Средство связи

Если задуматься о том, кто является адресатом литературной критики, в первую очередь на ум приходит читатель. Потенциальный – если он читает рецензии, чтобы выбрать книгу для себя. Или тот, кто книгу уже прочитал, и теперь хочет ознакомиться с другим взглядом, получить пищу для размышлений, попытаться понять то, что осталось неясным. При таком раскладе критик – это посредник между книгой и читателем.

Но есть и другой адресат. Тот, в общении с которым критик обретает полноценный голос, переставая быть средством связи, сам становится участником диалога. Этот адресат – писатель.

Связь между критиком и писателем была крепка всегда. В XIX веке рецензии и отзывы печатались в толстых литературных журналах. Их было немного, и читали их все, кто так или иначе был связан с литературой. Да и новые книги появлялись не так часто. Соответственно, пропустить отзыв о своей книге было практически невозможно. И писатели, конечно, реагировали: вступали в переписки (как Гоголь с Белинским), публиковали различные «Возражения на статью…», а то и так были возмущены, что вынуждены были менять место работы, как Тургенев, ушедший из «Современника» после публикации в нем статьи Н. А. Добролюбова «Когда же придет настоящий день». Участь критика в этом смысле, конечно, тяжела. Еще Жуковский отмечал, что «звание критика соединено само по себе с некоторыми неизбежными опасностями: критик имеет дело с самолюбием и, что всего важнее, с самолюбием авторским (которое по своей раздражительности занимает первую степень между всеми родами самолюбия)». Для писателя же было делом чести – ответить на вызов, рассказать непонятливому рецензенту и всей читающей публике, что именно он намеревался отразить в своем произведении. А как было молчать, если критика, кроме всего прочего, создавала репутацию! Обрадуется Белинский «Бедным людям», скажет, что быть Достоевскому великим писателем – как уж тут поспорить. Назовет новую книгу Гоголя гнусной, так тут же все начнут подозревать, а не тронулся ли Николай Васильевич умом.

В наше же время репутация писателя складывается скорее из удачной рекламной кампании и частоты попадания в премиальные списки. Нет такого особенного «Белинского» (особенно после того, как не стало Виктора Топорова и Самуила Лурье), слова которого могли бы сложить судьбу автора или конкретного произведения. Вместе с тем пропала и необходимость защищаться, публично отвечать на критику. Но это не значит, что диалог прекратился.

Сложно представить, чтобы читатель (пусть даже этот читатель – критик, привыкший выкладывать свое мнение начистоту) был бы настолько поражен – неважно, положительно, или отрицательно – что нашел бы контакты писателя и в длинном письме к нему изложил свои размышления. Ведь автор – творец, он априори кажется выше, это как написать письмо президенту или подойти знакомиться к известному актеру. Тогда настоящим спасением, верным средством связи становится рецензия. Большинство писателей точно так же, как и двумя столетиями ранее, следят за тем, что о них пишут. А если говорят, что не следят, вероятнее всего, не совсем честны. И что же происходит после знакомства автора с очередным отзывом на его произведение? Тут, отбрасывая вариант высокомерного игнорирования, есть два основных пути развития событий. Если он посчитает, что критику удалось понять идею, разобраться в подтекстах, докопаться до сути – одним словом, рецензия ему понравится, то он найдет рецензента, например, в соцсетях и лично (или, что случается гораздо реже, публично) выразит свою благодарность. Ну а если решит, что критик недостаточно погрузился в перипетии сюжета, не заметил скрытого и совсем ничего не понял, то лично к нему обращаться нет смысла. Тогда публичные записи в «Фейсбуке» – то, что нужно: необходимо со всеми поделиться этой новостью (вдруг и остальные так же глупы, как тот критик, и тоже чего-то не узрели?). А там последуют обсуждения, и, рано или поздно, под N-ым комментарием, и сам виновник выскажет свое «фи». Что получается? Знакомство с текстом перетекает в знакомство личное. Иногда в дружбу, иногда во вражду. А для самых чутких (и писателей, и критиков) эта связь может принести много пользы.

Я убедилась в этом на личном опыте. Однажды после рецензии на роман, опубликованный в литературном журнале, мне написал сам автор. Открывать сообщение было страшно: все-таки рецензия была скорее негативная. Оказалось, что мои указания на фактические нестыковки и путаницу в именах героев помогли избежать этих ошибок при публикации романа отдельной книгой. Контакт был налажен, коммуникация состоялась. Кроме чисто утилитарной пользы, писатель может сделать выводы и относительно своего творчества в целом. Да, возможно, сначала он будет злиться и отрицать, но где-то в закромах подсознания отложится, что, например, излишняя метафоричность его стиля только мешает восприятию текста. И писатель, работая над очередным романом, подумает, что от четвертого эпитета в предложении можно и отказаться.

Контакт этот полезен и для критика: из гневных тирад обруганного им писателя можно почерпнуть много важного для своей деятельности. Может быть, стоило прочитать роман дважды? Может быть, стоило поискать источники аллюзий? Может быть, в следующий раз стоит больше внимания уделить творческой биографии автора и попытаться понять, как именно он пришел к конкретной теме?

Так рецензия становится объединяющим началом, началом чего-то большего. Она не пишется в пустоту, а всегда становится рычагом запуска какого-либо процесса: личного общения, потока мысли, творческого развития. Тем самым первым шагом, который всегда так страшно сделать.

Иллюстрация на обложке статьи: Barbara Ott

Дарья Облинова

Песни опыта

  • Александр Гаррос. Непереводимая игра слов. ‒ М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. ‒ 543 с.

Гаррос точно соответствует формуле Анатолия Аграновского: «Хорошо пишет тот, кто хорошо думает, а “хорошо пишет” ‒ это само собой разумеется». Его эссе ‒ это не записки у изголовья от нечего делать, а приключения мысли.

Эта цитата из написанного Дмитрием Быковым предисловия, а также его заглавие ‒ «Хроникер эпохи» уже достаточно полно характеризуют книгу «Непереводимая игра слов» и ее автора Александра Гарроса. Однако кое-что еще можно добавить.

Книга состоит из почти трех десятков очерков, названных в аннотации публицистическими. Едва ли не половина из них напоминает интервью (с писателями, поэтами, актерами, режиссерами и музыкантами), хотя на самом деле ими не является. Наиболее точное определение для остальных очерков, пожалуй, «философские эссе». Темы их варьируются – от перевозки пуделя в поезде как способа расширить собственное сознание (способа исключительно оригинального и не в пример более здорового, чем употребление алкоголя и наркотиков) и судьбы карате в России до освоения Арктики и рассуждений о вере в сказку, заменившей современному человеку религию.

«Все, что мы знаем о мире ‒ это рассказанные другими истории», – говорит один из персонажей. Внимательному читателю Александр Гаррос очень много рассказывает о мире. Все истории о героях строятся примерно по одной и той же схеме: в небольшой преамбуле перед текстом Гаррос сообщает ключевую информацию о человеке, с которым собирается встретиться, и обычно завершает ее вопросом, на который пока не знает ответа. Затем появляется сам герой, следуют беседы с ним: автор пытается понять собеседника. И наконец, озарение. В каждом из собеседников Гаррос видит носителя какого-то важного знания о мире, определенную модель взаимодействия с действительностью. Этим особенным, полученным от своих героев знанием он готов поделиться с читателем – в надежде, что оно окажется ему полезным. В этом смысле «Непереводимая игра слов» становится чем-то вроде собрания различных жизненных сценариев.

Автор очень умен и предельно честен в своих высказываниях – это сочетание кажется потенциально опасным, но в его книге нет ни откровенной критики, ни осуждения; его метод ‒ задавать вопросы, провоцировать читателя на размышления.

Читать эту книгу – непередаваемое эстетическое удовольствие. Она изобилует виртуозными метафорами, сравнениями и описаниями, которые, кажется, требуют от литератора длительного и тщательного продумывания, но Гарросу даются, похоже, очень легко:

Атлантический ветер сдернул с него волглый войлок дождевых туч, обнажил студенистую незахватанную прозрачность, сквозь которую невероятно плотно, ярко и низко звенят россыпи молодых звезд. В чернильном провале запада с приглушенным гулом собираются и разглаживаются белесые морщины ночного прибоя, далеко-далеко редкой бисерной ниткой берега подрагивает Олерон. Пахнет свежестью, гнилыми водорослями и огромным тревожным пространством — до края ойкумены, за этот край.

Сложно сказать, стремился ли автор отобразить историческую картину чуть ли не целой эпохи, но как становится понятно уже из написанного Быковым предисловия к книге, – он в этом преуспел. Художественная литература часто справляется с этим лучше, чем сама история. В этом смысле книга Гарроса к художественной литературе очень близка: она рассказывает большую историю (хронологически повествование охватывает почти столетний период) через частные истории ее представителей и ответы автора на актуальные вопросы того или иного времени.

Трудно не заметить, что книга Гарроса, в первую очередь, о русских. О русской интеллигенции, о тех, кого хочется назвать неоднозначным для русского литературоведения термином «лишние люди». Таков и сам Гаррос. Не случайно он не раз с гордостью (той, что граничит с вызовом) пишет о своем фиолетовом, «цвета роскошного фингала», паспорте негражданина, то есть чужого, даром что негражданство у него ‒ латвийское. Этот паспорт демонстрирует не только независимость владельца, но и его неприкаянность. Так или иначе попадают в категорию чужих все герои Гарроса, уже хотя бы потому, что каждый из них в своем роде уникален. И если читатель хоть немного чувствует сходство с ними или с автором (не может не чувствовать, раз остановил свой выбор на этой книге), то в ней он сможет найти рекомендации по выживанию в мире, где, как кажется, места нет никому.

В  «Непереводимой игре слов» четыре части, каждая из которых озаглавлена цитатой из стихотворения Бродского «Песня невинности, она же – опыта». Движение от мечты к разочарованию, от невинности к опыту, жизнь и завершающий ее уход в пустоту – таково содержание поэтического текста. Цитаты из «Песни» Гаррос располагает в обратном порядке, двигаясь от конца, из пустоты, к началу, но не к заблуждениям невинности, как у Бродского, а к вере в лучшее и к любви, которые даются с опытом. И здесь читатель снова получает совет, как поступать с этой жизнью, очень, надо сказать, обнадеживающий совет.

Публицистический характер книги Гарроса – это лишь прикрытие. Перед нами настоящая литература, наполненная глубоким смыслом и поданная в форме виртуозной словесной игры, которая, в силу ее специфики, и правда, похоже, непереводима.

Сейчас Александр Гаррос проходит в израильской клинике курс лечения от рака. Участие многих людей, деятельное или сердечное, может как-то повлиять на ситуацию. О том, как продвигается курс и чем можно помочь, читайте на странице Анны Старобинец.

Поверьте, нам всем очень нужен Гаррос.

 

Полина Бояркина

Захар Прилепин. Летучие бурлаки

  • Захар Прилепин. Летучие бурлаки. — М.: АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2015. — 349 с.

    В книгу «Летучие бурлаки» обладателя премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга» Захара Прилепина вошли его новые, не публиковавшиеся ранее эссе, написанные в последние три года: о «либералах» и «патриотах», о жизни, о литературе и кино.

    ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ МНОГОДЕТНОЙ СЕМЬИ

    Утром мне надо уезжать в другой город. Средние двое детей прибаливают. Старшему надо добраться в гимназию — а она далеко.

    Звоню в такси, заказываю, называю адрес, гимназия такая-то.

    Через десять минут перезванивают:

    — А вы что, ребёнка отправляете?

    — Ну, как, — говорю, — ребёнка. Ему пятнадцать лет.

    — Такси перевозит детей до шестнадцати лет только в сопровождении родителей.

    Я не могу с ним ехать: опоздаю на поезд. Жена тоже — с кем она тогда оставит остальных дома?

    — В нём метр семьдесят роста, он чемпион города по борьбе, он вообще не ребёнок, — говорю я. — Если вашего водителя будут обижать — он его защитит.

    — Извините, нет.

    Срочно ищу другое такси, но в городе уже пробки, никто не успевает.

    Откладываю свой отъезд, гружу всех в машину. Старшего — в гимназию, средних — в поликлинику выписываться, младшую — в садик. Жена с нами.

    Детских сидений у нас в машине нет. Потому что если мы поставим детские сиденья — мы не поместимся в один автомобиль. Нам нужно будет ездить на двух автомобилях.

    Это очень полезный закон — про детские сиденья, но вообще он не учитывает интересы многодетных семей. Семьи, у которых четыре маленьких ребёнка, или пять, или шесть детей, передвигаться в автомобиле не имеют права. Они должны иметь два автомобиля или автобус.

    Второй автомобиль, соответственно, должна вести жена; а если у неё грудной ребёнок орёт, привязанный к сиденью, то это ничего — его могут успокоить другие дети, двух, например, или четырёх лет. А чем им ещё заниматься в машине? Хотя они, конечно же, тоже привязаны к своим сиденьям, и им не очень удобно успокаивать самого младшего. Лучше они сами поорут вместе с ним. Рули, мама, рули.

    За каждого не привязанного к сиденью ребёнка — штраф три тысячи рублей. У многодетных семей очень много ненужных денег, поэтому они могут отдать двенадцать—пятнадцать тысяч рублей в помощь ГИБДД.

    …мои литературные гастроли сорвались, ну ладно, я и так не очень хотел ехать.

    Тем более что у нас сегодня другое важное дело: мы, как многодетная семья, получили наконец участок под строительство — бесплатно, от государства.

    Указ президента! По всей стране он не очень исполняется, а нам повезло.

    Едем принимать и смотреть подарок гаранта.

    Участок оказался соток на шесть меньше, чем было заявлено в президентском указе. Кому-то ушли наши соточки, ну, что поделаешь.

    Другой неожиданностью стало его местонахождение.

    В радужных мечтах я представлял двадцать соток на берегу реки, дети играют в траве, собака следит за ними, кот следит за собакой.

    Увы, участок оказался в другом, то есть соседнем, городе.

    По документам — в пригороде, а по факту — в городе. Почти посредине его.

    Можно, конечно, туда переехать жить — по утрам нужно будет добираться до гимназии и садика уже не двадцать минут, а два часа — в чём есть несомненные плюсы: можно по дороге повторить уроки, да и вообще пообщаться с детьми. Или хотя бы с частью детей, потому что, как мы помним, передвигаться многодетные семьи могут только на двух автомобилях.

    На выделенном нам участке нужно в течение то ли года, то ли трёх построить как минимум фундамент — а то государство участок заберёт обратно. Государство не любит, когда земля пустует без дела. Многодетные должны крутиться, а не лениться.

    …возвращаемся домой, обсуждая с женой, чего бы нам такое построить на своём участке в соседнем городе. Она предлагает лечебницу для зверей.

    — Видишь, как много участков нарезали многодетным? — поясняет она. — У всех многодетных есть животные. Все животные болеют. Они все пойдут лечиться к нам.

    Я задумываюсь.

    — А кто будет их лечить, этих зверей?

    Теперь задумывается жена.

    Она называет имя одной из наших дочерей.

    — Ей же семь лет, — говорю я. — Она сможет приступить к своим обязанностям только через десять, минимум, лет.

    Жена снова задумывается.

    Мы закупаем продукты в магазине (я никогда не видел, чтоб кто-нибудь покупал в магазине столько продуктов, сколько покупаем мы: дети всё время едят) и торопимся в школу (старшего нужно отвезти с уроков на французский к репетитору), в садик (младшую нужно забрать) и, наконец, домой — со средними нужно учить уроки.

    Знаете, сколько сейчас задают в школе уроков?

    Если не знаете, то лучше вам об этом и не знать.

    Иногда бывает по два творческих задания по одному предмету. То есть два — только по одному предмету, и ещё по одному творческому заданию по трём другим предметам.

    Не считая основных уроков.

    В этом году уже несколько раз родители на родительских собраниях пытались взбунтоваться: такой объём заданий выполнить физически невозможно!
    «У нас работа, в конце концов!» — кричат родители.

    Министерство образования объясняет, что повышение требований к домашним заданиям преследует благую цель: родители должны больше времени проводить с детьми.

    О, да.

    Только тогда надо, чтобы родителей было четверо. Двое работают, двое делают уроки и творческие задания. Ребёнок, соответственно, должен быть один. Одного достаточно.

    Минобраз желает нам только добра, но на самом деле они борются с демографией. После того как вы сделаете три тысячи творческих заданий за три года начальной школы, вы больше никогда не захотите иметь детей. Я не шучу.

    Так что я требую привлечь чиновников Минобраза к судебной ответственности за вредительство в государственных масштабах.

    Но пока привлекают нас.

    Звонок из школы.

    — У вашего сына очень большие проблемы.

    («Боже мой, — думаю. — Что я упустил? Когда это
    случилось?»)

    — Он ведёт себя некорректно по отношению к одноклассникам, — поясняют мне. — И ещё он слушает русский рэп, это ужасно.

    — Я приму меры, — говорю я (человек, ведущий себя некорректно по отношению к целым социальным группам и записавший три рэп-альбома и несколько совместок с культовыми русскими рэп-музыкантами).

    — Примите меры, но тем временем мы примем свои, — мрачно обещают мне.

    Некоторое время обсуждаем это с женой, но вообще нам некогда что-то обсуждать.

    Я проверяю физику и французский у старшего, она колдует со средними. Младшая в это время старательно нам мешает: она ненавидит уроки, уроки мешают ей играть с братьями и сестрой.

    — Давай кружиться? — предлагает она всем поочерёдно.

    Потом требует есть (только что ела). Ворует карандаши, ластики, пеналы и портфели у старших (нагоняю её в момент распределения фломастеров по зимней обуви). Время от времени начинает орать, но мама (жена) это быстро пресекает. У нас не поорёшь. Наличие такого количества детей окончательно подорвало нашу веру в либерализм.

    К девяти часам портфели собраны, все лежат в кроватях. Перед сном старшим можно почитать. Я читаю сказку Корнея Чуковского младшей.

    …в час ночи я застаю жену на кухне: она клеит ежу иголки. Одно творческое задание осталось незаконченным. Она заканчивает его, зная, что завтра будет новое задание. Самосовершенствование родителей не должно иметь предела.

    Между прочим, рисунок со стразами, поделку из картона и тряпичную куклу мы уже сделали. К тому же, пока жена клеила ежа, мы со старшим сыном ответили на дополнительную анкету — 200 вопросов, которые поставили бы в тупик клуб самых находчивых знатоков. Собственно, меня они ставили в тупик несравненно чаще, чем сына.

    Я ответил на 20 вопросов, он на 170. Он привык. Ещё 10 вопросов остались неразрешимыми.

    На следующее утро младшенькая проснулась в пять тридцать.

    — Мамычка-а-а! Мамычка-а-а! — звала она жалобно. — Приди ко мне!

    Мы пришли к ней оба.

    Мы улыбались — а что нам ещё оставалось делать.

    В то же утро я уехал, а со всеми перечисленными (и многочисленными дополнительными) проблемами осталась жена.

    Она понимает, что у меня дела: мне нужно всех обхитрить, нарушить те законы, которые ещё можно нарушать, обмануть налоговую, совершить максимальное количество сомнительных и малоосмысленных поступков (написание этого текста — самый приличный из них), чтобы прокормить наш маленький род.

    А моей любимой женщине нужно сделать невозможное: не сойти с ума.

    Мир против нас. Такси нас не везёт, страж дорог штрафует, врач поликлиники идёт к больному ребёнку с 10 до 18 — и врача нужно ждать не сходя с места, школа требует справку о болезни ребёнка, даже если он пропустил один день — а чтобы получить справку, нужно потратить половину дня на поликлинику, забросив работу и все дела, что до государства… государство платит нам уморительные детские пособия, а больше я ничего про него не знаю.

    Хотя нет, я догадываюсь, что мою жену, несмотря на два её образования, не возьмут ни на какую нормальную работу. Потому что кому нужны работники, у которых вся жизнь — череда непрестанных проблем.

    Впрочем, нас же никто не заставлял так много рожать, верно? Надо было думать своей головой, правда ведь?

    Наверное, надо уточнить, что я не пытался вас разжалобить. Я просто хотел предупредить, что если ещё кто-нибудь назовёт меня «буржуазным» — я возьму его за верхнюю пуговицу…

    Ну, и оторву её. Самое малое, что я могу сделать в ответ.

    …каждая многодетная семья чувствует себя как Конюхов в океане. Счастье в сердце и стихия вокруг.

Дамбиса Мойо. Как погиб Запад

  • Издательство «Центрполиграф», 2012 г.
  • Книга Дамбисы Мойо стала тревожным звонком для самодовольной западной элиты. Красной нитью в ней проходит мысль о том, что в последние пятьдесят лет Запад неуклонно теряет экономическое превосходство в мире. Будущее выглядит мрачным. Америка, например, из-за ошибочных решений и ограниченного выбора форм развития капитала, трудовых отношений и технологий — ключевых составляющих экономического роста и успеха — пришла к тому, что экономическое и геополитическое лидерство может необратимо перейти к развивающимся странам и, вероятнее всего, к Китаю. Возможные сценарии будущего, приведенные автором, очень близки к реальности.

    Книга интересна и полезна российским читателям убедительной аргументацией и возможностью на основе приведенных фактов понять причины проблем российской экономики, которые объясняются управленческими ошибками.

Давным-давно у Запада было все: деньги, политический здравый смысл, военная мощь; он знал, куда идти, и у него хватало сил дойти туда. Так оставалось на протяжении 500 лет будь то в Португалии, Испании, Нидерландах или Англии. Однако история превосходства Запада во второй половине XX века — это история.

То ли дело в американских войсках, хлынувших на берега Нормандии вместе с союзными силами, то ли в «Эноле Гей», сбросившей бомбу на Хиросиму, но к концу Второй мировой войны скипетр мировой державы (экономической, политической и военной) перешел от Великобритании к Соединенным Штатам. Хотя ушло почти полвека на то, чтобы холодная война изжила себя, США в основном твердо удерживали главенствующую позицию в течение следующих пяти десятилетий и в начале XXI века.

Конечно, перед началом Второй мировой войны США пришлось пережить последствия Великой депрессии 1929 года (к 1933 году стоимость акций на Нью-Йоркской фондовой бирже составляла меньше 20% их пиковой стоимости в 1929 году, а безработица в США взлетела примерно до 25%), а также потери ранеными и убитыми в Первой мировой войне. Хотя «Новый курс» президента Франклина Рузвельта не положил конец экономическому кризису 1930-х, он стал попыткой перестроить американский капитализм и придать новую и более динамичную роль не столь невидимой руке правительства. В своей основе Америка сохранила приверженность идее свободного предпринимательства, но по плану государству предстояло играть ведущую роль в планировании, контроле и руководстве пошатнувшейся экономикой, не следуя за частным предпринимательством, а ведя его и управляя широкомасштабными проектами. Все это должно было подготовить США и дать им возможность извлечь выгоду из войны, которая переломит спину Западной Европе.

Таким образом, несмотря на некоторую остаточную слабость, с началом Второй мировой войны Америка оказалась в уникальном положении, из которого могла управлять промышленным, военным и производственным секторами для получения наибольших экономических преимуществ. В этом смысле Вторая мировая война рассматривалась не только в качестве военно-политической необходимости, но и в качестве экономических возможностей, на которые страна была готова отозваться.

Например, в 1941 году президент Рузвельт подписал Закон о ленд-лизе, по которому США продавали, передавали в обмен и отдавали в аренду союзникам всю необходимую военную технику. В рамках этой программы с 1941 по 1945 год Америка отправила за океан материально-технических ресурсов на сумму 50 миллиардов долларов (700 миллиардов в ценах 2007 года) — линкоры, пулеметы, миноносцы, подводные лодки и даже армейские ботинки — для воюющих союзников. Европа приняла на себя тяжелое бремя будущих выплат задолженности по программе ленд-лиза (Великобритания сделала последний платеж по ленд-лизу в размере 83,83 миллиона долларов в последний день 2006 года — пятьдесят лет спустя), и в результате этого американская экономика резко взлетела в 1950-х годах. Благодаря ленд-лизу (разумеется, план Маршалла — это совсем другое предложение) США стали лучшим в своем классе.

В действиях Америки соединились политическая необходимость и экономическая смекалка. Производство товаров, поставлявшихся за границу, было не просто политическим актом помощи союзникам; оно, кроме того, помогло американской экономике набрать обороты. Действительно, результаты этой «великой американской интервенции» оказались ошеломительными, с какой стороны ни посмотреть. Благодаря тому, что весь мир нуждался в американских товарах, вялотекущая американская экономика превратилась в производственный локомотив.

К концу 1944 года безработица в США сократилась всего до 1,2% гражданского трудоспособного населения — рекордно низкий уровень в экономической истории Америки, который так и не удалось превзойти (в пиковой точке депрессии без работы остались более 15 миллионов американцев — четверть трудовых ресурсов страны). Валовой национальный продукт США вырос с 88,6 миллиарда долларов в 1939 году до 135 миллиардов долларов в 1944-м — 8,8% ежегодного роста за полдесятка лет. Это значило, что все было настроено на производство, — и научно-технические изменения ускорились. К концу войны весь остальной мир был разорен: нищая Япония, обанкротившаяся Европа, Великобритания без гроша в кармане, и США, бесспорно, стали единственной экономической силой.

Грубо говоря, единственное, что потеряла Америка во Второй мировой войне, это люди. Но и в этом ее потери по сравнению с потерями других участников войны были невелики. Из более чем 72 миллионов погибших США потеряли 416 800 человек — 0,32% своего населения. Однако в политическом, военном и экономическом отношении Америка одержала легкую победу. В извращенном смысле, война принесла ей оглушительный успех.

Америка вышла из Второй мировой войны с огромным богатством. Как заметил историк экономики Алан Милвард: «В отношении экономики Соединенные Штаты в 1945 году заняли несравнимо более сильную позицию, чем в 1941… К 1945 году фундамент экономического превосходства США в течение последующей четверти века был заложен… [Это], возможно, самое значительное следствие Второй мировой войны для послевоенного мира».

К середине 1960-х Америка финансировала восстановление послевоенной Европы и других стран, одновременно упрочивая свое положение главного экспортера культурных норм и технических ноу-хау. Этот век должен был стать веком Америки, и так это и случилось.

США не только не понесли никакого прямого ущерба на собственной земле (и сэкономили потенциальные миллиарды долларов расходов на восстановление своей инфраструктуры), больше того, самый факт, что Америка смогла победить, спонсировать союзников во время войны и провести план Маршалла (программу помощи Европе на сумму 100 миллиардов долларов в современных ценах, что составляло около 5% ВВП США в 1948 году), показывает, как непомерно разбогатела страна.

Кристофер Тассава писал: «Экономически усиленные промышленной экспансией военного времени… обладающие экономикой, более мощной и богатой, чем любая иная в мире, американские лидеры решили сделать США центром послевоенной мировой экономики». Холодная война затянулась на следующие полвека, но в конечном итоге возобладала именно эта стратегия. Ни одна страна мира не могла даже приблизиться к едва затронутым, фантастически богатым Соединенным Штатам. Мир принадлежал им.

Америка на подъеме проникла во все сферы общества. Такова была ее мощь, уверенность, энергия, что она пробилась и просочилась во все области человеческой деятельности, где ощущалось влияние Запада. Последующие десятилетия, 1950-е и 1960-е, казалось, лишь укрепили эту схему. Политически это была эра общественной сознательности и движения за гражданские права, произошла культурная революция в музыке, литературе и искусстве, а американские инновации доминировали в науке и технологии, доставив человека на Луну и продолжив разработку атомной бомбы.

Удача проекта «Манхэттен» и успехи в гонке ядерных вооружений возвестили эпоху, когда научное и технологическое главенство Америки казалось на Западе непоколебимым. Экспорт США вырос с 9993 миллионов долларов в 1950 году до 19 626 миллионов в 1960-м. Это увеличение экспорта всего за десять лет было подержано ростом валового накопления основного капитала, который возрос с 58 миллиардов в 1950 году до 104 миллиардов в 1960-м.

В течение тридцати лет, начиная с 1950-х, мир стал свидетелем того, как влияние Америки распространяется повсеместно. От больших промышленных комплексов, таких как General Motors, Ford Motor Company, Mobil Oil, International Business Machines, United Fruit Company и Dow Chemicals, до голливудской киноиндустрии и музыкального бизнеса, образцом которого стала компания Motown, все символизировало мощь Америки как в самих США, так и за рубежом. Но бизнесом дело не кончилось.

С помощью основанного в 1961 году Корпуса мира Америка, экспортируя свои ценности через молодежь, давила своим моральным авторитетом на всех, кто, по мнению американцев, был не похож на них, с прерогативой «продвигать мир и дружбу во всем мире при посредстве Корпуса мира, который должен направлять в заинтересованные страны и территории мужчин и женщин из Соединенных Штатов, квалифицированных для службы за рубежом и готовых служить, при необходимости, в затруднительных условиях, чтобы помочь людям этих стран и территорий в обеспечении их нужд в обученном персонале». Разумеется, Америка не просто экспортировала свои ценности посредством Корпуса мира. США осуществили военные вторжения в Корею и Вьетнам, который до сих пор остается огромным пятном на американской совести. То, что Америка становилась все более дерзкой и обладала беспрецедентной силой за пределами страны, не вызывало никаких сомнений.

В целом это была эпоха того, что американский журналист Том Брокоу назвал «величайшим поколением»: поколения американцев, сражавшихся во Второй мировой войне и вернувшихся, чтобы сделать Америку величайшей страной мира. Очевидно, что в течение следующих пятидесяти лет они добивались успеха, — Америка была олицетворением богатства, силы и культурного превосходства, ее щупальца дотянулись до самых дальних уголков мира. Остальной Запад неизменно обращался по орбите вокруг нее — мог ли оторваться от нее тот, кто был загипнотизирован ее мощью и блеском? Это было солнце, вокруг которого кружились все остальные страны.

Америка не останавливалась ни в хорошие времена, ни в плохие. От нефтяных пиков 1970-х до долгового бремени и краха Уолл-стрит в 1980-х и даже падения коммунизма в 1990-х, которое породит ее злейших экономических конкурентов, Америка казалась непоколебимой. Америка так и планировала все с помощью своей военной силы, производственных мощностей, капитализма свободного рынка и культурной монополии — лозунгом тех времен было «Сделано в Америке».

Но перекрутим пленку до сегодняшнего дня. Посмотрим, что изменилось. Западные государства стоят перед лицом неслыханной финансовой катастрофы, их население стареет, для их обеспечения осталось мало ресурсов, многие необходимые политические реформы остаются политически непопулярны, а экономическое превосходство пошатнулось в глобальном масштабе, да так, что раньше и не снилось. И хотя неприятности случались и прежде, например американский ссудно-сберегательный кризис в 1980-х и 1990-х, тем не менее недавний финансовый кризис и курс, который продолжают проводить США, уверенно доказывают, что хватка, в которой Америка когда-то держала весь мир, быстро ослабевает. В первом десятилетии XXI века она превратилась в финансово слабую и экономически уязвимую страну, настолько, что, как плохая кровь, заразила все политическое тело Запада, сделав историю экономического упадка историей борьбы Запада против многочисленных выскочек из остального мира. Однако у стран Запада остаются веские причины ставить на то, что США в последующие годы будут экономически сильнее Европы.

Но что именно является движущей силой роста в экономике?

Борис Джонсон. Мне есть что вам сказать

  • Издательство «Альпина нон-фикшн», 2012 г.
  • Борис Джонсон — пожалуй, самый необычный мэр в мире. Представитель британского истеблишмента, консерватор до мозга костей, он
    ведет юмористическую телепередачу и разъезжает по Лондону на велосипеде. Любимый журналист Маргарет Тэтчер, известный под кличкой
    Клоун, был отличником в Итоне и блестяще защитил диплом в Оксфорде.
    Эта книга — подборка лучших публикаций за 10 лет, из которой читатель несомненно узнает много нового для себя об Англии и мире. Об особенностях национальной охоты и об интригах в Парламенте. О войне
    в Ираке и переизбрании Буша. О причинах терроризма и рождении евро.
    О пользе алкогольных напитков и о стоимости недвижимости в Лондоне.
    О России и ходовых качествах суперкаров. О бомбардировках Сербии
    и Джереми Кларксоне. А главное — все, о чем пишет Борис Джонсон, он
    знает не понаслышке.

  • Перевод с английского Сергея Артемова, Розы Пискотиной.
  • Купить электронную книгу на Литресе

Я стоял на краю воронки и думал: «Крошево». Подходящее слово.
Обломки дома были величиной с кулак. Какой бы взрывчаткой
ни пользовались американские ВВС в своих противобункерных
бомбах, это мощная штука. Я стоял в фешенебельном районе
Багдада Аль-Мансур и смотрел на то место, где, как полагали
американцы, в последние дни войны находился Саддам Хусейн.

Трудно вообразить взрыв, способный сотворить такую дыру
сверху и не просто разрушить четыре дома, но и каким-то образом
то ли высосать, то ли выдуть землю из-под них. Скорее
всего, они не достали Саддама, который, как утверждают, в это
время перекусывал в ближайшей забегаловке. Но эта яма красноречиво
свидетельствовала о том, что Америка сделала с его
царствованием, и подытожила размах и неотразимость Америки.
Когда 15 лет назад я начал заниматься журналистикой,
Америка еще не достигла виртуозных технологий, позволяющих
сбросить бомбу на какой угодно дом в какой угодно столице
третьего мира в любое время по своему усмотрению. И лицензии
на это она, конечно, не имела.

Зрелище было завораживающим. Апрель 2003 года, я в
Багдаде стою и смотрю, какой контраст являют собой американцы и люди, которых они освободили. Тощие, мрачные,
плохо одетые и голодные иракцы. И американцы, разъезжающие
на своих «хамви» (вездеход явно больше нашего лендровера:
массивный, с широкими шинами и вообще круче). Морские
пехотинцы в темных очках с прорезями в уголках. Более
рослые и плечистые, чем местные жители. Тяжелые подбородки
с крепким челюстным аппаратом. Морпехи выглядели
как космическая раса господ или персонажи кинобоевика
«Судья Дредд». Справедливости ради надо сказать, что Багдад
тогда они еще полностью не контролировали. Повсюду шла
стрельба, хозяйничали мародеры, тянулись дымы от костров,
на которых иракцы поджаривали уличные кабели, чтобы добраться
до меди.

Покорение Багдада стало политически возможно в силу военной
реальности. Америка тратит на оборону больше, чем следующие
за ней по списку 28 стран, вместе взятые. Мы оказались
в однополярном мире, в котором Пентагон может размещать
базы не только в Британии, Турции и на Кубе, но и в бывшей советской
республике Узбекистан, чьи ракеты 15 лет назад были
нацелены на запад. Нет, когда я начинал как журналист, ничего
такого и в помине не было. Да и жители Аль-Мансура понятия
не имели о противобункерных бомбах.

Наверное, в 1987-м, когда я окончил университет и присматривал
себе работу, были мудрые совы типа Френсиса Фукуямы,
которые догадывались о том, куда все пойдет. Наверное, были
умники, способные предсказать, что коммунизм скоро рухнет,
что европейская интеграция начнется и споткнется, что поднимут
голову анти глобалисты, а затем захлебнутся в собственных
противоречиях. Возможно, кто-то предвидел появление Тони
Блэра, поражение партии тори и исламский террор.

Возможно, и вы, умный читатель, были среди тех, кто догадывался,
что страна захочет уйти от жесткой лексики тэтчеризма
и в один прекрасный день для Британии настанет Век
Дианы. Возможно, вы даже предрекали, что кажущаяся счастливой в браке привилегированная молодая женщина однажды
превратится в мученицу и икону сентиментальных ценностей.
Если у вас были подобные подозрения, вы меня явно обошли,
ибо в 1987 году я, 23-летний молодожен, счастливый до одури,
что получил лучшее образование, которое только может дать
Англия, не имел ни малейшего представления о происходящем.
Я пишу эти строки глубокой ночью, смотрю в темные окна
и жду поезда в Паддингтон. Ни будущее, ни то, что творится
там, в ночи, или когда поезда в юго-западном направлении возобновят
движение, я уже не могу предсказать.

Моя журналистская карьера началась в цокольном этаже
отеля «Мейфэр». Здесь бодрые консультанты по вопросам
управления пытались научить меня уму-разуму. Как я ни старался,
я не мог смотреть на проекцию таблицы роста прибыли
и при этом сохранять сознание. После того как я погрузился
в четвертый раз в кому, а потом судорожно вынырнул из нее,
один из моих собратьев по учебе, молодой карьерист в сером
костюме, не выдержал. Он был моего возраста и вдобавок
только что согласился на абсурдную по тем временам зарплату
в 18 000 фунтов в год. Он ткнул меня в бок и раздраженно прошипел:
«Слушай, если ты и дальше будешь так себя вести, толку из тебя
не выйдет».

Я подумал, да и теперь так считаю, что он просто надутый
индюк. Надеюсь, он стал первой жертвой последовавшей
вскоре чистки кадров управленческого консалтинга. Но поскольку
уши мои горели, я знал, что он прав. Я прокрался к телефону,
позвонил человеку по имени Питер Стотард и не успел
оглянуться, как стал сотрудником газеты The Times. Начну
с того, что журналистика оказалась почти таким же муторным
и унылым делом, как и консультирование по вопросам управления.
Большинство журналистов, казалось, просто сидели перед
экранами компьютеров Atex и посылали друг другу любовные
записки, а потом впадали в ужас, обнаружив, что перепутали
получателей.

Работа состояла в том, чтобы заказать телефонный разговор,
выслушать, что мистер Икс сейчас на встрече, подождать
полчаса, а потом повторить попытку. Вспоминая статьи, которые
я тогда писал, не могу найти ничего, достойного похвалы.
Я гадал, сколько времени The Times сможет держать на работе
такого неисправимого в своей непродуктивности писаку. Пытаясь
повысить собственную результативность, я принялся просеивать
сообщения информагентств. Все пользователи Atex
могли звонить в Reuter или Associated Press, и вскоре я заметил,
что в России и Восточной Европе происходит что-то серьезное.
А поскольку у The Times не было штатных корреспондентов
в Восточной Европе, я начал проявлять личный интерес
к происходящему.

В порядке вещей было переписать текст и заявить
на него авторство, если ты сделал хотя бы один телефонный
звонок и показал, что вложил в материал что-то свое. Я взял измором
редактора внешнеполитического отдела Джорджа Брока
и с его помощью вскоре создал сеть источников информации —
преподавателей в таких местах, как Лондонская школа славянских
языков и восточно-европейских исследований, которые
с удовольствием подкидывали при случае нужную цитату.

Будь я в 1987–1988 годах поумнее, то обнаружил бы закономерности
во всей той писанине, что тогда выдавал на-гора.
Понял бы, что государственный социализм не только не способен
удовлетворить материальные потребности, но и находится
на грани взрыва. Говорят, что история начала наращивать обороты
в 1980-е. Стыдно признаться, но я наблюдал за всем этим,
не понимая, что происходит. Я был слишком занят тем, чтобы
побыстрее поставить свою подпись под очередным материалом,
и не морочил себе голову тем, что он может значить. Лишь годом
позже, после того как я ушел из The Times при не самых приятных
обстоятельствах, происходящее стало очевидно даже мне.
Несчастные участники Варшавского договора не просто уступали
в технологиях Рональду Рейгану. Они наконец осознали, что социализм с его государственным насаждением уравниловки
не только порочен, но и несправедлив: номенклатура всегда достанет
себе пару башмаков, недоступных массам. Каждый год,
чуть ли не каждый месяц они видели, насколько отстают от Запада,
демонстрирующего чудеса потребления и технологий.

Вот почему восточные немцы навострили свои трабанты
на Запад. Вот почему рухнула Берлинская стена в ноябре
1989-го, через шесть месяцев после того, как я прибыл в Брюссель.
И даже тогда, несмотря на все намеки, которые можно
было уловить на страницах The Times, в других европейских столицах
событие воспринимали с изумлением и тревогой. Тэтчер,
казалось, попыталась помешать объединению Германии и провела
реакционный семинар в Чекерсе (с 1921 года официальная
загородная резиденция премьер-министра в графстве Бакингемшир.
— Прим. пер.). Вывод гласил: гунны либо должны
быть повержены, либо возьмут тебя за горло. Миттеран полетел
в Киев для таинственной встречи с Горбачевым, где они безрезультатно
пытались придумать, как воспрепятствовать неизбежному.
Одним из немногих европейских государственных мужей,
кто сразу понял масштаб и неизбежность перемен, был тогдашний
французский премьер-министр, социалист Жак Делор, любитель
курительных трубок и одежды от Кристиана Лакруа.

На днях я спросил 25-летнюю коллегу по The Spectator,
знает ли она, кто это. «Имя знакомое», — ответила она осторожно.
Вот, друзья мои, свидетельство скоротечной, как
у жучка-светлячка, жизни журналистики. Кто знает, какую
часть своей жизни я посвятил записыванию деяний Жака Делора?
Месяцы, годы. А сегодняшние молодые люди (тут гневная
пауза) даже не помнят, кто это!

Чем дольше я оставался в Брюсселе — где прослужил пять
счастливых лет, — тем более очевидно становилось, что Европа
уже не та.

Все журналисты, вероятно, тешат себя иллюзией, что влияют
на историю, за обозрение которой им платят; что они, трепыхая крылышками, как мотыльки, могут вызвать бурю. Хочу
похвастаться и абсолютно уверен, что это никого не колышет,
но, похоже, я внес свою лепту в отказ датчан подписать Маастрихтский
договор. 2 мая 1992 года я присутствовал на одной
из тех увеселительных прогулок, которыми перемежается
жизнь брюссельского корреспондента, — на неформальной
встрече министров иностранных дел в живописном местечке
Гуимар, в Португалии. Помню эту субботу. Время чаепития.
Я иду к таксофону, останавливаюсь на пыльной площади, наблюдаю
за двумя собаками, лежащими на солнце, потом звоню
Фрэнку Тейлору, редактору международного отдела The Sunday
Telegraph, чтобы выяснить, что с моей статьей. По моему мнению,
это был хороший материал о планах Делора учредить пост
европейского президента и сосредоточить еще больше власти
в Брюсселе, когда Маастрихтский договор будет ратифицирован.
Фрэнк счел материал просто потрясающим.

— Это настоящая сенсация, — захихикал он в бороду. — 
Я назвал статью «Делор планирует рулить Европой».

«Боже, — подумал я, — дерзкая формулировка». Я не был
уверен, что мои друзья в Евросоюзе будут в восторге. Но сенсация
так сенсация — центральная статья на первой полосе —
и я с радостью согласился. Сообщение произвело впечатление.
Конечно, у англичан за завтраком мармелад с бутербродов
не свалился, но в Дании резонанс был огромный. До их референдума
оставалось менее месяца, паранойя по поводу утраты
страной независимости постоянно нарастала, и противники соглашения
зацепились за публикацию. Ее многократно размножили,
участники марша протеста в Копенгагене несли текст
статьи на своих баннерах. И 2 июня, в чудный солнечный день,
договор отклонили и проект сорвали.

Мне хотелось по-детски наивно полагать, что все началось
с моей корреспонденции из Гуимара. Кто-то из The Sydney
Morning Herald однажды доказывал, что, если бы не моя статья
«Делор планирует рулить Европой», датчане не отклонили бы Маастрихтский договор, не разразился бы кризис валютных
курсов, правительство Джона Mейджора не постиг бы хаос
и т. д. Конечно, это чушь. У тори хватает и других проблем,
а проблемы валютных курсов были связаны отнюдь не только
с отказом Дании от договора.

Причина моего скептического отношения к интеграции заключается
в том, что она постоянно вгоняла национальные интересы
в прокрустово ложе. Универсальный механизм валютных
курсов нам не подходил. Поэтому у меня были тягостные
сомнения относительно единой валюты. То же самое в полной
мере относилось и к планам политического объединения. Европе
катастрофически не хватало единства в отношении Ирака.
Но люди забывают, что она была катастрофически ра зобщена
и во время первой войны в Персидском заливе. Бельгия
не только отказалась послать свои войска. Она также отказалась
продать нам боеприпасы, которых традиционно у Бельгии
в избытке. Ширака критиковали за разрыв с англо-американской
коалицией. Но Миттеран вел себя почти так же трусливо
во время первой войны в Персидском заливе, и у меня мало сомнений
в том, что он сделал бы то же самое. Поразительно, что
все по-прежнему ожидают единства от Европы по любому действительно
трудному вопросу внешней политики.

Когда маастрихтские переговоры достигли середины
в июне 1991-го, тревожные новости пришли с Балкан. Здесь мы
все пытались сфабриковать федеральное государство под лозунгом
E pluribus unum («В многообразии едины»), а сербы
и хорваты были готовы разрушить федеральную Югославию.

В течение трех лет проблема оставалась сугубо европейской,
и это была беда. В самом начале был период, когда рассматривался
вопрос о посылке экспедиционных войск, чтобы
остановить этнические чистки, проводимые Милошевичем.
Хёрд (Дуглас Хёрд — министр иностранных дел и по делам Содружества
наций, 1989–1995 гг. — Прим. пер.) категорически
выступал против подобной интервенции. В дальнейшем стратегия заключалась в примирении военных с данным положением,
но при этом мы делали все, чтобы смягчить гуманитарную
катастрофу. Только после осады Сараево и оскорбительной
оценки операции ООН в Сребренице Соединенные Штаты решили,
что пора и честь знать. Час Европы истек, и клинтоновская
администрация осуществила политику под названием Lift
and Strike, предусматривающую отмену эмбарго на поставки
оружия боснийским мусульманам и бомбардировку сербов.

Урок Боснии казался очевидным. Европа проводила политику
сглаживания конфликтов и умиротворения. Пентагон
проводил политику силового решения. Лично я ничего особенного
не видел, будучи приговоренным писать материалы
о конференциях и саммитах и ненужные коммюнике. Чувствуя
себя немного размазней, я во время первой войны в Персидском
заливе позвонил в международный отдел газеты и попросил,
чтобы меня послали туда вместе с Патриком Бишопом,
Робертом Фоксом и другими крутыми парнями, экипированными
специальными жилетами для зон военных действий
по примеру Кейт Эйди (британская журналистка, прославившаяся
своими репортажами из горячих точек. — Прим. пер.)
«Ха-ха, — сказали в международном отделе. — Слушай, Борис,
мы считаем, что ты полезен там, где ты есть». В следующий
раз я позвонил во время югославского кризиса, на сей раз
из зависти к Алеку Расселу, Тиму Батчеру и другим репортерам,
которые передавали действительно захватывающий материал.
«Как вы думаете? — спросил я. — Нашим героям нужен
в помощь репортер, поднаторевший на беспредметных международных
переговорах?» В ответ послышался гогот: «Нет, Борис!
» Наконец отозвался редактор международного отдела:
«Если ты поедешь в Югославию, ты их там всех будешь угощать
обедами!» Это походило на намек на мои требования оплаты
представительских расходов. «Да сиди ты спокойно в Брюсселе,
— ржали на том конце провода. — И поменьше налегай
на профитроли!»

Меня все это раздражало, как вы понимаете. Поэтому,
когда грянула следующая война, я решил больше не попадаться
на эту удочку. Как только НАТО начало бомбить Белград с намерением
изгнать сербов из Косово, я отправился туда, чтобы
увидеть это собственными глазами. Теперь это был 1999-й,
и в международных отношениях возникла новая концепция —
либерального империализма. Ушел в прошлое традиционный
инстинкт Хёрда к примирению и компромиссу. Теперь два
супер яппи, Блэр и Клинтон, вознамерились создать лучший
мир и применить для этого умные бомбы.

Наутро, в случае если умные бомбы окажутся глупее, чем
планировалось, мы должны были отправиться посмотреть сопутствующий
ущерб. Было особенно грустно идти по пригородной
улочке, куда свозили из домов раненых и убитых. Меня охватил
гнев. Мои деньги налогоплательщика потрачены на то, чтобы
устроить эту разруху, и боюсь, что, расчувствовавшись, я бормотал
извинения. Трудно находиться в древней европейской
столице под бомбежкой и не возражать против бомбардировок.

Я писал, как я надеюсь, ядовитые статьи — не в защиту
Милошевича, конечно нет, но против такого способа избавления
от него. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что не видел
леса за деревьями и это позволило мне прийти ко второй войне
в Персидском заливе с более ясным сознанием.

Есть немало хороших консерваторов и благопристойных
социалистов, которые до глубины души ненавидят новый мировой
порядок или либеральный империализм. Они считают,
как Инок Пауэлл, что Британия не должна втягиваться в зарубежные
конфликты, если только нет прямой угрозы ее интересам.
Я в этом не так уверен. Они говорят: «Мы не можем соваться
повсюду и быть каждой бочке затычкой». Это правда,
но и не повод ничего не делать. Я поддерживал и поддерживаю
вторую войну в Персидском заливе просто из совершенно
трезвого расчета. Пусть лучше мир отстранит Саддама от власти,
чем сохранять его при ней и позволять иракцам страдать еще 12 лет от тирании и экономических санкций. Можно говорить
все что угодно о Блэре — а я говорил и буду говорить некоторые
неприятные вещи, — но он участвовал в свержении
двух тиранов, Милошевича и Саддама, которых Мейджор сохранял
у власти. И в отличие от мнимых евроскептиков тори
Блэр полностью проигнорировал европейское мнение или необходимость
придерживаться общеевропейской позиции. Дело
Косово было крайне непопулярным в некоторых странах Евросоюза,
особенно в Греции. Что касается второй войны в Персидском
заливе, раскол оказался самым поразительным: Франция,
Германия, Бельгия прямо возражали против действий, поддерживаемых
правительствами Британии, Италии, Испании, Голландии,
Дании и «новых европейских» государств.

Столкнувшись с неприятным жестким выбором, Блэр пошел
вместе со страной, которая обладала властью и деньгами
сделать то, что он считал правильным. Он пошел вместе с Америкой
и Пентагоном. И победил. Всё это, конечно, не на руку
традиционным атлантистам-тори. Как, спрашивается, мы собираемся
противостоять этому зануде? Мы думали, Блэр тяготел
к Клинтону, потому что Билл демократ и собрат по тайнам
ароматерапии концепции «третьего пути». Одним из развлечений
во время первого срока Блэра было отправиться в Вашингтон
в разгар скандала с Моникой Левински и наблюдать, как он
старается поддержать великого бабника.

И тем не менее многогранный, как Протей, политик Блэр
пятью годами позже наладил такие же близкие отношения с непьющим
и не расстающимся с Библией весельчаком Джорджем
Бушем-младшим. Конечно, для его партии это было словно красная
тряпка для быка. Но что мы, тори, могли с этим поделать?

Я начал работать в журналистике к концу холодной войны.
Пятнадцать лет спустя, когда холодная война давно похоронена,
я должен сказать: кто ее выиграл, а кто проиграл, непонятно.

Можно полагать, что триумфаторы — тори, поскольку такое
превращение явилось впечатляющим идеологическим подтверждением. Подтвердилось именно то, что мы всегда доказывали:
социализм был безнадежно непригодной системой для
удовлетворения человеческих желаний. Годами тори призывали
к свободе, к демократии, к свободному рынку в Восточной
Европе, и неожиданно все это свершилось! А что делали лейбористы
во время холодной войны? Они обратили огонь на Рональда
Рейгана и Маргарет Тэтчер. Они участвовали в маршах
Движения за ядерное разоружение, игнорировали ГУЛАГ
и совершали братские поездки в Москву за казенный счет.
И все же 15 лет спустя именно лейбористы лучше других приспособились
к Новому порядку. С окончанием советской угрозы
тори все еще выглядели как угрюмые параноики и паникеры.
Но чего опасаться? Европы? Да, общественность была настроена
скептически по отношению к Европе, но при всем желании
было невозможно превратить таких, как Делор, и европейскую
интеграцию в угрозу национальной безопасности.

Где была внешняя угроза, чтобы заменить коммунизм, против
которого тори столь долго и упорно выступали? Китай?
Беженцы, ищущие приюта? Это не подходило. Тори лишились
козырной карты, а Блэр последовал примеру Клинтона в разработке
новой формулы, привлекательной для стремительно богатеющей
страны. Он позаимствовал у яппи тэтчеристские ценности,
характерные для 1980-х, и смягчил острые углы. Можно
оставаться либералом-рыночником, говорил он, стяжателем
и материалистом. Но при новом лейборизме все это можно облечь
в оболочку искренней заботы о человеке.

Наша культура, вероятно, становится более мягкой, деликатной
и политически корректной, более американской, если
хотите, и отчасти, это, возможно, связано с тем, что мы становимся
богаче. Валовой внутренний продукт на душу населения
вырос в сегодняшнем исчислении с .12 637 до . 17 096. И сам
мир стал лучше, в том смысле, что в 1987 году было 115 стран,
которые можно было причислить к свободным или частично
свободным. А сейчас их 145, хотя надо отметить, что число несвободных стран остается примерно таким же. Капитализм оказался
более успешным и продуктивным строем. В библиотеке
палаты общин я выяснил, что из 2,7 млн читателей The Daily
Telegraph, которые могли читать мои первые статьи, порядка
700 000 сейчас уже, вероятно, умерли. Один или два из них,
кто знает, могли сыграть в ящик от апоплексического удара,
читая за завтраком свежие новости из Брюсселя. Поразительно,
что их ряды пополняются, в том числе и теми, кто признает размах
и гениальность публикации.

Все журналисты находятся в неоплатном долгу именно перед
читателем: перед этим огромным молчаливым визави, с которым,
как мы чувствуем, можно вести такой доверительный
разговор и который сидит и терпеливо оценивает нашу болтовню.
Тем немногим, самым верным, кто достиг этого этапа
моих рассуждений, я хочу в очередной и последний раз повторить.
Через 15 лет после краха коммунизма самым важным
и очевидным политическим фактом в мире стало мировое господство
Америки. Считалось, что Япония затмит ее экономически,
но Япония наряду с другими азиатскими экономиками испытывает
серь езные затруднения. В России дела идут неважно.
Китай растет быстро, но не проявляет признаков посягательства
на остальной мир. Очевидно, что мировое господство Америки
вызывает и будет вызывать реакцию или, скорее, целый спектр
реакций. Даже в арабском мире отношение к Америке варьирует
от поддержки и одобрения до безумных атак со стороны
террористических сетей бен Ладена. Американская операция
в Ираке была устрашающей и выставила Европу на посмешище.
Но в сердцах многих умеренных людей сама асимметрия мира
требует своего рода компенсации. Война в Ираке не только подрывает
идею европейского федерализма, но при этом, как ни парадоксально,
привлекает сторонников европеизма.

В Брюсселе милые бюрократы, без сомнения, уже отодвигают
жареные мидии и набрасывают на салфетках новые
планы. Действительно, пока я пишу эти строки, они готовят новую конституцию Европы. И добропорядочный лорд Тони
Блэр предлагает учредить новый пост — «президент Европы»,
которым должен стать, несомненно, харизматичный парень
нормальной ориентации, со сверкающими зубами, четырьмя
детьми и любитель рок-музыки.

Где я читал подобную историю раньше? Да, рискую повториться,
но это «Делор планирует рулить Европой», мое первое
сообщение из Гуимара.

На этот раз я понятия не имею, как все обернется, хотя дошел
до своей главной идеи: очень трудно сделать единое политическое
образование из 15 — а теперь 25 — стран; и бесполезно
рассчитывать на конкуренцию с Америкой, если
тратить на оборону относительно маленькие суммы. Я предскажу
только одно: кто бы ни пришел к власти в Британии, эта
страна продолжит попытки действовать на два фронта — изображать
исключительную лояльность как Европе, так и Америке.
И не потому, что мы такие двуличные, а потому, что это
разумно. Мы будем держаться Америки и одновременно постараемся
остаться в европейском «поезде».

И коль скоро речь зашла о поездах, поезд от Тотнеса
до Паддингтона наконец прибывает на станцию. Не спрашивайте,
как мне удалось написать столько всего за одну поездку.
По пути мы сделали крюк и ехали через Ньюберри: чтоб
вы знали, что-то случилось с сигналами. А чего вы ожидали?
Правительство-то лейбористов, не так ли?

Евгений Сатановский. Россия и Ближний Восток. Котел с неприятностями

  • Издательство «Эксмо», 2012 г.
  • Имя президента Института Ближнего Востока Евгения Яновича Сатановского хорошо знакомо всем, кто хотя бы однажды пытался разобраться в причинно-следственных связях событий, происходящих в странах БСВ. Являясь ведущим российским экспертом по проблемам этого региона, автор регулярно консультирует дипломатов и политиков, ведет колонки в российских и зарубежных изданиях, дает интервью, пишет монографии и статьи, преподает в ИСАА МГУ и других вузах — российских и западных. Его новая книга «Котел с неприятностями» знакомит читателя с уникальной информацией, которую трудно или попросту невозможно найти в других источниках.

    Политики и государственные деятели всего мира часто говорят о Ближнем и Среднем Востоке, как о пороховой бочке. Это не мешает многим из них пытаться, рискуя взрывом мирового масштаба, одним разом решить все его проблемы. В разгар «арабской весны» — серии мятежей, бунтов, войн и революций, предваряющих такой взрыв, настало время разобраться в том, как там на самом деле обстоят дела.

    Что представляет собой с российской точки зрения регион, занимающий пространство от Марокко до Пакистана и от Сомали до российской границы? В чем заключаются особенности составляющих его стран? Чем он может быть полезен или опасен России? Как строятся отношения между исламским и неисламским миром? Что ждет национальные и религиозные меньшинства? В чем логика миротворческих, посреднических и гуманитарных миссий и инициатив? На какие грабли наступает мировое сообщество, раз за разом пытаясь решить проблемы Ближнего и Среднего Востока? Какое влияние на БСВ оказывают Европа и США, Китай и Индия, НАТО и ООН?

    Людям, задавшимся целью получить ответ на эти и многие другие вопросы, больше не придется искать зерна истины в горах мифов, домыслов и стереотипов. Ответы можно найти в этой книге.

    Безупречное владение предметом, обаяние, юмор и природный талант рассказчика, умеющего простыми словами говорить о сложных вопросах, позволили Евгению Сатановскому создать по-настоящему живую книгу, интересную самым широким кругам читателей и незаменимую для студентов, изучающих международные отношения.

  • Купить книгу на Озоне

Что представляет собой сегодня Ближний и Средний Восток? Историческая канва формирования этой геополитической общности знакома каждому школьнику: путь, по которому первые люди вышли из Африки, родина земледелия и скотоводства, первые города и первые цивилизации. Египет и хетты, Хараппа и Мохенджо-Даро, шумеры и Элам, Ассирия и Вавилон, Иудея и Израиль. Персидская империя и Александр Македонский, Рим и Карфаген, Аксум и Мероэ, Парфия и Эфиопское царство, Византия и Йемен. Арабский Халифат и Чингисхан, Тимур и Иран, Сельджуки и Оттоманская Порта, Великие Моголы и мамелюки. Крестоносцы, португальцы, испанцы, Ост-Индийская кампания. Надир-шах, Наполеон, Ататюрк, Роммель, Черчилль, Бен-Гурион, Насер, Асад, Саддам, бен-Ладен. Тегеранская конференция, Шестидневная война, Война Йом-Кипура, раздел Кипра, война в Огадене, исламская революция в Иране, ирано-иракская война, советская оккупация Афганистана, иракская оккупация Кувейта, война в Заливе, американская оккупация Афганистана, война в Ираке. Геноцид армян, изгнание греков, геноцид в Дарфуре, проблема курдов, проблема берберов, палестинский вопрос. Гражданская война в Алжире, распад Сомали, раздел Судана, «Аль-Каида», «Аль-Каида Магриба», «Аш-Шабаб», сомалийские пираты, ХАМАС, талибы, «Хизболла». Шесть тысяч лет цивилизации, родина алфавита и архитектуры, сельского хозяйства и астрономии, математики и медицины — в том понимании, как мы говорим о них на Западе, частью которого в цивилизационном плане Россия, безусловно, является. Триада авраамических религий: иудаизм, христианство и ислам, две из которых, христианство и ислам, стали религиями мировыми, и множество религий региональных. Плюс много чего еще.

Во времена расцвета сменявшие друг друга империи, включавшие часть — или большую часть нынешнего БСВ, охватывали Западную Европу (Рим), Восточную Европу (Оттоманская Порта), Закавказье (Порта и Иран), Центральную Азию и Китай (Чингизиды и Тимур), Индию (Моголы). Побережье Индийского океана и острова Юго-Восточной Азии, внутренняя Африка и Балканы, Средиземноморье и речные долины Евразии были связаны с Ближним и Средним Востоком на протяжении тысячелетий. Настоящая книга — не предполагает (к искреннему сожалению автора) рассказа о том, почему крупнейшим исламским государством мира является расположенная на стыке Тихого и Индийского океанов Индонезия, а мусульманское население Индии или Нигерии превышает число жителей абсолютного большинства стран собственно исламского мира. Мы вынуждены игнорировать исключительное лингвистическое, этническое и конфессиональное разнообразие, скрытое под этнонимами «арабы», «турки» или «персы», лишь вскользь коснувшись проблемы племен, которая в западном мире давным-давно не существует, а на БСВ составляет стержень многих конфликтов, влияя на вопросы войны и мира, межгосударственных отношений и границ. Мы не упомянем или упомянем вскользь огромное множество любопытнейших тем, каждая из которых заслуживает детального рассмотрения. Мы пройдем мимо вопросов, разбор которых мог бы заинтересовать читателя и составить для него интерес — но превратил бы эту книгу в энциклопедию. Всего пять-шесть лет кропотливого труда коллектива, включающего несколько десятков ближневосточников мирового класса необходимо, чтобы энциклопедия такого рода была составлена и стала бестселлером. Но до сих пор мир жил без этой книги — и проживет без нее еще немного.

Упомянем лишь, что Ближний и Средний Восток — это территория, на которой то, что составляло основу провинций и стран сотни и тысячи лет назад парадоксальным образом может быть живо и сегодня. Отчасти потому, что география подвержена изменениям в минимальной степени. Земледельческие государства складывались вокруг речных долин. Оплотом кочевых империй были степи и горные пастбища. Острова и полуострова становились центрами империй морских. Пустынные оазисы и горные плато на торговых путях давали приют городам и храмовым центрам. Морские бухты служили убежищем для торговцев и пиратов. Горные хребты и пустыни превращались в непроходимые барьеры между народами. До самого конца ХХ века, когда глобализация открыла для окружающего мира многие ранее недоступные территории, природа была главным фактором, определявшим параметры жизни людей. Менялись языки и религии, завоеватели растворялись в коренном населении или ассимилировали его в своей среде, империи объединяли независимые царства и окружавшие их племена и распадались, военные поселенцы превращались в этнические группы. Однако только в редких случаях природных или спровоцированных человеком катастроф цивилизация изменялась в корне или исчезала. Море могло отойти, превратив процветающий порт в провинциальный город (в Европе наиболее известные примеры — Брюгге и Равенна), извержение вулкана и цунами уничтожить царство (Крит), война — разрушить экосистему (Хорезм) не менее гарантированно, чем наступление пустыни из-за изменения климата (Сахара) или деятельности человека (Мероэ). Но в большинстве своем устойчивость человеческих социумов и созданных ими институтов поражает своей устойчивостью.

Силовые центры БСВ на протяжении тысячелетий оставались и продолжают оставаться на своих местах, причем соотношение их военно-политического и экономического веса и общие направления соперничества остаются неизменными. Мы находим Турецкую республику на месте Оттоманской Порты, которое до нее занимала Византия, а когда-то — хетты. Исламскую республику Иран на месте Ирана Сасанидов, Парфии Аршакидов, Персии Кира, Мидии и Элама. Современное Государство Израиль там, где когда-то двенадцать еврейских колен построили библейские Иудею и Израиль. Тунис — именно потому не часть Ливии или Алжира, что это исторический Карфаген. Ливан с его вечной гражданской войной не провинция Великой Сирии, потому что он — прямой наследник Финикии с ее враждующими городами-государствами. Марокко и Алжир сменили Мавританию и Нумидию, Благословенная Аравия превратилась в иссушенный Йемен, Султанат Оман потерял Занзибар и Гвадар. Став Саудовской Аравией захолустный Неджд завоевал Хиджаз с его священными городами, изгнав на север Хашимитов. Ирак разрывается между шиитами, суннитами и курдами, как когда-то Двуречье было разделено между шумерскими городами-государствами, Ассирией и Вавилоном. Состояние дел на границах Арабской республики Египет с Ливией, Суданом и Израилем напоминает об отношениях древнего Египта с царством Куш, народами моря и гиксосами. Таких параллелей множество и они относятся не только к самому региону, но и к его соседям — ближним и дальним. Что с того, что на месте Римской республики и Римской империи — Соединенные Штаты? Так ли велика для БСВ разница между империей Чингисхана и СССР? Китаем Хубилая и Китайской народной республикой? Индией Ашоки и Индией Ганди?

Ближний и Средний Восток этой книги — это арабский мир, неарабские исламские страны и неисламские регионалы. В арабский мир входят: Магриб (арабский Запад — Северная Африка до Египта), Машрик (арабский Восток — Египет, Левант, Аравийский полуостров и Двуречье), а также арабо-африканские Судан и страны Африканского Рога. Неарабские исламские страны — это Турция, Иран, Афганистан и Пакистан (именно три последние страны и являются Средним Востоком). Греко-турецкий Кипр и еврейско-арабский Израиль входят в регион, не являясь исламскими. В состав Магриба входят: Марокко (с оккупированной им Западной Сахарой), Алжир, Тунис и Ливия, а в состав так называемого Великого Магриба — еще и Мавритания. Африканский Рог — это исламская (по большей части) периферия сокращающейся Эфиопской империи: Эритрея, Джибути и Сомали. В ученом мире не решен вопрос, включать ли в БСВ Эритрею, или эта бывшая итальянская колония и бывшая эфиопская провинция — Африка чистой воды. Автор включает, полагая Эритрею частью региона, близкой исламским соседям и откровенно враждебной Эфиопии, и в этом качестве не видит особой разницы между ней и тем же Сомали. Машрик для самих арабов, и вслед за ними для британской академической школы, заканчивался там, где начинались североафриканские пустыни и суданская саванна — мир берберов и Черная Африка зинджей. Левант — это Иордания, Сирия, Ливан и Палестина, при всей спорности того, что есть Палестина, а что — Израиль. Двуречье состоит из единственного государства — Ирака, по крайней мере, до того, как он официально не распался. Аравийский полуостров — «заповедник» монархий БСВ. На самом полуострове монархическая система правления не существует только в Йемене, а за его пределами королевствами являются только Иордания Хашимитов и Марокко Алауитов. Королевство Саудовская Аравия, Султанат Оман и малые монархии Персидского залива: Объединенные Арабские Эмираты, Королевство Бахрейн и Эмираты Катар и Кувейт составляют Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива. Показательно, что Иордания и Марокко были приглашены в состав этой организации после начала в 2011 г. волны падения арабских режимов, известного как «арабская весна», подчеркивая ее трансформацию из регионального объединения в «клуб арабских монархий». Причина в том, что обе эти «классово близкие» к государствам ССАГПЗ суннитские (что особенно важно на фоне противостояния Саудовской Аравии и ее соседей по Аравийскому полуострову с шиитским Ираном) страны не имеют к Заливу отношения территориально, но обладают хорошо подготовленными армиями. Фактор, значительно более важный для богатых и владеющих огромным количеством современной военной техники, с которой их собственные малочисленные армии не слишком хорошо умеют обращаться, «заливников», чем география.

До XVIII — начала XIX веков на большей части БСВ царили две региональные империи: Турция и Персия. На Африканском Роге доминировали эфиопские негусы. Отдельные города и прилегающие территории региона с XVI века превращали в опорные базы португальцы и испанцы. С XVII столетия регион «трогали на прочность» голландцы, англичане и французы, чьи интересы продвигали пираты и не слишком отличавшиеся от них Ост-Индийские торговые кампании. Местные правители были автономны, склонны к мятежам и покровительствовали собственным пиратам, успешно действовавшим в Персидском заливе, Красном и Средиземном морях. Но именно турецкие султаны носили титул «повелителя правоверных», и лишь персидские шахи могли открыто соперничать с ними на границе, разделявшей империи от Кавказа на севере до Персидского залива на юге. XVIII век изменил эту схему, а XIX ее похоронил. Раздел мира в результате которого к началу ХХ столетия на карте БСВ осталось немного территорий, не закрашенных (на отечественных картах) оливковым (Российская империя), зеленым (Британия) или сиреневым (Франция) начался с того, как голландцы, англичане и французы, вытесняя португальцев и испанцев, начали «осваивать» Индокитай и Индию, а Россия — турецкое Причерноморье и персидский Прикаспий.

В настоящей книге мы не рассматриваем северную периферию региона, вошедшую в состав Российской империи и сохранившуюся в более или менее неизменных границах в составе единого государства со столицей в Москве до 90-х годов ХХ века. К тому времени британская, французская и испанская колониальные империи уже несколько десятилетий не существовали, а империя итальянская, построить которую пытался Муссолини, исчезла с карты на памяти его поколения. Возможно, и даже наверняка в будущем будет написана книга, рассматривающая Венгрию, Румынию, Балканы, Молдавию, Грузию и Армению, а также большую часть современной Украины, включая Крым, Одессу и историческую родину предков автора — город Сатанов, а также юг России, в том числе Сочи и Анапу, с точки зрения турецкой истории. Не исключено появление труда, изучающего российский Дагестан, Азербайджан, Туркменистан, Узбекистан, Таджикистан, Афганистан и Пакистан — да и значительную часть северо-западной Индии, с точки зрения истории иранской. Маловероятно, но не исключено появление Казахстана и Киргизии в исследованиях по Китаю, который включил в свой состав Восточный Туркестан — нынешний Синцзянь-Уйгурский автономный район, уступив России Туркестан Западный. Границы прихотливы и изменчивы, а история любит шутить. Кто знает, что представлял бы собой сегодняшний мир, если бы Николай II — фигура столь же несчастная в личном плане и трагичная для страны, править которой он пытался, не имея для этого никаких способностей, не ввязался в две бессмысленные войны и не спровоцировал две кровавые революции, окончившиеся так, как они окончились. Помимо прочего — сомнительно, чтобы на карте этого, несостоявшегося мира, мира без I Мировой войны, сохранились Турция, Иран и Китай. Кстати, равно так же, как Турция, Иран, Корея и Япония не сохранились бы в нынешнем виде на карте мира после II Мировой войны, если бы Сталин реализовал все им задуманное, не натолкнувшись на сопротивление Черчилля, поддержанное Трумэном с опробованной им на несчастных Хиросиме и Нагасаки атомной бомбой. Но это не наша тема.

В начале ХХ века Великобритания доминировала на той части сегодняшнего Большого Ближнего Востока, о которой мы будем говорить: БСВ российского Генштаба. Египет и Судан, Северное Сомали — современный Сомалиленд и Аравийский полуостров, Двуречье и вся Палестина, Кипр и современный Пакистан были колониями, подмандатными территориями или другими путями входили в Британскую империю. Большая часть Магриба и французское Сомали — нынешнее Джибути принадлежали Франции. Ливия, Эритрея и Итальянское Сомали — Италии. Современная Западная Сахара и часть Марокко, включая города Сеута и Мелилья, — Испании. Независимость сохраняли: Турция, Иран, Афганистан и аравийский Неджд. Давшая старт «миру без аннексий и контрибуций» и «покончившая с империалистической дипломатией» Октябрьская революция (или «большевистский переворот») 1917 г. спасла Афганистан от превращения в британский протекторат, а Иран от раздела между Россией и Великобританией по соглашению 1907 г. о разграничении сфер влияния в Иране, Афганистане и Тибете. В 1919 г. Аманулла-хан провозгласил Афганистан независимым государством. Турецкая республика, благодаря Кемалю Ататюрку, избежала раздела по Севрскому договору 1920 г. Неджд в том же 1920 г. был полностью захвачен при поддержке англичан основателем саудовской династии Абдель Азизом, а в 1921 г. власть в Иране перешла в руки будущего шаха — Резы-хана Пехлеви.

Границы сегодняшнего БСВ — итог распада колониальных империй в 40-70-х годах ХХ века и пограничных войн между образованными на их территории независимыми государствами. Стабильность этих границ сегодня под вопросом. 15 января 2011 г., когда на референдуме большинство населения Южного Судана проголосовало об отделении от Республики Судан, дало толчок сепаратистским настроениям на всем БСВ и значительной части Африки. Если раскол Судана признан «международным сообществом», почему Нигерия и Конго, Ирак и Сирия, Саудовская Аравия и Йемен, Афганистан и Пакистан должны оставаться в границах, согласованных в мировых столицах? На повестке дня — передел региона и это значит, что «Большая игра» продолжается.

Олег Чиркунов. Государство и конкуренция

  • Издательство «Новое Литературное Обозрение», 2012 г.
  • Книга губернатора Пермского края Олега Чиркунова — наблюдения и размышления человека, которому постоянно приходится делать выбор между вариантами решения существующих в традиционно промышленном регионе проблем, соизмерять свои решения с современной государственной идеологией.

    По словам автора, сегодня «в общественном сознании, а главное, и в сознании элит произошел отказ от конкурентной, рыночной модели в пользу стабильности, плановости развития экономики и связанной с ними неизбежной централизации власти. Эта книга — попытка предложить альтернативу усилению роли государства во всех сферах жизни, это приглашение подумать об иных вариантах решения существующих проблем».

  • Купить книгу на Озоне

У города должна быть мечта

«У города должна быть мечта». Это не мои слова.
Я их заимствовал из общения с великим человеком, Жайме
Лернером. Лернер — бывший архитектор и мэр бразильского
города Куритибa. Считается, что он входит в десятку
лучших мэров мира. Он создал городу мировую известность
благодаря трем прорывам в развитии: лучшие парки
и скверы, лучший общественный транспорт, внедрение
системы раздельного сбора мусора. Я тоже считаю, что
Лернер великий человек, только, мне кажется, его главная
заслуга в другом. Благодаря этим проектам он смог убедить
жителей, что их город лучший. Ведь самое важное в городе
— это любовь к нему его жителей. Я верю в то, что
мысли материализуются. Если большое число людей верит
в великую мечту, то она становится реальностью.

Город, в котором есть жизнь

Бывают времена, когда я задаю себе вопрос, для чего
я работаю. И, в общем, я понимаю, что у меня есть ответ
на этот вопрос. Семь лет назад, когда я только начинал
свой самый главный в жизни проект, мотивом для меня
были самосовершенствование, набор опыта и знаний.
Надо признать, что тогда я был, скорее, нацелен на собственное
развитие.

Прошло некоторое время, и я поверил, что здесь, далеко
не в лучшем климате, в одном из самых северных
городов-миллионников мира, можно создать условия,
при которых люди будут жить с радостью, с ощущением
того, что они живут в правильном месте. Это мое предположение
и впоследствии уверенность появились в результате
общения со многими людьми, с такими как Сергей
Гордеев, Жайме Лернер, Кеес Кристиаанс, Петер Цумтор,
Теодор Курентзис, Борис Мильграм, Марат Гельман.
Я понял, что не только климатические условия являются
определяющими. Действительно, живут же скандинавы
у себя на родине, не тянет их в теплые края. Может, и тянет,
но это не мешает им создавать комфортную среду
у себя на родине.

Исторически сложилось так, что краевые и городские
власти конкурировали друг с другом. Краевые власти
стеснялись признать, что Пермь является для них приоритетом,
боялись, что их не поймут сельские жители. Да
и в электоральном плане городские жители менее благодарны,
чем селяне. Сколько в город ни вкладывай, благодарности
не жди. Может быть, настала пора честно признать,
что существенно изменить ситуацию в крае можно
только через развитие Перми. К сожалению, у нас только
один город такого масштаба, и он неизбежно становится
сердцем всего края. Придут ли инвесторы, приедут ли туристы
— все это будет зависеть от их отношения в первую очередь к столичному городу. А потом уже сердце должно
разогнать эти потоки до самых дальних уголков края,
сделать так, чтобы туристический поток дошел до Чердыни,
Кудымкара, Кунгура. При этом Пермь не должна
превращаться в обособленную территорию, как в России
превращается Москва.

Неожиданно одной из главных для столицы промышленного
региона стала тема культуры. Ее никто не видел
заранее. Начиналось все с того, что наш сенатор
Сергей Гордеев познакомил меня с Маратом Гельманом,
и они предложили организовать выставку «Русское
бедное». Как многие люди, я достаточно осторожно
относился тогда к современному искусству, и мой ответ
Сергею был прост: хотите — делайте, если нужна
какая-нибудь помощь, скажете. Тогда на деньги Сергея
Гордеева и была устроена выставка в неиспользуемом
речном вокзале.

На эту первую выставку я пришел без каких-то великих
надежд. Более того, грустил, что придется ходить
вокруг чего-то экстравагантного и невероятного, кивать
головой, показывая, что якобы что-то во всем этом понимаю.
Случилось по-другому. Я увидел массу радостных,
улыбающихся лиц посетителей. Многие экспонаты вызывали
добрую улыбку. Логотип газеты «Правда» из автомобильных
камер, огромная деревянная мясорубка,
скелеты животных из вешалок, рубанков и прочей домашней
утвари, музыкальная шарманка, ассоциирующаяся
с детским воспоминанием.

В общем, это был колоссальный успех. Должен признать,
что последующие выставки не вызывали у меня
таких эмоций, но они точно расширили мое представление
о современном искусстве. Я получил некие точки
опоры, поскольку критерий «нравится — не нравится»
базируется на том, сколько в своей жизни человек увидел.
Благодаря этим выставкам пермяки смогли увидеть
многое.

На этом все и могло закончиться. Выставка и выставка,
музей и музей. Но, к счастью, в этот момент началось
жесткое противостояние «пришельцев» с частью местного
культурного сообщества. «Пришельцам» пришлось
защищаться, им пришлось думать о том, как привлечь
на свою сторону местных людей искусства. Именно для
этого был задуман фестиваль «Живая Пермь». Это была
попытка вывести искусство на улицы, привлечь к организации
фестиваля очень большое число пермяков. То,
что это удалось, я понял через год, общаясь на втором
таком фестивале с художниками из Екатеринбурга, Самары,
Питера. Понял, что им нужна такая площадка, место,
где они могут презентовать себя. Понял, что другой
такой площадки в стране фактически нет. Получилось,
что неожиданно Пермь создала то, что востребовано извне,
стала центром этого проекта.

Появилась мысль сделать этот фестиваль не трехдневным,
а продолжительностью месяц. Так родился проект
«Белые ночи в Перми». Он состоялся в этом году. В течение
летнего месяца в городе была жизнь, в городе было
гораздо больше людей на улицах, они начали проводить
время в городе, а не только на дачах, за городом.

Конечно, плотность событий могла бы быть гораздо
более высокой. Фестиваль подсказал, что самое главное —
это то, что происходит на улицах. Выставки, спектакли —
все это замечательно, но для города важно увеличивать
объем именно уличных событий и мероприятий, тогда
он будет жить. Очень надеюсь, что это удастся сделать
в следующем году.

Итак, благодаря культуре Пермь ожила. И про это
оживление стали говорить не столько внутри, сколько
извне. Выставки в Париже, Лионе, Милане, Питере, Москве.
Помню разговор с корреспондентом «Нью-Йорк
таймс», приехавшим за несколько месяцев до «Белых ночей». Он сказал: «Собирался приехать к вам на „Белые
ночи“, но редактор направил меня сейчас, сказав, что
у вас что-то происходит, и мы должны быть здесь первыми». У нас начало что-то происходить, и это уже много.

Университетский город

Мне никогда не удавалось придумать какую-то идею,
все хорошее всегда приходило само, в результате стечения
внешних обстоятельств. Так же произошло и в истории
с университетами. Я не знаю, как далеко смотрел
Андрей Фурсенко, но один из шагов, которые он сделал,
для Перми стал началом большой истории.

Был объявлен сначала первый, а затем второй конкурс
на получение статуса национального исследовательского
университета. И в первом, и во втором конкурсе мы
участвовали и были победителями. Участвовали, может
быть, даже не понимая, для чего нам это надо. Логика
была проста: раз государство дает университетам деньги,
значит, надо им помочь эти деньги получить. Вот и помогали.
Находили правильных консультантов для разработки
программ, да и, чего греха таить, лоббировали
интересы своих университетов путем поиска личных
контактов с членами комиссии. Слава богу, моя работа
в Совете Федерации создала широкий круг связей в самых
различных сферах.

И вот результат: два национальных исследовательских
вуза плюс филиал Высшей школы экономики, которая
тоже является национальным исследовательским университетом.
Что дальше? Останавливаться и оставлять этот
проект было уже нельзя, слишком большие репутационные
потери. Только поэтому и вынуждены были начать
разбираться, что такое университет. Поехали в Штаты,
Германию, Израиль. Пытались понять, что такое университет
там.

Университет у нас — это место подготовки кадров для
экономики. Университет там — это место для зарабатывания
денег путем коммерциализации знаний. Магистры
здесь — это студенты за партами. Магистры там — это дешевая
рабочая сила, подмастерья для тех людей, которые
зарабатывают деньги на рынке знаний. Студенты здесь —
это те, кто ждёт, что жизнь у них впереди, что они к ней
только еще готовятся. Студенты там — это те, кто пытается
реализоваться сегодня, делая выбор: продолжать набирать
знания и навыки либо уже сейчас бросать университет,
поскольку это всегда альтернатива самостоятельной
работе по реализации своей великой мечты.

Стало понятно, что надо превращать наши университеты
в место, где люди начинают зарабатывать свои
первые деньги. Ключевой вопрос — это создание историй
успеха. Важно, чтобы по коридору университета временами
проходил свой Стив Джобс, тот парень, который
учился здесь или даже недоучился, но именно здесь, в университете,
в его голову пришла мечта, благодаря которой
он стал либо великим ученым, либо богатым человеком.

Чтобы это стало реальностью, университету нужно
немногое: хорошие студенты и классные преподаватели.
Мы начали поддерживать профессуру, доплачивая
докторам наук тридцать тысяч рублей в месяц, начали
платить лучшим абитуриентам, набравшим 225 баллов
по ЕГЭ, пять тысяч рублей в месяц. Сначала шестьсот,
а затем тысяча таких абитуриентов появились в наших
университетах. Увы, половина — на гуманитарных специальностях.
Задача следующего года — сделать так, чтобы
они пошли на математику, физику, биологию, химию,
инженерные науки.

Для того чтобы наша профессура вышла на западные
рынки знаний, поняла, как люди там зарабатывают
и что там интересно, начали финансировать создание
малых инновационных групп. Это форма, при которой
два профессора, один российский и один зарубежный,
ведут совместную научную деятельность. Таким образом
мы стимулируем их общую работу и адаптацию наших
ученых на внешнем рынке. Такая работа только началась,
но почти уверен, что где-то возникнет первая искра. Как
только появится первая история успеха, очень многие
поверят в то, что зарабатывать можно головой, в сфере
науки, и процесс станет необратимым.

Второй важный аспект этой истории — что будет
с нашими многочисленными университетами. Сегодня
они дублируют друг друга. Получается, что специальность
«связи с общественностью» есть в техническом университете,
«финансы и кредит» — в сельхозакадемии. В общем,
много странностей. Если посмотреть на западный опыт,
то там два базовых университетских направления: технический
университет, включающий сельскохозяйственную
проблематику, и классический университет, имеющий
медицинские, фармацевтические, педагогические
специальности. Конечно, есть и другая специализация,
но глобально так. Это говорит о том, что, скорее всего,
и у нас будут три базовые точки развития — вокруг трех
наших исследовательских университетов.

Совсем необязательно проводить изменения революционным
путем, можно просто поддерживать процессы,
которые уже идут. Потихонечку передаем имеющиеся
у нас здания на Городских горках Высшей школе экономики.
Филиал разрастается, вкладывает федеральные
деньги и образует какое-то подобие городка.

Место расположения классического университета
правильно, традиционно и понятно. Жаль только,
что, как и весь город, университетский городок не имеет
выхода к реке, вся набережная застроена промышленными
зданиями. Но постепенно эти площадки уже
освобождаются. В том числе там есть и краевые здания
бывших средних учебных заведений, и мы передаем их
университетам. Вопрос в том, правильно ли передать
их самому классическому университету или тем вузам,
которые потенциально должны к нему присоединиться,
например, фармакадемии или медакадемии. Представляется,
что второй вариант более правильный. Он стимулирует
процесс в нужном направлении. Надо думать.
Надо бороться за земли между университетом и рекой
для того, чтобы передавать их университету.

Сложнее с техническим университетом. Десятилетиями
он реализует свою стратегию по переезду на другой
берег реки. Думаю, что это неправильная стратегия, что
перенос Политеха из центра города в лес был ошибкой.
Мыслили по аналогии c новосибирским академгородком,
но там другие масштабы и другие инвестиции. Пермскому
городку, в отличие от новосибирского, не хватило ресурсов,
и технический университет так и остался разбросанным
по всему городу. Его надо собирать, вопрос в том,
на какой площадке. Страшно представить Политех без
его главного корпуса, расположенного на Октябрьской
площади, но не менее страшно теперь его представить
и без комплекса за Камой.

Отдельная история — сельскохозяйственная академия.
Она расположена на двух больших площадках —
на Липовой горе и в здании бывшей женской гимназии
рядом с Театром оперы и балета. Возможно, правильнее
было бы им быть вместе с Политехом, а в центральном
здании рядом с Театром разместить важную для Перми
консерваторию. Но поскольку судьба площадки самого
Политеха еще не решена, надо думать над этим.

В общем, нельзя дальше плыть по воле волн. Нельзя
развиваться и строить одно здание здесь, другое здание
там. Это не решит ни проблем университетов, ни проблем
города, инвестиции будут использованы нерационально.

Университеты должны стать сердцем города. Это
тоже моя мечта.

Реализация мастер-плана Перми

Традиционно, как все важное, тема мастер-плана появилась
в нашей работе неожиданно. Сергей Гордеев начал
носиться с идеей, которую в тот момент даже он сам себе
не мог точно сформулировать. Никто из нас тогда до конца
не понимал, что это такое, ведь в российских регламентах
такого документа не существует. Как и с «Русским
бедным», я предложил Сергею заниматься этим на свой
страх и риск. Всякая инициатива наказуема.

Сергей нашел очень серьезных партнеров и через
некоторое время познакомил меня с Кеесом Кристиаансом,
руководителем градостроительного направления
Высшей технической школы Цюриха, профессором Лондонской
школы экономики, создателем фирмы KCAP. Самые
крупные проекты Кееса — Олимпиада-2012 в Лондоне,
преобразование речного порта в Гамбурге, мастерплан
железнодорожного вокзала в Цюрихе. Сейчас у него
появляется какой-то огромный проект на Востоке.

На старте не было почти никаких шансов, что команда
KCAP согласится с нами работать. Они никогда не работали
в России, уже тогда у них вырисовывался большой
проект в Китае. Гораздо позже, отвечая на мой вопрос,
почему они согласились работать с нами, Кис сказал:
«В Европе уже нет проектов мастер-планирования городов,
там в лучшем случае можно планировать крупные
районы, а то и кварталы. Выбор между Россией и Китаем
был предопределен неверием, что китайцы будут в результате
реализовывать созданный мастер-план, а исходя
из национального характера «будут кивать, соглашаться,
а потом сделают все по-своему».

Получилось так, что мощная команда начала работать
над мастер-планом города Перми. Не сразу я понял, насколько
это важно. Сейчас уже могу попробовать сформулировать
суть.

Обычно города заказывают генеральные планы своего
развития специализированным институтам. И те, исходя
из норм законодательства, делают формальные,
почти типовые документы. При этом теряется очень
важный этап формулирования видения будущего города.
Мастер-план — это видение жителями будущего своего
города. Должен город расти вширь на обоих берегах или
становиться компактным и развиваться только на одной
стороне реки? Это город небоскребов или малоэтажной
застройки? Кто в городе имеет приоритет: пешеход или
автомобиль? Какой ширины должны быть тротуары?
Какие деревья будут расти вдоль улиц? Будет ли двор
пространством только для жителей дома, или он может
быть доступен всем? Очень много вопросов, на которые
надо ответить. Опытные градопланировщики
знают все эти вопросы, знают опыт других городов, их
успехи и провалы, но окончательное решение должны
принять власти и жители города. Это решение может
носить разные названия: «мастер-план» или «стратегия
пространственного развития города». Не важно, как оно
называется, важно, что оно есть. Каждое новое здание,
построенное в городе, — это инвестиции. Если строится
правильное здание в правильном месте, оно улучшает
город, повышает его капитализацию. Но может быть
построено неправильное здание в неправильном месте,
тогда оно будет убивать город. Задача мастер-плана —
сделать так, чтобы каждый рубль, вложенный в любое
строительство, улучшал город.

Работая с профессионалами, мы поняли главную
ошибку, которая была допущена при строительстве Перми.
Пермь строилась, осваивая новые территории, при
этом в старые районы практически не вкладывались
деньги. В результате в городе нет ни одного идеально
благоустроенного района. В центр инвестиции не шли,
и инфраструктура обветшала, а новые районы строились
по принципу спальных, и жизни там, особенно
днем, почти нет. Днем оттуда все уезжают работать
в другие районы.

Важно было перейти от принципа «строим там, где
есть свободное место» к принципу «строим там, где людям
будет комфортно жить и работать». Важные вопросы,
которые решала команда градопланировщиков, — это
вопрос этажности зданий, вопрос соотношения личных
и общественных пространств, вопрос организации общественного
транспорта. В городе появились первые полосы,
выделенные для общественного транспорта, и, как
это ни удивительно, жители почти единодушно одобрили
их существование.

Сейчас стоит новая задачка — разработать новую типологию
жилья. Мы знаем, что такое сталинская застройка —
в Перми это пятиэтажные дома, построенные вдоль улиц,
что называется, фасады кварталов. В большом объеме сохранились
хрущевки: беспорядочно разбросанные в периметре
кварталов пятиэтажки из силикатного кирпича.
Сохранились и такие же по типу панельные пятиэтажки
того же периода. Преимущественно на Садовом и Парковом
построены новые серии панельных домов высотой
от 9 этажей, также беспорядочно разбросанных по кварталу.
И, наконец, в перестроечный период начали строиться
«свечки», которые «втыкались» на свободную территорию.
Где находили свободное место, там и «втыкали».

Новая типология жилья в центре города предполагает
максимум шестиэтажные дома, построенные по периметру
небольших кварталов. Небольшой квартал — это
примерно 70 на 70 или 100 на 100 метров. Внутри этого
квартала будет не общественное пространство, а частная
территория для жителей дома. Такое строительство предполагает
высокую плотность застройки. Надо понять, насколько
это приживется у нас в России. Запланированы
два пилотных проекта: один в районе ДКЖ на землях
снесенных в этом году бараков, второй — на улице Революции,
на месте психиатрической лечебницы.

Только когда мы пройдем этот шаг, мы поймем, насколько
приживется такая застройка. И первый шаг
мы должны будем сделать в течение ближайшего года.
До декабря будут выставлены на аукцион площадки
в районе ДКЖ, инвесторы обязаны будут строить там
жилье в соответствии с новыми требованиями. Площадка
на улице Революции будет выставляться на торги
весной следующего года, причем каждый квартал будет
выставляться уже с разработанным архитектурным решением,
предполагается, что достаточно известного в мире
архитектора. Этот проект — еще больший риск, но и потенциально
еще больший успех.

Наряду со строительством жилья планируется построить
в ближайшие годы несколько общественных
объектов. В этом году Сергей Гордеев планирует передать
готовый проект архитектора Григоряна, предусматривающий
реконструкцию речного вокзала под музей
современного искусства. За два года этот музей может
быть построен. Это чуть ли не первый музей в стране,
который будет соответствовать всем международным
нормам безопасности хранения и экспонирования культурных
ценностей.

За спонсорские деньги «ЛУКОЙЛа» ведется проектирование
нового здания театра оперы и балета. Архитектурный
конкурс выиграл мастер с мировым именем Дэвид
Чипперфильд. Если все пойдет по плану, то в 2015 году откроется
новый современный зал на тысячу мест. В эти же
сроки будет реконструировано и старое здание театра.

Театр — это не только стены. Пермский балет славился
всегда, но в этом году театру очень повезло: художественным
руководителем стал Теодор Курентзис.
У нас появился симфонический оркестр, возможно,
лучший в стране. Курентзис верит в то, что наш театр
может быть лучшим не только в сопоставлении с Большим
и Мариинкой, но вполне может конкурировать
с ведущими театрами мира. Планируются совместные
постановки, так называемая копродукция, с самыми известными
в мире театрами.

Достаточно сложная у нас до сих пор ситуация с Пермской
художественной галереей. Мы понимаем, что надо
освобождать здание кафедрального собора и передавать
его церкви. Условий для хранения в этом здании произведений
искусства нет, оставлять их там опасно, но построить
новую галерею — это не бараки построить и не склад.
Должна быть идея, должен быть смысл, и к этой идее
мы должны прийти, общаясь с великими архитекторами.
Чем это закончится, когда этот процесс приобретет
реальные очертания, говорить пока рано. Это может
произойти как через месяц, так и через год. Но здесь мы
не должны спешить.

Аналогичные процессы идут по инфраструктурным
объектам — аэропорту и железнодорожному вокзалу.
Пока на предварительном этапе находится совместная
работа с испанским архитектором Рикардо Бофиллом
по проектированию аэропорта. У нас пока нет контракта
с ним, но первые наброски, сделанные его рукой, мы
уже получили. Это человек, который разработал и по сей
день сопровождает строительство и развитие аэропорта
Барселоны, лучшего аэропорта Европы. Когда он начинал
стройку, то проектировал аэропорт под поток, сопоставимый
с сегодняшним пермским, — полтора миллиона
пассажиров в год. Сегодня плановая пропускная способность
аэропорта Барселоны — 70 миллионов.

Железнодорожный вокзал проектируем совместно
с «Дойчебан», немецкими железными дорогами. Сейчас
мы находимся на этапе поиска соинвесторов.

Итак, задача реализации мастер-плана города Перми
— это два больших блока вопросов. Первый: все делать
согласно принятому мастер-плану, не отходить от него,
и тогда есть шанс, что мы создадим правильный город.
Второй: реализовывать ключевые проекты, каждый
из которых должен быть на уровне мировых шедевров.
Тогда эти точечные проекты украсят город, станут его
жемчужинами. Если мы это реализуем, значит, мы не зря
жили и работали.

* * *

У меня есть мечта. Она родилась в результате размышлений
и действий большого числа единомышленников.
Сама по себе она мало чего стоит, если, видоизменившись,
не станет мечтой жителей города. Когда у города
есть мечта, когда его жители договорились о том, к чему
они стремятся и во что верят, их город может стать лучшим
местом на Земле.

Андрей Шарый. Петербургский глобус (фрагмент)

Два эссе из книги

О книге Андрея Шарого «Петербургский глобус»

Дорога из Москвы в Петербург

Красный поезд с нумерацией вагонов, как объяснил вокзальный громкоговоритель, «со стороны Петербурга» доставил меня из одного русского мира в другой. Михаил Булгаков когда-то написал о Москве: «Этот город раскинул над
огромной страной свою пеструю шапку». По сравнению с
головным убором столицы Российской Федерации шапка
Санкт-Петербурга совсем не пестра, совсем не богата, совсем не высока: четыре-пять этажей Невского проспекта
заметно уступают вертикали зданий Тверской улицы почти
на всем ее протяжении. В Питере другая русская культура,
другая реальность, отраженная другой лексикой: тут вместо подъездов заходят в парадные; здесь в магазинах продают не батоны, а булки; у петербургских тротуаров нет
бордюра, есть поребрик. Троллейбусы в Петербурге заканчивают маршрут не на конечной, как в Москве, а на кольце; контролерам в этих троллейбусах демонстрируют не
проездной, а карточку. Несколько лет назад вышел в свет
московско-петербургский словарь на тысячу понятий, но
главное различие в этом словаре не указано: в Петербурге светлее ночи, белее лица, свежее ветра. Поездка из Москвы в Петербург — до сих пор еще и путешествие из одного
национального прошлого в другое: в зале Ленинградского
вокзала пассажиров провожает в дорогу белая голова Владимира Ильича; в зале Московского вокзала их встречает
черный бюст Петра Алексеевича.

Москвичи, как считается, недолюбливают Питер; петербуржцы, как считается, Москву презирают. Любой вечер в любой
питерско-московской компании сопровождается выяснением межгородских отношений. У меня свое понимание этого
спора. Во всем Старом Свете лишь немногие из десятков
больших нестоличных городов обладают, подобно Петербургу, столь ярким столичным норовом. Барселона, соперница
Мадрида? — пожалуй. Милан, конкурент Рима? — отчасти.
Может, Лион или Марсель? — элегантные города, но Парижу не чета. Мюнхен, Франкфурт? — теперь уже уступают
Берлину. По многим формальным параметрам и Петербург
проигрывает Москве, однако именно здесь главный в стране художественный музей; здесь лучший в стране театр, на
сцене которого танцует лучшая в стране балетная труппа.
Здесь самое глубокое метро, да еще с двойными дверями;
здесь самые парадные подъезды и самые проходные дворы;
здесь даже футбольная команда — не просто «Зенит», а
«клуб эпохи Ренессанса», как уверяют рекламные плакаты.
На административной карте страны Петербург не отмечен
красным кружочком, но именно он — зачастую столица:
русской культуры, русской интеллигентности, мрачного русского рока, веселого русского порно.

Петербургский компас настраивал почти три века назад Доминико Трезини, швейцарский архитектор, прежде многих
других иностранных мастеров взятый царем Петром на русскую службу. Тогда старая российская столица тонула в грязи, а на месте новой стояли преимущественно вода да болота. Трезини составил первый план Петербурга и заложил его
первые каменные храмы. Колокольня Петропавловского собора вознесшимся на сотню метров шпилем уравновеcила
пейзаж топкого невского берега. Кремлевский Иван Великий
с той поры надолго стал второй по росту русской «высоткой». Архитектура — тот случай, когда размер имеет значение: убедительный имперский ответ Кремль смог дать
Смольному только через двести пятьдесят лет, расставив по
московским холмам монументальные башни с пятиконечными звездами и золотыми пшеничными венцами вместо ангелов на верхотуре.

Теперь-то Москва, похоже, навсегда задавила Петербург
помпезным многоэтажием нового большого русского стиля. Ни мечты о «газпромовской высотке», ни жилой квартал «Премьер-палас» на Крестовском острове не сравняют
этот счет городской спеси. Ведь, помимо Останкинской, в
Москве есть еще пусть и недоделанный комплекс небоскребов
«Федерация», на западную башню которого, несмотря на запрет милиционеров, карабкался французский человек-паук.
В том же квартале Москва-Сити, кстати, имеется и архитектурный объект под названием «Город столиц». В городе всего два здания, соединенные стилобатной частью, эдакие русские twins: то, что повыше, 73-этажное, именуется «Москва»;
то, которое пониже, 62-этажное, именуется «Санкт-Петербург». Дистанцию, разницу между Москвой и Петербургом
проектанты из американского архитектурного бюро NBBJ определили в одиннадцать стеклобетонных этажей.

Внимательному гостю Петербурга подчас трудно избавиться
от впечатления: в этом городе иногда пользуются чужим
языком, чужими смыслами иногда подменяют свои, может,
оттого, что хотят быть не только Россией, но и самой Европой. Отсюда нарочитая небрежность в мелочах городского
наряда — вроде ненужной русскому глазу вывески Sphinx
над ресторанным залом, вроде непереводимого на английский пояснения tour-operator на витрине бюро путешествий.
Прохожим предлагается народный вариант новояза с английским акцентом, на котором, очевидно, и должен объясняться потребитель товаров и услуг столичного уровня: кафе
на Невском обещает «комбо-обед», торговый центр сулит
«шопинг подарков», банк предлагает «ипотечный хит-парад»,
бутик объявляет, что его коллекция «олвиз ин фэшн», косметический салон рекламирует себя как «сервис красоты».
Модная сеть петербургских парфюмерных магазинов, переползшая уже и в Москву, аж до Нижневартовска и Сыктывкара, именуется «Рив Гош». Rive Gouche — это вообще-то
парижский район на левом берегу Сены, где находится университет Сорбонна.

На зимней Дворцовой площади несколько лет назад я глазел на огромный каток, залитый компанией Bosco di Ciliegi на
радость молодым парам, кружившим по льду под звуки старорусского попурри. Каток появился у Александровской
колонны, напротив музея Эрмитаж, к раздражению его дирекции в частности и петербургской общественности в целом. Площадь потеряла строгость, заданную Бартоломео
Растрелли и Карло Росси ее архитектурному ансамблю, однако
в живости — это да! — приобрела. Той зимой с ограды Александрийского столпа исчезли около двадцати декоративных
деталей, в том числе несколько бронзовых гвардейских двуглавых орлов. Наивно предполагать, что они улетели.

Катки не только в Питере сражаются с площадями. В Вене
мне доводилось осваивать многоизвилистую зимнюю трассу напротив Ратхауса, строгой стройной ратуши, вроде бы к
развлечениям не располагающей. В Праге ледовая коробка
пряталась за Сословным театром, на сцене которого Вольфганг Амадей Моцарт дирижировал оркестром на премьере
«Дона Жуана». Дворцовая своим катком мерилась, конечно,
не с Веной и не с Прагой, а с Москвой, с Красной площадью.
И победила: льда залили на семьсот человек! Интуристов эта
коробка впечатляла: более чем европейских размеров каток
за очень европейскую плату. В итоге зимнюю битву на Дворцовой компания Bosco di Ciliegi проиграла, но свою четверть
Красной площади «Черешневому лесу» розничной торговли
удержать пока удалось.

Принято думать почему-то, что итальянцы, британцы и французы выстроили в России в основном один только исторический центр Петербурга. Верно, и благодаря их усилиям тоже
Петербург стал таким, каким его знают сейчас, — городом
благородного холодного камня, европейской макушкой страны, протянувшейся от Восточной Пруссии до самого краешка Северо-Восточной Азии. Благодаря иностранным таланту и старанию столица Российской империи оказалась столь
не похожей на другие русские города. Не только с архитектурной точки зрения: Петербург быстрее Архангельска, Москвы, Твери привыкал к иностранцам и иностранному влиянию. Петербург стоял и стоит — при всех царях, генсеках и
президентах — не только на Неве, но и на первой европейской линии России. Это знание, наверное, и дает петербуржцам ощущение большей, чем у остальных россиян, близости
к Европе, причем близости не только и не столько географической. Миссия, как известно, удел жителей приграничных
городов. В Калининграде, например, сопоставляют себя с
американцами: мы тоже земля переселенцев, межнациональный «плавильный котел», «Дикий Запад». Отсюда, мол, и
открытость миру. Оглянуться бы вокруг, посмотреть, во что
превратили некогда холеную немецкую землю. Жители
Владивостока о своем городе говорят как о «русском Сан-Франциско». Неправда: морская даль, может, и похожа, а все,
связанное с деятельностью человека, если и побуждает к
сравнениям, то к грустным для дальневосточников.

Заграница, конечно, построила в России не один только Петербург. Даже Кремлевскую крепость одевали в красный
камень иноземцы Антон Фрязин и Пьетро Антонио Соляри.
В России заведено и гордиться таким посторонним вмешательством («У нас работают лучшие из лучших»), и стыдиться его («Запад нам не указ»). Заемное легко прививается на
отечественной культурной почве, почти обязательно превращаясь в предмет гордости первооткрывателей. Да, Кремль
считается самой большой средневековой крепостью Европы.
Но знаменитые символы седой кремлевской старины, зубцы-мерлоны, стали знаменитыми задолго до перестройки Кремля. В Вероне не я один, конечно, видел замок, именуемый
ныне Старым, Castelvecchio. Его стены увенчаны такими же
зубчиками-бойницами. Молодым замок Вероны считался в
пору своего строительства, в XIV веке, когда Кремль оставался еще деревянным.

Это они, особенности национального мировосприятия, помещают Россию в центр вселенной. Одна из причин нарочитой
русскоцентричности — просторы страны, которая велика до
такой степени, что составляет целую цивилизацию, ни в ком
и ни в чем, кроме себя собой, не нуждаясь. Такая страна
переживет любую изоляцию, потому что Богом, судьбой и
народом обречена-де на особый цивилизационный путь. Вот
Россия и бредет — из Москвы в Петербург, по пути от хаотичного, центростремительного, как столичная городская карта, жизненного уклада, в центре которого всегда Кремль, —
к логично устроенной, циркулем, опытом, умом выверенной
европейской модели существования. Что же касается спора
двух самых больших русских городов, то он разрешен общественной практикой: Москва остается столицей, только правят в ней петербуржцы.

Кровавое воскресенье

Свои кровавые воскресенья есть в истории дюжины государств, и всем им — от Великобритании до Турции, от Соединенных Штатов до Польши — гордиться в этой связи совершенно нечем, ведь речь идет преимущественно об учиненных
властями расстрелах и погромах. «Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе… Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших
потомков на вечные времена. А не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, — мы умрем здесь, на этой площади,
перед твоим дворцом… У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу…» — гласила петиция, которую
январским утром 1905 года петербургские рабочие понесли
своему царю. Список «главных нужд» составлял на заседаниях
«Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» поп-социалист Георгий Гапон: Учредительное собрание на условиях всеобщего тайного голосования, амнистия политических заключенных, расширение гражданских
прав и свобод, замена косвенных налогов прямым подоходным, восьмичасовой рабочий день.

Очередное конкретное противоречие между трудом и капиталом наметилось месяцем раньше, когда на Путиловском
заводе по решению мастера Тетевякина уволили четырех рабочих, участников гапоновского кружка. Разрешить конфликт переговорами стороны не смогли, требования рабочих
из частных переросли в общие. Объявили всеобщую стачку,
и в воскресенье поутру сразу с шести окраин столицы к царскому дворцу направились народные колонны, демонстранты вели с собой детей и несли иконы. Министр внутренних
дел Петр Святополк-Мирский этот «марш несогласных» запретил. По воспоминаниям свидетеля совещаний у министра,
«ни у кого не было даже мысли о том, что придется останавливать движение рабочих силою, и еще менее о том, что
произойдет кровопролитие». Однако вечером в субботу градоначальник объявил в Петербурге военное положение.

Все это не помогло. На призыв профсоюза Гапона вручить
петицию царю — чтобы диалог пролетариата с верховной
властью стал прямым — откликнулись, по разным данным, от
20 до 140 тысяч человек. Отец Георгий был пассионарным
борцом за народное дело, мастером политической и христианской проповеди. Сохранилось множество свидетельств:
слушатели его речей доводили себя до исступления, до состояния мистического экстаза. Люди плакали, били кулаками в стены, обещали умереть «за правду», складывали пальцы крестиками, показывая, что требование перемен свято и
их клятва равносильна присяге на Библии. В священнике
видели пророка, посланного Богом для освобождения народа. Гапон при этом много лет поддерживал контакты с Департаментом полиции. Одни историки считают отца Георгия
полицейским агентом в рабочем движении, другие — агентом
рабочего движения в силовых, говоря современным языком,
структурах, который «хотел ворваться в лагерь врагов и взорвать его изнутри». Вероятно, Гапон был и тем и другим.

«С портретом царя перед собой шли рабочие массы Петербурга к царю. Во главе одного из потоков шел Гапон. Он
поднял крест — словно вел этих людей в землю обетованную». У Нарвских ворот народную колонну остановил эскадрон конных гренадеров и две роты 93-го пехотного Иркутского полка, за Троицким мостом выстроились части
Павловского полка, в Александровском саду — солдаты-преображенцы. Призывам полиции разойтись демонстранты не
вняли. Подтверждены гибель 130 и ранения 299 человек.
Вскоре после трагедии газета «Вперед» в ленинской статье
привела закрепившиеся в советской историографии сведения о 4600 жертвах. Оснований считать эти данные достоверными у историков нет.

Через два дня власть сделала первые административные
выводы. На новоучрежденный пост генерал-губернатора
столицы назначили генерал-майора Дмитрия Трепова, сына
бывшего петербургского градоначальника, известного тем,
что когда-то присяжные заседатели оправдали стрелявшую
в него террористку Веру Засулич. Еще через неделю император принял в Царском Селе рабочую депутацию: «Знаю,
что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить, но
имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливыми и к вашим хозяевам и считаться с
условиями промышленности. Но мятежною толпою заявлять
о своих нуждах преступно. Я верю в честные чувства рабочих людей и непоколебимую преданность их, а потому прощаю им вину их». Императорская чета назначила 50 тысяч
рублей из личных средств для оказания помощи пострадавшим и членам семей погибших. Через десять месяцев, Манифестом 17 октября, Николай II даровал своим подданным
гражданские свободы. В течение нескольких лет, до помпезных торжеств 1913 года в честь трехсотлетия дома Романовых, император воздерживался от встреч с народом.

Вскоре после расстрела народной толпы Георгий Гапон, переодетый рабочим, бежал от преследования полиции в Женеву.
Его намерения поднять в Петербурге немедленное вооруженное восстание не воплотились в действия. В ту пору о Гапоне с восторгом отзывались Горький, Плеханов, Ленин. Надежда Крупская писала: «Гапон был живым куском нараставшей
в России революции, человеком, тесно связанным с рабочими массами, беззаветно верившими ему, и Ильич волновался
перед встречей с ним. Говоря о питерских рабочих, Гапон весь
загорался, кипел негодованием, возмущением против царя и
его приспешников». Ильич посоветовал Гапону «не слушать
лести» и «учиться». Они были ровесниками.

В конце 1905 года революционный священник вернулся из
эмиграции. В народе он по-прежнему пользовался невероятной популярностью. Гапон предложил руководству партии
эсеров организовать убийства премьер-министра Сергея
Витте и министра внутренних дел России Петра Дурново,
причем брался лично участвовать в совершении терактов.
Для осуществления этого плана Гапон возобновил контакты
с тайной полицией, о чем сообщил товарищам по борьбе.
Лидеры социалистов-революционеров сочли священника
провокатором, но, скорее всего, они просто опасались влияния батюшки в рабочем движении. Сам Гапон, судя по выводам биографов, не доверял ни полиции, ни партийным функционерам. Он считал себя особенной силой и незаменимым
народным вождем — хотя реальными возможностями возглавить рабочее движение не обладал и расчеты свои строил на
противостоянии охранного отделения и эсеров-террористов.

28 марта 1906 года активисты эсеровского Боевого рабочего союза заманили Гапона на пустующую дачу в поселке
Озерки; там священника задушили веревкой, а мертвое тело
повесили на вбитый в стену крюк. Полиция обнаружила труп
только месяц спустя. В начале мая Гапона похоронили на
тогдашнем Успенском кладбище при огромном стечении простого народа и под революционные песни. Среди траурных
венков был и такой: «Вождю 9 января от рабочих».

В «Кратком курсе истории ВКП(б)» Гапона назвали агентом-провокатором охранки; на него — наряду с «преступным
царским режимом» — и возложили ответственность за Кровавое воскресенье. Словосочетание «поп Гапон» стало определением предательства. Этому учили в советской школе;
сейчас на уроках истории Гапона не вспоминают. Поставленный на его могиле рабочими памятник разрушен, а сама
могила утеряна.

Практический урок

Отрывок из книги Стива Форбса и Элизабет Эймс «Спасет ли нас капитализм?»

О книге Стива Форбса и Элизабет Эймс «Спасет ли нас капитализм?»

Рынок — это люди, которые «голосуют» своими деньгами.

Во многих отношениях рынок схож с экосистемой. Невозможно отследить
все силы и факторы, двигающие его вперед. Подобно тому как не существует
человека, который мог бы полностью постигнуть все процессы и ресурсы,
задействованные при производстве карандаша, так и ни один человек,
включая самых умных «экспертов-всезнаек» и чиновников, не может до
конца знать, почему рынок какой-либо продукции функционирует именно
так, а не иначе.
Мы не первыми подмечаем одну особенность экономики, управляемой
государством. Например, если бы государство занималось производством
карандашей, то чиновники из министерства карандашной промышленности,
вероятно, заказывали бы слишком большое количество древесины в угоду
своим сторонникам из лесопромышленного комплекса. (Или, наоборот, они
бы заказывали слишком мало, соблюдая требования защитников окружающей
среды.) Работникам компаний, добывающих графит, переплачивали
бы в результате политического давления. Людям, занятым в производстве
карандашей, пришлось бы соблюдать целый ряд правил и инструкций, выдвигаемых
государством, некоторые из которых были бы важными, но
большая часть — спорными. Им бы пришлось тратить долгие часы на заполнение
специальных форм, доказывающих соответствие продукции требуемым
стандартам. Расходы выходили бы из-под контроля, как это часто
случается при выполнении государственных проектов. Цена на карандаши
соответствовала бы возросшим расходам. И никто не смог бы позволить
себе покупку таких карандашей. Карандаши были бы в избытке. А возможно,
министерство карандашной промышленности слишком сильно понизило бы
цену на них. В таком случае спрос превысил бы предложение и образовался
бы дефицит.

В этой книге мы покажем, что стремление политиков управлять рынками
неизменно приводит к описанным выше результатам. Примеры этого можно
наблюдать в странах, где государство управляет экономикой, — Венесуэле,
Северной Корее, Кубе и много лет назад в Советском Союзе, а также
в секторах нашей экономики, которые активно регулируются государством.
Чиновники и политики не понимают, что рынок сам распределяет имеющиеся
ресурсы оптимальным образом, исходя из существующих условий предложения
и спроса. Следовательно, их попытки сделать так, чтобы рынок
функционировал в соответствии с представлениями определенных людей,
как правило, не приводят к успеху.

Уго Чавес — президент Венесуэлы, постепенно приобретающий власть
диктатора, социалист и убежденный критик капитализма, ввел контроль над
ценами на сотни товаров для того, чтобы пища и предметы первой необходимости
были более доступными для малообеспеченных слоев населения.
Это блестящее решение сделало его популярным среди критиков капитализма
в США. Однако Уго Чавес не учел следующего: цена товара отражает
стоимость совершенных сделок и процессов, требуемых для его производства.
Цены, установленные президентом, возможно, обрадовали его политических
сторонников и подняли его рейтинг, но они не могли отразить реально существующих
затрат на производство товаров. В результате из-за низких цен
рынки сбыта этих товаров, как и вся экономика страны, вышли из строя.

Сегодня единственным местом в Венесуэле, где можно приобрести
множество важных товаров, является черный рынок, однако цены на них
в несколько раз выше, чем они были до введения контроля. Эта ситуация характерна для экономических решений, разработанных противниками
свободного рынка. Они почти никогда не пытаются решить проблемы или,
выражаясь языком профессиональных экономистов, исправить «дефекты
рынка». Вместо этого они создают еще более значительные дефекты.

Мой знакомый, недавно эмигрировавший из Болгарии в Соединенные
Штаты, так охарактеризовал систему здравоохранения, которой в Болгарии
управляет государство: «Медицинская помощь бесплатная, но получить ее
невозможно».

В этой книге мы покажем, что вмешательство государства редко решает
экономические проблемы, потому что оно политизирует их. Решения, принимаемые
правительством якобы для обеспечения справедливости, на самом
деле удовлетворяют желания власть имущих, а не реальные потребности
населения.

Вряд ли можно найти лучший пример, подтверждающий эту идею, чем
спасение Детройта и поглощение концерна General Motors государством.
В главе 2 мы обсудим, как General Motors могла снизить огромнейшие затраты
на оплату труда рабочим и разработать стратегию по восстановлению,
если бы администрация президента Обамы позволила рынку свободно функционировать;
в General Motors избрали бы традиционный для таких случаев
путь реструктуризации через процедуру банкротства. Но, учитывая, что государство
взяло на себя контроль над автоконцерном, GM не имела возможности
принять необходимые жесткие решения, которые бы способствовали
действительному оздоровлению.

Журналист газеты The Wall Street Journal Холман Дженкинс весной 2009 г.
написал о том, что истинным приоритетом нового главы GM, назначенного
правительством, Эдварда Уитэйкра, были не потребности рынка, а «уяснение
взаимоотношений GM с Вашингтоном». Решения Уитэйкра, вероятно,
продиктованы не стремлением удовлетворить потребности покупателей,
а желанием угодить своим политическим боссам, а также тем людям, которым
должны, в свою очередь, угодить последние, т. е. профессиональным
союзам.

Мы будем исследовать непредвиденные последствия вмешательства государства
в управление экономикой в главах 5 и 8.

Методы регулирования, используемые государством, — от контроля над
ценами до установления жесткого порядка ведения бухгалтерии — приводят
к разрушительным отклонениям в развитии экономики. Основной пример,
который мы рассмотрим подробно, касается здравоохранения. В главе 7 мы
покажем, как из-за участия государства на рынке медицинского страхования
и на определенных этапах регулирования этой сферы образовался сложный
рынок с быстро растущими ценами, который приносит пользу все меньшему
числу своих участников.

Попытки ограничения действия рыночных сил политическим путем в итоге
приводят к непредвиденным последствиям, которые причиняют ущерб тем,
кому они должны были помочь.

Деятельность правительств Соединенных Штатов и других стран, направленная
на создание более доступной и демократической системы здравоохранения,
привела только к повышению цен на медицинские услуги и государственному
нормированию данной сферы. К сожалению, экономические
принципы системы здравоохранения продолжают оставаться наименее изученными
в рамках рыночной экономики.
Почти настолько же неизученным является процесс создания материальных
благ при демократическом капитализме. В этом состоит основная тема главы 2,
в которой исследуются разрушительные и зачастую болезненные динамические
изменения, которые являются частью экономического развития. Как уже упоминалось
ранее, экономист Йозеф Шумпетер назвал этот процесс «творческим
разрушением». Именно технические достижения и предпринимательская деятельность,
которые формируют новые отрасли промышленности и создают
рабочие места, могут также вытеснять с рынка устаревшие отрасли.
Возьмем персональные компьютеры. Они полностью ликвидировали спрос
на пишущие машинки и, без сомнения, уничтожили тысячи рабочих мест.
Поэтому даже в благоприятное время обязательно будут происходить сокращения
в каких-либо компаниях. Предприятия и рабочие места, созданные
в условиях экономики капитализма, не всегда возникают в тех секторах, где
этого больше всего ожидают.
Вот, к примеру, свежий продукт, появление которого вызвано ростом популярности
персональных компьютеров, — iPod. Революционное инновационное
решение компании Apple (которая включает в себя не только плеер
iPod, но и программное обеспечение iTunes, работающее вместе с плеером),
стало иконой современной культуры. Благодаря этому изобретению, по подсчетам,
было создано 40 000 рабочих мест, и эта цифра не учитывает те рабочие
места, которые связаны с продажей бесчисленных аксессуаров для
iPod. Данная технология создала много преимуществ: с ее помощью покупатели
могут приобретать отдельные песни, а не дорогие музыкальные сборники
на CD, и слушать больше музыки. Теперь малоизвестные музыканты
могут получить доступ на рынок, не имея собственной звукозаписывающей
студии. Более того, инновационная технология создала новые возможности
за пределами музыкальной индустрии — появился новый способ продажи
и распространения видеоконтента, такого как кинофильмы и информационные
подкасты.

Тем не менее появление iPod пагубно сказалось на определенных сферах
бизнеса. Использование этого устройства ускорило рост популярности скачивания
музыки в сети Интернет, что разорило компании, торгующие музыкой,
и вынудило их ликвидироваться или кардинально изменить направление
своей деятельности. Звукозаписывающие студии и музыканты все чаще вынуждены
получать прибыль с продаж синглов, чем с более выгодных сборников
музыки на CD. Появление iPod также поставило определенные задачи
перед производителями традиционного акустического оборудования, которые
должны были адаптировать предлагаемую ими технику к новой технологии.

Эти изменения, несомненно, были неприятными для тех, на ком появление
iPod сказалось отрицательно. Но означает ли это, что было бы лучше,
если бы компания Apple никогда бы не разработала свое инновационное
решение? Если принять во внимание все преимущества, привнесенные новой
технологией, то мы, вероятно, согласимся, что iPod позитивно повлиял
не только на экономику, но и на общество в целом. Даже известные музыканты,
записывающие собственную музыку, признают, что перемены, будучи
разрушительными, также создают новые возможности.

Вопреки всеобщему представлению идея о создании iPod не возникла
каким-то волшебным образом в голове Стива Джобса. Подобно порталу
YouTube, устройству iport, разработанному Кэтрин Пэттон, карандашу и другим
многочисленным изобретениям, эта идея возникла как ответ на возникшую
потребность. В 2003 г. журналист Роб Уокер отметил в газете The New
York Times, что iPod появился не благодаря «выдающемуся научно-техническому
открытию», а в результате изобретения технических новинок другими
компаниями. Сам Джобс в этой статье признает, что он, по сути, собрал воедино
разрозненные компоненты. Подобные ситуации свойственны процессу
создания чего-либо, спонтанному и непредсказуемому, протекающему
на свободном рынке. Никто не может знать, где и как что-либо будет изобретено.

Именно потому, что многие люди не понимают, как в условиях свободного
рынка создаются материальные блага, капитализм имеет столь плохую
репутацию. В главе, посвященной глобализации, говорится, что экономические
обозреватели, которые сокрушаются по поводу «привлечения сторонних
ресурсов» и «дефицита торгового баланса», не могут понять, что торговля
с другими государствами в результате приносит миллиарды долларов, которые
возвращаются в экономику Соединенных Штатов в форме иностранных
инвестиций, позволяющих создать новые рабочие места. Торговля нашего
государства с Китаем, к примеру, формирует крупные денежные потоки,
которые Китай реинвестирует в государственные бумаги США. А такой инструмент,
как государственные казначейские облигации, — это своего рода инвестиция, которая позволяет администрации президента Обамы покрыть
огромные государственные расходы и поддерживать бюджет на плаву.

Следующий факт, которым пренебрегают критики капитализма, говорит
о том, что до текущего экономического спада уровень безработицы
в США в течение последних трех десятилетий только падал и в течение
большей части этого десятилетия был существенно ниже, чем в 1950-е гг.
и в начале 1960-х, находясь на отметке между 4 и 5%. И эта цифра верна
даже несмотря на то, что «доля работающих», т. е. отношение числа взрослых
людей к общему количеству трудовых ресурсов, сегодня выше, чем
40 лет назад.

За последние 30 лет вопреки тому, что миллионы рабочих мест были потеряны
из-за взлетов и падений определенных компаний и отраслей промышленности
в условиях демократического капитализма, в нашей стране
было создано более 40 млн новых рабочих мест. Общий доход населения
увеличился с $2 трлн до $12 трлн. Чистая стоимость американских домохозяйств
(т. е. стоимость имущества за вычетом обязательств, таких как долг
по ипотеке) существенно возросла, с $7,1 трлн до $51,5 трлн. В целом экономика
выросла до невиданных ранее масштабов. Уровень жизни в нашей
стране невероятно повысился.

В отличие от государственных программ, к осуществлению которых приступают
в сопровождении пресс-релизов и активной рекламы в СМИ, создание
новых рабочих мест и повышение благосостояния, вызванные к жизни
невидимой рукой рынка, как правило, происходят без официальных заявлений.
Никто не произносит громких речей и не подписывает законопроектов
в Овальном кабинете. Обычно все происходит само собой.

В условиях демократического капитализма недостатки и провалы заметнее,
чем созидание и развитие.

Мало кто понимает, что провал в бизнесе, представляющий собой обратную
сторону принятия рискованных решений и внедрения инноваций,
является элементом создания материальных благ при демократическом капитализме.
Никто не отрицает, что этот процесс может быть болезненным.
Между тем в книге мы обсудим, что последствия ограничений развития капитализма
намного хуже.
Некоторые люди, потерявшие работу во время экономического кризиса,
наверное, глубоко возмущены нашими словами. Однако далее мы покажем,
что нынешний финансовый кризис и экономический спад — это все что угодно, только не типичный пример творческого разрушения, происходящего
в условиях свободного рынка. Современная ситуация — это нечто совершенно
противоположное. Наиболее сокрушительные экономические потрясения
в истории никогда не были вызваны естественными циклами,
протекающими на свободном рынке; причиной их были чудовищные деформации,
связанные с тем, что государство подавляло нормальное его функционирование.

В условиях здоровой, открытой экономики, когда нарушается баланс,
т. е. появляется слишком много или становится слишком мало чего-либо,
рынок со временем самостоятельно исправляет эту ситуацию. Возьмем, к примеру,
мобильные телефоны. Когда-то они были настоящей редкостью и стоили
чрезвычайно дорого. Сейчас они есть у каждого. Абоненты мобильных
операторов больше не падают в обморок при виде счетов за связь. Цены
упали, и компании из этой индустрии как могут борются за то, чтобы получить
прибыль.

Рынок призван удовлетворять потребности и желания людей, что возможно
лишь при достаточной степени экономической свободы. Тем не менее,
когда государство налагает искусственные ограничения при помощи законов
или своего непосредственного участия, оно создает дисбаланс — деформацию,
— исправить которую рыночным силам не позволяют.

В результате может произойти то, что случилось с современной системой
здравоохранения, в которой руководящее положение занимает государство.
Или, если рассматривать экономику в более крупном масштабе, вмешательство
государства может привести к обвалу рынка, который мы наблюдали
в течение последних двух лет.

Государственная политика, вызывающая деформации рынка, сыграла свою
роль в каждой экономической катастрофе. Великая депрессия, например,
явилась чудовищным последствием введения Закона Смута—Хоули. Эта пошлина,
направленная на сохранение рабочих мест американцев, разожгла
настоящую торговую войну между Соединенными Штатами и другими странами,
которая крайне пагубно сказалась на занятости людей по всему миру.
И сегодня мы наблюдаем подобную ситуацию на рынке низкокачественного
ипотечного кредитования, результатом которой стал обвал финансового
рынка. И то и другое началось с масштабных деформаций рынка ипотеки,
спровоцированных ошибочной государственной политикой и деятельностью
громадных ипотечных корпораций Fannie Mae и Freddie Mac, созданных государством.

Цель создания этих гигантов была весьма достойной — стимулирование
рынка жилой недвижимости. Их необъятные размеры, значительно превосходящие
всех конкурентов в частном секторе, а также их связь с федеральным
правительством давали им возможность существенно влиять на ипотечный,
финансовый рынки и рынок жилой недвижимости, что привело финансовую
систему государства почти к полному краху.

Но все же наиболее пагубную роль в сложившейся ситуации сыграла
Федеральная резервная система, которая понизила размер процентной ставки
для того, чтобы дать толчок экономике после краха доткомов в начале
2000-х гг., но оказалось, что эта процентная ставка была слишком низкой
в течение слишком долгого времени. Если бы эта ошибка в денежной политике
не была допущена, то проблема на рынке жилой недвижимости никогда
бы не достигла того ужасающего масштаба.

Скорее всего, не свободный рынок не оправдал надежд Алана Гринспена,
а совсем наоборот — введение низких процентных ставок, а также политика,
направленная на ослабление доллара, которую он проводил, находясь на посту
главы Федерального резервного банка. Именно это негативно повлияло
на свободный рынок. Айн Рэнд никогда бы не согласилась с тем, что правительственная
организация, такая как Федеральная резервная система, может
наладить ситуацию в американской и мировой экономиках. Более того, она
бы не оставила без внимания то, что ключевым компонентом свободного
рынка является сильная, стабильная и надежная валюта.

Купить книгу на сайте издательства

Социализм – это будущее

Статья из книги Германа Садулаева «Марш, марш правой!»

О книге Германа Садулаева «Марш, марш правой!»

В Мае 1890 года профессор Саймон Ньюкомб (Simon Newcomb) опубликовал в журнале The North American Review любопытную статью, озаглавленную «Мыльные пузыри социализма» («Soap-bubbles of socialism»). Автор весьма убедительно и доходчиво критикует идеи и лозунги социальных реформаторов: «Вместо рассмотрения таких туманных вещей как богатство, капитал и капитализм, я настаиваю на рассмотрении только таких низменных вещей, как дома, кровати и бифштексы». И этих самых домов, кроватей и бифштексов, по утверждению профессора Ньюкомба, всё равно не хватит на всех, даже если поделить их поровну, либо по справедливости (что не всегда одно и то же).

Профессор выступает против даже 8-часовой рабочей недели, именно с таких, филантропических позиций: «Мы должны сокращать использование восьмичасовой системы, потому что, если мы уменьшаем строительство домов на 20 процентов, то, несомненно, в следующем поколении будет труднее обеспечить бедных жильём».

Подводя итог своим размышлениям, Ньюкомб повторяет: «…согласно критикуемой мною точке зрения, проблема улучшения жизненных условий масс заключается не в производстве, а в распределении. Большинство думает, что производится достаточно и даже с избытком для всех, единственная трудность сводится к тому, что массы не получают своей честной доли». На самом же деле, как объясняется в статье на простых и наглядных примерах (с теми же бифштексами или одеждой) — основная проблема не в распределении, а в производстве. В недостаточном производстве необходимых человеку благ.

Да, одни позволяют себе гораздо более чем остальные. И далеко не всегда это оправдано их заслугами перед обществом. Но даже если отобрать всё, что составляет роскошь богатых — этого не хватит, чтобы вылечить нужду бедняков.

Потому что просто всего не хватает на всех.

В 1890 году профессор Саймон Ньюкомб был абсолютно прав.

Он был прав не только в 1890 году, но и на протяжении всей известной нам экономической истории человечества, насчитывающей тысячи лет.

Во все века и при всех социально-политических системах уровень экономического производства в человеческом обществе не позволял обеспечить комфортными условиями существования и пользованием известными к тому времени благами цивилизации всех членов общества, даже если бы распределение было максимально справедливым.

Просто потому, что еды и прочего было всегда мало.

А людей — много.

Люди век за веком научались производить больше еды, но себе подобных они всегда воспроизводили ещё больше, чем еды.

Английский экономист Томас Роберт Мальтус развил это положение в целую теорию, опубликовав в 1798 году книгу «Опыт о принципе народонаселения». Теория состояла в том, что население возрастает в геометрической прогрессии (1,2,4,8,16…), а производство средств к существованию только в арифметической прогрессии (1,2,3,4,5…). Следовательно, нищета неизбежна уже в силу естественного инстинкта размножения человека. И должна только усугубляться с ходом истории. Эту гипотезу впоследствии назовут «мальтузианством», а Карл Маркс, который вообще любил обзываться, охарактеризует книгу Мальтуса как «гнусный пасквиль на человеческий род».

Но, так или иначе, на протяжении столетий и столетий принцип Мальтуса действовал, и чем больше становилось людей, тем острее чувствовалась нехватка еды, жилья и одежды.

И уже золотым веком казались времена первобытного существования охотников и собирателей, которые находились в гармонии с природой, в состоянии гомеостаза, в экологическом равновесии со средой и вмещающим ландшафтом. Когда у каждого была и еда на углях костра, и шкура на бёдрах, и крыша хижины над головой.

Через много тысячелетий, человек, открыв новые земли, научившись земледелию и ремеслу, изобретя порох, паровую машину и прочая и прочая, а впоследствии и полетев в космос, и освоив ядерную энергию, да стоит ли продолжать… при всём этом человеческое общество пришло к тому, что значительной части его членов нечего есть, негде жить и не во что одеться.

Что было бы немыслимо для дикарей.

Но дикари брали всё необходимое непосредственно у природы! А современному человеку негде получить содержание, кроме как в обществе себе подобных.

Жан Жак Руссо, французский просветитель и большой друг российской императрицы, высказывался в том духе, что только в обществе возможно существовать праздно и роскошествовать. Следует добавить, что только в обществе возможно тяжело трудиться и бедствовать.

Природа не такова, природа относится ко всем с одинаковой любовью. Или с одинаковой ненавистью. Поэтому, если засуха, то погибают все. А если благоденствие, то никто не умрёт с голоду; ведь ни у кого природа не спросит ни денег, ни карточек, ни специального разрешения, чтобы сорвать созревший банан.

Поэтому, Мальтус всё же не прав, и нищета — явление, обусловленное не биологически, а социально.

Мы же отметим для себя, что не рассматриваем этот случай гармонии человека с природой, как не имеющий отношения к социальной проблематике. Опыт существования дарами одной только природы до сей поры можно воспроизвести, если только найти нетронутый уголок земли. Но мы говорим о пользовании не только дарами природы, а и всеми доступными на данной стадии развития благами цивилизации, что почти невозможно без включения в социальную жизнь.

Этих самых благ производилось перманентно меньше, чем было желающих ими воспользоваться.

Поэтому любые социалистические и коммунистические идеи были утопическими, неосуществимыми, и, даже более того, вредными для прогресса человеческой культуры. Действительно, если бы излишки благ не накапливались в руках аристократов и правителей, а равномерно распределялись между всеми жителями древних и средневековых государств, у нас до сих пор не было бы ни храмов, ни дорог, ни науки, ни поэзии; ничего, кроме мотыги и быков. Понятно, что только изъятые плоды народного труда смогли обеспечить развитие непроизводительной культуры. Иначе быть не могло! Даже странствующие монахи, святые и пророки могли появиться только там, где у купца или крестьянина оставалась после обеда краюха хлеба, которую можно пожертвовать нищему.

Коммунизм вроде бы остался в прошлом. В тех временах, когда гармония с природой уже была нарушена, во многом, по вине самой природы — условия стали чрезвычайно неблагоприятными. А экономика — присваивающая экономика племенного коммунизма — не давала вообще никаких излишков. Поэтому распределение было более или менее по потребностям. Другого выхода просто не было, иначе сообщество быстро погибало.

Как сообщество неандертальцев.

Неандертальцы были древними людьми, которые населяли Европу на протяжении сотен тысяч лет. Около сорока тысяч лет назад у них появились конкуренты — кроманьонцы, предки современного человека. В это же время наступило похолодание, вызванное ледником. И неандерталец вымер. А кроманьонец остался.

Причины исчезновения неандертальца не известны. Есть много гипотез. Но ясно, что и неандерталец, и кроманьонец к этому времени достигли пика биологической эволюции. С тех пор человек разумный физиологически не изменялся. Однако кроманьонец стал приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни с помощью социальной эволюции. А неандерталец, видимо, не смог.

Дитя природы, привычный к гармоничным отношениям с окружающей средой и к экологически ответственной экономике, неандерталец обиделся на ставшую жестокой, холодной и жадной мать-Европу и от обиды вымер.

А кроманьонец легко нарушил завет, договор с природой, о гармонии и гомеостазе. Стал хищнически использовать ресурсы. За считанные тысячелетия перебил на мясо и шкуры всех мамонтов, а, кстати, и неандертальцев съел, выжил из пещер саблезубых кошек, пожёг гектары и гектары лесов, заставил лошадей возить себя, а быков — свои пожитки. Изменил ландшафты и создал собственную искусственную среду обитания. В общем, вёл себя как браконьер и вредитель. И выжил. По крайней мере, уже прожил на несколько тысяч лет дольше, чем неандерталец.

Но не только дерзкое отношение к природе стало фактором успеха нового человеческого общества. А ещё и социальная эволюция, как говорилось выше. Военный, племенной, первобытный коммунизм — вот что спасло человека от исчезновения. В условиях катастрофической нехватки самых необходимых средств к существованию, в человеческих племенах, по-видимому, было налажено строгое централизованное распределение. И молодые, сильные охотники, и самые умелые собирательницы, получали на общей трапезе примерно равную долю с менее удачливыми, детьми, больными и старыми. Иначе общество невозможно. Цивилизация начиналась с пенсионной реформы: то есть, когда стариков перестали съедать, а стали кормить частью добычи, принесённой молодыми.

(Хочу сделать оговорку, что, приводя примеры из первобытной истории, я вовсе не утверждаю, что в далёком прошлом всё было именно так. Как было, я не знаю. Это всего лишь иллюстрации к идеям, которые я излагаю в тексте. Может, на самом деле, не было ни эволюции, ни мамонтов, ни ледника, а был Ноев ковчег и потоп, или Сатья-Трета-Двапара-юги, или Времена Счастливой Охоты, или Рождение Ктулху).

Возвращаемся к нашим баранам. То есть, к овцам. То есть, к коровам, из которых делают бифштексы, а также к кроватям, домам, одежде и прочим благам природного и промышленного происхождения.

Мы можем разделить историю человечества на этапы. Тогда мы станем совсем как ученые, потому что ученые любят разделять, и особенно на этапы. Чтобы было совсем похоже на науку, мы используем латинские цифры:

I. Потерянный рай или Первобытный либерализм.

Эпоха любовного согласия с природой. Ресурсов неограниченное количество, единственным необходимым трудом являются усилия по их присвоению: то есть, банан надо сорвать и съесть. Делать запасы, накопления нет никакого смысла. Всё есть вокруг и есть всегда. Овощи и фрукты по сезону, мясо по графику миграции зверей. Как говорится, молоко можно хранить в корове. С другой стороны нет и технологий хранения и накопления. Человек приучается естественным образом вести себя экологически ответственно и ограничивать своё потребление разумными мерками, а изъятие у природы её даров — рамками потребления. Бананов срывать нужно ровно столько, сколько собираешься съесть сейчас, а зверя бить только когда желаешь его зажарить.

В этот период вмешательство социальных факторов и регуляторов в экономику минимальное. В идеологии господствует оголтелый либерализм:

Почему ты так странно на меня смотришь? Потому что у меня два банана, а у тебя ни одного? Всё правильно, я сильный и ловкий, поэтому у меня два банана. Я их сорвал. А ты не завидуй, ты пойди и тоже сорви себе бананы! Ты не можешь? Тебе лев откусил обе ноги, когда ты защищал от клыков взбесившегося хищника детей нашего племени? Ну что же, нету ног — нету бананов. Это, братец, свободная экономика!

Почему рай был потерян? Причин могло быть несколько. Например, в Европе природа стала скудной из-за похолодания (ледник!). Людей стало слишком много (Мальтус!). В ту же экологическую нишу припёрлись кроманьонцы (гастарбайтеры!).

В холодной войне (было действительно очень холодно) между либеральным мировым сообществом неандертальцев и коммунистическим интернационалом кроманьонцев, тогда победил коммунизм. Таким образом, в прошлом столетии либеральная идея просто брала реванш за поражение доисторической давности.

Экономисты давно отметили, что либерализм может существовать только в тучные годы, во времена относительного благополучия. В годину испытаний либеральная система оказывается совершенно непригодной и заменяется централизованным регулированием и распределением.

II. Царство Справедливости или Неолитический социализм

Здесь всё просто. От каждого по способностям, каждому ровно столько, чтобы не сдох с голоду. Больше всё равно нет.

III. Наше Жестокое Время или Эпоха Пэрис Хилтон

Ледник отступил, аборигенов съели, приручили коров, научились возделывать землю. В общем, стали производить больше, чем можно сразу употребить. Излишки стали присваиваться эксплуататорскими классами. Которые поэтому сразу поняли, что они эксплуататорские. И стали эксплуатировать все остальные. Об этом есть подробно у Фридриха Энгельса в его работе «Происхождение семьи и частной собственности» и в трудах Карла Маркса, конечно.

Но там очень сложно, и про формации, которые сменяют друг друга — рабовладельческий строй, феодальный строй, капиталистический строй. А есть ещё отдельно стоящие азиатский способ производства и российская разруха (это из-за татаро-монгольского ига, ну, вы знаете). И разные фазы-стадии.

Мы решили попроще, всё это вместе назвать по имени Пэрис Хилтон. То есть, система, при которой производство благ по мере прогресса максимально отделяется от потребления оных. И производят блага одни, а потребляют, наоборот, совсем другие. Например, Пэрис Хилтон. Так, я думаю, всем будет понятно.

В рамках эпохи ПХ в разные периоды и в разных странах более или менее либеральные модели сменяют более или менее социалистические, подобно качанию маятника. Но возврат ни к абсолютному либерализму природного рая (закон джунглей! Йо-хо!), ни к золотому веку пещерного социализма (жрите братки, это на всех!), в полной мере уже не возможен.

Потому что:

  1. природные ресурсы относительно потребностей человечества ограничены;
  2. присвоение ресурсов в той или иной степени социализировано;
  3. кроме естественных природных ресурсов человек приучил себя к т.н. благам цивилизации, которые не могут быть получены непосредственно у природы;
  4. производство и распределение организованы так, чтобы изымать излишки в пользу господствующего меньшинства;
  5. излишками считается столько, сколько решит господствующее меньшинство, даже если подвластное большинство отдав излишки помирает с голоду;
  6. в силу предыдущего пункта, если излишков нет совсем, то господствующее меньшинство всё равно изымает излишки, потому что ну, в самом деле, не должна же Пэрис Хилтон отказывать своей собачке в новом брильянтовом колье только потому, что засуха сгубила на корню все посевы фермеров, скот пал от ящура, рыболовецкие сейнеры потоплены штормами, финансовый кризис обесценил вклады населения, пенсионный фонд лопнул и большая часть трудоспособного населения планеты погибла в третьей мировой войне!

А теперь разберём возникшее логическое противоречие. Итак, с одной стороны, излишки есть. Не будь излишков, мы оставались бы в пещерном веке, жили бы при коммунизме, иначе никак.

С другой стороны, как убеждает нас Саймон Ньюкомб, даже если взять всё и поделить (резюме писем Энгельса Каутскому, Шариков), то на всех всё равно не хватит. То есть, никаких излишков нет, а есть нехватка.

Мы вынуждены констатировать диалектическое сочетание данных утверждений и их одновременную истинность. На протяжении веков и тысячелетий совокупный продукт всей человеческой экономической деятельности поделенный на всех людей поровну обеспечивал бы в лучшем случае самые простые биологические потребности, физическое выживание, но не социальные блага, не достижения цивилизации, не развитие культуры. И только меньшинство, изымая некоторый излишек от биологического прожиточного минимума масс, могло позволить себе быть цивилизованными и принимать на себя миссию продвигать и технологии, и непроизводительные отрасли культуры.

Это было жестокое время, и мы нисколько не оправдываем эксплуататоров такой вот исторической необходимостью. Эксплуататоры справедливо получали своё воздаяние на копьях восставших рабов, рогатинах бунтующих крестьян и на гильотинах революций. Мы всего лишь объясняем. Объясняем — не значит оправдываем. Возможно, человечеству и не нужны были многие артефакты, созданные потом и кровью, ценой свободы, жизни и счастья тысяч и миллионов людей — как, например, жуткие и бессмысленные египетские пирамиды.

Но, что было, то было. И было именно так.

Перед человечеством тысячелетиями стояла задача: повысить производительность экономики, эффективность труда, увеличить количество производимых благ. Чтобы однажды хватило всем.

И тогда можно будет разделить поровну.

Карл Маркс тоже понимал это. И ставил как необходимое условие коммунизма достижение высокого уровня развития производительных сил. Иначе, даже если всё справедливо поделить, всё равно не хватит, все будут равны, но равны в нужде и нищете, а нужда плохой учитель, мы это все узнали и увидели.

Сначала нужно было развить науку, технику, экономику.

И человечество впряглось в эту гонку. Одна система сменяла другую. В конкуренции выигрывала та, которая обеспечивала наибольшую мобилизацию людей для повышения производительности труда. Поэтому в Средневековой Европе рабство сменилось феодальной зависимостью: с крестьянина, закреплённого на клочке земли, можно было взять больше, чем с раба. Когда рабы снова стали эффективны — на плантациях в Новом Свете — просвещенные и образованные европейцы ничтоже сумняшеся вспомнили рабовладение и навезли из Африки негров.

Советский Союз проиграл экономическое соревнование в 60-80-е годы прошлого века потому, что население капиталистических стран было лучше мотивировано больше и эффективнее работать! Это сейчас мы поняли, что жили за пазухой у коммунистической партии. Могли днями бить баклуши, читать диссидентов, ругать на кухне советскую власть, и при этом иметь и квартиры, и машины, и дачи, и еду на столе — всё не лучшего качества, но сами же такое дерьмо производили! Один любитель Набокова конструировал в КБ завода негреющий утюг, другой поклонник Высоцкого клеил на фабрике кургузые ботинки. Потом они обменивались через зарплаты и систему советской торговли продуктами своего труда, и обувщик получал плохой утюг, а утюжник — неудобные ботинки. А виновата была во всём, конечно, советская власть!

Теперь нам не до поэзии Серебряного века и не до творчества белогвардейских эмигрантов. Нам бы дотащить тело до телевизора вечером. Мы вкалываем как проклятые, чтобы отдать банкам деньги за самые насущные жизненные блага, которые раньше получали от государства даром, а теперь можем иметь только в кредит, под залог всей своей жизни, свободы и здоровья!

Капитализм сегодня — это сложная система, которая с помощью товарного фетишизма, социальной стратификации, идеологии консумеризма и прочая, и прочая, и прочая, обеспечивает наиболее полную мобилизацию трудового ресурса. То есть, человек при современном капитализме сам заставляет себя вкалывать так, как никакой рабовладелец или секретарь парткома не смог бы его заставить.

Счастлив ли при этом человек? Конечно, нет. Человек как биологическое существо счастлив, когда он, например, много занимается сексом. В одной из самых богатых и развитых стран мира, в Японии, пары занимаются сексом всё меньше и меньше. Зато самоубийством люди заканчивают свою жизнь всё чаще и чаще. Человек как социальное существо счастлив отношениями и социальными связями с другими людьми. В мегаполисе, сердце современной экономики, люди не знают своих соседей, не встречаются с родственниками, семьи распадаются, каждый загнан и одинок.

Так за что же мы боролись и ради чего?

Мы полагаем, что в качестве цели этого мегаисторического потогонного проекта была идея: вот сделаем много всего, чтобы на всех хватило! Тогда поделим, и будем счастливо жить…

И вот.

Мы, наконец, добрались до финала нашего эссе.

До его вывода.

Который может быть записан без слов, одними цифрами:

65 820 000 000 000 : 6 670 000 000 = 9 868,07

Первая цифра — это валовый мировой продукт за 2007 год в долларах по оценке Центрального Разведывательного Управления США. Вторая цифра — численность населения земли на февраль 2008 года.

Стало быть, на каждого землянина, включая неработающих пенсионеров и младенцев, приходится 9 868 долларов 07 центов в год. Мы в России больше привыкли оценивать месячный доход. Пожалуйста: 822 доллара 34 цента в месяц на каждого члена семьи. По актуальному курсу валют, это 22-23 тысячи рублей.

Holly shit! Срань Господня!

Это много.

Это действительно много.

Нет, это не то что бы роскошь, но этого достаточно.

Например, если взять семью (расширенную) из пяти человек: муж, жена, дедушка (бабушка), двое детей, то мы имеем на пятерых 110-115 тысяч рублей в месяц.

Знаете, вполне можно жить.

И не только выживать физически, но и получать доступ к благам цивилизации, к культуре, к полноценной социальной жизни.

Можно ли ещё больше?

Боюсь, что нет.

Конечно, 10 000 долларов на человека в год не обеспечивают образа жизни американского среднего класса: дом за городом, по автомобилю для каждого совершеннолетнего члена семьи, колледж и туристические поездки 2 раза в год.

Но такого уровня потребления для всех жителей земли не выдержит сама планета. По прогнозам экспертов, года через два в мире будет около миллиарда автомобилей. Нам уже нечем дышать. В день, когда на трассы выедут три миллиарда автомобилей, боюсь, мы все отравимся угарным газом.

Как бы мы ни форсировали экономику, ни мобилизовывали трудовой потенциал, у земли, места нашего обитания, есть свои пределы прочности. И мы не можем повышать производство бесконечно. Мы должны остановить гонку на уровне, который уже приемлем для жителей земли.

Что мы этим хотим сказать? Неправда, что социализм устарел, что эта идея осталась в прошлом, что это пройденный этап истории человечества — 20 000, или 20 лет назад. Напротив. Только сейчас социализм стал актуален как никогда.

Только сейчас мы, наконец, производим столько общего продукта, что если его правильно распределить, то всем хватит!

До этого требования социалистического распределения были вредными утопиями. Но сегодня — это не только возможно, но и необходимо.

Уже всем всего хватит.

Поэтому мы должны применять социалистическое планирование и распределение. У либеральной экономики, у свободного рынка нет и не может быть механизмов, которые распределят нагрузку на планету и получаемые блага разумно и ответственно. Невидимая рука рынка хватает всё, что плохо лежит и пихает себе за пазуху. Не понимая, что ворованные сокровища превращаются в ядовитых скорпионов. Только сознательная, сознающая, а, следовательно, социалистически ориентированная мировая экономика способна приступить к решению глобальных задач.

Будущее человечества — это социализм.

Другого будущего нет.