Метка: Новое литературное обозрение

Заикающийся Сократ

  • М.Л. Гаспаров. О нем. Для  него: Статьи и материалы. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 720 с.

«Только занимаясь второстепенными поэтами, мы смеем надеяться, что не забудут и нас, третьестепенных филологов», — говорит коллеге Михаил Гаспаров. Лукавство этой сентенции неизмеримо: Гаспаров был настолько же третьестепенным ученым, насколько второстепенными творцами были герои его исследований — Брюсов, Пушкин или Пиндар. Его вклад в науку трудно переоценить: целая библиотека переводов (среди прочего — важные тексты античной литературы), фундаментальные работы по стиховедению, концептуально важные суждения о творчестве Мандельштама и других поэтов Серебряного века, и так далее, и так далее.

В «НЛО» вышел увесистый том, посвященный филологу. Как следует из названия, внутри можно найти публикации гаспаровских текстов, рефлексию над его наследием, а также литературоведческие этюды об авторах, входивших в круг его интересов. Научные тексты о Гаспарове удивляют заостренным вниманием к интеллектуальному окружению его творчества. Статьи М. Вахтеля и С. Золяна описывают контекст гаспаровских идей, а работы Ю. Орлицкого и Р. Тименчика написаны для публикации архивных материалов, связанных с Гаспаровым совсем отдаленно. Единственная статья, в которой происходит продуктивный анализ работы непосредственно гаспаровских методов, — это описание его переводов Пиндара.

Подобное брожение вокруг фигуры исследователя вызвано двумя обстоятельствами. Во-первых, о Гаспарове должны говорить его труды, причем не только научные публикации, но и памятник автометаописанию — компилятивная книга «Записи и выписки». Авторы эссеистики говорят о личном опыте встреч с Гаспаровым, считая неуместным дать сколько-нибудь полный портрет. Это говорит о честности мемуаристов, однако угрожает тем, что подобная фигура умолчания может заслонить самого человека. Многие авторы подчеркивают противоречивость его личности, отчего и не решаются дать характеристику, претендующую на полноту, но именно эта противоречивость и нуждается в осмыслении.

Другая причина, по которой описания выглядят неполными, скорее внутреннего характера. Филолог искренне не любил самого себя, причем эта нелюбовь и рождала его титаническую работоспособность. Профессиональную производительность Гаспарова можно сравнить лишь с концептуальной графоманией Пригова (об этом писал И. Кукулин), но там, где поэт-постмодернист выстраивает мировую систему вокруг собственного героя, филолог-сенсуалист идет в обратном направлении: масштабной деятельностью по изучению и описанию окружающего он вытесняет из мира самого себя. Н. Брагинская пишет, что компенсация была важным жизненным двигателем Гаспарова: лишенный религиозного чувства, он блестяще переводил христианские стихи. Безостановочная работа — это в каком-то смысле и есть компенсация собственного существования.

В одном из писем он так отзывается об известном романе Набокова: «…К сожалению, я слишком плохо держу в голове “Дар”, и даже не вспомнил фамилию героя. Хотя главу о Чернышевском очень серьезно люблю, а страницы с воспоминаниями юности на стиховедческие темы даже переписал себе». В упоминаемой главе писатель критикует страсть автора «Что делать?» к обобщениям и подтрунивает над его ненавистью к частному. Гаспаров не мог не разделять взгляды Набокова, ведь труды филолога — это именно исследования частного. Комментарий, статья об отдельном произведении, маргиналия — вот основные способы его высказывания. Обобщающие труды, например фундаментальный «Очерк истории русского стиха», упоминаются им иронично, с критикой в собственный адрес.

Но нельзя забывать, что при этом Гаспаров был ученым советской выделки. Некоторые из его установок были следствием марксистского базиса («человек есть точка пересечения общественных отношений»), а уровень частного, атомарного всегда вредит идеологии. В случае Гаспарова это приобретает неожиданную для ученого эмоциональность: «…Не может же быть адом такой большой, устроенный, нерушащийся мир. Конечно, он хорош, только пока не под микроскопом, пока не видишь, как мошки пожирают мошек, а кислоты и щелочи грызутся друг с другом. Но себя-то я вижу только в микроскоп». Напряженное всматривание в мир приводит его к пессимистичному сценарию, и чем детальнее он видит мир — тем мир хуже.

Осознавая грандиозность общего замысла, он чувствовал противоречие в каждом конкретном проявлении бытия. Напряжение между этими зонами требовало реализации (компенсации), и этот болезненный, заикающийся человек выплеснул разочарование собой в науку, блестяще в ней реализовавшись. Отстраненное наблюдение этого проекта доходит до эстетического эффекта. «Так осуществляется творчество Гаспарова: контрабандой от самого себя», — пишет о филологе коллега, и начало изучения этого творчества только начинается.
 

Валерий Отяковский

Первая любовь русской революции

  • Борис Колоницкий. «Товарищ Керенский»: антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа» (март — июнь 1917 года). — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 520 с.

Образы революций 1917 года до сих пор занимают крайне важное место в дискуссиях не только научного, но и политического характера. Спорщики причисляют себя к эсерам, большевикам и кадетам, неаккуратно перенося в настоящее образы вековой давности. Это стало настолько общим местом, что нужно ценить любое высказывание о революции, абстрагирующееся от столь примитивной попытки эксплуатировать политическую историю.

Для того чтобы рассказать о событиях Февральской революции без учета партийных симпатий, Борис Колоницкий выбрал героя практически безупречно. Хотя формально Александр Керенский принадлежал к социал-революционерам, на деле он был одним из немногих политиков, старавшихся играть на интересах каждого игрока революции, аккуратно склоняясь то вправо, то влево:

Он [Керенский] упорно пытался — не всегда успешно — примирить разнородные политические силы на основе борьбы против общего врага – существующего режима. При этом свою позицию по наиболее спорному вопросу — об отношении к войне — он формулировал нечетко, а порой в разных аудиториях определял ее по-разному, иначе расставляя акценты. Нельзя, однако, считать Керенского «центристом» — вернее было бы говорить о доходящей до оппортунизма, но искренней и в то же время прагматичной идеологической пластичности. Такая неопределенность взглядов мешала Керенскому стать вождем какой-то одной партии, одной влиятельной группы, но именно она же позволяла ему считаться «своим» в различных кругах, а это было важно для той роли организатора межпартийных соглашений, той миссии строителя широкой оппозиционной коалиции, которую он взял на себя.

Попытки политика объединить предпочтения политических полюсов — основной сюжет монографии. Находясь между социалистами и либералами, между рабочими и буржуазией, он реализовал себя именно на пересечении безумных осей координат 1917 года. Современники называли Керенского «математической точкой» — и Борис Колоницкий подробно анализирует обстоятельства и причины такого наименования. Научный интерес автора вызывает именно восприятие Керенского в его время, и он кропотливо анализирует свидетельства пореволюционных дней: газеты, открытки, письма, дневники. Историк убеждает, что Керенский больше других лидеров Февральской революции заботился о создании медийного образа и благодаря этому завоевал бешеную популярность среди современников.

Двоякая позиция по самым острым вопросам, вкупе с мастерским умением презентовать себя, дарят министру всенародную любовь. В своих речах он не пускается в теоретизирование и не пытается завоевать доверие партийных руководств, а обращается напрямую к простым матросам и пролетариям, устраивает многочасовые рукопожатия с отрядами солдат и публично расцеловывает представителей революционной армии.

Керенский претендует на роль национального лидера, и в черты его образа проникают монархические нотки. Сохраняя революционную риторику, он становится «вождем народа», таким образом создавая необходимое звено между религиозным почитанием монарха и советским прославлением генсека. Установление этой связи, проясняющей сам механизм становления политического культа, и есть главное достижение исследователя.

Но у Керенского есть серьезное отличие от императора и вождя партии. И у первого, и у второго была своего рода презумпция правоты: сила их статуса давала им возможность ошибиться или поступить резко, вызвав неприятие народа. У Керенского такой возможности не было. Когда этот нестабильный правитель зыбкой революционной массы начинает не актерски играть в политику, а делать реальные шаги, он резко начинает терять популярность. Решение продолжить войну с Германией обрекает Временное правительство на очередной кризис и расшатывает авторитет военного министра.

1917 год, во всей полноте его событий, — точка бифуркации нашей истории. Увы, далеко не каждый отличает февральские события от октябрьских, а Временное правительство — от Учредительного собрания. Книга Бориса Колоницкого ценна не только как научный труд, но и как внятное изложение политических событий вековой давности. Рассуждения об объединяющем разные фланги оппозиционере, который в основном занят своим медиаобразом, позволяют прочитать эту книгу и как актуальную публицистику — но  сам автор предостерегает от подобного подхода.
 

Валерий Отяковский

Время читать, или Неочевидные новинки Петербургского книжного салона

В четверг в Петербурге открылся XII Международный книжный салон – самое крупное мероприятие подобного рода в литературной жизни города. Он продлится четыре дня. Журнал «Прочтение» изучил, какие новинки на салон привезут издательства и составил свой список, решив обойтись без самых очевидных.

  • Это футбол! Писатели на стадионе. — Издательство «Лимбус Пресс»

Уже в середине июня Петербург ждет наплыва футбольных болельщиков — в городе пройдут матчи Кубка конфедераций, который является «репетицией» Чемпионата мира 2018 года. Так что сборник рассказов, повестей и даже двух поэм о футболе придется кстати. В списке авторов обнаруживается как давний любитель московского «Динамо» Дмитрий Данилов с нарративом о матче с «Арсеналом», так и Анна Матвеева с рассказом «Минус футбол», где главной становится судьба одного голкипера. Открывается книга рассказом Ильфа и Петрова «Честное слово болельщика» — своего рода манифестом футбольного фаната.

Книга, в которой под одной обложкой собраны тексты советских классиков и современных — вплоть до самых молодых — писателей. Не для того, чтобы уравнять одних с другими. А чтобы впервые в истории русской литературы читатель мог нетерпеливым взглядом окинуть ее: ну, а где у вас тут про футбол? Вот, дорогой читатель, вот. Про футбол — есть. (Из предисловия составителя Вадима Левенталя)

  • Даниил Дондурей, Лев Карахан, Андрей Плахов. Каннские хроники. 2006–2016: Диалоги. — Издательство «Новое литературное обозрение»

«Каннские хроники» — это сборник бесед трех критиков, ранее рассуждавших об одном из самых престижных фестивалей на страницах журнала «Искусство кино». К сожалению, один из авторов, Даниил Дондурей, скончался незадолго до выхода книги. Тем ценнее становятся эти стенограммы дискуссий специалистов о парадоксах, отчаянии и выходах за пределы нормы, ставшие основой сборника. Книга отслеживает десятилетие из жизни фестиваля, а также подводит промежуточные итоги: специально для этого издания «Каннских хроник» Дондурей, Карахан и Плахов написали по статье.

Одна из важнейших фестивальных тем этого года — противостояние рутине. Но не только рутина, жизненный застой являются балластом для современного человека. Потребительское и лояльное поведение, разные виды автоматизма, обеспечивающие качество жизни и отношений с начальством, мужьями, детьми. Переосмыслить все эти нормы, хотя бы просто осмыслить их без эмоционального выхода за их границы, без определенной доли безумия — невозможно. (Даниил Дондурей. За пределы нормы. Канны—2016)

  • Антуан Володин. Бардо иль не Бардо. — Издательство Ивана Лимбаха

Антуан Володин — французский писатель и переводчик с русского — публикует произведения под разными псевдонимами и не желает, чтобы его тексты соотносили с какими-либо литературными течениями. Потому создает в них абсурдную вселенную, населенную шаманами, революционерами и другими маргиналами. Все так и в «Бардо иль не Бардо», который критики называют одним из самых смешных романов Володина. Смешного в привычном понимании тут, правда, мало: в каждой из семи частей умирает один герой, он попадает в место под названием Бардо, где будет двигаться к своему перерождению — и даже может стать буддой.

Временами автомат разряжал обстановку, пересказывая онирические оперетки, действие которых происходит в преисподней, параллельной тому аду, что существует в материнском чреве и на поверхности. Так, в виде трагикомического дополнения он одарил слушателей приключениями, которые испытали эгалитарист Абрам Шлюм, недочеловек Фрик Шлюм и прочие разноименные поэты того же пошиба, еще более презренные и мелкие.

  • Леонардо Шаша. «Дальняя дорога» и другие истории. — Центр книги Рудомино

Сборник итальянского писателя Леонардо Шаши посвящен в первую очередь Сицилии — это неудивительно, потому что сам автор родом с этого острова и прожил там большую часть жизни. Однако тексты посвящены не мафиозным разборкам, с которыми принято ассоциировать эти территории, а жизни во время Второй мировой войны, восприятию Америки и СССР у сицилийцев, быту простых итальянцев. Сам Шаша считал Сицилию, вобравшую проблемы не только Италии, но и всей Европы, метафорой мира. Глядя на это из 2017 года, особенно убеждаешься в правоте автора.

Калоджеро читал «Войну и мир», Сталин рисовался ему Кутузовым из романа Толстого, через месяц после начала войны Сталин принял командование армией: Калоджеро представлял себе военные советы в крестьянских домах, волнение и растерянность генералов рядом с мудрым спокойствием Сталина, крестьянское угощение — черный хлеб и мед — перед этим отечески улыбающимся человеком.

  • Олег Ермаков. Песнь тунгуса. — Издательство «Время»

Роман Олега Ермакова — пятисотстраничный сложный и стилистически интересный текст, действие которого происходит в окрестностях Байкала. Один из главных героев — мальчик-эвенк Мальчакитов, тунгус, бегущий от цивилизации, города, промышленности. Его судьбой обеспокоен лесничий Олег Шустов, по случайности не вернувшийся в Смоленск. Эта пара героев дополняется и другими — животными Сибири. У них тоже есть имена, однако это не придает книге сходства со сказкой, а скорее обостряет различия между двумя типа жизни — в городе и на природе.

Ему ведь, ну не прямо ему самому, а его родственникам, роду его — все здесь принадлежало. Тунгусы здесь обитали и царили и царя не знали. Ну, где-то там в Иркутске этот, губернатор, соответствующе, казаки, полиция, железная дорога. А здесь — закон-тайга. Сам себе хозяин тунгус. У него олени, берданка, а вокруг соболя прыгают, в море нерпа, на полянках боровая дичь. Летом тунгус к вершинам кочует, зимой спускается обратно, соболя бьет, рыбачит, на своих нартах по Байкалу — ух! — лётает, соответствующе.

Елена Васильева

Марина Костюхина. Записки куклы

  • Марина Костюхина. Записки куклы. Модное воспитание в литературе для девиц конца XVIII — начала XX века. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 304 с. 

Монография посвящена исследованию литературной репрезентации модной куклы в российских изданиях конца XVIII — начала XX века, ориентированных на женское воспитание. Среди значимых тем — шитье и рукоделие, культура одежды и контроль за телом, модное воспитание и будущее материнство. Наиболее полно регистр гендерных тем представлен в многочисленных текстах, изданных в формате «записок», «дневников» и «переписок» кукол. К ним примыкает разнообразная беллетристическая литература, посвященная игре с куклой. В кукольных «записках», как и во всей литературе для девиц, велика роль предметного мира: вещам и деталям туалета придается статус жизнеопределяющего и духовно значимого. Столь же говорящими являются наряд куклы, форма тела и выражение ее лица. Предлагаемое исследование предметно-вещевого мира в русской литературе для девиц конца XVIII — начала XX века — первый опыт в этой области.

 

Кукла в мужских руках

Пока молодые люди развлекались с потенциальными невестами и их куклами, младшие братья ломали игрушки своих сестер. Эта житейская ситуация нашла подробное отражение в назидательной литературе. В изданиях XVIII— XIX веков распространены рассказы о том, как мальчики безжалостно ломают ручки-ножки кукол, разрывают лайковое тело, разбивают фарфоровые головы. Жизненный опыт показывал, что разбитые куклы вызывают у мальчиков не меньшее горе, чем у их сестер. Одна из мемуаристок вспоминала, как получила от крестного в подарок «прелестную восковую куклу с белокурыми локонами, голубыми, как незабудки, глазами, в белом, из альмага, платье, с розовыми лентами» . Это была первая настоящая кукла в жизни девочки. Четырехлетний брат попросил подержать игрушку и уронил ее: от восковой головки ничего не осталось, кроме мелких кусочков. Горе брата и сестры было взаимным. Горючими слезами заливались дети Татьяна и Илья Толстые, нечаянно разбившие куклу во время игры.

В назидательной литературе нарочито грубое отношение братьев к куклам сестер трактуется как естественное для мужчины, а интерес (или симпатия) к ним как противоестественное. Исключение составляли куклы, специально предназначавшиеся для мальчиков. Набор таких кукол был традиционным и скупым: полишинель (с подвижными частями тела на тесемках), Горбунчик (разновидность игрушки Ванька-Встанька) и обязательный для того времени игрушечный кучер. Такие игрушки годились для мальчишеской забавы, но не для игры в куклы. Между тем играть в куклы хотели не только девочки, но и мальчики. Множество тому свидетельств обнаруживается в опубликованных родительских дневниках. Выйдя из раннего возраста, мальчик под влиянием взрослых начинает скрывать любовь к куклам сестер как постыдную. Представление о том, что мальчику не должно играть в куклы, было повсеместным. Описывая особенности семейного воспитания во Франции, педагоги отмечали привязанность маленьких французов к куклам их сестер. Окружающие относились к этому с осуждением, считая игру в куклы недостойным или даже порочным занятием для мальчика. Социальные и семейные предрассудки поддерживались педагогами и морализаторами. «Мальчик, вырастающий между сестрами, научается играть в куклы; но если в известном возрасте не запретить ему эту игру, то женственность эта останется в нем на всю жизнь». Считалось также, что мальчишеские игры вредно сказываются на формировании женственности у девочек. Только к началу XX века педагогика освободилась от требований гендерной детерминированности в игре (пионерами в этом были амери канские и советские педагоги).

С высоты прожитых лет мемуаристы признавались в детской любви к куклам своих сестер. Трогательный эпизод описан в воспоминаниях графа Михаила Бутурлина. Вернувшись из-за границы после многих лет отсутствия в родовое имение, восемнадцатилетний юноша стал разыскивать по дому предметы, связанные с годами детства. «В детской каморке сестры Елизаветы Дмитриевны (она была моя любимая и особо любящая меня сестра) наткнулся на гардероб ее кукол; тут я не выдержал: прослезился как ребенок и побежал показать г. Слоану одно кукольное платьице«. Француз был смущен взрывом эмоций, вызванным у его воспитанника предметами для кукольной игры. Так же эмоционально относился к куклам Сережа, брат Татьяны Сухотиной-Толстой. Он с радостью играл с куклой Женей, носившей имя сестры гувернантки-англичанки, которую дети очень любили. У куклы были черные фарфоровые волосы и нарисованные голубые глаза. Играл с этой куклой мальчик всегда один. «Как только Сережа замечал, что за ним наблюдали, он конфузился, замолкал и, отложив Женю в сторону, делал вид, что он никакого внимания на нее не обращает. Графиня Камаровская в детстве играла с братом в куклы, трогательное внимание к этим играм проявлял ее отец, профессор Московского университета. «У нас как бы было два дома кукол: у брата и у меня. Между куклами бывали свадьбы, крестины, даже похороны, но последнее было тайной для всех. Он всегда присутствовал при этом, советовал, интересовался и т.д.»

Играть с куклами сестры любил брат Е. Андреевой-Бальмонт. «В куклы я никогда не играла, отдавала их Мише, как и все кукольные принадлежности: кровать, мебель, платья, и он играл в куклы целыми часами. Играл с ними, когда был уже во втором классе гимназии. Он говорил с ними по-французски, одевал, переодевал, причесывал их. У них у всех были имена: Iulie, Zoe. Они лежали в ящике его письменного стола, и он только при мне не стеснялся играть с ними между уроками». Когда дети отправлялись в игрушечную лавку, чтобы потратить деньги из копилки, Миша выбирал куклу (якобы для сестры), а та покупала лошадь или кнут (девочка обожала изображать кучера, который сидит на козлах и правит лошадками). Детям нравилось выбирать в игре противоположные гендерные роли, меняться одеждой, копировать манеру поведения противоположного пола. Такие игры всегда велись тайком от старших.

Литература же строго следовала гендерному разделению: девочкам всегда предназначались куклы, а мальчикам — лошадки и плетка. Мать подарила Оле «нарядную куклу в шелковом розовом платье», а отец купил Саше «серую лошадку с красивым седлом и, вместе с лошадкой, дал ему щегольскую шелковую плетку и кирасирскую каску». Мальчика призывают бережно обращаться с лошадкой. «Кто так хорошо обходится с деревянной лошадкой, заслуживает того, чтобы ему дали настоящую». Но поберечь надо не только лошадку, но и сестру, которой отводится в игре роль лошадки. Войдя в образ, мальчики не только понукали сестер, но и били их кнутом. Девочкам приходилось терпеливо сносить эти издержки ролевой игры. В «Детском собеседнике» (1791), изданном с посвящением малолетним великим князьям Александру и Константину, описан разговор Резвона и Упрямы — оценки героев отражены в их именах:

Резвон. Давай играть в лошади: ты будешь лошадь, а я извозчик.
Упряма. Как же не так; опять станешь бить меня, как и прежде, своею плеткою. Нет, ведь я еще того не забыла.
Резвон. Да я бью за дело; зачем ты так тихо бежишь?
Упряма. Тихо бежишь? Да ведь мне больно. Нет, нет, не хочу так играть. Знать тело не твое.

В описаниях игры, где в роли кучера выступает мальчик, а в роли лошадки — девочка, воспроизводилась гендерная иерархия: мальчику предстоит распоряжаться и править, а девочке быть покорным исполнителем. Рассказы об игре в лошадки вошли в тексты для первоначального чтения, что служило показателем распространенности в быту и социальной значимости ситуации. «Володя играл в лошадки со своей сестрой Катей. Катя представляла лошадь, а Володя был кучером. Володя погонял свою лошадку и ударил ее кнутом. Катя заплакала. Не плачь, Катя, твой братец тебя ударил не нарочно. Он забыл, что ты невправду лошадка. Он другой раз будет играть поосторожнее. Помиритесь, поцелуйтесь. Надо прощать друг другу обиды и жить дружно, без ссоры и спора». Другой брат так ударил кнутом свою сестренку, что на теле у нее остались рубцы («Что надо и не надо делать. Советы Дяди-ворчуна»). В реальной жизни далеко не всегда игры брата и сестры закачивались так печально. Более того, самим девочкам нравилось быть лошадками и носиться вместе с мальчиками, тем более что это позволялось им не часто. Однако в детских изданиях принято было упоминать о ранах, полученных несчастными сестрами от братьев. Цель таких описаний в том, чтобы призвать мальчиков быть осторожнее в обращении с «лошадками», а девочек — привыкать к тяжелой мужской руке.

Гендерная дифференциация в отношении к кукле — повод для нравоучительного разговора с детьми на тему мужского и женского предназначения. Матери убеждают дочерей, что мальчики, если и ломают игрушку, то всегда «с пользой для дела». Движимые познавательным интересом, они хотят узнать устройство кукольного механизма: «…я имею страсть все знать… не могу удержаться. Когда дадут мне игрушку, я непременно должен тотчас сломать ее, чтоб узнать, как она сделана. <…> Скучно быть маленьким мальчиком и не иметь ничего, что можно было бы разбить, разобрать, сломать».

О познавательных потребностях мальчика писали и авторы материнских дневников: мальчики разбирают игрушку, чтобы «усовершенствовать» ее, а в итоге ломают. «Оставалось только удивляться, откуда у такого маленького мальчика оказалось столько силы, чтобы совершить разрушительный подвиг». «Разрушительные подвиги» совершают и девочки, которые не меньше мальчиков хотят узнать, что у куклы внутри. Педагог Елизавета Водовозова с откровенностью описала в книге для родителей, как они с сестрой безжалостно ломали кукол. Когда мать подарила дочерям по кукле, девочки поначалу были рады подаркам, водили кукол друг к другу «в гости», но это вскоре им надоело. Мемуаристке «смертельно хотелось» узнать, что у куклы внутри. Чтобы не разбивать кукле голову, она воспользовалась вязальной иглой, затем пустила в ход перочинный ножик. «Тут я, забыв всякие предосторожности, запустила свой палец; видя это, сестра не стерпела и, как коршун, бросилась на добычу, с остервенением отрывала кусок за куском. Скоро у куклы совсем головы не стало: сохранилась только шея и часть носа. Голова куклы была из толстой бумаги, значит, внутри было пусто, только стенки оклеены серой бумагой». «Разрушительный подвиг» так захватил обеих девочек, что за первой сломанной куклой последовала вторая.

В детских книгах причины проступка всегда имели гендерное объяснение и в соответствии с ним оценивались. Мальчик движим не только страстью познать мир, но и благородным стремлением завоевать и преобразовать его. Об этом разумные матери напоминают дочерям, обиженным гендерной несправедливостью. Девочка «желала остаться век ребенком… чтобы не иметь нужды бороться со злом, которое существует в свете», а мальчик «желал бы уже быть взрослым, чтобы бороться с ним и побеждать». Успех мужчины в обществе зависит от проявления его способности быть храбрым, от девочек же требуется умение стойко переносить горести и страдания. 

Благоразумные сестры, героини назидательных нарративов, готовы признать превосходство братьев: «Вам, мальчикам, надобно больше видеть и знать, а нам, как я слышала от дедушки, лучше сидеть дома и заниматься чем-нибудь полезным, находить счастие в себе. Мы, девочки, родимся для простой домашней жизни и с малых лет должны так все улаживать, чтобы дома было весело не только одним нам, но чтобы и другие с нами не скучали, тогда только можем мы быть счастливыми…» Поэтому игры девочек должны отличаться от шумных мальчишеских забав. Любящая мать дает дочери строжайший наказ: «Ты не должна участвовать в шумных играх твоих братьев, играх, которые для тебя не под каким видом не приличны». Навязанная девочке тихая боязливость является обязательным атрибутом женского поведения. Мальчикам же предлагается относиться к девичьей трусости снисходительно: «Бедные сестрицы не виноваты, если рождены такими боязливыми! Они в свою очередь оказывают нам услуги, за которые мы отплатить не в состоянии».

Снисхождение требуется и к занятиям девочек кукольной игрой. Мальчики пытаются вразумить сестер, слишком увлеченных куклами. Но девочки, в силу упрямства и «дурного нрава», не следуют увещеваниям братьев. В роскошно изданной М. Вольфом книге «Виновата ли кукла?» рассказана история о том, как «глупая» привязанность к кукле заменила девочке общение с братом и подругой. Брат пытался доказать сестре, что нелепо проводить досуг с куклой. Иное дело собака, веселая участница подвижных мальчишеских игр («собачка — живое существо, она умеет и веселиться, и печалиться, и дом стеречь, и играть; у нее жизнь есть, хоть своя жизнь, а все-таки жизнь… А у куклы какая же жизнь? Все равно, что у камня…»). Пока девочка играет с куклой, мальчик познает окружающий мир и призывает сестру разделить с ним этот интерес. Живая птица не интересна сестре, занятой игрушкой («пташечкой» она называет свою куклу). Брат, обиженный невниманием девочки, восклицает: «Пойдем со мной, Азорка, видишь, твоя барышня нынче сама в куклу обратилась». Не случайно и название одной из глав: «Юра теряет терпение». Терпение теряют верная подруга и любящая мать. Приговор близких суров: «Ты на нее [куклу. — М.К.] променяла тех, кто так любит тебя». Прозрение наступает тогда, когда по неосторожности разбивается голова куклы. Теперь девочка начинает понимать, сколь много она потеряла из-за пустоголовой фарфоровой игрушки: «Я знала, что глупо делала, что глупо привязалась к кукле и навязывала ее и Кате, и Юре. Я ведь скоро поняла, что кукла только мешает нам, нашим разговорам и нашим играм. Я даже разлюбила ее за это, но не могла расстаться с нею, и знаете почему? Просто из-за каприза…» Брат снисходительно прощает покаявшуюся сестру и даже приносит ей новую головку для куклы. Историю про неразумную привязанность девочки к игрушке издатель сопроводил превосходными иллюстрациями, изображающими в подробностях кукольную игру. Они призваны были напомнить читательницам, что дорогая и нарядная кукла является безусловной ценностью, требующей бережного отношения.

Авторы произведений старались объяснить мальчикам причины неразумности их сестер. Непонимание девичьего характера может привести к большой беде, подчеркивают писатели. Кузен спрятал куклу своей сестры и позабыл об этом. Бедная девочка молча переживает потерю любимой игрушки. Только в период болезни она решается рассказать о причине своего страдания. Отец, человек просвещенный, напоминает мальчику о его играх с картонными лошадками. «И ты, как был мал, тоже думал, что твоя деревянная лошадь живая, и требовал, чтобы ей купили овса. Но теперь тебе уже девять лет; ты знаешь, что такое жизнь, и ты покинул всякое ребячество; куклы для тебя все равно, что кусок дерева; однако наши прежние ошибочные мысли должны быть для нас поводом к снисхождению к тем, кто менее нас знает». Говорит он и о свойственной мужчинам способности «разрывать, разрушать, без всякой жалости связи, сильные и священные привычки». «Священной привычкой» была для девочки кукла («Это была ее подруга, ее дочь!»). Слова родителя вызвали раскаяние мальчика, а чудесная случайность помогла найти пропавшую игрушку. В финале повести «Юлинька нашла себе награду за молчаливую скорбь свою; а Саша, после чистосердечного раскаяния, прыгал от радости, чувствуя, что у него отвалил от души камень, — камень, который тяготит тех, кто должен говорить себе: я сделал зло!».

Несчастная девочка вознаграждена за терпеливое страдание — таков образец поведения для сестер. Но иногда их обида или боль бывает слишком велика. Одна из детских историй повествует о том, как брат по неосторожности ударил сестру хлыстом. Обиженная девочка не хочет простить виновника. И тогда рассказчица вспоминает историю о том, как крестный стал виновником гибели ее птички. Уходя на войну, он просит извинения, но девочка упрямится. Во время военных действий офицер погибает, и его сослуживец привозит девочке жаворонка по завещанию умирающего (Макарова С. «Поздно»). Писательница создает образы не только отрицательных, но и положительных персонажей. Так, в рассказе «Сестра Нина» младший брат бьет в гневе кукол сестры. Но случается так, что он ломает руку и попадает в больницу. Сиделкой больного становится сестра Нина. С бесконечным терпением она выносит капризы мальчика («Убирайся, я не хочу тебя видеть!» — кричит он. Она посмотрит на него грустно и серьезно своими прелестными любящими глазами, и ему станет совестно»). Так маленькие героини смиряют добротой и терпением неукротимые порывы своих братьев.

Но есть ситуации, которые переживаются девочками особенно болезненно, поскольку оскорбляют их стыдливость. Речь идет о желании мальчиков забросить куклу на дерево. Девочки не могут достать ее, ведь залезать на деревья строжайше запрещалось. При виде задравшегося платья и панталон куклы мальчики приходят в радостное возбуждение, в то время как девочки сгорают от мучительного стыда. Сердце юной Татьяны Кузминской было разбито, когда молодые люди, бывшие в гостях, забросили на дверь ее куклу. «Мими висела на двери с безжизненно опущенными ногами в клетчатых башмачках и опущенными длинными руками. Ее накрашенные глаза, как мне казалось, укоризненно глядели на меня из-под круглых бровей». С такой же укоризной глядела на обидчиков хозяйка куклы, не решаясь выразить свое недовольство.

Авторы детских книг не торопятся осудить баловников. Генрих, брат маленькой Луизы, сломал куклу сестры. Горю сестры не было предела, но в случившемся оказалась виновата сама девочка, которая не захотела простить брата. А вот маленькая Анюта повела себя иначе. «Мальчики начали подбрасывать куклу вверх, и она вся разлетелась по частям, чему дети также много смеялись, даже и сама Анюта, которая не была скупа и не стала плакать и огорчаться за куклу». Огорчаться особо и не стоит, ведь кукла — это всего лишь набитая отрубями игрушка. С какой издевкой смотрят мальчики на сломанную куклу, когда из нее высыпаются отруби. То ли дело игрушечная лошадь, на которой так весело скакать! (девочки при этом иронично заявляют, что «твоя лошадь, сколько ее не бей, далеко с ней не уедешь», да и в луже она размокла до безобразия). Играя в лошадки, маленькие кадеты размахивают игрушечными саблями и наносят кукле увечья. Лиза предлагает своей младшей кузине Машиньке поиграть в куклу-цветочницу. Но, увы, у куклы отломана рука. На упреки Лизы в небрежении девочка отвечает: «Это не я сделала. Братец отрубил у ней руку своею саблею». Но можно ли обижаться на мальчика, который готовиться стать кавалеристом! Лиза, забыв свою рассудительность, восхищается кузеном: «Прекрасно! Тогда вы будете носить мундир, облитый золотом; будете греметь шпорами; будете иметь усы! Фи, фи, фи!.. ведь нельзя же кавалеристу без усов!.. Как это будет прелестно!» В ответ на эти слова будущий кавалерист рассыпается в комплиментах: «Вам, сестрица, я отдам пред всеми другими дамами преимущество. Я знаю, вы и ныне прелестно танцуете» и обещает, став взрослым, не забыть на балах про свою кузину. Этикетные формулы примиряют девочку с потерей игрушки.

Репетицией этикетных отношений с женским полом служит танец мальчика с куклой (на детских балах парт нершу мальчику могла заменить кукла). По тому, как кавалер обращается с игрушкой, мож но судить о его воспитанности и уме нии танцевать. В «записках куклы» обязательно присутствует эпизод, рассказывающий о том, как грубый мальчик небрежно подкидывает свою фарфоровую «партнершу», вызывая крики ужаса у девочек. По словам самой куклы, «старший Жорж, девяти лет, шалун, только и мечтает, что о саблях и трубах. Он меня поднял на ужасающую высоту, стал вертеть и кричать: поглядите, какое чудо привезли!» Зато другой будущий кавалерист оказался добрым малым и отличным танцором: он ловко поддерживал куклу, говорил к месту вежливые слова и всячески старался угодить дамам, демонстрируя образец поведения мальчика в приличном обществе. В эпоху женской эмансипации на страницах художественных произведений перестали осуждать стремление девочек играть с мальчиками на равных. Выбор такой игры свидетельствует о решительном характере будущей женщины, ее отказе от навязанных гендерных ролей. Героиня А. Алтаева (псевдоним писательницы М.В. Ямщиковой) мечтает о равноправном участии в приключенческих играх братьев (в Робинзона, индейцев, разбойников). Игры, в которые она играла с куклами, тоже отличались от тех, во что играли девочки ее круга: «Мои куклы не были барынями и не ездили в гости; они были принцессами, пажами, рыцарями; их увозили тайно в чужие замки; они попадали в плен к разбойникам, они чахли в неволе и все поголовно отдали свои сердца красавцу пажу, которого изображал у меня всегда один и тот же мальчик в матросской куртке с фарфоровой кудрявой головкой». Ради игры в индейцев и разбойников маленькая любительница приключений была готова отказаться от всех своих кукол разом.

Истинный праздник солнца

  • Мишель Пастуро. Черный. История цвета / Пер. с фр. Н. Кулиш. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 168 с.

Мы живем в мире, полном красок, хотя в Петербурге в это бывает трудно поверить. Мы окружаем себя разными цветами и оттенками сообразно нашим вкусам, репрезентируем себя через цвета. Одним из самых популярных цветов оказывается черный: он постоянно на виду, одновременно практичный и стильный, да и существование фразы «это новый черный» только подтверждает его звание главного из цветов. Но хорошо ли мы знаем, что такое черный цвет?

Мишель Пастуро — французский историк-медиевист, причем довольно эксцентричный. Его диплом был посвящен символике животных, и, по его собственным словам, из-за выбора темы коллеги считали его слабоумным. Так же обстояло дело, когда Пастуро занялся исследованием цвета в 1970–80-е годы, время, когда от историка и социолога ожидали кудаболее серьезных тем. Обо всем этом он рассказывает в книге «Цвета нашей памяти», получившей в 2010 году премию Медичи за эссеистику. На сегодняшний день Пастуро — почетный профессор Лозаннского университета, вице-президент французского общества геральдики, лауреат национальной премии. Его книги о геральдике и о Средневековье издаются на многих языках, но наибольшую популярность ему принесли публикации, посвященные истории цвета.

Сегодня мы воспринимаем цвет эстетически и эмоционально. Химическая промышленность и модная индустрия дали нам палитру, прежде невозможную. Мы живем в бесклассовом обществе, где цвет уже не играет роли маркера, как это было в городах Западной Европы вплоть до XIX века. Сегодня никому не придет в голову издавать законы против роскоши, которые регламентировали бы, в какие цвета нам одеваться. Но так было далеко не всегда, и об этом Пастуро рассказывает в своих книгах. Черный цвет, конечно, весьма наглядный пример для истории человечества. А история цвета — это всегда история социума.

Тема книги кажется по меньшей мере легковесной. Поэтому так удивляет ее крупный формат и мелкий кегль, которым набран текст. Это не самое простое и легкое чтение; в первой же главе автор осыпает вас разнообразными мелкими фактами, упоминая то мифологические образы, то наскальные рисунки. В гроте Нио (департамент Арьеж), в знаменитой «Черной комнате» (она находится в 700 метрах от входа), можно увидеть прекрасно сохранившиеся наскальные рисунки.

На них изображено множество животных черного цвета (бизонов, лошадей, каменных баранов и даже рыб), которые нарисованы почти исключительно древесным углем.

Информация поначалу оглушает и даже сбивает с толку. Но в целом повествование в книге выстроено линейно, в соответствии с хронологией, и в процессе чтения все встает на свои места. Каждый временной раздел состоит из небольших очерков на ту или иную тему: «От мрака к многоцветью», «Цвет и мораль», «Точки и штрихи», «Новый цветовой порядок». Например, в последнем вы прочитаете не только о величайшем для истории цвета (и черного цвета в частности) событии — опыте И. Ньютона с призмой в 1666 году, но и о том, как Ньютон всех запутал, используя привычные слова в непривычных значениях. И это лишний раз показывает, насколько неоднозначна эта тема и в чем заключается сложность для исследователя, вынужденного работать с письменными источниками.

Во введении Пастуро оговаривается: «…любой цвет не существует сам по себе, он обретает смысл, „функционирует“ в полную силу во всех аспектах — социальном, художественном, символическом — лишь в ассоциации либо в противопоставлении с одним или несколькими другими цветами». Поэтому в книге найдется не только черный, но и белый, и синий, и серый. Оказывается, на вопрос, что такое черный цвет, не так легко ответить, но читателю достается опытный наставник.

Александра Першина

Коктейль с джином

  • Ричард Барнетт. Джин. История напитка. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 360 с.

Рассмотрение какого-то частного явления в рамках больших культурных процессов, попытка взглянуть на сами эти процессы со стороны периферийных событий — традиция в науке давняя и почтенная. Наличие у издательства «Новое литературное обозрение» отдельной серии «Культура повседневности» — наглядное тому подтверждение. И вполне закономерно, что именно в этой серии вышло исследование Ричарда Барнетта.

Ричард Барнетт — английский историк, в первую очередь признанный специалист по истории медицины. Возможно, именно этим вызван интерес автора к джину, поскольку медицина долгое время была связана с ним теснейшим образом: джин изначально мыслился исключительно как лекарственное средство и прошел через бурное неприятие медицинским сообществом. Врачебные и гуманитарные исследования и вовсе сливаются в единый коктейль, когда речь заходит о таких традиционных спутниках джина, как тоник и биттеры, ведь они тоже создавались для борьбы с болезнями.

Вообще метафора коктейля хорошо применима к этой книге: в ней в нужных пропорциях смешаны ингредиенты удачного повествования — множество занимательных фактов и очень серьезная их проработка, четко выверенная структура и живой немонотонный язык, постоянное соотнесение предмета речи с широким историко-социальным контекстом и обилие цитат из художественных книг и фильмов. Посмотрим на эти ингредиенты в отдельности.

Из списка веселых фактов, которыми щедро делится автор, трудно выбрать несколько наиболее примечательных — все они восхищают. В XVI веке возгонка спирта была преимущественно женским делом, а заметным пристрастием к джину отличались повитухи; сэр Исаак Ньютон был поклонником и корреспондентом алхимика Ай-Уорта, который приложил руку к созданию джина в его современном виде; пристрастие к чаю в XVIII веке некоторыми считалось столь же пагубным, как и пристрастие к джину. И еще масса всего, что заставляет новыми глазами посмотреть на историю.

При этом факты не выплескиваются на читателя в случайном порядке, а сообщаются сообразно выстроенной концепции книги. Автор поочередно рассматривает ключевые эпизоды в истории джина: период до XVII века, когда в разных регионах мира создавались предшественники напитка; период английской джиномании (XVIII век), на долгие десятилетия превративший джин в символ нищеты и порочности; XIX век с его роскошными джин-паласами в Англии и началом формирования коктейльной культуры в США; недолгий, но очень возвысивший джин в глазах публики период действия американского сухого закона; и, наконец, вторая половина XX века, которая началась с упадка статуса джина, а закончилась его явным подъемом. В последней главе автор демонстрирует знакомство не только с научными работами, но и с большим количеством художественных произведений: это и фильмы с Хэмфри Богартом, и рассказы Джона Чивера, и «Кто боится Вирджинии Вулф» Эдварда Олби — фактически небольшая энциклопедия джина в культуре.

Внимание к историчности и опора на социальный контекст — как принципы исследования — пронизывают почти всю книгу, как это и подобает хорошему научному труду, а иногда выражаются открыто:

Такой широкий взгляд на проблему джина позволяет считать ее одним из стержней, на которых держалась британская культура XIX века. Споры о том, что важнее — экономическая свобода или социальная ответственность, способствовали тому, что политики-центристы отказались от концепции «дикой» свободной торговли, которая преобладала в начале XIX века, в пользу более патерналистского учения о социальной ответственности, характерного для начала ХХ века.

Ну и какой же коктейль обходится без украшения: исследование Барнетта дополнено двумя приложениями. Первое представляет собой краткую хрестоматию, составленную из небольших фрагментов текстов, показывающих различные этапы истории джина: от отрывков алхимических текстов через памфлеты времен джиномании к публицистике Диккенса. Второе — не исчерпывающий, но весьма обширный список брендов с кратким рассказом о них, органолептическими характеристиками напитка и наиболее подходящим способом употребления, составленный автором с опорой на личный опыт.

Одна лондонская компания, занимающаяся производством джина, предоставляет экземпляр книги Барнетта каждому новому сотруднику, что, согласитесь, настоящее признание.

Кирилл Филатов

Путеводитель по Яилати

  • Александра Петрова. Аппендикс. ‒ М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 832 с.

В статье «Искусство как прием» основоположник формального метода в литературоведении Виктор Шкловский ввел понятие «остранение». По мысли ученого, этот прием должен был способствовать выводу мысли из автоматизма восприятия и побуждать читателя к видению, а не узнаванию. Роман Александры Петровой «Аппендикс», удостоенный премии Андрея Белого, ‒ яркая попытка применения этого метода. Остранение при этом достигается не на уровне языка, как это было, скажем, у Андрея Платонова.

В романе два основных постоянно чередующихся места действия: детство главной героини прошло в СССР, во взрослом же возрасте она живет в Италии (есть еще, впрочем, несколько вставных новелл ‒ экскурсов в историю жизни других персонажей, чье формирование происходило по всему земному шару). С остраненным детским взглядом, с ребенком, взирающим на мир без предубеждений, все довольно понятно, прием давно не нов:

Такое впечатление, что жизнь была придумана кем-то очень ограниченным: начало-конец, есть-какать, пить-писать, играть-спать, мать-отец. Или, например, дома обязательно росли вверх и стояли кубиками.

Или же вот как героиня описывает повариху в детском санатории, положенную в гроб:

Как могло с ней случиться такое? Зачем она позволила навязать на себя эти глупые вещи? Наверное, об этом и кричала, скрежетала и рычала девочка.

Интереснее с итальянской частью. Ее действие происходит в Риме, но не в набившем оскомину туристическом вечном городе, а в той его части, которую героиня называет Яилати, Италией наоборот, своеобразной страной внутри города ‒ по аналогии с Ватиканом. Это Рим бомжей и мигрантов, проституток и трансвеститов (сама итальянская столица для героини также двупола: мужского рода на русском языке, но женского — на итальянском). Но именно здесь есть место для настоящих проявлений бытия.

При этом от культурных ассоциаций город все равно не избавлен: римские главы сопровождаются эпиграфами от Овидия и Катулла до Чорана и Ротко. Аппендиксом же здесь выступает пресловутый культурный багаж (багаж, кстати, и в прямом своем значении: возникает проблема невозможности разместить свои книги в маленьком жилище и перевозить их с места на место): когда-то в детстве героиня ела страницы книг (вспомним Откр.10:9: И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед), после чего у нее и воспалился аппендикс.

Слабой стороной романа является его зыбкий основной сюжет, изобилующий неправдоподобными совпадениями. На аналогию с плутовским романом указывает сама главная героиня:

«Может быть, такой характер сгодился бы для героя какого-нибудь плутовского романа», ‒ льстила я самой себе, но в то же время догадывалась, что мой жанр должен быть каким-нибудь другим. Каким именно, мне самой пока еще не было ясно.

Эта цитата встречается в начале романа, однако ближе к его концу ясность в этот вопрос не вносится. «Аппендикс» предоставляет читателю калейдоскопическую картинку из жизней и их столкновений, которая может длиться и длиться ‒ последняя глава романа носит название «Предпоследняя», а обрывается произведение на вынесенных на отдельную строку двух словах:
без конца

Сергей Васильев

Что нам стоит дом построить!

В серии «Незамеченный авангард» вышла новая книга «Даниловский Мосторг». Асса Новикова вспоминает еще шесть любопытных изданий о советской архитектуре.

  • Даниловский Мосторг. – М.: Московский Центр авангарда библиотеки «Просвещение трудящихся», 2016. – 120 с.

Московский Центр авангарда библиотеки «Просвещение трудящихся» и проект «Тогда» начали выпуск книг в серии «Незамеченный авангард». По задумке авторов, каждая книга будет посвящена отдельным малоизвестным памятникам московского авангарда. Первый выпуск серии был посвящен Купальне-бане Рогожско-Симоновского района и стал победителем национального конкурса книжного дизайна «Жар-книга». Издание, посвященное Даниловскому Мосторгу, раскрывает историю «самого европейского здания» Москвы 1920-х. Помимо чертежей и редких архивных кадров в книге представлена история советской торговли 1920-x – середины 1930-х годов с воспоминаниями покупателей.

Вне всякого сомнения, сотрудники Мастерской № 12 были хорошо знакомы с опытами своих европейских и американских коллег; эстетика ар-деко в своей монументальной интерпретации 1930-х годов была ими освоена и приспособлена к советским реалиям производства. Это касалось и пластики (закругленные крупные формы, элементы стримлайна –молдинги, нарастающие ступенчатые объемы), и отделочных материалов (шпон ценных пород дерева, матовое стекло в сочетании с полированным мрамором, сталью и латунью, только появлявшимися пластмассами), с яркими надписями, указателями, неоновыми знаками.

  • Паперный В. Культура Два.­­ – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 416 с.

Классический труд Владимира Паперного, который на сегодняшний день выдержал уже четыре переиздания, до сих пор остается самым актуальным чтением для всех, кто интересуется советской архитектурой, да и советской культурой в целом. В своем труде, написанном еще в 1970-е годы в качестве диссертации, Паперный вводит в оборот смелую концепцию о культуре 1 и культуре 2. Культура 1 – понятие, которое автор использует, когда говорит о материале 1920-х годов. Культура 2 – понятие, которое описывает период 30–50-х гг. Применяя междисциплинарный подход, Паперный, наряду с архитектурой, анализирует газетные заметки, литературу и кинофильмы.

Культура 2, напротив, к имени чрезвычайно почтительна. Имя для нее почти по-библейски «свято и страшно» (Псалом, 110, 9). Оно с точки зрения культуры даже обладает чудодейственной силой:

Если ты ранен в жестоком бою,
Если у гибели ты на краю…
Имя заветное
Вслух повтори.
(Михалков, 1952)

Главное сооружение культуры, Дворец Советов, окончательно утверждается всеми инстанциями лишь после того, как возникает идея сделать это сооружение носителем главного имени, то есть превратить его в постамент для 100-метрового памятника Ленину. Характерно, что эту идею высказывает земной репрезентант носителя этого небесного имени — Сталин.

  • Хан-Магомедов С.О., Иван Николаев. – М.: Фонд «Русский авангард», 2008. – 180 с.

Недавно ушедший от нас Селим Хан-Магомедов также давно известен всем любителям советской архитектуры. Доктор искусствоведения и академик архитектуры, долгое время он являлся научным руководителем серии «Творцы авангарда», в которой вышло около 30 изданий. Это небольшие, хорошо оформленные книги, каждая из которых посвящена одному имени: архитектору, дизайнеру или фотографу – всем тем, кто создавал русский авангард. В серии вышли книги о Варваре Степановой, Алексее Гане, Владимире Шухове и многих других. Сложно выделить какое-то одно издание. Они все увлекательнонаписаны и легко читаются – своего рода архитектурный ликбез для начинающих.

Вот как сам И. Николаев оценивал в своих воспоминаниях взаимодействие сложного конгломерата условий, влиявших тогда на творческие поиски студентов МВТУ: «Перейдя на второй курс архитектуры, мы с жаром отдались собственным увлечениям –рисунку, акварели, музеям, библиотекам, архитектурным памятникам. Как раз в этот период и образовались наши «среды»…главной темой наших вечерних встреч было всегда искусство. Все мы стали подписчиками ЛЕФа («Левый Фронт»), нас увлекла новая поэзия, Есенин и Маяковский, но мы были и обожателями Пушкина, ценителями старых икон. Больше всех других театров нас привлекал Мейерхольд, но мы стремились попасть и на премьеру во МХАТе «Бронепоезда» и «Квадратуры круга», и к Таирову на «Жирофле-Жирофля» и «АдриенуЛекуврер», и к Вахтангову на «Принцессу Турандот» и «Зойкину квартиру».

  • Chaubin F. CCCP. Cosmic Communist Constructions Photographed. – Koln: Tashen, 2011. – 308 с.

Эта книга – богато иллюстрированный альбом французского фотографа Фредерика Шобена, изданный в 2011 году, который сложно назвать научным трудом в полном смысле этого слова. Альбом посвящен позднесоветской архитектуре, от брежневской эпохи до периода распада СССР. Всю историю советской архитектуры Шобен делит на три периода. Первый период: авангардная архитектура, вдохновленная энтузиазмом первых послереволюционных лет. Второй период – послевоенной архитектуры – он связывает с монументальными пристрастиями Сталина. Третий период начинается после смерти Сталина, приходится на правление Хрущева с его знаменитым постановлением «Об установлении излишеств в проектировании и строительстве». Здания, которым он посвятил свою книгу, Шобен называет «Четвертой архитектурой». Это заброшенные санатории,старые театры, здания научных институтов, будто вдохновленные мечтой о космосе и новых территориях. В них фотограф видит последний всплеск великой империи.

«Мы наш, мы новый мир построим» – обещал «Интернационал», который до 1944 года был официальным гимном Советского союза. Но это обещание не сбылось. Враг победил, и страна оказалась неспособна использовать альтернативную модель. Россия поддалась американскому искушению, измученная погоней за тенью Америки, и была раздавлена своей собственной сокрушительной мощью. В продолжительный послесоветский период с разнообразием его пейзажей и заброшенностью территорий цивилизация сохранилась в этихпережитках прошлого. Кому-то эти здания кажутся счастливой случайностью, кому-то отсутствием вкуса, но большинству из них удалось стать отклонением от нормы. Не модернистские и не постмодернистские, ускользающие от любых определений, они угрожающе маячат на горизонте, как указатели четвертого измерения. Последнего измерения Советского мира.

  • Чепкунова И. Клубы, построенные по программе профсоюзов 1927–1930. – М.: Государственный музей архитектуры им. А.В. Щусева, 2010. – 145 с.

Книга Ирины Чепкуновой посвящена интенсивному периоду возведения в Москве и Подмосковье профсоюзных клубов. Константин Мельников, Илья Голосов, братья Веснины и многие другие архитекторы успели поработать в этом новом для себя жанре. Большинство этих необычных зданий оказались сегодня заброшены. В книге провинциальныеклубы рассматриваются наряду со столичными зданиями в рамках единой системы клубного наследия конца 1920-х годов.

При строительстве клуба Мельникова «Свобода» первоначальные проект изменился. «Цистерна» зрительного зала превратилась в стеклянную призму, бассейн, запроектированный Мельниковым, не был осуществлен ввиду отсутствия водопровода, но пространственная структура здания осталась прежней.

  • Хмельницкий Д. При участии Фирсовой А. Иван Жолтовский. Архитектор советского палладианства. –Берлин: DOM Publishers, 2015. – 210 c.

Иван Жолтовский был патриархом русской архитектуры, прожившим долгую жизнь. До революции он состоялся как мастер нео-ренессанса и неоклассицизма, в советское время стал одним из старейшин сталинской архитектуры. Трудно себе представить, но он родился через шесть лет после отмены крепостного права, а умер спустя шесть лет после смерти Сталина. Жолтовский пользовался доверием самых высокопоставленных лиц государства от Ленина и Сталина до Хрущева. Он вошел в историю советской архитектуры как самый преданный поклонник АндреаПалладионе только потому, что перевел на русский язык его «Четыре книги об архитектуре», но и потому, что наследовал принципам итальянского архитектора в своем творчестве. Авторы рассказывают, как развивалась карьера Жолтовского, ианализируют причины его возвышения.

Едва ли не единственным против дома Жолтовского резко выступил Виктор Веснин. Он начал речь с известной фразы о том, что дом Жолтовского, про который острили, что он «гвоздь в гроб конструктивизма», действительно есть «…гвоздь выставки, который вошел очень крепко в головы всех архитекторов. Это гвоздь, который нужно выдернуть».

  • Репринтное издание журнала: Современная архитектура: 1926–1930 / Сост. Э. Кубенский. – М.: Tatlin Publishers, 2010. – 1076 с.

Журнал «Современная архитектура», заботливо переизданный несколько лет назад, лучше любых книжек поможет проникнуться духом этого странного и загадочного явления – советской архитектуры. Ведь 1920-е годы были не только временем бурного строительства, но и эпохой смелых мечтаний. «Современная архитектура» мыслила себя интернациональным проектом: на обложке красуется название на трех языках: русском, немецком и французском, внутри – статьи об американском строительном хозяйстве соседствуют с фантастическими проектами архитектора Ивана Леонидова.

И.И. Леонидов. Институт Ленина. Планетарий – научный оптический театр – получается при устройстве шторы-экрана в шаре. Шар также служит трибуной при массовых действиях, когда одна половина его открывается, а стены и места входят в остающуюся половину. Подъем в аудитории происходит по конвейерам системы элеваторов. Исследовательские институты, связь с аудиториями и читальными залами выполнена при помощи целого ряда устройств: телефона, радио и радиоотображающих приспособлений. Связь с Москвой осуществлена посредством аэротрамвая с центральным аэродромом подвесной дорогой. Связь с миром – мощной радиостанцией.

Асса Новикова

Ричард Барнетт. Джин. История напитка

Джин, который мы знаем сегодня, — респектабельный напиток в бутылках дорогого стекла, составная часть утонченных коктейлей, — прошел долгий путь, прежде чем завоевать (или, вернее, отвоевать) нынешнюю популярность. От средневековых экспериментов лекарей и алхимиков до голландского женевера, от бича лондонских подворотен, из-за которого совершались убийства и разорялись семьи, до подпольного удовольствия времен американского Сухого закона — в своей книге Ричард Барнетт прослеживает всю историю джина, а также рассказывает о собственном превращении из дилетанта в знатока. В книгу также включены важнейшие тексты о джине, в том числе сатирические памфлеты XVIII века и один из очерков Чарльза Диккенса.

ПРОЛОГ. УБИЙСТВО МИССИС АТКИНСОН

Утром в среду 23 февраля 1732 года некий заключенный был доставлен из тесной сырой камеры Ньюгейтской тюрьмы в открытый всем ветрам зал лондонского суда Олд-Бейли. Роберту Аткинсону, кожевнику из прихода церкви Свято­го Мартина в Полях, грозила смертная казнь, и он знал, что если его признают виновным, он будет повешен в Тайберне на глазах у толпы зевак. Обвинение состояло в том, что, со­гласно исчерпывающему и красочному описанию юристов XVIII века, он убил родную мать «путем швыряния ее вниз по паре лестничных пролетов на кафельный пол, и от тако­вого падения у нее раскололся череп, и она получила один смертельный ушиб, от коего умерла мгновенно 15 февраля сего года».

На первый взгляд, виновность Аткинсона подтвержда­лась неопровержимыми доказательствами. В доме Аткинсона на нижнем этаже была его лавка, а на верхнем, в несколь­ких комнатах, жили он сам, его мать Энн и ее горничная Мэри. Горничная показала на суде, что в роковую ночь лег­ла спать в начале первого, а хозяйка еще бодрствовала: Энн дожидалась возвращения сына, чтобы отпереть ему дверь. Среди ночи горничную разбудил сильный стук: Аткинсон рвался в дверь парадного хода. Мэри услышала его вопль: «Будь ты проклята, старая стерва, как вы смеете запираться от меня в моем собственном доме?» Энн впустила его и мо­лила успокоиться и лечь спать, но не то было у него на уме.  Он ворвался в комнату Мэри. «Я сильно напугалась, потому что он был нагишом, без рубашки. Сэр, говорю я, шли бы вы лучше спать. Нет, говорит он, сначала я сорву поцелуй. Он подошел к моей кровати, и, так как он не охальничал, я дозволила ему поцеловать меня один или два раза, надеясь, что он удовольствуется этим и уйдет. Но вместо этого он за­брался на кровать (но не под одеяло) и навалился на меня изо всей силы и пытался засунуть руки под одеяло, но я, как могла, их отталкивала».

Тут в комнату вошла мать и стала свидетельницей этого приступа звериной страсти. «Ах ты, развратник, сказала она, что тебе делать на кровати у девицы?» Аткинсон бросился на мать, та попыталась прошмыгнуть мимо него и укрыться в чулане, но он сгреб ее и вышвырнул за дверь. Мэри не ви­дела развязки, но слышала шум «яростной потасовки и драки в проходе у верхней площадки лестницы, словно он бежал за хозяйкой, а та старалась ускользнуть». В следующий миг Энн скатилась под ступенькам с таким грохотом, «словно обвали­лась часть дома», а после падения не издала ни звука — даже не простонала.

Что Аткинсон вообще мог сказать в свое оправдание? По итогам коронерского дознания ему предъявили обви­нение в убийстве. Аткинсон не оспаривал тот факт, что его мать скончалась после яростной ссоры. Собственно, в пылу момента он, по-видимому, признал свою вину. Увидев, что мать лежит на нижней площадке лестницы, он вскричал: «Будь ты проклята, старая стерва. Я убил ее, и теперь меня за это вздернут». Но защитник Аткинсона сделал ставку на факт опьянения, причем не просто опьянения, а умопомешатель­ства и озлобленности под воздействием джина. На пере­крестном допросе защитник вынудил Мэри признать, что ее хозяйка выпивала регулярно и помногу, а свой последний ве­чер в земном мире завершила «полпинтой джина с биттером (полагаю, так это называется)». Мэри пыталась возражать:  «Я знаю, пила она немало, но настолько к этому приноро­вилась, что выпивка вряд ли могла помрачить ее рассудок». И все же служанка признала: ко времени, когда вернулся сын, Энн напилась чуть ли не мертвецки. Сам Аткинсон до глубокой ночи пьянствовал, шатаясь по местным тавернам и джинным, и, как он сознался в суде, алкоголь разжег в нем «великую страсть».

Насколько нам известно, джин спас Аткинсона от смертной казни. Присяжные вынесли вердикт «невиновен», сочтя смерть его матери даже не убийством по неосторожно­сти, а просто несчастным случаем. Аткинсон вышел из суда свободным человеком. Между тем рукоприкладство, вызван­ное употреблением джина, случалось в те времена сплошь и рядом. Десятки подобных случаев вы найдете в «Ньюгейт­ском календаре», «Отчете ньюгейтского судьи-ординария» и «Судебных процессах в Олд-Бейли» за любой год второй четверти XVIII века. Многие современники Аткинсона при­ходили к выводу, что изобилие дешевого джина подрывает устои законности и общества в Англии. Это историческое явление, названное «джиноманией», доныне во многом пре­допределяет наши с вами представления о джине. Оно также связано с обстоятельством, имеющим ключевое значение для нижеследующего повествования. Джин создан не для эстетов в бархатных панталонах (им больше нравился абсент), не для солидных купцов и ученых (те чокались бокалами портвей­на) и не для крестьян на пажитях «Доброй Англии» (они под­крепляли силы элем). Джин — напиток горожан, квинтэссен­ция всех достоинств и пороков большого города (по крайней мере, так о нем говорили).

Что же представляет собой джин — этот напиток, про­званный «жидким огнем», сладостный и смертоносный од­новременно? Для начала обратимся к современнику Аткин­сона и Хогарта — Сэмюэлу Джонсону. В своем объемистом «Словаре английского языка» (1755) Джонсон дал следующее  определение: «Джин (сокращение от «Дженева»1) — спирт, получаемый при перегонке можжевеловых шишек». Как ска­жет вам любой современный эксперт-винокур, Джонсон кое-­что напутал: джин не гонят из самих можжевеловых шишек, а изготовляют из нейтрального спирта, ароматизированно­го в основном (но не только) можжевельником. Наилучший спирт-основа получается из зерна хлебных злаков, но спирт можно гнать (да, собственно, и гонят) чуть ли не из любого сырья, при брожении которого образуется алкоголь (то есть из веществ, богатых углеводами). Джин — продукт как мини­мум двойной перегонки. В результате первой (или нескольких перегонок) получают спирт-основу, а затем, чтобы придать желательный вкус, перегоняют спирт еще один (или несколь­ко) раз с шишками можжевельника и другими растительны­ми добавками. Выдерживать джин не принято: его не хранят, как виски, годами или десятилетиями в хересных бочках2 , а, наоборот, как можно скорее разливают по бутылкам.

Даже за этим незамысловатым описанием таится бога­тая и пестрая история. Современный джин премиум-клас­са ароматизируется сразу несколькими (иногда дюжиной) растительными веществами, на которых мы подробно оста­новимся ниже. Однако врач Артур Гассаль, который в Вик­торианскую эпоху пламенно боролся с фальсификацией пищевых продуктов и напитков, считал: чуть ли не любой ароматизатор, кроме можжевеловых шишек, — потенциаль­но опасная примесь, которая только портит джин. В рецеп­тах XVIII–XIX веков можжевельник полностью заменяла воистину бодрящая смесь скипидара с серной кислотой. А при изготовлении напитка, который можно считать самым ранним аналогом джина, — его как укрепляющее средство изготовляли в XI веке в монастырских медицинских шко­лах — к aqua vita3, продукту дистилляции вина, примешива­ли можжевеловое масло, и получался этакий своеобразный джин — максимально крепкий и донельзя незамысловатый.

Но словарные определения в каком-то смысле только отвлекают от сути. В судьбе джина, славящегося своей про­зрачностью, преломляется, как в оптической призме, мно­жество колоритных событий минувшего. Это удивительная, с неожиданными перипетиями повесть об алхимических тайнах и научных трактатах, королевских династиях и не­имущих переселенцах, армии и флоте, а также модах и болез­нях, распространявшихся по Европе и остальному миру. Это история с этическим и философским подтекстом, анатомия наслаждения и страдания, хроника того, как мы пытались приструнить преступников, люмпенов и пьяниц, в тяже­лые времена искали утешения, а в тучные годы гнались за изысками и новизной.

Джин, внук «эликсира жизни» алхимиков, появился и эволюционировал на фоне событий, которые перекро­или всю планету. Вначале джин полюбился жителям Ан­глии и Голландии — двух протестантских держав, поддер­живавших коммерческие связи со всем (изведанным к тому времени) миром. Итак, ареал потребления джина отражал географические и культурные различия между холодным протестантским севером, где гнали зерновой спирт, и теплым католическим югом, где делали вино. В первые годы после Славной революции (свержения Якова II Стюарта) в Англии джин, как и чай, считался модным экзотическим товаром, но к середине XVIII века Уильям Хогарт уже изображал «Пе­реулок Джина» как рассадник разврата и соблазна, проти­вопоставляя его добропорядочной «Улице Пива». Писатели XIX века — Диккенс, например, — считали, что джин — по­собник тех пагубных сил, которые доводили человека до ме­лодраматической нищеты, полного морального разложения и работного дома. В начале XX века у джина появились новые могущественные враги — борцы за сухой закон; в результате американцы повально увлеклись знаменитым «джином из ванны» — то есть нелегальным, «паленым».

Но бытование джина всегда отличалось многогранно­стью, и его мистический ореол — секретные рецепты, заман­чивый привкус растительных ароматизаторов, — способство­вал его распространению по всей планете. В XVIII–XIX веках купцы и исследователи завезли джин в Африку, Азию и Юж­ную Америку. Джин-тоник, облегчавший ежедневный прием хины — горького лекарства от малярии, — полюбился во­енным, плантаторам и чиновникам в британских колониях. Они и их потомки принесли обычай пить джин с тоником назад в метрополию. Эта привычка, что называется, «попала в струю»: именно тогда вошли в моду коктейли. Корабелы и фабричные рабочие потягивали пиво, поклонники конти­нентальной европейской культуры смаковали вино, но за­конодатели мод из городов (и респектабельных пригородов) смешивали джин с тоником, вермутом, биттерами, со всем, что только можно было придумать.

В начале XXI века история джина, описав круг, верну­лась в исходную точку: ведь первоначально джин пили состо­ятельные люди, затем он прослыл пойлом для голодранцев, а ныне снова вошел в моду. Джин переживает удивительное возрождение благодаря развитию винокурен, выпускающих ограниченные серии алкоголя, и увлеченной реконструкции мод, декора и напитков 1930–1950-х годов. Но все же наша развеселая повесть о возлияниях и излишествах начнется с заповедей античной медицины и священных ритуалов до­христианской Европы, а также европейских алхимических лабораторий в «темные века».

1 В оригинале: GENEVA. — Здесь и далее примечания принадлежат переводчику.
2 Автор подразумевает, что бочки для хереса традиционно использу­ются «повторно» — для выдержки виски.
3 Не путать с современным аквавитом (видом скандинавской водки). Здесь aqua vita (лат. «живая вода») — продукт перегонки вина.

Анна Чайковская. Триумф красной герани

  • Анна Чайковская. Триумф красной герани: Книга о Будапеште. — М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 360 с.

     

    Анна Чайковская пишет о Будапеште как о городе замершего времени. Здешний календарь мог бы остановиться на 1896-м. В тот год страна отмечала Тысячелетие, Будапешт был одной из двух столиц Австро-Венгрии, азартно соперничал с императорской Веной и имел основания видеть будущее в светлых тонах. Книга о Будапеште уже поэтому — о временах «прекрасной эпохи», о тех годах, когда ничто не предвещало ни 1914, ни 1920 года, ни того, что за ними последовало. Сегодняшний Будапешт дает множество примеров остроумного решения вопросов, что возникают перед любым большим городом. Недаром туристы чаще всего из всех эпитетов для этого города выбирают такие: «человеческий город», «город для жизни».

     

    Елизавета, Франц Иосиф, Будапешт


     

    Будапешт естественно сопоставлять и сравнивать с другой столицей Австро-Венгрии, с Веной. И первое же бросающееся в глаза существенное различие между двумя дунайскими столицами заключается в том, что Вена почитает и императора Франца Иосифа, и супругу его Сисси. Будапешт же делает вид, будто никакого мужа у обожаемой горожанами Елизаветы не было вообще.

    В городе нет ни одного памятника императору, ни одной памятной доски, улицы или площади его имени. В сочетании с богатством топонимов, связанных с Елизаветой (а тут имеются район Елизаветы, бульвар Елизаветы, площадь, мост и три улицы Елизаветы: Erzsébetváros, Erzsébet körút, Erzsébet tér, Erzsébet híd, Erzsébet utca), выглядит это несколько неожиданно. Кажется, даже добродетельную Марию Терезию венцы не любили так безоглядно, как любили будапештцы взбалмошную и не желающую исполнять обязанности императрицы Елизавету. Это любовь.

    Памятник императрице Елизавете установлен в Буде, в сквере возле моста ее имени. Мост сейчас выглядит совершенно не по-будапештски: легкая функциональная конструкция 1960-х чужеродна в городе, чей золотой век пришелся на вторую половину XIX столетия. Строился же он на рубеже XIX и XX веков — нарядный, изящный, женственный — в пару мосту Франца Иосифа, зеленому, с фигурами птиц на башнях, ныне называемому мостом Свободы. Он был разбит в войну и восстановлен уже в новых формах. Так мост Елизаветы сменил облик, но сохранил (в отличие от моста Франца Иосифа) имя. Памятник изображает Елизавету задумчиво сидящей на скамейке. Лицо ее невесело: повод для создания памятника к веселью не располагал. Императрица погибла от руки террориста 10 сентября 1898 года, и Будапешт немедленно заговорил о том, как должным образом почтить ее память. Были немедленно собраны деньги и проведены конкурсы скульптурных работ. Причем денег-то собрали с запасом, а выбрать подходящий вариант долгое время не получалось: все эскизы казались недостаточно выражающими любовь горожан к императрице, слишком помпезными и официальными. Только по окончании Первой мировой войны очередной, пятый, конкурс дал результат, и была выбрана скульптура Дьёрдя Залы (уже прославившегося Монументом Тысячелетия). Открывали памятник в 1932 году, на Пештской стороне города, причем статуя императрицы оказалась скрыта внутри павильона-ротонды, специально построенного возле Приходской церкви. Во время Второй мировой войны памятник отправился на склад, откуда был извлечен уже в 1986 году и установлен на своем нынешнем месте, на Будайской стороне.

    Эта история отчасти объясняет нынешнее вечное одиночество бронзовой Елизаветы. Транспортная развязка моста — не самое подходящее окружение для нее, и сам сквер — не самое удобное место для прогулок. А печаль на лице императрицы, похоже, имеет и другое объяснение. В Будапешт она приезжала именно за радостью: за душевным весельем, за свободой, за беззаботностью. Она была из тех, кто не умеют создавать эту радость себе сами. Будапешт стал для императрицы необходимостью.

    Франц Иосиф и Елизавета — двоюродные брат и сестра. Для Габсбургской монархии, живущей под девизом Bella gerant alii, tu telix Austria, nube1, подобное не редкость. Познакомились они, когда ему было восемнадцать, а ей одиннадцать. Познакомились, и — ничего не произошло. Восемнадцатилетние юноши обычно равнодушны к одиннадцатилетним девчонкам, да и не до того скоро стало только что взошедшему на престол императору: венгры устроили ему революцию. Дальнейшая история известна: через пять лет энергичная матушка Франца Иосифа взялась устраивать его брак с принцессой Еленой, собственной племянницей, но тот увидел ее сестру Елизавету и влюбился. Эрцгерцогиня София возражать особенно не стала: какая, в самом деле, разница, та племянница или эта? Свадьбу сыграли 24 апреля 1854 года, и для девочки в шестнадцать лет началась жизнь супруги императора Австрийской империи, короля Богемии и апостолического короля Венгрии, — жизнь, к которой она была совсем не готова.

    Печальные подробности заточения вольной красавицы в «золотой клетке» Габсбургского двора многократно пересказаны женскими журналами. Ничего выходящего за рамки жизненной банальности — конфликт снохи и свекрови, отягощенный неумением снохи выполнять свои обязанности и нежеланием свекрови снижать уровень требований. Франц Иосиф любил жену и почитал мать, но на горе обеих был озабочен прежде всего теми обязанностями, к которым призывал его не брачный венец, а императорская корона. Его тоже можно понять: у него на руках империя, очень непростая, исполненная противоречий, разрываемая сепаратистскими наклонностями народов; одни венгры чего стоят. Можно понять и эрцгерцогиню Софию: монархия держится традициями, и стать императрицей значит взять на себя целый круг весьма серьезных обязанностей, и кто, если не она, должен обучить этому сноху? Легче всего понять саму Елизавету: она к этой роли оказалась просто не готова. Как скажет позднее австрийский доктор Ганс Банкль: «Она думала прежде всего о себе. С удовольствием пользовалась выгодами, которые приносило высокое положение, но не желала исполнять обязанности, связанные с этим положением» 2.

    Основная задача императрицы — обеспечить монархию наследником, но и с этим Елизавета справлялась не очень удачно. Двое первых детей ее — девочки, а долгожданный сын Рудольф родился, когда Елизавета уже полностью капитулировала перед свекровью. Сдалась, оставила двухлетнего мальчика на воспитание эрцгерцогини Софии и первый раз надолго уехала из страны. Более она воспитанием сына не занималась.

    Образ жизни Елизаветы, с точки зрения той эпохи, должен был выглядеть неподобающим для императрицы, а ее поведение — безответственным. В конце концов, у австрийцев еще стоял перед глазами пример Марии Терезии, полноправной и деятельной, вечно беременной правительницы, родившей шестнадцать детей, похоронившей шестерых из них, но вырастившей двух императоров. Елизавета этому примеру категорически не соответствовала…

    И тут на сцену выступает Венгрия. Буда, политически оппозиционная по отношению к Вене, семейную оппозиционность Елизаветы по отношению к венскому двору восприняла с пониманием. Императрицу с искренней радостью встречали в Буде и Пеште, Елизавета отвечала признательностью, венгры с удовольствием принимали признательность за поддержку, и в ответ на эти ожидания она действительно их поддерживала. По крайней мере, в самом важном деле — в деле государственного переустройства.

     

    Рождение Австро-Венгрии. Отступление в жанре исторического анекдота


     

    Стало быть, в конце XVII века австрийцы выгнали с территории Венгрии турок и сказали венграм примерно так: «А вы что думали, мы для вас, что ли, старались? Это теперь — наша земля!» И Венгрия, не успев перевести дух, обнаружила себя в составе уже не Османской империи, а Священной римской, империи Габсбургов. Снова начала устраивать бунты, поднимать восстания и затевать революции. На самую большую революцию венгры поднялись в 1848 году. Тогда трясло всю Европу, и грех было оставаться в стороне. Тем более что шанс-то был.

    С 1835 года на престоле Австрийской империи восседал слабый и несчастный человек, император Фердинанд I. Судьба его — показательнейший пример вредоносности близкородственных браков, традиционно практиковавшихся Габсбургами. Его отец Франц I приходился двоюродным братом собственной жене, и по восходящей линии подобные браки тоже редкостью не считались. С самого рождения маленький Фердинанд оказался подвержен неисчислимым болезням, от гидроцефалии до эпилепсии. Отец, однако ж, несчастного ребенка любил и заботился так, как считал нужным, то есть оберегал от любых житейских опасностей, тем самым лишив его и образования и жизненного опыта. Фердинанд не повзрослел, даже став в сорок два года (1835) императором. Так и оставался большим ребенком, спасибо еще, ребенком незлым.

    Вот против этого-то императора и поднялись венгры в 1848 году. А что? Ногой покрепче топнуть, по столу кулаком грохнуть — должно получиться! Собрали правительство, выбрали премьер-министра, и повез премьер-министр Лайош Баттяни конституцию независимой Венгрии в Вену. А там…

    А там происходит странное. В спальне Фердинанда, как рассказывают3 (но верить особенно не стоит), появляется то ли потусторонний призрак, то ли гвардеец в простыне со свечой в руке, и, то ли по приказу Князя Тьмы, то ли по распоряжению сестрички Софии — Фердинанду ли разобрать? — вещает громовым голосом: «Отрекись, Фердинанд! Отреки-и-сь!!!» И он отрекается — в пользу племянника.

    На престол восходит восемнадцатилетний Франц Иосиф. Это важно! Мы-то всегда представляем императора уже времен Первой мировой войны — седым стариком, с трудом держащим воинскую осанку. Но к тому времени у него за плечами шестьдесят лет императорского стажа. К тому времени у него жену зарезали, брата расстреляли, а единственный сын покончил жизнь самоубийством… Он устал. А тогда, в 1848-м — это восемнадцатилетний пацан, и ему в руки только что упала империя, которую предки собирали столетиями. Так какие тут могут быть венгры с конституцией?!

    Дальше в большой истории случилась революция и война за независимость, а в малой — знакомство наших героев. Затем подавление революции (1849) и брак Франца Иосифа и Елизаветы (1854). В будапештской же истории произошли не менее важные события: был построен знаменитый Цепной мост (1849), заложены базилика святого Иштвана (1851) и большая синагога на улице Дохань (1854), и возведена на горе Геллерт цитадель (1854). Но порядки в городе и стране установились жесткие. Страной распоряжаются австрийские чиновники. Все административное управление осуществляется по-немецки, по-немецки же написаны все названия улиц в городе, а в церковь Матьяша венгров просто не пускают: она для австрийцев. Вся элита страны — или в могиле, или в тюрьме, или в изгнании. Настроения в обществе соответствующие.

    А потом происходит чудо. Не пролив ни единой капли крови, без всяких войн и революций, венгры заставляют императора подписать договор, известный как Австро-венгерское соглашение 1867 года. По этому документу венгры отказываются от претензий на абсолютную независимость и обещают больше не восставать. Австрийцы же отказываются от абсолютной власти над Венгрией и предоставляют венграм такие же права, как у имперских подданных-австрийцев.

    К успешному заключению этого соглашения, как говорят, и приложила свои усилия императрица Елизавета. Симпатизирующая Венгрии, она уезжала туда по поводу и без повода — просто чтобы отдохнуть от Вены. Привлекла к себе молодую и совсем не родовитую венгерку Иду Ференци, от которой узнала о взглядах венгров на политику Габсбургов. Общалась с Ференцем Деаком и Дьюлой Андраши, лидерами венгерской оппозиции, которые пытались через императрицу оказать влияние на Франца Иосифа. И в конце концов в этом преуспели.

    Так на свет родилась Австро-Венгрия.

    1 «Пусть воюют другие, ты же, счастливая Австрия, заключай браки».

    2 Банкль Г. Болезни Габсбургов. Цит. по кн.: Шарый А., Шимов Я. Корни и корона. Очерки об Австро-Венгрии: судьба империи. М.: КоЛибри, 2011. С. 32.

    3 Pojsl M. Olomouc: Biskupská residence. Historická společnost. Starý Velehrad, 2010.