Путешествие к центру

  • Орхан Памук. Рыжеволосая женщина / Пер. с тур. А. Аврутиной. – М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2016. – 304 с.

Орхан Памук копает колодец, совершая свое «Путешествие к центру Земли», к истокам, с которых началась история, чтобы найти связь между тем, что внутри, и тем, что снаружи. Слой за слоем разрабатывает он извечную тему – рок и род. Случайность или предопределение. Рождение сына и смерть отца.

В колодец издревле бросали вещи, которые хотели спрятать от других. Так и автор копает, надеясь найти не только их, но и свежую воду. Ведь Эдип и Сухраб – это бездонные колодцы. Или так: это те участки, на которых всегда найдутся новые не скудеющие источники.

Некоторые слои такие большие, что неопытному работнику кажется – тот или иной уровень никогда не закончится. Эти слои можно сравнить с сосудами в теле человека…

Смысловыми сосудами пронизан весь роман. Он сплетает в единое целое старинные легенды персидского эпоса о Сухрабе и Рустаме, древнегреческий миф об Эдипе, современную историю Турции и жизнь одного конкретного человека.

Роман состоит из трех частей, как трех разных слоев, различных по своей плотности, временной продолжительности, окраске, вкраплениям других пород. Сквозь эти слои скважиной идет основной сюжет. Как говорит главный герой романа Джем:

Этот колодец для меня – настоящая личная история и настоящие воспоминания.

Джем и его мастер Махмуд-уста рыли колодец в пригороде Стамбула и шли к одной и той же воде. В этом они были едины, это единство сделало их отношения близкими, как между отцом и сыном. Джем никогда не разделял интересов своего настоящего отца, который к тому же бросил семью. Только в одном они сошлись – в любви к рыжеволосой женщине, и это сходство дало свои плоды.

Джем продолжает рыть из-за присутствия в этом городе женщины. Махмуд-уста роет, поскольку верит в то, что найдет воду, и спектакль с рыжеволосой женщиной только укрепляет его веру. Когда актриса уехала, Джему уже нечего было здесь делать. Он бросил мастера в колодце, но все та же женщина спасла мастера, почуяв неладное и позвав на помощь. И она же сделала Джема отцом.

С какого-то момента встает вопрос: кто кого? Чья трагедия реализуется: Эдипа или Сухраба? Косвенно Джем ищет ответ на этот вопрос, собирая по всему миру сведения об Эдипе и Сухрабе и не догадываясь о существовании собственного сына. Книги не дадут ему подсказки, как и не скажут, умер ли Махмуд-уста или нет.

Мастер оставался в колодце, находившемся в моей голове… и он продолжал долбить землю.

Бросив мастера в колодце, он тем самым подготовил могилу и себе. Ведь колодец – источник жизни и смерти одновременно. Одно неосторожное движение, и маятник качнется в другую сторону. Так и семейные узы, которые основаны на истинных чувствах, а не на общих интересах. Они могут и питать, могут и погубить, и даже неважно, кто первым выхватит пистолет.

Самые прочные связи между людьми рвутся, если начинает действовать другая сила, более мощная и более древняя. Сила Рыжеволосой женщины. Она тоже как колодец. В ней есть живительный рай и подземный ад. Мужчина ищет воду, которая может утолить жажду, а может и погубить, главное – правильно выбрать женщину. Джем выбрал женщину по рыжим волосам – как на поверхности земли ищут оттенки почвы, говорящие о присутствии воды на глубине.

Что было в голове рыжеволосой женщины, никому не известно. Признаться, поэтому я в нее и влюбился.

Таинственность женщины сохраняется и до конца романа, даже когда она сама берет слово. В ней происходит смешение самых разных чувств: материнских, женских, актерских. У женщины всегда есть выбор – сделаться рыжеволосой, вызывающей и притягательной или остаться незаметной шатенкой. Но, с другой стороны, огонь рыжих волос выжигает воду.

Орхан Памук олицетворил силу рока, чего не было ни у Софокла, ни в персидском эпосе, где женщины не столь влиятельны. Здесь женщина становится заглавным персонажем и она распоряжается эмоциями героев – она ведь еще и актриса. Именно она «притянула» сценарий Эдипа. Это только Джем верит, что может сам решать свою судьбу:

Я поведу себя как азиатский отец-деспот: сумею опередить неуважительного сына и сам убью его…

Но азиатская семья Джема, созданная по всем правилам, лишь погубила его. Отец Джема обезопасил себя, заблаговременно исчезнув из жизни сына. При последней встрече он сказал, что спокоен, так как при сыне есть бесплодная Айше – значит, некому будет убить Джема. Традиции будут соблюдены. Хотя, все сложилось иначе: именно Айше, как хранительница традиций, устроила панику, позвонив мужу и заставив его бояться собственного сына. Но сам Джем очень долго вкладывал в голову Айше именно такое развитие событий. Это вторично привело Джема к колодцу. В первый раз он не добрался до воды, а во второй нашел в этом уже заброшенном колодце свою смерть.

Эдип поверил в свою судьбу и потому сделал ее сам. Если бы не поверил, не придал бы значения, не бежал из родных мест и так далее. Он лишь подтверждал ее своими действиями.

Джему говорят, что Греция – банкрот. Подспудно это может означать, что сценарий Эдипа провален и на подмостки выйдет Сухраб. И он готовится к этому развитию событий. Пистолет для встречи с сыном уже куплен, заряжен и опробован на пустых бутылках.

Кроме вертикальной системы координат (верх-низ), в романе присутствует и ярко выраженная горизонтальная – Запад-Восток. В силу географического положения и традиций Турция подвержена влиянию обеих сторон. И до сих пор в ней Запад противостоит Востоку, греческий Эдип – персидскому Сухрабу. На Востоке прошлое довлеет над настоящим, и Джем занялся «раскопками» прошлого, чтобы избежать нежелательного развития событий.

Джем олицетворяет европейский путь развития, однако при этом мечтает, чтобы реализовался азиатский. Хотя его европеизация без Аллаха, только за свою собственную индивидуальность. Но не может быть никакой индивидуализации, потому что на человека гораздо сильнее влияют рок и род. Индивидуально можно только копить деньги.

Так же как и нет, по сути, этого противостояния Восток-Запад. Оно поверхностно. А в центре Земли уже не существует таких понятий, как стороны света.

Эдип берет верх над Сухрабом не потому, что несет западничество, а потому, что это более естественный ход вещей – дети должны хоронить своих родителей, косвенно их убивая. Пока Джем был молод и не имел наследника, ему нравилась история Эдипа. По мере взросления он все больше стал интересоваться Сухрабом, про которого вначале рассказал Махмуд-уста – уж он-то не хотел умирать от руки парня, к которому относился как к сыну.

Старение переводит в человеке стрелки часов с европейского варианта на азиатский. И тут не имеет значения, какие взгляды разделяет человек. Энвер, сын Джема, не приемлет европеизацию и верит в Аллаха, однако сам встает на путь Эдипа. Неважно, что ты выбираешь, время все равно пересилит тебя.

И солнце неизменно движется с Востока на Запад, оставляя лишь память, в виде традиции, на противоположной стороне горизонта. Восток уходит в прошлое, а Запад оказывается будущим для него.

Лишь на дне колодца оно теряет силу. Энверу еще предстоит совершить свое «путешествие к центру земли», но уже находясь в тюрьме. Это будет своего рода подкоп, путь к освобождению. Энвер ослепил отца, тем самым убив его, и во искупление взялся писать роман о его жизни, чтобы свести наконец предначертанное и непреднамеренное. Но он уже хорошо знает, что это опасное дело – открывать тайны, это все равно что спускаться в глубокий колодец (даже заглядывать в него), как там обернется тайна – свежим источником или смертью.

Оксана Бутузова

Послевкусие любви

  • Харуки Мураками. Мужчины без женщин / Перевод Андрея Замилова. – М.: Эксмо, 2016. – 288 с.

Все герои сборника, естественно, мужчины. Мужчины одинокие. Такие бывают в двух случаях: когда у них еще не было женщины или когда женщина их покинула. То есть женщины у них либо в прошлом, либо в будущем. А в настоящем – эти рассказы о том, что чувствуют эти герои, чем живут. Как при встрече мужчины и женщины на поверхность выходит разговор о незначительных вещах, а сами отношения завязываются между слов, так и в рассказах Мураками почти отсутствует внешняя фабула, даже сюжет порой кажется одноступенчатым и незаконченным. Все развитие происходит внутри героя, который проходит свой путь на эмоциональном уровне, оставаясь невозмутимым снаружи, как и положено мужчине.

Начинается сборник с рассказа о мужчине в ожидании женщины, своей первой женщины («Влюбленный Замза»). Он словно только что родился, причем уже взрослым, без опеки родителей и помощи кого бы то ни было. Теперь он сам должен до всего доходить, в прямом и переносном смысле: заново учиться переставлять ноги, есть, мыться, одеваться, узнавать мир вокруг, где ему предстоит впервые повстречать женщину. Она приходит с некой тайной – с набором непонятных инструментов, которые раскладывает на тряпке, собираясь починить замок, что открывает дверь из полного неведения в частичную вовлеченность. У Замзы пока и намека нет, чтобы переступить порог безопасного «внутреннего дома» и отправиться в путешествие по улицам с танками. На такое способны только женщины – это их пускают «под танки», потому что мужчины прекрасно знают: танки женщин не обидят.

В отношениях между мужчиной и женщиной всегда присутствует доля актерства. И «пока представление не перевалит смысловой апогей, его течение остановить невозможно». В случае героя Кафуку («Drive My Car») этот апогей наступил со смертью жены. Это был тот рубеж между потерей и обретением. Кафуку терял жену постепенно: началось с потери ребенка – важной ее части, потом четыре измены, с которыми по частям уходило ее тело, и, наконец, болезнь и смерть отняли плоть окончательно. Кафуку стремился возвратить то, что ему принадлежало, задумав мстить последнему любовнику жены. Ведь, по сути, месть – это и есть возвращение тех частиц, которые потерял. Это как вдыхать капельки пота с ладони любовника после прощального рукопожатия.

А спустя двадцать четыре года с начала потерь (столько лет могло быть умершему ребенку) Кафуку нанимает двадцатичетырехлетнюю девушку в шоферы, пускает ее в свою машину, словно в постель, и она заводит колесо воспоминаний. Машина – то место, из которого удобно наблюдать жизнь, чужую и свою собственную. Месть так и не состоялась, потому что самая главная частица близкого человека остается в нас – вот где надо искать. И это не «просто тело», а нечто «поважнее». Хотя при жизни жены Кафуку не видел этого, только «слепое пятно» было у него перед глазами.

Китару – изначально мужчина без женщины («Yesterday»), хотя у него и есть подружка. Таким он сделал себя сам. И непонятно, зачем, как непонятна его приверженность кансайкому диалекту, который он выучил, но из-за которого окружающие (в том числе и читатель) его с трудом понимают. У героя-рассказчика противоположное отношение к женщинам: как бы он ни хотел, у него не получается сойтись. Но он и Китару похожи – оба бредут «окольными путями», потому в итоге оба остаются одиноки. Страсть для них как «ледяная луна, которая тает к утру», а ночью на нее можно только смотреть через иллюминатор. Дружба этих двоих длилась считанные месяцы, но рассказчик запомнил многое. Так воздействует разве что музыка. Китару и его девушка оставили след в его сердце в виде «годовых колец», по которым исчисляется возраст мужчины. Все трое героев одиноки, они катастрофически не попадают в одно время с близкими им людьми. Китару перевел на свой лад слова песни «Yesterday»: «Вчера – это позавчера завтрашнего дня». Для него, как и для его девушки и друга, настоящего не существует, это было только вчера будущего или завтра прошлого.

Мужчины хотят женщин независимо от того, хотят они этого или нет. И влюбленность меняет не только привычный ход жизни, но и физиологию человека («Независимый орган»). Мужчина может добиться положения в обществе, благосостояния, сделать карьеру и прочее, но не сможет вызвать в себе это чувство. Между тем именно оно позволяет по-настоящему открыться, оборачивает человека к самому себе, дает понять, что он значит вне связи с обществом. «…Если лишить меня нынешней удобной среды обитания и… оставить в чем мать родила посреди этого мира – кем я стану?» В любви, как в концлагере, никакие жизненные навыки не пригодятся и никакие прошлые заслуги в счет не идут.

Токай полюбил и был обманут и брошен. Он отказался от пищи – его переполняла любовь, которая не могла выйти наружу. Токай не смог справиться с этим независимым от него чувством. Оно было в нем, но оно не принадлежало ему, как независимый орган. У Токая ничего не оказалось за душой, чтобы пережить этот «концлагерь». «Душа отлетела без какой-либо надежды вернуться. И только органы тела, не сдаваясь, работали сами по себе». Так женщины страдают анорексией, добиваясь любви голодом. Они тоже пользуются отказом от пищи в угоду чувствам. Только какие это чувства?

Женщины лгут, у них для этого существует особый орган, также независимый от их желаний. И зачастую трудно объяснить, почему она лгала. Ложь и любовь для них идентичны. Она не могла не лгать, как он не мог не любить. И злость Токая – это предчувствие, преддверие этой лжи. Известная фраза «за любовью следует смерть» объяснима как раз в этой плоскости: между этими двумя полярными состояниями находится ложь, которая и стремит человека к нулю. Даже ракетку, которую держал в руке Токай, она сделала почти невесомой, ею уже не отобьешь чужую подачу.

Что привлекает мужчин в женщинах? Об этом следующий рассказ («Шахразада»). Соитие, проникновение, пожирание. Мужчины питаются ими, их сказками, теми, что сотканы из лжи и тайны. Хабара даже не задумывается, правда ли то, что рассказывает ему в постели женщина без имени. Действительно ли она может представить себя миногой, караулящей рыбу на дне моря, чтобы присосаться к ней и выесть изнутри? Она приносила еду, занималась с ним сексом, но вовсе не этим держала мужчину. Проникновение в дом возлюбленного и воровство, о котором рассказывает Шахразада, – тоже пища. И Хабара проникал каждый раз в ее секреты, которым не было конца. Это можно было прекратить, лишь потеряв эту женщину.

Хабара «поймал себя на мысли, что одевается она соблазнительнее, чем раздевается». Когда тело постепенно скрывалось за одеждой, рождалась тайна. Близость с женщиной в том и состоит, что при ней «реальность утрачивает всякую силу». И пока Хабара не умел сам утрачивать реальность, он питался чужим умением и очень боялся потерять эту женщину. Сколько он ни представлял себя миногой, «добыча» так и не подплывала. И, возможно, когда он научится проникать внутрь, проникать уже будет некуда – в этом смысл потери женщины.

У женщин и мужчин «пуговицы застегнуты на разные стороны» – об этом подумал герой еще одного рассказа Кино («Кино»). Но, когда все расстегнуто, эти отличия стираются. Лишь на голом теле могут остаться отличительные особенности – рубцы от ожогов. Женщина с рубцами испытывала боль, какой не испытывал Кино. После разрыва с женой он не страдал, просто уединился, закрывшись от мира и обложившись уютными вещами: баром с выпивкой, кошкой, пластинками, приятным посетителем с книгой, который отгонит все неприятности. Но оказалось, что мало «не делать что-то неверно», надо еще «сделать что-то верное». А самое верное и естественное в этой ситуации – испытать боль утраты, пережить ее. Рано или поздно боль объявится, она будет проникать постепенно: в виде незримой драки и зримых рубцов на теле девушки, с появлением змей – проводников этой боли, исчезновением приятных постояльцев души. И лишь когда Кино оставил свой уютный уголок, лишив себя защиты, он смог почувствовать беспокойное биение своего сердца, похожее на устрашающий стук в дверь, словно тоска запоздало постучалась к нему.

Во всех рассказах присутствует смешение возвышенных чувств с будничными действиями: починка замка, вождение машины, принятие пищи, разрезание ластика. Как музыка проникает в органы слуха, так чувства наполняют собой обычные предметы и находят выражение в них. Они – метафоры (это слово несколько раз повторяет автор). И чувства без этих вещей невозможны, непонятны, неестественны. Как мужчины без женщин. Потому в заглавном рассказе сборника автор настаивает на множественном числе («Мужчины без женщин»). Если нет объекта, к которому можно приложить чувства, они исчезают.

Что прежде всего теряют мужчины без женщин? Любовь. Она появляется как таковая в этом последнем рассказе, словно подводит итог и одушевляется в некую Эм. Мужчины, раз познав ее лет в четырнадцать, после гоняются за ней всю жизнь. А любовь увозят моряки, поскольку она не принадлежит никому конкретно, так же, как не является конкретной женщиной, которая спит в твоей «комнате на соседней кровати». Если она покидает одного мужчину, то рано или поздно появляется у другого. И все мужчины – сообщающиеся сосуды любви (вспомним рукопожатие мужа и любовника или передачу своей девушки другу из предыдущих рассказов).

И вот в какой-то момент жизни, посреди ночи вдруг кто-то сообщает, что она умерла. Покончила с собой, то есть исчезла по своей воле. «Пока я пытался покрепче прижать ее к себе, плотная мрачная тень матроса сеяла острые кнопки метафор». У любви много других атрибутов-метафор: от располовиненного ластика до «аммонитов и латимерий» и «музыки лифтов». Каждый мужчина находит свою метафору, но вот единорог – самая подходящая метафора для мужчины без женщины. У него даже рог – символ женской измены, в единственном числе и никогда не может быть сброшен. Мужчины без женщин узнают друг друга по этому атрибуту, у них своего рода братство. Братство без матросов, поскольку матросы – только переносчики любви. Но даже они не знают, куда она исчезает. А любовь живет среди райского простора. Его так любит любовь. Она приходит из этого простора и после своей смерти обязательно оказывается в раю.

Оксана Бутузова

Средство связи

Если задуматься о том, кто является адресатом литературной критики, в первую очередь на ум приходит читатель. Потенциальный – если он читает рецензии, чтобы выбрать книгу для себя. Или тот, кто книгу уже прочитал, и теперь хочет ознакомиться с другим взглядом, получить пищу для размышлений, попытаться понять то, что осталось неясным. При таком раскладе критик – это посредник между книгой и читателем.

Но есть и другой адресат. Тот, в общении с которым критик обретает полноценный голос, переставая быть средством связи, сам становится участником диалога. Этот адресат – писатель.

Связь между критиком и писателем была крепка всегда. В XIX веке рецензии и отзывы печатались в толстых литературных журналах. Их было немного, и читали их все, кто так или иначе был связан с литературой. Да и новые книги появлялись не так часто. Соответственно, пропустить отзыв о своей книге было практически невозможно. И писатели, конечно, реагировали: вступали в переписки (как Гоголь с Белинским), публиковали различные «Возражения на статью…», а то и так были возмущены, что вынуждены были менять место работы, как Тургенев, ушедший из «Современника» после публикации в нем статьи Н. А. Добролюбова «Когда же придет настоящий день». Участь критика в этом смысле, конечно, тяжела. Еще Жуковский отмечал, что «звание критика соединено само по себе с некоторыми неизбежными опасностями: критик имеет дело с самолюбием и, что всего важнее, с самолюбием авторским (которое по своей раздражительности занимает первую степень между всеми родами самолюбия)». Для писателя же было делом чести – ответить на вызов, рассказать непонятливому рецензенту и всей читающей публике, что именно он намеревался отразить в своем произведении. А как было молчать, если критика, кроме всего прочего, создавала репутацию! Обрадуется Белинский «Бедным людям», скажет, что быть Достоевскому великим писателем – как уж тут поспорить. Назовет новую книгу Гоголя гнусной, так тут же все начнут подозревать, а не тронулся ли Николай Васильевич умом.

В наше же время репутация писателя складывается скорее из удачной рекламной кампании и частоты попадания в премиальные списки. Нет такого особенного «Белинского» (особенно после того, как не стало Виктора Топорова и Самуила Лурье), слова которого могли бы сложить судьбу автора или конкретного произведения. Вместе с тем пропала и необходимость защищаться, публично отвечать на критику. Но это не значит, что диалог прекратился.

Сложно представить, чтобы читатель (пусть даже этот читатель – критик, привыкший выкладывать свое мнение начистоту) был бы настолько поражен – неважно, положительно, или отрицательно – что нашел бы контакты писателя и в длинном письме к нему изложил свои размышления. Ведь автор – творец, он априори кажется выше, это как написать письмо президенту или подойти знакомиться к известному актеру. Тогда настоящим спасением, верным средством связи становится рецензия. Большинство писателей точно так же, как и двумя столетиями ранее, следят за тем, что о них пишут. А если говорят, что не следят, вероятнее всего, не совсем честны. И что же происходит после знакомства автора с очередным отзывом на его произведение? Тут, отбрасывая вариант высокомерного игнорирования, есть два основных пути развития событий. Если он посчитает, что критику удалось понять идею, разобраться в подтекстах, докопаться до сути – одним словом, рецензия ему понравится, то он найдет рецензента, например, в соцсетях и лично (или, что случается гораздо реже, публично) выразит свою благодарность. Ну а если решит, что критик недостаточно погрузился в перипетии сюжета, не заметил скрытого и совсем ничего не понял, то лично к нему обращаться нет смысла. Тогда публичные записи в «Фейсбуке» – то, что нужно: необходимо со всеми поделиться этой новостью (вдруг и остальные так же глупы, как тот критик, и тоже чего-то не узрели?). А там последуют обсуждения, и, рано или поздно, под N-ым комментарием, и сам виновник выскажет свое «фи». Что получается? Знакомство с текстом перетекает в знакомство личное. Иногда в дружбу, иногда во вражду. А для самых чутких (и писателей, и критиков) эта связь может принести много пользы.

Я убедилась в этом на личном опыте. Однажды после рецензии на роман, опубликованный в литературном журнале, мне написал сам автор. Открывать сообщение было страшно: все-таки рецензия была скорее негативная. Оказалось, что мои указания на фактические нестыковки и путаницу в именах героев помогли избежать этих ошибок при публикации романа отдельной книгой. Контакт был налажен, коммуникация состоялась. Кроме чисто утилитарной пользы, писатель может сделать выводы и относительно своего творчества в целом. Да, возможно, сначала он будет злиться и отрицать, но где-то в закромах подсознания отложится, что, например, излишняя метафоричность его стиля только мешает восприятию текста. И писатель, работая над очередным романом, подумает, что от четвертого эпитета в предложении можно и отказаться.

Контакт этот полезен и для критика: из гневных тирад обруганного им писателя можно почерпнуть много важного для своей деятельности. Может быть, стоило прочитать роман дважды? Может быть, стоило поискать источники аллюзий? Может быть, в следующий раз стоит больше внимания уделить творческой биографии автора и попытаться понять, как именно он пришел к конкретной теме?

Так рецензия становится объединяющим началом, началом чего-то большего. Она не пишется в пустоту, а всегда становится рычагом запуска какого-либо процесса: личного общения, потока мысли, творческого развития. Тем самым первым шагом, который всегда так страшно сделать.

Иллюстрация на обложке статьи: Barbara Ott

Дарья Облинова

Если нет, то да

  • Дмитрий Быков. Если нет. Стихотворения 2015—2016 гг. — СПб.: Геликон Плюс, 2016. — 124 с.

Любой человек, рано или поздно терпящий крушение, оказывается на острове. Каждый на своем, потому что сознание у нас по сути островное, а не материковое. Это в полной мере понимает автор, причем осознает поэтически, что гораздо глубже понимания разумом. На этом острове человек предоставлен самому себе и представляет из себя только то, что представляет. У каждого есть все необходимое, чтобы существовать отдельно от остальных: знания, навыки с большой земли и желание выжить.

Здесь и решается вопрос: с чем ты остаешься, если все привычное отнято (если никто даже «не пустит переночевать»)? Только с самим островом. Можно исходить его вдоль и поперек, рыть, грызть зубами, харкать кровью, но ничего не изменишь. Все вокруг — это только природа. Природа людей.

Остров — то место, где становится невозможным делать что-то вместе, втроем или вдвоем, а приходится делать только одному. Поэтому исчезают социальные привычки, но и открываются новые возможности. Здесь ты сам себе и тиран, и жертва, и репортер. Сам оцениваешь, к чему вела вся история и что она дала одному конкретному человеку, оставленному без попечения общества. Существует еще временной остров, где ты непригоден, поскольку родился не в свое время.

В любом случае, осознав себя в необитаемом одиночестве, остается только «холить ненужность свою». Или бросаться в океан на нехитрых плавсредствах. Так поступают многие, которые дрейфуют на волнах, сталкиваются, атакуя друг друга. Это все политика, от которой никуда не уйти, не увернуться. И ты повторяешь историю многих, также как и своей страны в целом. Все народы бывшего СНГ живут на островах, и Россия — остров для остального мира, и так далее. Все расщепляется в обе стороны до полной изоляции.

«Мой слог отрывист, дыханье рвано, взор тускл». В стихах часто меняется ритм, словно сбивается дыхание в попытках не утонуть и достичь материка или хотя бы полуострова. А спасение может быть в чем-то другом.

На горизонте розовый и серый
Недвижный лайнер, смутный, как рассвет.
Я на него гляжу с тоской и верой,
А может быть, его там вовсе нет.

Мы — Робинзоны, приспосабливающиеся к изоляции и приспосабливающие эту изоляцию к себе. Но в то же время мы не оставляем надежду на спасение свыше. Он, «корабль», должен в конце концов приплыть. А пока мы все бессрочно пребываем в Гефсиманском саду (остров и есть сад), где можно только молиться и где у каждого своя молитва: «На кого ты меня оставил?» или «На кой я здесь?» А лайнер кажется недвижимым, или это вообще мираж, и уже о прошлой жизни вспоминается с трудом — «не обольщайся давним детством».

И вот тогда, когда «лопается божье терпение», «всегда в разгар триумфа ада» является… Пятница. В пятницу случилась крестная смерть Спасителя, а впереди были «два дня покоя, как в раю» и Пасха. Как Роггевен открыл цивилизованному миру остров, уже существовавший со всей своей культурой задолго до Пасхи, так и Христос воскрес, то есть открылся миру тем, кем он уже являлся в земной жизни.

На своем острове человек приручил своего Бога, как Робинзон Пятницу. Люди возлюбили Христа, поскольку сами его распяли. В людях как-то удивительно уживаются два противоположных состояния. У нас на полочке всегда заготовлено «в тонкой колбочке костяной ад и рай земной». Потому что они неразрывны, одного без другого не бывает. Две противоположности, как Инь и Ян, но только в сознании — «да» и «нет». Остров — да, океан — нет, только в «нет» живет «да», как в океане остров, как в жизни — смерть.

Про смерть становится особенно точно в таком контексте — она есть и ее нет. Человек — тот самый город «на стрелке Реки и Реки», этих двух равнозначных состояний или опять же остров жизни в океане смерти. И никакой воробей не долетит через океан от твоего острова, не возвестит о тебе людям.

И не знаю, раб ли последний
Или лучшее дитя твое, Боже.
А страшней всего, что не знаю,
Не одно ли это и то же.

Но если с такими вещами невозможно определиться, то что уж говорить о Боге. «Или… нету Бога, или ничего, кроме Бога, нет». Он существует, не существуя. Он вместил в себя все: и что мы знаем о нем и особенно то, чего не знаем. Пойдя от обратного, можно получить полную противоположность – если «нет», то «да».

О, сознание островное, света пятно среди темных вод!
Бог – это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот.

Только человек способен это осознать. И то не до конца. В этом смысле суть человека божественна — он может переживать все и сразу, подчас прямо противоположное. «Бездна между человеком и природой» именно в этом. Человеку «…быть природой стало мало», кроме того, на природу он сам еще ухитряется влиять. Но погода и время – это то, что идет без нас. В таком контексте прогноз погоды в программе «Время», всегда идущий под одну и ту же мелодию, представляет точный образ.

Это так же образно, как русские сказки. Старик со старухой, словно пара Робинзонов с дырявым корытом, на котором никуда не уплывешь. Здесь, на острове, все едино — царица ты или пряха, которая ткет паутину, чтобы окутать ею все вокруг. Есть еще курочка и рыбка — искусители, которые ничего не дают, притом, что дают все. Но они лишь потакают слабостям человека, и слабости эти растут. А в этом островном мире нужно быть стойким, нужно быть только героем, иначе не выживешь.

Только герой может вынести этот груз свободы и одиночества, что уживаются вместе — «в раю размещенная зона». Хотя свобода эта состоит только в том, чтобы отвечать за свои поступки, чтобы все испортить и каяться или чтобы «вовремя сказать: — Отныне все. Отныне хватит».

И когда уже становится невыносимо — как спасение возникает искусство. Оно и есть тот «недвижимый» лайнер-мираж, дающий надежду. Поэзия — водораздел между выносимым и невыносимым, но выражает она как раз последнее, поскольку рождается из него, соединяя эти противоположные состояния.

…и делает мир чуть более выносимым,
А если вглядеться, невыносимым совсем.

В искусстве те же островные свобода и одиночество, где ты можешь практически все, но поймут ли… Потому моя интерпретация этих стихов настолько вольная, насколько и ограниченная.

Оксана Бутузова

Быть Дедом Морозом

Распространено заблуждение, будто Дед Мороз активен только в Новогодние дни. Якобы праздничный даритель пробуждается от летней спячки с посохом в руке где-то в Архангельске, кристаллизуется с мешком шоколадок из озерного тумана Великого Устюга, выныривает в валенках из проруби в Лапландии – в ответ на громогласные требования и мольбы, которыми люди наполняют сознание и окружающую среду вокруг себя.

Говорят, под Новый год, с древних языческих времен и по сей день, после героического возникновения из ниоткуда, новогодний Дед теряет сказочно-мифические свойства, становится как никто живым и настоящим, со снежинками в бороде, в синем войлочном пальто до пят, обшитом для большего ощущения праздника мишурой. Он хватает под мышку двух снеговиков, внучку-Снегурку, белого медведя и как заправская сфера услуг или лучшая в мире скорая помощь мчится на помощь людям. Устремляется спасать население земли от темного времени года, вытаскивать из уныния и тоски, летит на санях, приводимых в движение упряжкой оленей – исполнять желания, дарить подарки, доставлять по адресам многочисленные «дай», «хочу», «три заветные», «одно сокровенное и еще микроволновка в придачу».

На самом-то деле, конечно, все немного иначе. Мифический Дед Мороз, чей прообраз в славянских сказках выступал под прозвищами Студенец и Трескунец, сопровождает каждого из нас ежедневно. Сказочный хозяин стужи, эдакий бессловесный помощник, круглосуточно присутствует в жизни каждого, обязанный исполнять желания, потакать капризам. Дед Мороз всегда где-то рядом, рассеян по нашей жизни в виде заблуждения и всегда здесь: в наших беседах, в телефонных разговорах, в письмах и смс.

Как часто, разговаривая друг с другом, мы подразумеваем под собеседником кого-то другого. Вымышленное существо, наделенное по отношению к нам обязанностями и обязательствами. Совсем нередко, беседуя с мамой, бабушкой, братом, лучшей подругой или котом, мы на самом деле ведем односторонний монолог с заполярным Дедом из сказки, ожидая безусловной готовности потакать нашим желаниям, выполнять требования, помогать или хотя бы жалеть. В письмах, телефонных разговорах, при общении лицом к лицу (хоть такая форма коммуникации в последнее время и упраздняется, на глазах заменяясь виртуальными аналогами) мы предполагаем в качестве адресата универсального Деда-дарителя с посохом, увенчанным кристаллом льда. От которого непременно ожидаем помощи, поддержки, совета, участия, сострадания. Сказочных действий, направленных на улучшение нашего драгоценного настроения, самочувствия, существования. И мы пишем-пишем ежедневные письма Деду Морозу. Ширится перечень ожидаемых подарков, увеличивается количество пунктов одностороннего договора.

В какой-нибудь произвольный день года любому из нас не помешает для разнообразия самому немного побыть Дедом Морозом. Для начала этого удивительного приключения достаточно сделать над собой некоторое усилие, и хотя бы выслушать собеседника. Попытаться понять, что имеется в виду, что на самом деле кроется за словами. Всем, кто сумеет справиться с этой непростой задачей, можно пойти и дальше – приложив усилие воли, с использованием ума и смекалки угадать, чего же недостает близкому человеку, в чем он нуждается, о каком подарке мечтает, что таит в своем сокровенном виш-листе. И потом уж как-нибудь найти способ помочь. Говорят, даже попытка хоть ненадолго стать Дедом дарителем, умеющим слушать, исполняющим мечты, наделяет каждого доселе невиданной силой, позволяет отделиться от тьмы, вырваться из проруби небытия, стать живым и настоящим. Статус Деда Мороза придает бодрости духа и уверенности в себе, делает каждого чуть-чуть мифическим, а подчас и сказочно-всемогущим. И открываются двери. И находятся пути. Сами собой материализуются средства делать подарки, помогать или хотя бы поддерживать. Попробуйте: один день в году, на праздники, каждый день.

Иллюстрация на обложке статьи: Laszlo Kovacs

Улья Нова

Песни опыта

  • Александр Гаррос. Непереводимая игра слов. ‒ М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. ‒ 543 с.

Гаррос точно соответствует формуле Анатолия Аграновского: «Хорошо пишет тот, кто хорошо думает, а “хорошо пишет” ‒ это само собой разумеется». Его эссе ‒ это не записки у изголовья от нечего делать, а приключения мысли.

Эта цитата из написанного Дмитрием Быковым предисловия, а также его заглавие ‒ «Хроникер эпохи» уже достаточно полно характеризуют книгу «Непереводимая игра слов» и ее автора Александра Гарроса. Однако кое-что еще можно добавить.

Книга состоит из почти трех десятков очерков, названных в аннотации публицистическими. Едва ли не половина из них напоминает интервью (с писателями, поэтами, актерами, режиссерами и музыкантами), хотя на самом деле ими не является. Наиболее точное определение для остальных очерков, пожалуй, «философские эссе». Темы их варьируются – от перевозки пуделя в поезде как способа расширить собственное сознание (способа исключительно оригинального и не в пример более здорового, чем употребление алкоголя и наркотиков) и судьбы карате в России до освоения Арктики и рассуждений о вере в сказку, заменившей современному человеку религию.

«Все, что мы знаем о мире ‒ это рассказанные другими истории», – говорит один из персонажей. Внимательному читателю Александр Гаррос очень много рассказывает о мире. Все истории о героях строятся примерно по одной и той же схеме: в небольшой преамбуле перед текстом Гаррос сообщает ключевую информацию о человеке, с которым собирается встретиться, и обычно завершает ее вопросом, на который пока не знает ответа. Затем появляется сам герой, следуют беседы с ним: автор пытается понять собеседника. И наконец, озарение. В каждом из собеседников Гаррос видит носителя какого-то важного знания о мире, определенную модель взаимодействия с действительностью. Этим особенным, полученным от своих героев знанием он готов поделиться с читателем – в надежде, что оно окажется ему полезным. В этом смысле «Непереводимая игра слов» становится чем-то вроде собрания различных жизненных сценариев.

Автор очень умен и предельно честен в своих высказываниях – это сочетание кажется потенциально опасным, но в его книге нет ни откровенной критики, ни осуждения; его метод ‒ задавать вопросы, провоцировать читателя на размышления.

Читать эту книгу – непередаваемое эстетическое удовольствие. Она изобилует виртуозными метафорами, сравнениями и описаниями, которые, кажется, требуют от литератора длительного и тщательного продумывания, но Гарросу даются, похоже, очень легко:

Атлантический ветер сдернул с него волглый войлок дождевых туч, обнажил студенистую незахватанную прозрачность, сквозь которую невероятно плотно, ярко и низко звенят россыпи молодых звезд. В чернильном провале запада с приглушенным гулом собираются и разглаживаются белесые морщины ночного прибоя, далеко-далеко редкой бисерной ниткой берега подрагивает Олерон. Пахнет свежестью, гнилыми водорослями и огромным тревожным пространством — до края ойкумены, за этот край.

Сложно сказать, стремился ли автор отобразить историческую картину чуть ли не целой эпохи, но как становится понятно уже из написанного Быковым предисловия к книге, – он в этом преуспел. Художественная литература часто справляется с этим лучше, чем сама история. В этом смысле книга Гарроса к художественной литературе очень близка: она рассказывает большую историю (хронологически повествование охватывает почти столетний период) через частные истории ее представителей и ответы автора на актуальные вопросы того или иного времени.

Трудно не заметить, что книга Гарроса, в первую очередь, о русских. О русской интеллигенции, о тех, кого хочется назвать неоднозначным для русского литературоведения термином «лишние люди». Таков и сам Гаррос. Не случайно он не раз с гордостью (той, что граничит с вызовом) пишет о своем фиолетовом, «цвета роскошного фингала», паспорте негражданина, то есть чужого, даром что негражданство у него ‒ латвийское. Этот паспорт демонстрирует не только независимость владельца, но и его неприкаянность. Так или иначе попадают в категорию чужих все герои Гарроса, уже хотя бы потому, что каждый из них в своем роде уникален. И если читатель хоть немного чувствует сходство с ними или с автором (не может не чувствовать, раз остановил свой выбор на этой книге), то в ней он сможет найти рекомендации по выживанию в мире, где, как кажется, места нет никому.

В  «Непереводимой игре слов» четыре части, каждая из которых озаглавлена цитатой из стихотворения Бродского «Песня невинности, она же – опыта». Движение от мечты к разочарованию, от невинности к опыту, жизнь и завершающий ее уход в пустоту – таково содержание поэтического текста. Цитаты из «Песни» Гаррос располагает в обратном порядке, двигаясь от конца, из пустоты, к началу, но не к заблуждениям невинности, как у Бродского, а к вере в лучшее и к любви, которые даются с опытом. И здесь читатель снова получает совет, как поступать с этой жизнью, очень, надо сказать, обнадеживающий совет.

Публицистический характер книги Гарроса – это лишь прикрытие. Перед нами настоящая литература, наполненная глубоким смыслом и поданная в форме виртуозной словесной игры, которая, в силу ее специфики, и правда, похоже, непереводима.

Сейчас Александр Гаррос проходит в израильской клинике курс лечения от рака. Участие многих людей, деятельное или сердечное, может как-то повлиять на ситуацию. О том, как продвигается курс и чем можно помочь, читайте на странице Анны Старобинец.

Поверьте, нам всем очень нужен Гаррос.

 

Полина Бояркина

Захар Прилепин. Книгочет: Пособие по новейшей литературе, с лирическими и саркастическими отступлениями

  • Издательство «АСТ», 2012 г.
  • «Книгочет: Пособие по новейшей литературе, с лирическими и саркастическими отступлениями» — это авторский взгляд прозаика, поэта и журналиста Захара Прилепина, много лет ведущего литературные колонки в «Новой газете», «Медведе», «Русском журнале».

    Иерархии в современной литературе сложились при минимальном участии самих литераторов. Приложили руку кто угодно — ведущие литературных колонок в изданиях для коммерсантов и глянцевых журналах, меценаты, словоохотливые ЖЖ-юзеры…

    Между тем, традиционно в русской литературе словесность воспринималась как поле общей работы — как много критики писали Горький и Брюсов, Мережковский и Гиппиус, Андрей Белый…

Пойду на грозу, покажу ей «козу»

Заметки о мужской прозе

Что с нами, мужчинами, делать — ума не приложу.

Надо сразу пояснить, что мнение о российских представителях сильного пола у меня сложилось по книжкам, которые я прочёл недавно.

Не то, чтоб я мало общаюсь с живыми людьми, но мне, правда, кажется, что в книжках они как-то шире, лучше, яснее проявляются, чем в быту и в социуме.

Да и какая у нас жизнь: мы ж не в окопах сидим, и не дорогу сквозь тундру прокладываем, и не Зимний дворец штурмуем, а только, в основном, разливаем по стаканам.

Когда разливаешь — находишься, как правило, в состоянии радужно сияющей благодати и преисполняющей тебя душевной нежности, это, однако, не способствует логическому осмыслению происходящего, в том числе, говорю, не даёт толком разобраться, что мы за люди такие, современные мужики.

А книгу открыл — и сразу понимаешь, с кем имеешь дело.

Читал я недавно роман замечательного, без дураков, писателя Андрея Рубанова с актуальным названием «Готовься к войне».

Главный герой — современный русский бизнесмен, серьёзный парень, при деньгах, но ещё способный и чувствовать, и любить, и страдать. Он, между прочим, готовится открыть (но так и не открывает) большой супермаркет под названием «Готовься к войне», где будут продавать всё самое необходимое человеку в кризисной ситуации — от спичек и тушёнки до валенок и телогреек.

Сам герой тоже всё время вроде как готовится к войне. Он подобен пружине, он весь как — стремительная и почти уже металлическая мышца. Просчитывает каждый шаг, всё делает очень быстро, не поддаётся панике, не суетлив… да что там говорить — он почти идеален.

Мало того, я вижу, что этот герой Рубанову тоже иногда нравится, и автор тайно любуется им. А так как Рубанов писатель настоящий — то есть, умеющий писать заразительно, я тоже его героем почти всю книгу любовался… и лишь потом, уже ближе к финалу, стал немного раздражаться.

У меня возник всего один, но очень привязчивый вопрос: вот этот герой, он такой отличный, такой пружинистый, так отлично водит машину (специально ездил на автогонки за границу, чтоб подучиться), так правильно питается (морепродуктами, в основном), так старается выстроить и упорядочить мир вокруг себя — что бы что?

Да, да, я понимаю, что быть здоровым и быстрым само по себе лучше, чем больным и медленным, но я всё равно не могу ни с кем разделить восхищения по поводу этого парня. Почти все его занятия — какой-то апофеоз беспочвенных понтов, никакого толка от него всё равно нет, и, кажется, втайне сам Рубанов это прекрасно понимает. Ну, налоги он платит, ну и что — все платят налоги, Абрамович, наверное, тоже платит, и в огромных количествах. Что мне теперь, полюбить его?

Понимаете, к чему я? Мне вот 30 с лишним лет, я ни разу в жизни не был у зубного врача, не было необходимости. Но это не значит, что я буду роман писать про свои здоровые зубы.

Наличие у нас зубов, быстрой реакции и хороших трицепсов ещё не делает нас литературными героями.

Равно как и наличие страдающей души. Тут я уже к другому писателю хочу перейти, не менее замечательному, но по некоторым признакам вроде даже противоположного Рубанову.

Зовут его Дмитрий Новиков, он написал книгу рассказов «Вожделение», и не только её.

Если главный лирический герой романов Рубанова (а романов у него несколько, и все отличные; первый — так вообще классический) — городской мужчина, штурмующий и преодолевающий жизнь, то лирический герой книг Новикова (у него их три, и все отличные, особенно дебютная) обитает в основном в сельской местности, поближе к воде, и жизнь, скорей, созерцает.

Но на этом, как ни странно, основные различия меж героями заканчиваются.

Герой Новикова — тоже сильный, страдающий, смелый, большой, уверенный в себе, но ещё и рефлексирующий при этом. То есть, не только мышцы и половые органы на нём компактно размещены, но и сердце есть, и оно ой как болит.

Новиков также своим героем любуется, и делает это умело, так как и он писатель настоящий. Когда Новиков, к примеру, описывает, что у героя ноет в беспричинной печали сердце — этим страданием заражаешься настолько, что сам себя начинаешь как-то неважно чувствовать.

Но я тут опять вспомнил про свои зубы, которые не знакомы с инструментарием стоматолога и подумал вот что. А если б они у меня болели — это было бы поводом, чтоб написать роман, или нет?

Собственно чем занят лирический герой Новикова. Он ездит на рыбалку. Половина рассказов Новикова имеют идентичный сюжет: герой, один или с женщиной, или с другом едет к морю (или к реке, или к озеру). И наличие поблизости большой, бурной, холодной воды каждый раз позволяет ему заново осознать, где свет над ним и где тьма, где бесы вокруг него и где ангелы, где сердце у него и где печень.

Однако новиковский пафос в определённый момент становится просто невыносимым. Потому что в сухом остатке всё то же самое: ну, съездил твой герой на рыбалку, ну, развёл костёр, ну, рыбу поймал. Я готов восхититься этим раз, готов два, но я не могу им всё время восхищаться — он ещё что-нибудь у вас умеет?

Он же, в конце концов, не в изгнании находится, не в тюрьме, не на войне — какого чёрта он тут страдает с утра до вечера со своей удочкой?

Рубанов, судя по его романам, к советской эпохе, равно как и к советской литературе, относится с безусловным уважением. Новиков, судя по его книгам, всё большевистское не приемлет на дух, прямо-таки ненавидит тяжёлой, свинцовой ненавистью — в том числе и книги той поры (если, конечно, их авторы не были явными или тайными диссидентами).

Однако отличие и рубановского, и новиковского героя от героев хоть советской, хоть антисоветской литературы по большому счёту одно и оно очевидно. Мужику из тех книг я был готов сострадать, тем мужиком я готов был восхищаться, потому что если он мучился — то мучился по делу, а если чем-то занимался — то это было реальное занятие, большая работа, настоящий труд.

Давайте на время куда-нибудь спрячем свой глупый скепсис и спокойно перечитаем «Время, вперёд!» Катаева, «Поднятую целину» Шолохова, «Дорогу на Океан» Леонова, «Большую руду» Владимова, «Место действия» Проханова — и сразу всё станет на свои места. Там работа, нет, даже так — ррр-работа кипит! — и, да, делает человека человеком, и авторское восхищение героями выглядит вполне понятным, обоснованным.

А Макаренко с его беспризорниками и их воспитателями? А фантастика от Беляева и Ефремова до ранних Стругацких? А крестьянские саги Алексеева, Проскурина или Иванова? А все остальные альпинисты, подводники и лётчики, которые неустанным косяком шли и шли на грозу?

То же самое и с эмигрантской литературой: начиная от «Вечера у Клэр» Газданова и «Подвига» Набокова вплоть до лимоновского «Это я, Эдичка». Там то мука изгнания , то борьба за выживанье, а то и первое, и второе, и ещё и Гражданская война, которая то ли позади осталась, то ли впереди маячит — и как тут не сострадать героям, как не восхищаться ими?

Современного мужика, судя по литературе, некуда приспособить. То ли почвы нет под ним, то ли неба над ним, а, может, ни того, ни другого не осталось.

И мне не жалко его, сколько бы писатели не раздували мехи моей жалости.

Что-то в психике нашей сдвинулось, раз мы не можем себе представить ни в жизни, ни в литературе, ни на экране хорошего, умного, занятого серьёзным делом мужика. Они, может, и есть, но отчего их так сложно разглядеть? Почему мне до сих пор верится в офицеров Бориса Васильева, плотников Василия Белова, учёных Даниила Гранина — но если мне сегодня покажут офицера, плотника или учёного, — да такого, чтоб весь вид его источал мужество и радость жизни — остаётся ощущение неистребимой фальши, которая ни в какое сравнение с советской лакировкой не идёт? Действительно ведь не идёт — потому что ни один нормальный писатель не возьмёмся описывать таких героев, рука не поднимется.

Описывают других, какие на виду и более реальны.

И это мы лишь по случайности взяли Рубанова и Новикова. Могли бы взять «Списанные» Быкова или «Асфальт» Гришковца, последние книги повестей Романа Сенчина или Ильи Кочергина — везде одна и та же картина.

Разница лишь в деталях: Быков и Сенчин прекрасно понимают, кого они берут в качестве героев, и относятся к ним, как минимум равнодушно, зато Гришковец и Новиков своих героев просто обожают, и нам предлагают заняться тем же.

Но чаще всего герои их занимаются какой-то маловажной ерундой, требуют, чтоб его любили за то, за что любить их вовсе не обязательно. И война, к которой они якобы готовятся, какая-то эфемерная, и гроза, на которую он якобы идут, тоже какая-то ненастоящая…

Единственное во что веришь — так это в то, что у них иногда по-настоящему болит внутри.

Ещё бы не болело — при такой бестолковой жизни, где к каждому глаголу (сумеет, сделает, сможет, победит, осчастливит) нужно прибавлять наречие «якобы».

Вот и возвращаемся мы к тому с чего начали: что с нами, мужчинами, делать — ума не приложу.

Как я занял место президента

  • Захар Прилепин. К нам едет Пересвет
  • Издательство «АСТ», 2011 г.
  • Острые, жесткие, рискованные эссе и статьи Захара Прилепина вызывают у многих лояльных власти людей «зубовный скрежет» и нервную дрожь в руках. Недаром некоторое время назад одна нижегородская молодежная организация выступила с предложением изъять из библиотек книги автора романов «Санькя» и «Паталогии». Что же говорить о его публицистике? Если произведениям Б.Акунина* пытались «пришить» экстремизм, то статьи Прилепина просто должны… Впрочем, не будем думать о крайностях. Ведь, Захар Прилепин не пишет ни о чем, чтобы не знали мы все. Никаких призывов и разглашения тайн. Все ЭТО вы можете увидеть из окна своего дома, если, конечно, внимательно приглядитесь к деталям окружающей действительности. Однако об этом очень не любят вспоминать там, за высокой стеной из красного кирпича…
  • Купить книгу на Озоне

Российская конспирология — вещь требующая отдельного исследователя. Но скорее врача.

Предыстория вкратце такова.

Премьер Владимир Путин решил в очередной раз повстречаться с представителями литературной общественности — издателями и писателями.

Странным для меня образом я попал в число приглашённых.

То есть я уже имел честь быть званным на встречу с ВВП, когда он еще был президентом — и тогда всё закончилось не совсем хорошо. Я попросил его амнистировать политзаключенных, а он, по большей части, отшутился. В частности, поинтересовался, а чего нам, представителям несистемной оппозиции, не нравится в стране. Пришлось рассказать.

В итоге получился некоторый скандал, Интернет рвал и метал. Одни говорили: как не стыдно вообще встречаться с властью, другие — как не стыдно придти в гости и вести себя подобным образом, то есть, видимо, говорить про каких-то там зэков самому президенту.

Когда мне позвонили на этот раз, я сразу сказал, что ничего хорошего говорить не буду, так что лучше и не зовите. Но меня всё равно позвали.

Встреча была сопряжена с заседанием Российского книжного союза в доме Пашкова.

Владимир Владимирович несколько запаздывал, поэтому выступления собравшихся чиновников начали без него. Так как Путина ещё не было, мы с писателем Сергеем Минаевым тоже решили игнорировать официальную часть и курили в курилке.

Когда, накурившись, вернулись, Путина всё еще не было. Мы поискали себе свободных мест — Минаев нашел на втором ряду, а я на первом увидел местечко. Рядом с Веллером. Сел туда и стал слушать очередного выступавшего.

Тут подошел мрачный человек с проводком в ухе и сказал, что это место Путина.

Вот было бы забавно, если б он пришел — а я там сижу.

В общем, меня пересадили от премьера подальше.

А сам премьер явился только через полчаса. Зал очень нежно поаплодировал и даже немного привстал с мест.

ВВП тут же прочел прочувствованную речь о пользе чтения. Единственно, что меня насторожило: чиновник впереди меня сидел и разглядывал, кажется, ту же самую речь, но распечатанную на принтере. Сверился с текстом и убрал речь в папку. А Путин продолжал эту речь говорить. Откуда она взялась у чиновника, ума не приложу.

После Путина еще выступила московская учительница, которая сказала, что в современной литературе нет героев и почитать детям совершенно нечего. На что некоторые писатели, естественно, несколько обиделись.

Я, кстати, тоже считаю, что современный герой — уж какой есть — отлично просматривается и в книге «Сажайте, и вырастет» Андрея Рубанова, и в повестях Аркадия Бабченко и Сергея Шаргунова, и даже в книге «Я — чеченец!» Германа Садулаева. Но не факт, что московская учительница хотя бы слышала эти фамилии.

Потом писателей отделили от чиновников и остальной публики и отвели в отдельный зал, усадив там за круглый стол. Хорошо, что учительницу не взяли, а то она опять бы всех писателей опустила перед премьером.

Я опять ушел курить, и курил там, пока меня не нашли, — а меня очень искали, — потому что все уже собрались в зале, и не было только Путина и меня.

Когда меня привели, я снова хотел сесть на его место, но меня за руку отвели на мое.

Тут и Владимир Владимирович подоспел.

Тон встречи задал Михаил Веллер**, он вообще говорит быстро и убедительно, сразу и наповал убеждая во всём, что произносит. Говорил он минут пять, и так строго и витиевато, что я б даже не рискнул ему отвечать, но Путин все-таки ответил. Потому что Путин всё записывал в блокнотик. Речь шла о чистоте русского языка. Путин, как и Веллер, выступил за чистоту.

В создавшейся на полторы секунды тишине решил и я спросить о наболевшем.

В виду того, что ситуацию с литературой я худо-бедно понимаю, а вот с экономикой страны, нет, я с позволения премьера поинтересовался ситуацией в нефтяной сфере.

Во-первых, меня заинтересовала личность Геннадия Тимченко, человека Путину известного — потому что они давно и крепко дружат. Говорят, что Тимченко через оффшорную компанию настолько хорошо продает российскую нефть, что стал миллиардером, а затем почему-то обменял российское гражданство на финское. Не странно ли? Я об этом и спросил: миллиарды русские, а гражданство финское, — что за ерунда.

Во-вторых, меня заинтересовал скандал в компании «Транснефть» — почти год назад Счетная палата обнаружила там миллиардные растраты, Путин и Медведев лично взяли дело под контроль — но вот уж осень на дворе, а нет ни уголовного дела, ни подозреваемых. Тоже ведь странно?

Владимир Владимирович был настроен благодушно, и даже не спросил у меня, кто я такой. А я ведь ждал этого вопроса.

Вместо этого премьер рассказал, что Тимченко знает давно, у Тимченко свой бизнес, и с финским гражданством ему жить проще, потому что ему постоянно нужно решать проблемы в Финляндии, а визу всякий раз делать — сами понимаете, сложно. Так что теперь у него двойное гражданство. А вообще, сказал Путин, он в дела Тимечнко нос не суёт и надеется, что Тимченко тоже будет вести себя подобным образом в отношении Путина.

Что до «Транснефти» — то там, скорей всего имело дело не воровство, а нецелевое расследование средств. То есть хотели они, допустим, кабель протянуть, а вместо этого купили пирожков с капустой на обед. На 4 миллиарда. Не уголовку ж за это людям клеить! Тем более, что и это не государственная компания, так что какой с них спрос.

Ответами ВВП я был вполне удовлетворен и больше ничьего времени не отнимал.

Поэтому Дарья Донцова попросила в свою очередь не использовать по отношению к ней и ее коллегам словосочетание «легкое чтиво», которое Путин использовал в своей речи — той самой, что была у чиновника в распечатанном виде. Путин извинился и пообещал больше так не говорить.

Поэтому Сергей Минаев сказал, что положительного героя создать из чиновника нельзя, так как у среднего чиновника на руке часы стоимостью в 100 тысяч долларов — так что какой уж тут героизм. Путин и тут согласился. Но часов не показал.

Поэтому Павел Санаев успел удивиться, как же у нас в Интернете есть сайты, где торгуют наркотиками — и никто с этим не борется. И здесь Путин огорчился вместе с Санаевым.

В общем, все поговорили от души, кроме Германа Садулаева и Алисы Ганиевой, которым слова не досталось. Налицо, дискриминация по национальному признаку. Шутка.

После встречи у меня много спрашивали, почему же я не сказал, что в России двойное гражданство запрещено, даже таким приятным людям как Тимченко, да и занимается он далеко не частными делами. Потому что, как нам сообщают открытые источники, к настоящему времени, будучи гражданином Финляндии, но, внимание! — выплачивая налоги почему-то в Швейцарии, Тимченко контролирует более трети экспорта российской нефти:, он является крупнейшим экспортером нефти, добываемой государственными «Роснефтью», «Газпромнефтью», а также «Сургутнефтегазом». Такая вот у парня частная лавочка, работой которой ВВП, по собственному признанию, никак не озабочен.

Еще у меня спрашивали, отчего ж я не сказал, что и «Транснефть» имеет прямое отношение к государству, потому что именно государство владеет 78,1% капитала компании — и воровать, тьфу ты, нецелевым образом использовать там килограммы, если не тонны, денег, наверное, не стоило бы. И тем более не стоило бы премьеру, заранее, без суда и следствия, определять, что там было все-таки не банальное воровство и распил, а неразумное перераспределение.

Ну, вот, не сказал я, не сказал. Сами скажите, если представиться возможность.

Зато по итогам нашего мимолетного общения, я прочел множество интереснейших конспирологических исследований на тему, как Путин подговорил Прилепина задать ему неудобные вопросы, чтоб он на них таким блестящим и максимально убедительным образом ответил, заткнув рот всем скептикам.

Один независимый, как он представляется, журналист целую статью написал про то, что я завербован охранкой ещё в 2007 году, аккурат накануне первой встречи с ВВП, и с тех пор то там, то сям, задаю неудобные вопросы, которые мне присылают из главка.

Видимо, они лежали в той же папке, у чиновника, что проглядывал речь Путина во время речи Путина.

Так что, да, российская конспирология — вещь требующая отдельного исследователя. Но скорее врача. Так что, лечитесь, придурки.

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

** Признаны в РФ иноагентами.

Джон Брокман. Во что мы верим, но не можем доказать (фрагмент)

Несколько эссе из книги

О книге под редакцией Джона Брокмана «Во что мы верим, но не можем доказать»

Предисловие

Вопрос проекта Edge

В 1991 году я выдвинул идею третьей культуры: «к ней
относятся ученые и мыслящие практики, которые благодаря
своей работе и внятным высказываниям вытесняют
традиционных интеллектуалов в формировании
зримых глубинных смыслов нашей жизни, по-новому
определяя, кто мы и что мы». В 1997 году благодаря
развитию Интернета мы создали «дом» третьей культуры
в Сети, веб-сайт Edge.

Проект Edge — торжество идей третьей культуры,
новое сообщество интеллектуалов в действии. Они
представляют здесь свои исследования, идеи и комментируют
работу и идеи других мыслителей третьей
культуры. Они понимают, что их гипотезам необходима
критика. В итоге возникает острая научная дискуссия,
посвященная важнейшим вопросам цифровой
эры и ведущаяся в весьма напряженной атмосфере, где
умение по-настоящему думать торжествует над анестезиологией
мудрости.

Идеи, представленные на сайте Edge, гипотетичны;
они знакомят с новыми областями эволюционной
биологии, генетики, компьютерных наук, нейрофизиологии, психологии и физики. Здесь обсуждаются
фундаментальные вопросы: как возникла Вселенная?
как возникла жизнь? как возник разум? А в результате
рождаются новая натурфилософия, новое понимание
физических систем, новые взгляды на само мышление,
заставляющие пересматривать традиционные представления
о том, кто мы и что значит быть человеком.

Каждый год на сайте Edge в рамках The World
Question Center проводится опрос. Впервые он состоялся
в 1971 году, это был концептуальный арт-проект
моего друга и коллеги, художника Джеймса Ли Байерса,
ныне покойного. Он умер в Египте в 1997 году.
Я познакомился с Байерсом в 1969 году. Он связался
со мной после выхода в свет моей первой книги By the
Late John Brockman. Мы оба принадлежали миру искусства,
нас обоих интересовали лингвистика, умение
задавать вопросы и «Штейны» — Эйнштейн, Гертруда
Стайн, Витгенштейн и Франкенштейн. Именно Байерсу
принадлежат идея проекта Edge и его девиз:

Чтобы достичь переднего края мировых знаний,
найдите самые лучшие и оригинальные умы, соберите
их вместе, и пусть они зададут друг другу
те вопросы, которые обычно задают самим
себе.

Джеймс считал, что для постижения аксиологии
(теории ценностей. — Прим. ред. ) общественных знаний
вовсе не обязательно отправляться в библиотеку
Гарварда и читать все шесть миллионов книг. (На полке
в его комнате, где почти не было мебели, одновременно
находилось не больше четырех книг, а прочитанные он заменял новыми.) Он хотел собрать вместе
сто лучших умов человечества, запереть их вместе
«и предложить им задать друг другу те вопросы, которые
обычно задают самим себе». Результатом должен
был стать синтез всех соображений. Но на пути
от идеи к ее реализации нас всегда ждет множество ловушек.
Байерс нашел эти сто лучших умов, позвонил
каждому из них и спросил, какие вопросы они задают
самим себе. В итоге семьдесят человек из ста просто
не удостоили его ответом.

К 1997 году Интернет и электронная почта открыли
новые возможности для реализации грандиозного
плана Байерса. Так на свет появился проект Edge. Среди
первых его участников были Фримен Дайсон и Мюррей
Гелл-Манн, участники того самого списка ста лучших
мыслителей мира, составленного Байерсом.

Для каждого из восьми ежегодных выпусков Edge
я использовал один и тот же метод: задавал вопросы
самому себе, а потом просил участников проекта ответить
на какой-нибудь из этих вопросов, посетивших
среди ночи меня или кого-то из моих корреспондентов.
В 2005 году вопрос проекта Edge предложил психологтеоретик
Николас Хамфри.

Великие умы иногда угадывают истину до того,
как появятся факты или аргументы в ее пользу.
(Дидро называл эту способность «духом прорицания».) Во что вы верите, хотя не можете
этого доказать?

В 2005 году вопрос проекта Edge оказался очень
показательным (радиостанция BBC 4 назвала его «фантастически возбуждающим… кокаином научного
мира»). В книге я собрал ответы, посвященные сознанию,
познанию, разным представлениям об истине
и доказательствах. В целом, я бы сказал, что эти ответы
демонстрируют, как мы справляемся с излишней определенностью.
Мы живем в эру поисковой культуры,
когда Google и другие поисковые системы ведут нас
в будущее, изобилующее точными ответами и в сопровождении
наивной убежденности. В будущем мы
сможем ответить на вопросы — но хватит ли нам ума
их задать?

Эта книга предлагает другой путь. Нет ничего
страшного, если мы в чем-то не уверены и просто выдвигаем
предположения. Вскоре после публикации
ответов на вопрос в 2005 году Ричард Докинз, британский
эволюционный биолог, заметил в одном интервью:
«Было бы совершенно ошибочно предполагать,
что наука уже знает все на свете. Наука развивается,
выдвигая догадки, предположения и гипотезы, иногда
под влиянием поэтических идей и даже эстетических
образов. А затем пытается подтвердить их путем
экспериментов или наблюдений. В этом и заключается
красота науки — в ней есть стадия воображения,
но за ней следует стадия доказательств, стадия подтверждения».

В этой книге также есть свидетельства того, что ученые
и другие интеллектуалы не ограничиваются своей
профессиональной сферой. Они работают в своей
области, но при этом серьезно размышляют о том,
каковы пределы человеческих знаний. Они считают,
что наука и технологии не просто помогают приобретать
новые знания, но способны найти ответы на более глубокие вопросы о том, кто мы и как мы осознаем
то, что знаем.

Я верю, что мужчины и женщины третьей культуры
— выдающиеся интеллектуалы нашего времени.
Но не могу этого доказать.

Джон Брокман

Введение

Доказательства в науке, философии, в уголовном
праве или в обычной жизни — понятие растяжимое,
причудливо формируемое всевозможными человеческими
слабостями и человеческой изобретательностью.
Когда ревнивец Отелло требует доказательств
неверности своей юной жены (хотя она, конечно же,
чиста), Яго не составляет труда дать своему хозяину
именно то, чего он так мазохистски жаждет. Веками
блестящие христианские богословы с помощью рациональных
аргументов доказывали существование Бога
на небесах, хотя прекрасно понимали, что не могут
позволить себе других выводов. Мать, несправедливо
обвиненная в убийстве своих детей на основании профессионального
мнения педиатра, вправе сомневаться
в вере суда в научные доказательства существования
синдрома внезапной смерти младенцев. Пенелопа
не уверена, что оборванец, объявившийся в Итаке, —
действительно ее муж Одиссей, и поэтому придумывает
хитроумный способ выяснить это, спрашивая
незнакомца о том, как устроено их супружеское ложе.
Подобное доказательство удовлетворило бы почти всех, но только не специалиста по логике. Не по годам
развитый десятилетний математик, с восторгом
обнаруживший доказательства того, что сумма углов
треугольника всегда составляет 180 °С, еще до первого
бритья узнает, что в других математических системах
это не всегда так. Едва ли многие из нас знают, как доказать,
что при любых обстоятельствах два плюс два
равняется четырем. Мы просто верим, что это так.
Если только нас не угораздило жить в условиях политического
режима, заставляющего поверить в невозможное;
Джордж Оруэлл в литературе, а Сталин, Мао,
Пол Пот и многие другие в реальной жизни с успехом
доказали, что человека вполне можно заставить поверить,
что два плюс два равняется пяти.

Точно установить истину на удивление сложно,
практически в любом вопросе, даже самом простом.
Почти всегда сложно осознать свои внутренние предположения.
И когда-то было не принято ставить
под сомнение мудрость старейшин или традиций,
сохранявшихся в течение столетий, и опасно навлекать
на себя гнев богов — как минимум их наместников
на земле. Возможно, величайшее достижение
человечества, превосходящее даже изобретение колеса
и земледелия, — это постепенное развитие системы
мышления, науки, в основе которой лежит опровержение
и главная задача которой — самокоррекция.
Лишь недавно, примерно в последние пятьсот лет,
значительная часть человечества начала обходиться
без откровений, предположительно ниспосланных
сверхъестественными сущностями, и отдала предпочтение
масштабной умственной деятельности, основанной
на накоплении фактов, открытых дискуссиях, постоянных уточнениях, а иногда весьма радикальных
гипотезах. Здесь нет священных текстов — можно сказать,
что это богохульство, приносящее практическую
пользу. Эмпирические наблюдения и доказательства,
конечно же, крайне важны. Но иногда наука — это
не только точные описания и классификации. Иногда
идеи «приживаются» не потому, что они доказаны,
а потому что созвучны чему-то уже известному из других
областей знаний, или они точно предсказывают
или ретроспективно объясняют те или иные явления,
либо принадлежат людям, которые убедительно их аргументируют
и обладают влиянием — естественно, человеческие
слабости проявляются и в науке. Но амбиции
молодых, новые методы и наша смертность — могущественные
силы. Как заметил один комментатор,
наукой движут похороны.

В то же время некоторые научные теории кажутся
верными просто благодаря их элегантности — они лаконичны
и при этом очень многое объясняют. Несмотря
на гневное неприятие со стороны церкви, теория
естественного отбора Дарвина быстро получила признание,
по крайней мере, по стандартам интеллектуальной
жизни викторианской эпохи. Чтобы доказать
свою теорию, Дарвин привел огромное количество
примеров, которые выбрал с великой тщательностью.
Он показал, что его довольно простая теория применима
в самых разных случаях и обстоятельствах. И этот
факт не остался незамеченным армией англиканских
викариев из деревенских приходов, посвящавших все
свое свободное время, коего было в избытке, естественной
истории. В теории общей относительности
Эйнштейн предложил революционные идеи о том, что гравитация — следствие не притяжения между
телами в зависимости от их массы, а искривлений
пространства-времени, созданных материей и энергией.
Всего через несколько лет после рождения этой
теории она появилась во всех учебниках. Стивен Вейнберг
пишет, что начиная с 1919 года астрономы не раз
пытались проверить эту теорию, измеряя отклонение
света звезд Солнцем во время затмения. Но достаточно
точные измерения, способные ее обосновать, удалось
получить только после появления радиотелескопа,
в начале 1950-х годов. В течение сорока лет, несмотря
на недостаток доказательств, теорию относительности
просто принимали на веру, потому что, как говорит
Вейнберг, она была «невероятно красива».

О воображении в науке написано много: внезапные
догадки, мгновенные вспышки интуиции, изящные
подсказки повседневных событий (вспомним о том,
как химик Кекуле увидел во сне структуру бензольного
кольца — ему приснилась змея, пожирающая свой
хвост) и редкие победы красоты над истиной. Джеймс
Уотсон вспоминает, как биолог Розалинд Франклин,
стоя перед окончательной моделью молекулы
ДНК, «сказала, что ее структура настолько прелестна,
что не может не быть истинной». Тем не менее обычные
люди вроде нас с вами до сих пор твердо убеждены,
что ученые не верят в то, чего не могут доказать.
Как минимум мы требуем от них более строгих доказательств,
чем от литературных критиков, журналистов
или священников. Именно поэтому ежегодный вопрос
проекта Edge — во что вы верите, хотя не можете этого
доказать? — привлек такой большой интерес. Он демонстрирует
парадокс: те, кто создал себе репутацию благодаря строгим доказательствам, высказывают самые
разные недоказуемые убеждения. Разве скептицизм
не должен быть родным братом науки? Те самые мужчины
и женщины, которые осуждают нас за то, что мы
упорно держимся за некие туманные понятия, не прошедшие
проверки святой троицей слепого, управляемого
и выборочного тестирования, наконец-то сами
преклоняют колени, объявляя о своей вере.

Но этот парадокс мнимый. Отвечая на вопрос Edge,
лауреат Нобелевской премии Леон Ледерман пишет:
«Верить во что-то, зная, что это невозможно доказать
(пока), — суть физики». Это собрание ответов действующих
ученых нельзя назвать антитезой науке.
Это не просто вольные размышления профессионалов
на досуге. Их ответы связаны с самыми разными сферами
и отражают дух научного сознания в его лучшем
проявлении — это открытые, гибкие, смелые гипотезы
просвещенных умов. Многие ответы описывают
разные версии будущего в разных областях знаний.
Читатели, имеющие гуманитарное образование и привыкшие
к пессимизму, который, как принято считать,
отличает истинного интеллектуала, будут удивлены
оптимистическим настроем этих страниц. Некоторые,
например психолог Мартин Селигман, верят, что мы
не так уж порочны. Другие уверены в том, что человечество
вполне может стать лучше. В целом настоящий
сборник — торжество чистого удовольствия познания.
Есть ли жизнь, или разумная жизнь, за пределами Земли?
Существует ли время на самом деле? Является ли
язык предпосылкой сознания? Есть ли сознание у тараканов?
Какова теория квантовой механики? А может
быть, мы выжили в процессе естественного отбора, благодаря нашей вере в то, что невозможно доказать?
Читатель найдет в этом сборнике благоговейный трепет
перед миром живой и неживой природы, не имеющий
аналогов, скажем, в исследованиях культуры.
Возможно, в искусстве подобные чувства выражает
лирическая поэзия.

Еще одно интересное свойство: в этом сборнике
мы видим то, что Э. Уилсон называет «непротиворечивостью
». Ученые все чаще заимствуют идеи и процедуры
из смежных или полезных для них областей,
и границы между узкими, специализированными
областями знаний начинают исчезать. Старая мечта
Просвещения о единой системе знаний становится более
достижимой: биологи и экономисты заимствуют
идеи друг у друга; нейрофизиологи обращаются к математикам,
специалисты по молекулярной биологии
пасутся на плохо охраняемых территориях химиков
и физиков. А представители космологии обращаются
даже к теории эволюции. И, разумеется, им всем
нужны сложные компьютеры. Чтобы помочь коллегам
из других областей, ученым приходится откладывать
в сторону свою специальную терминологию и переходить
на лингва франка — обычный английский. Конечно,
это пойдет на пользу и читателю, не обязанному
владеть тайным языком науки. Одним из следствий —
а, возможно, и символом — этого нарождающегося
единства научного сообщества стал веб-проект Edge
и его чрезвычайно впечатляющая интеллектуальная
культура. На этих страницах представлена лишь малая
часть этого непрерывного и увлекательного коллоквиума,
открытого для всех.

Иэн Макьюэн

Мартин Рис

СЭР МАРТИН РИС — профессор космологии
и астрофизики, преподаватель колледжа Тринити
Кембриджского университета. Обладатель почетного
звания Королевского астронома, приглашенный
профессор Имперского колледжа (Лондон)
и Лестерского университета. Автор нескольких
книг, в том числе «Всего шесть цифр», «Наша космическая
обитель» и «Наш последний час».

Я верю, что разумная жизнь в настоящее время существует
только на Земле, но вполне может распространиться
по всей Галактике и за ее пределы. Возможно, мы
уже на пороге этого процесса. Если программа поиска
внеземного разума (SETI, Search for Extra-Terrestrial
Intelligence) ничего не даст, это вовсе не будет означать,
что жизнь — случайный космический эксперимент;
напротив, это только повысит нашу самооценку. Земная
жизнь и ее будущее станут вопросом вселенской
важности. Даже если сегодня разум существует только
на Земле, остается достаточно времени, чтобы он распространился,
по крайней мере, по нашей Галактике и эволюционировал в такие сложные формы, которые
мы даже не способны себе представить.

Почему-то принято считать, что человечество
проживет на Земле еще около 6 миллиардов лет
и сможет наблюдать последнюю вспышку и смерть
Солнца. Но формы жизни и разума, которые возникнут
к этому времени, будут так же отличаться от нас,
как мы от бактерий. Это не подлежит сомнению, даже
если в будущем эволюция продолжится с той же скоростью,
с какой возникают новые виды в последние
3,5–4 миллиарда лет. Но постчеловеческая эволюция
(будут ли это органические или искусственные виды)
пойдет гораздо стремительнее, чем перемены, которые
привели к появлению человека, ведь в отличие
от естественного отбора Дарвина эта эволюция будет
разумно направлена. В нынешнем столетии изменения
значительно ускорятся — посредством намеренных
генетических модификаций, фармакологических
средств направленного действия, возможно, даже
кремниевых имплантов в мозг. Может быть, человечеству
осталось быть единственным разумным биологическим
видом всего пару столетий, особенно если
к тому времени возникнут поселения за пределами
нашей планеты.

Но пара столетий — это всего лишь миллионная
доля продолжительности жизни Солнца, а у Вселенной,
вероятно, еще более долгое будущее. Пока что отдаленное
будущее остается в ведении научной фантастики.
Возможно, высокоразвитые разумные существа
будущего даже научатся создавать новые вселенные.
Возможно, они смогут выбирать, какие законы физики
будут в них действовать. Возможно, эти существа будут обладать такой вычислительной мощью, что создадут
вселенную, не менее сложную, чем наша.

Может быть, мою точку зрения не удастся доказать
еще миллиарды лет. Возможно, она будет признана
ошибочной гораздо раньше — например, мы сами
или непосредственные потомки человечества создадут
теории, которые обнаружат внутренне обусловленные
пределы сложности. Но это уже напоминает религиозную
веру, и я надеюсь, что так и будет.

Рей Курцвейл

РЕЙ КУРЦВЕЙЛ — изобретатель, предприниматель.
Ведущий разработчик первого устройства
для перевода печатного текста в слышимую речь
для незрячих; первого устройства, синтезирующего
печатный текст и слышимую речь; первого
плоского сканера CCD; первой коммерческой системы
распознавания речи с большим словарным
запасом и автор множества других изобретений.
Обладатель Национальной медали за достижения
в области технологий и многих других наград,
автор нескольких книг, среди них — «Сингулярность
рядом: когда люди выходят за пределы биологии».

Мы найдем способ преодолеть скорость света,
и она уже не будет предельной скоростью передачи
информации.

Мы расширяем возможности своих компьютеров
и систем коммуникаций и внутри, и снаружи. Чипы
становятся все меньше, и при этом мы вкладываем
все больше материальных ресурсов и энергии в вычисления
и коммуникации (каждый год мы производим
все больше чипов). Через десять или двадцать
лет мы перейдем от двумерных чипов к трехмерным
самоорганизующимся схемам, состоящим из молекул.
В конце концов мы дойдем до предела материи
и энергии, способных поддерживать растущий объем
вычислений и коммуникаций.

Мы приближаемся к пределу развития внутрь (т. е.
использования все более мелких устройств), но наши
вычисления продолжат распространяться вовне, с помощью
материалов, уже существующих на Земле, например,
углерода. В итоге мы исчерпаем ресурсы нашей
планеты, но продолжим расширять свое влияние
вовне — на другие части Солнечной системы и за ее
пределы.

Как скоро это произойдет? Мы могли бы отправить
в космос крохотных самовоспроизводящихся роботов,
летящих со скоростью света, в сопровождении
электромагнитных волн, содержащих необходимое
программное обеспечение. Эти нанороботы могли бы
колонизировать дальние планеты.

Здесь мы приближаемся к пределу, который на первый
взгляд представляется непреодолимым, — к скорости
света. Может показаться, что миллиард футов
в секунду — это очень быстро, но Вселенная простирается
на такие расстояния, что скорость света оказывается
основным ограничением, с которым развитая
цивилизация (которой мы надеемся стать) может расширять
свое влияние.

Но есть предположение, что эта граница не так
непреодолима, как может показаться. Физики Стив
Ламоро и Джастин Торгерсон из Лос-Аламосской Национальной
лаборатории проанализировали данные
древнего природного ядерного реактора, 2 миллиарда
лет назад создавшего реакцию деления ядра, длившуюся несколько сотен тысяч лет. Этот реактор находился
в регионе, который мы сейчас называем Западной
Африкой. Анализируя радиоактивные изотопы, оставшиеся
от этого реактора и сравнивая их с изотопами
современных ядерных реакторов, ученые выяснили,
что физическая константа . (альфа, которую также называют
постоянной тонкой структуры), определяющая
силу электромагнитного излучения, два миллиарда
лет назад имела другое значение. Скорость света
обратно пропорциональна ., и обе эти величины считаются
неизменными. Похоже, . уменьшилась. Если
эта гипотеза подтвердится, это будет значить, что скорость
света увеличилась.

Есть и другие исследования, позволяющие делать
подобные предположения, и сейчас в Кембриджском
университете проводится настольный эксперимент,
призванный выяснить, способны ли мы хотя бы немного
изменить скорость света техническими средствами.
Конечно, его результаты потребуют тщательной проверки.
Если их удастся подтвердить, это будет очень
важно для будущего цивилизации. Если скорость света
увеличилась, то, скорее всего, не потому, что прошло
много времени, а потому, что изменились те или иные
условия. Подобные научные открытия лежат в основе
развития технологий. Разработчики технологий часто
находят простой, незначительный научный результат
и начинают искать способы использовать его на практике.
Если скорость света изменилась вследствие изменения
условий, это открывает новые возможности,
а интеллект и технологии будущего смогут их использовать.
Именно так развивается инженерная мысль.
Вспомним, например, как мы усиливали неочевидные признаки принципа Бернулли (что атмосферное давление
воздуха над искривленной поверхностью несколько
ниже, чем над плоской), чтобы в итоге возник
целый новый мир авиации.

Если же окажется, что скорость света изменить
не в наших силах, мы можем пойти другим путем,
используя пространственно-временные тоннели
(wormholes — «кротовые норы»). Это некие искривления
во Вселенной, имеющие больше трех видимых измерений,
которые можно использовать как короткий
путь к отдаленным территориям. В 1935 г. Эйнштейн
и физик Натан Розен предположили, что электроны
и другие частицы можно описать как крохотные тоннели
пространства-времени. Двадцать лет спустя физик
Джон Уиллер впервые употребил термин wormhole. Он
проанализировал пространственно-временные тоннели
и показал, что их существование целиком и полностью
соответствует теории общей относительности,
которая гласит, что пространство, главным образом,
искривлено в других измерениях.

В 1988 году физик из Калифорнийского технологического
института Кип Торн и его аспиранты Майкл
Моррис и Ури Йертсевер довольно подробно описали,
как можно создать подобные пространственновременные
тоннели. На основании квантовых флуктуаций
так называемый вакуум постоянно создает
крохотные тоннели размером с субатомную частицу.
Добавив энергии и следуя другим правилам квантовой
физики и общей теории относительности (хотя эти две
сферы очень сложно интегрировать), пространственновременные
тоннели теоретически можно расширить
до такой степени, чтобы сквозь них могли пролететь объекты, превышающие размер субатомных частиц.
Возможно, люди в них тоже поместятся, хотя это будет
очень сложно. Но, как я уже говорил, достаточно будет
отправить в космос нанороботов и информацию, а они
смогут пролететь сквозь тоннели размером с микрон.
Специалист по вычислительной нейробиологии Андерс
Сандберг считает, что пространственно-временной
тоннель диаметром в один нанометр способен передавать
целых 1069 бит / с. Торн, Моррис и Йертсевер
описали метод, соответствующий общей теории относительности
и квантовой механике, позволяющий быстро
создавать пространственно-временные тоннели
между Землей и отдаленными регионами Вселенной,
даже если пункт назначения находится на расстоянии
многих световых лет.

Физики Дэвид Хочберг и Томас Кефарт из университета
Вандербильдта указывают, что вскоре после
Большого взрыва сила гравитации оказалась достаточной
для того, чтобы обеспечить энергию, необходимую
для спонтанного возникновения огромного
количества самостоятельно стабилизирующихся тоннелей.
Возможно, многие из них до сих пор существуют
и даже распространяются, образуя широкую сеть
коридоров, простирающихся по всей Вселенной. Возможно,
нам проще будет обнаружить и использовать
эти естественные тоннели, чем создать новые.

Суть в том, что если существуют малейшие способы
выйти за пределы скорости света, то технические
мощности, которых достигнет будущая цивилизация
людей и машин, обнаружат их и смогут использовать.

Купить книгу на сайте издательства

Загадка кетчупа

Глава из книги Малкольма Гладуэлла «Что видела собака»

О книге Малкольма Гладуэлла «Что видела собака»

1

Много лет назад на магазинных полках царил только один вид горчицы — French’s («Французская»). Она продавалась в пластиковых бутылках, ее мазали на хот-доги и копченую колбасу. French’s имела желтый цвет и изготавливалась из смолотых в порошок семян белой горчицы с добавлением куркумы и уксуса, которые придавали ей нежный, слегка металлический привкус.

Хорошенько поискав, в отделе деликатесов можно было найти продукт под названием Grey Poupon — дижонскую горчицу из более острых коричневых горчичных семян. В начале 1970‑х продажа Grey Poupon приносила не более 100 000 долларов прибыли в год. Мало кто знал, что она собой представляет, какова на вкус, да и вообще желающих сменить на нее привычную French’s или ее ближайшего конкурента — горчицу марки Gulden’s — находилось немного. Но однажды Heublein Company, выпускавшая Grey Poupon, сделала интересное открытие: стоило один раз дать людям попробовать Grey Poupon, и многие из них тут же отказывалось от желтой горчицы. В пищевой индустрии подобное случается крайне редко. Даже среди самых успешных брендов таким процентом перехода может похвастаться лишь один из ста. Grey Poupon творила чудеса.

Heublein Company начала продавать ее в стеклянных банках с этикеткой, отличавшейся «французским» дизайном, — чтобы создавалось впечатление, будто горчица до сих пор производится в Европе (хотя родина этого продукта из канадских горчичных семян и белого вина — город Хартфорд, штат Коннектикут). Кроме того, компания запустила рекламу в первоклассных гастрономических журналах; упаковывала горчицу в маленькие пакетики из фольги и распространяла вместе с едой в самолетах — по тем временам новаторская идея. После этого она поручила рекламному агентству с Манхэттена Lowe Marschalk придумать что‑нибудь «бюджетное» для телевидения. Агентство предложило такую идею: по дороге едет «роллс-ройс». На заднем сиденье расположился мужчина в костюме, перед ним на серебряном подносе тарелка с мясом. Пассажир кивает шоферу, тот открывает перчаточный ящик… и протягивает назад стеклянную банку Grey Poupon. Рядом останавливается еще один «роллс-ройс». В окно высовывается человек: «Прошу прощения, у вас не найдется Grey Poupon?»

В каждом городе, где показывали этот ролик, продажи Grey Poupon подскакивали на 40—50%. Теперь на магазинных полках она стояла рядом с French’s и Gulden’s. К концу 1980‑х Grey Poupon стала самой известной и популярной горчицей. «Идея рекламы заключалась в том, чтобы представить горчицу одним из источников наслаждения, — поясняет Ларри Элегант, автор ролика. — И это вкупе с „роллс-ройсом“ внушало людям, что рекламируемый продукт является чем‑то необычным и очень высококачественным».

Взлет популярности Grey Poupon доказал: американские потребители готовы платить больше — в данном случае 3,99 доллара вместо 1,99 доллара за 230 грамм — при условии, что их покупка отличается изысканностью и сложной комбинацией ароматов. Более того, ее успех показал, что у вкусов и привычек нет четких границ: покупатели совсем необязательно будут есть желтую горчицу только потому, что она всегда была желтой. Благодаря Grey Poupon в современных американских супермаркетах под горчицу отведены целые секции. И из‑за Grey Poupon человек по имени Джим Уигон четыре года назад решил заняться кетчупом. Ведь разве сегодня производство кетчупа не в том же состоянии, в каком тридцать лет назад было производство горчицы? Есть Heinz, далеко позади него — Hunt’s и Del Monte, а также горстка частных торговых марок. Джим Уигон вознамерился создать Grey Poupon среди кетчупов.

Уигон родом из Бостона. Это коренастый мужчина лет 50. У него густая борода с сильной проседью. Своим бизнесом — под маркой World’s Best Ketchup — он управляет из офиса партнера, Ника Шиарицци, который занимается выездным ресторанным обслуживанием. Офис расположен в Норвуде, штат Массачусетс.

Начинает Уигон с красного перца, испанского лука, чеснока и высококачественной томатной пасты. Базилик нарезается вручную, поскольку машинка для резки повреждает листья. В кетчуп идет не кукурузный, а кленовый сироп, что по сравнению с Heinz на три четверти сокращает количество сахара. Свой кетчуп Уигон разливает в прозрачные стеклянные 300‑граммовые банки и продает в три раза дороже Heinz. За последние несколько лет он исколесил всю страну, предлагая продовольственным магазинам и супермаркетам World’s Best с шестью разными вкусами: традиционный, сладкий, с укропом, чесночный, с карамелизованным луком и с базиликом. Если несколько месяцев назад вам довелось быть в магазине «Забарс» на Вест-Сайде, то, возможно, вы видели там Уигона — он стоял напротив входных дверей, между суши и фаршированной рыбой. На нем была бейсболка с логотипом World’s Best, белая рубашка и красный фартук. На столике перед Уигоном стояли миска с куриными и говяжьими фрикадельками, коробочка с зубочистками и примерно с дюжину открытых банок с кетчупом. «Попробуйте мой кетчуп! — предлагал Уигон всем проходящим мимо. — Если не попробуете, будете обречены на Heinz до конца своих дней!»

В тот день в «Забарс» проходили еще две презентации, так что посетители начинали с бесплатных куриных колбасок, затем пробовали ломтик прошутто, а уж после этого, по дороге к кассе, останавливались возле стойки с кетчупом World’s Best. Оглядывали батарею открытых баночек, а Уигон накалывал на зубочистку фрикадельку, обмакивал ее в кетчуп и церемонно, делая рукой замысловатые пасы, протягивал посетителю.

По сравнению с Heinz при изготовлении World’s Best используется гораздо больше помидоров, а кленовый сироп придает ему легко узнаваемый сладкий привкус. Посетители все как один на мгновение закрывали глаза и пробовали еще раз. Одни уходили, сбитые с толку, а другие кивали и принимались крутить в руках баночку с кетчупом. «Знаете, почему он вам так понравился? — с сильным бостонским акцентом вопрошал Уигон тех, кто впечатлился больше других. — Потому что всю свою жизнь вы ели плохой кетчуп!»

Джим Уигон представлял себе дело так: создай лучший кетчуп — и мир будет у твоих ног! Как в случае с Grey Poupon. Если бы все было так просто!

2

Рассказывая о World’s Best Ketchup, невозможно не упомянуть человека по имени Говард Московитц. Он живет в Уайт-Плейнс, штат Нью-Йорк. Ему шестьдесят. Маленького роста, круглый, носит большие очки в золотой оправе. Дома держит попугая. В беседе предпочитает сократовский монолог — задает вопросы и сам же на них отвечает, перемежая свои реплики громким «аххх» и энергично кивая головой. Говард Московитц — прямой потомок легендарного хасидского раввина, жившего в XVIII веке и известного как Провидец из Люблина. В Гарварде Говард защитил докторскую диссертацию по психофизике, и все помещения в его фирме, занимающейся тестированием продуктов питания и анализом рынка, названы по именам известных психофизиков. («Вам знакомо имя Роуз Мари Пэнгборн? Аххх. Она была профессором в университете Дэвиса. Очень известная. Это кухня Пэнгборн».) Московитц отличается кипучей энергией и редким даром убеждения: если бы на первом курсе он читал вам статистику, то сегодня вы были бы статистиком. «Мой любимый писатель? Гиббон! — проревел Говард во время нашей недавней встречи. Только что он разглагольствовал о растворах натрия. — Сейчас я штудирую историю Византийской империи. Святые угодники! Все просто, пока не дойдешь до Византийской империи. Невероятно! Императоры убивают друг дружку, и у всех то по пять жен, то по три мужа. Очень по‑византийски!»

Московитц открыл свою фирму в 1970‑х годах, и одним из первых его клиентов стала компания Pepsi. На рынке только-только появился заменитель сахара аспартам, и Pepsi хотела, чтобы Московитц определил, сколько подсластителя лучше всего добавлять в Diet Pepsi. В компании уже знали, что, если напиток содержит меньше 8% аспартама, он недостаточно сладок, если больше 12% — становится приторным. Поэтому Московитц поступил так: разлил по баночкам напиток со всеми возможными степенями сладости — 8%, 8,25%, 8,5% и так до 12% — и начал раздавать их на пробу сотням людей, отмечая, какая концентрация приходится им больше по вкусу. В полученных данных, однако, не прослеживалось никакой закономерности, и однажды за обедом Московитца осенило. Они неверно формулировали вопрос! Идеальной Diet Pepsi нет и быть не может! Нужно придумать много разных вариантов диетической Pepsi.

Пищевой индустрии потребовалось немало времени, чтобы поспеть за Говардом Московитцем. Он стучался в разные двери, пытаясь донести свою идею о множественной природе совершенства, но ни одна дверь так и не открылась. Он говорил об этом на конференциях пищевой промышленности, но слушатели только пожимали плечами. Однако Говард не мог думать ни о чем другом. «Как в том еврейском выражении, — говорит он. — Знаете? Червяку, живущему в хрене, мир кажется хреновым!»

В 1986 году ему позвонили из Campbell’s Soup Company. Фирма занималась соусами для спагетти и пыталась противопоставить свою торговую марку Prego другой, под названием Ragu. Prego отличался от Ragu, имевшего вид пюре, более густой консистенцией и содержанием порезанных кубиками помидоров. К тому же в компании полагали, что их соус лучше соединяется с макаронами. Но, несмотря на все это, Prego шел в отстающих, и компания отчаянно нуждалась в свежих идеях.

По традиции пищевой индустрии следовало бы создать фокус-группу и выяснить у любителей спагетти, чего они хотят. Однако Московитц не верил в то, что потребители — даже любители спагетти — знают, чего хотят, если этого не существует в природе. «Разум, — любит повторять Московитц, — не ведает, чего желает язык». Совместно с лабораторией Campbell’s он разработал 45 вариантов соуса для спагетти. Они различались по всем возможным характеристикам: пряности, сладости, кислости, солоноватости, густоте, аромату, вкусовым ощущениям, стоимости ингредиентов и так далее. Под его руководством группа опытных дегустаторов анализировала каждый из вариантов. После этого он представил образцы соуса широкой общественности в Нью-Йорке, Чикаго, Лос-Анджелесе и Джексонвилле, предлагая группам из 25 человек в течение двух часов пробовать по 8—10 различных соусов и оценивать их по шкале от 1 до 100.

Когда Московитц свел результаты в таблицу, стало очевидно, что у каждого участника имеется собственное представление об идеальном соусе для спагетти. Но внимательно проанализировав полученные данные, Говард все‑таки обнаружил закономерность. Предпочтения большинства людей делились на три категории: отсутствие добавок, пряность и большое количество кусочков. Причем самой важной из них оказалась последняя. Почему? Потому что в то время на рынке не было соусов для спагетти с кусочками овощей. За последующее десятилетие эта новая категория доказала, что стоила сотен миллионов долларов, вложенных в Prego. «Мы были просто потрясены, — вспоминает Моника Вуд, возглавлявшая в то время отдел маркетинговых исследований Campbell’s Soup Company. — Этот третий сегмент — люди, которые предпочитают соус для спагетти с кусочками, — оказался совершенно неохваченным! И где‑то в 1989‑м или 1990‑м мы выпустили Prego с большим количеством кусочков. Он имел бешеный успех!»

Сегодня, по прошествии 20 лет, когда любой бренд представлен во множестве вариаций, оценить масштаб этого прорыва нелегко. В те годы люди, занятые в пищевой индустрии, руководствовались неким теоретическим представлением об идеальном на вид кушанье с абсолютно правильным вкусом. При изготовлении Ragu и Prego компании стремились приблизиться к представлению об идеальном соусе для спагетти; а он должен был быть жидким и с однородной консистенцией, поскольку считалось, что именно такой соус делают в Италии. Кулинария на уровне массового потребления была поглощена поиском универсальной человеческой природы. Но стоит только начать понимать разнообразие человеческой натуры, как ортодоксальные представления тут же испаряются. Говард Московитц выступил против сторонников Платона и заявил о том, что универсальности не существует.

Московитц до сих пор пользуется компьютером, с которым он работал над Prego пятнадцать лет назад. В нем хранятся все зашифрованные результаты дегустаций, проведенных потребителями и экспертами. Эти результаты разделены на три категории — отсутствие добавок, пряность и большое количество кусочков — и сведены в таблицы вместе с перечнем ингредиентов. «Ты же знаешь, что есть компьютерная модель создания самолета, — говорит Московитц, запуская программу на своем компьютере. — А это модель создания соуса для спагетти. Смотри, здесь учтены все переменные. — Он показывает на колонки с оценками. — Вот ингредиенты. Я бренд-менеджер Prego. Я хочу оптимизировать один из сегментов. Давай начнем с сегмента один», — в программе Московитца три группы соусов обозначены как сегмент 1, сегмент 2 и сегмент 3. Он вводит несколько команд, давая компьютеру задание показать рецепт, который набрал наибольшее количество баллов в сегменте 1. Почти сразу появляется ответ: это рецепт, который по данным Московитца набрал 78 баллов в сегменте 1. Однако в сегменте 2 и 3 этот же рецепт набрал 67 и 57 баллов соответственно. Далее Московитц просит компьютер оптимизировать сегмент 2. В этом сегменте максимальное количество баллов составило 82, зато в сегменте 1 оно упало на 10 баллов — до 68. «Видишь, что происходит? — спрашивает Говард. — Если я делаю одну группу счастливее, то вторая оказывается в пролете. Мы делали то же самое с кофе для General Foods и пришли к выводу, что при наличии только одного продукта, на который можно рассчитывать по всем сегментам, максимум — это 60 баллов, и то если повезет. Вот что происходит, если относиться ко всем как к одной большой счастливой семье. Но при сегментации вкусов я могу получить 70, 71 и 72 балла. Много ли это? Аххх… Это очень большая разница! В случае с кофе за 71 балл и умереть не жалко!»

Устраивая презентацию в магазине «Забарс», Джим Уигон рассчитывал на то, что определенная часть населения наверняка предпочтет кетчуп, изготовленный из томатной пасты компании Stanislaus, нарезанного вручную базилика и кленового сиропа. Это согласуется с теорией Московитца. Но теория — одно, а практика — совсем другое. К концу дня Уигон продал 90 баночек, но при этом получил два штрафных талона и оплатил комнату в гостинице, поэтому домой вернулся без денег. По подсчетам Уигона, в год он может продавать 50 000 банок — капля в море по меркам соусного бизнеса. «За пять лет я ничего не заработал, — замечает Уигон, накалывая на зубочистку очередную фрикадельку. — Жена меня поедом ест». Но подобные трудности испытывает не только World’s Best. На рынке гурманских кетчупов есть еще River Run и Uncle Dave’s в Вермонте, Muir Glen Organic и Mrs. Tomato Head Roasted Garlic Peppercorn Catsup в Калифорнии, а также десятки других — и год от года доля Heinz на этом рынке только растет.

Конечно, можно предположить, что кетчуп еще только ждет своей версии рекламы с «роллс-ройсом» или открытия вроде большого количества кусочков в соусе для спагетти — волшебной формулы, которая поможет удовлетворить до сих пор неудовлетворенную потребность покупателей. Но вполне возможно и другое: правило Говарда Московитца, применимое к горчице Grey Poupon, соусу для спагетти Prego, оливковому маслу, заправке для салата и почти всему, что можно отыскать в супермаркетах, не применимо к кетчупу. 

3

Томатный кетчуп был изобретен в XIX веке. Прямой потомок английских традиционных соусов из фруктов и овощей, он появился на свет под влиянием набиравшего обороты помешательства американцев на томатах. Но таким, каким мы знаем его сегодня, кетчуп стал в результате жарких споров, разгоревшихся в начале прошлого столетия из‑за бензоата натрия. Этот консервант широко применялся в конце XIX века. Харви Вашингтон Уайли, занимавший с 1883 по 1912 год пост главы Химического управления Министерства сельского хозяйства США, считал, что бензоаты небезопасны. Дебаты по этому вопросу раскололи производителей кетчупа на два враждующих лагеря. По одну сторону оказались влиятельные промышленники, считавшие, что производить кетчуп без бензоата невозможно и что используемое его количество совершенно безвредно. По другую — группа «отступников», полагавших, что проблему с консервантами можно решить средствами кулинарной науки. Популярные в XIX веке кетчупы были жидкими и водянистыми. Отчасти это объяснялось тем, что их делали из незрелых томатов с низким содержанием сложных углеводов, известных как пектин. Именно пектин придает соусу густоту. Но что если производить кетчуп из спелых томатов и найти такую «формулу», которая предотвращает окисление? В XIX веке кетчупы обладали ярко выраженным помидорным вкусом с едва заметным привкусом уксуса. «Отступники» пошли наперекор традиции, значительно увеличив содержание раствора уксусной кислоты. Сохраняя томаты благодаря их маринованию, они создали кетчуп более высокого качества — безопасный и вкусный. Они гарантировали возврат денег в случае порчи продукта. Их кетчуп стоил дороже, поскольку они были убеждены: за более качественный продукт потребители готовы платить больше. И оказались правы. Кетчупы с бензоатом исчезли. Лидером производителей-«отступников» был предприниматель из Питтсбурга по имени Генри Хайнц.

Знаток истории кетчупа Эндрю Смит — рослый, крепко сбитый мужчина с короткими волнистыми черными волосами и седеющими усами. По образованию он — политолог, но занимается тем, что старается привнести упорядоченность в мир пищевых продуктов. Не так давно мы встретились за обедом в ресторане «Савой» в Сохо (выбранный за отличные бифштексы и картофель фри, а еще за кетчуп собственного приготовления — темный, острый и густой, подаваемый на белом фарфоровом блюдце). Смит с головой погряз в изучении происхождения рогалика для готовящейся «Оксфордской энциклопедии еды и напитков Америки», главным редактором которой он сам и является. Придумали ли рогалик в 1683 году в Вене в честь победы над турками или три года спустя в Будапеште — тоже в честь победы над турками? Оба варианта объясняют его форму в виде полумесяца. Запечатлеть военные триумфы в кондитерских изделиях — в этом сокрыт определенный культурный смысл (в особенности для венцев). Однако единственное упоминание обеих историй, которое Смит сумел найти, содержалось в энциклопедии Larousse Gastronomique от 1938 года. «Никаких других свидетельств», — он устало качает головой.

Но главное, чем занимается Смит, это томаты. Во многих своих статьях и книгах — например, в «Истории англо-американского томатного кетчупа домашнего производства», написанной для британского кулинарного журнала Petits Propos Culinaires, и в «Великой томатной войне 1830‑х годов», написанной для «Бюллетеня исторического общества Коннектикута», — Смит утверждает, что история этого овоща определила значительную часть кулинарной истории цивилизации. Кортес привез томаты в Европу из Нового Света, и они быстро и незаметно заняли прочное место во всех кухнях мира. Итальянцы заменили томатами баклажаны. В северной Индии они вошли в состав карри и чатни. «Кто сегодня самый крупный производитель томатов? — Для пущего эффекта Смит делает выразительную паузу. — Китай! Еще десять лет назад помидоров в китайской кухне не было. А теперь есть! — Он хватает с моей тарелки картофель и обмакивает его в соус. — У него такой свежий вкус, — произносит он с сосредоточенным видом. — Свежий кетчуп. В нем чувствуются помидоры». По его мнению, кетчуп — это практически идеальный продукт переработки томатов. Он недорого стоит и поэтому занимает прочные позиции на рынке товаров повседневного спроса. К тому же является не ингредиентом, а соусом, поэтому употреблять его можно на усмотрение того, кто ест, а не того, кто готовит. «Мне всегда очень нравилось одно высказывание Элизабет Розин», — говорит Смит. Розин занимается теоретическими вопросами питания; ей принадлежит эссе «Кетчуп и коллективное бессознательное». Смит использовал ее заключение в качестве эпиграфа к своей книге о кетчупе: кетчуп вполне можно считать «единственным настоящим кулинарным выражением плавильного котла… уникальная способность дарить каждому что‑то свое превращает кетчуп в эсперанто кулинарного искусства». Вот почему Генри Хайнц и борьба с бензоатом натрия имели такое колоссальное значение: в войне со «старой гвардией» Хайнц изменил вкус кетчупа, сделав его универсальным. 

4

Существует пять основных вкусов: соленый, сладкий, кислый, горький и умами. Умами — это вкус белковых веществ, насыщенный вкус куриного супа, выдержанных сыров, материнского молока, соевого соуса, грибов, морских водорослей и термически обработанных мяса, рыбы, помидоров. «Умами придает густоты, — говорит Гэри Бошам, возглавляющий исследовательский центр Монелла (Monell Chemical Senses Center) в Филадельфии. — Если добавить его к супу, тот словно бы становится гуще, умами придает ему насыщенность, превращает суп из соленой жидкости в пищу». Использовав спелые помидоры и повысив долю их содержания, Генри Хайнц превратил кетчуп в мощный источник умами. После этого он значительно увеличил содержание уксуса, и кислотность его кетчупа в два раза превысила кислотность большинства других кетчупов. Теперь этот соус стал обладать еще одним из основных вкусов — кислым. Кроме того, в кетчупы постбензоатной эры начали класть в два раза больше сахара — они стали сладкими и в то же время оставались солеными и горькими. Это не пустяки. Дайте ребенку обычный суп и суп с глутаматом натрия (соль глутаминовой кислоты — чистый вкус умами), и ребенок будет постоянно требовать суп с глутаматом натрия, точно так же, как он будет всегда предпочитать воду с сахаром просто воде. Соль, сахар и умами поставляют основную информацию о потребляемой нами пище: о ее калорийности, к примеру, или в случае с умами — о наличии протеинов и аминокислот. Хайнц создал соус, который задействовал все пять видов рецепторов. Вкус кетчупа Хайнца начинался с кончика языка, где располагаются рецепторы сладкого и соленого вкусовых ощущений, проходил по краям, где сильнее всего ощущается кислый вкус, после чего долгим крещендо проявлялся у основания языка, где находятся рецепторы умами и горького вкуса. Сколько продуктов в супермаркете могут похвастаться таким широким вкусовым диапазоном?

Несколько лет назад H. J. Heinz Company организовала масштабное маркетинговое исследование: к людям приходили домой и наблюдали, как они используют кетчуп. «Помню, как сидел на одной кухне, — рассказывает Кейси Келлер, до недавнего времени занимавший в Heinz должность директора по развитию. — В семье было двое детей, трех и шести лет. Они оба попросили кетчуп, и мать достала из холодильника большую бутылку. Трехлетний малыш хотел схватить ее, но мать забрала ее и сказала: „Нет, ты ее не получишь“. И после этого выдавила маленькую капельку кетчупа. Было очевидно, что ребенок разочарован». По словам Келлера, этот момент стал настоящим прозрением. Пятилетний ребенок в среднем потребляет на 60% больше кетчупа, чем сорокалетний взрослый, и компания поняла: необходимо разливать кетчуп по бутылкам, с которыми легко сможет справиться даже малыш. «Четырехлетние дети — а у меня самого ребенок такого возраста — обычно не выбирают, что им есть, — говорит Келлер. — Единственное, что он может класть себе в тарелку на свое усмотрение, это кетчуп. В этом он может проявить самостоятельность». Как следствие, компания Heinz выпустила кетчуп EZ Squirt в бутылке из мягкой пластмассы с коническим горлышком. В семьях, которые покупали EZ Squirt, потребление кетчупа возросло на 12%.

Из этой истории можно извлечь и еще один урок. Маленькие дети боятся нового: как только им исполняется два-три года, они начинают отказываться от новых вкусов. С точки зрения эволюции это вполне объяснимо. Когда‑то в этом возрасте дети начинали самостоятельно искать себе пропитание, и те, кто выбирал не то, что было хорошо знакомо и проверено, не выживали. Итак, перед нами трехлетний малыш, сидящий над тарелкой с чем‑то непонятным — тунцом, к примеру, или брюссельской капустой. Ему хочется внести хоть какие‑то изменения, чтобы сделать незнакомое знакомым. И поэтому он берет кетчуп, ведь из всех приправ на столе только этот соус дарит все вкусы одновременно: соленый, сладкий, горький, кислый и умами. 

5

Через несколько месяцев после демонстрации Джима Уигона в магазине «Забарс» Эдгар Чамберс-четвертый, возглавляющий центр анализа сенсорных ощущений в Университете штата Канзас, произвел сравнительную оценку кетчупов World’s Best и Heinz. Под его руководством работают 17 дегустаторов. Их задача — по заказу научного сообщества или пищевой индустрии давать ответ на часто непростой вопрос: каков же на вкус тот или иной продукт? Такая работа не дает сидеть на месте. Сразу после анализа кетчупа Чамберс отправил часть своей команды в Бангкок для дегустации фруктов: бананов, манго, яблок и фиников. Другие получили задание попробовать сою и кимчи в Южной Корее, а жена Чамберса отправилась с делегацией в Италию для анализа мороженого.

Дегустация кетчупа продолжалась четыре часа, два утра подряд. Шесть дегустаторов сидели вокруг большого круглого стола, посередине которого находился вращающийся поднос для приправ. Перед каждым из дегустаторов стояли две маленькие чашки: одна с кетчупом Heinz, другая с кетчупом World’s Best. Их надо было оценить по 14 характеристикам вкуса и консистенции в соответст-вии со шкалой из 15 пунктов, принятой в кулинарной сфере. Вкусовые компоненты делятся на две категории: воспринимаемые на вкус и воспринимаемые по запаху. Очень спелый персик, к примеру, имеет не только сладкий вкус, но и сладкий запах — а это совершенно иной аспект сладости. Уксус отличается кислым вкусом и остротой — испарением, проникающим глубоко в нос и наполняющим рот на выдохе. Чтобы помочь себе в процессе оценки, дегустаторы расставили вокруг себя маленькие чашки со сладкими, кислыми и солеными растворами, а также с томатной пастой компании Contadina, томатным соусом компании Hunt’s и томатным соком компании Campbell’s. Каждый из этих продуктов отличается определенной концентрацией «томатности».

Разложив кетчуп на составляющие, дегустаторы приступили к оценке решающей характеристики — «слаженности вкуса». Это слово используется для описания гармоничного сочетания оттенков вкуса, того самого «букета». «Разница между слаженным и неслаженным вкусом — это разница между тем, как „Оду к радости“ исполняет на пианино мой сын, и тем, как ее же исполняет великий пианист, — поясняет Чамберс. — Оба играют одни и те же ноты, однако у великого пианиста они звучат более слаженно». Считается, что песочное печенье Pepperidge Farm обладает слаженным вкусом. Равно как и майонез Hellmann’s или пирог Sara Lee poundcake. Когда некий продукт обладает слаженным вкусом, все его составляющие сливаются воедино. Невозможно выделить компоненты слаженного вкуса Coca-Cola или Pepsi. Другое дело, если речь идет о частных торговых марках колы, продающихся в супермаркетах. «„Кока“ и „Пепси“ просто бесподобны, — говорит Джуди Хейлман, вице-президент Sensory Spectrum, Inc., Чатем, штат Нью-Джерси. — Они обладают изумительными оттенками вкуса, и все эти оттенки гармонично сбалансированы. Добиться этого сложно. В обычной магазинной коле ноты какие‑то резкие, и очень сильно выделяется цитрусовый вкус. И еще корица. Цитрус и корица — основные ноты, к тому же слишком летучие, в отличие от глубокой и насыщенной ванили. В дешевых магазинных марках чувствуется только тяжелый вкус корицы».

То же самое можно сказать о некоторых дешевых кетчупах. По словам любителей этого соуса, неприятное расхождение в нотах томатов чувствуется в кетчупе Del Monte: томаты различаются по кислотности, сладости и прочим характеристикам в зависимости от сорта семян, времени сбора урожая, типа почвы, где они росли, и погоды в период вызревания. Одна партия кетчупа может оказаться слишком водянистой, а другая слишком густой. А попробуйте любую из многочисленных частных торговых марок, находящихся в самом низу рынка кетчупов, и обратите внимание на комбинацию специй: определенно чувствуется нота гвоздики или забивающий все остальное вкус чеснока. Немарочные кетчупы и колы отличаются тем, что Московитц называет «зацепкой» — характеристика вкуса, которую быстро выделяешь, но которая рано или поздно надоедает.

Дегустация началась. После некоторого размышления было решено, что кетчуп лучше дегустировать на картофеле фри, поэтому всем членам группы раздали по порции картофеля.

Согласно протоколу, каждый дегустатор брал кусочки картофеля, обмакивал их в чашку, откусывал часть, смоченную в кетчупе, после чего анализировал информацию, полученную от органов чувств. По оценкам экспертов, в Heinz главные составляющие — уксус, соль, «томатность», сладость и горечь — присутствовали примерно в равных пропорциях и хорошо сочетались. World’s Best, по словам Чамберса, «имел совершенно иной состав». В нем были больше выражены сладкие ароматические вещества — 4,0 по сравнению с 2,5, — и к тому же он значительно опередил Heinz по «томатности» — 9 против 5,5. Но в нем оказалось меньше соли и отсутствовал явный вкус уксуса. «Дегустаторы отметили еще и то, что имеющиеся компоненты совершенно не сочетались, — говорит Чамберс. — World’s Best имел низкую слаженность вкуса». А один из членов группы Джойс Бухольц сказала, что «после World’s Best во рту еще долго остается определенный привкус — вареных помидоров».

Но что мог сделать Джим Уигон? Чтобы соперничать с Heinz, он постарался придумать что‑то радикальное: заменил кукурузный сироп кленовым, увеличил содержание помидоров. Это дало кетчупу необычный и оригинальный вкус. Скажем, сом, политый кетчупом World’s Best Dill, — просто объедение! Но при этом World’s Best не обладает такой вкусовой полнотой, как Heinz, и проигрывает ему в слаженности вкуса. «Мы пришли к следующему выводу, — резюмировала Бухольц. — World’s Best больше похож на соус для спагетти, чем на кетчуп».

Так появилось исключение из правила Московитца. Сегодня соус для спагетти Ragu представлен 36 вариациями в шести категориях: Old World Style, Chunky Garden Style, Robusto, Light, Cheese Creations и Rich & Meaty. Это значит, что для каждого мужчины, женщины и ребенка в Америке найдется соус для спагетти по вкусу. По сравнению с тем однообразием, с которым Генри Московитц боролся 20 лет назад, это, конечно, прогресс. В каком‑то смысле счастье определяется тем, насколько окружающий мир отвечает безграничному разнообразию человеческих предпочтений. Но из‑за этого мы порой забываем: счастье можно найти и в обладании тем, что всегда было у нас и у других. «Еще в 1970‑х кто‑то — кажется, Ragu — попытался сделать итальянский кетчуп, — рассказывает Московитц. — И потерпел фиаско».

Какая‑то загадка: то, что сработало в случае с горчицей для хот-догов, не работает в случае с томатным соусом для гамбургеров. То, что верно в отношении томатного соуса с крупными кусочками, разлитого в банки, неверно в отношении томатного же соуса с уксусом и сахаром, разлитого в бутылки. Но на это Московитц только пожимает плечами: «Что ж, кетчуп есть кетчуп».

Купить книгу на Озоне