Метка: Азбука-Аттикус

• Жауме Кабре. Тень евнуха / Пер. с каталан. А. Гребенниковой. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2017. — 448 с.

Роман выдающегося каталонского писателя Жауме Кабре «Тень евнуха» — смешная и грустная история сентиментального и влюбчивого любителя искусства, отпрыска древнего рода Женсана, который в поисках Пути, Истины и Жизни посвятил свои студенческие годы вооруженной борьбе за справедливость. «Тень евнуха» — роман, пронизанный литературными и музыкальными аллюзиями. Как и «Скрипичный концерт» Альбана Берга, структуру которого он зеркально повторяет, книга представляет собой двойной реквием.

Он посвящен «памяти ангела», Терезы, и звучит как реквием главного героя, Микеля Женсаны, по самому себе. Рассказ звучит как предсмертная исповедь. Герой оказался в доме, где прошли его детские годы (по жестокой воле случая родовое гнездо превратилось в модный ресторан). Подобно концерту Берга, роман повествует о судьбах всех любимых и потерянных существ, связанных с домом Женсана.

 

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ 
СЕКРЕТ АОРИСТА

Часть I
Andante (Präludium)

3 

В истории Микеля Женсаны Второго есть множество важных моментов, главную роль в которых играют женщины. Вот и теперь я сижу перед Жулией, которая хочет, чтобы я рассказал ей о Болосе. А что бы я ни сказал о Болосе, придется говорить о себе, обнажаясь до такой степени, какую и представить себе нельзя. Потому что я храню Болоса в одном из уголков своей души, и Ровиру тоже, как бы причудливо жизнь нас ни разъединяла и ни соединяла снова, терпеливо ожидая, когда принесут на закуску оливок. Как же у меня дома все медленно! Когда этот дом еще был моим и я жил в нем, мне больше всего нравилось от него отдаляться, делать вид, что это величественное здание не имеет к моей жизни никакого отношения. Этим и объясняются мои попытки бежать. Но в школьные годы он все-таки был мне дорог. Самым главным в одиноком детстве Микеля были походы из дома в школу и из школы домой, книги дяди Маурисия и мечты. Поэтому я очень хорошо помню все немногие ночи, проведенные вне дома Женсана.

В автобусе мы ехали шумно, как и полагается, сердя водителя и кидая намеки отцу Романи, который сидел на переднем сиденье, на которое теперь, двадцать лет спустя, обычно садятся экскурсоводы и с микрофоном в руке рассказывают: «Обратите внимание, справа — храм Святого Семейства, проект всемирно известного архитектора Антонио Гауди», — и турист с кожей цвета вареного омара рассеянно фотографирует недостроенный храм: «До чего же древняя штука, наверняка римских времен, правда, май дарлинг?¹ И Гауд-Ди этот, должно быть, из Карфагена». А у «май дарлинг» мысли далеко: она думает о сливочном мороженом и никак не вспомнит, какой оно было фирмы, «Ками» или «Фриго». И экскурсовод говорит: «Двадцать лет назад здесь, в этом самом автобусе или в какомто очень похожем, но более раздолбанном, Микель Женсана Второй, Мыслитель, его неразлучные друзья Ровира и Болос и еще сорок бравых парней из шестого класса иезуитской школы на улице Касп ехали в дом молитвы в Эльс-Осталетс² . Они были счастливы, потому что целых три дня никто, даже учитель математики, не будет ни требовать с них домашнее задание, ни мучить контрольными, ни ругать за шум в коридоре. «Не следует забывать, что эти три дня посвящены молитве, и для вашей дальнейшей жизни гораздо важнее те решения, к которым вы можете прийти за эти три дня, чем все, чему мож но научиться за несколько лет». А нам-то все равно, хоть горш ком назови, у нас три дня каникул, и это очень круто. И во время поездки в автобусе отец Романи, вместо того чтобы говорить: «обратите внимание, вот справа Гауди», использовал бывшее в его распоряжении время, чтобы продвинуться в чтении молитвенника.

Мы вошли в дом молитвы через главный вход, толкаясь и издавая крики. Самые отчаянные, в хвосте, под прикрытием автобуса, курили последнюю сигарету свободы и рассказывали байки о женщинах, которых никогда не видели. Скромная монахиня с улыбкой поздоровалась с обоими священниками (вторым был отец Валеро, преподаватель религии) и начала им что-то объяснять. Войдя в просторный холл, я узнал типичный для мест такого типа запах чистых простыней, лаванды, мол чания с легкой примесью щелока и еле уловимого аромата солодового кофе. Нам показали наши комнаты («Во дают, Ровира, одноместные номера, шикуем!»), а потом Микель сел на одинокий стул в своей комнате и вообразил себя монахом. В комнате, не очень хорошо проветренной, чистой и обшарпанной, пахло так же, как на третьем этаже дома Женсана, где обитала прислуга. Микаэлус Секундус, Бенедиктинец, посмотрел по сторонам: на узкую кровать с одеялом цвета солодового кофе с молоком с двумя красными полосками поперек; на крест у изголовья кровати, ставший крестом его долгого покая ния; на стол с настольной лампой, стол его многочасовых заня тий теологией; малюсенький умывальник, изъеденный жуками-древоточцами платяной шкаф и красные потертые кафельные плитки пола. Некоторые из них, когда на них наступишь, скрипели и могли отвлечь меня от молитвенных размышлений. Да, все верно: я чувствовал себя в этой комнате так, будто прожил там всю жизнь, и серд це мое забилось, когда я подумал, что хорошо бы стать священником.

Это были три дня, посвященные размышлениям под руководством отца Романи, большого специалиста по пересказу краткого содержания невероятно запутанных «Духовных упраж нений» святого Игнатия Лойолы: три дня неба, ад, грех, щедрость, альтруизм, забавные притчи и выдержки из Евангелия, солодовый кофе с молоком, много каши и совсем чуть-чуть мяса, небольшие перерывы, когда можно пойти поиграть в мяч. Но Ровира не хотел играть в футбол и уходил гулять, совсем один, по кипарисовой аллее; а Болос, сколько я к нему ни приставал, играл мало, потому что вечно бегал с курильщиками в запретный уголок за прачечной.

По окончании духовных упражнений я был совершенно уверен, что пойду в священники. По целому ряду причин: я нашел путь, я был спокоен и радостен, потому что пребывал в Истине. Я чувствовал, что мой долг — смиренно указывать этот путь другим, всем тем, кто по слепоте душевной или же просто потому, что им не повезло и они родились в другом месте, не знаком с Благой Вестью о счастье, пути, истине и жизни. А еще я понял, что, как только сделаюсь священником, стану миссионером и уеду в самую суровую и далекую страну: щедрость душевную всегда стоит приправлять изрядной щепотью героизма. И глаза его заблестели, и Микаэлус встал с земли и с открытыми глазами никого не видел. И повели его за руки, и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел, и не пил. Из какой-то стыдливости я не сказал об этом своем решении отцу Барнадесу, нашему духовному наставнику, который следил за истинными плодами этих счастливых трех дней уединения с отцом Романи.

Но глаза такого синего цвета, что от них кружилась голова, будто от взгляда в глубину морскую, потрясли основы твердого решения Микеля, которое с ним разделили шесть и семь десятых процента его одноклассников, на две десятых процента меньше, чем в предыдущий выпуск, — постепенно близятся все более тяжелые времена, и, не приведи Господи, настанет тот день, когда…

Глаза из глубины морской принадлежали сирене с ногами девушки в школьной форме школы Св. Иоанны де Лестоннак, девушки, которая каждый день прижимала к своей едва намечающейся груди учебники, не ведавшие своего счастья, и носила прелестные носочки. Кроме того, мне показалось, что я ей приятен. Звали ее Лидия. И я подумал: «Боже мой, какая девушка! Ах, если бы мне не нужно было сейчас ехать на этом поезде», и много дней я тайно ее обожал, и у меня перехватывало дух до тех пор, пока, дабы не разбилось вдребезги мое серд це, бывший миссионер Микель не рассказал обо всем Болосу, большому знатоку по части любви.

— Не понимаю, о ком ты говоришь.

И мы пошли ее поджидать — Болос с холодным взглядом эксперта, мы делали вид, что просто прогуливаемся по улице Пау Кларис, совершенно случайно, по воле случая, оказавшись напротив школы Св. Иоанны де Лестоннак в шесть часов вечера. Локтем в живот:

— Вот она!

— Да их четверо.

— Самая красивая!

— То есть?

— С длинными волосами!

— Блин, Женсана, длинные волосы у двоих!

— Но другая-то пугало огородное.

Тут Микель едва не завязал плодотворную теоретическую дискуссию о методах охраны огородных культур от птиц и женской красоте, но вдруг судьба ему улыбнулась.

— Вон та, которая смеется. Видишь? Она на меня посмотрела, да? Ну как тебе?

— Да…

— Задумчивое молчание.

— Да.

— Да? В каком смысле «да»? Что скажешь?

— По правде тебе сказать…

— Конечно, говори по правде! Красавица, да? Ведь ради нее и вены порезать не жалко, так?

— Не вижу в ней ничего особенного, Женсана.

Микель с Болосом за три дня не обменялись ни словом. Во время этого тяжкого испытания нашей дружбы я боготворил свою любовь, я шел в нескольких шагах позади нее, всячески стараясь ступать по ее следам, благословляя землю, которой только что коснулись ее ноги, и вздыхая в душе. Мечты об обращении камерунцев в истинную веру, ведущую от берегов озера Чад на Путь, к Истине и Жизни, разбивались о реальность красоты и становились все более туманны, сколько я ни пытался изо дня в день поддерживать этот еще теплящийся огонек в школьной часовенке.

Я окончил школу в тот год, когда в Барселоне поговаривали о том, чтобы отменить трамваи с благовидной целью сделать дорожное движение более интенсивным и спокойно загрязнять воздух выхлопами общественного транспорта. Возможно, эта идея была чем-то вроде запоздалого гражданского покаяния за печальный конец карфагенца Гауд-Ди³. В общем, я окончил выпускной класс, не завалив ни одного экзамена. Рамье, Камос и Торрес остались на второй год. В последнем классе перед поступлением в университет занятия проводились в другом здании, нас уже не заставляли носить унизительный пиджачок, можно было курить открыто, а не по-партизански в туалете; мы уже считались взрослыми, а все, кто был курсом младше, нам завидовали, и я понял, что математика стала для меня слишком трудной, а бездонные глаза из школы Св. Иоанны де Лестоннак поблекли и действительно было бы дуростью резать себе вены из-за девушки, чье имя я уже плохо помнил и которая, смеясь, обнажала слишком неровные зубы. И когда мы с Мурильо, Болосом и Ровирой ходили играть в настольный футбол на улицу Консель-де-Сент (мне уже разрешали возвращаться домой на следующем поезде), задача просвещения камерунцев незаметно растворялась в воздухе и вдруг исчезала в свете насущной необходимости решать задачи по математике.

А потому, когда нас снова повезли в дом молитвы, я уже не с таким жаром отнесся к идее стать священником, хотя и честно задумался о своих мечтах и о том, чего бы мне хотелось достичь в жизни. И пришел к замечательному выводу, что делать, то есть действительно что-то делать, я ничего особенно и не хочу, а посвящать душу Богу — тем более. Мне было радостно освободиться от цепей, сковавших Савла две тысячи лет назад, ведь вселенная была полна прекрасных глаз: синих, черных, карих, цвета меда, зеленых, глубоких, как пучина морская, — и было счастьем думать, что мне не запрещено в них смотреть по причинам профессиональной этики. При этом в глубине души Микель Ни-богу-свечка-ни-черту-кочерга чувствовал себя трусом, потому что не внял зову Господню; и в момент слабости он решил поговорить об этом с отцом Романи, между лекциями, в его кабинетике, а потом с Болосом, в прачечной, за запрещенной сигаретой.

— Если у тебя есть призвание стать монахом, ты ничего не сможешь сделать, чтобы укрыться от воли Господней. Подумай об Ионе, сын мой.

— Но, отец мой, как узнать, призвание это или нет?

— Не тупи, Женсана, они просто вербуют молоденьких патеров, чтобы их лавочку не прикрыли.

— Да понятно. Ну а вдруг это мое призвание?

— Сын мой, зов Бога — это дар. В том, чтобы его отвергнуть, нет греха… Это просто значит, что ты не проявил должной щедрости, когда Он просил тебя об этом.

— Но я могу стать хорошим человеком, отец мой! Я могу быть добрым христианином и делать другую работу.

— Все-таки они те еще пройдохи. Романи просто хочет, что- бы тебя загрызла совесть, если ты не пойдешь в монахи.

— Нет-нет, никто не заставляет меня ничего делать. Меня же никто не заставляет выбирать ту или другую специальность.

— Где тебе хотелось бы учиться, какая специальность тебя привлекает, сын мой?

— Не знаю.

— Да ты же вообще не представляешь, чем будешь заниматься!

— Кто бы говорил!

Это была очень для меня плодотворная серия размышлений, организованная отцом Романи, членом ордена иезуитов, при поддержке Жузепа-Марии Болоса, лучшего друга, большого специалиста по разрешению чужих проблем. Не успев убедить меня в том, что нет ничего лучше, чем любить всех женщин в мире, он пришел ко мне плакаться в жилетку, потому что наполовину потерял голову из-за угольно-черных волос, покры вавших плечи девушки, ходившей по улицам выше улицы Касп, ученицы школы Иисуса и Марии. Звали ее Мария Виктория Сендра, ей было шестнадцать с половиной лет. Она жила на углу улиц Брук и Валенсия, училась играть на флейте в музыкальной школе при консерватории, а лето проводила в Виладрау. Что-что, а информацию Болос, в отличие от меня, умел добывать всегда, когда появлялась некая цель. Я же ограничивался мечтами о каких-то неясных улыбках, которые, в худшем случае, даже и обращены были не ко мне. А слухи, что век трамваев подходит к концу, потому что в вагоне с прицепом могут ехать одновременно всего триста человек, а в один автобус помещаются более девяноста, да и бензин, конечно, всегда будет дешевле электричества, оказались верны. Была весна, то время года, когда девушки еще более прелестны и ходят в кофточках а с коротким рукавом, а если повезет, то и совсем без рукавов, без чулок и носков и в чуть более коротких юбках, и дышат более нетерпеливо, с более страстным, неистовым желанием. Когда деревья наряжаются в тысячи оттенков зеленого и наполняют город радостью, когда становится очевидно, что скоро придет лето, а вместе с ним и каникулы, а вместе с каникулами — свобода, и как же все-таки хороша жизнь. И Микель был потрясен, а Болос очень разозлился, когда Ровира несколько церемонно, прогуливаясь под акациями на улице Дипутасьо, сообщил им, что решил пойти в иезуиты и уже в сентябре станет послушником. И я подумал, вот те на, и тут же мне пришло в голову спросить: послушай, Ровира, блин, а девушки-то как же? Но во взгляде Ровиры читалось, что его дух выше таких вопросов, потому что взоры его устремлялись гораздо дальше, по направлению к Пути, Истине и Жизни, и пока Болос, насупившись, жевал жвачку, я чувствовал себя полным ничтожеством и завидовал Ровире, герою Ровире, который нашел в себе мужество последовать зову Господню. Не то что некоторые, кто вернулся домой, в Фейшес, и никому ничего не рассказал о школьном товарище, который пошел в иезуиты. В то время мы с отцом беседовали о том, что я решил не поступать в Инженерно-технический институт, куда обязан был поступить каждый уважающий себя член семейства Женсана, если, конечно, хотел чего-нибудь добиться в жизни. И с того самого дня от ношения с отцом испортились. А дядя Маурисий молча посмеивался себе под нос, зная, что Микель, его единственный и самый любимый внучатый племянник, будет учиться совсем в другом учебном заведении. И в родовом гнезде Женсана воцарился мир, к вящему недовольству отца, но мир. И мать облегченно вздохнула.
 

В первый день занятий в университете Микель надел галстук и сел на самый ранний утренний поезд. Мы с Болосом встретились на площади прямо перед зданием и оба сделали вид, что ничуть не волнуемся. Скорее всего, как раз поэтому мы и отправились выпить кофе в бар напротив и время от времени кидали косые взгляды на здание факультета гуманитарных наук, словно боялись, что оно от нас убежит. Болос тоже был при галстуке. Мы молча помешивали сахар в чашках, и Болос достал трубку, вид которой тут же побудил во мне зависть. Как и в любом, окажись он на моем месте.

— Не знал, что ты куришь трубку.

— Мне всегда трубки нравились.

— Но ведь эта новая, да? — Микель ехидничал даже с лучшим другом. Он взял трубку у него из рук и осмотрел с видом знатока. — Ну да, ты прав… Когда-нибудь да нужно было начать.

Рядом с ними сидела группа студентов. Много девушек. И все смеялись, как будто были знакомы всю жизнь, как будто ходить в университет было для них самым обычным делом. И ни на одном из парней не было галстука.

— Мы ведь одни из всей школы поступили на гуманитарный?

— Ага!

Болосу стоило страшных трудов раскурить трубку. Огромное облако «Амстердамера» скрыло его от мира, за дымовой завесой у Болоса слегка закружилась голова. А через две затяжки трубка погасла.

— У тебя трубка погасла. — (Микель, что, трудно тебе быть нормальным человеком?) 

— Сам знаю, болван. О чем ты там говорил?

— Что мы единственные выбрали гуманитарную специальность.

— Ну да. Мы и Ровира.

— Нет, что ты! Он ведь в послушники подался.

— Ну да, конечно, ты прав. Значит, только мы. — И, энергично затянувшись:

— Жаль его, правда?

— Не знаю. Он, наверное, знает, что делает.

Надо полагать, что Ровира в тот момент, в половине девятого утра, в октябре, клял себя на чем свет стоит, повторяя: кой черт понес меня на эти галеры, что мне теперь с этой сутаной делать? А может, принимал Святое причастие с особым рвением, благоговением и трепетом, ощущая совершенное счастье. И ведь ни на одном из студентов в баре — только посмотри, ни на одном! — не было галстука.

— Все, кто учился на гуманитарном потоке, кроме меня, поступили на юридический.

Теперь трубка издавала очень странный звук, но дым из нее шел.

— А из моего математического потока я один гуманитарий. Слушай, Болос, что это за звук?

— Слюна. Мы с тобой — единственные сумасшедшие, ничего не скажешь.

В том возрасте, когда можно мечтать, этим правом следует пользоваться. Микель Женсана провел бо льшую часть подготовительного курса, дрейфуя в океане сомнений. И дело было не только в сомнениях о том, стоит ли становиться католическим священником, миссионером, стремиться к Царствию Небесному и помогать в этом стремлении другим. Он не был достаточно уверен и во всех остальных жизненно важных вопросах — например, возможно ли обнять всех красивых девушек на свете (то есть обнять всех девушек без исключения, так как я знал, что все они красивы), курить, не кашляя, и выбрать, кем быть: производственным инженером, инженером-технологом, химиком, врачом, адвокатом, архитектором и так далее. Я выбрал «и так далее», хотя оно меня очень пугало. Но мне было предельно ясно, что я не хочу быть ни производственным инженером, ни инженером-технологом, ни химиком, ни врачом, ни адвокатом, ни архитектором. Давняя семейная традиция не давала мне последовать ироническому совету дяди Маурисия, единственного человека в семье с двумя высшими образованиями, который всегда говорил, что, если хочешь заработать денег, Микель, нужно заняться ремонтом машин: открыл гараж — закрыл гараж, а они все едут. Жаль, что я не последовал его совету. Но дядя говорил это только для того, чтобы позлить моих родителей и бабушку Амелию. В глубине души все мы знали, что ни один Женсана не может позволить себе не поступить в университет; другое дело — не окончить его или не применять в жизни полученные знания. Это несколько облегчало Ми келю жизнь, поскольку возможность стать наборщиком, плотником или машинистом поезда можно было даже не рассматри вать, а о профессии пастуха или постового не стоило и мечтать. Но несмотря на все эти ограничения бескрайней свободы выбора, Микель в выпускном классе страшно переживал, не зная, что ему делать дальше. До того самого дня, пока Болос не сказал: говорят, в университете можно изучать историю.

— Прямо такая специальность есть? Ее прямо так изучают, как, например, какую-нибудь архитектуру?

— Ага.

— Это «ага» прозвучало увереннее, трубкой еще и не пахло: до университета было еще далеко.

— Неплохо бы туда пойти, да? Стоит разобраться, как считаешь?

Мы выяснили кое-что про историческую специальность, в этом нам помогли наши школьные патеры, которые, правда, слегка недоумевали, почему это нормальные, здоровые парни из хороших семей не хотят быть ни архитекторами, ни адвокатами, но информацию нам все-таки предоставили, и Болос с Микелем поступили на факультет философских и гуманитарных наук. И Болос (Жузеп-Мария Болос, Друг-неразлейвода) провел все лето, посвящая своего товарища, то есть меня, в секреты латинской грамматики, основательно мною с четвертого класса забытой, и как гласит слово Божие: чем дальше в лес, тем больше дров, и лето у нас прошло за «res, rei», «fero, fers, ferre, tuli, latum» и «Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris Italiam»⁴ , и все это для того, чтобы в первый день учебы оказаться, сгорая от нетерпения и при ненужном галстуке, перед зданием гуманитарного факультета Барселонского университета. За шаг до того, чтобы начать новый этап, посвященный изучению всемирной истории, языкознания и философии, и с готовностью этот мир улучшить, обновить и возглавить.

— Сколько тут девчонок, а?  

— И не говори. Наконец-то.

Привыкшие на девушек охотиться, они несколько разнервничались, а главное, обрадовались при виде их столь значительного количества. Болос и Микель вступали в мир взрослых.

— Жарко тут.

Микель украдкой расстегнул пуговицу на воротничке и ослабил для начала галстук. Болос, уже пришедший к дружескому согласию с трубкой, тоже украдкой ослабил себе узел.

— Ну что, пошли?

В восемь часов тридцать семь минут и двенадцать секунд второго октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года Женсана и Болос, два бесстрашных ученика выпускного класса «А» иезуитской школы, имевшие смелость пойти не в адвокаты, впервые вступили в храм мудрости — сердце в пятках, комок в горле, галстук в кармане.

---

¹ _{Моя дорогая (англ.).}
² _{Скорее всего, имеется в виду городок Эльс-Осталетс-де-Пьерола, расположенный примерно в 50 км от Барселоны.}
³ _{Великий каталонский архитектор Антонио Гауди (1852–1926) в возрасте 73 лет был сбит трамваем по дороге в церковь и скончался через три дня после этого. Похоронен в Барселоне, в крипте строящегося по его проекту храма Святого Семейства (Саграда Фамилия).}
⁴ _{«Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои — роком ведомый беглец — к берегам приплыл Лавинийским» (лат.). Начальные строки поэмы Вергилия «Энеида» (пер. С. Ошерова под ред. Ф. Петровского).} 

• Дональд Рейфилд. Грузия. Перекресток империй. История длиной в три тысячи лет. — М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2017. — 608 с.

«Бог делил Землю между народами, — гласит грузинская легенда, — грузины опоздали, задержавшись за традиционным застольем, и к моменту их появления весь мир уже был поделен. Когда Господь спросил у пришедших, за что они пили, грузины ответили: „За тебя, Бог, за себя, за мир“. Всевышнему понравился ответ. И сказал Он им, что, хотя все земли розданы, приберег Он небольшой кусочек для себя и теперь отдает Он его грузинам. Земля эта, по словам Господа, по красоте своей не сравнима ни с чем, и во веки веков будут люди любоваться и восхищаться ею…»

Известный британский литературовед и историк Дональд Рейфилд, автор бестселлера «Жизнь Антона Чехова», главный редактор фундаментального «Полного грузинско-английского словаря», создал уникальный труд — историю Грузии, драгоценный сплав, в котором органично слились исторические хроники, уникальные документальные свидетельства и поразительное по яркости повествование.

 

ЦАРИЦА ТАМАР

Шесть последних лет царствования Гиорги III , когда он управлял страной совместно с дочерью, почти не оставили следа в истории. Судя по всему, в начале 1180-х годов настал относительно мирный период: именно тогда появились самые великие литературные сочинения грузинского золотого века. Витязь в барсовой шкуре Руставели начинается с того, что царь Ростеван венчает на царство свою дочь Тинатин, оправдав этот шаг словами: «Львенок львенком остается, будь то самка иль самец», что, несомненно, отражает если не слова, то мысли Гиорги III . На самом деле в поэме изображены самоуверенность, новые рыцарские ценности и персидская культура той Грузии, которую создал Гиорги.

Гиорги умер в Кахетии накануне Пасхи 1184 года. Патриарх сначала уведомил его сестру Русудан в Самшвилде, а потом уж доложил Тамар в Тбилиси . Царский дворец все еще был окутан трауром, когда вспыхнула стычка между, с одной стороны, первой полноправой царицей в истории Грузии вместе с ее верными придворными, а с другой — с негодующими феодалами. Феодалы и церковь предъявляли будто бы оправданные требования: надо было заново помазать Тамар, на этот раз в Кутаиси, чтобы она приняла венец от кутаисского епископа Антона Сгирисдзе и меч от западных князей, Кахабера из Рачи и Вардана Аманели. Ведь деда Тамар Деметрэ так же венчали второй раз в 1125 году, хотя Давит IV (как изображено на фреске в Мацхвариши) уже опоясал его мечом, как Гиорги опоясал Тамар. Тамар подверглась этой второй церемонии: именно тогда, по всей вероятности, она сочинила новую церемонию венчания для потомства, в соответствии с которой помазание царя на власть стало делом не знати, а Бога и царских предков.

Вслед за второй коронацией к Тамар явилась депутация феодалов, требующих, чтобы Тамар аннулировала наказы отца, продвигающие «подлый» народ и негрузин. И в этот раз Тамар послушалась: бывший холоп Апридон лишился и поста мсахуртухуцеси (канцлер), и поместий, а кипчакского генерала Кубасари (которого в любом случае разбил инсульт) отстранили от поста амирспасалари, хотя не трогали его удельных земель.

Ободренные освобождением этих двух крупных постов феодалы потребовали, чтобы рядом с царским дворцом в Исани (на окраине Тбилиси) построили для них карави (буквально «палатку», а в переносном смысле «палату лордов») и чтобы члены этой палаты имели исключительное право назначать министров и проводить законы, которые только потом передадут царице на формальное подтверждение. Во главе непокорных феодалов стоял царский министр финансов (мечурчлетухуцеси) Кутлу Арслан¹, выходец из аристократического западного рода Джакели; его тюркское имя («счастливый лев») было, вероятно, придумано сельджукской нянькой, иначе он не смог бы возглавить исключительно грузинскую фракцию. Вряд ли Кутлу в самом деле был тем «ублюдком» (бичи) или «ишаком», каким обзывает его летописец, влюбленный в царицу Тамар. С другой стороны, Кутлу Арслан еще меньше походил на английского барона Симона де Монфора, и его фракция не добивалась какой-нибудь «Магна Карты», которая ограничила бы власть самодержца и ввела бы правовой порядок. Бунтовщики просто выжимали побольше власти из царицы, которую считали слабой и неопытной, и Кутлу Арслан жаждал стать амирспасалари. Летописец Тамар осуждает этот мятеж за то, что он был «персидского типа»: может быть, феодалы хотели, чтобы Тамар действовала по советам Низама ал-Мулка, визира Малик-шаха, который в своей «Книге об управлении» (Сиясет-Наме) учил, что царь не должен принимать решений без одобрения министров.

Тамар приказала арестовать Кутлу. Мятежники грозили, что прибегнут к насилию, если она его не освободит. Тогда царица подослала на переговоры двух женщин, Хуашак Цокали (мать картлийского князя) и Краву Джакели, на переговоры, нарочно затягивая переговоры, чтобы выиграть время для подготовки вооруженного ответа. Хуашак и Крава предложили прощение всем, кто раскается, кроме Кутлу Арслана. Мятежники не могли договориться между собой и сдались. Не совсем ясно, чего они добились и на какие уступки пошла Тамар: в конце концов Кутлу простили, но он ушел из политики. Некоторые союзники Кутлу (которые вскоре примут участие в очередном восстании) получили министерские должности. Тем не менее никакой «палаты лордов» Тамар не создавала и со своим советом (дарбази) она держалась не более почтительно, чем предшествующие грузинские монархи.

Главное препятствие на раннем этапе царствования Тамар представлял престарелый католикос-патриарх Микел Мирианисдзе. Он сумел добиться того, чтобы его предшественник, Николоз Гулаберисдзе, досрочно ушел в отставку: Николоз, прослужив с 1150 по 1178 год, уехал за границу не паломником, а посланником Гиорги III , чтобы расширить деятельность иберийского монастыря на Афоне. Потом он отправился в Иерусалим, чтобы откупить у латинского короля Бодуэна IV виноградники и поместья грузинского монастыря Креста, конфискованные крестоносцами, уговорить не брать налогов с грузинских монахов и паломников и не мешать им. Но Микел, будучи епископом и Самтависи, и Ацкури , пользовался огромной властью; выдворив всеми уважаемого Антона Глонистависдзе, Микел сделался вдобавок епископом Чкондиди и тем самым мцигнобартухуцеси (главным секретарем — фактически премьер-министром). Антона Глонистависдзе заточили в монастырь Давита-Гаресджа, а для убийства двух братьев Антона наняли Кахаберидзе, богатого феодала из Рачи и потомка пресловутых Багвашей. Микел забрал в свои руки все бразды правления.

Против церковного беспредела в 1185 году Тамар попробовала тактику своего прадеда Давита IV : созвала церковный собор, который должен был заставить замолчать оппозиционные голоса. Католикос Микел не был приглашен для участия в соборе, зато из Иерусалима был вызван Николоз Гулаберисдзе, чтобы он вместе с другим ненавистником Микела — епископом Кутаисским — руководил прениями. Заседание открыла сама царица. Собор счел, что не имеет права ни свергнуть патриарха, ни уволить главного министра монарха, и Микел сохранил всю свою власть. Все, что Тамар удалось, — это заменить некоторых враждебно настроенных епископов своими сторонниками.

Тамар предстояло еще одно сражение с двором и с церковью, которые настаивали, чтоб она вышла замуж и родила наследника. В этой борьбе участвовали не только патриарх, но и ее два раза овдовевшая, но бездетная тетя Русудан. К тому же феодалы хотели, чтобы своим браком Тамар заключила союз с крупным и мощным христианским государством. Византия к тому времени уже приходила в упадок, и единственной великой христианской державой была Киевская Русь. Обсудив вопрос, дарбази выбрал самого близкого, подручного киевского князя, Юрия Андреевича Боголюбского. Боголюбскому было всего двадцать четыре года, но он уже стяжал себе блестящую славу в бою против своих родственников. За женихом не надо было даже далеко ехать: изгнанный родным дядей Всеволодом из своего новгородского удела, Боголюбский ютился у кипчаков в Селендже на Северном Кавказе (кипчаки возвращались в Селенджу после набегов на Киевскую Русь). Тамар не хотела выходить замуж, тем более второпях и за совершенно ей неизвестного чужеземца. Но тетя Русудан, католикос Микел и тбилисский купец Абуласан (грузин, несмотря на арабское имя) послали Занкана Зорабабели, видного еврейского купца из Тбилиси , через перевал за женихом. (Потом обнаружилось, что Абуласан и Зорабабели представляли тех купцов, которые были сильно заинтересованы в тесных коммерческих связях с Россией: как только Боголюбский приехал, Абуласан сделал себе карьеру, став крупным землевладельцем и потом министром финансов²) Несмотря на сопротивление Тамар, свадьба была сыграна незамедлительно. Юрия объявили монархом (мепе), а Тамар осталась верховной правительницей (мепета-мепе, дедопалта-дедопали, монарх монархов, царица цариц).

Юрий скоро оправдал себя в бою, как это мог сделать только мужчина-монарх (Тамар обычно сопровождала армию до последней церкви или монастыря на грузинской территории и там обращалась к своим войскам и молилась за победу). Юрий вторгся в Армению, осадил Двин, напал на Карс, сжег всю сельджукскую землю вплоть до Басиани (на севере от Эрзурума) и привез домой огромную добычу. На грузинских монетах чеканили инициалы Юрия и надпись «Боже, возвеличи царя и царицу»; армянские надписи с 1185 до 1191 года называют Юрия «Георгий Завоеватель». Прославленные после еще одной кампании монархи-завоеватели поехали в гости к Ахсартану, правителю Ширвана. Все свое царствование Тамар с большой охотой ездила по своему царству и по царствам дружественных вассалов, гостя у князей и у родственников, совершая паломничества в монастыри и церкви.

Кроме военных успехов, однако, союз Боголюбского с Тамар никаких плодов не приносил: о русско-грузинских связях не было ни слова, кроме мнимого участия грузинских ремесленников, строивших Дмитриевский собор во Владимире³. В частном плане брачные отношения оказались катастрофичными: вряд ли они были даже осуществлены. Летописец обвиняет Юрия в мужеложстве: «У русского стали обнаруживаться скифские нравы: при омерзительном пьянстве стал он совершать много неприличных дел, о которых излишне писать». Для увещевания мужа Тамар подослала монахов. Но он «не только не уразумел советов, но стал совершать еще более губительные проступки, безо всякой причины подвергнув уважаемых людей избиению и пыткам путем вырывания их половых органов». Наконец, в 1188 году, после двух с половиной лет невыносимого унижения и издевательств, Тамар потребовала, чтобы дарбази и епископы аннулировали ее брак. Епископы, решив, что содомитское поведение еще хуже любых избиений и пыток, единогласно аннулировали брак, щедро заплатили Юрию золотом и драгоценными камнями и отправили его морским путем в Константинополь. В том же году умер патриарх и мцигнобартухуцеси Микел Мирианисдзе. Летописец замечает: «Никто из-за него не предавался горю, ни великий, ни малый, потому что все презирали его». Руки у Тамар наконец были развязаны, она освободила бывшего главного министра Антона Глонистависдзе из монастырского заключения, и церковь назначила патриархом брата Микела, Тевдоре, который оказался уступчивым человеком. Когда в 1190 году умер всеми любимый генерал Гамрекели Торели, Тамар смогла назначить на этот пост того Саргиса Мхаргрдзели, который во время осады Орбели и других бунтовщиков перебежал к ее отцу; два сына Саргиса, Закарэ и Иванэ, показали себя самыми одаренными из сторонников Тамар как в военном деле, так и в политике. К группе приверженцев царицы принадлежал и Чиабери, приемный сын Гиорги III и фактически брат царицы, который раньше возглавлял Министерство финансов, а теперь стал мандатуртухуцеси, министром внутренних дел (хотя потом этот последний и самый влиятельный пост стал наследственным у семьи Мхаргрдзели). У Мхаргрдзели и так были огромные поместья и в Грузии, и в Армении; учитывая их политическую власть и таланты, другие феодалы пока закрывали глаза на их курдско-армянское происхождение, но тот факт, что они оставались монофизитами, порождал серьезные конфликты. В 1208 году дело дошло до того, что католикос Иоанэ всенародно отстранил «еретика» Закарэ от причастия. Закарэ пришлось созвать грузино-армянский церковный собор в поисках компромисса, но грузинские диофизиты были непреклонны. (Иванэ же решил заново креститься диофизитом.)

Освобожденная от ненавистного мужа, Тамар могла выбрать жениха по сердцу — уникальный случай в истории царских бракосочетаний. Ее тетя Русудан приходилась приемной матерью молодому осетинскому цесаревичу, Давиту Сослану, воспитанному вместе с Тамар. Его прозвище Сослан происходит от осетинского полубога-полубогатыря Сослана («высеченного из камня и вскормленного волчьим молоком»), а на кипчакском языке «сослан» просто значило «грозный». Точно так, как грузинских царевичей, бывало, воспитывали в Византии, осетинских цесаревичей воспитывала грузинская царская семья, что поощряло хорошие отношения между православными государствами. В любом случае Давита Сослана можно было считать уже Багратидом, так как он был прямым потомком Гиорги I от второй жены, осетинки Алдэ, и являлся родственником Давита IV , который выдал двух дочерей за осетинских царевичей. Хотя с точки зрения политики союз с Осетией принес Грузии мало пользы, как царский супруг Давит Сослан подходил идеально. Военным он оказался не менее доблестным, чем Боголюбский, а мужем куда более адекватным: других, более престижных женихов, дарбази уже не искал. Бракосочетание состоялось в 1189 году, и в 1192 году Тамар родила будущего Гиорги IV «Лашу», а через год дочь Русудан. В политике этот союз был таким же плодотворным, так как Давит Сослан умел быть суровым с изменниками, в то время как Тамар могла проявлять только милосердие.

Все ссоры и споры, раскалывавшие грузинский двор с начала царствования Тамар до ее второго брака, дали мусульманским соседям возможность оправиться от грузинского гнета. Возобновлять войны Гиорги III стало намного труднее, после того как 2 октября 1187 года Салах ад-Дин, айюбидский султан Египта, завоевал Иерусалим. Для Тамар самой срочной задачей было обеспечение привилегий для грузинского монастыря Святого Креста. Она отправила два посольства к Салаху ад-Дину: второе в 1192 году добилось привилегий для грузинских паломников и освободило монастырь от налогов, при условии что Тамар обещала не воевать на территории ни одного айюбидского султана. Существует документ на арабском, в котором Тамар обещает «во имя Отца, Сына и Святого Духа быть другом Ваших друзей, врагом Ваших врагов, пока я живу, иметь самые лучшие намерения, никогда не нападать на Ваши города, государства, крепости». (Возможно, однако, что Тамар обращалась не к Салаху, а к сельджукскому султану Килиджу Арслану II , с которым, как и с Салахом, Грузия никогда не воевала.)

Давит Сослан предпочитал представлять свои кампании как оборону, а не нападение. В 1190 году он набросился на сельджуков, совершавших набеги на Тао, разгромил их и привез в тбилисский двор большую добычу. Затем местный феодал Гузан изгнал из Тао эрзурумского султана. В 1191 году разразилась настоящая война, международная и гражданская. В Эрзуруме вдруг появился Юрий Боголюбский, и эрзурумский султан с радостью приветствовал предлог освободиться от грузинского суверенитета. В Эрзурум были приглашены все знатные поклонники Боголюбского, большей частью из Тао-Кларджети; среди них оказались два министра, канцлер Вардан Дадиани и Боцо, государственный казначей и спасалари (командир) Самцхе , то есть всех южных провинций. В партии сторонников государственного переворота оказались и тбилисские купцы, которые так проворно перевезли Боголюбского через Кавказский хребет . Главным бунтовщиком, однако, оказался тот Гузан таоский, который всего год назад так самоотверженно защищал царицу. Сторонники Боголюбского вторглись глубоко, до царского дворца в Гегути на окраине Кутаиси , и там венчали Юрия на царство. Как только Тамар оправилась от потрясения, она послала посредниками патриарха Тевдоре Мирианисдзе и кутаисского епископа. Бунтовщики отказались от переговоров и разделили свою армию на два крыла, отправив северное на восток через гору Лихи , чтобы занять крепости Начармагеви да Гори, пока южное крыло сжигало Одзрхе и готовилось захватить Тмогви, Ахалкалаки и весь юго-восток. Тамар каким-то образом узнала о планах бывшего мужа и послала верные войска, чтобы отбить его атаки. Южных бунтовщиков разгромили на востоке от Тмогви, а северная армия пришла в смятение, услышав о разгроме южной. Вожди обоих крыльев сдались в плен, надев на шеи веревки, и предложили сдать самого Боголюбского, если Тамар поручится не казнить его.

Тамар отозвалась с характерной мягкосердечностью: Юрия опять сослали в Константинополь , в этот раз без алиментов; главные повстанцы лишились постов, но сохранили голову. Вместо них Тамар назначила проверенных людей, верноподданных Иванэ и Закарэ Мхаргрдзели, канцлером и главнокомандующим. Гузан тайком пробрался домой и там сдал свой замок Таоскари вместе с другими крепостями мусульманскому правителю Шах-Армении, а затем напал на царские войска с горы Кола, но был взят вместе с семьей в плен. На этот раз Давит Сослан опередил свою милосердную жену (отвергавшую любые пытки, увечья и казни) и еще до того, как Гузана отдали под суд за измену, выколол ему глаза. Сын Гузана попытался выручить мать и детей, но и его поразила царская армия, которая затем вернула все крепости, отданные врагу Гузаном.

По грузинским традициям, рождение наследника отмечалось не только царскими подарками и амнистией для пленных, но и проявлением военной мощи. В 1192 году, когда родился Гиорги Лаша («свет мира» по-абхазски), Давит Сослан вторгся в Азербайджан и взял древнюю столицу Кавказской Албании , Бардави . Потом он возглавил карательную экспедицию в Эрзурум, который он взял, несмотря на то что врагу помогал карсский султан Насреддин Салдух . Эти вторжения, более для острастки, чем для завоевания⁴, вызвали мощный ответный удар: сельджуки воззвали к Халифу ал-Насиру в Багдаде о поддержке, и халиф велел всем мусульманским правителям объявить джихад против Грузии.

Вождем мусульманской коалиции стал азербайджанский атабаг Абу-Бакр: он пришел к власти в 1191 году, убив предыдущего атабага Кизила Арслана из династии Элдигюзов (верного вассала иракского султана Рукна ад-Дина Тогрула ), затем умертвив или изгнав своих родных братьев. Сначала Абу-Бакр напал на союзный Грузии Ширван и изгнал ширваншаха Ахсартана (сына грузинской царевны); после нашествия Абу-Бакра случилось землетрясение, которое истребило большую часть населения Ширвана. Ахсартан вместе с зятем Амиром Михраном (братом Абу-Бакра, с которым он поссорился) попросили помощи у Тамар и Давита Сослана, которые оказали им роскошный и радушный прием и обещали поддерживать Ширван. У Амира Михрана были грандиозные амбиции: он хотел не только захватить империю Абу-Бакра, но и властвовать в Иране, и предложил передать Грузии столько и какой угодно территории в обмен на помощь. Тамар и Давит были слишком опытны, чтобы поощрять дикие мечты Амира Михрана, но все-таки решили напасть на Абу-Бакра.

Властолюбие Юрия Боголюбского тоже было неутолимо: в 1193 году он вернулся из Константинополя , чтобы служить азербайджанскому атабагу, назначившему его губернатором северной провинции Ар-Ран на границе Грузии. Здесь Юрий женился на дочери кипчакского генерала, собрал армию и разграбил Камбечан, юго-восточную провинцию Грузии. Его очень быстро разбил Сагир Махатлисдзе, князь Хорнабуджи (столицы Камбечана); куда потом пропал Боголюбский, неизвестно. Армянские источники предполагают, что его заточили в монастырь Лурджи в Тбилиси , но его могила не найдена.

В этом же и в следующем году другие грузинские войска под командой Закарэ Мхаргрдзели сражались на берегах Аракса, вторгаясь в города Двин, Амберд и Биджнис. 2 июня 1195 года на рассвете главная армия под руководством Давита Сослана билась в Шамкоре в Азербайджане с целой мусульманской коалицией, после того как Сослан, «действуя, как Ахилл», выручил братьев Мхаргрдзели, сбитых с коней, проломил городские ворота и зашел в тыл врага. Шамкорская победа по доблести и бесповоротности равна Дидгорской победе, одержанной за семьдесят четыре года до этого. В Шамкоре захватили знамена халифа, которые Тамар подарила хахульскому монастырю, и город был взят. Грузино-ширванская армия затем повернулась к Гяндже, где горожане сдались без сопротивления. Давит Сослан устроил торжественный прием в султанском дворце, а затем отдал Гянджу Амиру Михрану, который властвовал там как грузинский вассал.

Ликование закончилось, когда Абу-Бакр ускользнул из окружения и сбежал в Нахичевань: через три недели агенты Абу-Бакра отравили Амира Михрана, и сам Абу-Бакр вторгся в Гянджу: военные стычки между Грузией и Гянджей (и соседними частями Азербайджана) на целые десять лет превратили Гянджу в развалины. Армия Сослана продолжала продвигаться на юг, погружая Абу-Бакра в такое отчаяние, что он запретил своим министрам даже упоминать о грузинских успехах, а потом спился и скоро умер. В 1197 году грузины дошли до Нахичевани и заставили этот знаменитый «персидский базар» платить пошлины. Захват Нахичевани и Шемахи наполнил грузинскую казну. (Не важно, что Грузия не смогла взять Гянджу даже после смерти Абу-Бакра в 1195 году.) Грузинский триумф внушил такое уважение, что некоторые иранские и тюркменские государства, соседи Азербайджана , даже протягивали Тамар и Сослану руку дружбы. Но через двадцать лет эти триумфы вызовут у объединенного Иранa не дружеские, а враждебные и мстительные чувства.

Пока Сослан воевал на востоке, на западе Иванэ Мхаргрдзели вел солдат в бой, систематически отбирая армянские города у мусульман: в 1196 году — Гелакун и Амберд, в 1199 году — Ани, в 1201 году — Биджнис и, наконец, в 1203 году — Двин.

Военные успехи расширяли Грузию слишком быстро и слишком протяженно. Несмотря на рост населения и процветающее хозяйство, Грузии не по силам было выставлять достаточно вооруженных людей, чтобы удержать империю в тысячу километров с запада на восток и с севера на юг. К тому же Грузия уже рисковала нарушить суверенитет айюбидских султанов, а значит, и договор между Тамар и Салахом ад-Дином. Сельджукский султан в Руме (известный Рукн ад-Дин ) в то время готовился воспользоваться слабостью Византии и захватить все Черноморское побережье: ему мешала укрепленная и агрессивная Грузия. Поэтому в 1201 году Рукн ад-Дин напал на Эрзурум и заменил грузинского вассала Салтук-оглы своим братом Могисом ед-Дином Тогрулом , который отбился от грузинских сюзеренов. Год спустя Рукн уже собирался вторгнуться в саму Грузию и захватить все христианское Закавказье. Конфликт начался с обмена любезностями и подарками, но скоро перешел в брань: Рукн ад-Дин писал Тамар, что «все женщины слабоумны, а Тамар — царица-дура, убивающая мусульман и вымогающая у них налоги». Тамар ответила вежливо: «Вы уповаете на золото и армию боевиков, а я — на Божью власть»⁵. Вестник привез второе письмо Рукна в Тбилиси: он требовал капитуляции и угрожал, что всех христиан искоренит. У вестника еще был устный постскриптум: Рукн ад-Дин предлагал жениться на Тамар, если она примет мусульманство, а если нет, то сделает ее своей наложницей. Закарэ Мхаргрдзели ударом кулака сбил вестника и сказал ему, что, не будь у него дипломатической неприкосновенности, он вырезал бы у него язык, а потом отрубил бы голову и что пусть Рукн дожидается Божьей кары, которую принесут ему грузины. Вестник уехал в Эрзурум, не сообразив, что дарбази уже объявил войну и что грузинская армия через десять дней отправится в Эрзурум.

Давит Сослан, братья Иванэ и Закарэ Мхаргрдзели, Иванэ Торели и братья Шалва и Иванэ из Ахалцихе повели самую крупную армию в истории Грузии: Тамар сопровождала армию до пещерного монастыря Вардзия, где помолилась за победу. Рукн ад-Дин таким же образом собрал всех, кого смог: ему помог шурин, эрзинджанский султан, но подвел Эрзурум , который вдруг вспомнил, что является вассалом Грузии. По подсчетам арабских и турецких историков, мусульмане собрали 400 000 человек, которые разбили лагерь под Басиани в Южной Тао. Ночью 23 июля 1202 года грузинская армия застала турок врасплох, но силы Рукна ад-Дина так быстро и люто оправились от шока, что грузинской коннице пришлось спешиться. Грузины смотрели поражению в лицо, когда в последний момент два резервных крыла спустились с высот и окружили врага. Историк Ибн Биби винит лошадь султана, которая завязла в болоте, что породило слух о гибели Рукна ад-Дина и погрузило армию в отчаяние⁶. Прошло несколько дней, пока не стало ясно, что грузины выиграли битву при Басиани. Среди пленных были аристократы, включая эрзинджанского султана, которого выкупили за табун породистых лошадей. Добыча была разнообразная: нашли карабадин, арабский медицинский трактат, и мцигнобартухуцеси Антон Глонистависдзе приказал перевести его на грузинский язык. Перевод Врачебной книги стал первым в целой серии руководств по греко-арабской медицине. Теперь медицину можно было включить в программу обучения грузинских академий. (У Антона Глонистависдзе был широкий диапазон интересов: он заказал много новшеств, включая изысканный акведук, снабжающий монастырь Шио-Мгвиме водой.)

Басианская битва создала грузинским вооруженным силам ореол непобедимости. Рукн ад-Дин умер в 1204 году, и какое-то время его наследникам Килиджу Арслану и Кайкаусу I не удавалось отомстить за его поражение. Грузия уже мнила себя главной христианской державой Востока, особенно после того, как крестоносцы в 1204 году разгромили Константинополь . Только после того, как грузинские армии захватили Манцикерт, напали на Хлат (на озере Ван) и подступили к Эрзуруму, мусульмане одержали победу. Оправившись, Грузия в 1206 году заняла и Эрзурум , и Карс, подкупив губернатора Карса, который сдал город. Потеря Эрзурума и Карса, важных центров на пути венецианской торговли между Европой и Ираном, нанесла большой ущерб султанатам. Хлат осаждал Иванэ Мхаргрдзели, но он сам попал в плен и освободился только тогда, когда грузины согласились на перемирие, заплатили выкуп в 100 000 денариев и Иванэ отдал родную дочь замуж за хлатского султана. (Закарэ, брат Иванэ, раньше угрожал горожанам Хлата, что всех перебьет, если Иванэ не отпустят. Когда Иванэ освободился, в знак благодарности он заказал фрески грузинских святых для монастыря в Ахтале.)

В 1208 году в конфликт вдруг вмешались Айюбиды, с которыми Тамар подписала мирный договор: Айюбиды заняли Хлат и заставили непокорных хлатовцев принять айюбидского правителя, Малика Ахуада. Таким образом, между христианской Грузией и султанатами были установлены и граница, и мир, и Грузия больше не претендовала на территорию по ту сторону Аракса.

В 1207 году умер Давит Сослан, и в последующие семь лет имя Тамар почти не упоминается в грузинских летописях. Тем не менее Грузия продолжала агрессивную экспансию на юго-восток, и Элдигюзская империя страдала не только от внутренних конфликтов, но и от грузинского грабежа, пока Грузия не одолела соседнюю Центральную Армению. В то же время грузинская армия все ближе подходила к Ардабилу в Азербайджане. Однако ардабильский султан нанес удар первым: в 1209 году, пока Тамар и ее двор праздновали Пасху во дворце Гегути, султан вторгся в открытые ворота Ани, взял штурмом все церкви, перебил 12 000 молящихся армян, разграбил город и отступил. Ответ из Гегути был таким же ужасным и кощунственным: в начале Рамадана грузины набросились на мечети Ардабила и тоже перебили не только тысячи людей, но и самого султана, взяв его семью в заложники.

Неистощимая энергия братьев Мхаргрдзели довела их войска до иранской глубинки: посоветовавшись с дарбази, Тамар в 1210 году разрешила наступление по южному берегу Каспийского моря и вторжение в Хорезм. Репутация Мхаргрдзели стала до такой степени грозной, что крупные города Тебриз, Мияне и Казвин просто открыли ворота захватчикам и заплатили дань, чтобы избежать боя. Иранские войска сопротивлялись изредка, и главной задачей для грузинской армии оказался перевоз добычи в Грузию. Обогатились феодалы, государственная казна и церковь, но Тамар умудрилась сделать так, чтобы и нищим досталась хоть часть добычи. Современников озадачивал захват их армией мест, «о которых никогда даже не слыхали». В конце концов Тамар и братья Мхаргрдзели поняли, что перебарщивать не стоит. Уже год назад Грузия получила предостережение. Подбивая армян на восстание против последних их мусульманских сузеренов, грузины опять осадили Хлат; Малик Ахуад вдруг побоялся, что его же люди сдадут город грузинам, и заперся в замке. Тогда Айюбидский султанат объявил, что дальнейшие нарушения договора не пройдут безнаказанно. Грузия смогла присоединить к себе лишь Северную Армению. После такого раздела в 1209 году установился прочный мир. Мхаргрдзели привели грузинских ремесленников и заново отстроили великолепные церкви и собор в Ани⁷. В то же время возникла более выгодная, менее кровавая и неотложная возможность для расширения государства. После 1204 года Византия, благодаря коварным крестоносцам, сжалась и фактически целиком потеряла Анатолию . Пока румский султан Рукн ад-Дин обдумывал планы, Тамар пошла на решительный шаг. Она захватила длинную полосу Черноморского побережья от Синопа до Трабзона . Здесь жили не только греки, но и лазы, картвельский народ, говорящий на языке, близком к грузинскому. Таким образом Тамар создала подчиненное себе буферное государство. Предлогом для вмешательства в дела Византийской империи было ограбление в Константинополе двух грузинских монахов, везших подарки Тамар в иерусалимский монастырь Святого Креста. Для буферного государства уже подготовили марионеточного императора. Когда в 1185 году в Константинополе императора Андроника убили, а затем ослепили его сына и зятя Тамар, Мануэла Комнина, Тамар пригласила своих племянников, Алексия и Давида, сыновей Мануэла, в Грузию, где их воспитали при грузинском дворе. Эти послушные племянники могли даже считать себя наследниками византийского престола. В 1204 году вместо Константинополя , однако, Тамар подарила Алексию Трабзон, и Алексий I стал первым императором Трапезундской империи⁸. В том же году умер Рукн ад-Дин, и сельджуки были в таком смятении, что оказались неспособными раздавить это новое псевдовизантийское государство: грузинские гарнизоны заняли Трабзон, Самсун и другие черноморские города. Затем Тамар и Давит Сослан постарались не провоцировать новых войн и перестали вторгаться в чужие территории. Они настаивали, что просто помогали ссыльным византийцам утвердить свои права.

Внешние дела окончились. Для армии оставался только внутренний конфликт: в период с 1210 по 1213 год горцы — чеченцы, дагестанцы, грузинские пшавы — объединились, и в 1212 году, после смерти грозного генерала Закарэ Мхаргрдзели от неизлечимого недуга, до того разнуздались, что Иванэ Мхаргрдзели пришлось разобраться с ними. Сначала он выпросил у Тамар чин атабага Самцхе , новый наследственный ранг, который со временем станет фактически царским в Самцхе. Новый атабаг затем повел армию на вершины, отделяющие Европу от Азии, и окружил чеченцев, так что они бросили мятежников, и в три месяца беспощадно усмирил весь Северный Кавказ. После этого Иванэ смог с гордостью сказать Тамар: «По вашему приказу я разорил упрямые земли дидовцев и пшавов». Эти меры еще больше расширили территорию Грузии: от Синопа в Трапезундской империи до Каспийского моря было тысяча триста километров, столько, сколько от Туапсе (тогда Никопсии) до Нахичевани.

Когда Давит Сослан умер в 1207 году, Тамар венчала их пятнадцатилетнего сына Гиорги Лашу как сомонарха. Ее чувство изолированности и уныние усугубились после смерти ее самых доверенных министров, Антона Глонистависдзе и Закарэ Мхаргрдзели, и ее роль в жизни страны заметно уменьшилась. У нее остался всего один близкий советник, атабаг Иванэ Мхаргрдзели, которого она сделала амирспасалари. Тамар была озабочена своей болезнью, вероятно, раком, возможно, чахоткой. Она умерла в январе 1213 года. (Некоторые летописцы ошиблись в подсчетах или плохо переписывали и поэтому предпочитают 1207 год.) Однако точно известно, что Тамар умерла после подавления горцев, и монета 1210 года носит ее инициалы вместе с инициалами Гиорги Лаши⁹. В замке Начармагеви во время заседания она вдруг объявила министрам и духовным лицам, что «долгое время скрывала недуг, не поддающийся лечению, который оказался болезнью, не знающей пользы от лекарств, чтобы никого не беспокоить… при таких продолжительных военных делах… природная слабость женщины не могла позволить телу жить». На паланкине царицу помчали в летний дворец около Тбилиси . Несмотря на заботы врачей и священников, ей стало хуже. Последней отчаянной мерой был перевоз царицы в густой лес на вершину горы в зимний мороз (это наводит на мысль, что она страдала чахоткой), но она почти сразу умерла, поручив своим подданным обоих детей, Гиорги и Русудан , как наследников.

Могилу Тамар до сих пор ищут в Гелати, в Вардзии и в монастыре Святого Креста в Иерусалиме. Письмо (датированное 1204 или 1210 г.) от крестоносца Гильома де Буа к Амадеусу, епископу Безансона, говорит только, что «шестнадцатилетний сын» (Гиорги было шестнадцать лет в 1208 г.) надеялся привезти кости матери для захоронения в Иерусалим (но не говорит, что и в самом деле привез)¹⁰. В 1976 году два женских скелета нашли в подвале монастыря Святого Креста, но ДНК не брали. Гораздо убедительнее выглядит проверенный факт, что другая Тамар, жена царя Давита Нарына, приезжала в одну молельню Гелати между 1260 и 1293 годами, чтобы молиться у могилы царицы Тамар; с незапамятных времен в Гелати ежегодно 1 (14) мая служат панихиду за упокой души Тамар. 

Ни один грузинский царь не вдохновлял столько поэтов и летописцев, при жизни и посмертно, сколько Тамар . Среди горцев она стала полубогиней: они поместили ее в пантеон, как богиню плодородия. Церковь канонизировала ее, а монахи, переписывающие Евангелие, называли ее «четвертым членом Троицы». Памятником ей является Витязь в барсовой шкуре Руставели¹¹, героини которого так же решительны и великодушны, как герои, и где рыцарская культура уже выходит за пределы национальные, даже персидские. В этой культуре сливаются неоплатонизм, христианство и здравый смысл совершенно в новом кодексе ценностей. Поэма Руставели не только дань идеализированной даме: она открывает собой свободомыслящее Возрождение, которому в Грузии, к сожалению, суждено было оказаться мертворожденным.

---

¹ _{Bakht’adze M. Qutlu-arslanis dasis gamosvlis shedegebis shesakheb / Ed. B. K’udava // Ist’oriani. Tbilisi, 2009. P. 220–231.}
² _{Met’reveli R. Mepe Tamari. Tbilisi, 1991. P. 129–155; Mamistvalishvili E. Kartvel ebraelta ist’oria (anti’k’uri da peodalizmis khana). Tbilisi, 1995. P. 280 (на груз. яз.) (есть Зоробабел в Евангелии от Матфея I:12).}
³ _{Ватейшвили Д. Л. Грузия и Россия: В 4 кн. // Грузия и европейские страны: В 3 т. М., 2003–2006. Т. 3. Кн. 1.}
⁴ _{Met’reveli R. Op. cit. P. 169–170 (для другой версии).}
⁵ _{Shanidze M. [Ori sit’qva tamaris ist’orik’osta tkhzulebebis t’ekst’shi] / Ed. B. K’udava // Ist’oriani. Tbilisi, 2009. P. 486–487 (первое правильное чтение этого письма).}
⁶ _{Duda H. W. Die Seltschukengeschichte des Ibn Bibi. Copenhagen, 1959.}
⁷ _{Марр Н. Я. Ани, книжная история города и раскопки. М. , 1934.}
⁸ _{Toumanoff C. On the Relationship between the Founders of the Empire of Trebizond and the Georgian Queen Thamar // Speculum, 1940. Vol. 15. № 3. P. 299— 312.}
⁹ _{Rapp Jr. S. H. The Coinage of T’amar… // Le Muséon, 1993. Vol. 106. № 3–4. P. 309–330.}
¹⁰ _{Pahlitzsch J. Georgians and Greeks in Jerusalem (1099–1310) // East and West in the Crusader States / Eds. K. Ciggaar, H. Teule. Netherlands, 1996. P. 38. Note 17; Ватейшвили Д.Л. Грузия и Россия: В 4 кн. // Грузия и европейские страны: В 3 т. М., 2003–2006. Т. 3. Кн. 1. С. 135–140; Salia K. History of the Georgian Nation. P., 1983. P. 172.}
¹¹ _{Лучшие переводы Руставели на русский язык сделаны Константином Бальмонтом и Шалвой Нуцубидзе.}

• Андрей Степанов. Бес искусства: Невероятная история одного арт-проекта. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2017. – 384 с.

Кто продал искромсанный холст за три миллиона фунтов? Кто использовал мертвых зайцев и живых койотов в качестве материала для своих перформансов? Кто нарушил покой жителей уральского города, устроив у них под окнами новую культурную столицу России? Не знаете? Послушайте, да вы вообще ничего не знаете о современном искусстве! Эта книга даст вам возможность ликвидировать столь досадный пробел. Титанические аферы, шизофренические проекты, картины ада, а также блестящая лекция о том, куда же за сто лет приплыл пароход современности, — в сатирической дьяволиаде, написанной очень серьезным профессором-филологом.
А началось все с того, что ясным мартовским утром 2009 года в тихий город Прыжовск прибыл голубоглазый галерист Кондрат Евсеевич Синькин, а за ним потянулись и лучшие силы актуального искусства.

 

Глава 12
Утрите слезы

 

Белый трехэтажный ПДХ — Прыжовский Дом художника — был построен на берегу левитановской красоты озера и окружен шишкинской красоты лесом. На первом этаже располагался выставочный зал и «Лавка художника», на втором — кабинеты начальства, на третьем — мастерские с огромными окнами. Зайдя внутрь, Кондрат задержался в вестибюле у большой афиши:

ВОЗРАСТ СВЕРШЕНИЙ
юбилейная выставка
к 80-летию
ПДХ

Куратор приоткрыл дверь выставочного зала и секунд на пять просунул туда нос. Понюхав воздух и стрельнув глазами по полотнам, он кивнул каким-то своим мыслям и стал подниматься по лестнице.

У кабинета председателя правления не оказалось ни приемной, ни секретарши. Кондрат пнул обитую стареньким дерматином дверь, шагнул внутрь и громко объявил:

— Я пришел к вам с открытым забралом, в одиночку и без оружия!

В кабинете за маленьким журнальным столиком сидели и  выпивали два старичка. Один  — одуванчик с пушистыми белыми волосиками — с необыкновенной готовностью хихикнул в ответ на шутку. Другой — подтянутый, военно-отставного вида старик — криво усмехнулся и с ядовитой вежливостью парировал:

— Так ведь к нам, Кондрат Евсеич, с пистолетами никто и не ходит. А что забрало у вас открыто, это и по лицу видно.

— Ага, ага! — подхватил пушистый. — У них всегда всё наготове — и забрало, и хватало, и прихватизировало.

И снова захихикал, теперь уже над собственной шуткой.

Кондрат, решивший во что бы то ни стало держать курс на мирные переговоры, пропустил шпильку мимо ушей. Он подошел к столику, взглянул на бутылки — пили художники исключительно «путинку» — и спросил:

— Пьете?

— Пьем! — дружно ответили хозяева.

— А мне нальете?

Старички переглянулись, и суровый молча наполнил до краев стакан.

— За великое искусство, не ваше и не наше! — провозгласил Кондрат и разом влил в себя обжигающую жидкость.

Пушистый ухмыльнулся и поднес гостю огурчик на вилке. Синькин взял.

Суровый поправил галстук и сказал:

— Ну что ж, давайте знакомиться. Я  — Редька Геннадий Андреевич, председатель правления, заслуженный художник РСФСР. А это Пухов Илья Ильич, баталист.

Пушистый старичок, чья внешность так подходила к его фамилии и так не подходила к жанру, подмигнул и наполнил сразу три стакана — правда, на этот раз лишь до половины. Деятели искусств выпили за знакомство, а потом Синькин, уже самостоятельно выковыривая из банки соленый огурец, задумчиво произнес:

— Прямо не знаю, с чего начать. Честно скажу вам, отцы: я только тут, в Прыжовске, обнаружил, что у нас в стране до сих пор есть Союз художников.

— А что, в Москве уже нету? — поинтересовался Редька.

— А в Москве они его чик по горлышку — и в колодец, — показал на себе пушистый.

— Да кто вам такие песни поет?  — искренне возмутился Кондрат. — Я, граждане живописцы, в жизни не сделал вашему Союзу ни малейшего зла. И знаете почему? А потому что мы с вами никогда не пересекались. В параллельных мирах живем. Так что даже любопытно на вас посмотреть. С виду люди вы хорошие, пьете правильно. А огурцы у вас просто охренительные, я возьму еще.

В этот момент в кабинет просунулась чья-то кудлатая и бородатая голова.

— Пьете?

— Пьем!

— Шаманов-Великанов Алексей, анималист,  — назвался во шедший чудо-богатырь, выставляя на столик бутылку путинки. — А вас я и так знаю, слух уже прошел.

Кондрат улыбнулся пошире:

— Фамилия у тебя, Леха, клевая, сразу видно, что художник, — бодро польстил он и тут же, не дав опомниться, спросил: — А чего вы все на вы да на вы? Может, пора сближаться, братья? Как насчет брудершафта?

На брудершафт художники пить отказались.

— Сближаться с вами, Кондратий Евсеевич, мы покамест погодим, — ответил за всех ядовитый Редька. — Мы тут, знаете ли, тоже интернет-машинами пользоваться научились и с биографией вашей ознакомились.

— А, вот в чем дело… — поморщился гость. — Ну и что пишут?

— Ох, много чего пишут, — ехидно вздохнул Редька. — Особенно насчет служебного собаководства. Однако поскольку оригиналов уличающих вас документов у нас нет, то и формальных обвинений предъявить не можем. А так — чего воду толочь? Мы не блогеры, мы художники. Давайте лучше об искусстве поговорим.

— Вот, а я о чем? Давайте!  — весело сверкнул глазами Кондрат. — Ну что, отцы, научить вас жизни в искусстве?

— Спасибо вам, Кондратий Евсеевич, за доброту, но только мы о вашей науке уже догадываемся, — ответил председатель. — Вы собираетесь устроить у нас так называемую культурную революцию, освоить бюджет…

— …и отвалить, — закончил Пухов.

Он надул щеки, а потом с громким пукающим звуком вытолкнул воздух наружу. Редька посмотрел на него осуждающе. Пухов ничуть не смутился, тонко заржал и показал всем присутствующим свернутый в трубочку язык.

— Тут дело не в бюджете, — ответил Кондрат, с любопытством поглядывая на неприличного старичка.  — Конечная цель — привлечь лучшие художественные силы для возрождения края, чтобы к вам потекли туристы и инвестиции.

— Ну что, желание благородное, — усмехнулся Редька.

— И бескорыстное! — влез Пухов и повторил свой фокус.

Анималист Шаманов разлил принесенную бутылку по стаканам. Участники переговоров приняли еще по сто граммов и потянулись за огурцами. Тут снова послышался вопрос:

— Пьете?

В дверях торчала новая голова  — лысая и круглая, как бильярдный шар, но с большим носом.

— Пьем!

— Шашикашвили Шалва Георгиевич, — почти без акцента представился крупный мужчина, выставляя литровую путинку. — Монументалист.

— Лауреат премии Ленинского комсомола Грузинской ССР, — значительно добавил Редька.

— А почему не вино, дорогой? — спросил Синькин у монументалиста, показывая на бутылку.

— А потому что в России давно живем, дорогой, — кратко объяснил пришедший.

— Понял. Ну, за дружбу народов!

Когда повторили и закусили, Редька продолжил свою речь:

— Поскольку вы, Кондрат Евсеевич, пришли к нам с открытым забралом, то и мы, пожалуй, снимем на время забрало и поговорим откровенно. Скажу прямо: в мирное сосуществование с такими, как вы, я не верю. Но должность обязывает сделать шаг навстречу. Готовы вы к мирным переговорам?

— А как же? — пожал плечами Синькин. — Зачем я, спрашивается, сюда пришел?

— Так-так, хорошо. Тогда объясню нашу позицию. Во-первых, мы совсем не против культурной революции, хотя слово это и не из нашего лексикона. Но если реформы повысят в  Прыжовском крае значение культуры, то мы за реформы. Дальше. Мы не против и помощи из центра, хотя ваша организация симпатий у нас не вызывает.

— Какая еще организация? — насупил брови Кондрат.

— Как это какая? А галерея?

— Э… Да я давно все продал. Жене продал и с ней же развелся. Уже год на пляже голый лежу и фиговым листком прикрываюсь. И ничего за мной нет, никаких структур. Вольный копейщик, вот я кто.

— Вольный рублёвщик, — скаламбурил Шашикашвили.

— Доллáрщик!  — пробасил бородатый Шаманов-Великанов.

— Еврейщик! — пискнул Пухов и подавился смехом.

Кондрат не реагировал.

— Тише, тише, товарищи! — осадил разошедшихся коллег Редька. — Так вот, наша согласованная позиция состоит в следующем: мы не против реформ, но считаем, что надо выходить на мировой рынок со своим, родным, корневым искусством, а не с жалкими подражаниями Западу.

— Точно! В десятку! Золотые слова, Андреич! — загалдели художники.

— Пьете?

— Пьем, заходите!

К собранию присоединились завсекцией графики Бочкин и пейзажист Сенокосов.

После повторения ритуала Кондрат перекрыл своим зычным баритоном общий галдеж:

— Тише, граждане! Я все понимаю. Варяги вам не нравятся. Но что вы, прыжовцы, можете предъявить миру такого, чтобы всех завидки взяли? Кроме огурцов, конечно. Это я серьезно говорю, потому что огурцы охренительные.

— Шалва, будь другом, достань из холодильника еще банку, — распорядился Редька. — А мировому сообществу, господин Синькин, Прыжовск готов предъявить много чего.

Он встал и взял с письменного стола большой альбом.

— Ну что, товарищи, покажем приезжему наш край?

— Покажем!

— А на фига?

— А чтобы знал!

— Пьете?

— Пьем, заходи!

К собранию присоединилась женщина с большим бюстом — искусствовед Жарова. Ее встретили радостными криками:

— Смотри, как вовремя! В самый раз! Критик! Кандидат наук! Доцент! Анна Санна, расскажи гостю про наш край! Сначала повторить!

Когда повторили, доцент Жарова раскрыла альбом и показала Синькину большой, в два разворота, пейзаж: какая-то тропическая местность, на заднем плане скалистые горы, на переднем — пальмы, агавы и заросли папоротников. К этому открыточному виду очень подошли бы белые курортные павильоны и беседки, но вместо них в зарослях возились неповоротливые туши и высовывались жуткие зубастые морды.

— Перед вами прыжовский пейзаж времен раннего мезозоя,  — тоном экскурсовода начала Жарова.  — Здесь изображены динозавры, останки которых найдены на территории Краснопыталовского района. Вот это — старейший стиракозавр, живший в наших краях двести миллионов лет назад. Его копролиты были открыты в 1954 году.

— Чего открыто? — не понял Кондрат.

— Копролиты, окаменевший навоз. А вот самый страшный из наших земляков — игольчатый спинозавр. Он помоложе, чем стиракозавр, ему всего семьдесят миллионов лет.

— Этот посимпатичней будет, — кивнул Синькин. — Хотя сракозавр более стильный, что ли. Ну-ну, а еще что есть?

— А вот зверский стиль двенадцатого века.

— Погоди-ка, погоди! А что, между динозаврами и зверским стилем ничего не было? А куда вы семьдесят миллионов лет заныкали?

— Что-то наверняка было, — ответила доцент Жарова, — однако науке это неизвестно. Археологические раскопки ведутся недостаточно интенсивно.

— Финансирования не хватает, — пояснил Редька.

— Итак, Средневековье,  — возвысила голос искусствовед. — Места тут отдаленные, и рука Москвы дотянулась до нас далеко не сразу. А правили здесь князья — сначала местные, а потом удельные русскоязычные. Вот портрет могульского князя Горзиллы, который разметал монгольские тумены в битве при Чемандорре.

— Зыко! — восхитился Кондрат. — Звучит! И морда зверская. Как у этого, у игольчатого спиногрыза.

— А вот последний удельный князь Гаврила, которого царь Иван Третий чуть было не посадил на кол.

— Тоже видный мужчина. А чего не посадил-то?

— Договорились, наверное. Науке неизвестно. Ну, пойдем дальше… Дальше ничего особенного не происходило, поскольку при царской власти тут были в основном места лишения. При Советах, в общем-то, тоже. Но зато в советское время расцвело искусство. В Прыжовске творили народный художник СССР Ярослав Семенович Пукиш, народные художники России Викентий Иннокентьевич Лежебоков и Савватий Мефодьевич Дно, заслуженные художники…

— Ладно-ладно, хватит! Я все понял. Давайте теперь за всех за них выпьем.

Синькин сам разлил путинку и поднял свой стакан:

— За славное прошлое вашего края и отдельно — за игольчатого спиногрыза!

— Спинозавра, — поправил Шаманов-Великанов.

— Пусть так.

Выпили.

— А теперь, отцы, слушайте меня внимательно, — сказал Кондрат Синькин, поднимая на вилке охренительный огурец. — Пришло вам время узнать истину. Сейчас я объясню, что такое искусство и как стать востребованным на его рынке.

Художники притихли. Пухов хотел сказать что-то ехидное, но Редька двинул его локтем под ребра, и бойкий баталист прикусил язык.

— Рынок современного искусства,  — произнес Кондрат в наступившей тишине, — начинается со структурной самоорганизации комплексов социальных инстанций и механизмов, наделенных не только определенными функциями по актуализации символического капитала, но и обязывающей совокупностью конвенций. При этом цена, значение и признание произведений совриска основаны на собственных регулятивных механизмах отбора и канонизации, а не на вкусах потребителя, как то принято на рынке массового производства товаров. Поняли?

Анималист Шаманов мотнул головой, как лошадь. Остальные сидели неподвижно, словно парализованные, и молчали.

— Короче, перевожу, запоминайте, — отчеканил куратор. — Искусством в современной России считается только то, что я, Синькин Кондрат Евсеевич, назначу искусством. А востребованными вы можете стать, если будете меня слушаться.

Художники разом загомонили:

— А кто вас уполномочил?

— Да кто ты такой?!

— А ты знаешь, сколько у нас на юбилейной выставке народу побывало? Три тысячи! Три!

— Варяг!

— Спокойно, спокойно, граждане! — попытался перекричать их Кондрат. — Мнение публики, как я сказал, не учитывается! Мнение изготовителей сувениров тоже!

— Да ты прыщ на ровном месте, и будь моя воля…

— Граждане жанристы, анималисты, баталисты и маринисты!  — до предела возвысил голос Кондрат.  — Послушайте меня внимательно! Вся ваша маринистика на ближайшие год-полтора замораживается. Город объявляется территорией совриска. Призываю вас не дурить, не сопротивляться инновациям и мирно переходить к новой культурной парадигме!

Однако мирно переходить художники не желали. Они обступили приезжего со всех сторон, готовые броситься на него по первому знаку председателя. Лысина монументалиста Шашикашвили покраснела, как помидор. Искусствовед Жарова держала альбом двумя руками перед грудью, словно собираясь ударить им Синькина по голове.

— Погодите, товарищи! Переговоры не окончены, — охладил их пыл Редька. — Присядьте, пожалуйста! Присядьте!

Художники неохотно расселись по местам, и председатель спросил официальным тоном:

— Так что же вы нам предлагаете, господин Синькин?

— Я предлагаю вам полноправное сотрудничество, — ответил Кондрат. — Соединим ваши и наши возможности. У меня есть знание рынка, связи и деньги, а у вас…

Тут он сделал паузу и, хитро прищурившись, спросил:

— А как вы думаете, граждане Айвазовские, что у вас-то есть? Кроме спиногрыза?

Художники молчали.

— Ну… Да рисовать вы умеете!  — торжественно провозгласил Кондрат. — Только поэтому я с вами и разговариваю. В Москве рисовать перестали лет двадцать назад, и теперь этот навык полностью утрачен. Про заграницу даже не говорю. А вы пока умеете — я же выставку видел внизу, когда шел сюда. Вот. А у нас скоро медвежья тема широко пойдет. Вечный символ России. Значит, понадобятся люди, способные худо-бедно нарисовать медведя. Ну, кто может?

Все посмотрели на Шаманова-Великанова.

— А, точно! — сообразил Синькин. — Ты же анималист, да? Слушай, а это ты пьяного орка на лосе нарисовал? Ну там, внизу?

— Сам ты пьяный орк, — обиделся Шаманов. — А это могул. Они на боевых лосях сражались.

— Ну, что я говорил!  — хлопнул себя по коленям Кондрат. — Продадим вас со свистом по этнической квоте, вы и охнуть не успеете. Короче, господа Шишкины и Пышкины! Утрите ваши сиротские слезы и следуйте за мной! Каждому найдется место в проекте. Председатель, наливай давай! Утрите слезы, вам говорят! Я продаю вас на Запад!

Редька поднялся, взял бутылку путинки, но, вместо того чтобы наполнить стаканы, подошел к холодильнику и убрал ее на верхнюю полку. Потом вернулся к столу и в наступившей тишине очень спокойно и ровно сказал:

— Медведéй, Кондратий Евсеевич, мы вам рисовать не будем.

— Вы чего, граждане? — удивился Синькин. — Для вас же стараюсь. Вашему краю от меня сплошная польза, движуха и расслабление.

— Не надо нам движухи, — ответил Редька и тем же ровным тоном произнес: — Пошел вон!

Художники разом вскочили, словно ждали этого сигнала. Буря поднялась мгновенно.

— Все загадили!

— Варяги!

— Да какие варяги! Татаро-монголы! После их набега тут останется выжженная земля!

— Князя Гаврилу будить надо! В поход на них!

— Да мы же вам оплачиваем имидж! Городу вашему! — пытался перекричать их Кондрат.

— Вы — нам?! Это мы вам оплачиваем! Вас в Москве никто не покупает, вот вы сюда и полезли!

— Пусть рискнет с нами в одном зале выставиться! Пусть рискнет! Все сразу поймут, кто художник, а кто…

— Да что с ним разговаривать? Бейте его!

— Стойте! Стойте! — выкрикнул Пухов. — Бить не надо! Есть идея получше.

Художники остановились и посмотрели на него. Баталист хихикнул, а потом вдруг громко и противно заверещал:

— Внимание-внимание! Почтеннейшая публика! Сегодня в нашем цирке премьера нового перформанса! В программе — экологическая художественная акция «Золотая рыбка». В роли рыбки — заслуженный куратор и культуртехнолог из Москвы Кондратий Синькин… В озеро его!

Радостно взревев, живописцы подхватили Синькина и понесли вниз по лестнице. Кондрат не сопротивлялся. Он ехал на руках членов Союза гордо и величественно, как труп Гамлета, несомый четырьмя капитанами.

Выйдя на берег левитановской красоты озера, художники раскачали тело и на счет три швырнули его с двухметрового обрыва.

Столпившись у края, они с интересом смотрели, что будет дальше.

Однако ничего страшного не произошло. Кондрат вынырнул, отфыркнулся, как тюлень, и, мощно выбрасывая руки, поплыл кролем к противоположному берегу. Там он вылез на песок, отряхнулся по-собачьи, и, сложив ладони рупором, гром ко крикнул:

— Перформанс удался! Поздравляю! Все вы будете мастерами совриска!

 

На следующее утро на том месте, где Синькин вылез из воды, словно по мановению волшебной палочки выросли красные фанерные буквы, превосходно читавшиеся из всех кабинетов и мастерских Дома художника.

Явившись на работу ровно в десять утра, Геннадий Андреевич подошел к окну и прочитал:

ВСЕМ СНЯТЬ ШТАНЫ И ПРИГОТОВИТЬСЯ!