Метка: Иностранка

• Жауме Кабре. Тень евнуха / Пер. с каталан. А. Гребенниковой. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2017. — 448 с.

Роман выдающегося каталонского писателя Жауме Кабре «Тень евнуха» — смешная и грустная история сентиментального и влюбчивого любителя искусства, отпрыска древнего рода Женсана, который в поисках Пути, Истины и Жизни посвятил свои студенческие годы вооруженной борьбе за справедливость. «Тень евнуха» — роман, пронизанный литературными и музыкальными аллюзиями. Как и «Скрипичный концерт» Альбана Берга, структуру которого он зеркально повторяет, книга представляет собой двойной реквием.

Он посвящен «памяти ангела», Терезы, и звучит как реквием главного героя, Микеля Женсаны, по самому себе. Рассказ звучит как предсмертная исповедь. Герой оказался в доме, где прошли его детские годы (по жестокой воле случая родовое гнездо превратилось в модный ресторан). Подобно концерту Берга, роман повествует о судьбах всех любимых и потерянных существ, связанных с домом Женсана.

 

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ 
СЕКРЕТ АОРИСТА

Часть I
Andante (Präludium)

3 

В истории Микеля Женсаны Второго есть множество важных моментов, главную роль в которых играют женщины. Вот и теперь я сижу перед Жулией, которая хочет, чтобы я рассказал ей о Болосе. А что бы я ни сказал о Болосе, придется говорить о себе, обнажаясь до такой степени, какую и представить себе нельзя. Потому что я храню Болоса в одном из уголков своей души, и Ровиру тоже, как бы причудливо жизнь нас ни разъединяла и ни соединяла снова, терпеливо ожидая, когда принесут на закуску оливок. Как же у меня дома все медленно! Когда этот дом еще был моим и я жил в нем, мне больше всего нравилось от него отдаляться, делать вид, что это величественное здание не имеет к моей жизни никакого отношения. Этим и объясняются мои попытки бежать. Но в школьные годы он все-таки был мне дорог. Самым главным в одиноком детстве Микеля были походы из дома в школу и из школы домой, книги дяди Маурисия и мечты. Поэтому я очень хорошо помню все немногие ночи, проведенные вне дома Женсана.

В автобусе мы ехали шумно, как и полагается, сердя водителя и кидая намеки отцу Романи, который сидел на переднем сиденье, на которое теперь, двадцать лет спустя, обычно садятся экскурсоводы и с микрофоном в руке рассказывают: «Обратите внимание, справа — храм Святого Семейства, проект всемирно известного архитектора Антонио Гауди», — и турист с кожей цвета вареного омара рассеянно фотографирует недостроенный храм: «До чего же древняя штука, наверняка римских времен, правда, май дарлинг?¹ И Гауд-Ди этот, должно быть, из Карфагена». А у «май дарлинг» мысли далеко: она думает о сливочном мороженом и никак не вспомнит, какой оно было фирмы, «Ками» или «Фриго». И экскурсовод говорит: «Двадцать лет назад здесь, в этом самом автобусе или в какомто очень похожем, но более раздолбанном, Микель Женсана Второй, Мыслитель, его неразлучные друзья Ровира и Болос и еще сорок бравых парней из шестого класса иезуитской школы на улице Касп ехали в дом молитвы в Эльс-Осталетс² . Они были счастливы, потому что целых три дня никто, даже учитель математики, не будет ни требовать с них домашнее задание, ни мучить контрольными, ни ругать за шум в коридоре. «Не следует забывать, что эти три дня посвящены молитве, и для вашей дальнейшей жизни гораздо важнее те решения, к которым вы можете прийти за эти три дня, чем все, чему мож но научиться за несколько лет». А нам-то все равно, хоть горш ком назови, у нас три дня каникул, и это очень круто. И во время поездки в автобусе отец Романи, вместо того чтобы говорить: «обратите внимание, вот справа Гауди», использовал бывшее в его распоряжении время, чтобы продвинуться в чтении молитвенника.

Мы вошли в дом молитвы через главный вход, толкаясь и издавая крики. Самые отчаянные, в хвосте, под прикрытием автобуса, курили последнюю сигарету свободы и рассказывали байки о женщинах, которых никогда не видели. Скромная монахиня с улыбкой поздоровалась с обоими священниками (вторым был отец Валеро, преподаватель религии) и начала им что-то объяснять. Войдя в просторный холл, я узнал типичный для мест такого типа запах чистых простыней, лаванды, мол чания с легкой примесью щелока и еле уловимого аромата солодового кофе. Нам показали наши комнаты («Во дают, Ровира, одноместные номера, шикуем!»), а потом Микель сел на одинокий стул в своей комнате и вообразил себя монахом. В комнате, не очень хорошо проветренной, чистой и обшарпанной, пахло так же, как на третьем этаже дома Женсана, где обитала прислуга. Микаэлус Секундус, Бенедиктинец, посмотрел по сторонам: на узкую кровать с одеялом цвета солодового кофе с молоком с двумя красными полосками поперек; на крест у изголовья кровати, ставший крестом его долгого покая ния; на стол с настольной лампой, стол его многочасовых заня тий теологией; малюсенький умывальник, изъеденный жуками-древоточцами платяной шкаф и красные потертые кафельные плитки пола. Некоторые из них, когда на них наступишь, скрипели и могли отвлечь меня от молитвенных размышлений. Да, все верно: я чувствовал себя в этой комнате так, будто прожил там всю жизнь, и серд це мое забилось, когда я подумал, что хорошо бы стать священником.

Это были три дня, посвященные размышлениям под руководством отца Романи, большого специалиста по пересказу краткого содержания невероятно запутанных «Духовных упраж нений» святого Игнатия Лойолы: три дня неба, ад, грех, щедрость, альтруизм, забавные притчи и выдержки из Евангелия, солодовый кофе с молоком, много каши и совсем чуть-чуть мяса, небольшие перерывы, когда можно пойти поиграть в мяч. Но Ровира не хотел играть в футбол и уходил гулять, совсем один, по кипарисовой аллее; а Болос, сколько я к нему ни приставал, играл мало, потому что вечно бегал с курильщиками в запретный уголок за прачечной.

По окончании духовных упражнений я был совершенно уверен, что пойду в священники. По целому ряду причин: я нашел путь, я был спокоен и радостен, потому что пребывал в Истине. Я чувствовал, что мой долг — смиренно указывать этот путь другим, всем тем, кто по слепоте душевной или же просто потому, что им не повезло и они родились в другом месте, не знаком с Благой Вестью о счастье, пути, истине и жизни. А еще я понял, что, как только сделаюсь священником, стану миссионером и уеду в самую суровую и далекую страну: щедрость душевную всегда стоит приправлять изрядной щепотью героизма. И глаза его заблестели, и Микаэлус встал с земли и с открытыми глазами никого не видел. И повели его за руки, и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел, и не пил. Из какой-то стыдливости я не сказал об этом своем решении отцу Барнадесу, нашему духовному наставнику, который следил за истинными плодами этих счастливых трех дней уединения с отцом Романи.

Но глаза такого синего цвета, что от них кружилась голова, будто от взгляда в глубину морскую, потрясли основы твердого решения Микеля, которое с ним разделили шесть и семь десятых процента его одноклассников, на две десятых процента меньше, чем в предыдущий выпуск, — постепенно близятся все более тяжелые времена, и, не приведи Господи, настанет тот день, когда…

Глаза из глубины морской принадлежали сирене с ногами девушки в школьной форме школы Св. Иоанны де Лестоннак, девушки, которая каждый день прижимала к своей едва намечающейся груди учебники, не ведавшие своего счастья, и носила прелестные носочки. Кроме того, мне показалось, что я ей приятен. Звали ее Лидия. И я подумал: «Боже мой, какая девушка! Ах, если бы мне не нужно было сейчас ехать на этом поезде», и много дней я тайно ее обожал, и у меня перехватывало дух до тех пор, пока, дабы не разбилось вдребезги мое серд це, бывший миссионер Микель не рассказал обо всем Болосу, большому знатоку по части любви.

— Не понимаю, о ком ты говоришь.

И мы пошли ее поджидать — Болос с холодным взглядом эксперта, мы делали вид, что просто прогуливаемся по улице Пау Кларис, совершенно случайно, по воле случая, оказавшись напротив школы Св. Иоанны де Лестоннак в шесть часов вечера. Локтем в живот:

— Вот она!

— Да их четверо.

— Самая красивая!

— То есть?

— С длинными волосами!

— Блин, Женсана, длинные волосы у двоих!

— Но другая-то пугало огородное.

Тут Микель едва не завязал плодотворную теоретическую дискуссию о методах охраны огородных культур от птиц и женской красоте, но вдруг судьба ему улыбнулась.

— Вон та, которая смеется. Видишь? Она на меня посмотрела, да? Ну как тебе?

— Да…

— Задумчивое молчание.

— Да.

— Да? В каком смысле «да»? Что скажешь?

— По правде тебе сказать…

— Конечно, говори по правде! Красавица, да? Ведь ради нее и вены порезать не жалко, так?

— Не вижу в ней ничего особенного, Женсана.

Микель с Болосом за три дня не обменялись ни словом. Во время этого тяжкого испытания нашей дружбы я боготворил свою любовь, я шел в нескольких шагах позади нее, всячески стараясь ступать по ее следам, благословляя землю, которой только что коснулись ее ноги, и вздыхая в душе. Мечты об обращении камерунцев в истинную веру, ведущую от берегов озера Чад на Путь, к Истине и Жизни, разбивались о реальность красоты и становились все более туманны, сколько я ни пытался изо дня в день поддерживать этот еще теплящийся огонек в школьной часовенке.

Я окончил школу в тот год, когда в Барселоне поговаривали о том, чтобы отменить трамваи с благовидной целью сделать дорожное движение более интенсивным и спокойно загрязнять воздух выхлопами общественного транспорта. Возможно, эта идея была чем-то вроде запоздалого гражданского покаяния за печальный конец карфагенца Гауд-Ди³. В общем, я окончил выпускной класс, не завалив ни одного экзамена. Рамье, Камос и Торрес остались на второй год. В последнем классе перед поступлением в университет занятия проводились в другом здании, нас уже не заставляли носить унизительный пиджачок, можно было курить открыто, а не по-партизански в туалете; мы уже считались взрослыми, а все, кто был курсом младше, нам завидовали, и я понял, что математика стала для меня слишком трудной, а бездонные глаза из школы Св. Иоанны де Лестоннак поблекли и действительно было бы дуростью резать себе вены из-за девушки, чье имя я уже плохо помнил и которая, смеясь, обнажала слишком неровные зубы. И когда мы с Мурильо, Болосом и Ровирой ходили играть в настольный футбол на улицу Консель-де-Сент (мне уже разрешали возвращаться домой на следующем поезде), задача просвещения камерунцев незаметно растворялась в воздухе и вдруг исчезала в свете насущной необходимости решать задачи по математике.

А потому, когда нас снова повезли в дом молитвы, я уже не с таким жаром отнесся к идее стать священником, хотя и честно задумался о своих мечтах и о том, чего бы мне хотелось достичь в жизни. И пришел к замечательному выводу, что делать, то есть действительно что-то делать, я ничего особенно и не хочу, а посвящать душу Богу — тем более. Мне было радостно освободиться от цепей, сковавших Савла две тысячи лет назад, ведь вселенная была полна прекрасных глаз: синих, черных, карих, цвета меда, зеленых, глубоких, как пучина морская, — и было счастьем думать, что мне не запрещено в них смотреть по причинам профессиональной этики. При этом в глубине души Микель Ни-богу-свечка-ни-черту-кочерга чувствовал себя трусом, потому что не внял зову Господню; и в момент слабости он решил поговорить об этом с отцом Романи, между лекциями, в его кабинетике, а потом с Болосом, в прачечной, за запрещенной сигаретой.

— Если у тебя есть призвание стать монахом, ты ничего не сможешь сделать, чтобы укрыться от воли Господней. Подумай об Ионе, сын мой.

— Но, отец мой, как узнать, призвание это или нет?

— Не тупи, Женсана, они просто вербуют молоденьких патеров, чтобы их лавочку не прикрыли.

— Да понятно. Ну а вдруг это мое призвание?

— Сын мой, зов Бога — это дар. В том, чтобы его отвергнуть, нет греха… Это просто значит, что ты не проявил должной щедрости, когда Он просил тебя об этом.

— Но я могу стать хорошим человеком, отец мой! Я могу быть добрым христианином и делать другую работу.

— Все-таки они те еще пройдохи. Романи просто хочет, что- бы тебя загрызла совесть, если ты не пойдешь в монахи.

— Нет-нет, никто не заставляет меня ничего делать. Меня же никто не заставляет выбирать ту или другую специальность.

— Где тебе хотелось бы учиться, какая специальность тебя привлекает, сын мой?

— Не знаю.

— Да ты же вообще не представляешь, чем будешь заниматься!

— Кто бы говорил!

Это была очень для меня плодотворная серия размышлений, организованная отцом Романи, членом ордена иезуитов, при поддержке Жузепа-Марии Болоса, лучшего друга, большого специалиста по разрешению чужих проблем. Не успев убедить меня в том, что нет ничего лучше, чем любить всех женщин в мире, он пришел ко мне плакаться в жилетку, потому что наполовину потерял голову из-за угольно-черных волос, покры вавших плечи девушки, ходившей по улицам выше улицы Касп, ученицы школы Иисуса и Марии. Звали ее Мария Виктория Сендра, ей было шестнадцать с половиной лет. Она жила на углу улиц Брук и Валенсия, училась играть на флейте в музыкальной школе при консерватории, а лето проводила в Виладрау. Что-что, а информацию Болос, в отличие от меня, умел добывать всегда, когда появлялась некая цель. Я же ограничивался мечтами о каких-то неясных улыбках, которые, в худшем случае, даже и обращены были не ко мне. А слухи, что век трамваев подходит к концу, потому что в вагоне с прицепом могут ехать одновременно всего триста человек, а в один автобус помещаются более девяноста, да и бензин, конечно, всегда будет дешевле электричества, оказались верны. Была весна, то время года, когда девушки еще более прелестны и ходят в кофточках а с коротким рукавом, а если повезет, то и совсем без рукавов, без чулок и носков и в чуть более коротких юбках, и дышат более нетерпеливо, с более страстным, неистовым желанием. Когда деревья наряжаются в тысячи оттенков зеленого и наполняют город радостью, когда становится очевидно, что скоро придет лето, а вместе с ним и каникулы, а вместе с каникулами — свобода, и как же все-таки хороша жизнь. И Микель был потрясен, а Болос очень разозлился, когда Ровира несколько церемонно, прогуливаясь под акациями на улице Дипутасьо, сообщил им, что решил пойти в иезуиты и уже в сентябре станет послушником. И я подумал, вот те на, и тут же мне пришло в голову спросить: послушай, Ровира, блин, а девушки-то как же? Но во взгляде Ровиры читалось, что его дух выше таких вопросов, потому что взоры его устремлялись гораздо дальше, по направлению к Пути, Истине и Жизни, и пока Болос, насупившись, жевал жвачку, я чувствовал себя полным ничтожеством и завидовал Ровире, герою Ровире, который нашел в себе мужество последовать зову Господню. Не то что некоторые, кто вернулся домой, в Фейшес, и никому ничего не рассказал о школьном товарище, который пошел в иезуиты. В то время мы с отцом беседовали о том, что я решил не поступать в Инженерно-технический институт, куда обязан был поступить каждый уважающий себя член семейства Женсана, если, конечно, хотел чего-нибудь добиться в жизни. И с того самого дня от ношения с отцом испортились. А дядя Маурисий молча посмеивался себе под нос, зная, что Микель, его единственный и самый любимый внучатый племянник, будет учиться совсем в другом учебном заведении. И в родовом гнезде Женсана воцарился мир, к вящему недовольству отца, но мир. И мать облегченно вздохнула.
 

В первый день занятий в университете Микель надел галстук и сел на самый ранний утренний поезд. Мы с Болосом встретились на площади прямо перед зданием и оба сделали вид, что ничуть не волнуемся. Скорее всего, как раз поэтому мы и отправились выпить кофе в бар напротив и время от времени кидали косые взгляды на здание факультета гуманитарных наук, словно боялись, что оно от нас убежит. Болос тоже был при галстуке. Мы молча помешивали сахар в чашках, и Болос достал трубку, вид которой тут же побудил во мне зависть. Как и в любом, окажись он на моем месте.

— Не знал, что ты куришь трубку.

— Мне всегда трубки нравились.

— Но ведь эта новая, да? — Микель ехидничал даже с лучшим другом. Он взял трубку у него из рук и осмотрел с видом знатока. — Ну да, ты прав… Когда-нибудь да нужно было начать.

Рядом с ними сидела группа студентов. Много девушек. И все смеялись, как будто были знакомы всю жизнь, как будто ходить в университет было для них самым обычным делом. И ни на одном из парней не было галстука.

— Мы ведь одни из всей школы поступили на гуманитарный?

— Ага!

Болосу стоило страшных трудов раскурить трубку. Огромное облако «Амстердамера» скрыло его от мира, за дымовой завесой у Болоса слегка закружилась голова. А через две затяжки трубка погасла.

— У тебя трубка погасла. — (Микель, что, трудно тебе быть нормальным человеком?) 

— Сам знаю, болван. О чем ты там говорил?

— Что мы единственные выбрали гуманитарную специальность.

— Ну да. Мы и Ровира.

— Нет, что ты! Он ведь в послушники подался.

— Ну да, конечно, ты прав. Значит, только мы. — И, энергично затянувшись:

— Жаль его, правда?

— Не знаю. Он, наверное, знает, что делает.

Надо полагать, что Ровира в тот момент, в половине девятого утра, в октябре, клял себя на чем свет стоит, повторяя: кой черт понес меня на эти галеры, что мне теперь с этой сутаной делать? А может, принимал Святое причастие с особым рвением, благоговением и трепетом, ощущая совершенное счастье. И ведь ни на одном из студентов в баре — только посмотри, ни на одном! — не было галстука.

— Все, кто учился на гуманитарном потоке, кроме меня, поступили на юридический.

Теперь трубка издавала очень странный звук, но дым из нее шел.

— А из моего математического потока я один гуманитарий. Слушай, Болос, что это за звук?

— Слюна. Мы с тобой — единственные сумасшедшие, ничего не скажешь.

В том возрасте, когда можно мечтать, этим правом следует пользоваться. Микель Женсана провел бо льшую часть подготовительного курса, дрейфуя в океане сомнений. И дело было не только в сомнениях о том, стоит ли становиться католическим священником, миссионером, стремиться к Царствию Небесному и помогать в этом стремлении другим. Он не был достаточно уверен и во всех остальных жизненно важных вопросах — например, возможно ли обнять всех красивых девушек на свете (то есть обнять всех девушек без исключения, так как я знал, что все они красивы), курить, не кашляя, и выбрать, кем быть: производственным инженером, инженером-технологом, химиком, врачом, адвокатом, архитектором и так далее. Я выбрал «и так далее», хотя оно меня очень пугало. Но мне было предельно ясно, что я не хочу быть ни производственным инженером, ни инженером-технологом, ни химиком, ни врачом, ни адвокатом, ни архитектором. Давняя семейная традиция не давала мне последовать ироническому совету дяди Маурисия, единственного человека в семье с двумя высшими образованиями, который всегда говорил, что, если хочешь заработать денег, Микель, нужно заняться ремонтом машин: открыл гараж — закрыл гараж, а они все едут. Жаль, что я не последовал его совету. Но дядя говорил это только для того, чтобы позлить моих родителей и бабушку Амелию. В глубине души все мы знали, что ни один Женсана не может позволить себе не поступить в университет; другое дело — не окончить его или не применять в жизни полученные знания. Это несколько облегчало Ми келю жизнь, поскольку возможность стать наборщиком, плотником или машинистом поезда можно было даже не рассматри вать, а о профессии пастуха или постового не стоило и мечтать. Но несмотря на все эти ограничения бескрайней свободы выбора, Микель в выпускном классе страшно переживал, не зная, что ему делать дальше. До того самого дня, пока Болос не сказал: говорят, в университете можно изучать историю.

— Прямо такая специальность есть? Ее прямо так изучают, как, например, какую-нибудь архитектуру?

— Ага.

— Это «ага» прозвучало увереннее, трубкой еще и не пахло: до университета было еще далеко.

— Неплохо бы туда пойти, да? Стоит разобраться, как считаешь?

Мы выяснили кое-что про историческую специальность, в этом нам помогли наши школьные патеры, которые, правда, слегка недоумевали, почему это нормальные, здоровые парни из хороших семей не хотят быть ни архитекторами, ни адвокатами, но информацию нам все-таки предоставили, и Болос с Микелем поступили на факультет философских и гуманитарных наук. И Болос (Жузеп-Мария Болос, Друг-неразлейвода) провел все лето, посвящая своего товарища, то есть меня, в секреты латинской грамматики, основательно мною с четвертого класса забытой, и как гласит слово Божие: чем дальше в лес, тем больше дров, и лето у нас прошло за «res, rei», «fero, fers, ferre, tuli, latum» и «Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris Italiam»⁴ , и все это для того, чтобы в первый день учебы оказаться, сгорая от нетерпения и при ненужном галстуке, перед зданием гуманитарного факультета Барселонского университета. За шаг до того, чтобы начать новый этап, посвященный изучению всемирной истории, языкознания и философии, и с готовностью этот мир улучшить, обновить и возглавить.

— Сколько тут девчонок, а?  

— И не говори. Наконец-то.

Привыкшие на девушек охотиться, они несколько разнервничались, а главное, обрадовались при виде их столь значительного количества. Болос и Микель вступали в мир взрослых.

— Жарко тут.

Микель украдкой расстегнул пуговицу на воротничке и ослабил для начала галстук. Болос, уже пришедший к дружескому согласию с трубкой, тоже украдкой ослабил себе узел.

— Ну что, пошли?

В восемь часов тридцать семь минут и двенадцать секунд второго октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года Женсана и Болос, два бесстрашных ученика выпускного класса «А» иезуитской школы, имевшие смелость пойти не в адвокаты, впервые вступили в храм мудрости — сердце в пятках, комок в горле, галстук в кармане.

---

¹ _{Моя дорогая (англ.).}
² _{Скорее всего, имеется в виду городок Эльс-Осталетс-де-Пьерола, расположенный примерно в 50 км от Барселоны.}
³ _{Великий каталонский архитектор Антонио Гауди (1852–1926) в возрасте 73 лет был сбит трамваем по дороге в церковь и скончался через три дня после этого. Похоронен в Барселоне, в крипте строящегося по его проекту храма Святого Семейства (Саграда Фамилия).}
⁴ _{«Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои — роком ведомый беглец — к берегам приплыл Лавинийским» (лат.). Начальные строки поэмы Вергилия «Энеида» (пер. С. Ошерова под ред. Ф. Петровского).} 

• Жауме Кабре. Я исповедуюсь. — СПб: Азбука, Иностранка, 2015. — 736 с.

  В издательстве «Иностранка» выходит бестселлер каталонского писателя Жауме Кабре. Адриа Ардевол, главный герой романа «Я исповедуюсь», в 60 лет узнает, что страдает болезнью Альцгеймера. Прежде чем мужчина окончательно утратит память, он стремится поделиться своими воспоминаниями, записывая автобиографию в виде прощального письма, адресованного единственной возлюбленной.
  
  Адриа вырос в семье, где душевной близости не было места. Отец Ардевола был одержим страстью к старинным вещам и любил их больше, чем родного сына. С годами Адриа обнаружил, что так же, как и отец, одержим страстью обладания предметами с историей. Самым ценным экспонатом семейной коллекции была скрипка Сториони XVIII века, и ее провенанс полон ужасающих тайн. Герой романа был убежден, что именно нарушение запрета прикасаться к старинному инструменту стало причиной внезапной смерти его отца.

  9

  В то воскресенье, запомнившееся мне потому, что отец был в хорошем настроении, родители принимали у себя профессора Прунеса — согласно мнению отца, лучшего в мире палеографа среди
  ныне живущих, с супругой (лучшей в мире супругой лучшего в мире палеографа среди ныне живущих). Отец подмигнул мне, но я
  ничего не понял, хотя и знал, что он намекает на некий важный
  подтекст. Я не мог расшифровать этот намек как раз потому, что
  контекстом не владел. Кажется, я тебе уже говорил, что был занудой. Они беседовали за кофе: о том, что такой прозрачный фарфор
  делает кофе особенно вкусным, о манускриптах… Временами в беседе наступали неловкие паузы. В какой-то момент отец решил покончить с этим. Громким голосом, чтобы я услышал из своей комнаты, он отдал приказ:

  — Сын, иди сюда! Слышишь меня?

  Еще бы Адриа не слышал! Но он боялся, что разразится катастрофа.

  — Сыыын!

  — Да? — словно издалека откликаюсь я.

  — Иди сюда!

  Выхода нет, нужно идти. У отца блестят глаза от коньяка, чета
  Прунес смотрит на меня с симпатией. Мама разливает кофе и делает вид, что ее тут вовсе нет.

  — Да? Добрый день!

  Гости откликнулись «добрый день» и перевели заинтригованные взгляды на сеньора Ардевола. Отец наставил на меня палец
  и скомандовал:

  — Посчитай по-немецки.

  — Отец…

  — Делай, что я тебе говорю! — Глаза отца горели от коньяка.

  Мама разливала кофе, пристально глядя в чашки тонкого фарфора, которые делают кофе еще вкуснее.

  — Eins, zwei, drei.

  — Не бормочи, говори внятно, — остановил меня отец. — Начни
  заново!

  — Eins, zwei, drei, vier, fünf, sechs, sieben, acht, neun, zehn. — Я запнулся.

  — Дальше? — рявкает отец.

  — Elf, zwölf, dreizehn, vierzehn.

  — И так далее и так далее и так далее. — Отец говорит, как падре д’Анжело. Потом сухо приказывает: — Теперь по-английски.

  — Уже достаточно, Феликс, — подает наконец голос мама.

  — Он говорит по-английски. — И маме резко: — Не так ли?

  Я подождал пару секунд, но мама промолчала.

  — One, two, three, four, five, six, seven, eight, nine, ten.

  — Очень хорошо, мальчик! — сказал с энтузиазмом лучший
  в мире палеограф из ныне живущих. А его супруга молча аплодировала, пока отец не оборвал их: подождите, подождите — и повернулся ко мне:

  — Теперь на латыни.

  — Но… — восхищенно запротестовал лучший в мире палеограф
  из ныне живущих.

  Я посмотрел на отца, потом на маму, которая чувствовала себя
  так же неловко, как и я, но не отрывалась от кофе. Я начал:

  — Unus una unum, duo duae duo, tres tria, quattuor, quinque, sex,
  septem, octo, novem, decem. — И умоляюще: — Папа…

  — Закрой рот! — сухо оборвал отец. И посмотрел на профессора Прунеса, который бормотал: черт возьми, просто восхитительно!

  — Какая прелесть! — сказала супруга доктора Прунеса.

  — Феликс… — открыла рот мама.

  — Помолчи! — бросил отец. И, обращаясь к гостям: — Это еще
  не все!

  Он тычет в мою сторону пальцем:

  — Теперь на греческом.

  — Heis mia hen, duo, treis tria, tettares tessares, pente, hex, hepta,
  octo, ennea, deka.

  — Восхитительно! — Теперь чета Прунес аплодирует, словно
  сидят в театре.

  — Хау!

  — Не сейчас, Черный Орел.

  Отец указал на меня, сделал жест сверху вниз, словно ловил
  морского окуня, и с гордостью произнес:

  — Двенадцать лет. — И мне, не глядя в мою сторону: — Теперь
  можешь идти.

  Я закрылся в комнате, уязвленный тем, что мама даже пальцем
  не пошевелила, чтобы спасти меня из дурацкого положения. Я с головой погрузился в Карла Мая, дабы забыть о своих горестях. Ранний вечер воскресенья медленно перетек в поздний, а затем и в ночь.
  Ни Черный Орел, ни достойный Карсон не осмелились отвлечь меня от моего горя.

  В один прекрасный день я узнал настоящее лицо Сесилии. Я долго старался рассмотреть его. Зазвонил колокольчик на двери в магазине. Адриа, сказав маме, что идет на тренировку школьной команды по гандболу, а сеньору Беренгеру — что делает уроки, сидел
  в углу и тайком рассматривал пергаментные страницы латинского
  манускрипта тринадцатого века. Он практически ничего не понимал, однако манускрипт вызывал в нем сильные эмоции. Колокольчик. Адриа решил, что это неожиданно вернулся отец из Германии
  и сейчас устроит ему выволочку. Тем более что он всем наврал.
  Я посмотрел в сторону двери: сеньор Беренгер, надевая пальто, что-то торопливо говорит Сесилии — это пришла она. После чего, держа шляпу в руке, выскакивает вон с недовольным лицом, даже не
  попрощавшись. Сесилия осталась стоять у двери, напряженно о
  чем-то думая. Я не знал, поздороваться с ней или подождать, пока
  она сама меня не заметит. Лучше, наверное, поздороваться… или
  промолчать? Но тогда она удивится, когда увидит меня… а что делать с манускриптом… лучше сказать… нет, спрятать и потом… или
  подождать, пока увидит… Пора мысленно переходить на французский.

  Я решил не обнаруживать себя. Сесилия тяжело вздохнула и
  прошла в кабинет, на ходу снимая пальто. Не знаю почему, но в тот
  день атмосфера была давящей. Сесилия не выходила в магазин.
  Вдруг я услышал, что кто-то плачет. Сесилия плачет в кабинете.
  Мне захотелось сквозь землю провалиться, потому что совершенно невозможно, чтобы она поняла, что я слышал, как она плачет.
  Взрослые люди плачут время от времени. А если пойти утешить
  ее? Мне было ужасно жаль Сесилию, потому что она всегда так хорошо держалась, и даже мама, которая с презрением смотрела на
  всех женщин около отца, отзывалась о ней хорошо. Кроме того, когда взрослый плачет, а ты ребенок — это производит большое впечатление. Поэтому Адриа хотелось исчезнуть. Женщина начала ожесточенно крутить диск телефонного аппарата. Я представлял ее —
  расстроенную, рассерженную, не понимая, что на самом деле в
  опасности был я: Сесилия в любой момент могла закрыть магазин
  и уйти, а я бы остался, запертый в четырех стенах.

  — Ты — трус! Нет, дай мне сказать! Ты — трус! Пять лет ты поешь мне песню — ах, Сесилия, в следующем месяце я все ей объясню, я тебе обещаю. Трус! Пять лет кормишь меня пустыми обещаниями. Пять лет! Я уже не девочка, слышишь!
  С последним я был полностью согласен. Про остальное не понял ничего. И, как назло, Черный Орел остался дома и мирно дремал на ночном столике.
  — Нет, нет и нет! Сейчас говорю я! Мы никогда не будем жить
  вместе, потому что ты меня не любишь. Нет, помолчи! Сейчас я говорю. Я сказала тебе — помолчи! Можешь засунуть себе в задницу
  все свои красивые слова. Все кончено. Слышишь? Что?

  Адриа за своим столом с книгами гадал: что кончено? Он вообще не мог понять, отчего взрослые вечно так озабочены этим «ты
  меня не любишь», если любовь — это жуткая гадость с поцелуями
  и всем таким.

  — Нет. Не надо мне ничего говорить. Что? Потому что я повешу трубку, когда мне приспичит. Нет, дорогой, когда мне на то будет охота.

  Первый раз я услышал такие слова — «приспичит», «охота».
  Было забавно слышать такое из уст самого хорошо воспитанного
  человека из моего окружения.

  Сесилия бросила трубку на рычаг с такой силой, словно хотела
  разбить телефон. И принялась наклеивать этикетки на новые предметы, а потом делать записи в приходно-расходной книге: сосредоточенная и спокойная, словно тут не бушевала буря несколько минут назад. Мне не составило труда выскользнуть наружу через боковую дверь, а потом снова войти, уже с улицы, и сказать «привет!».
  И убедиться, что на лице Сесилии, всегда тщательно ухоженном,
  не осталось ни следа от слез.

  — Как дела, красавчик? — улыбнулась она.

  А я замер, потому что передо мной вдруг оказался другой
  человек.

  — Что ты попросил у волхвов? — поинтересовалась она.

  Я пожал плечами, потому что дома у нас никогда не праздновали День волхвов¹, ведь подарки детям дарят родители, и нечего
  потворствовать глупым предрассудкам. Как только я узнал про волхвов, я узнал и то, что ожидание даров в моем случае сводится к ожиданию, какое решение примет отец: что
  на этот раз должно стать
  моим подарком (или подарками). Выбор подарка никак не зависел
  ни от моих успехов в учебе, ни от моего поведения (они должны быть
  образцовыми, это не обсуждалось). Но мне дарили что-нибудь подчеркнуто «детское», ярко контрастировавшее с общей серьезной
  атмосферой нашего дома.

  — Я попросил… — Я вспомнил, как отец говорил, что подарит
  мне машину с сиреной, но горе мне, если я буду играть с ней в доме
  и шуметь.

  — Ну-ка, поцелуй меня! — сказала Сесилия, притягивая меня
  к себе и приобнимая.

  Через неделю отец вернулся из Бремена с микенской вазой, которая потом много лет стояла в магазине, и, как я понял, с целой
  кучей бумажных находок. Там было несколько настоящих жемчужин — первые издания, авторские рукописи — и манускрипт четырнадцатого века, который, по словам отца, станет украшением
  его коллекции. И дома, и в магазине ему сообщили, что за время
  его отсутствия было несколько странных телефонных звонков. Звонившие просили сеньора Ардевола. А ему будто было наплевать на
  то, что должно было произойти через несколько дней, он сказал
  мне: смотри, смотри, какая прелесть — и показал какие-то тетрадки. Это были наброски, сделанные Прустом незадолго до смерти.
  Мелкая вязь скорописи, заметки на полях, отдельные предложения,
  стрелки, бумажки, скрепленные скрепками… Ну-ка, прочти вот это.

  — Я не понимаю.

  — Да боже мой, ну же! Это финал. Последние страницы, последняя фраза. И не говори мне, что не знаешь, как заканчивается
  «В поисках утраченного времени».

  Я ничего не ответил. Отец, поняв, что переборщил, решил скрыть
  неловкость хорошо знакомым мне приемом:

  — Только не говори, что ты все еще не понимаешь французский
  текст!

  — Oui, bien sûr², но мне не разобрать почерк!
  Отец, видимо, не нашел что сказать. Он молча захлопнул тетрадку и спрятал ее в сейф, бормоча себе под нос: нужно наконец
  принять решение — слишком много ценных вещей теперь в этом
  доме. А мне послышалось, что слишком много мертвых людей в
  этом доме.

  10

  — Папа… Видишь ли, сын… Папа…

  — Что? Что с ним случилось?

  — Он теперь на небесах.

  — Нет никаких небес!

  — Папа умер.

  Меня больше поразила мертвенная бледность маминого лица,
  чем ее слова. Казалось, это она умерла. Она была бледна, как скрипка юного Лоренцо Сториони до того, как ее покрыли лаком. И —
  глаза. Полные тоски. Я никогда не слышал, чтобы мама говорила
  таким голосом. Избегая глядеть на меня, она не отрывала взгляда
  от пятна на стене возле кровати и шептала: я не поцеловала его,
  когда он уходил из дому. Может быть, этот поцелуй спас бы его.
  А потом еле слышно добавила: если он того заслуживал. Но это
  мне, наверное, только показалось.

  Все это было невозможно понять, поэтому я закрылся в неубранной комнате со своей машиной «скорой помощи» — подарком
  волхвов. Сел на кровать и тихо заплакал. У нас всегда дома было
  тихо, потому что если отец не изучал манускрипты, то он либо читал, либо… умирал.

  Я не выяснял подробности у мамы. И не видел мертвого отца.
  Мне сказали, что произошел несчастный случай: его сбил грузовик
  на улице Аррабассада, которая находится далеко от Атенеу³, и что,
  в общем, тебе никак нельзя его увидеть. Меня захлестнула паника:
  нужно срочно найти Берната, прежде чем мир рухнет и меня посадят в тюрьму.

  — Малыш, зачем он взял твою скрипку?

  — А? Что?

  — Зачем папа взял твою скрипку? — повторила Лола Маленькая.

  Сейчас все откроется и я умру от страха. Но пока мне еще хватило сил собраться духом и соврать:

  — Он просто забрал ее. Не знаю зачем, он не сказал. — И прибавил в отчаянии: — Он в последнее время был очень странным,
  папа.

  Когда я вру, что случается частенько, я уверен, что всем это
  очень заметно. Кровь бросается мне в лицо, у меня чувство, что я
  становлюсь красным как рак, я судорожно ищу незамеченные несообразности, которые могут обрушить здание возведенной мною
  лжи, думаю, что меня сейчас разоблачат, — и каждый раз удивительным образом мне все сходит с рук. То есть мама просто ничего
  не замечает, а вот Лола Маленькая, я уверен, все замечает, но притворяется, что нет. Загадочная вещь — ложь. Сейчас, став взрослым
  человеком, я все еще краснею, если вру, и слышу голос сеньоры Анжелеты, которая однажды, когда я уверял, что не брал шоколадку,
  просто взяла меня за руку, раскрыла мне пальцы и продемонстрировала маме и Лоле Маленькой позорные шоколадные пятна на ладони. Потом согнула мои пальцы, закрыв ладонь, словно книгу, и
  сказала: все тайное становится явным, помни об этом, Адриа. Я помню, сеньора Анжелета. До сих пор, хотя мне уже стукнуло шестьдесят. Мои воспоминания высечены в мраморе, сеньора Анжелета,
  и мрамором станут. Но сейчас дело не в украденной плитке шоколада. Я делаю грустное лицо, что совсем не трудно, потому что чувствую себя страшно виноватым и очень боюсь. Я начинаю плакать,
  потому что отец умер и…

  Лола Маленькая вышла из комнаты, и мне слышно, как она
  с кем-то разговаривает. С кем-то незнакомым, от кого крепко пахнет табаком. Он говорит не по-каталански, а по-испански. Он не
  разделся в прихожей, шляпу держит в руках. Он вошел в мою комнату и спросил, как меня зовут.

  — Адриа.

  — Почему папа забрал у тебя скрипку? — Эта настойчивость
  утомляет.

  — Не знаю, клянусь!

  Человек показывает обломки моей скрипки для занятий:

  — Узнаешь?

  — Пф… Это моя скрипка. Была моя скрипка.

  — Он попросил ее у тебя?

  — Да, — вру я.

  — И ничего не объяснил?

  — Да.

  — Он играл на скрипке?

  — Кто?

  — Твой отец.

  — Нет, что вы!

  Я прячу ехидную улыбку: отец, играющий на скрипке! Человек
  в пальто, со шляпой в руке, воняющий табаком, смотрит на маму
  и Лолу Маленькую. Те молча слушают наш разговор. Тычет шляпой в сторону «скорой помощи», которую я держу в руках: очень
  красивая машинка. И выходит из комнаты. Я остался наедине со
  своей ложью и ничего не понимал. Изнутри «скорой» на меня с жалостью смотрит Черный Орел: он презирает тех, кто лжет.

  Похороны были мрачными, множество серьезных мужчин со
  шляпами в руках и женщин, чьи лица прикрывали черные вуалетки.
  Приехали двоюродные братья из Тоны и какие-то очень дальние
  родственники из Боск-д’Ампоста. Первый раз в жизни я оказался
  в центре внимания, одетый в черное, причесанный на косой пробор, с зализанными волосами; Лола Маленькая намазала мне на голову двойную дозу фиксатора и сказала, что я просто красавчик. И
  поцеловала в лоб, чего никогда не делала мама. Говорили, что отец
  лежит в закрытом гробу, но проверить это я не мог. Лола Маленькая сказала, что тело очень изувечено и лучше его не видеть. Бедный отец, целые дни проводить за изучением книги и всяких редкостей, а потом раз — и ты уже умер, а тело твое изувечено. Что за идиотская штука — жизнь! А что, если эти раны, про которые говорит Лола Маленькая, — от кинжала кайкен из магазина? Хотя нет:
  сказали же, что его сбила машина.

  Какое-то время мы жили с опущенными шторами, а вокруг меня все шептались. Лола не оставляла меня одного, а мама проводила часы, сидя в кресле, в котором обычно пила кофе, перед пустым
  креслом отца. Но она не пила кофе, потому что было не время. Все
  это так сложно. Я не знал — может, сесть в пустое кресло? Но мама
  меня не видела, а когда я ее окликал, брала меня за руку и при этом
  молча смотрела на рисунок обоев. А я думал — ну и ладно, и не садился в отцовское кресло, полагая, что это все от тоски. Мне тоже
  было грустно, но я, наоборот, смотрел по сторонам. Это были очень
  печальные дни, я перестал существовать для мамы. Потом пришлось к этому привыкнуть. Кажется, с того дня мама вообще меня
  больше не замечала. Должно быть, она чувствовала, что во всем виноват я, и потому не желала больше знать обо мне. Иногда она смотрела на меня, но лишь для того, чтобы дать мне какие-нибудь указания. Забота обо мне целиком перешла в руки Лолы Маленькой.
  До какого-то момента.

  Однажды мама без предупреждения принесла домой новую
  скрипку — изящную, красивую и с отличным звучанием. И отдала
  молча и не глядя на меня. Словно находясь в какой-то прострации.
  Словно думала о прошлом или о будущем, но только не о том, что
  делала сейчас. Я изо всех сил старался понять ее. И возобновил занятия скрипкой, которые уже много дней как забросил.

  Как-то, занимаясь у себя в комнате, я настраивал скрипку и натянул струну так сильно, что она лопнула. Потом лопнули еще две.
  Я вышел в гостиную и сказал: мама, мне нужно сходить в «Бетховен». У меня кончились запасные струны. Она посмотрела на меня.
  Да, она посмотрела в мою сторону, хотя ничего не сказала. Я повторил: мне нужно купить новые струны, и тогда из-за портьеры вышла Лола Маленькая и сказала: пойдем вместе, покажешь, какие
  тебе нужны: мне кажется, они все одинаковые.

  Мы спустились в метро. Лола Маленькая рассказала, что родилась в Барселонете⁴
  и что ее подруги часто звали погулять в город.
  Они собирались и уже через десять минут были в нижней части
  Рамблы⁵. И шатались по бульвару вверх-вниз как дурочки, хихикая
  в ладошку, чтобы мальчики не видели. По словам Лолы Маленькой, это было даже интереснее, чем ходить в кино. А еще она сказала, что в жизни не подумала бы, что в таком тесном и темном магазинчике могут продаваться струны для скрипки. Я попросил одну
  «соль», две «ми» и одну — фирмы «Пирастро» ⁶. Лола Маленькая
  заметила: а это, оказывается, просто, можно было написать мне на
  бумажке и я бы сама купила. Нет-нет, возразил я, мама всегда брала меня с собой на всякий случай. Лола Маленькая расплатилась,
  мы вышли из «Бетховена». Она наклонилась, чтобы поцеловать
  меня в щеку, и посмотрела на Рамблу с сожалением, но рот ладонью не прикрыла и не захихикала как дурочка. В тот момент мне пришло в голову, что я, кажется, остаюсь и без мамы тоже.

  Спустя пару недель после похорон в дом снова пришли какие-
  то господа, говорившие по-испански, и мама снова побледнела как
  мел, и вновь они с Лолой Маленькой стали перешептываться, а я почувствовал себя посторонним. И тогда я набрался смелости и спросил: мама, что случилось? Впервые за много дней она посмотрела
  на меня по-настоящему. И сказала: это очень серьезно, сын, очень
  серьезно. Лучше не… Но тут подошла Лола Маленькая и повела
  меня в школу. Я заметил, что один мальчик странно на меня смотрит, не так, как обычно. А Риера подошел ко мне на перемене во
  дворе и спросил: а ее тоже похоронили? А я: кого? Он: ну, ее тоже
  похоронили, да? Я: похоронили кого? Риера только самодовольно
  усмехнулся: страшно небось видеть одну только голову? И настойчиво повторил: ее тоже похоронили, да? Я ничего не понял и на всякий случай отошел в залитый солнцем угол, где шел обмен вкладышами. С тех пор я стал избегать Риеры.

  Мне всегда стоило труда быть как все. Потому что я таким не
  был. Моя проблема — серьезная и, по мнению Пужола, неразрешимая — состояла в том, что мне нравилось учиться. Мне нравилось
  учить историю, латынь, французский, ходить в консерваторию; нравилось, когда Трульолс заставляла меня отрабатывать технику игры, и я разучивал гаммы, воображая, будто выступаю перед переполненным партером. Тогда эти упражнения выходили у меня чуть
  лучше. Ведь весь секрет — в звуке. Руки после многочасовых упражнений двигаются сами. И временами импровизируют. Мне очень
  нравилось брать энциклопедию издательства «Эспаза» ⁷
  и путешествовать по ее страницам. И потому в школе, когда сеньор Бадиа задавал какой-нибудь вопрос, Пужол показывал на меня и говорил,
  что на все вопросы уполномочен отвечать я. А мне становится стыдно отвечать, я чувствую себя дрессированной обезьяной. А они —
  словно мой отец. Эстебан же — настоящий ублюдок, который сидит
  за мной, — обзывает меня девчонкой каждый раз, когда я даю правильный ответ. Однажды я сказал сеньору Бадиа, что нет, я не помню квадратный корень из ста сорока четырех, и выбежал из класса, потому что меня затошнило. Пока меня выворачивало в туалете,
  туда зашел Эстебан и сказал: гляди-ка, ты у нас настоящая девчонка! Но когда отец умер, он начал смотреть на меня как-то иначе,
  словно я вырос в его глазах. Несмотря на то что учиться мне нравилось, думаю, я завидовал ребятам, которые плевали на учебу и периодически получали плохие оценки. В консерватории все было
  иначе. Там ты остаешься со скрипкой в руках и стараешься извлечь
  из нее чистый звук. Нет, нет, это похоже на простуженную утку, послушай вот это. Трульолс берет мою скрипку и извлекает звук такой
  красоты, что даже притом что она довольно старая и ужасно худая,
  я готов в нее влюбиться. Этот звук кажется бархатным, от него веет тонким ароматом какого-то цветка — я помню его до сих пор.

  — Я никогда не научусь извлекать такие звуки! Хотя у меня
  и получается вибрато.

  — Умение приходит со временем.

  — Да, но я никогда…

  — Никогда не говори никогда, Ардевол.

  Хотя этот музыкальный и интеллектуальный совет был и коряво сформулирован, но именно он вдохновил меня больше всех других, полученных за мою долгую жизнь и в Барселоне, и в Германии.
  К концу месяца качество звука у меня ощутимо улучшилось. Этот
  звук еще не имел аромата, но уже приобрел бархатистость. Хотя сейчас, когда я думаю о тех днях, то вспоминаю, что не вернулся сразу
  ни в школу, ни в консерваторию. Какое-то время я провел в Тоне,
  у двоюродных братьев. А вернувшись, попытался понять, как все
  произошло.

  ---

  1 Праздник поклонения волхвов широко отмечается в Испании 6 января. По
  библейской легенде, три царя-волхва — Мельхиор, Гаспар и Бальтасар — явились
  поклониться младенцу Иисусу и принесли дары — золото, ладан и мирру. В испанской и каталонской традиции именно волхвы, а не Санта-Клаус или Дед Мороз отвечают за зимние детские подарки. Непослушных детей пугают тем, что им вместо
  подарка достанется уголь.

  2 Да, конечно (фр.)

  3 Атенеу — старейший и крупнейший культурный центр Барселоны.

  4 Барселонета
  — старый портовый район Барселоны, который был уже за чертой города.

  5 Рамбла
  — главный барселонский бульвар, ведущий от площади Каталонии
  к морю. Традиционно — место прогулки горожан.

  6 «Пирастро»
  — одна из старейших фирм, производящая струны, канифоль
  и средства для чистки деревянных струнных щипковых и смычковых инструментов. Основана в 1798 г. в Германии.

  7 «Эспаза»
  — издательство, основанное в 1860 г. в Барселоне, специализирующееся на издании энциклопедий, словарей, учебников, справочников.