Метка: рецензия

• Мангель Альберто. Curiositas. Любопытство / Пер. с англ. А. Захаревич. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 472 с.

На обложке новой книги Альберто Мангеля красуется латинское слово. «Что оно значит?» — могут спросить некоторые. Отлично сыгранный издателями трюк с оформлением названия — многообещающее начало путешествия в книгу об искусстве вопрошания.

Альберто Мангель — исследователь, литератор и публицист, чей круг интересов охватывает едва ли не все культурное наследие человечества от античности до наших дней. Автор более двадцати исследований, нескольких десятков антологий и пяти романов. В 1992 году роман «Новость пришла из далекой страны» удостоился британской литературной премии МакКиттерика. Русский читатель может быть знаком с автором по таким произведениям, как «История чтения» и «Гомер. “Илиада” и “Одиссея”».

Мангель посвящает «Curiositas» близкому человеку, которого с очевидной нежностью называет именем героя сказки Киплинга — Слоненком, что не может не тронуть даже самого сдержанного читателя. В предисловии автор отсылает к сюжетам из младенчества и напоминает: первое, что мы начинаем так искусно использовать в речи — это вопрос «почему?». Мы хорошо помним, как сильно нас интересовало все: начиная с того, почему небо голубое, заканчивая тем, почему нам сегодня не достанется та дорогая красивая кукла с витрины. Ностальгические воспоминания о детстве задают эмоциональный фон с первых страниц книги.

Всем известная разница между терминами «любопытство» и «любознательность» предстает перед читателями в новом свете. Точнее, Мангель говорит этой разнице «нет», а взамен представляет свое новое «любопытство», играя его значениями, словно солнечным зайчиком, и отправляя нас из одной плоскости в другую. Сначала любопытство предстает перед нами как обычная тяга к познанию. Однако, говорит Мангель, не стоит забывать о грани дозволенного, перешагивая которую, мы ни больше ни меньше оказываемся на пороге грехопадения. Другими словами, знаниям должен быть предел. И если человек пользуется правом на тайну, то такое же право имеет и все окружающее.

Неубедительна задумка автора назвать главы в форме вопросов: «Глава 5. Как мы рассуждаем?», «Глава 7. Что есть я?». Складывается впечатление, что тебя ждет погружение в один из философских трактатов, которыми обычно любят мучить профессора на первых курсах университета. Но стоит отдать должное писателю: разбавляя свой научный труд личными воспоминаниями и мыслями, он позволяет нам узреть кого-то помимо Аристотеля, Данте и Сократа. И этот кто-то — он сам, Альберто Мангель — оказывается наиболее близким читателю персонажем.

Несмотря на то, что в целом книгу сложно назвать практически значимой (вряд ли после ее прочтения мы научимся задавать правильные вопросы и получать нужные ответы), автору все же удается удивить своими интересными наблюдениями. Так, например, любопытна его идея о том, какую роль в познании играет чтение и письмо:

Искусство чтения во многом противоположно искусству писания. Чтение — мастерство, которое обогащает текст, придуманный автором, углубляет его, делает более сложным, ориентирует на отражение личного опыта читающего и расширяет до самых дальних границ читательской вселенной, а то и выводит за их пределы. Письмо же, напротив, — искусство смирения. Писатель должен принять тот факт, что окончательный текст окажется лишь расплывчатым отражением задуманного им труда, менее поучительным, менее тонким и пронзительным, менее определенным. Воображение писателя всемогуще и способно порождать самые необычные творения во всем их желанном совершенстве. Когда же приходится снизойти до языка и обратиться от замысла к выражению, многое, очень многое теряется. Вряд ли из этого правила есть исключения. Написать книгу — значит обречь себя на неудачу — пусть и достойную, насколько достойной может быть неудача.

Мангель затрагивает такие вечные понятия, как «начало» и «конец», и приятно удивляет своей проницательностью, отмечая, что наше желание возвратиться к началу порождается полным отсутствием страха перед финалом, откуда возвращения нет:

Финал — нечто само собой разумеющееся; порой мы даже готовы до бесконечности его откладывать. Финалы обычно служат нам утешением: они позволяют подвести призрачный итог; потому мы и нуждаемся в memento mori — чтобы не забывать, что мы и сами не вечны. Проблема начала волнует нас изо дня в день. Мы хотим знать, где и как все начинается, ищем смысл в этимологии, нам нравится быть свидетелями рождения: видимо, причина этому в чувстве, будто пришедшее в этот мир первым оправдывает или объясняет все, что появляется следом. И мы создаем истории, в которых находим отправную точку, и, оглядываясь на нее, чувствуем себя увереннее, каким бы трудным и спорным ни был дальнейший ход событий.

«Сuriositas» можно считать переосмыслением того, что уже в какой-то степени известно каждому из нас. Автор на протяжении всей книги обращается к памятникам культуры (литературным произведениям, скульптуре), наследию эпохи географических открытий, религии и социальным институтам. Деньги, истина, образование, язык, «мужское» и «женское» — ничто не ускользнуло от «микроскопа» Альберта Мангеля. Другими словами, все это откровенно напоминает попытку разгадать тайну жизни, открывшуюся мужчине на закате лет. Неоспоримо, попытка стоила того: книга способна не только порадовать своей изумительной обложкой, но и, как это ни удивительно, пробудить любопытство к жизни.

Можно смело предположить, что «Любопытство» было задумано для того, чтобы отдать дань «Божественной комедии» Данте — произведению, которое Мангель считает для себя книгой книг. Сюжеты известной поэмы являются отправной точкой для всех размышлений в «Curiositas». Именно поэтому, прежде чем садиться за книгу с красивыми птицами на обложке, стоит, пожалуй, ознакомиться с самой «Божественной комедией». Понимать ее необязательно, но нужно попытаться полюбить, чтобы проникнуться впоследствии тем, о чем пишет Мангель.

Альберто Мангель убежден: каждый из нас открывает любую книгу с надеждой найти в ней ответы. Но мы заведомо обречены на разочарование, потому что вместо ответов возникают лишь очередные вопросы. Станет ли «Сuriositas» в руках читателей книгой книг, как стала «Божественная комедия» для писателя, — вопрос не только времени. Важна и вера в то, что ответ будет найден. Нужно лишь правильно задать вопрос.

Александра Сырбо

• Курт Воннегут. Здорово, правда? – М.: Арт-Волхонка, 2016. – 138 с.

Здравствуйте. Сейчас вы держите в руках книгу писателя Курта Воннегута. Здорово, правда? Так она, кстати, и называется. По правде говоря, это не его книга, это сборник его речей, подготовленный Дэном Уэйкфилдом. Мне пришлось вас слегка обмануть, ведь скажи я: сейчас вы держите в руках книгу писателя Дэна Уэйкфилда, в ответ я получил бы лишь: «Кого, простите?». Дэн – друг Курта, закончим с этим.

Это откровенно подарочное издание: оно красивое – и это аргумент. Приятное на ощупь и на вид. И картинки есть, это все любят. Дарят произведения Воннегута либо тем, кто его любит, либо те, кто его любит. Хотя, говорят, что сейчас уже стал возможен вариант, что книги Воннегута дарят тем, кто о нем не знает, те, кто его не знает.

Я не люблю аннотации к книгам. А ведь они что-то да значат: их помещают на обложках, печатают в журналах; каждый второй человек покупает книгу, пробежавшись глазами по ее аннотации, в конце концов. Составляются же они настолько бестолково, что читать дальше этой аннотации бывает просто невозможно. То же можно сказать о предисловиях. Пишущие их люди часто не могут удержаться от высказывания своих мыслей, хотя мы от них ждем только описания содержания и кратких сведений об авторе. И эта книга – не исключение. Давайте посмотрим.

Обложка сообщает, что внутри находятся напутственные речи выпускникам и бесполезные советы, отобранные у Воннегута Уэйкфилдом. Восемь речей периода 1994-2004 годов и одна 1978-го. Оригинальное издание было подготовлено компанией 7 stories press, поэтому давайте поможем им исправить свою ошибку, и уберем из книжки две story. Первым уберу я, и мой выбор – пятая, потому что она никуда не годится. А вторую я попрошу убрать вас, но только с одним условием: она должна быть самой удачной. Убрать ее вы должны к себе на полку.

Я очень люблю Воннегута за литературный прием, которым наполнены его романы, рассказы и в принципе все написанное. Когда определенная фраза имеет определенный смысл только здесь и сейчас. По-другому это можно выразить так: Воннегут подводит нас к такому пониманию высказывания, какое нужно ему, вне зависимости от того, что оно в себе содержит. В книге «Здорово, правда?» все по-другому: хотя эти строки и были написаны, но только для прочтения вслух группе людей. Это уже устный Воннегут, и здесь он раскрывает секреты, которые прятал в романах. Не нужно думать над тем, что имел в виду автор, ведь он имел в виду именно то, что он сказал. Вам предлагается подумать над тем, что он сказал.

Сказал он следующее:

Некоторые из вас уедут отсюда. Но, пожалуйста, никогда не забывайте, откуда вы родом. Как не забыл этого я.

Умейте замечать мгновения счастья и знайте меру во всем.

У этого сборника есть одна особенность: здесь высказываются одни и те же мысли разными словами. И это логично, ведь если вы несете что-то в себе и хотите донести до других, то вам придется повторяться, так как людей много, а вы один. Приведенная выше цитата содержит в себе две главные мысли, которые Воннегут старался сообщить слушателям. Вторая и послужила основой для заглавия книги.

Наравне с этим Воннегут отмечает следующие наблюдения:

– Важность такой профессии, как учитель, в современном мире принижена, и именно нам нужно это исправить.
– Чем можно гордиться, будучи участником рода человеческого? – Искусством.
– Иногда количество лучше качества:

…я очень вам рекомендую присоединиться к любым организациям, какими бы дурацкими они ни были. Просто чтобы впустить в свою жизнь как можно большее количество людей. И неважно, что в основном члены этих организаций круглые болваны. Как можно больше знакомых любого сорта – вот что вам нужно!

По этой же причине разрушаются браки:

Человек должен жить в крепкой, большой и сплоченной семье, насчитывающей минимум 50 человек. Брак рухнул именно потому, что семьи стали слишком маленькими. Мужчина не может стать целым миром для женщины, и женщина не может стать целым миром для мужчины.

– Что-то не так в нашем мире с принятием молодых людей в разряд взрослых.
– Что-то не так в нашем мире.

Это, конечно же, не все. Но если раскрыть все мысли здесь – в чем же интерес?

Книгу невольно хочется сравнить с предшественницей – «автобиографическим коллажем» «Вербное воскресенье», изданным в 2014 году. Она – просто чума, но понял я это не сразу. Просто тогда я еще не знал, как нужно читать эти книги. А сейчас знаю. Положите книгу на полку. Забудьте про нее напрочь. Дождитесь такого момента, когда вам окажется что-то нужно, а привычный мир вокруг вам этого дать не может (не живите ожиданием, читайте другие книги, катайтесь на машине, ходите в кино, но когда момент придет – опознайте его). Откройте наугад такую книгу, пролистайте назад на начало параграфа (в случае с нашей книгой – на начало речи) и читайте. Эти штуки работают именно так, маленькими порциями. Такие книги нужны нам для особых моментов. И я не вижу никаких причин, почему эта книга не может стать для вас такой.

Осталось только оправдать мое исключение пятой речи. Представьте, что перечисление, приведенное выше, пронумеровано по порядку, по такому несуществующему критерию, как значимость. А теперь переместите последний пункт на место первого, а все остальные удалите. Удалите даже главную мысль – что надо бы замечать моменты счастья. Проделав эти операции, вы получите пятую речь.

Воннегут говорит, что он настолько умный, что знает, чего хотят женщины. Ну а я настолько умный, что знаю, какую бы оценку поставил себе Курт за эту книжку. Двойку! Но вы не пугайтесь, получать двойки – это самое интересное.

Никита Сивушкин

 

• Энн Тайлер. Катушка синих ниток / Пер. с англ. Н. Лебедева. — М.: Фантом Пресс, 2016. — 448 с.

   

  Российскому читателю, которому литература золотого XIX века ближе, чем современного XXI, книга Энн Тайлер должна прийтись по душе: это семейная сага — жанр, так полюбившийся русским писателям. Тайлер в американской периодике сравнивают с Толстым и Чеховым; можно в ее тексте найти и сходства с произведениями Тургенева, а американский дух этому роману придают параллели с творчеством Сэлинджера и Голсуорси.

  «Катушка синих ниток» — не первый роман писательницы, переведенный на русский язык. Ранее в России издавали ее книги «Блага земные», «Обед в ресторане „Тоска по дому“» и «Лестница лет». Все, кстати, о быте и судьбе обычных американских семейств. Однако эти произведения остались не замечены отечественными читателями.

  Пулитцеровскую премию Тайлер получила в 1989 году за роман «Уроки дыхания», а в прошлом году удостоилась номинации на «Букер». Сразу после этого роман-номинант —»Катушка синих ниток» — переводят на русский язык. Титулованная новинка новинок; механизм, успешно запущенный издательством Corpus в кампании по продвижению «Щегла«Донны Тартт, находит новое подтверждение своей жизнеспособности: книгу Тайлер ждали многие.

  И не зря ждали. История, которая начинается со звонка долго не появлявшегося сына на домашний номер родителям как минимум вызывает интерес. Если учесть, что сын звонит, чтобы сделать весьма откровенное заявление, то интерес превращается в интригу. Далее, по законам жанра, в топку читательской увлеченности подкидываются новые щепки семейных тайн.

  Ни один герой романа не останется тем, кем кажется в первый момент. Тайлер чередует повествования о трех поколениях семьи Уитшенков: о Джуниоре и Линни, их сыне Реде и его жене Эбби, а также об их детях, Денни, Стэме, Джинни и Аманде. Справедливости ради надо отметить, что есть еще сестра Реда Меррик и целая горсть внуков. В общем, много, много людей, еще больше у каждого из них тайн и переживаний, а вот семейных легенд всего две.

  Первая — о доме, в котором живет семья. Его построил Джуниор для богатого заказчика, но на самом деле строитель знал: этот дом будет предназначен ему. Так и вышло через несколько лет. Вторая — о сестре Меррик, которой удается найти очень удачную партию и выйти замуж за мужчину мечты, обеспеченного и образованного.

  Это даже не вполне себе легенды, а были, которые показывают характер семьи, члены которой добиваются того, что им нужно, даже если цель кажется недостижимо далекой. Однако после того, как задача выполнена, Уитшенки теряют к ней интерес.

  Гореть и потом резко потухнуть, изображать счастливую жизнь через силу, стараться не видеть внутрисемейных и просто внутренних проблем — все это было и в XIX, и в XX, и в XXI веках.

   

  Но семья, похоже, не замечала ничего плохого. Очередная удивительная особенность, особый талант делать вид, что все отлично. Но может, и не особенность вовсе, а доказательство абсолютной обыкновенности?

  Уитшенки считают себя самым лучшим семейством на свете, свысока поглядывая на других. Им кажется, что они держатся с достоинством, но многих из них заедают классовые проблемы. Мужья и жены по-разному представляют обстоятельства их знакомства и причины совместной жизни. Родители стремятся к тому, чтобы у детей все было правильно, а не так, как им хочется. В глубине души мало кто кому доверяет, а чаще всего все всех раздражают: брат — брата, невестка — свекровь, родители — сына и так далее.

   

  — Ничего, ничего, — бормотала Нора, — потом станет легче, вот увидишь. Бог никогда не посылает нам испытаний больше, чем мы в состоянии перенести.

  Джинни только сильнее заплакала.

  — Вообще-то неправда, — уверенно заявил Денни, который стоял, прислонясь к холодильнику и скрестив руки на груди.

  Нора, не переставая гладить Джинни по плечу, глянула на него.

  — Он ежедневно шлет людям больше, чем они в состоянии перенести, — сообщил ей Денни. — Половина народу на земле ползают такие… уничтоженные.

  Энн Тайлер едва ли не в каждом эпизоде говорит о том, что Уитшенки добиваются красивой картинки, правильного решения и тем самым только только усугубляют ситуацию. «Перфекционизм — это болезнь целой нации» — поется в одной американской песне. Если бы всего одной нации, а не целого мира; если бы всего одной семьи, а не всего человечества.

  В жизни самой Энн Тайлер тоже есть легенда. Ей нужно было зашить костюм отца перед похоронами матери. Она не могла найти нужные нитки, пока те не выкатились с полки шкафа, как будто мать протянула ей моток. Такой же эпизод есть и в «Катушке синих ниток». Говорят, у синего цвета больше всего оттенков. У семейной жизни, по мысли Тайлер, не меньше.

Елена Васильева

• Евгений Водолазкин. Авиатор. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 410 с.

   

  Роман «Авиатор» лауреата «Большой книги», автора нашумевшего «Лавра» Евгения Водолазкина ждали. Гадали, чем на сей раз он удивит читателей. Спустя месяц после выхода книги шумиха вокруг нее немного поутихла. И к лучшему — ведь подойти к «Авиатору» стоит без завышенных ожиданий.

  «Авиатор» — книга простая и сложная одновременно. То, что Евгений Водолазкин обратился к фантастике — настоящий сюрприз! Впрочем, работать с чистым жанром писателю неинтересно. Поэтому фантастическая история обрастает многочисленными реалистическими и психологическими подробностями. В результате удивительное и невероятное вовсе таковым не кажется.

  Иннокентий Платонов, главный герой «Авиатора», — ровесник XX века — очутился в 1999 году, что называется, в полном расцвете сил. Будучи заключенным в лагере на Соловках, он попал в число тех, над кем группа советских ученых ставила эксперимент по замораживанию. Погруженный в жидкий азот, Платонов чудесным образом выжил. Его успешно разморозил доктор Гейгер, со временем ставший герою другом. Что остается делать человеку, совершившему путешествие во времени и оказавшемуся в следующем веке? Вспоминать прошлое и осваиваться в настоящем. Именно этим Платонов и занялся, записывая мысли в дневник.

  «Авиатор», как подметили многие, действительно отличается от предыдущих произведений автора (в том числе — от «Лавра») с точки зрения и сюжета, и системы персонажей, и темпа повествования. Однако все-таки стиль Водолазкина узнаваем. Кроме того, писатель не отступает от своей любимой темы — его интересует время. Как оно движется, линейно или циклично, что оно сохраняет, а что придает забвению и почему — вновь эти вопросы на первом плане:

  Человек — не кошка, он не может приземлиться на четыре лапы всюду, куда бы его не бросили. Для чего-то же он поставлен в определенное историческое время. Что происходит, когда он его теряет?

  Платонов убежден, что только слово может сохранить память о прошедшем и что главная задача современника — описывать не значимые события и потрясения, а то, что обречено кануть в Лету, — звуки, запахи, незаметные детали повседневной жизни. Превосходство личного времени над историческим — это, пожалуй, самая обаятельная мысль в романе. Жизнеописатель Платонов умеет замечать то, что обычным людям не видно:

  Существуют ведь, прошептал я, держа руку Анастасии, редкие и ни на что не похожие звуки. Например, звук гирлянды на сквозняке — он весь такой стеклянный, такой невыразимо хрупкий — помнит ли его Анастасия?

  Такие небольшие фрагменты — настоящие сокровища. На них хочется останавливать взгляд, вчитываться: еще немного — и услышишь этот хрустальный, чистый звук.

  В целом же «Авиатор» — роман глубоко трагичный. Читать его тяжело. И хотя Водолазкин ловко управляет вниманием читателя и нередко заставляет его с напряжением перелистывать страницу за страницей, ради развлечения эту книгу вряд ли стоит брать в руки.

  О вопросах, которые поднимаются в романе, можно рассуждать долго — природа власти, ужасы лагеря, раскаяние человека в своих грехах. Здесь Водолазкин предстает верным последователем русских классиков — от Достоевского до Шаламова. Его текст многослоен: на поверхности — история, за ней — множественность смыслов, отсылки к библейским и художественным текстам, десятки поводов задуматься о серьезном. Автор показывает разницу между нашим временем и страшным XX веком: мелочность и пошлость современности становятся особенно видны на фоне воспоминаний Платонова о лагере (последние написаны без всяких прикрас и умолчаний).

  Мысли главного героя заняты только одним — смертью. Он потерял близких людей, он прошел через лагерное насилие, главное — он умер и воскрес, чтобы снова умереть. «Авиатор» — книга о безысходности: чтобы не потерять жизнь, нужно чтобы время остановилось:

  В сущности, вот он, Рай. В доме спят мама, папа, бабушка. Мы любим друг друга, нам вместе хорошо и покойно. Нужно только, чтобы время перестало двигаться, чтобы не нарушило того доброго, что сложилось. Я не хочу новых событий, пусть существует то, что уже есть, разве этого мало? Потому что если все будет продолжаться, дорогие мне люди умрут.

  Платонов убежден, что умирать измученным в лагере было проще, чем сейчас, когда у него есть все. Уходить от счастья, от семьи, любимых людей труднее, чем от невыносимых страданий. Простая мысль, которая оказывается страшным откровением — смерть повсюду. Евгений Водолазкин оставляет читателя в неведении, чем закончится история его героя. Так он дарит надежду — единственное, что помогает осознать эту историю. Запаситесь временем — оно необходимо, чтобы после «Авиатора» снова начать читать.

Надежда Сергеева

 

• Сергей Кузнецов. Калейдоскоп: расходные материалы. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 864 с.

  sdamcasdplv

  Пересказывать сюжет романа «Калейдоскоп: расходные материалы» Сергея Кузнецова нет смысла — не только потому, что там нет сюжета как такового, но и потому, что его там и не должно быть. Автор говорит: «Сюжеты вообще не важны. И идеи не важны, и концепции. Все куда проще: история существует. Люди рождаются и умирают. А любая попытка описать это какой-либо системой — исторической или философской — обречена». Концепцию о тщетности создания любых концепций Сергей Кузнецов транслирует на протяжении всех 850 страниц, иллюстрируя ее множественными примерами, которые своим наличием должны подтверждать ее верность.

  Книга состоит из тридцати с лишним историй, герои которых живут в разных веках (с XIX по XXI) и на разных континентах. Тем не менее прямо или косвенно они связаны друг с другом и таким образом являют собой плавную, словно бы непрерывную и, более того, зацикленную, линию судеб, каждая из которых чем-то похожа на все остальные. Едва уловимая повторяемость, чувство неочевидного, но тотального дежавю — похоже, главное ощущение, вызванное повествованием. Автор конструирует его осторожно, но тщательно: в различных главах разыгрываются похожие фабулы, озвучиваются подобные размышления (вроде такого: «наша история — история поражения; свобода заканчивается, как любой другой трип»); встречаются схожие архетипы (например, вечное трио: блондинка, брюнетка и рыжая); мелькают даже детали-близнецы типа шестиугольной плитки на полу или развевающегося на ветру шарфа.

  При всем этом среди сонма историй вы не найдете действительно друг на друга похожие. Большая книга Кузнецова напоминает инкрустированную драгоценными камнями карту одной, но громадной Империи. И инкрустация эта в самом деле богатая. Тут есть детективы, любовные истории, шпионские головоломки, травелоги, записки революционеров, офисные будни, семейные хроники, смешные сценки со съемочной площадки и даже вампирские ужасы (как ни странно, один из самых интересных отрывков). Есть Европа перед Второй Мировой, пока еще независимый Гонконг, Африка с ее племенами, бывший соцлагерь, куда кинулись россияне в 1990-е, Париж во время большого потопа 1910-го, Нью-Йорк с падающими башнями-близнецами… Каждую главу автор выписывает донельзя детально, с исторической точностью подходя и к главным событиям XX века, и к бытовым частностям, из которых они состоят. Что из этого важнее — не имеет значения: «С одной стороны, повторяется всё, а с другой — ничего. Исторические события — только точки в потоке времени, звенья в цепи причин и следствий. Бесконечное развитие одних и тех же мотивов, как в музыке».

  Хочешь не хочешь, а от сравнения текста, собственно, с калейдоскопом не уйти. Вертишь его в разные стороны, а узор складывается в любом случае. Потому что детальки слишком малы и подходят для любого орнамента, легко становясь частью целого. И потом, калейдоскоп не игра, а игрушка, у нее нет начала и конца — как и у этой книги (которая пугает не числом имеющихся страниц, а тем, что их можно сколько угодно добавлять). Но одного сравнения с прекрасной детской забавой роман не выдерживает.

  Дети не знают, как работает калейдоскоп, и в этом его прелесть. Его и разобрать-то почти невозможно, что и вовсе делает устройство чудом. Кузнецов же уже в первой трети романа дает полные инструкции к разбору волшебной трубы. Он недвусмысленно намекает, что истории, которые мы читаем, на самом деле рассказываются некими над-героями, и «внимательный читатель может за их сюжетами увидеть что-то про отношения рассказчиков». Вот автор устами персонажей утверждает, что «людям кажется: они уникальные, судьба их уникальная, любовь, ненависть», а это неправда, потому что «у Господа нашего не так много материалов, чтобы каждый раз начинать заново». И наконец, Кузнецов уже в который раз говорит, что новых историй больше никогда не будет, ведь «мы обречены разыгрывать один и тот же спектакль, бесконечно представлять одни и те же античные мифы — об инцесте, убийстве и жертвоприношении». По неясной причине он выдает все свои секреты в первой половине книги. В итоге вторая ее половина лишается присущей калейдоскопу загадочности.

  Книги и фильмы, построенные по такой схеме (разбросанные главы/сцены, которые в итоге странным образом складываются в нечто единое), предлагают читателю/зрителю собрать свой кубик Рубика из исходных материалов; это всегда в какой-то степени головоломка. Корейский режиссер Хон Сан Су в фильме «Холм свободы» с помощью монтажа разбрасывает сцены в хаотическом порядке, и историю в итоге «делает» зритель, собирая ее из предложенных камешков в угодном ему порядке. У Сергея Кузнецова при любом раскладе вы приходите к одному и тому же; более того, еще не успев набрать скорость, вы узнаёте, чем гонка закончится.

  В разобранном калейдоскопе нет волшебства: многослойные перипетии историй оборачиваются — пользуясь, опять же, словами автора — «богато декорированным кровавым гиньолем»; мастерски прописанная атмосфера каждой из глав все больше походит на сверкающую, но избыточную массу слов. Наверное, иначе невозможно рассказать о «расширенном XX веке», но, с другой стороны, может и не стоит собирать все сюжеты в один роман. Ведь они взяты из списка литературы, которым автор пользовался при написании и который прилагает в конце. Там Камю, Кафка, Оруэлл, Сартр, Борхес, Аксенов, Паланик и другие даже совсем неизвестные авторы, повествующие, например, о Шанхае 1930-х или о драгдилерстве во второй половине XX века.

  «Калейдоскоп: расходные материалы» — это тот случай, когда лучше не анализировать чужой опыт, а попытаться повторить его: последовать за автором и прочитать хотя бы что-то вот из этого самого списка литературы.

Владимир Панкратов

 

• Орхан Памук. Мои странные мысли / Пер. с турецкого Аполлинарии Аврутиной. — М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2016. — 576 с.

   

  Роман «Мои странные мысли» вошел в шорт-лист Международной Букеровской премии 2016 года. Его автор — турецкий писатель Орхан Памук — лауреат нескольких национальных и международных литературных премий, в том числе Нобелевской 2006 года. Благодаря своей гражданской позиции и колоритной прозе Орхан Памук популярен не только в Турции, но и за ее пределами.

  Читателей ждет живое, увлекательное и очень долгое путешествие по Турции и ее крупнейшему городу Стамбулу, по жизни главного героя Мевлюта Караташа и его странным мыслям. Рассказы о жизни семей, стремящихся сначала из маленьких деревенек в большой город, а затем — с его окраин — в новостройки. Автору удалось создать полное ощущение трехмерного погружения на несколько десятков лет с медленным подъемом и появлением на поверхности в сегодняшнем дне.

  Это история жизни и ежедневных размышлений торговца бузой и йогуртом Мевлюта Караташа… В двенадцать лет он приехал в Стамбул и всю жизнь прожил только там, в столице мира. В двадцать пять лет он украл в своей деревне одну девушку… вернулся в Стамбул, женился… Он постоянно трудился на разных работах, торгуя то йогуртом, то мороженым, то пловом, то служа официантом. Но он никогда не переставал вечерами торговать бузой на улицах Стамбула и выдумывать странные мысли.

  Если у вас есть время и настроение для неспешного чтения истории о повседневном быте наемных рабочих и священных традициях турков, их потрясениях и обыденных разговорах или вам интересно вникнуть в кулинарные, предсвадебные детали и даже в почти мистическую схему электрификации Стамбула, то вы останетесь довольны. «Мои странные мысли» немного напоминает ток-шоу, в котором, помимо речи ведущего, звучат перебивающие друг друга голоса героев. Пусть вас не смущает ветвистое генеалогическое древо, размещенное в начале романа: вы быстро разберетесь в турецких именах, в непростых отношениях между персонажами и в районах их проживания, которые, для верности, Орхан Памук педантично вынес в конец книги в алфавитном порядке с указанием страниц, на которых они упоминаются.

  Памук дает понять, что у многих частных событий — есть подлинное историческое начало. Так и решение отправиться на заработки в город появляется у отца Мевлюта не случайно: 1954 год был отмечен массовыми переездами мигрантов из окрестностей Бейшехира в Стамбул, в город, который в разное время населяли греки и римляне, варвары и крестоносцы, древние армяне и европейцы. Туда, как в чашу, льются многочисленные людские потоки.

  Счастливы ли они? У каждого из героев книги свои запросы, но многие стараются сделать жизнь своих близких (а порой — и вовсе незнакомых людей) лучше. Счастлив ли Мевлют, укравший девушку и всю жизнь берегущий ее от правды? Послушаем мудрого старика:

  Мевлют и Райиха — добрые люди в глазах аллаха. Аллах доволен ими. Он любит счастливых людей, которые знают, как довольствоваться тем малым, что имеют. Могли бы Мевлют и Райиха быть счастливыми, если бы Он не любил их? И если они счастливы, нам больше не о чем говорить, не так ли, Сулейман, сынок?

  Известно точно: главный герой книги Мевлют счастлив, когда может выйти вечером в город с бидонами бузы и бродить по темным улицам, призывая протяжным криком покупателей. Так поступали продавцы уличной еды, йогурта и бузы в старину, так хочет поступать и он, пока в силах, словно это не его желание, а требование предков. С коромыслом на плече он обходит самые бедные и опасные районы, присаживается отдохнуть на могильные плиты, без страха входит в любые дома, напоминая маленького усталого ангела старого Стамбула. Сам он с гордостью ощущал себя символом чего-то великого.

  Он ощущал теперь, что улицы, на которых он продавал бузу, и вселенная у него в голове — одно и то же. Иногда Мевлют думал, что он, может быть, единственный, кто открыл эту замечательную истину…

  Самые теплые и живые страницы романа посвящены женщинам, которые, пожалуй, наиболее сильные и влиятельные в этой истории, несмотря на строгие традиции турецкой семьи. Женщины романа прекрасны в споре с судьбой, отстаивании прав на любовь, внимание и уважение. Скрытые от глаз платками и длинными одеждами, они надолго овладевают разумом героев, вдохновляя их на поступки. Одна из самых лиричных сквозных тем романа — любовные письма, которые юноша четыре года пишет почти незнакомой девушке. Все, что он запомнил, когда впервые увидел ее, — это взгляд прекрасных глаз. Но влюбленный парень — не поэт, и даже в школе не доучился, поэтому писать письма ему помогают все вокруг, невольно втягиваясь в романтическую историю, фоном которой, как в любом хорошем романе, служит история мира.

  На последних страницах книги Памук объединяет в одном хронологическом списке и военные перевороты, и рождения сыновей, и просмотр первого эротического фильма, и падение Берлинской стены, и развал Югославии. И это не странно, это жизненно. По-настоящему странных мыслей в книге на удивление нет. Произнесите название «Мои странные мысли» вслух и вспомните, о чем думали именно вы, когда читали роман Орхана Памука. Ради этого он и был написан.

Надежда Каменева

• Инна Осиновская. Поэтика моды. — М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 144 c.

   

  Минувшей осенью неожиданным хитом Международной книжной ярмарки Non/fiction стало сочинение Мишеля Пастуро «Синий. История цвета», изданное НЛО в серии «Библиотека журнала „Теория моды“». Все книжки цикла — будь то о фетишизме, советской повседневности, мужской и женской одежде или обуви — направлены, как и сам журнал, на поддержание массового интереса к моде, но не с помощью «глянца», а через издания с подробным научным аппаратом.

  Однако «Поэтика моды» Инны Осиновской не совсем соответствует целям, задаваемым книжной серией. Несмотря на то, что список литературы к тексту приложен и ссылки расставлены, он представляет собой легковесный, порой поверхностный взгляд на объект исследования. Да, собственно, и исследования как такового нет: есть лишь список интересных примеров из мира моды, сопровождаемых некоторыми выводами. Получается такой паровозик задом наперед: много-много вагончиков, а локомотив в самом конце.

  По причине прозрачности авторской идеи — показать моду как систему неких кодов, за которыми стоит больше, чем просто красота, и представить моду как настоящее искусство — книга читается быстро, но впечатлений почти не оставляет. Разве что сиюминутно будоражит сознание:

   

  Мастера обувной компании J.M. Weston удивляют своих состоятельных потребителей эксклюзивностью подошв для ботинок. Для их создания используют тончайшую шкуру пятилетних коров, которые ни в коем случае не должны иметь потомства. Их кожу ровно 49 дней вымачивают в чанах с раствором, в который входят экстракты коры каштана и экзотического дерева квебрахо. По истечении срока кожу вынимают, прокладывают слоями коры дуба и хранят так еще 10 месяцев.

  Удивительно, но, приводя такой пример, Инна Осиновская делает лишь вывод о том, что вещи премиум-класса имеют особые отношения со временем: роскошная вещь не может создаваться быстро, иначе в чем ее экзистенциальная ценность. Осиновская подчеркивает, что в подобных описаниях обязательно будут указаны точные цифры: «20 часов работы, 50 коров и 150 операций». Хотя, казалось бы, в таком случае напрашиваются рассуждения еще и о священности коров, которые «по рецепту» идеальной обуви не должны иметь потомства.

  При этом разговор о сакральности появляется, когда этого меньше всего ждешь: при анализе эпитетов из модных журналов:

   

  Так, в глянцевом образе Бланика сплелись королевское могущество, абсолютное мастерство, божественное начало (легенда, икона). Кристиан Лабутен (Christian Louboutin) делит с Блаником должность «короля шпилек», а его главное «изобретение», красную подошву, называют «культовой» (и опять мы слышим религиозные коннотации). Сальваторе Феррагамо (Salvatore Ferragamo) был «колдуном», Роже Вивье (Roger Vivier) — «волшебником», «обувным Фрагонаром», а его обувь — «туфлями Фаберже». «Волшебство» заставляет смотреть на обувщика как на сверхчеловека, на божество. А ассоциации с Фрагонаром и Фаберже возводят ремесло башмачника в ранг высокого искусства.

  Однако подобные эпитеты встречаются не только в описаниях продукции обувщиков. В частности, культовыми можно назвать как подошву от Кристиана Лабутена, так и фильмы, сериалы, музыку, вообще одежду и даже латиноамериканского революционера. Уподобление работы модельера с ювелирным мастерством Фаберже также не уникально: в частности, поэтическое мастерство также сравнивалось с умением Фаберже украшать свои изделия. Изготовители обуви попадают в один ряд с художниками, музыкантами, поэтами и другими деятелями искусства, но это следует практического опыта, а отнюдь не из нагромождения эпитетов в «Поэтике моды».

  Инна Осиновская не только культуролог и кандидат философских наук, но и журналист. Последние 50 страниц книги — это выдержки из интервью, которые Осиновская брала для газеты «Ведомости» у модели Верушки (Веры Готлиб фон Лендорф), фотографа Патрика Демаршелье, обувщика Кристиана Лабутена и российских модельеров Вячеслава Зайцева и Валентина Юдашкина. Однако журналистские материалы все-таки не требуют высокого уровня аргументации, особенного текстового выражения и подхода, необходимого исследованию.

  В некоторых случаях спорить хочется совсем уж в полный голос — и отнюдь не по поводу конкретного примера, а относительно выдвинутых тезисов. Инна Осиновская высказывает доводы в пользу того, что роскошь коррелирует с гуманитарными науками. Автор уверяет нас, что изучение философии — это роскошество с практической точки зрения.

   

  Один из главных признаков роскоши, как уже отмечалось, — непрактичность. Да, философия совершенно непрактична. Она не приносит выгоды, не приносит пользы. Ею занимаются для личного удовольствия. Философия — элитное хобби, элитное, потому что для того, чтобы заниматься ею, желательно быть очень-очень богатым (либо не придавать деньгам никакого значения): философией не прокормишься, на ней не заработаешь. Занятия философией в глазах обывателя настолько же роскошно непозволительны, как уход за ботинками с помощью шампанского. Еще один признак роскоши — эксклюзивность, уникальность. Конечно, философские произведения эксклюзивны. С этим не поспоришь. Книги по философии выходят ограниченным тиражом…

  Осиновская делает упор на удобную для нее как для автора позицию, практически не учитывая того, что выбор философии в качестве предмета для изучения зачастую сопровождается осознанием того, что это навык непрактичный, ведущий не к лучшим условиям жизни, даже требующий дополнительных усилий по выживанию, например, еще одной работы или сокращения расходов. Самое интересное, что Осиновская — кандидат философских наук. Она оправдывается в ненаучности, используя шутливый тон, но, увы, в ее рассуждениях о философии иронии нет и в помине.

  «Научность» не тот термин, который мог бы быть применим к этой книге. Главное оружие автора — это рефрен: по два раза она повторяет слова «непрактичный», «не приносит», «элитное», «очень», «эксклюзивность»… Сомнительное удовольствие — читать книгу, которую можно было бы сократить в два раза, просто исключив все повторы.

  И все-таки, если негодовать по поводу каждой авторской оплошности, любая книга станет поводом раз и навек отказаться от чтения. В «Поэтике моды» есть главы, не только посвященные роскоши и гламуру (это, кстати, не одно и то же!). Одна из самых богатых на откровения — глава о моде и еде. В частности, в ней говорится об идентичности составления рецептов блюд и рекомендаций по трендам сезона. Еще удивительнее — связь моды, еды и материнства:

   

  Вообще мода часто «водит за ручку», модный дискурс принимает на себя роль матери, отдавая потребителю роль ребенка, который должен учиться, слушаться, следовать совету. Изначальная функция матери — кормить и одевать, ну и утешать (еда помогает справиться со стрессом, равно как и поход по магазинам), так что языки моды и еды пересекаются и в этом поле — материнства.

  Осиновская ставит в ряд несколько фактов, которые подходят друг другу, как детали мозаики. Однако мысль не выходит за пределы абзаца и доказательств из «языка моды», на которые вроде бы Осиновская указывает, в тексте нет.

  Красивый парад устраивают в книге Осиновской и отсылки к литературным и философским источникам. Рубинштейн, Пелевин, Ерофеев, а также Барт, Кьеркегор — список не полный, но любая цитата будет работать в тексте по одному и тому же принципу.

   

  О том же парадоксе говорит и Маргарет Мид в своей книге «Культура и мир детства», отмечая, что за идеей моды стоит идея непрерывности культуры. «Подчеркивая модность чего-либо, хотят сказать, что ничто важное не меняется» (Мид 1988: 345). То есть новое в моде лишь оттеняет стабильность старого.

  Цитату Осиновская вводит не для того, чтобы подкрепить свою мысль, а чтобы перефразировать ее — и двинуться дальше. В результате голова читателя разбухает от неимоверного количества отсылок, историй и прозрачных толкований, которые не собираются в единую картину хотя бы потому, что для этого не хватает полноценных связок и объяснений.

  В итоге книга объясняет, почему исследовательские работы студентам удаются только тогда, когда в них вкладывается и научный руководитель. Только взгляд со стороны может указать на слабые места, хлипкую аргументацию и незавершенность концепции. «Поэтика моды» поэтому и превратилась в модный показ непонятных нарядов концептуальных модельеров.

Елена Васильева

 

• Михаил Пиотровский. Для музеев нет табу. — СПб.: Арка, 2016. — 304 с.

   

  Книга директора Государственного Эрмитажа Михаила Пиотровского даже своим внешним видом подает читателям сигнал о том, что внутри все серьезно. Никаких заигрываний и баек. Под обложкой с заманчивым названием «Для музеев нет табу» скрывается 50 статей, написанных автором за 10 лет. Еще не перевернули титульный лист, а уже — сухая статистика.

  Название глав-текстов информативны и пресны: «Нас толкают к банкротству», «Культурный бренд дороже нефти». Иногда это совершенные банальности: «Нельзя прощаться навсегда», «Чужие грехи», «Рукописи не горят, картины не исчезают». Иногда едва ли не прямые цитаты, отсылающие к периоду застоя в СССР: «Вся власть музеям!», «История — поле для дискуссий». Объясняется это тем, что тексты были в свое время написаны для газеты «Санкт-Петербургские ведомости», отличающейся крайним консерватизмом.

  Например, повестка дня статьи «Нас толкают к банкротству и гибели» — празднование 200-летнего юбилея Музеев Московского Кремля. Официозный, тяжелый, как Царь-пушка, инфоповод. Президент, патриарх, «высокий уровень торжеств». Статья-отчет, которую, как правило, пишут не ради проблемы, а ради обязательной отписки. Впрочем, проблематика всплывает дальше и формулируется так: «если нас лишить свободы распоряжаться средствами, мы потеряем стимул их зарабатывать».

  Затем скрупулезно, нудно, тщательно доказывается — бюджетные учреждения культуры сами должны распоряжаться заработанными деньгами. Мелькают выдержки из поправок в законы, проекты и документы. Сегодня, чтобы вникнуть в суть статьи с учетом изменившейся картины дня, надо основательно покопаться в прошлом. Актуальности никакой, но вполне пригодится историкам, которые планируют изучать постсоветскую эпоху, как полезный фидбэк.

  Гораздо больше волнует глава «Диалог культур», поскольку затрагивает проблемы религиозных конфликтов и нетерпимости. К сожалению, эта тема уже прочно обосновалась на газетных полосах и в новостных заголовках и в последнее время становится все острее. В этой статье Пиотровский на примере предметов из экспозиций Эрмитажа рассказывает об исторических взаимоотношениях христиан и мусульман. В отчете с форума «Диалог культур», в котором Пиотровский принимал участие, чувствуется и искреннее авторское волнение.

   

  В этом смысле важную роль выполняют универсальные музеи, где посетители могут видеть, как по-разному устроен мир. Эрмитаж — музей универсальный или, как его еще называют, энциклопедический. Что это значит? В его залах представлены предметы, принадлежащие разным культурам, которые находятся в постоянном диалоге. Там можно увидеть скифское золото, тут же посмотреть Матисса или Рембрандта и получить представление о разных культурах, которые являются частью человеческой цивилизации. Представлять эти культуры — великая миссия универсального музея.

  Здесь впервые проступает основная концепция всей книги — стремление показать культурное учреждение такого типа не как хранилище драгоценностей, а как важную структуру, выполняющую воспитательные, просветительские и обучающие функции.

  «“Блудный сын” никуда не ездит» — скорее очерк о праздновании юбилея Рембрандта. В репортаже с места событий постепенно начинают описываться полотна художника и его немаловажная роль в русской культуре. Оказывается, Рембрандт — одна из важнейших фигур для Эрмитажа. Почему — знает его директор и четко, внятно рассказывает об этом в статье.

  На примере одного из зарубежных художников Пиотровский делится с читателями концепцией Эрмитажа как одного из крупнейших международных музеев, где европейскому искусству уделяется большое внимание.

  По мере прочтения книги складывается образ уникального памятника мировой культуры — Зимнего дворца. Это довольно необычный портрет. Местами парадный, официальный, местами — очень домашний.

  Пиотровский крайне осторожно, выбирая выражения и ограничивая себя в языковых средствах, рассказывает о деле своей жизни. Его волнуют не только произведения искусства, хранящиеся в Эрмитаже, но и функционирование этого непростого комплекса в целом. Директор главного музея Петербурга словно бы приоткрывает двери в те отделы, куда обычно вход посетителям воспрещен, но показывает только то, что хочет сам. Например, очень живо читается статья, посвященная мифам:

   

  Главный музейный миф связан с понятием «сокровища». Постепенно мы утеряли значение этого слова как чего-то очень важного для человечества, а не просто золота и бриллиантов. Есть устойчивое суждение, что в музеях лежат драгоценности, которые можно взять, продать на рынке и решить какие-то проблемы. За этим суждением следует недоумение, почему мы эти сокровища не видим, куда они деваются. Миф о сокровище очень вредный. Таким образом создается образ странного места, где в подвалах злые люди хранят несметные богатства.

  Попадание, что называется, не в бровь, а в глаз. Такой миф действительно есть, кстати, созданный во многом благодаря современным фильмам об авантюристах, которые если что и грабят, то либо банк, либо музей, унося из последнего невероятные сокровища. У тех, кто редко бывает на постоянных экспозициях и разного рода выставках, нет представления о местах, в которых они осуществляются. Большинство действительно воспринимает крупные музеи как кладовые с богатствами и покрытыми пылью вещами из прошлых эпох. Поэтому книгу Пиотровского, вернее отдельные статьи из нее, можно было бы порекомендовать для внеклассного чтения старшеклассникам, особенно перед посещением главной достопримечательности Петербурга. Его директор полностью развеивает представление о том, что музей — нечто скучное, унылое и неинтересное.

  В конце концов, байки об Эрмитаже — это увлекательно, но их могут собрать и оформить в книгу многие. Вот узнать мнение директора Михаила Пиотровского по тому или иному вопросу — крайне узкий круг людей. Благодаря книге «Для музеев нет табу», круг этот стал значительно шире.

Анастасия Рогова

• Джо Сакко. Палестина / Пер. с англ. Василия Шевченко. — СПб.: Бумкнига, 2016. — 296 с.

   

  Комикс «Палестина», созданный американским журналистом и художником Джо Сакко в 1993–1995 годах после двух месяцев пребывания на оккупированных Израилем территориях, в русском переводе сопровождается двумя предисловиями, написанными с разницей практически в 15 лет. И эти комментарии Сакко, никак не способного повлиять на урегулирование затянувшегося арабо-израильского конфликта, — самое достоверное свидетельство того, что ситуация на Ближнем Востоке с годами не стала лучше.

  В 2001-м девять выпусков комикса впервые вышли под одной обложкой, и Джо Сакко предварил графический репортаж утверждением: «израильтяне и палестинцы продолжат убивать друг друга с помощью террористов-смертников, штурмовых вертолетов и ударных бомбардировщиков, пока причина всего — израильская оккупация — не будет рассмотрена с точки зрения международного права и базовых прав человека». К 2015-му противостояние народов на границе Палестинской автономии и Израиля продолжает набирать обороты. В мирное сосуществование двух государств уже никто не верит, несмотря на то, что это, кажется, единственный способ остановить беспорядочное кровопролитие.

  «Палестина» Джо Сакко — это проарабская версия происходящего. Журналист хотел дать слово народу, вынужденному не только сражаться за возможность вернуть свои земли, но и терпеть лишения по причине невероятного уровня коррупции руководства Палестинской автономии, несогласного идти ни на какие компромиссы с соседями и использующего гуманитарную помощь других стран для укрепления боевых позиций на границах. Сопротивляться оккупации Израиля крайне сложно еще и по причине того, что Израиль существование оккупации не признает. В этом конфликте нет правых, только виноватые: слишком большую цену уже заплатил государственный аппарат каждой из сторон за попытку уничтожить друг друга — и лишь в противоборстве теперь видится смысл.

  Тем времени люди продолжают жить в Палестине, создавать семьи, рожать детей, а затем терять их в вооруженных столкновениях и интифадах. В этой стране ни один мужчина не может быть уверен, что, с утра выйдя из дома, он вернется туда вечером.

  Не думайте, что параллельные вселенные окружают нас только в комиксах Marvel. Они повсюду — и здесь тоже. На улицах: машины, влюбленные парочки, фалафельные, туристы в шортах лижут почтовые марки… А за закрытыми дверями и толстыми стенами люди, привязанные к стульям, лишение сна, запах мочи и тому подобное. Все ради «национальной безопасности»… Ради «победы над терроризмом»…

  Полифония голосов графического репортажа Джо Сакко поражает. Для того чтобы проиллюстрировать происходящее, он взял около сотни интервью у местных жителей, навещая их дома и семьи, угощаясь чаем (единственным продуктом, в котором, кажется, никто не испытывал недостатка). Кое-кто встречал его настороженно, не веря в то, что записи Сакко на что-то повлияют, кто-то, напротив, — с большим воодушевление рассказывал о буднях в Палестине, рассчитывая, что истории станут достоянием гласности.

  Путешествуя по Палестине вместе с Сакко, очень просто забыть о наличии второй стороны конфликта, поддаться симпатиям к персонажам повествования, проникнуться сочувствием к их бедам. Драмы конкретных семей обладают эффектом прямого поражения, но не стоит забывать, что по другую сторону колючей проволоки матери так же теряют детей.

  Черно-белая графика Джо Сакко хорошо иллюстрирует содержание репортажа. Герои и декорации общих планов прорисованы в мельчайших деталях: бездорожье, грязь и дождь, полуразвалившиеся дома, в некоторых из которых нет даже пола, вот овцы залезают в переполненный бак с мусором, в двух шагах мужчины в куфиях разгружают повозки, запряженные лошадьми, а чуть поодаль играют дети (наверняка — в войну). Совсем другое впечатление производят сцены уличных столкновений — возмущенные лица палестинцев, искаженные криками и яростью, и столь же агрессивные — израильских солдат; и на контрасте — сцены вечерних спокойных посиделок за столом в гостях, дискуссий об иллюзорном перемирии.

  Джо Сакко, несмотря на возможность свободного перемещения по стране, — чужак. И это чувствуется во всем. Ему некомфортно и временами страшно: он не привык мерзнуть под дождем и ходить в одной смене белья несколько дней, не имея возможности принять душ, не привык бывать свидетелем вооруженных разборок, фотографировать раненых и ежеминутно помнить о смерти.

  Я прогуливаюсь. Покупаю фалафель. Кто-то заговаривает со мной… Все мне показывает… Что-то происходит… Всегда что-нибудь происходит… А если все это слишком тяжело, если кончаются силы и душа уходит в пятки, я прыгаю в такси…

  Однако Сакко в Палестине — ездит по городам и лагерям, преодолевая километры расстояний и мириады неудобств, в поисках материалов для иллюстраций. Чем объясняется такое рвение — осознанием особенной миссии или исключительной внутренней свободой, так не свойственной нашим соотечественникам?

  Несмотря на особенный ракурс изложения истории, «Палестина» побуждает разобраться в арабо-израильской ситуации, пролистать новостные ленты и почитать исторические выкладки, проследить хронологию событий и ужаснуться статистике. И если евреи — граждане государства Израиль — вернулись на Святую землю из разных стран по всему миру (Германии, Франции, России и других), потеснив арабское население, то их дети, рожденные в неспокойные для своих народов времена, не имеют никакой другой родины (и с этим сложно спорить!). Есть надежда, что, осмысленный со временем, этот факт станет причиной прекращения боевых действий, а комикс Сакко — графическим репортажем, вошедшим в историю Палестины.

Анастасия Бутина