Знакомые со студенческих лет, Юрий Михайлович Лотман и Фаина Семеновна Сонкина сблизились спустя два десятилетия, и с тех пор их отношения играли огромную роль в жизни каждого. В отличие от писем многих известных корреспондентов-коллег Лотмана, эта переписка почти не затрагивает научных проблем, она обращена к жизни частной, бытовой, душевной. Дочь автора, Марина Сонкина, решилась на публикацию переписки своей матери с Лотманом, а также ее дневников и воспоминаний.

Прошло более трех лет¹, как Юры² не стало — пришло и мое время повспоминать о нем. Я перечитываю все, что написано его друзьями, коллегами, учениками, которые захотели поделиться памятью о нем. Эти воспоминания очень разные, часто их авторы противоречат друг другу: создал научную школу — не создал научной школы, был очень мягок — нет, был суров и сдержан. Такие противоречия естественны: все, кто встречался с Ю.М. на протяжении многих лет, видели его в разных жизненных ситуациях. Да и сами воспоминатели менялись. Несмотря на разночтения, все, что написано об этом удивительном человеке, интересно, все значительно.

Пишущие о Ю.М., в большинстве своем, меня не знают. Я же видела и слышала почти всех ученых его круга, потому что много лет подряд не пропускала ни одного его выступления в Москве. Поэтому, когда я читаю статьи-некрологи или статьи-воспоминания, я узнаю их авторов. Я не могу писать о Ю.М. — ученом, да и не ставлю перед собой такую задачу. Но неужели то личное, что связывало нас, не имеет права быть объектом воспоминаний? Не думаю. Каждая черта такой крупной личности, каковой был Ю.М., оставившей столь заметный след в русской культуре, интересна не только его современникам, но и потомкам. Поэтому похоронить то, что мне известно о нем, я считаю неразумным. Пишу не для публикации: хочу оставить написанное на память о нем моей дочери, моим внукам и близким друзьям Юры, в частности Борису Федоровичу Егорову, прошедшему с ним рядом долгие годы и делающему теперь столь многое для его памяти.

Однако озаглавить эти записки «Мои воспоминания о…» я не могу, потому что не претендую ни на обобщение, ни на анализ. Моя задача много скромнее: я хочу показать Юрия Лотмана на протяжении 25 лет нашей любви, каким я его знала, каким он был. Таким образом я мысленно снимаю упреки в том, что мне придется говорить и о своей жизни. Когда-то я сказала Ю.М., что моя жизнь состоялась, потому что он был в ней долгие, долгие годы. Если вычесть 17 лет детства и юности, то получается 25 лет, половина моей жизни. Даже если и было в ней много чуждого и ненужного, жизнь моя оправдана присутствием в ней Юрия Михайловича Лотмана.

Сегодня я даже не знаю, во что выльются эти записки и сколько места они займут. Быть может, совсем немногое из того, что хранят память и тетради дневников, которые вела на протяжении двух с половиной десятилетий, окажется или покажется мне важным или интересным для рассказа… А может быть, как я надеюсь, многое попадет на следующие страницы воспоминаний.

Скажу только, что, общаясь с Ю.М., я очень скоро поняла, что нужно в какой-то форме сохранить то, что узнала от него, о чем он сам рассказывал мне, что случилось раньше в его жизни или чему я была свидетелем: его отношение к людям, коллегам, детям, внукам и многое другое. Привычной и возможной для меня формой записи был дневник. Я начала его в 1971 году, внеся сначала все ретроспективно с 1968 года. Так за все годы, включая три моих канадских года, я исписала пять толстых (так называемых «общих») тетрадей. Память — инструмент ненадежный, и я была уверена, что мне захочется эти записи перечитывать. Я часто так и поступала: это помогало мне переносить разлуку с Ю.М.

В отличие от Байрона, который считал, что дневники всегда полны противоречий и что мы не говорим в них правды, в том числе и самим себе, — я ни разу не испытала сомнений в правдивости написанного мною. Ю.М. знал, что я веду дневник, иногда шутливо просил не записывать всех глупостей, которые он произносит. Всерьез же он действительно опасался (слово «боялся» он ненавидел всей душой, какой бы стороны его жизни, или действий, или решений оно ни касалось) не за себя, а за друзей и коллег, которые, как он знал, там могли упоминаться. Опасения особенно усилились после обыска у него дома в январе 1970 года. По просьбе Юры я после этого кое-что вычеркнула, главным образом то, что касалось других людей. Горько сожалею о том, что это потеряно и что я не догадалась перенести эти записи в другое место.

Опасения по поводу дневников возникли и тогда, когда стало ясно, что вслед за дочерью и я могу уехать за границу. Мы тогда решили, что если мне не удастся провезти дневники или, в крайнем случае, отдать провожающим в аэропорту, я их тут же уничтожу. К счастью, при отъезде никого они не заинтересовали, равно как и пачка писем Ю.М. ко мне, которых тогда уже было около 150. Таким образом, мои воспоминания основаны на этих многолетних записях, охватывающих около четверти века. Не все записи равнозначны. Однако в дневниках много важного о жизни, личности, семье, друзьях Ю.М. Важны записи его мыслей, чувств, — даже если часто они противоречивы. Его шутки, его «mot» представляют несомненный интерес. Его манера подписывать дареные им мне книги кажется стоящей того, чтобы ее упомянуть. Из всего этого складывается облик Ю.М. Лотмана. Показать его с новой, неизвестной никому стороны — моя задача.

Не могу не упомянуть, что Ю.М. много раз просил меня ничего не рассказывать о нас после его смерти. Не нарушаю ли его волю? Но по тому же побуждению, что отдала часть его писем для публикации, пишу сейчас и эти страницы: я не хочу, чтобы то, что оставил Ю.М. на земле, — не только в науке, в статьях и книгах, но и как человек удивительных, редких качеств, — чтобы это исчезло вместе с его уходом. О Лотмане пишут его друзья, его сестры. Думаю, что когда-нибудь опубликуют сыновья и то, что всю жизнь записывала за ним его жена Зара Григорьевна Минц. Ее записки, безусловно, будут отличаться от моих. Но, как справедливо заметил один мой коллега, мои воспоминания будут важны как любой голос из хора, описывающий нашу эпоху.

Мне не избежать рассказа о наших отношениях, иначе было бы странным и невозможным объяснить то, что связывало нас на протяжении стольких лет. Сложность моей задачи еще и в том, что взгляд из настоящего в прошлое может быть иным, чем в то время, когда прошлое было настоящим. Нужно постоянно удерживать себя от внесения корректив, нужно быть правдивой. Приложу все силы, чтобы выполнить последнее. Есть еще одна трудность. Когда любишь, то восхищаешься всеми свойствами любимого человека, не замечая слабостей, а замечая, не придаешь им значения.

Приступлю к своей непростой задаче.

Мы с Ю.М. были однокурсниками. Только я поступила на филфак Ленинградского университета в 1945 году (со школьной скамьи), а Юра в это время еще не демобилизовался из армии. Он пришел к нам сразу на второй курс в 1947 году³, как и многие наши мальчики, за плечами которых была война. В полувоенной одеж- де, он был худ, невысок, темноволос и с усами. Я запомнила его улыбку. В то время она мне казалась несколько ироничной. Наша первая русская группа была сплошь девичьей, как и большинство других групп филфака. Многие были из провинции. Группа, в которой начал свои занятия Юрий, напротив, состояла не из одних лишь девушек. Там была коренная ленинградская интеллигенция. В его группе учились Лев Дмитриев, будущий членкор Академии наук, ближайший сотрудник Д.С. Лихачева по сектору древнерусской литературы Пушкинского дома, Марк Качурин, профессор и доктор, автор учебника по русской литературе XIX века для школьников и какое-то время завкафедрой в педагогическом институте. Назову еще Владимира Гельмана (Бахтина) ⁴, с которым очень сдружилась, известного фольклориста, Виктора Маслова, Николая Томашевского, сына профессора Томашевского. На романо-германском отделении учились талантливая Наташа Трауберг, будущая известная переводчица с английского, французского, итальянского, португальского языков, а также Наталия Брауде. По группам распределялись в зависимости от иностранного языка: в нашей он был немецким, у Юры — французским.

Никто из девочек нашей группы не стал ученым, исследователем литературы или журналистом. Большинство стали учителями, как и я. Исключениями были печально прославившийся в 1950-х своей ролью на кафедре русской литературы Тотубалин (он пришел позднее), а также В. Ганичева, всегда все знавшая, со странными, какими-то безжизненными знаниями: желание сделать карьеру в ней легко прочитывалось. Говорили, что именно она заняла место Юрия в аспирантуре. Впрочем, ничего из нее не вышло, видно, ее знаний для исследовательской работы не хватило, и след ее для меня потерялся. Тотубалин же нам, девчонкам, казался необыкновенно тупым. Своим монотонным голосом с не то северным, не то волжским «оканьем» он задавал примитивнейшие вопросы на наших семинарах. Но зато если это были семинары по общественным дисциплинам, его выступления с непременным «А вот у нас в деревне…» нельзя было остановить. На это не решались и преподаватели, чувствуя в нем уже тогда безапелляционность власти. Такие, как Тотубалин, в то время легко делали карьеру. Их способности или отсутствие оных не играли роли.

Я приехала в Ленинград из Саратова, куда семью эвакуировали во время войны. Родным моим городом был Днепропетровск (бывший Екатеринослав). Город был достаточно крупным культурным центром, у нас был прекрасный оперный театр, на гастроли приезжали известные актеры и музыканты, так что с детства была доступна любимая мною классическая музыка в очень хорошем исполнении.

Почему выбрала филфак? Сначала я хотела поступать на философский факультет Московского университета, но отцу моему, который специально ездил в Москву узнавать, сказали, что туда берут «особую категорию» людей. Я в эту категорию явно не входила, хотя и кончила школу с золотой медалью, то есть имела право поступать в университет без вступительных экзаменов. Тяга к гуманитарным наукам после войны вообще была очень сильной. А в Саратов во время войны был эвакуирован весь блестящий состав филологического факультета Ленинградского университета. Манил сам город, манили неизвестность и желание уйти во «взрослую» жизнь от родителей.

В послевоенном Ленинграде жить было очень непросто, холодно и голодно. Не могу припомнить позже 1945–1947 годов таких суровых зим, как в мои первые студенческие годы. Лучше валенок обуви не было, в них сидели на лекциях в аудиториях. На голове не шапка, а шерстяной платок. Общежитие университета находилось на Малой Охте, добираться туда приходилось полтора часа на двух трамваях. Трамвай № 12 сворачивал на Васильевский остров, потом надо было пересаживаться на 5-й, это вечное ожидание трамвая в темноте и холоде — сидела в библиотеке до ее закрытия — навсегда осталось в памяти. Трамваи зимой не отапливались, да и здание университета отапливалось плохо, в аудиториях, как правило, сидели в пальто.

Голодно было до самой отмены в 1948 году карточек на продукты. А в магазинах, естественно, продуктов не было. Иногородние студенты получали еду по талонам один раз в день (обед).

Но были студенты в ситуации еще худшей, чем у меня. Например, Миша Бурцев, мой сокурсник и близкий друг. Человек гениальных способностей и огромной — к двадцати годам — эрудиции. Родителей его арестовали и, как он считал, расстреляли. На его худобу смотреть было страшно. Как было его не подкормить, не поделиться талонами? Мишу Бурцева арестовали в 1949 году, и он погиб в Воркуте, не дожив до двадцати пяти лет.

Голод особенно мучил по вечерам. От него я спасалась или на концертах в филармонии, куда по дешевым входным билетам легко было проникнуть, или в Публичной библиотеке. А был и другой способ заглушить голод: танцами, которые регулярно устраивались в общежитии по субботам и которые я очень любила.

Когда Нева замерзала, можно было сократить полуторачасовой путь в общежитие, перейдя часть Малой Невки по льду. Однажды я чуть не утонула. Лед оказался тонким, и я провалилась в ледяную воду. Какой-то прохожий услышал крик, бросил мне доску и вытянул меня.

Что же такое была я, восемнадцатилетняя девочка, в которую безоглядно, сразу, как только увидел у кассы, где выдавали стипендию, влюбился Юра? Провинциалка, вступившая в нелегкую самостоятельную жизнь. Работала ночью (калькировала чертежи железнодорожных мостов для управления, в котором тогда служил мой дядя), а днем жадно училась. Все дни проводила в Публичной библиотеке, на сон оставалось три-четыре часа. Читать, читать, наверстывать упущенное в детстве и голодной военной юности, когда днем приходилось учиться, а ночью работать на военном заводе, поскольку работа давала еще одну хлебную карточку семье. Я тогда уже несколько лет была влюблена в моего будущего мужа и никак не разделяла чувств Юрия.

Спустя много лет, уже после того, как мы снова встретились в Москве, он вспоминал все аудитории и залы Публичной библиотеки⁵, где мог меня увидеть, — я ничего этого не помнила. У нас с ним в то время, как теперь говорят, были разные ценности, я бы сказала, разные интересы и устремления. Например, я не имела понятия о существовании на филфаке мощного научного студенческого общества, не знала, что Юра был его активным членом, что тогда он сделал свое первое научное исследование о преддекабристском Ордене русских рыцарей, опубликованное в «Вестнике» Университета. Не знала я также, что на третьем и четвертом курсах он был сталинским стипендиатом, — высшая награда для студента той поры. Чувство Юры ко мне было серьезным, и, как выяснилось позже, ему было трудно, он страдал.

Хотя я училась вполне успешно, мне всегда казалось, что я ничего не знаю: дрожала перед каждым экзаменом. Юра знал эту мою особенность, приходил и стоял со мной в коридоре, пока я ждала своей очереди. Он говорил: «Ну скажите, что для вас самое трудное?» — «Я ничего не помню, ничего не знаю». А Юра отвечал: «Успокойтесь, Фрина! Я вам сейчас все расскажу». И рас- сказывал, цитируя наизусть из русской и западной литератур. Но страх мой не унимался, открыть дверь в аудиторию я боялась. Тогда Юра говорил: «Давайте я вас на руках отнесу!».

Однажды купил нам два билета на «Жизель» в Мариинский театр с Галиной Улановой в главной роли, кумиром того времени. Он был нищ, и эта была большая для него трата. Вела я себя глупо, держалась абсолютно неестественно, и он даже не решился проводить меня домой. Двадцать два года спустя все сокрушался: «Ну как я мог, как смел я не проводить тебя до дому?!» Но тогда не мог решиться: ему казалось это самонадеянным и потому не- приличным поступком.

Шел 1948 год, второй курс Университета — моя группа сдавала очередной экзамен по западной литературе С.С. Смирнову, и Юра, как обычно, стоял тут же, в коридоре, подстраховывая меня. Я, как всегда волнуясь, спросила его о Гейне. Юра с готовностью рассказывал, а сам (как потом мне признался) думал о том, что если я спрашиваю, значит, подарок его даже не раскрывала: незадолго до экзамена он подарил мне редкое издание Гейне 1883 года с трогательной надписью:

«Nichts ist dauernd als der Wechsel, nichts best Ändig als der Tod. Jeder Schlag des Herzens schlägt uns eine Wunde, und das Leben wäre ein ewiges Verbluten, wenn nicht die Dichtkunst wäre. Sie gewährtuns, was uns die Natur versagt: eine goldene Zeit, die nicht rostet, einen Frühling, der nicht abblüht, wolkenloses Glück und ewige Jugend».
Ludwig Boerne⁶.

«Поэзия, она любезна
Приятна, сладостна, полезна
Как летом сладкий лимонад».
Державин

«Желаю Вам в Новом Году большого счастья и исполнения всех Ваших желаний, даже если они будут наперекор моим.
Ю.»

¹ Воспоминания были написаны в 1997 году.

² Юра, или Ю.М., или Юрочка — Юрий Михайлович Лотман.

³ Cм. письмо от 15 марта 1985 г.

⁴ Владимир Бахтин (фамилия по матери — Гельман) — филолог, фольклорист. Был близким другом Ю.М. в студенческие годы.

⁵ См. письмо от 15 марта 1985 г.

⁶ «Нет ничего столь постоянного, как перемены, ничего столь устойчивого, как смерть. Каждый стук сердца наносит нам раны, и жизнь была бы беспре- станным истечением крови, если бы не было поэзии. Она обнаруживает в нас то, в чем отказывает природа: золотое время, что не ржавеет, весну, что не перестает цвести, безоблачное счастье и вечную юность». (Цитата из речи Людвига Бёрне, журналиста, театрального критика, фельетониста, кон. XVIII — нач. XIX вв., речь на смерть Жана Поля (Рихтера), сентименталиста, предромантика.)

Повести Юлии Винер — о том, как рушится иллюзорное, ложное существование человека перед лицом истинной жизни. Она пишет о том, что спасение личного достоинства каждого из нас — только в честности перед собой и миром. Эта честность есть во всем: в душевной чистоте, в настоящей любви, в старости, в смерти.

Собака лежит в саду под кустом и ждет, когда вернется домой хозяйка.

Собака проводит в ожидании целый день. Даже когда хозяйка дома, собака лежит под кустом и ждет ее прихода. Собака не думает о своей хозяйке и не испытывает нетерпения. Она спит. Когда хозяйка выходит в сад, собака рада. Бывают дни, когда хозяйка выходит в сад по многу раз и проводит в нем целые часы, копаясь в земле, подстригая деревья или просто сидя на солнце и читая книжку. Иногда хозяйка играет с собакой, иногда разговаривает с ней, но реже, чем хотелось бы собаке. Бывают дни, особенно зимой, когда хозяйка не выходит в сад совсем.

Каждый раз, когда хозяйка выходит в сад, собака прежде всего смотрит ей в руки — не вынесла ли она чего поесть. Кость, черствую горбушку, подпорченный початок кукурузы. Хозяйка не всегда выносит поесть, но надежда остается. Сейчас хозяйки нет дома, собака слышала, как она запирала дом. Собака лежит и ждет ее возвращения.

Собаке жарко, и она выкопала под кустом ямку. Хотя на поверхности земля светло-серая и запеченная солнцем, в глубине еще сохранилась зимне-весенняя сырость, которая приятно холодит бок. По мере того как земля в яме высыхает и согревается, собака углубляет яму. Со временем она докапывается до корней куста. Корни мешают собаке, она их рвет и выталкивает из ямы. Куст начинает сохнуть. Хозяйка находит яму, ругает собаку и даже пытается ее бить. Затем она заваливает яму землей, поливает куст и втыкает вокруг него ограду из палок. Собака знает, что это значит: хозяйка не хочет, чтобы собака лежала под этим кустом. Иногда собака соглашается, иногда — нет. Ограда из палок ее не останавливает, а на свежеполитой, рыхлой земле лежать особенно приятно. Хозяйка не всегда замечает вовремя, что собака снова выкопала яму под сохнущим кустом. Иногда куст погибает.

Сейчас хозяйки нет дома, и собаку никто не сгонит с нового, очень удобного места под стеной дома, в тени низкорастущего олеандра. Собака полностью укрыта от солнца и в то же время свободно может наблюдать за всем, что происходит не только в ее саду, но и в саду соседей.

Собака чувствует себя обязанной следить за своим садом и домом. Сад, в котором она живет, и дом, в котором живет хозяйка, принадлежат собаке. Собака всегда устраивается так, чтобы ее территория находилась в поле зрения. У собаки есть прекрасная конура, прохладная в жару, не протекающая в дождь, не продуваемая ветром. Но она не любит лежать в конуре, потому что из нее виден лишь малый кусок сада. Хозяйка много раз уговаривала собаку, объясняла ей, пыталась даже силой загонять в конуру. Собака не сердится на хозяйку за ее непонятливость, но в конуре лежит только зимой, в самую скверную погоду. Собака спит крепко, но часто открывает глаза и смотрит на свою территорию.

В саду тихо. В полусотне шагов от сада проходит большое шоссе, на нем грохочут и визжат автомобили; на соседнем холме нестройно звонят церковные колокола; с минарета доносится магнитофонный вопль муэдзина; на ближнем кладбище евреи с завыванием отправляют свой похоронный обряд. Собака ничего этого не слышит — в саду тихо. Собака закрывает глаза, спит.

Мгновение спустя собака стоит возле своего логова, а в пасти у нее бьется голубь. Собака не подстерегала птицу, ей просто повезло. Жирная глупая голубка не заметила лежащую в тени собаку и присела прямо возле собачьей морды.

Собака всегда готова есть. Хозяйка кормит собаку регулярно и хорошо, но всегда дает меньше, чем хотелось бы, особенно мяса. Жирную теплую птицу собака, разумеется, съест, но не сразу. Сначала она с ней поиграет.

Собака стоит неподвижно, держа птицу в зубах. Птица бьется и вырывается, но собака не обращает на это внимания — птица наколота на острые собакины клыки и улететь не может. Собака лишь легонько сжимает челюсти, чтобы птица скорее успокоилась и перестала хлестать ее крыльями по морде. Убивать птицу она пока не хочет.

Рот собаки наполняется сладкой птичьей кровью, но проглотить ее — значит выпустить птицу. Это нельзя, птица еще слишком полна жизни и может улететь. Собака резко встряхивает головой, разбрызгивая кровь из пасти. Птица на мгновение замирает. Собака с размаху швыряет ее наземь и тут же передними лапами прижимает к земле распластанные крылья. Птица лежит на земле грудкой кверху и быстро дышит. Из ее боков, проколотых клыками собаки, сочится кровь.

Прижимая лапами крылья к земле и наклонив голову, собака пристально обнюхивает неподвижно лежащую птицу. Мягким, любовным языком она начисто вылизывает кровь с птичьих боков. Птица не шевелится, шея ее завернута набок, голова спрятана за встопорщенными перьями плеча. Собака вытягивает шею, зорко осматривается по сторонам и, хотя в саду никого нет, коротко, предостерегающе взлаивает.

Внимательно опустив голову, собака рассматривает птицу. Быстрыми, легкими толчками носом в выпяченную грудку она побуждает птицу к сопротивлению.

Птица вытягивает голову, пытаясь клюнуть собаку в нос. Одновременно она сучит лапками, царапая собаке шею. Это неприятно, хотя и не опасно. Собака щелкает зубами и откусывает обе лапки.

Птица снова начинает биться всем телом, разбрасывая мелкие перья. Собака хватает ее зубами за плечо и пускается бежать, резко мотая головой из стороны в сторону. Птица затихает. Теперь у нее повреждено крыло. Собака останавливается, на всякий случай еще раз встряхивает головой и выпускает птицу. Птица пытается вскочить на перекушенные лапки и тут же зарывается клювом в землю. Собака вытягивает шею и осторожно облизывает вновь проступившую на боках у птицы кровь.

Птица лежит неподвижно. Собака тихонько толкает ее носом. Птица не шевелится. Собака медленно поднимает переднюю лапу, переворачивает птицу на спину. Осторожно, почти не сжимая челюстей, захватывает в пасть жирную грудку, приподымает тяжелую птицу — и резким швырком запускает ее в воздух. Птица бьет крыльями — одним быстро, другим медленнее, трепещет в воздухе над головой у собаки, двигаясь из стороны в сторону неровными толчками. Собака, не отрывая от птицы взгляда, делает охотничью стойку. Птица, ныряя и заваливаясь набок, тяжело летит в сторону ближайших кустов. Собака не двигается с места. Она припала к земле, вытянув хвост палкой и трепеща каждой мышцей.

Не долетев до кустов, птица кувыркается в воздухе и начинает валиться вниз. В два скачка собака настигает птицу и, не дав ей коснуться земли, носом подкидывает кверху. Птица падает вновь и вновь, и каждый раз собака подхватывает ее в воздухе и швыряет вверх. И каждый раз взлохмаченные крылья пытаются унести птицу прочь, но трепетание их становится все медленнее, все тяжелее и короче.

Собака приходит в экстаз. Она носится по траве кругами, ловя птицу на лету и швыряя ее все дальше от себя, все выше, то подстерегает ее снизу, то взвивается в воздух, чтобы обрушиться на нее сверху, она забыла всякую осторожность и хватает птицу за что придется — за хвост, за крылья, за шею, и при этом лает отрывистым, высоким, восторженным лаем.

Забава подходит к концу. Птица перестала махать крыльями. Собака дает ей упасть наземь и, вывесив язык и поводя боками, со страстным вниманием рассматривает свою добычу. Она снова тщательно облизывает растерзанный комок мяса и перьев. Ухватив птицу за кончик крыла, она на всякий случай слегка валяет ее по земле, в надежде, что птица опять соберется с силами. Птица еще жива, но сил взять уже негде.

Собака ложится на траву, заключает добычу в тесное кольцо передних лап и начинает есть.

Солнце ушло за Золотые ворота Старого города, возвышающиеся над садом, где живет собака. В саду сразу становится сумеречно и прохладно. Собака давно кончила есть, оставив на траве кружок перьев и пуха. Еда доставила ей острое удовольствие, но и мяса, и костей в птице оказалось не так уж много.

С наступлением вечера собака ждет свою хозяйку с некоторым беспокойством. В сущности каждый раз, когда хозяйка уходит из дому, не известно, вернется ли она вообще. Изредка случается, что она не возвращается на ночь. Дом тогда стоит пустой и темный. Однако до сих пор в конце концов она всегда возвращалась. Кто знает, как будет на этот раз.

По ночам собака спит мало и прислушивается к звукам. Ночью она слышит гораздо больше звуков, чем днем. Она слышит, как ворошатся в кронах деревьев птицы, как перещелкиваются в темноте робкие ящерицы, как трещат и лопаются в охлажденном воздухе накалившиеся за день камни ограды. Громко храпит подкуренный хозяин соседнего сада. С окрестных холмов доносится лай, и собака с интересом на него отвечает. Лает она также на любой другой звук, доносящийся ночью с дороги — свист, крик, незнакомые шаги, слишком приблизившиеся к дому. Собака лает, потому что ей страшно, особенно когда хозяйки нет дома.

В саду совсем стемнело. Собака подходит к застекленной двери террасы и заглядывает внутрь. В доме тоже темно. Собака ложится у порога и ждет хозяйку.

Входная дверь находится с противоположной стороны дома. Рано или поздно оттуда до собаки донесется звяканье ключей. У собаки начнет дрожать в груди, в горле, пасть приоткроется, и оттуда выкатится прерывистый, высокий, рыдающий звук.

Сейчас хозяйка войдет в дом, зажжет свет, поставит на плиту чайник и выйдет в сад, приласкать и покормить свою собаку.

Книга Дмитрия Данилова «Сидеть и смотреть», жанр которой обозначен как «серия наблюдений», возникла из эксперимента длиной в год. В режиме реального времени автор описывал наблюдаемое им в 14 городах России, Европы и Израиля. Из книги можно узнать кое-что новое не только об атмосфере, духе этих городов, но и о самом феномене включенного наблюдения за реальностью. В качестве приложения в книгу помещен текст «146 часов», родственный по методу создания: автор проехал в поезде от Москвы до Владивостока и скрупулезно фиксировал происходящее за окном вагона и в самом вагоне при помощи той же техники — записей в смартфоне. Текст публикуется в сокращенном варианте и с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

Кремль, центральная аллея, небольшая площадка со скамейками.

Если повернуть голову налево примерно на семьдесят градусов, можно увидеть странное шарообразное сооружение на массивном постаменте, увенчанное крестом и облепленное многочисленными скульптурными изображениями людей.

Пришла экскурсионная группа. Женщина-экскурсовод сказала: имеется в виду православие, самодержавие и народность.

Женщина-экскурсовод показала рукой на скульптурные изображения людей и сказала: не все они нам хорошо известны.

Девушка с зеркальной камерой фотографирует все подряд.

Если повернуть голову направо примерно на девяносто градусов, можно увидеть Софийский собор.

Женщина-экскурсовод сказала: печенеги отрубали головы, делали из черепов чаши и пили из них вино.

Рядом на скамейке сидит женщина неопределенного возраста и смотрит в пустоту перед собой. К женщине подходит мальчик. Женщина мальчику: где Леша? Мальчик женщине: там.

Еще одна экскурсия подошла. Женщина экскурсовод говорит: вон, видите, это Петр, а рядом стоит на коленях побежденный швед.

К женщине и мальчику подошел Леша неопределенного возраста. Женщина мальчику: сфоткай нас. Мальчик берет у женщины фотоаппарат-«мыльницу» и фотографирует женщину и Лешу на фоне массивного шарообразного сооружения.

Женщина-экскурсовод говорит: Ермак Тимофеевич был разбойником, участником Ливонских войн и покорителем Сибири.

Теперь на скамейке вместо женщины, мальчика и Леши сидит мужчина с усами и смотрит в пустоту перед собой.

Один человек фотографирует другого человека при помощи мобильного телефона.

Парень на скейте проехал с грохотом.

Мужчина, женщина, мальчик и девочка прошли. Женщина сказала: сходим, сходим. И туда тоже сходим.

Человек фотографирует группу людей при помощи планшетного компьютера.

Девушка в теплой куртке и перчатках прошла, невзирая на примерно плюс тридцать.

Сидящий рядом на скамейке мужчина с усами сфотографировал женщину на фоне шарообразного сооружения. Потом они поменялись местами, и вот уже женщина фотографирует, а мужчина позирует.

Диалог мужчины и женщины: это Софийский собор. А мы там были? Да.

У проходящего мимо человека в руке видеокамера, а на шее висит бинокль.

Женщина и мужчина проходят мимо. Доносится реплика женщины: 1862 год.

На площадке никого нет, кроме уныло бредущей женщины. Женщина уныло убредает с площадки, и примерно через две секунды на площадке появляется бодро идущий парень.

Парень бодро прошел — и опять никого, за небольшим, единичным исключением.

Появились две девушки, одна из них громко сказала: оооооо.

Человек в шортах подъехал к скамейке на сложноустроенном велосипеде, прислонил сложноустроенный велосипед к скамейке, сел на скамейку и углубился в изучение содержимого своего айфона.

Три парня прошли. Реплика одного из них: ну, Кирилл ничего, более-менее, а мне больше всех понравился Алеша.

Очередная экскурсионная группа появилась, чтобы ознакомиться с шарообразным сооружением.

Женщина-экскурсовод сказала: это главный памятник в России, так написали петербургские газеты в 1862 году.

Женщина-экскурсовод сказала: дорогие мои, а теперь пойдем осмотрим Софийский собор. И экскурсионная группа пошла осматривать Софийский собор.

Человек в шортах оседлал сложноустроенный велосипед и уехал куда-то по направлению к Волхову.

Группа молодых людей идет. Один из молодых людей говорит: так, я это тоже хочу сфотографировать. Достает смартфон и фотографирует шарообразное сооружение.

Женщина, мальчик и девочка прошли. Женщина говорит: пойдем, еще кое-что посмотрим. Девочка орет: батут-батут-батут. Женщина говорит, что батут будет потом.

На площадке опять стало пусто, наползли облака, стало тихо, прохладно и хорошо.

Человек с усами пришел, посмотрел на шарообразное сооружение и громко сказал: красиво.

Откуда-то со стороны Волхова доносится ритмичная мелодия, исполняемая на скрипке. Мелодия призвана продемонстрировать виртуозность исполнения, но вместо восхищения вызывает, скорее, отвращение.

Опять солнце и жара. Человек фотографирует двух людей.

Теперь со стороны Волхова доносится мелодия, исполняемая на фортепьяно, гораздо более приятная, чем предыдущая, скрипичная.

Девушка на высоких каблуках идет мимо и громко говорит по телефону: прикинь, я подхожу и его обнимаю, а он меня не пускает.

Люди азиатского вида подошли и сфотографировали друг друга по очереди на фоне шарообразного сооружения.

Прошла женщина с кошелкой, не обращая ни малейшего внимания на шарообразное сооружение.

Голуби в большом количестве прилетели и что-то жрут.

Немолодые мужчина и женщина в одинаковых красных футболках и с одинаковыми фотоаппаратами-«мыльницами» идут мимо, реплика мужчины: ну мы попали.

Пришла свадьба. Жених и невеста фотографируются на фоне шарообразного сооружения. Свадьба в полном составе фотографируется на фоне шарообразного сооружения.

Два молодых человека обмениваются репликами: сколько лет Новгороду? Вроде, тыщ пять. Не, шесть вроде.

В составе свадьбы имеется девушка в неприлично коротком белом платье и в черных сапогах.

Сфотографировались и ушли.

И тут же пришла другая свадьба.

У одного молодого человека фиолетовая лента через плечо. У другого — стопка пластиковых стаканчиков.

От основной процессии отстает пара: молодой человек с бутылкой вина в руке и девушка в неприлично коротком черном платье и в фиолетовых туфлях на неприлично высокой платформе. Правая нога девушки примерно через каждые два шага подворачивается.

Свадьба прошла и, не останавливаясь, ушла.

Пришла группа людей и выстроилась для фотографирования. Реплики: Валя, ты в середке, у тебя рубашка красная. У Иры тоже красная. Ты нас с ножками сними, ближе подойди. Или ближе, или с ножками. Вы влезли, а вы не влезли. А теперь вы влезли, а вы не влезли.

Рядом на скамейку сели две немолодые женщины. Одна из них фотографирует шарообразное сооружение при помощи мобильного телефона устаревшей модели. Другая фотографирует Софийский собор при помощи мобильного телефона более современной модели.

Завершили фотографирование и ушли.

Странноватого вида парень и девушка стремительно прошли мимо. Обмен репликами: ну как, как жить счастливой? Думаю, лучше всего втроем.

Девушка в черной куртке громко говорит по телефону: ну вот я и пробудила в тебе истинную женщину, крошка.

Пришел человек с фотоаппаратом, посмотрел некоторое время на шарообразное сооружение, не стал его фотографировать и ушел.

Толстый парень и стройная девушка с фотоаппаратом подошли. Девушка парню: против солнца не получится. Парень девушке: да ладно, получится. Девушка делает несколько снимков.

Очередная экскурсионная группа незаметно подкралась. Экскурсовод говорит: Борис Годунов, царевич Алексей, Меншиков. Реплики экскурсантов: они о России не думали, 1862 год, в собор пойдем, конечно, пойдем, в собор обязательно пойдем.

Молодой человек с пустой плетеной корзиной в руках сел на скамейку, а другой молодой человек его сфотографировал при помощи камеры-ультразума.

И снова экскурсионная группа. Женщина-экскурсовод говорит: обратите внимание на фигуру русского крестьянина, который тысячу лет держал на своих плечах российское государство.

В составе экскурсионной группы есть священник и монахиня. Практически все женщины имеют на головах платочки.

Женщина-экскурсовод говорит: венчание на царство Михаила Романова.

На скамейку рядом сел молодой человек с портфелем и двухлитровой бутылкой в руках, в бутылке жидкость ядовито-зеленого цвета. Полный человек в сером костюме остановился у шарообразного сооружения, показал на него пальцем и сказал: Петр Первый.

Молодой человек с ядовито-зеленой жидкостью что-то пишет в блокнотике. Таким образом, в данный момент на скамейке два человека заняты записыванием: один при помощи ручки и блокнотика, другой при помощи стилуса и коммуникатора Samsung Galaxy Note II.

Молодой человек с ядовито-зеленой жидкостью прекратил записывание и ушел куда-то по направлению к Волхову.

И на площадке никого не осталось, за одним небольшим исключением.

Наблюдение временно прекращается.

Аркадий Эммануилович Мильчин (1924–2014) — имя, знакомое каждому, кто имеет отношение к издательскому делу. Мильчину принадлежат многочисленные пособия по редактированию и справочники для редакторов и авторов. Кроме того, он в течение двух десятков лет был главным редактором московского издательства «Книга», продукция которого давно стала классикой.

«Человек книги» — воспоминания А.Э. Мильчина о семье, о детстве, об учебе в Полиграфическом институте и, главное, о работе в издательствах «Искусство» и «Книга», о советской цензуре, о том, как советские начальники пытались руководить культурой. Но это не просто мемуары, а мемуары редактора, поэтому автор постоянно размышляет о том, что такое редакторский труд, в чем его смысл.

Итак, было ясно, что нужно создавать библиотеку книг о редактировании для редакторов и авторов, где бы обобщался опыт анализа
и оценки произведений разных видов литературы и изданий. Таких
книг практически еще не было.

Для меня создание такой библиотеки было не просто должностной обязанностью, но и делом, в котором я был лично заинтересован
по причинам, о которых я уже писал выше. Я страстно хотел доказать, что редактор — это профессия, необходимая ничуть не меньше, чем другие профессии, и что изречение «редактор — деятель
литературы» вовсе не пустое, а исполненное глубокого смысла.

Вообще, две генеральные идеи-цели определили все стороны
моей деятельности: редакторской, издательской, авторской, преподавательской.

Первая: редактор — профессия, без которой ни издательство,
ни общество обойтись не может, причем профессия творческая,
необходимая читателю, издателю, автору, литературе и, в конечном
счете, культуре. Не только потому, что редактор критикует произведение автора в интересах читателей и культуры, но и потому, что
обобщает требования к произведениям-книгам одного типа и исходя
из этого помогает автору совершенствовать его произведение-книгу.

Вторая: книга должна быть функционально совершенной, чего
те, кто ее делает, отчетливо не осознают. Они руководствуются
главным образом прецедентом и не стремятся оценить, насколько
содержание и форма каждого элемента создаваемой книги отвечают
его объективным функциональным задачам, насколько он способен
удовлетворить разнообразные потребности и запросы читателей.

Я понимал, что профессия редактора не может развиваться
и совершенствоваться, если профессиональный труд не будет осмысливаться теоретически, если профессиональный опыт не будут
раскрывать и обобщать в печати. Я был глубоко убежден, что профессия не может называться профессией, если широко бытует
мнение, что редактором может быть любой специалист с высшим
образованием. Более того, я считал ошибочным мнение, что человек
без специального образования в той области, которой занято данное
издательство, редактором быть не должен. А ведь на этом была построена вся кадровая политика. Да, действительно, без специального
образования заниматься редактированием, т.е. анализом и оценкой
содержания и формы произведений, предназначенных к изданию,
очень затруднительно. Но и одного такого образования вовсе не достаточно, чтобы стать полноценным профессионалом-редактором.
Иначе пришлось бы согласиться с тем, что редактор — не профессия,
а одно из возможных занятий специалиста, например инженера. И что
между профессионалом-инженером, работающим на производстве,
и профессионалом-инженером, ставшим редактором в издательстве,
нет никакой разницы, что второму достаточно того, что знает первый.

Именно поэтому я, став старшим редактором группы, отвечающей
за выпуск литературы по книгоиздательскому делу, все свои мысли
сосредоточил на том, чтобы, исходя из того, что уже есть и чего
не хватает, выработать концепцию выпуска этой литературы.

Литература для книгоиздательских работников в то время выпускалась главным образом в рамках серии «В помощь редакционно-издательским работникам». Редакция полиграфической литературы
начала ее выпускать, еще находясь в Гизлегпроме. Как можно понять
по темам изданий, никакого продуманного плана серии в Гизлегпроме не существовало. Перешедшая в «Искусство» редакция выпустила
в этой серии книги на очень разные темы: от редактирования художественной литературы писателями-классиками до оформления
таблиц, от аппарата книги до экономики издательской деятельности,
от корректуры до технической обработки изобразительных оригиналов и способов издания. Читательский адрес у этих книг был
разный, поскольку редакционно-издательские работники — это
и разные редакторы (ведущие, художественные и технические),
и корректоры, и экономисты (калькуляторы, бухгалтеры, плановики). Так что объединение этих книг в одной серии было достаточно
искусственным, формальным.

В моем архиве сохранился проект «Тематического плана издания брошюр „В помощь редакционно-издательским работникам“»
с примечанием: «Предполагается издать в течение первого полугодия 1952 года тиражом 5 000 экз.» (имелся в виду тираж каждого
выпуска). Из этого плана, включавшего 24 темы, ясно, что он был
составлен не позднее 1951 года, т.е. года, когда редакция полиграфической литературы перешла из Гизлегпрома в «Искусство»,
скорее всего по инициативе Главиздата (Н.Н. Накорякова) в связи
с письмами работников издательств о нужде в профессиональной
литературе. Из всего этого плана редакция полиграфической литературы уже в «Искусстве» выпустила четыре книги (Максимовой
о Горьком-редакторе, Е.М. Алехиной и А.В. Западова об аппарате
книги, И.Ф. Бельчикова о табличном материале, Почечуева о вычитке). Хотя в проекте плана у каждой темы был указан предполагаемый
автор, не уверен, что по договоренности с ним. Да и не помню,
чтобы предпринимались попытки заключить с ними договор. План из
области мечтаний. Да и темы многих брошюр были слишком широки,
чтобы их можно было плодотворно реализовать.

Например, по плану директор Гослитиздата А. Котов должен был
написать книгу «Редактирование художественной литературы». Тема
необъятная. В небольшой книге она могла быть представлена либо
очень поверхностно, либо суженной до какой-то подтемы (например, редактирования изданий русской классической литературы, да
и то с какими-то временными рамками, так как литература ХVIII века
очень отличается от литературы ХIХ века).

То же самое можно сказать и о теме «Редактирование политической литературы». В качестве предполагаемого автора был назван
заместитель главного редактора Госполитиздата Н.И. Матюшкин.
Вряд ли реалистично было рассчитывать, что в небольшой книге
можно раскрыть особенности редактирования всех видов и жанров
политической литературы.

Ничем не проще тема «Редактирование научно-технической литературы», поскольку эта литература включает в себя необъятный
конгломерат видов, подвидов и жанров.

Мало этого. Один из разделов проекта плана был назван «Рукописи, подготовленные редакцией полиграфической литературы»
и включал совершенно не вписывавшиеся в серию книги большого
объема: «Основы организации и экономики в книгоиздательском
деле» В.А. Маркуса (12 авт. л.), «Планирование и учет в книгоиздательском деле» В.В. Лемана (18 авт. л.), — при том что у других
книг серии объем был не больше 4 авт. л. Сюда же были включены
находившиеся в производстве книги «Оформление и полиграфическое исполнение 4-го издания Сочинений В.И. Ленина» и даже
«Сборник учебных планов и программ для курсов повышения
квалификации редакторов, корректоров и технических редакторов».

Одним словом, проект плана был поспешный и непродуманный.
Получив все эти материалы, я поначалу продолжил тематическое
планирование книг для работников издательств в рамках серии
«В помощь редакционно-издательским работникам» и составил
черновой план этой серии, в котором было два больших раздела: «А. Для редакторов» и «Б. Для художественно-технических
редакторов и корректоров». Таким образом, я ограничил серию
изданиями для тех, кто в издательствах делает книги.

В разделе А темы были сгруппированы в шесть подразделов:

1. Группа книг о редактировании отдельных элементов и частей
изданий (аппарата в разных видах книг и типах литературы, таблиц,
иллюстраций, композиции произведения, языка и стиля произведений разных видов литературы).

2. Группа книг о специфике редактирования отдельных видов
литературы (художественной, научной, технической, учебной,
официальной).

3. Группа книг о наследии редакторов — писателей-классиков
(Короленко, Некрасова, Л. Толстого, Салтыкова-Щедрина).

4. Группа книг о технике редакторской работы (вычитка, корректура, техническая подготовка оригиналов изданий и т.п.).

5. Группа книг об организации и экономике издательской деятельности (работе редакции, тематическом планировании, рецензировании, отношениях издательства и автора, издательства
и типографии, массовой работе издательства и т.п.).

6. Группа книг об оформлении изданий (иллюстрациях, внешнем
оформлении, архитектонике и т.п.).

В разделе Б темы были сгруппированы в два подраздела по
читательскому назначению: для художественно-технических
редакторов; для корректоров. В первом подразделе предусматривались издания, которые впоследствии вошли в «Библиотеку
оформителя книги» (о ритмической структуре книги, о выразительных средствах набора, о композиции и архитектонике книги,
о фактуре в оформлении книги, о художественном конструировании книги и художественном конструировании учебных изданий,
об оформлении справочных изданий, о типизации изданий).
Во втором подразделе были намечены темы о технике корректуры
и о вычитке.

Вот такая попытка составить более или менее систематизированный список того, что нужно издать для редакционно-издательских работников. Но, видимо, очень скоро я отказался от идеи
выпуска книг в рамках серии «В помощь редакционно-издательским
работникам». Нигде я этот отказ не сформулировал и сейчас могу
только догадываться о причинах такого решения.

Думаю, что прежде всего меня отпугивала необходимость
ограничивать себя выпуском книг на узкие темы, которые были
продиктованы сложившимся типом выпусков серии. А крупные
работы втискивать в рамки серии было нелепо. О том, что они
предназначены для редакционно-издательских работников, говорили их заглавия, и в пометке с названием рассматриваемой серии
они не нуждались. А попытка классификации книг для разных
категорий издательских работников, которая приведена выше,
пригодилась в дальнейшем при планировании, но и только.

Николай Андреевич Коваленко (1920–2004) замечает в предисловии к своим воспоминаниям: «Пишу только правду. Пишу о том, как жил и что пережил, что видел
и запомнил с тех пор, как начал сознательно понимать…» Крестьянин по происхождению, автор учился в Таллинском военном пехотном училище, во время Великой Отечественной войны служил офицером в разведке, позднее — подполковник в отставке. В книге он рассказывает о драматических судьбах родственников, пострадавших в ходе коллективизации, о фронтовых и мирных буднях, о многолетнем наблюдении за ним и провокациях сотрудников ОГПУ…

Я давно хочу, хотя бы кратко, написать небольшое воспоминание о прожитой жизни на память детям и также внукам, которых уже имею и которые, может
быть, еще будут. Я хочу написать не только о своей жизни, но и о жизни
своего деда Миная Марковича, о своем отце Андрее Минаевиче и о жизни
и судьбе некоторых родных, о которых в моей памяти что-то сохранилось.

В нашем роду велась родословная книга, начатая моим прадедом Марком,
жившим в прошлом веке, продолженная дедом и оконченная моим отцом.

В этой книге велись записи о времени рождения всех по нашей фамильной линии, какими ремеслами они занимались, когда умирали и где
похоронены. Последняя запись была сделана моим отцом в июне 1933 года
о смерти его отца, а моего деда, от голода и о захоронении его на кладбище
в городе Новохоперске Воронежской области. В 1933 году был страшный
голод. Он случился в результате ликвидации путем раскулачивания и высылки в отдаленные районы Крайнего Севера и Сибири целыми семьями
самых трудолюбивых крестьян, так называемых кулаков и середняков, а также насильственного сгона в колхозы всех остальных крестьян с изъятием
на организацию колхозов всего имевшегося у них скота — коров, волов,
бычков, лошадей и жеребят, овец, коз, свиней; всего сельхозинвентаря —
плугов, молотилок, жнеек, веялок, конных граблей, борон и запасов зерна.
По существу, крестьяне стали крепостными. Затем начались годы сталинских репрессий — массового уничтожения старых большевиков, командиров
Красной Армии и ВМФ, cоветской интеллигенции — ученых, писателей,
поэтов, артистов. Много было уничтожено рабочих и крестьян-колхозников.
Беда не обошла и нашу семью: арестовали и уничтожили старшего брата
отца Василия, его жену сослали в карагандинские лагеря, а их детей Майю
и Нелю отправили в спецдетдом. ОГПУ хотело арестовать и моего отца,
но он сбежал в Таджикистан. Горе постигло и нас. Отец создал там новую
семью. А нас у матери осталось пятеро: я, старший, 18 лет, сёстры 16, 15,
8 лет и брат 12 лет.

Записи в родословной книге больше не велись.

Сегодня на дворе ноябрь, глубокая осень. Я нахожусь в больнице с вос-
палением легких и под тяжелые вздохи больных своей палаты, под шум
осенних дождей и вой ветров пишу эти строки. Никакого плана нет. Пишу
по просыпающимся и вспыхивающим в памяти воспоминаниям. Пишу
только правду. Пишу о том, как жил и что пережил, что видел и запомнил
с тех пор, как начал сознательно понимать, может и не всегда верно, пережитое и увиденное своими глазами и услышанное ушами.

Ноябрь 1989 года

Шел 1931 год. Наш поселок Константиноградский с географической карты района исчез. В этом году исчезли и другие хутора и поселки, жителей
которых — крестьян — или раскулачили и изгнали из поселков, или вывезли
в отдаленные края. Так, в километрах десяти от нашего поселка находился
поселок Дубовое. Он имел такое название, видимо, потому, что рядом с ним
стояла красивая дубовая роща. В поселке жило около десятка крестьянских
семей, переехавших сюда с Украины в 1902–1906 годах.

Крестьяне имели добротные дома с резными украшениями, крытые железом, а не соломой, как у моего деда. Они имели прекрасные сады, держали
пчел, сеяли ячмень, овес и откармливали скот для себя и для сдачи государству. Они держали овец, коз и много разной птицы. Некоторые, в том числе
и мой дед по материнской линии — Иван Никитович Коваль, вырабатывали
голландский и швейцарский сыр. Всех жителей поселка Дубовое в 1930 году
раскулачили. У них отобрали дома, скот, все недвижимое имущество, а их,
всех крестьян, из поселка просто изгнали. Ни одну семью в Сибирь или
на Север не выслали. Мой дед по матери уехал на станцию Таловая нашей
Воронежской области. Там он делал из дерева ложки, разные кухонные поделки, а также стулья и кресла из лозы. И этим кормился. В 1937 году он
с бабушкой уехал в город Никополь Днепропетровской области, где и умер
в 1943 году, находясь в немецкой оккупации. Там же годом раньше умерла
и бабушка.

В пустующие дома изгнанных из поселка Дубовое крестьян поселили
насильно какой-то цыганский табор, назвав его колхозом. Цыганам отдали
отобранный у крестьян скот, сельхозинвентарь и другое имущество. К лету
1931 года цыгане часть лошадей распродали, скот съели, сельхозинвентарь
привели в негодность, надворные постройки разобрали на дрова и сожгли.
Весною 1932 года снялись и табором куда-то ушли. Опыт насильно заставить
цыган вести коллективный оседлый образ жизни и работать на земле не
удался. Впоследствии все дома этого поселка были разобраны и вывезены
в другие поселки, а земля распахана. Цветущий недавно поселок исчез.
А с ним вместе и дубовая красавица роща, вырубленная цыганами на дрова.

Так проводилась в жизнь сталинская политика приобщения крестьянства к коллективному труду, ликвидация кулачества как класса. А фактически это было уничтожение самой грамотной, самой производительной
части крестьянства, которое было главным, основным производителем
сельхозпродукции в стране, кормило, одевало и обувало ее.

Но вернемся к делам семейным. Шел 1932 год. Мы продолжали жить
в поселке Рыбкин. Отец работал по вольному найму счетоводом колхоза
«Новый Октябрь» в этом же поселке. Районное начальство требовало, чтобы
он вступил в колхоз, и хотело назначить его председателем колхоза. Он, не
имевший ни дома, ни земли, ни какого-либо хозяйства, живший со своим
отцом, от вступления в колхоз категорически отказался.

Между тем дед все чаще стал поговаривать о поездке на родину — на
Полтавщину. Своей возможной поездкой он предусматривал две цели.
Первая — посмотреть, что делается на Украине, и решить вопрос о возвращении всей семьи туда, откуда он приехал в 1902 году в Воронежскую
губернию, — на Полтавщину. И вторая цель — навестить родственников
и увидеть двух внучек от первого брака старшего сына Василия, которые
жили там с матерью.

Перед отъездом, в один из майских дней, он сказал: «Пойдем, внук, на
конюшенный двор, я попрощаюсь со своими лошадками». Он взял краюху
хлеба, и мы пошли. Гнедко и Ласточка были привязаны у коновязи в разных
местах. Гнедко, увидев деда, начал радостно ржать и мотать головою, приветствуя его приход. Услышав ржание Гнедко, ему стала вторить ржанием
Ласточка. Дед, успокоив Гнедко, пошел за Ласточкой. Он привел ее и поставил рядом с Гнедко, привязав к коновязи. Потом стал гладить их по голове,
давая им хлеба и что-то приговаривая. Лошади успокоились. Дед принес из
конюшни щетку и стал чистить лошадей. Они уже не такими стали, какими
были сданы в колхоз. Грязные и истощенные, они потеряли былую резвость
и красоту. Почистив лошадей, дед погладил их головы и сказал: «Прощайте, дорогие мои!» Гнедко и Ласточка, опустив головы, понуро и обиженно
смотрели на деда. Мы стали уходить. Гнедко и Ласточка жалобно заржали
и затопали копытами, как будто бы требуя нашего возвращения к ним
или предчувствуя разлуку навсегда со своим заботливым хозяином — дедом. Дед повернулся в их сторону и заплакал. Мы пошли домой. По пути
зашли на хозяйственный двор. Дед хотел посмотреть на свой, а точнее на
бывший свой, а теперь колхозный сельскохозяйственный инвентарь. На
веялках, сеялках, жнейках, молотилке краска облезла, и они стояли грязные.
У сноповязалки было снято какое-то колесо, а вязальный агрегат — сердце
машины — валялся в грязи. Помню, дед сказал: «Хозяина нет, не свое есть
не свое, оно чужое. И к нему такое отношение. Эх, Ёська, посмотрел бы,
что ты натворил».

Вскоре дед перевез нас в город Новохоперск и уехал на Полтавщину.
Вернулся он домой осенью 1932 года.

Дед рассказал: «Там, на Полтавщине, страшный голод. Много скота подохло, а часть люди съели. Хлеба нет. Вымирают целые деревни. Я хотел
забрать с собою внучек, а вы написали, что тут тоже начинается голод. Зачем
я их сюда повезу, ведь вас, внуков, здесь пятеро. А что делать с семерыми,
как жить, чем кормить? Нет, пусть уж они умирают на своей родине вместе
со своими родителями, а мы будем умирать здесь, на чужбине, в России.
Там совсем плохо, а здесь, может быть, еще кто-нибудь из вас и выживет.
Я скоро умру, я уже старый. Совсем плохо, если первыми умрут ваши
родители. Что тогда будет с вами? Мне никогда не было так страшно, как
теперь. Я уже чувствую смерть. Хороните меня без попа. Я в Бога не верил,
не верю, и неверующим отдайте меня земле. В Бога не верьте, Бога нет. Если
бы он был, то такого голода не допустил бы, он не дал бы Ёське разорить
крестьян и заморить их голодом. Попа на похороны не надо, но крест на
могиле поставьте, не обижайте тех, кто уже на том свете, и еще пока живых.
Так делали наши предки, так сделайте и вы».

Летом 1933 года дед умер от голода. Он, чтобы чем-то набить желудок,
наелся какой-то травы, росшей на задворках, и вишен с косточками. Трава
была, конечно, съедобной. Он знал толк в травах. Но съел очень много,
перегрузив желудок и кишечник. Ему стало плохо. Положили в больницу.
У него случился заворот кишок. Во время операции сердце не выдержало.
Дед умер. Ушел из жизни трудолюбивый крестьянин, еще три года назад
растивший хлеб, производивший различную сельхозпродукцию, кормивший
свою многочисленную семью и горожан. И умер он от голода.

Я хорошо помню то страшное время. На улицах города валялись тела
умерших от голода. Почему-то больше всего среди них было калмыков. Они
приезжали на верблюдах, которые после смерти своих хозяев бродили по
улицам города.

Вскоре после смерти деда нас чуть не постигло новое горе. Десятилетняя
сестра Нина, утоляя жажду голода, наелась калачиков с травы, росшей во
дворе. Получила сильное отравление. Спасли ее в больнице.

Пишу эти строки — и у меня содрогается душа и накатываются слезы,
в сердце боли и не хватает воздуха. Давит грудная жаба. Врачи запрещают
писать. Но я должен, я обязан написать правду для детей, внуков и будущих
поколений своего фамильного рода о тех, теперь уже далеких, но жестоких,
варварских временах сталинского господства. Пусть они в будущем узнают
правду не из книг, а от своего предка, который сам перенес эти страшные
времена.

Мода — не только история костюма, сезонные тенденции или эволюция стилей. Это
еще и феномен, который нуждается в особом описательном языке. Данный язык складывается из «словаря» глянцевых журналов и пресс-релизов, из профессионального словаря
«производителей» моды, а также из образов, встречающихся в древних мифах и старинных
сказках. Эти образы почти всегда окружены тайной. О диктатуре гламура,
общими чертами между книгой рецептов и глянцевыми журналами, подиумными показами и священными ритуалами, а также пряхами, портными, башмачниками в сказках и колдунами и магами рассказывает в книге «Поэтика моды» журналист, культуролог, кандидат философских наук Инна Осиновская.

Я знаю столько рецептов, может воспользоваться этим —
выпустить ветчину или ростбиф?

Кристиан Диор

Гламур наивен, роскошь серьезна, а мода легкомысленна. Мода не прочь пошутить и поиронизировать, она любит играть и шокировать. Мода любит парадоксы, диссонанс, абсурд. И если говорить о моде на ее же языке игры и абсурда, почему бы не провести странное, диссонансное сопоставление, рассмотрев
мотив еды в поэтике моды. Мода и еда: на первый взгляд такое сопоставление
кажется странным, но это не так. В поэтическом поле моды, в ее языке присутствует множество связанных с едой образов, которые работают на разных
смысловых уровнях. Даже на бытовом языковом: в английском языке слово
«dress» означает и «платье», и «одеваться», и «приправлять пищу».

Во многом связь еды и моды реализуется через отрицание, отторжение.
Еда, страсть к поглощению пищи, кухня — это «подсознательное» моды. Это то,
что модный дискурс изгоняет из себя, помещая в глубины своего «сознания».
«Эльза Скиапарелли утверждала, что одежда не должна подгоняться к человеческому телу, а, скорее, тело должно приспосабливаться к одежде», — напоминает
Ларс Свендсен в своем исследовании «Философия моды» (Свендсен 2007: 113).

«Подгонка» тела под одежду сопровождается изнуряющими диетами,
зачастую ведущими к анорексии. Мода создает культ диет — ограничений
в пище. Поглощение пищи в больших количествах, удовольствие от еды и пребывание в поле модного — взаимоисключающие вещи. Жан Бодрийяр объясняет это взаимоотношение историко-культурными факторами: «Прежние
общества имели свою ритуальную практику воздержания. <…> Однако различные институты поста и умерщвления плоти вышли из употребления как архаизмы, несовместимые с тотальным и демократическим освобождением тела»
(Бодрийяр 2006: 184). В итоге в современном обществе произошла подмена
в устремлении этой агрессии по отношению к телу, и «весь агрессивный враждебный импульс», больше не контролируемый и не устраняемый религиозны-
ми социальными институтами, «хлынул сегодня в само сердце универсальной
заботы о теле», благодаря чему «тело становится угрожающим объектом…
[который нужно] умерщвлять с „эстетическими“ целями, с глазами, устремлен-
ными на тощие, бестелесные модели журнала Vogue» (там же). Иными словами,
агрессия никуда не делась, и в практиках религиозных постов и в «ритуалах»
модного воздержания в еде — один и тот же посыл, один и тот же импульс,
смысл которого в уничижении телесности. Но, пожалуй, именно эта сегодняшняя табуированность всего, что связано с едой в мире моды, и делает образы,
относящиеся к еде, такими устойчивыми составляющими поэтики моды.

Потреблению пищи в современном мире, независимо от соотнесенности
с миром моды, нередко сопутствует чувство вины (Барт 2003: 199). Удовольствие от еды — это провинность, и здесь опять же заметен историко-культурный религиозный след. Чревоугодие — один из семи смертных грехов в католической традиции, один из восьми в православной.
p>Чувство вины также сопровождает и «потребление» одежды. «Обжора»
от моды — это раздираемая угрызениями совести покупательница одежды,
особа, зависимая от самого процесса покупок, ее принято, вслед за британской
писательницей Софи Кинселлой, которая ввела этот термин в своем романе
2000 года, называть «шопоголиком» по аналогии с алкоголиком.

Питаясь этим чувством вины, индустрия моды разыгрывает важный козырь: соблазн. Соблазн, как подмечали и Жан Бодрийяр (Бодрийяр 2006: 173),
и Жиль Липовецкий (Липовецкий 2012: 228), — механизм, с помощью которого мода «лучше продается». Там, где есть запретный плод, есть вина, а значит,
есть соблазн, и там, где есть соблазн, есть желание заполучить соблазняющий
объект. Модный соблазн провоцирует гиперпотребление, гиперприбыль —
прибыль от продажи не самых нужных вещей. «Доставьте себе маленькую радость, купите еще одни неудобные туфли, еще одну маленькую сумку, еще одно
платье, которое наденете один раз» — таков смысл модного послания, транслируемого через глянцевые журналы, рекламу и т.д. И механизм соблазнения, как
вирус, продолжает действовать и после совершения покупки: соблазненный
рекламой потребитель носит одежду не затем, чтобы защититься от холода
или прикрыть наготу, а затем, чтобы соблазнять — и не столько в физическом
смысле, он сам становится «рекламоносителем», подталкивая других к потреблению. Поэтому производители одежды и аксессуаров уровня luxury нередко
прибегают к помощи знаменитостей — дарят им платья, туфли, украшения,
в которых представители шоу-бизнеса появляются на публике. А глянцевые
журналы делают этим вещам бесплатную рекламу, публикуя красочные обзоры
нарядов с красной дорожки какого-нибудь кинофестиваля. «Обольщение и соблазнение обособились от старинного ритуала и традиции, они начали свою
длинную современную карьеру, индивидуализируя, пусть и частично, знаки
одежды, идеализируя и обостряя чувствительность внешнего вида. Модная
одежда, являя собой динамику излишеств и преувеличений, изобилие хитрых
уловок, подчеркнутой изысканности, свидетельствует о том, что мы уже оказались в современной эпохе соблазнения, в эпохе эстетики индивидуальности
и чувственности», — пишет Липовецкий в книге «Империя эфемерного. Мода
и ее судьба в современном обществе» (Липовецкий 2012: 70).

Сходство еды и моды не ограничивается чувством греховности, сопутствующим потреблению в обоих сферах. Основанием для плодотворного сопоставления может служить большая социальная роль как пищи, так и предметов
гардероба. Об этом пишет Ролан Барт в «Системе моды». Пища служит не
только насыщению, а одежда — не только сокрытию наготы. И то и другое —
коммуникативный знак: «Сколь бы ни была функциональна реальная одежда,
она всегда содержит в себе и сигналетическое начало, поскольку любая функция является как минимум знаком себя самой; рабочая спецовка служит для
труда, но одновременно и демонстрирует этот труд», а пища, продолжает Барт,
«связана одновременно и с физиологической потребностью, и с некоторым
семантическим статусом — еда и насыщает, и нечто значит…» (Барт 2003: 298).
Так, кофе, говорит Барт в другой работе («К психосоциологии современного
питания»), не просто бодрит или расслабляет — он ассоциируется «с ситуациями паузы, передышки, даже расслабления» (там же: 377). И какое-нибудь
«маленькое черное платье» — это тоже «ситуация», целая система знаков и значений: оно отсылает к легендарной Коко Шанель, к означаемому «французскости», элегантности, также подразумевает торжественность повода.

Ассоциация моды с едой становится особенно очевидной, когда дело доходит до описаний. Стилистические советы в глянцевых журналах построены
по принципу рецептов. Модный look (образ, вид, далее — «лук»), или общий
спектр тенденций нового сезона, — это комплекс подходящих друг к другу ингредиентов, многослойный пирог. «Поэтика рецепта» тиранична. Количество
ингредиентов для какого-нибудь пирога указывается в точных измерительных
категориях (добавьте 25 граммов дрожжей и 250 граммов сахара), и эта точность
пленяет и пугает. В стандартном рецепте все категорично, нам не объясняют,
почему именно 25 граммов дрожжей и что будет, если положить 30 или 20.
Но очевидно, что это будет неправильно, нехорошо, непоправимо, что это нарушит гармонию. Ролан Барт говорит, что мода тиранична, и хочется добавить, что
рецептурная категоричность и недосказанность, граничащая с иррациональностью, заметна в языке моды. «Этим летом носят синее, а коричневое и бордовое
уберите подальше в шкаф, каблуки-шпильки вышли из моды, замените их каблуками-рюмочкой», — пишут в каком-нибудь глянцевом журнале. Нет никаких
объяснений, почему синее, почему вдруг шпильки впали в немилость и что будет,
если пренебречь «рецептом-заклинанием». Впрочем, что будет, как раз ясно —
выпадание из магического круга моды, непоправимая порча «модного пирога».
Вещь, отвечающую тенденциям сезона, в глянцевых журналах называют must
have (англ., букв. «нужно иметь»): must — это не совет, не рекомендация — это
приказ, долженствование. При этом и кулинарный рецепт, и модный глянцевый
императив, как капризные тираны, вдруг могут предоставлять неожиданную
свободу, которая пугает еще больше. «Добавьте соли и перца по вкусу» или
«к этому наряду подойдет яркий аксессуар, который придаст индивидуальный
акцент всему образу». Только что нас водили за ручку, давая четкие, не терпящие
сомнений и возражений указания: «наденьте синее», «возьмите 25 граммов» —
и тут вдруг: «по вкусу», «яркое» (насколько яркое, какого цвета, что именно).
Это призрачная свобода, ловушка, которая опять же может испортить весь
«пирог». Вообще мода часто «водит за ручку», модный дискурс принимает на
себя роль матери, отдавая потребителю роль ребенка, который должен учиться,
слушаться, следовать совету. Изначальная функция матери — кормить и одевать,
ну и утешать (еда помогает справиться со стрессом, равно как и поход по магазинам), так что языки моды и еды пересекаются и в этом поле — материнства.

Рассуждая о тенденциях, принято писать и говорить о вкусах: о смене
вкусов, о вкусах, о которых «не спорят», о дурном или хорошем вкусе. Жиль
Липовецкий, рассказывая о зарождении дендизма, мимоходом обращает внимание на связь становления модной индустрии и формирования культуры
еды. Он пишет о феномене вкуса, который равно широко употребим в модной
и в кулинарной практике: «Повышение социальной и эстетической ценности
моды происходило одновременно с возрастанием общественного значения
многочисленных второстепенных тем и предметов обсуждения. <…> Об этом
свидетельствуют подробные описания вкусов денди и такие работы, как: „Гастрономия“ Бершу (1800), „Альманах гурманов“ Гримо де ла Реньера (1803),
„Психология вкуса“ Брийя-Саварена (1825)» (Липовецкий 2012: 99). То есть
в эстетике дендизма зарождается понятие «стиль жизни» (lifestyle), в котором
главные роли отводятся как раз одежде и еде. Ольга Вайнштейн, в свою очередь, описывая историю дендизма, приводит в пример античного «модника»
Алкивиада, который, явившись на философский пир, описанный Платоном,
вызвался быть распорядителем: «Эта роль тоже типична и для денди: „распорядитель пира“, присутствие которого необходимо для общего тонуса, остроты
беседы, гастрономического удовольствия» (Вайнштейн 2006: 40). Эстетическое
удовольствие от внешнего вида изысканно одетого денди прочно связывается
с наслаждением едой. Часть работы fashion-редактора проходит в хождении
по «пресс-дням», где представители модных брендов проводят презентации
сезонных коллекций, неизменно сопровождающихся «пиром» — словно дыня
с пармской ветчиной и фуа-гра с шоколадом помогают лучше оценить до-
стоинства платьев и украшений. По крайней мере, сами дизайнеры с этим
посылом не спорят. «Я решил назвать музей Silos, потому что это здание также
используют для хранения еды, а она, бесспорно, очень нужна для жизни. Для
меня еда так же важна, как и одежда», — признался Джорджио Армани на открытии музея в Милане, созданного в честь 40-летия его творчества (цит. по:
www.buro247.ru/culture/arts/muzey-armani-silos-mesto-sily.html). Около 600 работ
дизайнера разместилось в доме, построенном в 1950 году и изначально служившем пищевым складом компании Nestlé.

Итак, мы только что рассмотрели некоторые общие принципы, на которых строится корреляция между модой и едой, общие для двух сфер области
значения. Теперь можно перейти к конкретным примерам и наглядно увидеть,
как именно образы, связанные с едой, присутствуют в поле моды.

Новая книга немецкого историка и теоретика культурной памяти Алейды
Ассман полемизирует с усиливающимся в последние годы «недовольством» тем, что травматическое прошлое превратилось в «индустрию Холокоста», предмет политического и экономического торга. Частично признавая
обоснованность позиции своих оппонентов, Алейда Ассман пытается выстроить
такую мемориальную перспективу, в которой ответственность за совершенные
преступления, этическая готовность разделить чувство вины и правовые рамки,
позволяющие услышать голоса жертв, превращали бы работу с прошлым в один
из важных факторов сознательного движения к будущему.

Долгое время в такой традиционно миграционной стране, как
США, считалось, что забвение служит наилучшей основой для иммиграционной политики. Чтобы радикально перестроиться на вхождение
в новое общество и новую культуру, иммигрантам следовало внутренне
распрощаться и оставить позади тот мир, из которого они пришли. Разумеется, начинать с абсолютно чистого листа невозможно, однако цель
состояла в том, чтобы исходная культурная принадлежность постепенно
стиралась ради новой идентичности. Подобная установка рассматривала воспоминания, которые «привозились» с собой переселенцами,
в качестве препятствия для успешной натурализации. Место разделяющих воспоминаний должна была занять ориентация на совместное
будущее. Тот, кто был готов оставить собственную историю — а к этому
были готовы многие из переселенцев, ранее подвергавшихся гонениям
и страдавших от различных лишений, — получал хороший шанс начать
свою жизнь заново. Американский литературовед Лесли Фидлер подчеркивал, что американцев, в отличие от европейцев, объединила не общая
история, а общая мечта¹⁶³. Переселенцы не могли просто отбросить
воспоминания, как рюкзак с контрабандой, но политика ассимиляции
и «плавильного котла» (melting pot) способствовала сглаживанию
и устранению различий.

С 1980-х годов и в этой области начали происходить радикальные
перемены. Новая значимость коллективных идентичностей выявляет те
различия, которые прежде так старательно стирались. Теперь центральное место заняла культурная самобытность, с ней стали соотноситься
личные воспоминания, служившие основой для отнесения себя к той
или иной отдельно выделенной идентичности. Принятый в 1982 году
канадский «Multiculturalism Act» предоставлял иммигрантам право
сохранять свою культурную идентичность и культурное наследие¹⁶⁴.
Менялось и самосознание канадского государства. Правительство, обратившись к «политике покаяния», учредило «комиссию правды»,
призванную расследовать преступления колониализма. Благодаря этому
повороту история колониального угнетения и бесправия вернулась
в сознание жителей страны. Модифицированная таким образом национальная история — и это решающий момент — должна была быть
принятой и иммигрантами, которым также предлагалось стать в будущем
ее носителями. Отныне переселенцы не просто вступали в открытое для
них будущее новой страны, но, принимая ее гражданство, они брали
на себя ответственность и за темные страницы ее прошлого. Иммиграция происходит в нынешней Канаде на фоне нового самокритичного
осмысления национальной истории. «Гражданство страны, — говорилось на церемонии вручения паспортов новым канадским гражданам
в Ванкувере, — это не „шведский стол“. Никто не вправе выбирать себе
лишь то, что ему по вкусу, пренебрегая остальным. Разумеется, с канадским гражданством связано как хорошее, так и плохое. Давая клятву
при принятии канадского гражданства, вы берете целиком наследие
канадской истории и гражданских прав¹⁶⁵. Теперь вы также несете ответственность не только за добрые деяния, но и за все ошибки, допущенные
нами, за все содеянное нами зло. …Такова часть целого. Возможно, вы
сочтете это несправедливым, но никто и не говорит, что это справедливо.
Такова часть гражданских прав».

В сегодняшней Австралии также горячо обсуждается вопрос, должны
ли гражданские права иммигрантов включать в себя негативные эпизоды
колониальной истории. Если раньше переселенцы прибывали в страну
без прошлого и с безграничным будущим, то теперь они сталкиваются
и с дурным прошлым Австралии. Как написал один австрийский антрополог, иммиграция становится «процессом, индуцирующим вину»
(a guilty-inducing process)¹⁶⁶.

Подобная эволюция национального самосознания является непосредственным следствием Холокоста и колониальной истории. В рамках
новой парадигмы прав человека уже невозможно с помощью простого
забвения избавиться от ужасов истории, от памяти о преступлениях
против человечества. Эти события стали предметом нового общественного внимания, новых свидетельств очевидцев, новых дебатов, новых
воспоминаний. Политика покаяния откликается на травмы тех коренных жителей, чьи истории раньше не могли быть услышаны. Теперь же
сложилось понимание того, что травматическое прошлое коренного населения, игнорировавшееся колонизаторами, вовсе не прошло бесследно,
а продолжает возвращаться в виде болевых синдромов. Воспоминания
об исторической вине впервые открывают для национальной памяти
возможность признать историю жертв, что сопровождается актами реституции и новыми мемориальными практиками, которые способствуют
интеграции общества.

Начиная с 1990-х годов воспоминания о нацистском прошлом
сделались составной частью немецкой национальной памяти. Когда
к 2000 году возник вопрос о статусе Германии как иммиграционной
страны, только что сформировавшаяся негативная национальная память
стала предметом критики. Вплоть до 1990-х годов считалось, что иностранные рабочие по истечении срока трудовых договоров вернутся
в страну, откуда они приехали. Ситуация изменилась, когда в 1998 году
правительственная коалиция социал-демократов и «Зеленых» подтвердила статус Германии как иммиграционной страны, реформировав
иммиграционное законодательство. Тогда возникли новые вопросы
к национальному самосознанию и национальной истории. Должна ли
Германия в результате данных перемен перестроить национальный нарратив с учетом нового плюралистического образа? Идет ли речь о том,
чтобы новые иммигранты признавали сопричастность к негативной
стороне национальной памяти?

Подобные вопросы послужили предметом продолжительной дискуссии. Например, Ханно Леви, директор Еврейского музея в Хоэнэмсе, выступил против альтернативы, когда мигрантам либо навязывают
память об исторической вине, либо их исключают из коммеморативного сообщества. По мнению Леви, память не должна подвергаться
«пограничному контролю», который препятствует полноправному
членству мигрантов в немецком обществе¹⁶⁷. Историк Рауль Хилберг
высказался о том, что Холокост является в Германии семейной историей.
Понадобилось продолжительное время, чтобы это произошло и немцы
«интернализировали» Холокост. Но теперь это привело к новой проблеме этнизации собственной истории. Дэн Дайнер также указал на
проблематику этнического характера немецкой национальной истории:
«Немцем считается тот, кто определяет свою национальную принадлежность через отказ от нацистского прошлого. Немецкому гражданину
турецкого происхождения трудно приобрести полноправное членство
в таком коллективе. Он не может примкнуть к этому общему «Мы»,
ссылаясь на усвояемое чужое прошлое. Несмотря на введение jus solis,
определяющим признаком идентичности остается таким образом jus
sanguinis; это обстоятельство преодолевается посредством ритуалов
коммеморации»¹⁶⁸.

Некоторые критики называют эту проблему «этническим парадоксом»: по их мнению, акцентирование исторической вины как национального признака весьма проблематично этнизируют немецкую нацию,
поскольку историческая вина связывает сыновей и внуков с отцами
и этим исключает из существенной связи с этой историей людей с иной
семейной биографией¹⁶⁹.

¹⁶² Kraft H. Rubrik Politik // Rheinische Post (http://www.rp-online.de/politik/
deutschland/hannelore-kraft-und-christina-rau-das-passt-aid-1.2290097).

¹⁶³ Fiedler L. Cross the Border, Close the Gap // Welsch W. (Hrsg.). Wege aus der Moderne.
Schlüsseltexte der Postmoderne-Diskussion. Weinheim, 1988. S. 73.

¹⁶⁴ Zeuner Ch. Citizenship Education in Kanada: Zwischen Integration und Selektion //
Forneck H.J. et al. (Hrsg.). Teilhabe an der Erwachsenenbildung und gesellschaftliche
Modernisierung. Baltmannsweiler, 2006. S. 65–82.

¹⁶⁵ Из выступления Джона Ралстона Соула 1 марта 2007 года в Ванкувере на церемонии
получения эмигрантами канадского гражданства: Some thoughts on Canadian citizenship
(http://www.johnralstonsaul.com/eng/articles_detail.php?id=72 %E2 %8C%A9=eng).
Благодарю Мишу Габовича за указание на это выступление.

¹⁶⁶ Hage G. Against Paranoid: Searching for Hope in a Shrinking Society. Annandale,
N.S.W., 2003. Р. 100.

¹⁶⁷ Loewy H. Taxi nach Auschwitz. Feuilletons. Berlin; Wien, 2002. S. 4, 3

¹⁶⁸ Diner D. Nation, Migration and Memory: On Historical Concepts of Citizenship //
Constellations. 1998. Vol. 4. № 3. Р. 303.

¹⁶⁹ Rothberg M., Yildiz Y. Memory Citizenship: Migrant Archives of Holocaust
Remembrance in Contemporary Germany // Parallax. 2011. Vol. 17. № 4. Р. 32–48.