится его желание подружиться с Мередитами, вокруг которых он сразу выстроил образ обаятельных аскетичных бродяг. Ведущих жизнь, так непохожую на его повседневность.

Морган с немалым удовольствием воображал, как они едят — две тарелки, два столовых прибора и глиняная плошка для девочки. Ему нравилось думать, что в их ванной комнате можно увидеть лишь кусок мыла «Айвори» и три гостиничных полотенца. Ну и бритвенный прибор Леона, конечно. Но больше ничего. Никаких жестянок с тальком, кремов от прыщей, фенов, детских брекетов вперемешку, никаких переругивающихся друг с другом флаконов с духами, свисающих лифчиков, нейлоновых чулок и обшитых кружавчиками купальных шапочек.

Если не брать во внимание возраст Моргана (а ему уже в начале книги за сорок), книга Тайлер кажется развитием темы, затронутой в «Кролик, беги» (вот и Апдайк!), «Над пропастью во ржи» и «Глазами клоуна», — нежелания жить по признанным обществом правилам только лишь потому, что все так живут. Это своего рода размышление о том, как может развиваться дальше жизненный путь такого героя. Пусть бунт Моргана не такой агрессивный, но общие черты с характерами персонажей названных книг прослеживаются. Да и быт хоть и старается поймать Гауэра, но выловить не может.

Тайлер не окружает своего персонажа масками — она подробно выписывает характеры Эмили и Леона Мередитов, жены Моргана Бонни, интересны даже второстепенные персонажи-функции. Но все же главное исследование посвящено Моргану. И следить за его ходом очень интересно. Пока роман не начинает рассыпаться на глазах.

Увы, текст делится на две неравных части — границей становится любовная линия. Появляются чужеродные интонации, разваливаются характеры, а вместе с ними и все остальное — и текст падает в яму дамского романа. К слову, американские критики частенько упрекали Тайлер в излишней сентиментальности и «ванильности». По всей видимости, «Морган ускользает» не стал исключением — и здесь автор, по выражению одного из критиков, «предлагает молоко и печенье».

Сразу после введения новой сюжетной линии автор рассказывает о вечере в доме Гауэров. В какой-то момент «в камине обвалилось полено». Это фраза, конечно, о том, как в этот же миг обваливается жизнь, сосредоточенная в этой гостиной. Но еще и о том, как с треском обуглившейся головешки рассыпается весь роман.

Несмотря на это, текст не теряет сильных сторон. В частности, хорошо показана изменчивость тревожных мыслей персонажей в момент краха привычной жизни. Хороши кинематографичные детали: главы, становящиеся к финалу короче; цветовые образы вроде красных гвоздик на фоне белого костюма антрепренера, предлагающего кукольникам контракт, или красной птички-кардинала в зарослях черного чубушника; то, как персонажи появляются в дверях. Все это так и просится на экран (среди экранизаций Тайлер «Моргана» пока нет — возможно, это дело времени).

Самое главное — продолжается исследование, которому посвящен роман. Морган, как сказано уже в заглавии, ускользает. Ускользает он и с помощью своих костюмированных перформансов, и в буквальном смысле — убегая с работы или из дома навстречу тому, что его действительно волнует. Но хочет ли он ускользать? И если да, то знает ли, к чему движется?

Морган укоренен, но проблема в том, что он хотел бы укорениться в чем-то другом. Однако представить себя, например, холостяком, ему тоже сложно. Вероятно, он не знает, чего же конкретно желает — и поэтому постоянно находится в поиске. А тем временем настает момент, когда он ускользает уже и помимо своей воли: «Подобно человеку, переходившему речку по камням и упавшему в воду».

Эта книга — интересный взгляд на возможное взросление персонажей вроде Холдена Колфилда, Кролика, Ганса Шнира. Какими они станут через двадцать, тридцать лет? Бунт может закончиться успехом или полным провалом. А может мутировать в такое вот ускользание. Молодая бескомпромиссность так обаятельна, и так легко ей сочувствовать. Гораздо сложнее — пятидесятилетнему управляющему хозяйственного магазина, поскользнувшемуся на камнях. Могли ли названные выше персонажи представить себя в таком состоянии? Едва ли они задумывались об этом. А вещи, как замечает Тайлер устами Моргана, имеют свойство подкрадываться к тебе исподтишка.

Финал остается открытым. Да, события пришли к логическому завершению. Но на главный вопрос Тайлер не предлагает четкого ответа. Может быть, это и есть самая сильная черта текста: в нем нет однозначных оценок. Всевидящий повествователь не становится всезнающим оплотом той или иной морали. Да и как четко ответишь на вопрос, когда он постоянно ускользает? Поди поймай.

Виталий Паутов

Энн Тайлер. Морган ускользает

  • Энн Тайлер. Морган ускользает / Пер. с англ. А. Сафронова. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 448 с.

1980-е в американской литературе стали десятилетием Энн Тайлер: роман «Ужин в ресторане „Тоска по дому“» в 1983-м стал финалистом Пулитцеровской премии, а «Уроки дыхания» в 1989-м — лауреатом. Новый век Энн Тайлер встретила в статусе живого классика, каждая ее книга вызывала живейший интерес. На этот раз героем нового романа становится сороколетний выдумщик Морган, запертый внутри своего семейного бытования. Но после встречи с Эмили и Леоном, скитальцами по собственному выбору, его жизнь круто меняется.

1967

Каждый год пресвитерианская церковь устраивала пасхальную ярмарку. Ранним субботним утром длинный покатый склон холма, на котором стояла церковь, обрастал шатрами, расписными киосками, аттракционами, предоставляемыми увеселительной компанией «Счастливые деньки», и большими деревянными ларьками на колесах, чьи окна медленно заполнялись намасленным попкорном. Белый кролик в шесть футов ростом чинно кланялся, раздавая драже из корзинки. После полудня за зданием воскресной школы устраивали поиски пасхальных яиц, и победители получали в награду шоколадных курочек. Отовсюду неслась музыка, обрывки томных мелодий переплетались, а в воздухе пахло неизменной сахарной ватой.

Однако климат Балтимора непредсказуем. Иногда для ярмарки бывало слишком холодно. В тот год, когда Пасха пришлась на март, трава подрасти не успела, и поиски яиц обратились в комедию. Они глупо лежали у всех на виду, разбросанные по лысой бурой лужайке, и дети хватали их руками в варежках. Взрослые в свитерах и шарфах стояли вокруг, нахохлившись. Выглядели они так, точно забрели ненароком не в то время года. Без людей ярмарка производила бы более приятное впечатление — полосатые шатры, плещущие фестонами весенних расцветок, играющая «После бала» карусель и скачущие без седоков пластмассовые лошадки.

В бело-зеленом шатре, освещенном изнутри зеленоватым светом, шел кукольный спектакль, и публику пробирала дрожь при виде Золушки в бальном платье без бретелек. То была перчаточная кукла с круглой головкой и локонами из желтых ниток. Она танцевала с Принцем, причесанным, как мальчик на банке краски «Голландский парнишка». Они так любовно обнимали друг друга — легко было забыть, что это всего лишь две сомкнутые ладони. «Какой у тебя прекрасный дворец, — говорила Принцу Золушка. — Полы словно зеркальные. Интересно, кто их натирает?»

Голос у нее был грудной, насмешливый, нисколько не кукольный. Никто не удивился бы, увидев пар над ее намалеванным ртом.

Принц сказал: «Понятия не имею, мисс… как, вы сказали, вас зовут?»

Вместо ответа она опустила взгляд на свои ноги. Пауза затянулась. На складных стульях заерзали дети. Становилось все яснее, что бальный зал — это никакой не зал, а огромная картонная коробка с вырезанной передней стенкой и марлевой занавеской на задней. Какой-то ребенок среди зрителей сказал:

— Я писать хочу.

— Чш-ш.

«Как вас зовут?» — повторил Принц.

Почему она молчит?

На самом деле, поняли дети, это всего только кукла. Они откинулись на спинки стульев. Что-то пошло не так. Даже на лицах родителей обозначилось недоумение.

Неожиданно Золушка самым неестественным образом упала ничком, из-под юбки ее выскользнула и скрылась за марлевым занавесом человеческая ладонь. Дети вытаращили глаза. На сцене лежала мертвая, пустая оболочка Золушки, откинувшая назад словно бы сломанные руки.

— Все кончилось? — спросил у матери кто-то из детей.

— Тише. Сиди спокойно. Ты же знаешь, чем это кончается.

— Ну а где тогда остальное? Может, пойдем отсюда?

— Подожди. Там кто-то показался.

Это был взрослый — условно говоря; он ощупью выбрался из-за простыни, которая висела с одного боку сцены. Смуглый худой юноша в штанах хаки и ржавого цвета вельветовой куртке поверх старой, до полусмерти застиранной белой рубашки. В нем ощущались какая-то ожесточенность — в изгибе губ, может быть, или в вызывающе приподнятом подбородке.

— Леди и джентльмены, — сказал он, проведя ладонью по волосам. — Мальчики и девочки…

— Это Принц, — сказал ребенок. — Мальчики и девочки, случилась… болезнь. Представление окончено. В кассе вы сможете получить назад ваши деньги.

Он отвернулся, не подождав реакции публики, и ухватился за простыню, но затем ему, похоже, пришла в голову новая мысль.

— Извините, — сказал он и снова провел ладонью по волосам (то-то они были такими всклокоченными и спутанными). И спросил: — Нет ли здесь врача?

Зрители переглядывались — большинству было лет пять. Врача не оказалось. Молодой человек коротко и резко вздохнул, приподнял угол простыни.

Но тут встал сидевший в заднем ряду мужчина.

— Я врач, — сказал он.

Высокий, худощавый, бородатый мужчина в костюме из ворсистой коричневой ткани, вполне пригодной для шитья одеял, в красной лыжной шапочке конусом, с помпоном. Изпод шапочки выбивались пряди вьющихся черных волос. Борода у него была такой растрепанной, черной и лохматой, что определить возраст мужчины было затруднительно. Сорок? Сорок пять? Во всяком случае, он был намного старше обычного зрителя кукольных спектаклей, а ребенок, который мог бы объяснить его присутствие здесь, мужчину не сопровождал. Он вытянул шею, добродушно улыбаясь, поводя из стороны в сторону длинным тощим носом и ожидая, когда ему скажут, чем он может помочь. Молодой человек немного успокоился, напряжение отчасти сошло с его лица.

— Идите сюда, — сказал он, откидывая простыню.

Переступая через ноги взрослых, обходя уже устремившихся наружу детей, доктор направился к молодому человеку. Добрался, вытер о брюки ладони и нагнулся, чтобы пройти под простыней.

— С кем тут неладно? — спросил он.

— С ней, — ответил молодой человек и указал на сидевшую поверх кипы муслиновой ткани светловолосую девушку.

Узкокостная, хрупкая, но с огромным животом, она сидела, баюкая свой живот, оберегая его, и смотрела на доктора спокойными серыми глазами. Губы ее были до того бесцветными, что почти и неразличимыми.

— Понятно, — сказал доктор.

Поддернув брюки, он опустился рядом с ней на колени, наклонился, чтобы положить ладонь ей на живот. Пауза. Доктор хмурился, глядя на стену шатра, что-то прикидывая.

— Да… — Он выпрямился, взглянул девушке в лицо и спросил: — Какие промежутки между схватками?

— Никаких, — насмешливым голосом Золушки ответила девушка.

— Идут одна за другой? А когда начались? — Около… часа назад, верно, Леон? Когда мы готовились к представлению.

Густые черные брови доктора поползли вверх.

— Очень странно, — сказал он, — что они участились так быстро.

— Ну тем не менее, — прозаически ответила девушка.

Доктор, покряхтывая, встал, отряхнул колени:

— Что ж, полагаю, для пущей безопасности вам лучше отправиться в больницу. Где ваша машина?

— У нас нет машины, — ответил молодой человек. — Нет машины?

Доктор поозирался кругом, словно пытаясь понять, как сюда попала вся их оснастка: громоздкая сцена, груда костюмчиков, винная коробка, из картонных отделений которой торчали головы кукол.

— Нас подвез на грузовике мистер Кенни, — сказал молодой человек. — Председатель комитета по сбору средств.

— Ладно. Тогда пошли со мной, — сказал доктор. — Я отвезу вас. — Похоже, его такая возможность искренне обрадовала. Он спросил: — Да, а куклы? Возьмем их с собой?

— Нет, — ответил молодой человек. — Какое мне дело до кукол? Надо поскорее отвезти ее в больницу.

— Как хотите. — Однако, прежде чем помочь молодому человеку поднять девушку на ноги, доктор огляделся еще раз, словно сожалея о некоей утраченной возможности. И спросил: — Из чего они сделаны?

— Что? — не понял молодой человек. — А, да просто из… всякой всячины. — Он протянул девушке ее сумочку и добавил: — Их Эмили делает.

— Эмили?

— Вот она, Эмили, моя жена. А я — Леон Мередит.

— Рад знакомству, — сказал доктор.

— Они из резиновых мячиков, — сказала Эмили.

Встав на ноги, она оказалась даже более хрупкой, чем выглядела до этого. Эмили повела двоих мужчин к выходу из шатра, грациозно ступая и улыбаясь еще остававшимся там детям. Измятая черная юбка неровно прикрывала ее голени, тонкий белый кардиган с прилипшими к нему черными шерстинками и ниточками и близко не сходился на раздувшемся животе.

— Беру обычный дешевенький резиновый мячик, — говорила она, — прорезаю ножом дырку для шеи. Потом натягиваю на него нейлоновый чулок, пришиваю глаза и нос, рисую рот, делаю волосы из…

Голос девушки пресекся, и доктор окинул ее быстрым взглядом.

— Чем чулки дешевле, тем лучше, — продолжала она. — Они розовые и издали больше походят на кожу.

— Далеко нам идти? — спросил Леон.

— Нет-нет, — ответил доктор. — Моя машина стоит на главной парковке.

— Может, лучше «скорую» вызвать?

— Думаю, она не понадобится, — сказал доктор.

— А вдруг роды начнутся раньше, чем мы доберемся до больницы?

— Вы уж поверьте, если бы я считал это хоть сколько-то вероятным, то повел бы себя иначе. У меня вовсе нет желания принимать роды в моем «понтиаке».

— О господи, только не это, — сказал Леон и скосился на руки доктора, которые выглядели не так чтобы очень чистыми. — Но Эмили говорит, что он может родиться в любую минуту.

— Это верно, — спокойно подтвердила Эмили.

Она шла между ними, без какой-либо помощи поднимаясь по склону к парковке. И поддерживала ребенка на весу, как будто он уже существовал отдельно от нее. С плеча Эмили свисала потертая черная сумочка. В солнечном свете волосы ее, уложенные двумя косами вокруг головы, серебрились; вверх выбивались похожие на маленькие штопоры прядки, словно притянутые магнитом металлические опилки. Кожа Эмили казалась холодной, тонкой и бледной, но глаза оставались спокойными. Похоже, она ничего не боялась. И взгляд доктора встретила твердым взглядом.

— Я его чувствую, — сказала она.

— Он у вас первый?

— Да.

— Ага, но тогда он, понимаете ли, никак не может родиться быстро, — сказал доктор. — Самое раннее — глубокой ночью, а то и утром. У вас же и схватки-то начались не больше часа назад!

— Может, так, а может, и нет, — ответила Эмили и вдруг, тряхнув головой, исподлобья посмотрела на доктора. — Вообще-то боль в спине началась еще в два часа ночи. Возможно, это и были схватки, а я просто не поняла.

Леон тоже смотрел на доктора, который вроде бы на миг заколебался.

— Доктор?..

— Все мои пациенты уверяют меня, что их ребенок вот прямо сейчас родится, — сказал Леону доктор. — И этого никогда не случается.

Они уже дошли до белого щебня парковки. Ее пересекали самые разные люди — одни только что приехали и шли, придерживая свои плащи, которые норовил вздуть ветер, другие уже покидали ярмарку — с шариками, плачущими детьми, плоскими картонными коробками с подрагивавшей помидорной рассадой.

— Тебе не холодно? — спросил Леон. — Хочешь мою куртку?

— Все хорошо, — ответила Эмили, хотя под кардиганом у нее только и было одежды, что жалкая черная футболка, а обутые в тоненькие, как бумага, балетные туфельки ноги были голы.

— Ты же наверняка мерзнешь, — сказал Леон. — Все в порядке, Леон.

— Это адреналин, — отсутствующе заметил доктор. Он уже остановился наверху склона и, поглаживая бороду, оглядывал парковку. — Что-то не вижу я моей машины.

Леон произнес:

— О боже.

— Да нет, вон она. Не пугайтесь.

Машина была явно семейная — тупорылая, немодная, с привязанной к антенне красной обтрепанной ленточкой для волос и надписью ПОМОЙ ЕЕ, выведенной пальцем по запыленному крылу. Внутри валялись школьные учебники, грязные носки, спортивные шорты. Доктор, опершись коленями о переднее сиденье, колотил по заднему, пока наваленные грудой киножурнальчики не слетели на пол. А затем сказал: — Ну вот. Садитесь сзади, там вам будет удобнее.

Сам он уселся за руль, включил двигатель, и тот жалобно, монотонно заныл. Эмили с Леоном расположились сзади. Эмили, обнаружив под правой ногой кед, взяла его двумя пальцами и переложила себе на колени.

— Итак, — сказал доктор. — Какая больница?

Эмили и Леон переглянулись.

— Городская? Университетская? Хопкинс?

— Та, что поближе, — сказал Леон.

— Но в какой вы зарегистрированы? Где работает ваш врач?

— Мы нигде не зарегистрированы, — ответила Эмили, — и врача у нас нет.

— Ясно.

— Поезжайте в любую, — сказал Леон. — Главное, чтобы она туда попала.

— Хорошо. — Доктор вывел машину с парковки.

Скорости у нее переключались со скрежетом.

Леон сказал:

— Наверное, нам следовало уладить это раньше.

— Вообще-то, да, — согласился доктор. Он затормозил, посмотрел направо, налево и вклинился в поток машин на Фарли-стрит. Они ехали по новому, пока не достроенному толком, не включенному в черту города району: одноэтажные дома, голые, без деревьев, лужайки, еще одна церковь, торговый центр. — Но полагаю, жизнь вы ведете наполовину бродячую.

— Бродячую?

— Привольную. Корней нигде не пускаете, — пояснил доктор.

Он похлопал себя по карманам, нашел пачку «Кэмел». Вытряс из нее сигарету, закурил. Процесс сопровождался такой неуклюжей возней, проклятьями, стараниями подхватить падавшие предметы, что оставалось лишь удивляться, как это другим водителям удалось не столкнуться с ним. Чиркнув наконец спичкой, он затянулся, выдохнул большое облако дыма и закашлялся. «Понтиак» мотало с полосы на полосу. Доктор постучал себя по груди и сказал:

— Вы, я думаю, ездите с одной ярмарки на другую, так? Просто следуете за праздниками, останавливаясь там, куда вас занесет.

— Нет, на самом деле…

— Все-таки жаль, что вы кукол не прихватили, — продолжал доктор.

О семье и прочих неприятностях

  • Энн Тайлер. Уроки дыхания. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 417 с.

Можно прочесть все книги Энн Тайлер разом либо ограничиться одним романом — и тоже понять ее творчество. Но, сказать по правде, остановиться будет довольно сложно.

Тайлер выросла в Северной Каролине, изучала в университете русскую литературу — влияние Толстого победило влияние Фолкнера: от южного мифа осталась только легкая патриархальность, которая, впрочем, порой смело разрушается, как, например, в «Лестнице лет». Каждый роман Энн Тайлер — это история одной семьи, которая пытается стать кланом, династией, но во всех системах обязательно находится ошибка. Описания, очень детальные и плавные, преобладают над диалогами, а время — нелинейно и наполнено отсылками в прошлое. Тайлер наблюдает за жизнью простых американских семей: работа и школа, покупки, поездки на море летом. Ежедневная рутина, стабильность и скука. Однако даже поход за продуктами в ближайший супермаркет описывается так захватывающе, будто герои пересекают Средиземье. Интересным, наполненным какой-то странной поэтичностью становится каждый обыденный процесс — ничего другого герои не делают в принципе. Просто встречаются, просто ужинают, женятся, воспитывают детей — в общем, делают все то, чему не стоит появляться на страницах книг. Тайлер из ничего делает умные, созерцательные произведения, от которых невозможно оторваться — и разве не в этом гениальность?

«Уроки дыхания» — четвертая книга, переведенная на русский, та самая, что принесла писательнице Пулитцеровскую премию. Это не самый блестящий ее роман, и своей победе он обязан скорее двум предыдущим, доходившим до финала и уже там уступавшим пальму первенства.

В романе описывается один день из жизни Айры и Мэгги Моранов — расчерченный на действия, как пьеса, со строгой сменой актеров и декораций. Супруги отправляются на автомобиле в небольшое путешествие из Балтимора в Дир-Лик, на похороны не самого близкого приятеля. Однако их дорога, как это часто случается, не идет по маршруту «туда и обратно». Они совершают вынужденные остановки, подвозят попутчиков, а после и вовсе едут не домой, а к бывшей невестке, в очередной попытке склеить развалившийся брак сына. В течение всей этой одиссеи обнажаются и подчеркиваются противоречия между супругами. Мэгги Моран принимает близко к сердцу даже самые незначительные события жизни, подчас мифологизируя случайные жесты окружающих людей. Слишком открытая и доверчивая, она видит в людях только лучшее и считает, что все вокруг такие же; легко завязывает разговоры с незнакомыми людьми, часто — просто вторгаясь в их личное пространство.

Мэгги хочет поделиться со всеми своим теплом, все исправить, просто не принимая того, что в мире что-то может идти неправильно, несправедливо и просто плохо. Каждая такая неправильность ей кажется личным поражением, которое невозможно принять. В своих попытках исправить чужие судьбы, в спорах и убеждениях она частенько врет, точнее, приукрашивает действительность, представляя все в своих любимых сентиментальных оттенках.

— Все из-за того, что они не понимали друг друга, — сказал она мистеру Отису. И надкусила сушку. — Такая была идеальная пара. Даже внешне — он смуглый, темноволосый, она светленькая. Просто Джесси — музыкант, работал по ночам, жизнь вел, ну, не знаю, не устоявшуюся. А Фиона была такая молодая, вспыльчивая. Ох, у меня за нее прямо душа болела. Она ушла от Джесси и разбила ему сердце — забрала их маленькую дочурку и вернулась в дом своей матери. И у Фионы сердце тоже разбито, не сомневайтесь, но, думаете, она в этом признается? А теперь они в разводе, да в таком, что можно подумать — никогда и женаты не были.

Айра — напротив, закрытый, скупой на эмоции, недоверчивый человек. Его сложно понять, а он как-то необычайно прозорлив и знает все обо всех. Он первый критикует планы и идеи Мэгги, менторским тоном выдает строгие суждения о людях, особенно беспощадные — в адрес собственного сына. Жизнь Айры была полна разочарований и самоотречения, и, как всем сильным людям, ему тяжело прощать чужие проявления слабости. История брака Айры и Мэгги коррелирует с браком их сына, развалившимся несколько лет назад.

Пока что все правда, думал Айра, однако Мэгги многое опускает. Вернее, не столько опускает, сколько приглаживает. Взять хотя бы их сына, «музыканта», до того занятого своим делом, что ему приходится пренебрегать «женой» и «дочерью». Айра никогда не считал Джесси музыкантом; он видел в сыне недоучку, которому следует найти постоянную работу. И Фиона казалась ему не женой, а подростковой зазнобой Джесси — с завесой мерцающих светлых волос, не сочетавшейся с коротковатой футболкой и тесными джинсами. Что касается бедной маленькой Лерой, она была для них не более чем домашним зверьком, плюшевым мишкой, которого они выиграли на какой-то ярмарке.

«Уроки дыхания» — роман о том, как люди, особенно близкие, подчас не могут договориться, уступить и услышать друг друга. Все диалоги напоминают спор из «Гордости и предубеждения», повторяющийся раз за разом. В своих текстах Тайлер выносит довольно печальные и строгие суждения о мире. В ее Вселенной союзы заключаются не на небесах, а по случайности. Герой произносит «я женюсь на ней», но не говорит, что любит. Любовь — это вообще не то, что принято обсуждать в книгах Тайлер, для этого она слишком иронична.

Алена Пылаева

Энн Тайлер. Уроки дыхания

  • Энн Тайлер. Уроки дыхания / Пер. с англ. С. Ильина. М.: Фантом Пресс, 2016. — 416 с.

За роман «Уроки дыхания» Энн Тайлер получила Пулитцеровскую премию. Мэгги порывиста и непосредственна, Айра обстоятелен и нетороплив. Мэгги совершает глупости. За Айрой такого греха не водится. Они женат двадцать восемь лет. Их жизнь обычна, спокойна и… скучна. В один невеселый день они отправляются в автомобильное путешествие – на похороны старого друга. Но внезапно Мэгги слышит по радио, как в прямом эфире ее бывшая невестка объявляет, что снова собирается замуж. И поездка на похороны оборачивается экспедицией по спасению брака сына. Трогательная, ироничная, смешная и горькая хроника одного дня из жизни Мэгги и Айры – это глубокое погружение в самую суть семейных отношений, комедия, скрещенная с высокой драмой. «Уроки дыхания» – негромкий шедевр одной из лучших современных писательниц. 

Глава 1

Мэгги и Айре Моран нужно было поехать на похороны в Дир-Лик, штат Пенсильвания. Умер муж школьной подруги Мэгги. Дир-Лик стоял на узком провинциальном шоссе милях в девяноста от Балтимора, похороны были назначены на десять тридцать субботнего утра; значит, выехать следовало, решил Айра, около восьми. Настроение из-за этого было у него сварливым — Айра был не из ранних пташек. К тому же суббота — самый бойкий в его работе день, а замену себе не найти. Да еще и машина находилась на станции техобслуживания. Машина нуждалась в серьезном ремонте, и получить ее назад раньше восьми часов субботнего утра (время, когда открывалась станция) было никак нельзя. Айра сказал, что, может, им лучше просто-напросто никуда не ехать, но Мэгги ответила: надо. Она и Серина дружили с младенчества. Или почти с младенчества — сорок два года, начиная с первого класса школы мисс Киммель.

Подняться они собирались в семь, однако Мэгги неправильно поставила будильник, и оба проспали. Одеваться пришлось второпях, а на завтрак обойтись наспех заваренным кофе и хлопьями. Проглотив их, Айра пешком отправился в свою мастерскую, чтобы прилепить к двери записку для клиентов, а Мэгги пошла за машиной. Она надела лучшее свое платье, синее с белым рисунком и рукавами наподобие пелерины, и новенькие черные туфли-лодочки — похороны все-таки. Каблуки у туфель были не очень высокие, тем не менее быстро идти не позволяли: Мэгги больше привыкла к каучуковым подошвам. А тут еще колготки как-то перекосились в промежности, отчего шажки ей приходилось делать мелкие, неестественно ровные, и по тротуару она продвигалась, точно какая-нибудь коренастая заводная игрушка.

На ее счастье, станция находилась всего в нескольких кварталах от дома. В этой части города все было перемешано — небольшие каркасные дома, такие же, как у Моранов, а рядом ателье фотографов-портретистов, маленькая, способная обслужить лишь одну клиентку за раз парикмахерская, водительская школа и ортопедическая клиника. Но погода была чудесная: теплый, солнечный сентябрьский денек, и ветерок такой приятный — в самый раз, чтобы освежить Мэгги лицо. Она шла, приглаживая свою челку, которая все норовила закурчавиться и обратиться в вихор. Шла, сжимая под мышкой нарядную сумочку. Шла, потом повернула налево — вот и станция, «Кузов и Крылья». Облупившаяся зеленая дверь уже поднята, за ней, в пещерном нутре, стоит резкий запах краски, наводящий на мысль о лаке для ногтей.

Чек у Мэгги был заготовлен заранее, управляющий сказал, что ключи в машине, ничто ее не задерживало. Автомобиль — пожилой серовато-си- ний «додж» — стоял у задней стены гаража. Выглядел он лучше, чем в последние несколько лет: задний бампер выпрямлен, покореженная крышка багажника отрихтована, с полдюжины вмятин тоже, пятна ржавчины на дверцах закрашены. Айра прав: в конце концов, покупать новую машину им ни к чему. Мэгги уселась за руль, включила зажигание, и тут же заработало радио — «АМ Балтимор» Мела Спрюса, ток-шоу «Звоните — отвечаем». Ладно, пусть немного поработает. Она подправила сиденье — кто-то, выше Мэгги, слишком отодвинул его назад, — наклонила слегка зеркальце заднего вида. Собственное лицо уставилось на нее, круглое, чуть лоснящееся, с некоторой неуверенностью и как будто тревогой в голубых глазах, хотя на самом деле она всего лишь прищурилась, чтобы лучше видеть в полумраке. Включив передачу, Мэгги плавно поплыла к выезду на улицу, рядом с которым стоял, мрачно созерцая прикрепленную к двери его офиса доску извещений, хозяин станции.

Сегодня на «АМ Балтимор» обсуждался вопрос: «Что делает брак идеальным?» Позвонившая в студию женщина сказала: общность интересов. «Типа, когда вы смотрите по телику одни программы», — пояснила она. Мэгги вопрос об идеальном браке интересовал меньше всего, она уж двадцать восемь лет как замужем. Опустив стекло, Мэгги крикнула: «Ну, пока!» — и хозяин станции оторвал взгляд от доски.

Мягкий голос сказал по радио: «А я вот снова замуж собралась. В первый раз вышла по любви. По настоящей искренней любви, и ничего из этого не получилось. В следующую субботу выйду ради уверенности в завтрашнем дне».

Мэгги взглянула на шкалу настройки и спросила:

— Фиона?

Она собиралась нажать на тормоз, а нажала на акселератор и вылетела из гаража на улицу. Накативший слева фургон «Пепси» вмазался в ее переднее левое крыло — единственную часть машины, с которой ничего хоть в малой мере дурного до сих пор не происходило.

В далеком детстве Мэгги играла с братьями в бейсбол и, если ей случалось пораниться, уверяла их, что все у нее хорошо, потому что боялась, как бы они не выкинули ее из игры. Собиралась с силами и бегала, не прихрамывая, несмотря на мучительную боль в колене. Теперь она вспомнила об этом, и когда хозяин станции подбежал к ней с криком: «Какого… Вы целы?» — Мэгги, величаво глядя вперед, ответила: «Разумеется. А почему вы спрашиваете?» — и отъехала еще до того, как водитель «Пепси» выбрался из кабины. Судя по его лицу, с ним тоже все было в порядке. Однако, сказать по правде, крыло издавало весьма неприятный звук, примерно как пустая консервная банка, когда ее волокут по гравию, и потому, свернув за угол (двое мужчин, один чесал в затылке, другой размахивал руками, исчезли из зеркальца заднего вида), Мэгги остановилась. Фионы в эфире больше не было. Вместо нее какая-то женщина скрипучим тенором проводила сравнительный анализ своих пяте- рых мужей. Мэгги выключила двигатель и вышла из машины. Причину неприятного шума она обнаружила сразу: крыло вдавилось внутрь и цепляло покрышку — удивительно, что колесо вообще вертелось. Мэгги присела на бордюрный камень, взялась обеими руками за край крыла и потянула его на себя. (И вспомнила, как сидела на корточках в высокой траве дальнего поля и воровато, наморщась, отлепляла штанину джинсов от окровавленного колена.) Несколько хлопьев серовато-синей краски упали на подол платья. Кто-то прошел за ее спиной по тротуару, однако она, притворившись, что ничего не замечает, снова потянула крыло. На сей раз оно поддалось — не так чтобы очень, но от покрышки отлипло, и Мэгги встала и отряхнула руки. Потом снова забралась в машину, но примерно минуту просто сидела в ней. «Фиона!» — повторила она. А когда запустила двигатель, радио уже рассказывало что-то о банковских ссудах, и Мэгги его выключила.

Айра ждал ее перед своей мастерской, непривычный и странно франтоватый в темно-синем костюме. Над ним покачивалась на ветерке железная вывеска: БАГЕТНАЯ МАСТЕРСКАЯ СЭМА. РАМЫ, ПАС- ПАРТУ. ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ОФРМЛЕНИЕ ВАШИХ ВЫШИВОК. Сэм был отцом Айры, но с тех пор, как обзавелся тридцать лет назад «слабым сердцем», бизнеса своего и пальцем не коснулся. Мэгги всегда брала «слабое сердце» в кавычки. И подчеркнуто игнорировала окна расположенной над мастерской квартиры, где Сэм влачил в тесноте свои праздные, брюзгливые дни в обществе двух сестер Айры. Наверное, он стоял сейчас у одного из окон, наблюдая за Мэгги. Она притормозила у бордюра и переползла на пассажирское сиденье.

Подходя к машине, Айра внимательно осматривал ее. Для начала он с довольством и одобрением окинул взглядом капот, однако, увидев левое крыло, остановился. Длинное, худое, оливковое лицо его вытянулось. Глаза, и без того настолько прищуренные, что трудно было сказать черные они или просто темно- карие, превратились в озадаченные, уставившиеся вниз щелки. Он открыл дверцу, сел и направил на Мэгги полный печали взгляд.

— Непредвиденная ситуация, — сказала Мэгги.

— Всего лишь между автостанцией и мастерской?

— Я услышала по радио Фиону.


— Каких-то пять кварталов! Всего-навсего пять или шесть.


— Айра, Фиона выходит замуж.


Машину он из головы выбросил, с облегчением отметила она. У него даже лоб разгладился. Несколько мгновений он смотрел на Мэгги, а потом спросил:

— Какая Фиона?

— Твоя сноха, Айра. Ты много Фион знаешь? Фиона, мать твоей единственной внучки, выходит замуж за какого-то совершенно неизвестного человека ради уверенности в завтрашнем дне.

Айра сдвинул сиденье назад и отъехал от бордюра. Казалось, он к чему-то прислушивался — возможно, к стуку колеса. Но, по-видимому, с крылом она надрывалась не зря.

— Где ты об этом услышала? — спросил он.


— По радио, пока вела машину.


— Теперь о таких штуках по радио объявляют?

— Она позвонила в студию.

— 
Ну, если хочешь знать мое мнение, это свидетельствует о… несколько завышенной самооценке, — сказал Айра.

— Да нет, она просто… и потом Фиона сказала, что Джесси — единственный, кого она любила по- настоящему.

— Так прямо по радио и сказала?
— Это же ток-шоу.
— Не понимаю я, почему нынче каждый норовит раздеться догола на глазах у публики, — сказал Айра.

— Как по-твоему, Джесси мог ее услышать? — спросила Мэгги. До сих пор ей это в голову не приходило.

— Джесси? В такое-то время? Да если он просы-пается до полудня, так уже праздник.

С этим Мэгги спорить не стала, хоть и могла бы. На самом деле Джесси вставал рано, к тому же он по субботам работал. Айра просто хотел сказать, что Джесси лентяй, и вообще относился к сыну куда суровее, чем Мэгги. Не желал видеть даже половины его достоинств. Мэгги смотрела вперед, на скользившие мимо дома и магазины, на редких пешеходов с собаками. Нынешнее лето было самым сухим на ее памяти, тротуары белели, точно намазанные известкой. И в воздухе словно кисея повисла. Перед «Бакалеей для бедных» мальчик нежно протирал тряпочкой спицы своего велосипеда.

— Значит, ты выехала на Эмпри-стрит, — сказал Айра.

— Ммм.


— Там расположена станция.


— Ну да, на Эмпри-стрит.


— Потом направо на Даймлер…


— Он снова вернулся к крылу. Мэгги сказала:


— Все случилось, когда я выехала из гаража.

— Ты хочешь сказать, прямо там? Перед станцией?

— Хотела нажать на тормоз, а нажала на газ.

— Это как же?


— Просто услышала по радио Фиону и перепугалась.

— Я к тому, Мэгги, что о педали тормоза человеку и думать-то не приходится. Ты водишь машину с шестнадцати лет. Как же ты могла перепутать тормоз с газом?

— Ну вот перепутала, Айра. Тебя это устроит? Испугалась и перепутала. И хватит об этом.

— Я хотел сказать, что нажать на тормоз — это более-менее рефлекс.

— Если для тебя это так важно, оплати починку из моего жалованья.

Тут уж ему пришлось прикусить язык. Мэгги видела, он собирался сказать что-то, да передумал: жалованье-то у нее было смешное. Она ухаживала за стариками в доме престарелых.

Если бы нас предупредили пораньше, думала Мэгги, я бы хоть в машине прибралась. Приборная доска была завалена корешками парковочных квитанций; пол усеивали банки из-под прохладительных напитков и бумажные салфетки; под бардачком свисали петли черного и красного проводов. Зацепи их, перекрещивая ноги, — и отключишь радио. Она считала, что этим следовало заняться Айре. Мужчины, куда бы они ни попали, непонятно как сразу обрастают проводами, кабелями, изолентами. Иногда и сами того не замечая.

Машина уже ехала по Белэр-роуд на север. Окрестные виды постепенно менялись, спортивные площадки и кладбища чередовались со скоплениями небольших предприятий — винных магазинов, пиццерий, маленьких темных баров и кабачков, обращенных в карликов огромными тарелками антенн на их крышах. А следом вновь внезапно появлялась спортивная площадка. Движение с каждой минутой становилось плотнее. Все куда-то ехали в праздничном, не сомневалась Мэгги, подобающем субботнему утру настроении. В большинстве машин задние сиденья занимали дети. Время уроков гимнастики и бейсбольных тренировок.

— Пару дней назад, — сообщила Мэгги, — я умудрилась забыть выражение «совместная машина».

— А зачем тебе его было помнить? — спросил Айра.

— Вот и я про то же.

— Пардон?

— Я говорю о том, как летит время. Я хотела сказать одному пациенту, что его дочь сегодня не приедет. Сказала: «Сегодня ее очередь водить, э-э…» — и не смогла вспомнить, как это называется. А кажется, я только вчера везла Джесси на матч или в хоккейный лагерь, а Дэйзи — на слет девочек- скаутов… Господи, да я целые субботы за рулем проводила! 

— Кстати, о руле, — сказал Айра.

— Ты в другую машину врезалась? Или просто в телеграфный столб?

Мэгги рылась в сумочке, отыскивая солнечные очки.

—  В фургон, — сказала она. 


—  О господи. Сильно его покорежила? 


—  Не обратила внимания. 


—  Не обратила внимания. 


—  Просто не остановилась, чтобы посмотреть. Она надела очки, поморгала. Краски померкли, 
все стало более изысканным.


— Мэгги, ты скрылась с места аварии?


— Да какая там авария! Обычное мелкое… ну, 
происшествие, такие случаются сплошь и рядом.

— Так, давай посмотрим, правильно ли я все понял, — сказал Айра. — Значит, ты вылетаешь из 
гаража, врезаешься в фургон и катишь дальше.


— Нет, это фургон в меня врезался.


— Но виновата была ты.


— Ну да, наверное, раз уж тебе непременно нуж
ны виноватые.


— И ты просто уехала.

— Да. 


Он замолчал. Добра это молчание не предвещало.

— Это был здоровенный фургон «Пепси», — сказала Мэгги. — Практически танк бронированный! На нем и царапины не осталось, даже не сомневаюсь.

— Ты ведь не проверяла.

— Я боялась опоздать, — пояснила Мэгги. — Ты же сам твердил, что нам нужен запас времени.

— Ты понимаешь, что на станции есть твое имя и адрес, не так ли? Все, что нужно водителю, — спросить их. Когда мы вернемся, у двери нас будет поджидать полицейский.

— Айра, ты не мог бы оставить эту тему? — спросила Мэгги. — Мне и без того есть о чем подумать. Я еду на похороны мужа моей самой старой, самой близкой подруги, Серине с чем только сейчас справляться не приходится, а нас с ней целый штат разделяет. А тут я еще слышу по радио о предстоящем замужестве Фионы, хотя и ежу понятно, что они с Джесси по-прежнему любят друг друга. Всегда любили, не переставали любить, просто им почему- то не удается, ну, достучаться друг до друга. Мало того, моей единственной внучке придется вдруг прилаживаться к новоиспеченному отчиму. Мы с ней словно разлетаемся в разные стороны! Все мои подруги, все родственники улетают от меня, как… как в расширяющейся вселенной или еще где. Мы больше не увидим нашу девочку, хоть это ты понимаешь?

— Да мы ее и так не видим, — кротко ответил Айра. И остановился на красный свет.

— Откуда нам знать, может, этот ее новый муж — растлитель малолетних, — сказала Мэгги.

— Уверен, что Фиона выбрала бы кого-нибудь получше, Мэгги.

Она бросила на мужа косой взгляд. (Хорошо отзываться о Фионе — это на него не походило.) Айра смотрел на светофор. От уголков его прищуренных глаз расходились морщинки.

— Ну разумеется, она постаралась бы сделать выбор получше, — настороженно произнесла Мэгги, — но ведь даже самая разумная на свете женщина не способна предвидеть все проблемы до одной. Может быть, он такой, знаешь, вкрадчивый и льстивый. И будет ласков с ЛерОй — пока не пролезет в семью.

Светофор переключился. Айра повел машину дальше.

— Лерой, — задумчиво произнесла Мэгги. — Как по-твоему, сможем мы когда-нибудь привыкнуть к этому имени? Звучит совсем по-мальчишески. Такие имена у футболистов бывают. А как они его произносят: Лиирой. Совершенно по-деревенски.

— Ты прихватила карту, которую я оставил на кухонном столе? — спросил Айра.

— Я иногда думаю, что нам следует просто начать произносить его по-нашему, — сказала Мэгги. — Ле-рой.

И призадумалась.


— Карта, Мэгги. Ты взяла ее?


— Она у меня в сумочке. Ле Руа. — На сей раз она произнесла «Р» с французской раскатистостью.

— Как-то не похоже, что нам теперь удастся часто общаться с ней, — сказал Айра.
— А стоило бы. Мы могли бы навестить ее сегодня под вечер.

— Как это?


— Ты же знаешь, где они живут — в Картуиле, Пенсильвания. Практически по пути к Дир-Лику. — Мэгги копалась в сумочке. — Мы могли бы побыть на похоронах, понимаешь? — а потом… Да где же эта карта? Побыть на похоронах, а потом поехать по Первому шоссе к… Знаешь, похоже, карту я все-таки не взяла.

— Отлично, Мэгги.
— Наверное, оставила на столе.
— Я же спросил у тебя, когда мы собирались,

помнишь? Сказал: «Карту ты возьмешь или я?» И ты ответила: «Я. Положу ее в сумочку».

— Просто не понимаю, почему ты из-за нее такой шум поднимаешь, — сказала Мэгги. — Нам только одно и требуется — следить за дорожными знаками, а с этим кто угодно справится.

— Все немного сложнее, — ответил Айра.

— Кроме того, у нас есть указания, которые Серина дала мне по телефону.

— Мэгги. Ты действительно веришь, что указания Серины способны привести нас туда, куда мы должны попасть? Ха! Да мы скорее в Канаду заедем. Или в Аризону!

— Послушай, не надо так волноваться по пустякам.

— И никогда больше не увидим нашего дома, — пообещал Айра.

Мэгги вытряхнула из сумочки свой бумажник, пакетик салфеток «клинекс».

— По милости Серины мы на ее собственный свадебный обед опоздали, помнишь? — сказал Айра. — Нам пришлось целый час искать тот дурацкий банкетный зальчик.

— Нет, ну правда, Айра, ты всегда говоришь так, будто все женщины — пустоголовые болтуньи. — Поиски в сумочке Мэгги прекратила, ясно было, что и указаний Серины там нет. И добавила: — Я думаю о том, как облегчить Фионе жизнь. Мы могли бы взять девочку к себе.

— К себе?


— На медовый месяц.

— Айра бросил на нее взгляд, которого она не поняла.

— Она выходит замуж в следующую субботу, — объяснила Мэгги. — Нельзя же ехать в свадебное путешествие с семилетним ребенком.

Айра по-прежнему молчал.

Они уже миновали городскую черту, домов вокруг стало меньше. Проехали стоянку подержанных машин, реденькую рощицу, торговый пассаж с несколькими разбросанными по бетонной пустоши автомобилями ранних пташек. Айра начал насвистывать. Мэгги перестала теребить ремень сумочки и сидела неподвижно.

Бывали времена, когда Айра и десятка слов за день не произносил, а если и говорил что-то, понять, о чем он думает, было невозможно. Человеком он был замкнутым и нелюдимым — самый серьезный его недостаток. Но при этом не понимал, что его насвистывание способно много чего о нем рассказать. Однажды — не самый приятный пример — после жуткой ссоры в ранние еще дни их супружества они более-менее помирились, и Айра отправился на работу, насвистывая песенку, которую Мэгги узнала не сразу. Слова она вспомнила только потом. Уж так ли крепко я люблю, как любил тогда*


Песня американского дуэта «Эверли Бразерс», имевше- го огромный успех в 50—60-х гг. прошлого века. — Примеч. перев. и ред.

 

Самый глубокий цвет

 

  • Энн Тайлер. Катушка синих ниток / Пер. с англ. Н. Лебедева. — М.: Фантом Пресс, 2016. — 448 с.

     

    Российскому читателю, которому литература золотого XIX века ближе, чем современного XXI, книга Энн Тайлер должна прийтись по душе: это семейная сага — жанр, так полюбившийся русским писателям. Тайлер в американской периодике сравнивают с Толстым и Чеховым; можно в ее тексте найти и сходства с произведениями Тургенева, а американский дух этому роману придают параллели с творчеством Сэлинджера и Голсуорси.

    «Катушка синих ниток» — не первый роман писательницы, переведенный на русский язык. Ранее в России издавали ее книги «Блага земные», «Обед в ресторане „Тоска по дому“» и «Лестница лет». Все, кстати, о быте и судьбе обычных американских семейств. Однако эти произведения остались не замечены отечественными читателями.

    Пулитцеровскую премию Тайлер получила в 1989 году за роман «Уроки дыхания», а в прошлом году удостоилась номинации на «Букер». Сразу после этого роман-номинант —»Катушка синих ниток» — переводят на русский язык. Титулованная новинка новинок; механизм, успешно запущенный издательством Corpus в кампании по продвижению «Щегла«Донны Тартт, находит новое подтверждение своей жизнеспособности: книгу Тайлер ждали многие.

    И не зря ждали. История, которая начинается со звонка долго не появлявшегося сына на домашний номер родителям как минимум вызывает интерес. Если учесть, что сын звонит, чтобы сделать весьма откровенное заявление, то интерес превращается в интригу. Далее, по законам жанра, в топку читательской увлеченности подкидываются новые щепки семейных тайн.

    Ни один герой романа не останется тем, кем кажется в первый момент. Тайлер чередует повествования о трех поколениях семьи Уитшенков: о Джуниоре и Линни, их сыне Реде и его жене Эбби, а также об их детях, Денни, Стэме, Джинни и Аманде. Справедливости ради надо отметить, что есть еще сестра Реда Меррик и целая горсть внуков. В общем, много, много людей, еще больше у каждого из них тайн и переживаний, а вот семейных легенд всего две.

    Первая — о доме, в котором живет семья. Его построил Джуниор для богатого заказчика, но на самом деле строитель знал: этот дом будет предназначен ему. Так и вышло через несколько лет. Вторая — о сестре Меррик, которой удается найти очень удачную партию и выйти замуж за мужчину мечты, обеспеченного и образованного.

    Это даже не вполне себе легенды, а были, которые показывают характер семьи, члены которой добиваются того, что им нужно, даже если цель кажется недостижимо далекой. Однако после того, как задача выполнена, Уитшенки теряют к ней интерес.

    Гореть и потом резко потухнуть, изображать счастливую жизнь через силу, стараться не видеть внутрисемейных и просто внутренних проблем — все это было и в XIX, и в XX, и в XXI веках.

     

    Но семья, похоже, не замечала ничего плохого. Очередная удивительная особенность, особый талант делать вид, что все отлично. Но может, и не особенность вовсе, а доказательство абсолютной обыкновенности?

    Уитшенки считают себя самым лучшим семейством на свете, свысока поглядывая на других. Им кажется, что они держатся с достоинством, но многих из них заедают классовые проблемы. Мужья и жены по-разному представляют обстоятельства их знакомства и причины совместной жизни. Родители стремятся к тому, чтобы у детей все было правильно, а не так, как им хочется. В глубине души мало кто кому доверяет, а чаще всего все всех раздражают: брат — брата, невестка — свекровь, родители — сына и так далее.

     

    — Ничего, ничего, — бормотала Нора, — потом станет легче, вот увидишь. Бог никогда не посылает нам испытаний больше, чем мы в состоянии перенести.

    Джинни только сильнее заплакала.

    — Вообще-то неправда, — уверенно заявил Денни, который стоял, прислонясь к холодильнику и скрестив руки на груди.

    Нора, не переставая гладить Джинни по плечу, глянула на него.

    — Он ежедневно шлет людям больше, чем они в состоянии перенести, — сообщил ей Денни. — Половина народу на земле ползают такие… уничтоженные.

    Энн Тайлер едва ли не в каждом эпизоде говорит о том, что Уитшенки добиваются красивой картинки, правильного решения и тем самым только только усугубляют ситуацию. «Перфекционизм — это болезнь целой нации» — поется в одной американской песне. Если бы всего одной нации, а не целого мира; если бы всего одной семьи, а не всего человечества.

    В жизни самой Энн Тайлер тоже есть легенда. Ей нужно было зашить костюм отца перед похоронами матери. Она не могла найти нужные нитки, пока те не выкатились с полки шкафа, как будто мать протянула ей моток. Такой же эпизод есть и в «Катушке синих ниток». Говорят, у синего цвета больше всего оттенков. У семейной жизни, по мысли Тайлер, не меньше.

Елена Васильева

Энн Тайлер. Катушка синих ниток

 

  • Энн Тайлер. Катушка синих ниток / Пер. с англ. Н. Лебедевой. — М.: Фантом Пресс, 2016. — 448 с.

     

    Уитшенки всегда удивляли своей сплоченностью и едва уловимой особостью. Это была семья, которой все по-хорошему завидовали. Но как и у каждой семьи, у них была и своя, тайная, скрытая от глаз, реальность, которую они и сами-то толком не осознавали. Эбби, Ред и четверо взрослых детей в своем багаже имеют не только чудесные воспоминания о радости, смехе, семейных праздниках, но и разочарования, ревность, тщательно оберегаемые секреты.

    Энн Тайлер — лауреат Пулитцеровской премии, роман «Катушка синих ниток» в 2015 году номинировался на премию «Букер».

     

     

    Часть первая

     

     

    Не могу уехать, пока жива собака

     

     

    3

     

    С первого дня 2012 года Эбби начала пропадать.

    Они с Редом взяли к себе на ночь трех сыновей Стема, чтобы он и Нора могли встретить Новый год в Нью-Йорке. Наутро, около десяти, Стем приехал их забирать. Как и все в семье, он лишь для порядка постучался и сразу же открыл дверь. Крикнул: «Эй!» Заглянул в гостиную, постоял и, лениво почесывая собаку за ухом, прислушался. Повсюду тишина, а на застекленной веранде шумят дети.

    — Эй! — опять крикнул он и пошел на голоса.

    Мальчики сидели на ковре вокруг доски для игры в парчиси*, три светлые головы лесенкой, все одеты небрежно, в старые толстовки и джинсы.

    — Пап, — тотчас сказал Пити, — объясни Сэмми, что ему нельзя с нами играть. Он неправильно соединяет!

    — Где бабушка? — спросил Стем.

    — Не знаю. Скажи ему, пап! Он так швыряет кости, что одна закатилась под диван.

    — Бабушка разрешила с вами играть, — запротестовал Сэмми.

    Стем направился обратно в гостиную.

    — Мам? Пап? — позвал он.

    Никакого ответа.

    На кухне за столом он увидел отца, читающего «Балтимор Сан». В последние годы Ред стал глуховат, поэтому поднял глаза от газеты, только когда Стем появился в его поле зрения.

    — Привет! — обрадовался он. — С Новым годом!

    — И тебя тоже с Новым годом.

    — Как в гостях?

    — Хорошо. А где мама?

    — Да где-то здесь. Хочешь кофе?

    — Нет, спасибо.

    — Я сию минуту приготовил.

    — Спасибо, не хочется.

    Стем прошел к задней двери и выглянул во двор. Неподалеку в зарослях кизила сидел одинокий кардинал, яркий, как осенний лист, не успевший облететь, но больше — ничего и никого. Стем повернулся к отцу и посетовал:

    — Кажется, нам придется уволить Гильермо.

    — Чего?

    — Гильермо. Его надо выгнать. Де’Онтей говорит, что он и в пятницу явился с похмелья.

    Ред цокнул языком и, складывая газету, ответил:

    — Ну, сейчас не то чтобы дефицит работников.

    — Дети хорошо себя вели?

    — Да, нормально.

    — Спасибо, что присмотрели за ними. Я пойду соберу их вещи.

    Стем вышел в холл, поднялся по лестнице и шагнул в бывшую комнату своих сестер. Там теперь стояло несколько двухэтажных кроватей, а пол был завален скомканными пижамами, комиксами, рюкзаками. Стем, не разбираясь, где чье, распихал одежду по рюкзакам, закинул их на плечо, снова вышел на лестницу и крикнул:

    — Мам?

    Заглянул в спальню родителей. Эбби нет. Кровать аккуратно застелена, дверь ванной распахнута. Как и двери всех комнат подковообразного холла — спальни Денни, которая теперь служила Эбби кабинетом, детской ванной и его собственной комнаты. Стем поправил лямки рюкзаков и начал спускаться.

    Войдя на веранду, он сказал мальчикам:

    — Все, ребята, пора. Нужно найти ваши куртки. Сэмми, где твои ботинки?

    — Не знаю.

    — Ну так поищи.

    Он еще раз заглянул на кухню. Ред наливал себе кофе.

    — Мы поехали, пап, — сообщил Стем.

    Отец словно бы не услышал.

    — Пап, — повторил Стем.

    Ред обернулся.

    — Мы уезжаем.

    — А! Хорошо. Поздравь от меня Нору с Новым годом. — А ты передай маме от нас спасибо, хорошо? Как думаешь, она пошла по делам?

    — Поделом?

    — По делам. Она собиралась за чем-нибудь?

    — Нет, она больше не водит машину.

    — Не водит? — Стем поглядел изумленно. — Но на прошлой неделе она ездила.

    — Нет, не ездила.

    — Она отвозила Пити в гости к приятелю.

    — Это было месяц назад как минимум. А теперь она больше не ездит.

    — Почему? — спросил Стем.

    Ред пожал плечами.

    — Что-то случилось?

    — По-моему, да, — сказал Ред.

    Стем поставил рюкзаки на стол.

    — Что именно?

    — Она не признается. Но не авария, ничего такого. Машина на вид в полном порядке. Но она вернулась и заявила, что больше водить не будет.

    — Вернулась откуда? — не унимался Стем.

    — После того как отвезла Пити к другу.

    — Ничего себе, — произнес Стем.

    Они с Редом пару секунд смотрели друг на друга.

    — Я сначала подумал, что надо продать ее машину, — заговорил Ред, — но тогда у нас останется только мой пикап. И потом, вдруг она передумает.

    — Если что-то случилось, лучше пусть не передумывает, — ответил Стем.

    — Но она же еще не старая. Всего-то семьдесят два на следующей неделе! Как она будет передвигаться всю оставшуюся жизнь?

    Стем прошел через кухню и открыл дверь в подвал. Ясно было, что там никого нет — свет выключен, — но он все равно позвал:

    — Мама!

    Тишина.

    Он закрыл подвал и направился обратно на застекленную веранду; Ред следовал за ним по пятам. — Ребята, я должен найти бабушку, — объявил Стем.

    Обстановка нисколько не переменилась — мальчики валялись вокруг доски парчиси без курток, Сэмми по-прежнему в носках. Они непонимающе воззрились на отца.

    — Когда вы спустились, она была здесь, да? — начал расследование Стем. — Приготовила вам завтрак.

    — Мы не завтракали, — поведал Томми.

    — Она не готовила завтрак?

    — Она спросила, хотим мы хлопья или тосты, и ушла на кухню.

    Сэмми пожаловался:

    — Мне никогда-никогда не достаются фруктовые колечки. В коробке всего два, и их съедают Пити и Томми.

    — Это потому, что мы с Томми старшие, — объяснил Пити.

    — Так нечестно, папочка.

    Стем повернулся к Реду и увидел, что тот напряженно вглядывается ему в лицо, как будто ждет перевода.

    — Она не кормила детей завтраком, — сказал ему Стем.

    — Давай посмотрим наверху.

    — Я уже смотрел.

    Но они все равно отправились наверх, как люди, которые снова и снова ищут ключи на обычном месте, не в силах поверить, что их там нет. Поднявшись, заглянули в детскую ванную, где царил ужасный беспорядок: везде скомканные полотенца, кляксы зубной пасты, пластиковые кораблики на боку на дне ванны. Потом вошли в кабинет Эбби — и там она сидела на кушетке, одетая и в фартуке. Из холла и не увидишь. Но не могла же она не слышать, что Стем ее зовет? Собака валялась на коврике у ее ног. При виде мужа и сына Эбби и собака подняли головы. Эбби проговорила:

    — Ой, привет.

    — Мама, мы тебя потеряли! — воскликнул Стем.

    — Простите. Как вечеринка?

    — Нормально, — ответил Стем. — Мы тебя звали, ты не слышала?

    — Нет, кажется, нет, простите!

    Ред тяжело дышал. Стем обернулся к нему. Ред провел рукой по лицу и сказал:

    — Милая.

    — Что? — чересчур бодрым голосом отозвалась Эбби.

    — Милая, мы беспокоились.

    — Ну что за ерунда! — Она расправила на коленях фартук.

    Эта комната стала ее кабинетом после того, как Денни уехал насовсем, — место, где она могла уединиться и просматривать дела клиентов, которые брала домой, или беседовать с ними по телефону. Но и сейчас, на пенсии, она приходила сюда читать, писать стихи, просто посидеть. Встроенные шкафы, некогда хранившие швейные принадлежности Линни, были забиты дневниками Эбби, какими-то вы- резками, самодельными открытками, что дарили ей дети. Одну стену сплошь, рамка к рамке, занимали семейные фотографии.

    — Их же не разглядеть! — удивилась как-то Аманда. — Как ты можешь что-то здесь видеть?

    Но Эбби весело ответила:

    — Да мне и не нужно!

    Разве не бессмыслица?

    Обычно Эбби располагалась за письменным столом у окна и никогда — на кушетке, которую поставили здесь на всякий случай, для гостей. Поза Эбби поражала своей неестественной театральностью, казалось, она уселась так впопыхах, заслышав шаги. Она спокойно взирала на вошедших с пустой, непроницаемой улыбкой, но почему-то без единой веселой морщинки на лице.

    — Ладно, — буркнул Стем, обменявшись взглядом с Редом, и вопрос был закрыт.
     

    Говорят, как Новый год встретишь, так его и проведешь. И действительно, исчезновение Эбби задало тон на весь 2012 год. Она, даже находясь дома, словно бы удалялась куда-то и нередко выпадала из общих бесед. Мать ведет себя так, будто вдруг влюбилась, говорила Аманда. Но даже если забыть, что Эбби, насколько они знали, всегда любила одного только Реда, в ней все равно не чувствовалось той счастливой эйфории, что неизменно сопутствует влюбленности. Она, скорее, казалась несчастной — очень для нее необычно. На лице застыл какой-то вечный каприз. Волосы, седые, стриженные до подбородка, густые и пышные, как парик старинной фарфоровой куклы, были вечно растрепаны, точно после потасовки.

    Стем с Норой расспрашивали Пити о том, что случилось по дороге в гости к его другу, но тот вначале не понимал, о каком друге речь, а потом сказал, что по дороге ничего не случилось. Тогда Аманда подступилась непосредственно к Эбби. Дескать, ходят слухи, ты больше не водишь машину. Да, ответила Эбби, это мой маленький подарок самой себе — никогда и никуда больше не ездить. И одарила Аманду своей новой бесцветной улыбкой. «Отстань от меня», — читалось в этой улыбке. И еще: «Что-то не так? Тебе что-то не нравится?»

    В феврале она выбросила «коробку задумок» — картонную, из-под ботинок «Изи Спирит»**; за десятки лет там накопилось множество бумажных обрывков с идеями для стихов. Ветреным вечером Эбби положила эту коробку в мусорный бак, и к утру бумажки разлетелись по всей улице. Соседи находили их в кустах и на ковриках у порогов — «луна, как желток яйца всмятку», «сердце, воздушный шар, наполненный водой». Не оставалось сомнений в том, откуда они взялись. Все знали и о стихах, и о любви Эбби к цветистым метафорам. Большинство поступило тактично и попросту выбросило бумажки, но Марж Эллис явилась к Уитшенкам с целой пригоршней и всучила их ничего не понимающему Реду.

    — Эбби, — спросил он позднее, — ты что, правда хотела это выбросить?

    — Я больше не буду писать стихи, — ответила она.

    — Но мне нравились твои стихи!

    — Да? — произнесла она без интереса. — Это очень приятно.

    Реду, вероятно, больше импонировал сам образ — жена-поэтесса пишет стихи за антикварным столом, который по его распоряжению заново отполировал его же рабочий, и рассылает их по разным журнальчикам, откуда они немедленно возвращаются. Так-то оно так, но теперь и у Реда сделалось вечно несчастное лицо. В апреле дети Эбби заметили, что она зовет собаку Клэренс, хотя тот давно умер, а у Бренды совсем другой окрас — золотой ретривер. Не черный лабрадор. Причем Эбби не просто, как обычно, путалась в именах: «Мэнди… то есть Стем», когда на самом деле обращалась к Джинни. Нет, она уцепилась за неверную кличку, будто надеясь вызвать к жизни собаку своей молодости. Бедная Бренда, храни ее небеса, не знала, что делать. Недоуменно вздергивала светлые мохнатые брови и не реагировала на зов. Эбби раздраженно цокала языком.

    Болезнь Альцгеймера? Нет, вряд ли. Эбби была не настолько неадекватна. Физически — тоже ничего такого, о чем стоило бы рассказать врачу, ни припадков, ни обмороков. Впрочем, к врачу она бы и не пошла. После шестидесяти она отказалась от услуг своего терапевта, заявив, что в ее возрасте «это уже экстрим». Да и доктор ее, кажется, оставил практику. Но если б и нет, то, вероятно, спросил бы: «Она забывчива?» — и ответом стало бы: «Не больше, чем обычно».

    — Она непоследовательна в своих действиях?

    — Не больше, чем…

    В том-то и беда: для Эбби взбалмошность являлась нормой, поэтому никто не мог сказать, нормально ее нынешнее поведение или нет.

    Девочкой она напоминала слегка чудаковатого эльфа. Зимой носила черные водолазки, летом — крестьянские блузы; длинные прямые волосы просто откидывала назад, в то время как все повально стриглись «под пажа» и с вечера завивались на бигуди. Но Эбби, не только поэтичная, но и артистичная, лихо отплясывала современные танцы и активно участвовала во всевозможных благородных делах. Без нее не обходились ни школьная кампания по раздаче консервов бедным, ни праздник Варежкового Дерева***. Эбби, как и Меррик, училась в дорогой частной школе для девочек; ее приняли на стипендию, но она все равно оказалась лидером, звездой. В колледже она заплетала косы корзинкой и стояла в пикетах за гражданские права. В своем выпуске — одна из первых, но, вот ведь сюрприз, стала социальным работником и бесстрашно разгуливала по таким районам Балтимора, о существовании которых ее бывшие одноклассницы даже не подозревали. Она вышла за муж за Реда (которого знала так давно, что они оба не помнили, как познакомились), но разве сделалась обыкновенной? Вот еще! Она выступала за естественные роды, прилюдно кормила своих младенцев грудью, пичкала семейство пророщенной пшеницей и самодельным йогуртом, на марш против войны во Вьетнаме ходила с младшим ребенком под мышкой, детей отдала в государственные школы. Комнаты были полны ее поделок — кашпо из макраме, разноцветные вязаные серапе****. Эбби частенько подбирала людей на улице, и некоторые гостили в доме неделями. Домашние никогда не знали, сколько народу соберется к ужину.


    * Парчиси, или «двадцать пять», — американская адаптация настольной игры, появившейся в Индии более 4000 лет назад. Представляет собой игровое поле в виде креста, по которому игрок перемещает фишки. Количество клеток, на которые перемещается фишка, определяется броском двух костей.

    ** «Изи Спирит» (Easy Spirit) — знаменитый американский бренд удобной женской обуви на все случаи жизни.

    *** День Варежкового Дерева празднуется ежегодно 6 декабря; заключается в создании дерева из теплых вещей (варежек, шарфов, шапок) для нуждающихся.

    **** Серапе (или сарапе) — длинные шали-одеяла, распространенные в Мексике.