Дина Рубина. Медная шкатулка. — М.: Эксмо, 2015. — 416 с.

Рассказы сборника «Медная шкатулка» так похожи на истории, поведанные добрым и мудрым попутчиком. Невольно начинаешь сочувствовать и сопереживать, казалось бы, совсем незнакомым людям. И даже не замечаешь, как сам при этом становишься добрее и мудрее… В новой книге Дины Рубиной перекликаются голоса, повествующие о множестве пронзительных человеческих судеб.

Тополев переулок

Софье Шуровской

1

Тополев переулок давно снесен с лица земли…

Он протекал в районе Мещанских улиц — булыжная мостовая, дома не выше двух­трех этажей, палисадники за невысокой деревянной оградкой, а там среди георгинов, подсолнухов и «золотых шаров» росли высоченные тополя, так что в положенный срок над переулком клубился и залетал в глубокие арки бесчисленных проходных дворов, сбивался в грязные кучи невесомый пух.

Чтобы представить себе Тополев, надо просто мысленно начертить букву Г, одна перекладина которой упирается в улицу Дурова, а вторая — в Выползов переулок. В углу этой самой буквы Г стоял трехэтажный дом с очередным огромным проходным двором, обсиженным хибарами с палисадниками. Дом номер семь. Обитатели переулка произносили: домсемь. Это недалеко, говорили, за домсемем; выйдете из домсемя, свернете налево, а там — рукой подать.

Рукой подать было до улицы Дурова, где жил своей сложной жизнью знаменитый Уголок Дурова. Каждое утро маленький человечек в бриджах выводил на прогулку слониху Пунчи и верблюда Ранчо, так что в Тополевом переулке эти животные не считались экзотическими.

Рукой подать было и до стадиона «Буревестник», — в сущности, пустынного места, куда попадали, просто перелезая через забор из домсемя.

Рукой подать было и до комплекса ЦДСА — а там парк, клуб, кино; зимой — каток, настоящий, с музыкой (у Сони были популярные в то время «гаги» на черных ботиночках), летом — желтые одуванчики в зеленой траве и пруд, вокруг которого неспешно кружила светская жизнь: девушки чинно гуляли с офицерами.

Рукой подать было до знаменитого театра в форме звезды, где проходили пышные похороны военных. На них, как на спектакли, бегали принаряженные соседки. А как же — ведь красота!

Смена времен года проходила на тесной земле палисадников. Трава, коротенькая и слабая весной, огромно вырастала ко времени возвращения с дачи в конце августа и всегда производила на Соню ошеломляющее впечатление, как и подружки со двора, которые тоже вырастали, как трава, и менялись за лето до неузнаваемости. Осенью и весной на оголившейся земле пацаны играли в «ножички»: чертили круг, где каждый получал свой надел, и очередной кусок оттяпывался по мере попадания ножичка в чужую долю. Когда стоять уже было не на чем и приходилось балансировать на одной ноге — как придурковатому крестьянину на картинке в учебнике, — человек изгонялся из общества. Хорошая, поучительная игра.

Еще в палисадниках росли шампиньоны, их собирала Корзинкина задолго до того, как в культурных кругах шампиньоны стали считаться грибами. Скрутится кренделем, высматривая под окном белый клубень гриба, а сама при этом с сыном переругивается: «Ты когда уже женишься?» — «А когда ты, мать, помрешь, тогда и женюсь. Жену­то приводить некуда». Сын, мужчина рассудительный, сидел у окна и с матерью общался — как с трибуны — с высоты подоконника.

На Пасху палисадники были засыпаны крашеной яичной скорлупой — зеленой, золотистой, охристой, фиолетовой; радужный сор всенародного всепрощения. А когда соседи Бунтовниковы раз в году принимали гостей на Татьянин день, вся семья выходила в палисадник и чистила столовые приборы, с силой втыкая в землю ножи да вилки. Будто шайка убийц терзала грудь распятой жертвы.

* * *

Окрестности Тополева все состояли из проходных дворов — бесконечных, бездонных и неизбывных, обсиженных хибарами.

Эти прелестные клоповники, большей частью деревянные, в основном заселяла воровская публика. Редко в какой семье никто не сидел. В детстве это почему­то не казалось Соне странным: жизнь, прошитая норными путями проходных дворов, вроде как не отвергала и даже предполагала некую витиеватость в отношениях с законом.

Впрочем, были еще татары, более культурный слой населения. Их ладная бирюзовая мечеть стояла на перекрестке Выползова и Дурова. По пятницам туда ходили молиться чистенькие вежливые старики — в сапожках, на которые надеты были остроносые галоши, а по праздникам толпилась молодежь (искали познакомиться), молитвы транслировали на улицу, и трамвай № 59 всегда застревал на перекрестке. По будням у мечети продавали конину, шла негромкая торговля, хотя не все одобряли этот промысел: что ни говори, лошадь — друг человека.

Но присутствие мечети оказывало на текущую жизнь даже облагораживающее влияние: в 56­м, например, их края посетил наследный принц Йемен­ского королевства эмир Сейф аль­Ислам Мухаммед аль­Бадр — во как! К приезду шах­ин­шаха с женой Суреей за одну ночь был не только асфальтирован Выползов переулок, но и покрашены фасады ближайших домов. Так что Тополев был, можно сказать, в гуще политических событий.

А на углу Дурова и Тополева стояло здание ГИНЦВЕТМЕТа — Государственного института цветных металлов. За высоким забором виднелся кирпичный ведомственный дом для специалистов — там жила интеллигенция. Дом был привилегированный, как бы отделенный от остального населения Тополева переулка. Например, Сонина семья жила в отдельной квартире. Но без телефона. Телефон был в коммуналке на втором этаже, туда маме и звонили; соседка Клавдия стучала ножом по трубе отопления, и мама ей отзывалась — под ребристой серебристой батареей всегда лежал наготове медный пестик. Клавдия степенно говорила в трубку:

— Минуточку! Сейчас она подойдет…

Эту квартиру — огромную, двухкомнатную — они получили в те времена, когда папа занимал должность замдиректора института по научной части. Мама говорила, что ученый он был талантливый, но несчастливый. По складу интеллекта — генератор идей. Изобретал процессы, опережающие возможности технологий лет на двадцать. До внедрения многих не дожил. В эпоху расцвета космополитизма однажды вечером домой к ним пришли истинные доброжелатели, и папе было предложено… В общем, эта тихая сдавленная речь в прихожей выглядела в маминой передаче примерно так: «Мы вас, Аркадий Наумыч, ценим и не хотим потерять. Пока под нами огонь не развели, уйдите по собственному желанию». Папа так и сделал: взял лабораторию. В детстве Соня не понимала, как это делается: «взять лабораторию». Представляла, как папа берет под мышку всех сотрудников, чертежные столы, приборы, целый коридор на втором этаже… и гордо уходит вдаль. Чепуха! А спросить у него самого возможности уже не было: папа умер, когда Соне было лет пять. Папа умер, но его семья — мама, Соня и сильно старший брат Леня — осталась жить в той же двухкомнатной квартире. И все осталось прежним: в большой комнате стоял круглый стол на уверенных ногах, всегда покрытый скатертью, которой мама очень гордилась — коричневого грубого бархата, с тонкой вышивкой темно­золотой нитью. На тяжелом рижском трель­яже стояли две фарфоровые фигурки стройных девушек в сарафанах. Натирая мебель, домработница каждый раз ставила их на двадцать сантиметров правее, чем нравилось маме. И каждый раз мама молча их переставляла. Это продолжалось годами…

• Дина Рубина. Русская канарейка. Блудный сын. — М.: Эксмо, 2014.

  В середине ноября на книжных полках магазинов появится заключительная книга трилогии «Русская канарейка» Дины Рубиной — «Блудный сын». Герои романа — Леон Этингер, уникальный контратенор и бывший оперативник израильских спецслужб, и Айя, глухая бродяжка, — вместе отправляются в лихорадочное странствие через всю Европу. В центре повествования трилогии — поколения двух очень разных семейств: открытых одесситов и замкнутых алма-атинцев. Два этих разных мира связывает один виртуозный маэстро — кенарь Желтухин и его потомки.

  Луковая роза

  1

  Невероятному, опасному, в чем-то даже героическому путешествию Желтухина Пятого из Парижа в Лондон в дорожной медной клетке предшествовали несколько бурных дней любви, перебранок, допросов, любви, выпытываний, воплей, рыданий, любви, отчаяния и даже одной драки (после неистовой любви) по адресу рю Обрио, четыре.

  Драка не драка, но сине-золотой чашкой севрского фарфора (два ангелочка смотрятся в зеркальный овал) она в него запустила, и попала, и ссадила скулу.

  — Елы-палы… — изумленно разглядывая в зеркале ванной свое лицо, бормотал Леон. — Ты же… Ты мне физиономию расквасила! У меня в среду ланч с продюсером канала Mezzo…

  А она и сама испугалась, налетела, обхватила его голову, припала щекой к его ободранной щеке.

  — Я уеду, — выдохнула в отчаянии. — Ничего не получается!

  У нее, у Айи, не получалось главное: вскрыть его, как консервную банку, и извлечь ответы на все категорические вопросы, которые задавала, как умела, — уперев неумолимый взгляд в сердцевину его губ.

  В день своего ослепительного явления на пороге его парижской квартиры, едва он разомкнул наконец обруч истосковавшихся рук, она развернулась и ляпнула наотмашь:

  — Леон! Ты бандит?

  И брови дрожали, взлетали, кружили перед его изумленно поднятыми бровями. Он засмеялся, ответил с прекрасной легкостью:

  — Конечно, бандит.

  Снова потянулся обнять, но не тут-то было. Эта крошка приехала воевать.

  — Бандит, бандит, — твердила горестно, — я все обдумала и поняла, знаю я эти замашки…

  — Ты сдурела? — потряхивая ее за плечи, спрашивал он. — Какие еще замашки?

  — Ты странный, опасный, на острове чуть меня не убил. У тебя нет ни мобильника, ни электронки, ты не терпишь своих фотографий, кроме афишной, где ты — как радостный обмылок. У тебя походка, будто ты убил триста человек… — И встрепенувшись, с запоздалым воплем: — Ты затолкал меня в шкаф!!!

  Да. В кладовку на балконе он ее действительно затолкал, — когда Исадора явилась наконец за указаниями, чем кормить Желтухина. От растерянности спрятал, не сразу сообразив, как объяснить консьержке мизансцену с полураздетой гостьей в прихожей, верхом на дорожной сумке… Да и в кладовке этой чертовой она отсидела ровно три минуты, пока он судорожно объяснялся с Исадорой: «Спасибо, что не забыли, моя радость, — (пальцы путаются в петлях рубашки, подозрительно выпущенной из брюк), — однако получается, что уже… э-э… никто никуда не едет».

  И все же вывалил он на следующее утро Исадоре всю правду! Ну, положим, не всю; положим, в холл он спустился (в тапках на босу ногу) затем, чтобы отменить ее еженедельную уборку. И когда лишь рот открыл (как в песне блатной: «Ко мне нагрянула кузина из Одессы»), сама «кузина», в его рубахе на голое тело, едва прикрывавшей… да ни черта не прикрывавшей! — вылетела из квартиры, сверзилась по лестнице, как школьник на переменке, и стояла-перетаптывалась на нижней ступени, требовательно уставясь на обоих. Леон вздохнул, расплылся в улыбке блаженного кретина, развел руками и сказал:

  — Исадора… это моя любовь.

  И та уважительно и сердечно отозвалась:

  — Поздравляю, месье Леон! — словно перед ней стояли не два обезумевших кролика, а почтенный свадебный кортеж.

  На второй день они хотя бы оделись, отворили ставни, заправили измученную тахту, сожрали подчистую все, что оставалось в холодильнике, даже полузасохшие маслины, и вопреки всему, что диктовали ему чутье, здравый смысл и профессия, Леон позволил Айе (после грандиозного скандала, когда уже заправленная тахта вновь взвывала всеми своими пружинами, принимая и принимая неустанный сиамский груз) выйти с ним в продуктовую лавку.

  Они шли, шатаясь от слабости и обморочного счастья, в солнечной дымке ранней весны, в путанице узорных теней от ветвей платанов, и даже этот мягкий свет казался слишком ярким после суток любовного заточения в темной комнате с отключенным телефоном. Если бы сейчас некий беспощадный враг вознамерился растащить их в разные стороны, сил на сопротивление у них было бы не больше, чем у двух гусениц.

  Темно-красный фасад кабаре «Точка с запятой», оптика, магазин головных уборов с болванками голов в витрине (одна — с нахлобученной ушанкой, приплывшей сюда из какого-нибудь Воронежа), парикмахерская, аптека, мини-маркет, сплошь обклеенный плакатами о распродажах, брассерия с головастыми газовыми обогревателями над рядами пластиковых столиков, выставленных на тротуар, — все казалось Леону странным, забавным, даже диковатым — короче, абсолютно иным, чем пару дней назад.

  Тяжелый пакет с продуктами он нес в одной руке, другой цепко, как ребенка в толпе, держал Айю за руку, и перехватывал, и гладил ладонью ее ладонь, перебирая пальцы и уже тоскуя по другим, тайным прикосновениям ее рук, не чая добраться до дома, куда плестись предстояло еще черт знает сколько — минут восемь!

  Сейчас он бессильно отметал вопросы, резоны и опасения, что наваливались со всех сторон, каждую минуту предъявляя какой-нибудь новый аргумент (с какой это стати его оставили в покое? Не пасут ли его на всякий случай — как тогда, в аэропорту Краби, — справедливо полагая, что он может вывести их на Айю?).

  Ну не мог он без всяких объяснений запереть прилетевшую птицу в четырех стенах, поместить в капсулу, наспех слепленную (как ласточки слюной лепят гнезда) его подозрительной и опасливой любовью.

• Дина Рубина. Русская канарейка. Книга вторая: Голос. – М.: Эксмо, 2014. – 512 с.

  Книга вторая

  Охотник

  Он взбежал по ступеням, толкнул ресторанную
  дверь, вошел и замешкался на пороге, давая глазам привыкнуть.

  Снаружи все выжигал ослепительный полдень;
  здесь, внутри, высокий стеклянный купол просеивал
  мягкий свет в центр зала, на маленькую эстраду, где
  сливочно бликовал кабинетный рояль: белый лебедь
  над стаей льняных скатертей.

  И сразу в глубине зала призывным ковшом поднялась широкая ладонь, на миг отразилась в зеркале и
  опустилась, скользнув по темени, будто проверяя, на
  месте ли бугристая плешь.

  Кто из обаятельных экранных злодеев так же гладил себя по лысине, еще и прихлопывая, чтоб не улетела? А, да: русский актер — гестаповец в культовом
  сериале советских времен.

  Молодой человек пробирался к столику, пряча ухмылку при виде знакомого жеста. Добравшись, обстоятельно расцеловал в обе щеки привставшего навстречу пожилого господина, с которым назначил здесь
  встречу. Не виделись года полтора, но Калдман тот же:
  голова на мощные плечи посажена с «устремлением на противника», в вечной готовности к схватке. Так бык
  вылетает на арену, тараня воздух лбом.

  И легендарная плешь на месте, думал молодой человек, с усмешкой подмечая, как по-хозяйски основательно опускается на диван грузный человек в тесноватом для него и слишком светлом, в водевильную
  полосочку, костюме. На месте твоя плешь, не заросла
  сорняком, нежно аукается с янтарным светом лампы…
  Что ж, будем аукаться в рифму.

  Собственный купол молодой человек полировал до
  отлива китайского шелка, не столько по давним обстоятельствам биографии, сколько по сценической необходимости: поневоле башку-то обнулишь — отдирать
  парик от висков после каждого спектакля!

  Их укромный закуток, отделенный от зала мраморной колонной, просил толики электричества даже
  сейчас, когда снаружи все залито полуденным солнцем. Ресторан считался изысканным: неожиданное
  сочетание кремовых стен с колоннами редкого гранатового мрамора. Приглушенный свет ламп в стиле
  Тиффани облагораживал слишком помпезную обстановку: позолоту на белых изголовьях и подлокотниках
  диванов и кресел, пурпурно-золотое мерцание занавесей из венецианской ткани.

  — Ты уже заказал что-нибудь? — спросил молодой
  человек, присаживаясь так, будто в следующую минуту
  мог вскочить и умчаться: пружинистая легкость жокея
  в весе пера, увертливость матадора.

  Пожилой господин не приходился ему ни отцом,
  ни дядей, ни еще каким-либо родственником, и странное для столь явной разницы в возрасте «ты» объяснялось лишь привычкой, лишь отсутствием в их общем
  языке местоимения «вы».

  Впрочем, они сразу перешли на английский.

  — По-моему, у них серьезная нехватка персонала, —
  заметил Калдман. — Я минут пять уже пытаюсь поймать хотя бы одного австрийского таракана.

  Его молодой друг расхохотался: снующие по залу
  официанты в бордовых жилетах и длинных фартуках
  от бедер до щиколоток и впрямь чем-то напоминали
  прыскающих в разные стороны тараканов. Но больше
  всего его рассмешил серьезный и даже озабоченный
  тон, каким это было сказано.

  «Насколько же он меняется за границей!» — думал
  молодой человек. Полюбуйтесь на это воплощение
  респектабельности, на добродушное лицо с мясистым
  носом в сизых прожилках, на осторожные движения
  давнего сердечника, на бархатные «европейские» нотки в обычно отрывистом голосе. А этот мечтательный
  взлет клочковатой брови, когда он намерен изобразить
  удивление, восторг или «поведать нечто задушевное».
  А эта гранитная лысина в трогательном ореоле пушка
  цвета старого хозяйственного мыла. И наконец, щегольской шелковый платочек на шее — непременная
  дань Вене, его Вене, в которой он имел неосторожность
  появиться на свет в столь неудобном 1938 году.

  Да, за границей он становится совсем иным: этакий чиновник среднего звена какого-нибудь уютного
  министерства (культуры или туризма) на семейном отдыхе в Европе.

  Разве что левый пристальный глаз пребывает в вечной слежке за шустрым, слегка убегающим правым.

  На деле должность Натана Калдмана была не столь
  уютной: он возглавлял одно из ключевых направлений
  в государственном комитете по борьбе с террором —
  структуре закулисной, малоизвестной и общественности и журналистам (как ни трудно вообразить это в
  наш век принародно полоскаемого белья), — в структуре, координирующей деятельность всех разведывательных служб Израиля.

  «Работенка утомительная, — говаривал Калдман в
  кругу семьи. — Чем я занят? Меняю загаженные подгузники. И хлопотно, и воняет, ибо все подгузники загажены, и все задницы просят порки, и никакого понимания со стороны этих законодательных болванов…»

  Впрочем, напрямую он подчинялся одному лишь
  премьер-министру. Уже лет десять жаловался на сердце и поговаривал о своей мечте — уйти на покой.

  Но знаменитый его жест — гуляющая по булыжному черепу медвежья лапа — жест, наверняка отмеченный в картотеках многих серьезных спецслужб, был
  совершенно тем же, что и много лет назад (облысел он
  совсем молодым, еще в эпоху легендарной охоты Моссада за верхушкой и европейскими связными «Черного
  сентября»).

  — Что у тебя за блажь — тащить людей в это заведение? — пробурчал Калдман. — Центр города, проходной двор…

  Не сговариваясь, они расположились по привычке, ставшей инстинктом: Калдман — лицом к входной
  двери, его молодой друг — по левую руку, чтобы сквозь
  надраенные до бесплотности стекла входных дверей
  видеть, что происходит на улице за углом, — максимальный сектор обзора. Встреча подразумевалась
  дружеской, никаких дел, упаси боже; что, мало у нас
  приятных тем для разговора? Во всяком случае, именно так вчера прозвучала фраза Калдмана по телефону.
  Подразумевалось, что в Вене они оказались в одно и
  то же время совершенно случайно, как уже бывало и
  раньше. Подразумевалось, что Вена — хороший город.
  Спокойный хороший город, а английский язык, на котором они говорили, естественно и ненавязчиво вплетен в туристическое многоголосье.

  Снаружи парило, и беспорядочная, разноязыкая,
  штиблетно-маечная, рюкзачно-кроссовочная толпа
  на небольшой площади томилась на тихом огне.

  На той же площади, в тени под красно-белым полосатым тентом, за столиком недорогого бара-закусочной сидел с развернутым номером свежей «Guardian»
  крупный мужчина ирландской масти, со слуховым аппаратом в рыжем ухе. То, что казалось излишком веса,
  являлось наработанным каучуком узловатых мышц.
  Слуховой аппарат был миниатюрным передатчиком —
  так, на всякий случай.

  Никто бы не сказал, что он слишком часто посматривает на двери известного ресторана, куда его невозмутимый взгляд благополучно проводил сначала
  Калдмана, а потом и другого, молодого. Но Реувену
  Альбацу и не требовалось рыскать глазами по сторонам:
  «Дуби Рувка» знаменит был тем, что видел не только
  затылком, но любой, казалось бы, частью неуклюжего
  с виду тела, нюх имел собачий, а опасность чуял так,
  как парфюмер чует в шарфике, случайно найденном за
  диваном, остатний запах духов прошлогодней любовницы.

  И, разумеется, никакого отношения ни к нему, ни к
  тем двоим, что сидели в глубине ресторанного зала, не
  имела пантомима двух бронзовых атлетов, застывших у
  въезда в подземную парковку задолго до того, как двое
  мужчин засели в ресторане.

  Бронзовые атлеты вообще проходили по другому
  ведомству и на площадь являлись вот уже две недели
  в рамках подготовки некой операции, которую никто,
  упаси боже, не собирался доводить до логического
  конца в этом чудесном городе.

  Ничего не торчало в их бронзовых ушах. Просто на
  шее у каждого пузырилось пышное жабо, где в складках можно было спрятать не только миниатюрный
  передатчик, но, если понадобится, и «глок» — так, на
  всякий случай.

  В последние годы на улицах европейских городов
  встречается множество подобных живых скульптур.

  — И если они такие шикарные, что имеют аж белый
  рояль, то почему бы им не потратиться на кондиционер
  в эпоху изменения климата? — поинтересовался Натан,
  промокая салфеткой борозды морщин на лбу. — В каждой паршивой забегаловке на рынке Маханэ́ Иегуда
  можно дышать.

  — Зато здесь тихо, — заметил его молодой друг. — 
  Тихо и культурно, особенно днем. А на Махан-юда от
  воплей торгашей можно рехнуться. На твоем месте я
  просто снял бы пиджак, — добавил он. — Если, конечно, у тебя там не две пушки под мышками.

  Он поймал из рук пролетавшего официанта карты
  меню, одну сдал Калдману, как партитуру оркестранту, и уткнулся в свою, хотя уже знал, что закажет: форель на гриле.

  Если б не модная трехдневная щетина, аскетичными тенями отчеркнувшая худобу смуглого лица, его
  можно было бы принять за подростка, обритого наголо перед поездкой в летний лагерь. И, судя по всему,
  ему совсем не мешала эта явная легковесность — наоборот, он подчеркивал ее, двигаясь со скупой грацией
  человека, немало часов уделившего когда-то изучению
  приемов «крав мага́», разновидности жесткого ближнего боя, которая не оставляет противнику ни малейшего шанса.

  «Ты бьешь один раз, — говорил его инструктор
  Сёмка Бен-Йорам. — Бьешь, чтобы убить. Никаких
  „вывести из игры“, „отключить“, прочие слюни. Если
  целишь в голову, то уж в висок. Если в глаз — ты его
  выбиваешь».

  Смешное имя — Сёмка Бен-Йорам, придуманное,
  конечно; бродяга, дзюдоист, обладатель десятого дана,
  каких на свете считаные единицы; сидя за столом, он
  поднимал ногу выше головы, и это выглядело фокусом. Кажется, ныне преподает на сценарных курсах в
  Тель-Авивской театральной школе, аминь.

  И каждый раз надеешься, что все это осталось в
  прошлом.

  Молодой человек отложил меню и оглядел полукруглый зал с рядом высоких арочных окон, с хороводом зеркально умноженных колонн, за каждой из которых можно исчезнуть, просто откинувшись к спинке
  кресла.

  — Во-первых, — проговорил молодой человек с неторопливым удовольствием, — здесь бывал вождь русской революции Троцкий. Во-вторых, лет сто назад
  одна из моих любимых прабабок играла тут на фортепиано вальсы Штрауса и пьесы Крейслера. Я ведь
  рассказывал тебе, что у меня были одновременно две
  разные — абсолютно разные — любимые прабабки?
  Когда я здесь бываю, а я часто мотаюсь в Вену, меня
  тянет в это австро-венгерское гнездышко, как лося на
  водопой.

  — Вообразить прабабку за белым роялем?

  — Это был не рояль… — Он задумчиво улыбнулся, продолжая изучать карту вин. — Не рояль, а такое, знаешь, раздолбанное фортепиано с бронзовыми канделябрами, мечта антиквара. И тапер — заезженная
  кляча. Представь на месте этого зала внутренний дворик с галереей, вот эту стеклянную купольную крышу,
  и на крахмальных скатертях — красно-желтые ромбы
  от оконных витражей… И канун Первой мировой, и
  прабабке — четырнадцать, и если б ты видел ее фотографию тех лет, ты бы непременно влюбился. Это был
  счастливейший день ее жизни, преддверие судьбы —
  она часто его вспоминала. Затем век миновал, все здесь
  перестроили, витражи куда-то подевались, стены залепили зеркалами, как в восточной лавке… — Он поднял
  глаза на собеседника: — Кстати, ты знаешь, для чего в
  восточных лавках вешают зеркала?

  — Ну-ну, — бросил тот с насмешливым любопытством, стараясь не смотреть на левое запястье: в его
  распоряжении сегодня времени достаточно; вполне
  достаточно и для болтовни, и для дела. — Давай, просвети меня, умник.

  — Чтобы кенарь не чувствовал себя одиноким.
  Чтобы он пел любовные песни собственному отражению.

• Дина Рубина. Русская канарейка. Книга первая: Желтухин. — М.: Эксмо, 2014.

  Русская канарейка

  Книга первая

  Желтухин

  «…Нет, знаете, я не сразу понял, что она не в себе. Такая приятная старая дама… Вернее, не старая, что это я! Годы, конечно, были видны: лицо в морщинах и все такое. Но фигурка ее в светлом плаще, по-молодому так перетянутом в талии, и этот седой ежик на затылке мальчика-подростка… И глаза: у стариков таких глаз не бывает. В глазах стариков есть что-то черепашье: медленное смаргивание, тусклая роговица. А у нее были острые черные глаза, и они так требовательно и насмешливо держали тебя под прицелом… Я в детстве такой представлял себе мисс Марпл.

  Короче, она вошла, поздоровалась…

  И поздоровалась, знаете, так, что видно было: вошла не просто поглазеть и слов на ветер не бросает. Ну, мы с Геной, как обычно, — можем ли чем-то помочь, мадам?

  А она нам вдруг по-русски: «Очень даже можете, мальчики. Ищу, — говорит, — подарок внучке. Ей исполнилось восемнадцать, она поступила в университет, на кафедру археологии. Будет заниматься римской армией, ее боевыми колесницами. Так что я намерена в честь этого события подарить моей Владке недорогое изящное украшение».

  Да, я точно помню: она сказала «Владке». Понимаете, пока мы вместе выбирали-перебирали кулоны, серьги и браслеты — а старая дама так нам понравилась, хотелось, чтоб она осталась довольна, — мы успели вдоволь поболтать. Вернее, разговор так вертелся, что это мы с Геной рассказывали ей, как решились открыть бизнес в Праге и про все трудности и заморочки с местными законами.

  Да, вот странно: сейчас понимаю, как ловко она разговор вела; мы с Геной прямо соловьями разливались (очень, очень сердечная дама), а о ней, кроме этой внучки на римской колеснице… нет, ничего больше не припоминаю.

  Ну, в конце концов выбрала браслет — красивый дизайн, необычный: гранаты небольшие, но прелестной формы, изогнутые капли сплетаются в двойную прихотливую цепочку. Особенный, трогательный браслетик для тонкого девичьего запястья. Я посоветовал! И уж мы постарались упаковать его стильно. Есть у нас VIP-мешочки: вишневый бархат с золотым тиснением на горловине, розовый такой венок, шнурки тоже золоченые. Мы их держим для особо дорогих покупок. Эта была не самой дорогой, но Гена подмигнул мне — сделай…

  Да, заплатила наличными. Это тоже удивило: обычно у таких изысканных пожилых дам имеются изысканные золотые карточки. Но нам-то, в сущности, все равно, как клиент платит. Мы ведь тоже не первый год в бизнесе, в людях кое-что понимаем. Вырабатывается нюх — что стоит, а чего не стоит у человека спрашивать.

  Короче, она попрощалась, а у нас осталось чувство приятной встречи и удачно начатого дня. Есть такие люди, с легкой рукой: зайдут, купят за пятьдесят евро плевые сережки, а после них ка-ак повалят толстосумы! Так и тут: прошло часа полтора, а мы успели продать пожилой японской паре товару на три штуки евриков, а за ними три молодые немочки купили по кольцу — по одинаковому, вы такое можете себе представить?

  Только немочки вышли, открывается дверь, и…

  Нет, сначала ее серебристый ежик проплыл за витриной.

  У нас окно, оно же витрина — полдела удачи. Мы из-за него это помещение сняли. Недешевое помещение, могли вполовину сэкономить, но из-за окна — я как увидел, говорю: Гена, вот тут мы начинаем. Сами видите: огромное окно в стиле модерн, арка, витражи в частых переплетах… Обратите внимание: основной цвет — алый, пунцовый, а у нас какой товар? У нас ведь гранат, камень благородный, теплый, отзывчивый на свет. И я, как увидал этот витраж да представил полки под ним — как наши гранаты засверкают ему в рифму, озаренные лампочками… В ювелирном деле главное что? Праздник для глаз. И прав оказался: перед нашей витриной люди обязательно останавливаются! А не остановятся, так притормозят — мол, надо бы зайти. И часто заходят на обратном пути. А если уж человек зашел, да если этот человек — женщина…

  Так я о чем: у нас прилавок с кассой, видите, так развернут, чтобы витрина в окне и те, кто за окном проходит, как на сцене были видны. Ну и вот: проплыл, значит, ее серебристый ежик, и не успел я подумать, что старая дама возвращается к себе в отель, как открылась дверь, и она вошла. Нет, спутать я никак не мог, вы что — разве такое спутаешь? Это было наваждение повторяющегося сна.

  Она поздоровалась, как будто видит нас впервые, и с порога: «Моей внучке исполнилось восемнадцать лет, да еще она в университет поступила…» — короче, всю эту байду с археологией, римской армией и римской колесницей… выдает как ни в чем не бывало.

  Мы онемели, честно говоря. Если б хоть намек на безумие в ней проглядывал, так ведь нет: черные глаза глядят приветливо, губы в полуулыбке… Абсолютно нормальное спокойное лицо. Ну, первым Гена очнулся, надо отдать ему должное. У Гены мамаша — психиатр с огромным стажем.

  «Мадам, — говорит Гена, — мне кажется, вы должны заглянуть в свою сумочку, и вам многое станет ясно. Сдается мне, что подарок внучке вы уже купили и он лежит в таком нарядном вишневом мешочке».

  «Вот как? — удивленно отвечает она. — А вы, молодой человек, — иллюзионист?»

  И выкладывает на витрину сумочку… черт, вот у меня перед глазами эта винтажная сумочка: черная, шелковая, с застежкой в виде львиной морды. И никакого мешочка в ней нет, хоть ты тресни!

  Ну, какие мысли у нас могли возникнуть? Да никаких. У нас вообще крыши поехали. А буквально через секунду громыхнуло и запылало!

  …Простите? Нет, потом такое началось — и на улице, и вокруг… И к отелю — там ведь и взорвалась машина с этим иранским туристом, а? — понаехало до черта полиции и «Скорой помощи». Нет, мы даже и не заметили, куда девалась наша клиентка. Вероятно, испугалась и убежала… Что? Ах да! Вот Гена подсказывает, и спасибо ему, я ведь совсем забыл, а вам вдруг пригодится. В самом начале знакомства старая дама нам посоветовала канарейку завести, для оживления бизнеса. Как вы сказали? Да я и сам удивился: при чем тут канарейка в ювелирном магазине? Это ведь не караван-сарай какой-нибудь. А она говорит: «На Востоке во многих лавках вешают клетку с канарейкой. И чтоб веселей пела, удаляют ей глаза острием раскаленной проволоки».

  Ничего себе — замечание утонченной дамы? Я даже зажмурился: представил страдания бедной птички! А наша «мисс Марпл» при этом так легко рассмеялась…»

  Молодой человек, излагавший эту странную историю пожилому господину, что вошел в их магазин минут десять назад, потолокся у витрин и вдруг развернул серьезнейшее служебное удостоверение, игнорировать которое было невозможно, на минуту умолк, пожал плечами и взглянул в окно. Там карминным каскадом блестели под дождем воланы черепичных юбок на пражских крышах, двумя голубыми оконцами мансарды таращился на улицу бокастый приземистый домик, а над ним раскинул мощную крону старый каштан, цветущий множеством сливочных пирамидок, так что казалось — все дерево усеяно мороженым из ближайшей тележки.

  Дальше тянулся парк на Кампе — и близость реки, гудки пароходов, запах травы, проросшей меж камнями брусчатки, а также разнокалиберные дружелюбные собаки, спущенные хозяевами с поводков, сообщали всей округе то ленивое, истинно пражское очарование…
  

  …которое так ценила старая дама: и это отрешенное спокойствие, и весенний дождь, и цветущие каштаны на Влтаве.

  Испуг не входил в палитру ее душевных переживаний.

  Когда у дверей отеля (за которым последние десять минут она наблюдала из окна столь удобно расположенной ювелирной лавки) рванул и пыхнул огнем неприметный «Рено», старая дама просто выскользнула наружу, свернула в ближайший переулок, оставив за собой оцепеневшую площадь, и прогулочным шагом, мимо машин полиции и «Скорой помощи», что, вопя, протирались к отелю сквозь плотную пробку на дороге, миновала пять кварталов и вошла в вестибюль более чем скромной трехзвездочной гостиницы, где уже был заказан номер на имя Ариадны Арнольдовны фон (!) Шнеллер.

  В затрапезном вестибюле этого скорее пансиона, нежели гостиницы постояльцев тем не менее старались знакомить с культурной жизнью Праги: на стене у лифта висела глянцевая афиша концерта: некий Leon Etinger, kontrаtenor (белозубая улыбка, вишневая бабочка), исполнял сегодня с филармоническим оркестром несколько номеров из оперы «Милосердие Сципиона» («La clemenza di Scipione») Иоганна Христиана Баха (1735–1782). Место: собор Святого Микулаша на Мала-Стране. Начало концерта в 20.00.

  Подробно заполнив карточку, с особенным тщанием выписав никому здесь не нужное отчество, старая дама получила у портье добротный ключ с медным брелком на цепочке и поднялась на третий этаж.

  Ее комната под номером 312 помещалась очень удобно — как раз против лифта. Но, оказавшись перед дверью в свой номер, Ариадна Арнольдовна почему-то не стала ее отпирать, а, свернув влево и дойдя до номера 303 (где уже два дня обитал некий Деметрос Папаконстантину, улыбчивый бизнесмен с Кипра), достала совсем другой ключ и, легко провернув его в замке, вошла и закрыла дверь на цепочку. Сбросив плащ, она уединилась в ванной, где каждый предмет был ей, похоже, отлично знаком, и, первым делом намочив махровое полотенце горячей водой, с силой провела им по правой стороне лица, стащив дряблый мешок под глазом и целую россыпь мелких и крупных морщин. Большое овальное зеркало над умывальником явило безумного арлекина со скорбной половиной старушечьей маски.

  Затем, поддев ногтем прозрачную клейкую полоску надо лбом, старая дама совлекла седой скальп с абсолютно голого черепа — замечательной, кстати сказать, формы, — разом преобразившись в египетского жреца из любительской постановки учеников одесской гимназии.

  Левая сторона морщинистой личины оползла, как и правая, под напором горячей воды, вследствие чего обнаружилось, что Ариадне Арнольдовне фон (!) Шнеллер неплохо бы побриться.

  «А недурно… ежик этот, и старуха чокнутая. Удачная хохма, Барышне понравилось бы. И педики смешные. До восьми еще куча времени, но — распеться…» — подумала…

  …подумал, изучая себя в зеркале, молодой человек самого неопределенного — из-за субтильного сложения — возраста: девятнадцать? двадцать семь? тридцать пять? Такие гибкие, как угорь, юноши обычно исполняли женские роли в средневековых бродячих труппах. Возможно, поэтому его часто приглашали петь женские партии в оперных постановках, он бывал в них чрезвычайно органичен. Вообще, музыкальные критики непременно отмечали в рецензиях его пластичность и артистизм — довольно редкие качества у оперных певцов.

  И думал он на невообразимой смеси языков, но слова «хохма», «ежик» и «Барышня» мысленно произнес по-русски.

  На этом языке он разговаривал со своей взбалмошной, безмозглой и очень любимой матерью. Вот ее-то как раз и звали Владкой.

  Впрочем, это целая история…