Метка: Анастасия Рогова

• Антон Секисов. Через лес. Ил-music, 2016. – 176 с.

Дебютной книгой журналиста Антона Секисова стала повесть «Кровь и почва» – сатирическое изображение раскола современного российского общества на ватников и либералов. Повесть даже вошла в длинный список премии «Нацбест» 2015 года, но дальше не продвинулась. Начало было довольно многообещающим, и Секисов вполне мог пойти по уже проторенному пути – взяться за написание романа, наиболее подходящего жанра для лонг- и шорт-листов различных отечественных литературных премий.

Следующей книгой Секисова, однако, стал сборник рассказов, последний из которых скорее похож на небольшую повесть. Ситуация вполне обычная для начинающего писателя – многие после первой книги либо вовсе уходят из литературы, либо теряют запал. Слишком быстро выдыхаются и потому предпочитают малую форму: легче найти материал для зарисовки небольшого объема, чем растягивать текст на пятнадцать авторских листов, переливая из пустого в порожнее.

И все же рассказы Секисова – не литературная передышка, а шаг вперед, эксперимент с формой и темой. В книге десять рассказов, и все они, кроме одного (самого слабого) написаны от первого лица. Лирический герой почти сливается с автором – у них так много общего, что трудно провести границу между тем, где заканчивается один и начинается другой.

Последний рассказ, давший название всему сборнику, и вовсе откровенно биографичен – там Секисов рассказывает о том, как он и писатель (а заодно издатель самого Секисова) Евгений Алехин пробовали свои силы в кинорежиссуре. Имена немного изменены, но убедиться в реальности событий легко, нужно всего лишь поискать информацию в интернете. Вы быстро обнаружите фильм «Русский лес», о съемках которого рассказывает автор.

В малой форме хороший писатель сохраняет ювелирную точность, заставляет забыть о смысловой наполненности сюжета, когда переданная с помощью литературных средств эмоциональная наполненность героев заменяет событийный ряд.

Прочитать хороший рассказ – все равно, что послушать хорошую песню. Остается приятное послевкусие, и мотив запоминается надолго.

Секисов в рассказах сохранил ту же яркую индивидуальность языка, что и в первой повести, но ушел далеко от злободневности, сосредоточившись на препарировании собственных взаимоотношений с окружающим миром. В центре внимания автора – взаимоотношения с девушками, а выбранная форма монолога подкупает искренностью и исповедальностью.

С литературной и человеческой чуткостью Секисов рассказывает о женщинах – и сквозь плотское проступает неожиданная нежность, теплота, редкая для современной сухой, холодной литературы.

Это не стилистика постов из блогов, когда акынство заменяет мастерство. Это именно художественный текст, четко выстроенный, выверенный и очищенный от всего лишнего, от нестыковок и шероховатостей. Даже порой парадоксальные сочетания разных пластов лексики и метафор на грани хорошего вкуса работают на усиление эмоционального эффекта.

Я сразу узнал ее лицо. Я видел Сашу по телевизору, когда она стояла с точно таким же микрофоном на Патриаршем мосту — закатные купола светили, и сиреневый свет был в ее волосах, под цвет микрофона. Говорила она какую-то смешную глупость. Я подумал: хорошая девушка, такую бы мне. Ей было двадцать два или три года, она совсем недавно закончила институт, я знал это все от наших общих знакомых. Я также знал, что показывали ее часто, если бы я смотрел телевизор каждый день, то каждый день видел бы в нем эту Сашу. И вот, особенно не стремясь к тому, я понюхал ее волосы. Они сами попали мне в нос, я не мог предотвратить этого. За секунду или за две я понял, что влюбился без памяти и что теперь без нее не смогу — такое мгновенное сильное чувство, совершенно необоримое, как будто схватили за горло или как будто врач засунул тебе в рот гастроскоп, пока ты зазевался.

У Секисова происходящее в воспоминаниях и в реальности вступают во взаимодействие. Герой смотрит на мир, не понимая своего места в нем, и не надеясь понять. Отсюда привкус обреченности, однако при этом он откровенно любуется каждой мелочью, из которых состоит материальный мир.

Благодаря самоиронии текст оказывается трагикомичен, а не превращается в чернуху. Это очень смешно – потому что честно и без радикальной серьезности. Свобода начинается с иронии, литературная – в том числе. В этом всех убедил еще Довлатов, превративший журналистику в литературу.

Очевидно, что в новой книге и малой форме Секисов чувствует себя более уверенно, чем в предыдущей повести. Ему уже не нужны персонажи-марионетки чтобы говорить на волнующие темы. Возможно, автор что-то преодолел в себе, а может, просто набил руку.

В любом случае наблюдать за работами писателя интересно, хотя бы потому, что он решается на эксперименты и умеет удивлять. Безусловно, существует такой (отнюдь не лучший) вариант продолжения писательской карьеры, как псевдомемуарность, или литературное блогерство. Но пока все настолько неплохо, что хочется трижды постучать по дереву. 

Анастасия Рогова

 

• Михаил Пиотровский. Для музеев нет табу. — СПб.: Арка, 2016. — 304 с.

   

  Книга директора Государственного Эрмитажа Михаила Пиотровского даже своим внешним видом подает читателям сигнал о том, что внутри все серьезно. Никаких заигрываний и баек. Под обложкой с заманчивым названием «Для музеев нет табу» скрывается 50 статей, написанных автором за 10 лет. Еще не перевернули титульный лист, а уже — сухая статистика.

  Название глав-текстов информативны и пресны: «Нас толкают к банкротству», «Культурный бренд дороже нефти». Иногда это совершенные банальности: «Нельзя прощаться навсегда», «Чужие грехи», «Рукописи не горят, картины не исчезают». Иногда едва ли не прямые цитаты, отсылающие к периоду застоя в СССР: «Вся власть музеям!», «История — поле для дискуссий». Объясняется это тем, что тексты были в свое время написаны для газеты «Санкт-Петербургские ведомости», отличающейся крайним консерватизмом.

  Например, повестка дня статьи «Нас толкают к банкротству и гибели» — празднование 200-летнего юбилея Музеев Московского Кремля. Официозный, тяжелый, как Царь-пушка, инфоповод. Президент, патриарх, «высокий уровень торжеств». Статья-отчет, которую, как правило, пишут не ради проблемы, а ради обязательной отписки. Впрочем, проблематика всплывает дальше и формулируется так: «если нас лишить свободы распоряжаться средствами, мы потеряем стимул их зарабатывать».

  Затем скрупулезно, нудно, тщательно доказывается — бюджетные учреждения культуры сами должны распоряжаться заработанными деньгами. Мелькают выдержки из поправок в законы, проекты и документы. Сегодня, чтобы вникнуть в суть статьи с учетом изменившейся картины дня, надо основательно покопаться в прошлом. Актуальности никакой, но вполне пригодится историкам, которые планируют изучать постсоветскую эпоху, как полезный фидбэк.

  Гораздо больше волнует глава «Диалог культур», поскольку затрагивает проблемы религиозных конфликтов и нетерпимости. К сожалению, эта тема уже прочно обосновалась на газетных полосах и в новостных заголовках и в последнее время становится все острее. В этой статье Пиотровский на примере предметов из экспозиций Эрмитажа рассказывает об исторических взаимоотношениях христиан и мусульман. В отчете с форума «Диалог культур», в котором Пиотровский принимал участие, чувствуется и искреннее авторское волнение.

   

  В этом смысле важную роль выполняют универсальные музеи, где посетители могут видеть, как по-разному устроен мир. Эрмитаж — музей универсальный или, как его еще называют, энциклопедический. Что это значит? В его залах представлены предметы, принадлежащие разным культурам, которые находятся в постоянном диалоге. Там можно увидеть скифское золото, тут же посмотреть Матисса или Рембрандта и получить представление о разных культурах, которые являются частью человеческой цивилизации. Представлять эти культуры — великая миссия универсального музея.

  Здесь впервые проступает основная концепция всей книги — стремление показать культурное учреждение такого типа не как хранилище драгоценностей, а как важную структуру, выполняющую воспитательные, просветительские и обучающие функции.

  «“Блудный сын” никуда не ездит» — скорее очерк о праздновании юбилея Рембрандта. В репортаже с места событий постепенно начинают описываться полотна художника и его немаловажная роль в русской культуре. Оказывается, Рембрандт — одна из важнейших фигур для Эрмитажа. Почему — знает его директор и четко, внятно рассказывает об этом в статье.

  На примере одного из зарубежных художников Пиотровский делится с читателями концепцией Эрмитажа как одного из крупнейших международных музеев, где европейскому искусству уделяется большое внимание.

  По мере прочтения книги складывается образ уникального памятника мировой культуры — Зимнего дворца. Это довольно необычный портрет. Местами парадный, официальный, местами — очень домашний.

  Пиотровский крайне осторожно, выбирая выражения и ограничивая себя в языковых средствах, рассказывает о деле своей жизни. Его волнуют не только произведения искусства, хранящиеся в Эрмитаже, но и функционирование этого непростого комплекса в целом. Директор главного музея Петербурга словно бы приоткрывает двери в те отделы, куда обычно вход посетителям воспрещен, но показывает только то, что хочет сам. Например, очень живо читается статья, посвященная мифам:

   

  Главный музейный миф связан с понятием «сокровища». Постепенно мы утеряли значение этого слова как чего-то очень важного для человечества, а не просто золота и бриллиантов. Есть устойчивое суждение, что в музеях лежат драгоценности, которые можно взять, продать на рынке и решить какие-то проблемы. За этим суждением следует недоумение, почему мы эти сокровища не видим, куда они деваются. Миф о сокровище очень вредный. Таким образом создается образ странного места, где в подвалах злые люди хранят несметные богатства.

  Попадание, что называется, не в бровь, а в глаз. Такой миф действительно есть, кстати, созданный во многом благодаря современным фильмам об авантюристах, которые если что и грабят, то либо банк, либо музей, унося из последнего невероятные сокровища. У тех, кто редко бывает на постоянных экспозициях и разного рода выставках, нет представления о местах, в которых они осуществляются. Большинство действительно воспринимает крупные музеи как кладовые с богатствами и покрытыми пылью вещами из прошлых эпох. Поэтому книгу Пиотровского, вернее отдельные статьи из нее, можно было бы порекомендовать для внеклассного чтения старшеклассникам, особенно перед посещением главной достопримечательности Петербурга. Его директор полностью развеивает представление о том, что музей — нечто скучное, унылое и неинтересное.

  В конце концов, байки об Эрмитаже — это увлекательно, но их могут собрать и оформить в книгу многие. Вот узнать мнение директора Михаила Пиотровского по тому или иному вопросу — крайне узкий круг людей. Благодаря книге «Для музеев нет табу», круг этот стал значительно шире.

Анастасия Рогова

Год литературы близится к концу, и последняя надежда на его неплохое завершение — Международная ярмарка Non/fictio№17, которая станет главным книжным событием очередного издательского года. «Прочтение» присмотрелось к программе ярмарки и выбрало книги, которые можно считать самыми значимыми.

Мишель Уэльбек «Покорность». Издательство Corpus

Французский романист Мишель Уэльбек, запомнившийся многим по бестселлеру «Элементарные частицы», провоцирует мировую общественность. Его новая книга «Покорность» — философская фантастика на злобу дня — рассказывает о Франции, которая выбрала ислам в качестве официальной и единственной религии. Несмотря на то что ярмарка обещает щедрую палитру новинок от других столь же известных (если не культовых) зарубежных авторов, Уэльбек выходит на первые позиции благодаря своей актуальности. Политические реалии в его романе переплетены с прогнозами на будущее — за тем, насколько пророческими они окажутся, можно будет наблюдать в реальном времени.

Эрнст фон Вальденфельс «Николай Рерих. Искусство, власть, оккультизм». Издательство «Новое литературное обозрение»

Журналист и биограф Эрнст фон Вальденфельс всю жизнь был очарован творчеством одного из самых мистических русских художников. Вальденфельс всматривается в загадочную русскую душу с немецкой скрупулезностью: то подтверждая, то разрушая мифы о жизни Николая Рериха, автор дает анализ его философии и обзор творческого пути художника. На страницах исследования появляются тибетские монахи и авантюристы, американские президенты и советские чиновники, духовидцы и адепты агни-йоги, разведчики и провокаторы — все те, кто сопровождал Рериха в его жизни и странствиях.

Уолтер Айзексон «Инноваторы». Издательство Corpus

Биография — самый модный жанр в современной литературе, равно как и байопик в кинематографе. Знаменитый биограф Стива Джобса в своей новой книге замахнулся на историю высоких технологий — от зари компьютерного программирования до мегакорпорации Apple, перевернувшей представления современного мира о технологиях. В списках киносеансов скоро появится очередная экранизация книги Айзексона, и неплохо бы подготовиться к ее просмотру, прочитав «Инноваторов». Книга идеально подходит для тех, кто желает разобраться, по каким законам существует среда первооткрывателей и как пройти путь от самоучки до компьютерного гения.

Людмила Улицкая «Лестница Якова». Издательство «АСТ», Редакция Елены Шубиной

Каждая книга Людмилы Улицкой становится событием — так повелось с давних пор. Но уделить внимание «Лестнице Якова» следует хотя бы потому, что в литературном сезоне 2016 года ее новый роман с вероятностью 90% окажется в коротких списках самых крупных российских литературных премий. Семейная сага, основанная на документах личного архива писательницы, содержит неподдельные интонации боли, обиды, но и редкого счастья взаимопонимания. Улицкая давно не бралась за романы, работая над сборниками рассказов и документальными книгами, а потому стоит оценить, по-прежнему ли уверенно автор чувствует себя в крупной литературной форме.

Андрей Аствацатуров «И не только Сэлинджер: десять опытов прочтения английской и американской прозы». Издательство «АСТ», Редакция Елены Шубиной

Филолог и писатель Андрей Аствацатуров известен своими смешными и грустными книгами о жизни интеллектуалов Санкт-Петербурга. Его новая работа — это подборка эссе, где Аствацатуров со свойственной ему иронией делится размышлениями по поводу прочитанных книг зарубежных авторов. Такое изящное литературоведение — редкий случай среди российских исследователей языка, да и всегда интересно сравнить свои ощущения от чтения книг с впечатлениями специалиста.

«Майя и другие». Издательство «АСТ» и журнал «Сноб»

Великой русской балерине Майе Плисецкой в этом году исполнилось бы 90 лет. Но она ушла, внезапно и тихо, совершенно неожиданно для всех. Памятный вечер в Большом театре, который она сама планировала и готовила, состоится без нее. АСТ и журнал «Сноб» выпустили сборник очерков, посвященных Плисецкой, написанной такими известными авторами, как Михаил Шишкин, Татьяна Толстая, Людмила Петрушевская, Александр Кабаков и Виктория Токарева. Прекрасно оформленная в строгом сдержанном стиле (таком, который наверняка одобрила бы и сама Плисецкая) книга — редкий случай не некролога-апологетики, а живых впечатлений от общения с удивительной женщиной-эпохой из уст лучших отечественных прозаиков.

Виктор Гюго «Собор Парижской Богоматери». Издательство « РИПОЛ классик»

К ярмарке в серии «Метаморфозы» выходит очередная книга классика с иллюстрациями модного современного художника. На этот раз трагическую историю о любви горбуна Квазимодо к прекрасной Эсмеральде «рассказал» известный французский художник Бенжамен Лакомб. Крупные планы, готическое настроение, детальная прорисовка персонажей и фона — его мрачноватые, но воздушные рисунки создают пронзительную атмосферу, созвучную роману Гюго.

Франсуаза Барб-Галль «Как говорить с детьми об искусстве XX века». Издательство «Арка»

В искусстве модернизма разбирается не каждый взрослый, а уж как непросто рассказать о художественных течениях того времени ребенку. Чтобы не мучиться в попытках перевести со взрослого языка на детский, можно воспользоваться подсказками французского искусствоведа и писательницы Франсуазы Барб-Галль, автора книги «Как говорить с детьми об искусстве». Они и родителям помогут разобраться в происходящем и восполнить существующие в этой сфере знаний пробелы.

Анастасия Рогова

• Спайк Миллигэн. Пакун / Пер. с англ. Шаши Мартыновой. — М.: DoDo Magic Bookroom, 2015.

  Книга Спайка Миллигэна «Пакун» — веселое литературное хулиганство с кивком в сторону Джойса, самоиронией и специфическим юмором. Чувствуется, что переводчику пришлось нелегко: перенос на русский язык английских литературных экспериментов осложнялся необходимостью передать языковую среду 1920-х годов, во время которых происходит действие романа (хотя сама книга впервые увидела свет в 1960-х).

  Мир «Пакуна» собран из карикатурных персонажей, живущих в своем медвежьем углу и воспринимающих окружающую реальность как нечто среднее между сказкой и чистилищем. С другой стороны, все они, включая главного героя — деревенского бездельника Дэна Миллигэна, — не лыком шиты и имеют глубокое чувство собственного достоинства.

  «Возьми на заметку, Мёрфи: не отставай ты от времени. Богатые люди в Дублине все ходят в коришневых ботинках, и коли ученые всю свою жизнь кладут, чтобы изобресть что-нибудь вроде коришневых ботинков, надо этим пользоваться», — в этой короткой реплике Миллигэн представлен, словно на рентгене, со всем своим мировосприятием, мечтами и потолком жизненных устремлений.

  Кстати, с главным героем у автора особые отношения: с первых же страниц Миллигэн узнает, что является героем книги, и вступает с автором в перебранку, предъявляя ему претензии и попреки. Учитывая, что на протяжении всего действия подчеркивается набожность и верность героев католицизму, то это не что иное, как шарж на взывание верующих к Господу, место которого в книге занимает автор, способный легко вершить судьбы своих персонажей, посылая им как блага, так и испытания.

  Аллюзии с Джойсом возникают не только из-за Дублина, темы и авторской игры. Язык Миллигэна полон просторечий, сложных, нарочито вычурных фразеологизмов, сочных неожиданных эпитетов и диалогов, которые звучат из уст персонажей чем серьезнее, тем смешнее.

  Наверху, словно ружейный выстрел, распахнулось окно, и высунулась свиная харя.
  
  — Чего тебе, Миллигэн? — произнесла она.
  
  — А, миссис О`Тул, вы смотритесь милей прежнего. Есть ли возможность алчущему путнику обрести прохладительный напиток?
  
  — Отвали! — ответствовала милейшая миссис О`Тул.
  
  — Ну и острый у вас нынче язычок, — сказал Миллигэн, изысканный даже в фиаско.

  В книге проскальзывают образы из Диккенса, а этот эпизод отчетливо напоминает чаепитие мистера Бамбла и надзирательницы работного дома. Но вместо драмы у Миллигэна выходит юмористическая карикатура.

  Автор выводит множество гротескных персонажей, разворачивающихся перед читателем в карнавале нелепых ситуаций. Впрочем, и главный конфликт «Пакуна» — возведение на католическом кладбище таможенного поста Великобритании — ситуация абсурдная, но относительно возможная в нашем безумном мире. Сюжет сначала плетется кругами, подолгу замирая на одном месте и на одном герое, но ближе к концу события ускоряются и приобретают столь же стремительный оборот, как в недавней картине Уэса Андерсона «Отель „Гранд Будапешт“».

  Здесь хватает подтрунивания над политиками, над теми, кто пытается создавать всякие общественные организации, над браком, религией, мужчинами, женщинами, революционерами, мещанами, знатными вельможами, сильными мира сего — словом, это вся Европа с ее войнами, историей и обывательскими привычками, неискоренимыми со времен Шекспира или даже героя ирландского эпоса Кухулина.

  При этом автор относится к своим героям с теплом, легкие нотки сострадания и любви постоянно прорываются сквозь иронию. Миллигэн не проводит черту между «хорошим» и «плохим», у него нет морали и выводов, а философский подтекст каждый читатель может увидеть по желанию.

  Миллигэн просто развлекается, изобретая на ходу новый литературный жанр, стиль и язык. Написание «Пакуна» заняло у него четыре года. Результат — книга, которую хочется разобрать на цитаты, пересказывать друзьям, перечитывать самому и поставить на полку, чтобы пригодилась в тяжелые дни — заглянуть и улыбнуться.

  Обозначение «роман», равно как и другие жанровые определения «Пакуну» не подходят. Сам автор называет свое произведение «книгой», словно избегая ярлыков определенности. «Пакун» — протест против всего, что нас достает с утра до ночи по телевизору, в интернете, в реальности.

  Потому что в книге о выдуманной ирландской деревне с сатирическими персонажами, недалекими, упрямыми и бестолковыми, каждый, если будет честен с собой, может найти собственные отрицательные черты. И — посмеяться. Как говорил Мюнхгаузен, в известном фильме: «Улыбайтесь, господа. Вы слишком серьезны».

Анастасия Рогова

• Игорь Вирабов. Андрей Вознесенский. — М.: Молодая гвардия, 2015. — 703 с.

  «Андрей Вознесенский» — очередная книга в именитой серии «ЖЗЛ» — единственный нон-фикшн в нынешнем коротком списке премии «Большая книга». Произведение можно было бы назвать «Вознесенский и все-все-все», ведь это не просто биография отдельно взятого поэта на схематично набросанном временном фоне, а сложная, многоуровневая, многопластовая словесная реконструкция той близкой и уже бесконечно далекой эпохи шестидесятых, которая, постепенно обрастая романтическим и ностальгическим ореолом, превращается в миф.

  Игорю Вирабову удалось соединить миф и реальность: вплести шестидесятые в послесловие дня сегодняшнего и показать их со всех ракурсов и сторон. Центром этой книжной трех- и даже четырехмерной голограммы стала фигура Андрея Вознесенского. Поэт оказался ключом к своей эпохе, и именно в нем и его стихах сошлись, как в некой надмирной точке, прошлое, настоящее и будущее. Протянулись сквозь фигуру Вознесенского невидимые нити, бегущие от Золотого века русской поэзии к Серебряному, оттуда, переплетясь, уплотнившись, сменив цвет — в шестидесятые, а потом оборвались гитарными струнами в миллениуме.

  Книга делится на пять частей, каждая из которых идет с подзаголовком о временном периоде. Тут автор традиционен: первая глава первой части начинается с детства, а последняя кончается уходом поэта туда, где его уже ждет сонм русских писателей. Но умелое вкрапление интервью, цитат из писем, стенограмм в повествование Игоря Вирабова покоряет тактом, редким балансом, когда автор так умело прячется между строк, что его как будто и нет. Он растворился в своих героях, укрылся за их стихами, воспоминаниями и голосами, которые с заботливо сохраненной манерой речи и интонацией впустил на страницы. В то же время короткие вводные фразы и завершающие главу абзацы передают авторское восприятие шестидесятых, его оценку ключевых фигур и точные, выверенные замечания: «А без Савских и Саский — что за жизнь?» или «Будто стихи для жизни интереснее, чем туфли. Ха-ха-ха». Они-то и придают нон-фикшн прелесть очерка, граничащего с художественной прозой.

  Это не просто биография Вознесенского, это поэма о шестидесятых. Чтобы понять, почему вдруг шестидесятые сегодня так сдетонировали, выплеснувшись в кино, в телесериалах, книгах и воспоминаниях, нужно прочесть книгу «Андрей Вознесенский». Не зря начинается она так, как, пожалуй, ни одна другая биография — с любви, без которой нет стихов. Первая же фраза задает тон всему: «— Вознесенский? Ну да, Андрюша был в меня влюблен». Именно так и следует говорить о поэте — женскими голосами, глядя в прошлое влюбленными глазами…

  Поражает объем проделанной автором работы: сколько встреч, сколько воспоминаний свидетелей века, лично знавших Вознесенского и многих кроме него, сколько перечитанных подшивок толстых литературных журналов и газет, монографий и биографий, литературных и документальных источников… Тут есть все — от малоизвестных версий смерти Мэрилин Монро до переписки Джона Леннона, от краткого экскурса в биографию внучки Хрущева до тайных романов Пушкина, очерковых портретов Пикассо, Гинзберга — пласты литературоведческих знаний, опытной рукой журналиста собранные в полотно эпохи. Тонкой работы требовало и выстраивание цепочек взаимоотношений Вознесенского с другими «первыми поэтами» (ведь каждый считал себя первым). Кое-где автор тактично промолчал, потому что не все свидетели еще ушли, и многие будут читать эту книгу — о себе.

  Особая фигура, проходящая сквозь все главы, — это, безусловно, Борис Пастернак. Здесь он — учитель, который внезапно и случайно увидел в глазастом мальчике поэта, пригрел, приоткрыл дверцу в поэзию, благословил, со всеми перезнакомил, положительно отозвался — и вот уже Вознесенский там, куда любому молодому поэту так просто не попасть. В этом и есть исследовательская сложность: изучение биографии одного тянет за собой ворох биографий других.

  Все эти взаимоотношения (то, о чем можно говорить подробно, и то, на что можно только отдаленно намекнуть) и делают нон-фикшн увлекательнее любого романа. Ведь как говорил Достоевский: «Человек есть великая тайна, ее надо разгадать». Если вспомнить истоки серии «ЖЗЛ», когда для нее писали Горький и Шкловский, когда биографии были полноценными произведениями, входящими в классику современной литературы, а не скучным перечислением «родился-женился-умер», то можно почувствовать — ради таких книг эта серия и создавалась. Потому и прощаешь Игорю Вирабову многочисленные пространные отступления, кружения вокруг да около. Ведь цель этого произведения — не пересказ биографии Вознесенского, а понимание того, почему люди заполняли стадионы, чтобы слушать, слушать, слушать его и других поэтов-шестидесятников.

  Такую книгу с ходу, в сжатые сроки, не напишешь. И быстро не прочтешь. Зато теперь, чтобы объяснить молодым людям, чем были шестидесятые, достаточно подарить этот тяжелый семисотстраничный том в узнаваемой обложке серии «ЖЗЛ». И больше — ни убавить, ни прибавить.

Анастасия Рогова

• Антон Секисов. Кровь и почва. — Ил-music, 2015. — 173 с.

  В июне в издательстве «Ил-music» выходит дебютная книга журналиста Антона Секисова «Кровь и почва». Сатирическая зарисовка о расколе современной России на западников и ватников уже попала в длинный список премии «Нацбест» этого года. Повесть написана блестяще и с удивительным умением подметить такие детали и нюансы, которые сразу дают картинку редкой наглядности.

  «Я ухожу от вас. Увольняюсь», — Гортов бросил на стол заявление, и оно пролетело мимо стола.
  
  «Почерк, как у дегенерата», — хладнокровно подумал босс, расписываясь.
  
  С этого дня Гортов стал свободен.

  Таким диалогом открывается роман, с головой окуная читателя в круговорот реплик внезапных, резких, вызывающих. Повесть «Кровь и почва» выделяется на фоне многих работ современных авторов прежде всего удивительным, редким чувством языка — автор строит текст как сложную, многогранную скульптуру. С первой же фразы Гортов — борец, но и неудачник. Тот, кто хочет быть против, но не может — слаб, податлив, труслив.

  Как главный герой использует свою свободу, самое драгоценное, что может быть у каждого человека? Для саморефлексии. Гортов уезжает в заброшенную деревню (этот момент неизбежен для любого молодого автора, берущегося писать о дне сегодняшнем: герой обязательно должен уехать в заброшенную деревню, чтобы обрести там нечто, ведомое только автору). В деревне Гортов деградирует и зарастает бурьяном вместе со своим огородом. Новый Васисуалий Лоханкин, ищущий лубочную «сермяжную правду». Все его амбиции растворяются в древнерусской тоске: будущего нет, целей нет, смысла жизни тоже особо не наблюдается, как вдруг…

  Это знаменитое родом из романов Достоевского «как вдруг» встречается почти на каждой странице. Случай, играющий человеком, судьба, играющая чередой случайностей. Автор всматривается в эту накипь событий, где поверху плавают лица и образы, чтобы увидеть скелет дня сегодняшнего, зачерпнуть жизни и щедро плеснуть ее на страницы повести.

  Гортову звонит из Москвы старый знакомый и приглашает на работу. Гортов едет и оказывается в Слободе. Здесь разом заканчивается реализм, и начинается фантасмагория. Сатира — точная, острая, жалящая и, к сожалению, поверхностная. Умение автора с удивительной точностью замечать и подчеркивать детали так, что сразу становится и смешно, и грустно, в итоге работает против него: вместо грандиозного полотна, на которое был замах, получается забавная, но одноплановая карикатура.

  Слобода — некое обособленное место в центре Москвы, заповедник, где восстает из пепла времен Русь Изначальная. Деревянные избы, брички с ямщиками, храмы и огороды, где выращивают исконный русский продукт — репу. Слобода расположилась под боком у Кремля, укрепилась, вросла своими бревнами в землю, и поплыл над столицей колокольный звон, отбивающий способность мыслить и погружающий Россию в неодолимую дремоту. Кажется, и не было Петра с его окном в Европу, и вообще ничего не было, а только всегда бродили коровы по грязи и кричали петухи за заборами. Европа — далекая смутная сказка, призрачное видение, чужеродное и никому не нужное. В такой атмосфере Гортов должен жить и работать: в газете «Державная Русь».

  «Как удобно: вскопал репу, переоделся во фрак — и раз, уже у Кремля, быстро доехал на бричке». Пусть в избах сыро и холодно, а вокруг с тоски мухи дохнут — зато все натуральное, свое, родное: «Всюду были картины и иконы. Русь, много Руси».

  Руси в повести «Кровь и почва» действительно много, но страшной, дремучей и замшелой. Священники с бородами, сумасшедшие старухи, даже молодежь — диковатая, с пустыми глазами и с еще более пустыми головами. Серая безликая массовка, на груди каждого участника которой висит бейдж «народ».

  Олицетворением этого народа, антагонистом по отношению к Гортову, который все-таки осознает творящийся вокруг кошмар, становится его внезапная любовь. Девушка Софья тоже вся, как с картины Константина Васильева: плотная, округлая, сильная, с пустыми серыми глазами. «Русская бревенчатая красота», — так характеризует ее автор. Софья любит есть, спать и заниматься любовью. На этом круг ее примитивных интересов заканчивается. Гортов сначала испытывает к ней почти физическое отвращение: «Как много груди и бедер», «Софья крепко задумалась, на минуту даже забыв про питание…». Но постепенно привыкая, притягиваясь к теплу и женской нежности, Гортов в Софью влюбляется, изменяя самому себе.

  Моральная деградация настигает его на работе — где каждый день, громя проклятых либералов и воспевая Русь Державную, Гортов насилует свою душу. Кстати, не он один — его коллеги ненавидят свое занятие еще сильнее. Но терпят ради стабильных денег и куска хлеба с черной икрой. Вот это насилие, расхождение личных мыслей и мыслей, которые Гортов с коллегами выдают на страницах своей газеты, создает контраст всего светлого, европейского, и темного — того русского, что бытует с незапамятных времен.

  Постепенно картинка становится все страшнее, это уже не карикатура, а мрачная, тщательно отфотошопленная фотография. Черно-белая, без нюансов и глубины. Глянцевая, впечатляющая, но холодная. Среди бородатых лиц нет ни одного живого и человеческого. Персонажи и антураж здесь — помесь Гоголя и Кафки, но вместо тупика в конце повести брезжит свет выхода: самозваный властитель Слободы, лидер партии и хранитель скреп вдруг оказывается неугоден выше — там, где сияют алые звезды. Такое часто бывало в нашей стране: сегодня — кум королю и сват министру, а завтра — голова на плахе. В этом плане «Кровь и почва» перекликается с романом «Немцы» Александра Терехова (тоже, кстати, журналиста).

  Все стремительно рушится: червивеет репа, размываются женские лица в кокошниках, в газете заканчиваются деньги, а Софья из белой лебедушки превращается в плотоядное чудовище. Все бегут, все истекает слизью и мерзостью, соратники по партии скидывают рясу и начинают держать нос по другому ветру — дующему на Запад. Священники и певцы Руси Державной вдруг превращаются в эмигрантов, забывших русскую речь. Слобода оказывается картонными декорациями, а Русь Державная — лицемерием ради финансовой выгоды.

  Скучно на этом свете, господа, — вслед за Гоголем намекает автор. Скучно без света, интернета, инстаграма, фитнеса, afterparty и прочих признаков прогресса, без которых сегодня трудно представить молодых людей. Не зря единственное светлое пятно на фоне всей Слободы — девушка-подросток с тонкой рыжей косичкой, которая пытается облить лидера партии мочой. Протест действенный, хотя и безвредный, но обреченный на провал, потому что большинство — за репу и дыбу. Это тщательно выстроенный собственными руками тупик, в который все упирается даже тогда, когда Слобода разорена. Гортов второй раз становится свободным — но снова выбирает путь деградации, пассивного сидения на одном месте, без голоса и звука. Ради служения пустоте и тлену.

  Небольшой формат повести выгодно сказался на плотности и насыщенности текста. Временная канва произведения линейна, но подается прерывистым пунктиром: между событиями нет никакой ненужной лирики, авторских размышлений и прочих пустот. Событие передает эстафету событию. Все персонажи действуют взаимосвязано, каждый — цельный, выписанный с предельной прозрачностью характер. Почти все герои имеют одну ярко выраженную черту, которая определяет их как личности. Колебания и сомнения терзают только Гортова, но он здесь — безвольный наблюдатель, глазами которого читатель следит за разворачивающейся драмой. Даже коллега Гортова — журналист Николай Порошин, несмотря на свою двуличность (пишет, используя весь свой неординарный талант о том, с чего его воротит), в целом также прост и однопланов, как и все другие герои.

  Интересно, что в повести намеренно стерты реалии современности: действие происходит в наши дни, но по мелодике, по речевым характеристикам героев кажется, что текст несет все признаки исторического произведения. Вернее, все дело в атмосфере — автор с редкой интуицией внедряет в свой текст ту общую языковую среду, которая была свойственная авторам-«почвенникам», которые в свою очередь пытались имитировать произведения классиков.

  Читаешь, и становится в очередной раз ясно — Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не сойдутся они никогда. Но если пройтись по Слободе без предвзятости, нельзя ли, кроме репы, увидеть что-нибудь еще? Ведь можно, было бы желание. К сожалению, основная примета нашего времени — неготовность прислушиваться к чужому мнению в случае, если оно не совпадает с твоим собственным. Потому такой конфликт сегодня раскалывает общество на «Слободу» и противоположный ей мир.

  Взгляд автора злой, беспощадный и очень внимательный, юмор — убийственный. Сюжет сжатый, из него вырезано все лишнее и ненужное. Ни один герой не оставлен на полпути, ни одна сюжетная линия не оборвана. По концентрации событий текст напоминает воронку, в которую втягивается, словно в омут, все, что казалось надежным и незыблемым. Изначально искусственная, мертвая, пыльная и тусклая Слобода обречена на скорый конец. Первый же порыв враждебного ветра сдувает ее из-под стен Кремля вместе с идеями, слезами, верованиями и чаяниями жителей. Которые тем не менее продолжают упорно цепляться за то, что уже невозможно ни воскресить, ни сымитировать. Пожалуй, это главный вопрос повести — зачем же тогда люди цепляются за Слободу? Однако понять в чем причина и ответить на него автор не смог.

Анастасия Рогова