Захар Прилепин. Книгочет: Пособие по новейшей литературе, с лирическими и саркастическими отступлениями

  • Издательство «АСТ», 2012 г.
  • «Книгочет: Пособие по новейшей литературе, с лирическими и саркастическими отступлениями» — это авторский взгляд прозаика, поэта и журналиста Захара Прилепина, много лет ведущего литературные колонки в «Новой газете», «Медведе», «Русском журнале».

    Иерархии в современной литературе сложились при минимальном участии самих литераторов. Приложили руку кто угодно — ведущие литературных колонок в изданиях для коммерсантов и глянцевых журналах, меценаты, словоохотливые ЖЖ-юзеры…

    Между тем, традиционно в русской литературе словесность воспринималась как поле общей работы — как много критики писали Горький и Брюсов, Мережковский и Гиппиус, Андрей Белый…

Пойду на грозу, покажу ей «козу»

Заметки о мужской прозе

Что с нами, мужчинами, делать — ума не приложу.

Надо сразу пояснить, что мнение о российских представителях сильного пола у меня сложилось по книжкам, которые я прочёл недавно.

Не то, чтоб я мало общаюсь с живыми людьми, но мне, правда, кажется, что в книжках они как-то шире, лучше, яснее проявляются, чем в быту и в социуме.

Да и какая у нас жизнь: мы ж не в окопах сидим, и не дорогу сквозь тундру прокладываем, и не Зимний дворец штурмуем, а только, в основном, разливаем по стаканам.

Когда разливаешь — находишься, как правило, в состоянии радужно сияющей благодати и преисполняющей тебя душевной нежности, это, однако, не способствует логическому осмыслению происходящего, в том числе, говорю, не даёт толком разобраться, что мы за люди такие, современные мужики.

А книгу открыл — и сразу понимаешь, с кем имеешь дело.

Читал я недавно роман замечательного, без дураков, писателя Андрея Рубанова с актуальным названием «Готовься к войне».

Главный герой — современный русский бизнесмен, серьёзный парень, при деньгах, но ещё способный и чувствовать, и любить, и страдать. Он, между прочим, готовится открыть (но так и не открывает) большой супермаркет под названием «Готовься к войне», где будут продавать всё самое необходимое человеку в кризисной ситуации — от спичек и тушёнки до валенок и телогреек.

Сам герой тоже всё время вроде как готовится к войне. Он подобен пружине, он весь как — стремительная и почти уже металлическая мышца. Просчитывает каждый шаг, всё делает очень быстро, не поддаётся панике, не суетлив… да что там говорить — он почти идеален.

Мало того, я вижу, что этот герой Рубанову тоже иногда нравится, и автор тайно любуется им. А так как Рубанов писатель настоящий — то есть, умеющий писать заразительно, я тоже его героем почти всю книгу любовался… и лишь потом, уже ближе к финалу, стал немного раздражаться.

У меня возник всего один, но очень привязчивый вопрос: вот этот герой, он такой отличный, такой пружинистый, так отлично водит машину (специально ездил на автогонки за границу, чтоб подучиться), так правильно питается (морепродуктами, в основном), так старается выстроить и упорядочить мир вокруг себя — что бы что?

Да, да, я понимаю, что быть здоровым и быстрым само по себе лучше, чем больным и медленным, но я всё равно не могу ни с кем разделить восхищения по поводу этого парня. Почти все его занятия — какой-то апофеоз беспочвенных понтов, никакого толка от него всё равно нет, и, кажется, втайне сам Рубанов это прекрасно понимает. Ну, налоги он платит, ну и что — все платят налоги, Абрамович, наверное, тоже платит, и в огромных количествах. Что мне теперь, полюбить его?

Понимаете, к чему я? Мне вот 30 с лишним лет, я ни разу в жизни не был у зубного врача, не было необходимости. Но это не значит, что я буду роман писать про свои здоровые зубы.

Наличие у нас зубов, быстрой реакции и хороших трицепсов ещё не делает нас литературными героями.

Равно как и наличие страдающей души. Тут я уже к другому писателю хочу перейти, не менее замечательному, но по некоторым признакам вроде даже противоположного Рубанову.

Зовут его Дмитрий Новиков, он написал книгу рассказов «Вожделение», и не только её.

Если главный лирический герой романов Рубанова (а романов у него несколько, и все отличные; первый — так вообще классический) — городской мужчина, штурмующий и преодолевающий жизнь, то лирический герой книг Новикова (у него их три, и все отличные, особенно дебютная) обитает в основном в сельской местности, поближе к воде, и жизнь, скорей, созерцает.

Но на этом, как ни странно, основные различия меж героями заканчиваются.

Герой Новикова — тоже сильный, страдающий, смелый, большой, уверенный в себе, но ещё и рефлексирующий при этом. То есть, не только мышцы и половые органы на нём компактно размещены, но и сердце есть, и оно ой как болит.

Новиков также своим героем любуется, и делает это умело, так как и он писатель настоящий. Когда Новиков, к примеру, описывает, что у героя ноет в беспричинной печали сердце — этим страданием заражаешься настолько, что сам себя начинаешь как-то неважно чувствовать.

Но я тут опять вспомнил про свои зубы, которые не знакомы с инструментарием стоматолога и подумал вот что. А если б они у меня болели — это было бы поводом, чтоб написать роман, или нет?

Собственно чем занят лирический герой Новикова. Он ездит на рыбалку. Половина рассказов Новикова имеют идентичный сюжет: герой, один или с женщиной, или с другом едет к морю (или к реке, или к озеру). И наличие поблизости большой, бурной, холодной воды каждый раз позволяет ему заново осознать, где свет над ним и где тьма, где бесы вокруг него и где ангелы, где сердце у него и где печень.

Однако новиковский пафос в определённый момент становится просто невыносимым. Потому что в сухом остатке всё то же самое: ну, съездил твой герой на рыбалку, ну, развёл костёр, ну, рыбу поймал. Я готов восхититься этим раз, готов два, но я не могу им всё время восхищаться — он ещё что-нибудь у вас умеет?

Он же, в конце концов, не в изгнании находится, не в тюрьме, не на войне — какого чёрта он тут страдает с утра до вечера со своей удочкой?

Рубанов, судя по его романам, к советской эпохе, равно как и к советской литературе, относится с безусловным уважением. Новиков, судя по его книгам, всё большевистское не приемлет на дух, прямо-таки ненавидит тяжёлой, свинцовой ненавистью — в том числе и книги той поры (если, конечно, их авторы не были явными или тайными диссидентами).

Однако отличие и рубановского, и новиковского героя от героев хоть советской, хоть антисоветской литературы по большому счёту одно и оно очевидно. Мужику из тех книг я был готов сострадать, тем мужиком я готов был восхищаться, потому что если он мучился — то мучился по делу, а если чем-то занимался — то это было реальное занятие, большая работа, настоящий труд.

Давайте на время куда-нибудь спрячем свой глупый скепсис и спокойно перечитаем «Время, вперёд!» Катаева, «Поднятую целину» Шолохова, «Дорогу на Океан» Леонова, «Большую руду» Владимова, «Место действия» Проханова — и сразу всё станет на свои места. Там работа, нет, даже так — ррр-работа кипит! — и, да, делает человека человеком, и авторское восхищение героями выглядит вполне понятным, обоснованным.

А Макаренко с его беспризорниками и их воспитателями? А фантастика от Беляева и Ефремова до ранних Стругацких? А крестьянские саги Алексеева, Проскурина или Иванова? А все остальные альпинисты, подводники и лётчики, которые неустанным косяком шли и шли на грозу?

То же самое и с эмигрантской литературой: начиная от «Вечера у Клэр» Газданова и «Подвига» Набокова вплоть до лимоновского «Это я, Эдичка». Там то мука изгнания , то борьба за выживанье, а то и первое, и второе, и ещё и Гражданская война, которая то ли позади осталась, то ли впереди маячит — и как тут не сострадать героям, как не восхищаться ими?

Современного мужика, судя по литературе, некуда приспособить. То ли почвы нет под ним, то ли неба над ним, а, может, ни того, ни другого не осталось.

И мне не жалко его, сколько бы писатели не раздували мехи моей жалости.

Что-то в психике нашей сдвинулось, раз мы не можем себе представить ни в жизни, ни в литературе, ни на экране хорошего, умного, занятого серьёзным делом мужика. Они, может, и есть, но отчего их так сложно разглядеть? Почему мне до сих пор верится в офицеров Бориса Васильева, плотников Василия Белова, учёных Даниила Гранина — но если мне сегодня покажут офицера, плотника или учёного, — да такого, чтоб весь вид его источал мужество и радость жизни — остаётся ощущение неистребимой фальши, которая ни в какое сравнение с советской лакировкой не идёт? Действительно ведь не идёт — потому что ни один нормальный писатель не возьмёмся описывать таких героев, рука не поднимется.

Описывают других, какие на виду и более реальны.

И это мы лишь по случайности взяли Рубанова и Новикова. Могли бы взять «Списанные» Быкова или «Асфальт» Гришковца, последние книги повестей Романа Сенчина или Ильи Кочергина — везде одна и та же картина.

Разница лишь в деталях: Быков и Сенчин прекрасно понимают, кого они берут в качестве героев, и относятся к ним, как минимум равнодушно, зато Гришковец и Новиков своих героев просто обожают, и нам предлагают заняться тем же.

Но чаще всего герои их занимаются какой-то маловажной ерундой, требуют, чтоб его любили за то, за что любить их вовсе не обязательно. И война, к которой они якобы готовятся, какая-то эфемерная, и гроза, на которую он якобы идут, тоже какая-то ненастоящая…

Единственное во что веришь — так это в то, что у них иногда по-настоящему болит внутри.

Ещё бы не болело — при такой бестолковой жизни, где к каждому глаголу (сумеет, сделает, сможет, победит, осчастливит) нужно прибавлять наречие «якобы».

Вот и возвращаемся мы к тому с чего начали: что с нами, мужчинами, делать — ума не приложу.

Итого

Предисловие к книге С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

О книге С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Лит. жизнедеятельность С. Гедройца продолжалась
10 лет и выразилась в том, что он печатно разобрал
— пересказал, превознес, высмеял — примерно
300 чужих книг. Потратив (если правда, что он писал
исключительно по ночам) ночей так 110.

Вероятно, еще какое-то время (будем надеяться —
дневное) ушло на то, чтобы эти книги прочитать. Ну
и заглянуть в полторы-две-три тысячи таких, о которых
— ни слова.

Надо думать, ему нравился этот легкий способ заколачивать
деньгу. Местные расценки на подобный т. н.
труд позволяют предположить, что годовой лит. доход
С. Гедройца составлял сумму, на которую он за границей
мог бы приобрести, если бы только захотел, 12 баррелей
нефти марки Urals, а в Петербурге — столько же
продовольственных корзин, доверху наполненных, или
180 дм3 водки типа «Наповал».

К тому же он завоевал известность. В смысле — получатели
журнала «Звезда» (около трех тысяч человек)
привыкли к его фамилии над (или под — не помню)
рубрикой «Печатный двор».

Из текстов этой рубрики (за 2003–2006 гг.) получился
плотный томик: «47 ночей» — разошлась почти
тысяча экземпляров.

О Гедройце заговорили. Где-то на дне Интернета
даже затлела было дискуссия: как раскрывается его
инициал — Сергей? Софья? Что у него было (не было?)
с некоей певицей из Парагвая; ну и о главном, разумеется:
еврей ли он?

Короче говоря, наш молодой друг многого добился.
Сделал успешную карьеру. Обеспечил себе прочное положение,
завидную будущность: знай читай и пиши до
самого Альцгеймера, пиши и читай. Бери ближе, кидай
дальше, отдыхай, пока летит.

А он вдруг возьми и исчезни. Из литературы и, повидимому,
из страны.

Под самый 2010-й вместо очередного текста прислал
в «Звезду» — e-mail — несколько сумбурных строчек:
болен, отравился текущей литературой, завязываю,
при одном взгляде на новую обложку подступает дурнота…

Прошел слух, что его видели на Готланде (остров
такой посредине Балтийского моря). Будто бы живет
там в доме, принадлежащем общине цистерцианского
ордена.

Есть серьезные основания думать, что он никогда
не вернется.

И это всё.

Что же осталось? Только собрать вот этот — второй
и последний — томик. В нашем городе и почему-то в
Мюнхене нашлись люди — числом 15 человек (йо-хохо
— и бутылка рома!) — скинулись на издание.

Чтобы, видите ли, никуда не делась интонация
С. Гедройца. А то мало ли. Рассеется в атмосфере —
только ее и слышали.

Самуил Лурье

Послесловие Никиты Елисеева к книге С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Рецензия на «Пирогова» Сергея Носова из книги С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Сергей Носов. Пирогов

Статья из книги С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

О книге С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Прочтение. — 2008. — № 6.

Занятный, обратите внимание, журнал. Пытается
осуществить мечту: общий разговор, в котором
люди обмениваются действительно мыслями.
Причем о вещах, которые им небезразличны. Как,
допустим, на обеде у маркиза де ла Моля. Или у
барона Гольбаха. И чтобы эти люди, эти собеседники
были не сплошь старики — не трепетали,
например, перед компьютером, нормально одевались,
умели водить авто, и желательно на всякий
случай какой-нибудь иняз без словаря.

Умственная жизнь дееспособных.

Тут и напечатан этот удивительный текст. Сюжет
которого Хорхе Луис Борхес, будь он жив,
непременно украл бы у Сергея Носова. В смысле
— позаимствовал бы. Просто не сумел бы удержаться.

Про того самого Пирогова. Н. И. Не поручика,
а хирурга. Якобы сторонника телесных наказаний.
Но это на склоне лет. А речь в очерке
(это вообще-то очерк) — о главном научном труде
Н. И.: о «Топографической анатомии, иллюстрированной
проведенными в трех направлениях
распилами через замороженные человеческие
трупы».

То есть Сергей Носов предлагает читателю
представить, как все это происходило в действительности.
Деревянный сарайчик в бывшем саду
бывшей Обуховской больницы: покойницкая.
Зима.

«…Пилил. По нескольку часов в день, иногда
оставаясь на ночь. При свечах. (Зимой в Петербурге
и днем темно.) В лютый мороз. Опасаясь одного:
как бы не согрелся свежий распил до того, как на
него будет положено стекло в мелкую клеточку и
снят рисунок. Чем сильнее был мороз, тем лучше
получалось у Пирогова. Распилов он осуществил
многие и многие тысячи — в атлас попало лишь
избранное. „Ледяной анатомией“ называл это дело
сам Пирогов…»

Будничная такая интонация, производственная.
Но картинка — и в литературе-то мировой
таких странных и страшных, я думаю, немного.
Что уж говорить про т. н. жизнь. Где ей!

Собственно, вот и все. Я просто искал предлог
воспеть этот журнал — и засвидетельствовать
свою приязнь этому превосходному писателю.

Однако нашел — в августовском номере «Прочтения» — несколько слов, отчасти относящихся
лично ко мне. Или, пожалуй, вот именно не относящихся,
поскольку они подразумевают, что
меня нет. С чем, конечно же, я полностью согласен.

А есть знаменитый критик Вячеслав Курицын.
И он, скорбя об упадке литкритики, задается таким
риторическим вопросом: «Что же — некому
быть критиком или негде?» И пытается воодушевить
способных молодых людей: дескать, есть,
есть где приложить силы, об этом не беспокойтесь,
только не отступайте перед трудностями.

«…В принципе площадки-то есть. Не поминать
к ночи голые без критики толстые журналы? Западло
в них печататься, гонорары мизерные, никто не
читает? Но не место красит человека, и сверхсуперхлебной
критическая работа бывает редко, и пусть
не читают на бумаге, но в Интернете-то тексты видны
на весь мир…»

Что-то подобное бывает на вторичном рынке
жилья. Человек покупает квартиру, въезжает в
нее, перевозит мебель, садится перед телевизором,
выпивает первую — и вдруг звонок в дверь,
а за дверью субъект, пренеприятнейший и незнакомый:
надо же, говорит, вы замок поменяли? а
мои где ключи? я, говорит, тоже здесь прописан,
вот паспорт и в нем штамп.

То есть риелтору (или как он там пишется)
надо работать тщательней.

Но в данном случае все OK. Заверяю, что ничего
подобного не произойдет. Милости просим,
способные молодые, семь футов вам в руки, ни
пуха под килем, ни пера.

А меня и точно нет. И никакой я не критик,
сколько раз повторять, я ворон. Критики — совсем
другое семейство (и класс, и отряд, и вид).
Вон — Вячеслав Николаевич делится столичным
опытом:

«Руку А. С. Немзеру я пожимал после откровенно
мерзких его пассажей в мой адрес, и не потому,
что я такой безвольный и без чувства собственного
достоинства, а потому, что был консенсус: мы обливаем
друг друга мочой и калом как бы не совсем
всерьез…»

Это чем же, спрашивается, надо закусывать,
чтобы всю дорогу держать порох жидким? Нет
уж, увольте. Профнепригоден. Очищаю вакансию.
Последний нонешний годочек гуляю с вами
я, друзья.

Предисловие Самуила Лурье к книге С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Послесловие Никиты Елисеева к книге С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Человек литературы

Послесловие Никиты Елисеева к сборнику С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

О книге С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Итак, Гедройц был. Ныне его нет. Есть брат Фома в
цистерцианском монастыре на острове Готланд. Человек
литературы, он выбрал литературный жест. Готланд
в переводе означает Божья земля. Это — остров Буян
поморских славян, уничтоженных или ассимилированных
немецкими крестоносцами, монахами с мечами и
копьями. В древности — остров языческих капищ и
жертвоприношений, в том числе и человеческих.

Бог с ним, с Буяном. Вернемся к Гедройцу. Он был…
Он был человеком литературы и из литературы. Он любил
литературу? Если и любил, то так, как это описал
Оскар Уайльд (а Виктор Топоров перевел): «Любимых
убивают все, но не кричат о том…» Язвительные рецензии
Гедройца били наповал, наотмашь, без промаха.
А толку? Книжные полки продолжают полниться пошлостью,
каковая идет нарасхват.

Он ненавидел литературу? Если и ненавидел, то так,
как это описал Катулл: «Odi et amo» — «Люблю и ненавижу!». Или как немецкий философ Теодор Лессинг,
убитый нацистами в 1934 году в Мариенбаде: «Пальто
ненависти подбито ватой любви». Страсть, господа,
страсть… А что такое страсть? Что такое это сочетание
ненависти и любви? Господа, это жизнь. Литература
не была профессией Гедройца. Он был учителем.

Учитель — вот это была его профессия. А литература
была его жизнью. Он жил литературой, или, простите
за двусмысленность, жил с литературой. Недаром и
писал-то он по ночам…

Никита Елисеев

Предисловие Самуила Лурье к книге С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Рецензия на «Пирогова» Сергея Носова из книги С. Гедройца «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма»

Алексей Иванов: «Умею писать так, как хочу, и пишу так, как мне нужно, а не так, как получается». Беседа с Захаром Прилепиным

Отрывок из книги Захара Прилепина «Именины сердца. Разговоры с русской литературой»

Алексей Иванов родился в 1969 году в Горьком (Нижний Новгород), в семье инженеров-кораблестроителей. В 1971 году семья переехала в Пермь. В 1987 году после окончания школы поступил в Уральский государственный университет (Свердловск) на факультет журналистики, который оставил спустя год. В 1990 году перепоступил в УрГУ заново — на факультет искусствоведения и культурологии, который успешно закончил в 1996 году, защитив диплом по искусствоведению.

Работал сторожем, школьным учителем, журналистом, преподавателем университета, а также гидом-проводником в турфирме, что привело его к увлечению краеведением.

Дебютная публикация — фантастическая повесть «Охота на „Большую Медведицу“», состоялась в 1990 году в журнале «Уральский следопыт» (Свердловск).

Первая книга вышла в 2003 году.

Автор романов «Общага-на-Крови», «Географ глобус пропил», «Сердце Пармы, или Чердынь — княгиня гор», «Золото бунта, или Вниз по реке теснин», «Блуда и МУДО». Лауреат литературной премии имени Д. Н. Мамина-Сибиряка (2003), а также премий «Эврика!» (2004), «Старт» (2004), премии имени П. П. Бажова (2004), «Книга года» (2006), «Портал» (2006) и «Ясная Поляна» (2006).

Алексей Иванов — чуть ли не единственный современный литератор, который сумел спокойно выйти из числа «молодых писателей» и стать просто писателем. В молодых у нас ходят, пока не достигнут рубежа в полвека. Забавно об этом говорить, но мы ведь нисколько не преувеличиваем.

Иванов — писатель, казалось бы, понятный, с ясными этическими и культурными приоритетами, с очевидным мастерством, со своей стилистикой. С другой стороны, каждой его книги я ожидаю даже с некоторым ужасом: больше чем уверен, что Иванов может ещё написать такое, чего от него не ждёт никто.

Алексей, у вас есть какие-то объяснения вашей популярности, которая уже близка ко всенародной? Этот вопрос, право слово, без подвоха. Потому что по моему самому искреннему убеждению вы, как никто иной, своей известности достойны. Ваши крепкие, умные, без всякой спешки сделанные книги — тому порукой. Другое дело, что в России есть еще несколько, на мой вкус, равных вам по дару писателей (их мало, но они есть — и уж точно я имею в виду не себя), однако они не так одарены вниманием читателей. Может быть, у вас есть некий собственный рецепт?

В своё время, по утверждению критика Льва Данилкина, книги Иванова лежали в «Вагриусе» мертвым грузом. Известность пришла с изданиями в «Азбуке». Причем, пришла тогда, когда вы уже несколько устали ждать своего вдумчивого и отзывчивого читателя? Или нет?

— М-м… Начну отвечать с конца, хорошо? «Вдумчивого и отзывчивого» читателя я, как мне кажется, ещё не дождался. Точнее, не дождался появления такого читателя в интернете — а больше мне неоткуда черпать информацию. Без ложной скромности заявлю, что умею писать так, как хочу, и пишу так, как мне нужно, а не так, как получается. Пока это не признают, настоящего разговора с читателем, увы, не состоится. Ну, и будет считаться, что в «Пропитом глобусе» я писал про пьянство, в «Парме» — про колдовство, в «Золоте» — про золото, а в «Блуде» — про блуд.

Далее. В «Вагриусе» у меня был один-разъединственный «Географ», и больше ничего и никогда. Как он там продавался — я не в курсе. А имя мне сделала, разумеется, «Азбука», которая скупила все бездумно распроданные мною права и в «Вагриусе», и в «Пальмире», и в АСТ, и издала всё качественно, системно, профессионально и с хорошим информационным сопровождением.

За комплименты, конечно, спасибо. Наличие «равных», или «более талантливых», или даже «более умных» писателей меня нисколько не угнетает. Всем есть своё место, чего пихаться-то? А про «внимание»… Смотря по какому показателю судить. В телевизоре меня нет, следовательно, нет и внимания. В топ-листах?.. Да, «Блуда» туда пролезла, ну и что? Не думаю, что продажи моих книг выше, чем у Быкова, Латыниной, Полякова, тем более — Пелевина, Улицкой, Сорокина. Любой книгоиздатель вам скажет, что попадание в топ-лист — ещё не триумф. Любая книга сходит с высот продаваемости, но одни книги и потом продолжают продаваться стабильно и долго, хотя и не ураганно, другие же — всё, кирдык.

И ещё про то, что книга лежит во всех книжных магазинах… Может, это вовсе и не плюс. Вспоминается один исторический анекдот. Однажды в какой-то мелкий итальянский городишко приехал Карузо. Хозяин магазина грампластинок так разволновался, что заставил полки своего магазина пластинками Карузо, а все остальные пластинки убрал. И вот Карузо зашёл в этот магазин. Посмотрел — и удивился: «А где пластинки других певцов?» Хозяин же растерялся и ляпнул в ответ: «П-продали!..»

Еще до «Вагриуса» у ваших книг была очень длинная история ожидания — «Общага» ждала своего времени чуть ли не 15 лет, и еще 10 лет «Географ….». Вам не обидно? Или, на ваш взгляд, книги по большому счету ничего не потеряли?

— Книги-то не потеряли, я потерял… Конечно, обидно. Чего тут ещё сказать? Никакого возвышенного смысла в этом ожидании не было. Никакого опыта мудрости и терпения за это время я не приобрёл. Только разозлился, да и всё.

В досыл к предыдущим вопросам. По моему мнению, до сих пор ваше развитие как писателя шло исключительно по нарастающей. «Общага-на-Крови» — хорошая книга, а «Географ глобус пропил» — отличная. Но при всех совершенно очевидных плюсах «Географа…» — «Золото бунта…» просто сносит голову мощью, цельностью и — прошу прощения за, быть может, не самую удачную метафору — легко взятым огромным весом. «Золото…» — колоссальное строение, которое выполнено безо всякой заметной глазу авторской муки. Авторская задача изначально была велика, но возможности автора перекрыли её с лихвой.

Я и не ожидал увидеть что-то масштабное после «Золота…», но роман «Блуда и МУДО» оказался вовсе шедевром. Вы простите, что я вас так хвалю — но я радуюсь не за вас, а за русскую литературу.

А спросить хочу вовсе не о литературе, скорей, о жизни. Насколько мне дано понять механизмы бытия, ваша объективно успешная работа характеризует не только ваш талант, но и очень правильное отношение к жизни, к писательству, к своей, быть может, судьбе. Правильное: то есть такое, когда за каждый ваш шаг вперед вам некто, кто больше всех нас, позволяет делать еще один шаг; и судя по всему только радуется за вас… А? Что вы по этому поводу думаете?

— Захар, у меня голова отвалится кланяться на каждый ваш комплимент…

А вы не кивайте, вы глазами моргайте.

— …На такой вопрос невозможно ответить. Если всё это правда, то и вопрос не по адресу. Я же могу прокомментировать это лишь словами воннегутовского Малаки Константа: «Кто-то там, наверху, хорошо ко мне относится». Я всегда поступаю так, как считаю нужным. Это не гордыня, просто я уже привык так поступать, потому что очень долго мне нечего было терять, и я имел возможность делать всё по-своему, ничем не рискуя. Хотя я внимательно отношусь к советам тех, кого уважаю. Но вы судите только по одной половине моей жизни — вторая половина в тени, и о провалах, совершённых глупостях и несбывшихся ожиданиях я — как, наверное, любой другой человек — не рассказываю.

Меня очень развеселило, как вы однажды признались, бодро перечисляя, что «ничего не читали ни у Пруста, ни у Джойса, ни у Борхеса, ни у Буковски, ни у Бегбедера…» и т.д. Не остановившись на этом, добавили, что кроме названных, вы не читали Аксёнова, не читали Гладилина, не читали ещё кого-то. Это вообще позиция — мало читать или читать избирательно? Вам некогда? Неинтересно? Или есть ещё какие-то причины?

— Нет, это не принципиальная позиция, — просто так случилось. До студенческих лет я был провинциальным школьником, пожиравшим фантастику. В студенческие годы у меня просто не было времени на «модное» чтение. Вы знаете, каковы списки литературы в университете? Если читать всё, даже дышать будет некогда. А я был хорошим студентом (в смысле, честным) — и читал классику. После студенческих лет работал, но не зарабатывал даже на газеты. Ко всему прочему, только в университете я находился в гуманитарной среде, которая руководила чтением. Всё остальное время — в той среде, где чтение приравнивалось, скажем, к хождению по улицам в акваланге. Прокатитесь в любой провинциальной электричке — много вы увидите читающих книжку? Давно уж всё российское чтение на четыре пятых сосредоточено в Москве и Питере. Так что нет ничего удивительного, что в своей Перми я не только не прочитал того, что в Москве прочитали все, но даже и не слыхал об очень многих писателях и книгах. Вот вам безоценочная констатация факта. Ставить качество моих опусов в зависимость от моего чтения популярных романов настолько же необоснованно, насколько необоснованно мастерство парикмахера ставить в зависимость от того, густоволос он или плешив.

Советский исторический роман вас интересовал когда-либо? Любопытно было читать Чапыгина? Балашова? Злобина? Яна? Пикуля? Что-то из числа русской художественной исторической литературы повлияло на вас — отразилось в вас?

— Я и здесь почти невежда. Я не читал ни одной книги Чапыгина, Балашова и Злобина. У Яна читал только «Чингисхана». У Пикуля — «Нечистую силу» (подвернулась под руку) и «Реквием каравану…». Но «Реквием» — раз сто, потому что считаю этот роман замечательной поэмой. Из отечественной исторической литературы навскидку могу назвать только пару Толстых. Я более-менее ориентируюсь лишь в западной классике — и в литературе об Урале.

Но дело не в эрудиции. Я вообще не понимаю, как можно писать роман «про историю». Всё равно что писать «про земное притяжение». Исторический жанр пророс во мне из фантастики. Хороший фантаст всегда нарисует достоверную картину выдуманного им мира. Но мне эта задача показалась «облегчённой». Куда интереснее нарисовать достоверную картину, вписав в неё саму реальность, прошлую или настоящую — не важно. Поэтому историю я воспринимаю только как формат. И чем лучше ты знаешь историю, тем больше блеска в литературе. Так же у художника: чем больше он различает оттенков цвета, тем совершеннее его картина. Но выводить живопись из оптики настолько же нелепо, насколько нелепо выводить роман из летописи.

Вам уже говорили, что «Блуда и МУДО» — это, в известном смысле, антитеза «Географу…»? С позволения сказать, ровно противоположный способ познания мира? Что вы по этому поводу думаете?

— Мне уже говорили и про антитезу, и про эволюцию, и про перелицовку «Географа»… Но зачем так в лоб поверять одного героя другим? Поверяйте лучше время — ельцинскую Россию путинской, и наоборот. Из себя не вылезешь, и на мир всегда смотришь так, как привык. Словно крестьянин, который и в обсерватории автоматически поищет глазами киот в «красном углу». Если образ снова и снова выстраивается по одним и тем же опорным точкам (отношение героя к семье, к богу, к работе, к родине, к женщинам, к детям, к выпивке), это не значит, что везде — один и тот же герой (пусть и навыворот). Эти опорные точки — основные в самоидентификации человека, и менять их — глупое оригинальничанье. А поиск ключа, который превратил Служкина в Моржова, я могу уподобить поиску ключа, который превратил Родиона Раскольникова в Анну Каренину. Такого ключа нет.

Я с некоторым любопытством наблюдаю, как вы поругиваете Дмитрия Быкова. Помнится, я узнал о вас именно из его рецензии на «Географа…» в «Новом мире», и сколько потом с Быковым не встречался, он всегда отзывался о вас, как о восхитительном писателе. И тут вдруг выясняется, что он что-то такое о вас сказал, вам не понравившееся, и вы ему немедленно ответили, и еще потрепали за то, что Быков прочит в герои нашего времени раскаявшегося скинхэда. Что у вас за обмен колкостями? Всё-таки два самых известных писателя поколения сорокалетних.

Вы вообще обидчивый человек? Ходят упорные слухи, что Алексей Иванов удивительно обидчив. Или мы не будем поднимать провокационные вопросы?

— Непременно обижусь, если не поднимите провокационного вопроса!

Я не склонен видеть себя одним из двух «самых известных писателей поколения сорокалетних». Даже таких титанов, как Быков (не говоря уже обо мне, мегатитане), для поколения маловато. Быкова я считаю писателем необыкновенной силы. Этакий Шварценеггер в толпе кэмээсов. То, что вы назвали «колкостью», на самом деле не колкость, а моё несогласие с его позицией. Я не считаю «раскаявшегося скинхэда» героем нашего времени. Во-первых, поумневший дурак — не эксклюзив России нулевых годов. А во-вторых, это чересчур столичный персонаж. Свои Печорины были в любом губернском гарнизоне, а распространённость скинхэдов — московский миф, придуманный журналистами, потому что писать про скинхэдов — модно, безопасно и никто не проверит.

Это журналисты, кстати, и придумали, что я обидчивый. Злопамятный и ехидный — да. Хотя не всегда. Но часто. Журналисты сами обиделись на меня — уж и не знаю, за что. Видимо, они боятся, что кто-то заметит их лажу, а потому должны скомпрометировать вероятного лажателя. Но такой мотив — вещь подсознательная.

Подробнее о журналистах и критиках будем говорить? На ваш взгляд, есть какая-то структура в работе современной русской критики? Каковы её направления? Цели? Толстожурнальную критику читаете? Как к ней относитесь?

— Критику я читаю «по персоналиям». Я не всегда воспринимаю книгу так же, как Данилкин, Кузьминский, Топоров, Басинский или кто-то ещё из очень ограниченного набора имён, но мне всегда интересно, что скажут эти люди. Даже про книгу, которую я не читал. Потому что в их высказываниях — и эпоха, и ситуация, и личность говорящего. Мне нет дела до того, где работает критик и к какой группировке он примыкает. Не знаю, есть ли в современной русской критике структура. По текстам критиков её не видно — а про дружбы я иногда слышу, но быстро забываю.

Главенствующее направление критики, наверное, имеется, но оно не идеологического, а личностного плана: поиск в прочитанном повода для раздражения. Писатель — хоть кто — это такой пакостник, которого критик вытаскивает на публику за ухо: «Посмотрите, добрые люди, чего он натворил!..» Мне не нравится позиция, когда критик отождествляет себя с читателями. Критик — это лётчик-испытатель, который не может считать себя рейсовым пилотом. Тем более — пассажиром. Задача критика (опять же, по моему мнению) — ввести произведение в культурный оборот, если произведение-самолёт способно сделать хотя бы пару виражей в культурном пространстве, а не ввинтить сразу в штопор и хряснуть об асфальт. (Соответственно, задача литературоведа — объяснить, как произведение соотносится с ситуацией и традицией, то есть как и почему этот самолёт всё-таки летает.) Если критик не выполняет этой задачи, то при всём блеске своей речи, при всём знании литературы и столичных сплетен, при всём своём уме, он баянист, а не лётчик.

В чем главная проблема современных молодых писателей и критиков, как бывший молодой писатель, можете порассуждать на эту тему?

— Я вообще-то не вижу здесь отличия молодых от немолодых. Вилка очень проста: о чём пишут — того сами не знают, а чего знают — о том писать стесняются. Это не про всех, но про большинство. Впрочем, мне кажется, что так было всегда. А вот о критиках… Тут и рассуждать нечего. Хорошие критики пишут хорошие тексты. Чего пишут плохие критики — не важно, потому что это не критика. Слабые писатели всё равно нужны, а вот слабые критики — нет.

Политические взгляды есть у вас? (Впрочем, в России политические взгляды всегда больше самой политики — они и философские, и социальные, и порой религиозные, и какие угодно вообще.)

— Мой главный политический критерий таков: дадут эти мне работать — или не дадут? Дадут — значит, хорошие. Цинично, конечно, но уж больно хочется работать… Я до тридцати трех лет, как Илья Муромец, на печи просидел. Поэтому лоялен к любой политике, если, разумеется, она не геноцид и не ксенофобия, как лоялен к любой погоде, если это не смерч и не минус сто.

Я думал-думал, какая же политическая система мне нравится, и пришёл к выводу, что не нравится никакая. Мне не нравится, когда губернатора назначают не по деловым качествам, а по умению отдавать честь. Но мне не нравится, и когда вора выбирают губернатором за то, что он обещал на рубль снизить стоимость проезда в автобусах. И так далее по всем пунктам. Короче говоря, мне не нравится, что мир не идеален. И мне не нравится, когда миром управляют с точки зрения идеала — каких-нибудь «общечеловеческих ценностей». Всё равно, что требовать от инвалидов соответствия нормам ГТО.

Но политика — вещь производная, вторичная. А первично всегда согласие на приемлемое насилие. Когда политика напрямую завязана на экономику, это насилие будет реализовано в полном объёме — как и положено в бизнесе. Значит, надо сокращать количество вопросов, по которым мы согласны прогибаться. И для этого нужна вовсе не сила воли, даже политической. Нужна культура. Ведь не сила воли, а культура не даёт нам харкать на пол в Эрмитаже. И не отсутствие политической воли, а отсутствие политической культуры — в сумме — позволяет обществу примиряться с тем, что из него по пёрышку выщипывают его свободу. Мне кажется, дело не в политике, а потому для меня терпима любая политическая платформа, с которой электрички едут не в тупик.

Современной власти нужна литература? Зачем, на ваш взгляд, Медведев, Сурков и Путин встречаются с писателями? Стали бы вы встречаться с представителями власти? О чём бы вы их спросили?

— Захар, а вы сами можете придумать вопрос, про который не знаете, что ответит власть? (Кроме, разумеется, «есть ли жизнь на Марсе?») Все ответы власти нам известны априори. Но с представителями власти я бы стал встречаться. И не ради того, чтобы сфотографироваться с ними. Кстати, я уже бывал на таких встречах, где совместная фотосессия — главное содержание. Я не фотографировался, но не из высокомерия, а потому что всё равно фоток не пришлют: власть не станет гоняться за мной, как Шарик за зайцем, «чтобы фотографию отдать».

На встречу с представителями власти я бы пошёл (и хожу), чтобы выпросить денег или административную поддержку какого-либо проекта (например, съёмок фильма). Этому две причины. Первая — так проще добыть финансирование. И вторая: задача власти — формировать смыслы дня сегодняшнего. Если власть этого не делает сама, потому что не понимает, зачем ей это надо, я согласен сделать это за неё, потому что понимаю необходимость этих смыслов. А власть пускай оплачивает всю эту петрушку. Оплата из госбюджета — контрибуция на отсутствие собственной стратегии.

Литература же, по-моему, власти не нужна. Нужен лишь набор культурных брендов, на который водят послов, — Мариинка, Большой, Эрмитаж, Третьяковка… Так что живопись, балет, кино и всё прочее власти тоже по барабану. Но ведь есть такая вещь, как корпоративная культура. В корпоративной культуре успешного человека заложено, что такой человек читает модные и умные книги. Ну, вот новый русский дворянин — и читает. И в корпоративной культуре современной власти тоже заложено, что президент встречается с писателями, режиссёрами, художниками и артистами. Ну, президент — и встречается. А на хрена? Ни богач, ни политик не знают. Положено, блин, как лампасы генералу.

Конечно, я утрирую. Есть чиновники и бизнесмены, которые действительно всё понимают адекватно и поступают так, что просто шапку снять хочется. Но подобное — исключение. Сейчас я, рядовой обученный, хожу по генералам и выпрашиваю патроны, и самое трудное в этом деле — объяснить, зачем они, патроны, мне, солдату, нужны. Почему-то у нас мотивировать это должен солдат, а не генерал. Следовательно, в общей оценке я прав.

Захар Прилепин

Право на месть

История со статьей В. Л. Топорова в поэтической антологии кипит давно, мнений высказано уже под миллион, но чем полезно выступление В. А. Левенталя: переводом разговора в иной контекст. «Статья в антологии» и «Топоров» — разные темы.

Первый случай — зона ответственности издательства. Принцип антологии «Формация» (свежие стихи актуально живущих в СПб поэтов) слизан с антологии «Стихи в Петербурге», которая вышла три года назад и составителем которой мне посчастливилось быть на пару с Л. В. Зубовой: разница лишь в том, что у нас было представлено 70 авторов (то есть отбор был более ответственным), а в «Формации» почти в два раза больше. Заведомо проигрывая нам в качестве продукта, издательство естественным образом озаботилось вопросом «чем бы отличиться», вот и отличилось. Громить своих авторов собственными руками — и впрямь ноу-хау, но Топоров тут ни при чем: его попросили написать, чего думает, он и написал.

Вопрос о «праве на хамство» — важнее и интереснее, и неожиданно актуальнее, хотя, казалось бы, стар как мир. Автор этих строк занимался литературной критикой более десяти лет, неоднократно именовал печатно оппонентов не только «бездарями», но и «подонками», был, в свою очередь, именован подобными словами, и все это воспринималось как рабочий момент. Игра такая. Милые бранятся, только тешатся. Называя друг друга вонючими козлами в каждом номере «Литературной газеты», мы с П. В. Басинским шли после верстки пить водку в ЦДЛ и даже делили на двоих одну литгазетовскую дачу в Шереметьево. Помню, в газете «Сегодня» литератор К. назвал другого литератора «клиническим идиотом», что им не помешало в прошлом году работать в одном тесном творческом коллективе. Один филолог подарил мне как-то свою брошюру, в которой перед словом Курицын стояло слово, фантастически плотно заштрихованное черным стержнем: написал, видимо, гадость, а дарить с гадостью неловко, но подарить хочется, вот и заштриховал. Я не стал бить этого филолога, а просто сводил его на экскурсию в мавзолей В. И. Ленина на Красной площади города Москвы. Руку  А. С. Немзеру я пожимал после откровенно мерзких его пассажей в мой адрес, и не потому, что я такой безвольный и без чувства собственного достоинства, а потому, что был консенсус: мы обливаем друг друга мочой и калом как бы не совсем всерьез. Именно «как бы». Всякий публичный человек: не совсем человек, а отчасти свой собственный персонаж. Даже если он все говорит на полном серьезе: воспринимается он все равно несколько в кавычках. Это общее правило, а тем более ярко проявлялось оно в «ситуации постмодернизма».

Но сейчас постмодернизм всем надоел, время новое, игры кончились, жизнь стала более настоящей, что ли. Более реальной. И, как следствие, все чаще появляются истории типа «Писатель Е. избил в лифте Центрального Дома художников критика П. в отместку за оскорбительную статью», «Блоггер Б. разфигачил лицо блоггеру К. за непочтительный пост», «Кинорежиссер Х. влепил пощечину телеведущему Л. за излишнюю лояльность властям», «Критик А. пытался сломать руку издателю К. за симпатии к нацбольствующему писателю Л.». Мне самому разбивал некогда голову пивной кружкой поэт И. Ф. Жданов, и сам я тоже кое-кому кое-что вполне разбивал, но то были свары бытовые, а теперь участились именно случаи выяснения отношений «за принцип». Хорошо это или плохо, но факт, что времена стали менее карнавальными.
И в этом смысле способность В. Л. Топорова без обиняков сообщить ровно то, что думает, становится даже и более ценной. Как и способность оппонента столь же открыто сообщить, что он думает об умственных способностях, литературных вкусах, внешности («злобным карликом» прозвали Виктора Леонидовича остроумные друзья) и нравственном облике Топорова.

(В скобках: можно бы отдельно пообсуждать особенности литературного дара Виктора Леонидовича: когда он хвалит —
получается в среднем случае скучно, а ругается — на заглядение. Это вообще для романа тема: человек, которому небесами спущен такой своеобразный талант.)

И еще. Левенталь именует Топорова «важнейшим». Не вдаваясь в оценочный спор, спрошу: а не «единственный» ли в чисто технологическом смысле? Нынче письмо о литературе — почти исключительно рецензионное, а не критическое. Критика — это расширение контекста, идейные споры, перебранки, реплики в сторону, обобщающие заметки и именно что мордобой. Кто в России занят подобной деятельностью, кроме Виктора Леонидовича? У Л. А. Данилкина в «Афише» формат рецензионный, но о контексте он помнит, имеет, кроме того, блог, и издает книги, в которых разгоняет рецензии до статей. Согласен, Данилкин — критик.
А кто еще? Д. В. Кузьмин, М. Н. Золотоносов, Д. В. Бавильский, С. И. Князев,
И. В. Кукулин выступают с отчетливо критическими сообщениями, но крайне редко. Ясно, что можно добавить какие-то фамилии, но вряд ли их будет много.

Что же — некому быть критиком или негде? Б. Н. Кузьминский в последние годы затевал да стремительно прекращал критические проекты в «Глобалрус. Ру» и в «Русской жизни», и, кажется, в обоих случаях прекращал не совсем по своему желанию.

Но в принципе площадки-то есть. Не поминать к ночи голые без критики толстые журналы? Западло в них печататься, гонорары мизерные, никто не читает? Но не место красит человека, и сверхсуперхлебной критическая работа бывает редко, и пусть не читают на бумаге, но в интернете-то тексты видны на весь мир. Или пример того же Немзера, который во всех своих газетах некогда был именно критиком, рвал-метал, отслеживал-обозревал, а теперь во «Времени новостей» пробавляется в основном ностальгическими виньетками про Жуковского, а для критической деятельности подведомственное пространство использует реже и реже. Как-то надоела гражданам сочинителям такая деятельность, или ушла в живые дневнички. Но традиции русской литературы… сами знаете. Забить на них никогда не поздно; поддерживать — интереснее.

Так что даже ненавистникам Топорова стоит радоваться, что он существует: иначе род — угаснет.

Вячеслав Курицын

Право на хамство

Список врагов Виктора Топорова — одного из важнейших литературных критиков страны — прирос еще тремя группами людей. Петербургские поэты обиделись на него за предисловие к вышедшему в «Лимбусе» сборнику «Петербургская поэтическая формация» (про которых он сказал: «долюбливаются до мышей»). Фантасты —
за статью о фантастике («Стругацкое дело нехитрое»). Украинские писатели — за статью о Сергее Жадане («Единственный украинский писатель, пишущий по-украински»).

Из всех в пылу и в жаре кидаемых в его адрес обвинений (подлец, лизоблюд, выродок…) только одно — хам — имеет отношение к действительности. В отсутствие намерения защищать Виктора Топорова (занятие это и глупое, и опасное) есть смысл все-таки задаться чисто, разумеется, теоретическим вопросом: имеет ли литературный критик право на хамство? Должен ли литературный критик, рецензируя книгу, показавшуюся ему плохой, написать «автор не вполне владеет… многочисленные достоинства этого романа сводит на нет незначительная, казалось бы, мелочь…» или он может без обиняков и подробных объяснений заявить, что художественная ценность текста ничтожна, а его автор — бездарность?

На первый взгляд — взгляд человека, который еще успел написать сочинение на выпускном экзамене (с этого года сочинение отменено), — ответ очевиден: бездоказательное утверждение не вызывает доверия и, следовательно, только аналитический разбор может считаться литературной критикой. Тот же, кто даст себе труд подумать чуть дольше, обнаружит, что однозначность ответа расплывается, а по единому телу жанра (литературная критика ведь тоже жанр литературы) бегут мелкие трещины.

Прежде всего потому, что сама возможность выполнить анализ художественного текста и на основе анализа что-то по поводу текста доказать — миф. Точнее, доказать можно все что угодно и, при известном остроумии, так же успешно доказать прямо противоположное. Только одна вещь в тексте вовсе не поддается анализу и доказательству — это мера его художественности. Если бы это было не так, если бы науке о литературе (которая наукой называется по недора? зумению) был известен способ обосновать гениальность/бездарность текста — тогда мог бы существовать и конструктор гениальных текстов, набор правил, следуя которым посредственность могла бы писать талантливо.

Конструктора такого нет; графоманы, как им и полагается, сочиняют чушь. Доказать это нельзя никак. Невозможно логично и бесспорно доказать, что тексты, к примеру, Полины Дашковой ужасающе безвкусны — но это совершенно очевидно для любого человека, которому на ухо не наступал медведь.

Если достоверно доказать ничего невозможно, тогда зачем вообще нужна литературная критика? Честнейший ответ на этот вопрос: что литературная критика, как и литература вообще, абсолютно бесполезна. Карамзин, не только гениальный писатель, но и первый русский критик, писал по этому поводу, что научить писать невозможно, «но если вышло нечто изрядное, отчего не похвалить». А если вышло бездарно?

Критика, если это живая критика, а не многостраничное переливание из пустого в порожнее, создает пространство — поле для существования литературного быта, который, конечно, к литературе не имеет отношения, но без которого литература не может, как взлетная полоса без терминала аэропорта.

Почему умный и корректный человек надевает маску хама, когда принимается за критику? Только вокруг храма, говорит Хайдеггер, впервые возникает для грека мир. Сравнение скорее фонетическое, чем метафорическое, но суть верна: фигура хама оформляет и упорядочивает аморфный литературный быт и позволяет ему быть. Без хама не может существовать «серьезная» критика — будь она сколько угодно умна и/или скучна. Без хама, во всеуслышание объявляющего, что король — голый (ну или что Кушнер графоман), литературное поле останется без напряжения; хам и хулиган Виктор Топоров на самом деле являет собой мощнейшую электростанцию, энергии которой хватает на весь Петербург и еще на пол-Москвы.

Сказанное вовсе не значит, что всякий литературный критик должен немедленно обложиться словарями ругательств: напротив, он потому может и не делать этого, что пишет свои — остроумные, изящ? ные, хамские, смешные, озорные — статьи Виктор Топоров.

В литературном быту, как и в семейном (сообщество профессионалов всегда большая семья), есть свои правила: кого слушаться, кого ругать, кем восхищаться, кого не трогать, о чем молчать и когда начинать вопить. Критик-хам, когда он умен и зол, когда язык его заточен, как бритва, своим безапелляционным хамством лишь напоминает всем присутствующим, что все эти правила и не правила вовсе, что правило — и в жизни, и в литературе —
есть только одно. В транскрипции на литературные баталии — кто талантливее, тот и прав.

Рисунок Алексея Вайнера

Топоров о фантастах

«Быть фантастом (»говнофантастом«, —
как, не церемонясь, выражаются в Сети) в нашей литературе считается не столько предосудительным, сколько позорным. Фантасты и их читатели (так называемый фэндом) обитают в отдельной резервации, имеющей ряд устойчивых признаков лепрозория».

Топоров об украинских
писателях

«Как не читал никто письменников, так и не читает. И в ту же дуду дуют они теперь с новым смыслом: ладно, пусть нас не читают, но мы всё равно хорошие, всё равно правильные, всё равно незалежные — а раз так, то кормить нас обязано само государство!»

Топоров о питерских поэтах

«Драгомощенко порождает Скидана, Стратановский — Шубинского, а Скидан с Шубинским (был еще такой Завьялов), в свою очередь… И долюбливаются (уже долюбились) до мышей».

Мнение Вячеслава Курицына здесь

Вадим Левенталь

Лев Данилкин. Круговые объезды по кишкам нищего. Русская литература 2006 г.

«Круговые объезды по кишкам нищего. Русская литература 2006 г.»

После пронзившей многие сердца «Парфянской стрелы», предыдущего «взгляда на русскую литературу» Льва Данилкина, это обозрение, скомпилированное из регулярных обзоров в «Афише», убойной силой и точностью стрельбы не поражает. Нет, фирменное данилкинское остроумие, афористичность формулировок и внятность этической и эстетической позиции никуда не делись. но если «Парфянская стрела» представляла собою скорее концептуальную монографию с идеей и сюжетом, то «Объезды» не более чем сборник рецензий, пусть и довольно четко структурированный. По Данилкину, главное событие русской литературы 2006 года — двухтомная эпопея Максима Кантора «Учебник рисования», которой в «Объездах» посвящена отдельная глава. Кантор хорош, кто спорит, но, рассматривая его творение как наше всё, а его текст — как произведение, сравнимое с «Войной и миром», Данилкин порою передергивает (ненамеренно, разумеется), что лишний раз доказывает искусственность и — pardon — явную вымученность его концепции. Впрочем, можно понять и критика, у которого явно сбился прицел. Литературный 2006-й тучным годом не назовешь, громких дебютов было буквально раз-два и обчелся (Рубанов, Нестеренко), многие сильные игроки (Крусанов, Носов, Юзефович) сезон пропустили; а многолетние фавориты данилкина Быков («Ж/Д»), Проханов («Теплоход Иосиф Бродский»), Гаррос-Евдокимов («Фактор фуры») хоть и под фанфары, но еле доползли к финишу, чем сильно расстроили, чтобы не сказать взбесили, поставившего на них букмекера из «Афиши». с другой стороны — вольно же было ждать «гарантированных» художественных побед. Как учит нас классик, все несчастья происходят от неправильных расчетов.

Сергей Князев

Виктор Топоров. Жесткая ротация

  • СПб.: Амфора, 2007
  • Переплет, 496 с.
  • ISBN 978-5-367-00332-1
  • 3000 экз.

За что мы так любим В. Топорова

«Ну, наконец-то пристроили»,— сказали мне в редакции «Прочтения», вручая книгу.

«А что, никто не соглашался?» — спросила я. «Ну да, все опасаются…» Еще через день мне позвонил коллега-рецензент по «Прочтению» и поинтересовался: «Ты вправду не боишься писать рецензию на Топорова?»

Вместо эпиграфа

Виктор Топоров издал сборник собственных критических статей! В этом не было бы ровным счетом ничего ужасающего, впечатляющего или поразительного, если бы не имя автора.

Потому что в мире литературы или окололитературы Виктор Леонидович Топоров — человек известный, и даже не просто известный, а очень известный. И известный прежде всего тем, что, кажется, не оставил непоротым практически ни одного человека, так или иначе связанного с российской словесностью. Впрочем, под раздачу также попали и деятели кино и телевидения.

Читательская аудитория обожает его за умение сказать именно ту гадость про популярного на сегодняшний день писателя, которую каждый из читающих обдумывал, но высказать боялся. Слушатели его спецкурса и спецсеминара на филфаке — за то, что он как никто другой может объяснить, куда и кем «попилены» финансы в том или ином медиа-случае, и почему такие-то дружат против сяких-то… «Деятели» и коллеги по цеху — …ну, там с обожанием почему-то сложнее…

И вот такой человек с репутацией «профессионального скандалиста», мэтр современной литературной критики издает книгу собственных статей! Понятно, что личность автора, уже сегодня окруженная неким мифическим ореолом, в процессе чтения невольно будет накладываться на само содержание книги, заставляя вчитываться-вдумываться поклонников и вражин в полтора раза больше, чем они вдумывались-вчитывались бы, будь эта книга книгой другого автора.

Нечто подобное, кстати, предполагает и сам Топоров, несколько кокетливо перебирая в предисловии все роды и виды профессиональной деятельности, которыми ему пришлось — и приходится — заниматься, и останавливается на образе газетного писателя. Формальный повод достаточно прост — в книге собраны фельетоны и статьи, выбранные за последние года три из «Политического журнала», «Взгляда», «Города» и т. д. Но есть еще и повод неформальный — в этой ипостаси проще делать книгу «в известном смысле энциклопедическую. Книгу горячую. Книгу жесткую. Книгу, согласен заранее, несправедливую и в целом, и в частностях — а где-то поближе к концу и попросту оголтелую».

В общем, курс выбран, направление намечено. Выбран даже способ структурирования книги — энциклопедия, хотя по большому счету это скорее даже не энциклопедия, а азбуковник, где на каждую букву приходится отдельная статья.

«Разумеется, организация материала по алфавиту (замечает автор, предупреждая закономерно возникающий у читателя вопрос.— М. П.) прием чисто формальный, но как раз такой мне и понадобился, чтобы подчеркнуть внутреннее единство разнящихся хронологически, тематически, а порой и жанрово статей».

В чем же это единство? Ну, во-первых, единство в «образе автора», который много и изобретательно ругает, мало чего одобряет, много чего знает такого, чего никто не знает, а еще больше понимает (например, некие пикантные детали того или иного действа). А во-вторых, конечно, и в восприятии всего происходящего вокруг — как в жизни литературной, так и в киношной, и в политической — как очень невкусного, несколько подтухшего салата оливье, приготовленного к тому же сплошь из не очень качественных продуктов (право, не знаю, бывают ли такие салаты в реальности!). Поэтому с точки зрения дегустатора нет никакой разницы, с какой стороны описывать это месиво.

Но поскольку с чего-то надо начинать, то В. Топоров начинает с политического ингредиента. По совести говоря, это самая скучная часть книги. Скучная потому, что большинство политических поводов, по которым написаны эти статьи, уже несколько устарели, а потому затерялись в глубинах читательской памяти, а значит, не цепляют. Кроме того, автору не хватает тут некоторой спортивной злости. А ведь чтобы про политику интересно было читать, говорить про нее нужно либо плохо, либо ничего. В этом компоненте зарубежные газеты, особенно западные, особенно американские, В. Топорова переплюнули. К тому же на сей раз он оказался лишен и главного козыря — точнейшего знания всех нюансов.

Посему рекомендую всем начинать читать со второго, «телевизионного» раздела — «Игра в ящик» и далее. Вот тут-то Топоров берется за дело! Вот тут-то он всем сестрам по серьгам! В главах «Игра в ящик», «Ненатуралы», «Похвала Пупкину» и «Санитар джунглей» к нему возвращается то, что мы по привычке ищем, открывая книгу В. Топорова: остроумный анализ пополам с ядом, сравнение современного состояния литературы с джунглями, а писательского сообщества — с коллективным писателем Пупкиным, «традиционно берущим не умением, а числом». Читать не просто увлекательно, а очень увлекательно. Причем так увлекательно, что даже не хочется разбирать здесь, почему увлекательно, чтобы не испортить все удовольствие тем, кто еще не читал. Хотя, думаю, «коллективный Пупкин» не в восторге, а даже, скорее, наоборот.

Но тут — как всегда это бывает у Топорова — читатели восхищаются и гогочут, начинающие критики да филологи ликуют, коллеги по цеху и деятели современного литературного процесса — …ну, там с обожанием почему-то сложнее…

Мария Петровская

Лев Данилкин. Парфянская стрела

  • СПб.: Амфора, 2006
  • Твердый переплет, 302 с.
  • ISBN 5-94278-999-1
  • Тираж: 3000 экз.

«Парфянская стрела» Льва Данилкина вышла в издательстве «Амфора» в серии «Личное мнение». Ее подзаголовок: «Контратака на русскую литературу 2005 года».

«Работа моя состоит в том, чтобы публично лоботомировать писательские черепа…» — заявляет автор. Однако в аналитическом путеводителе по сталкеровскому полю родной речи мы найдем все что угодно, но не брутальную одномерность — которая, впрочем, вполне выразилась в безвкусной картинке на обложке книги. (Фамилия автора «многофигурной композиции» предусмотрительно не указана.)

Книга критической прозы, посвященной литературной продукции одного года, — проект рискованный. Но: в очередь на лоботомию выстраиваются наряду с другими Д. Быков и А. Проханов, Л. Лосев и С. Носов, В. Пелевин и О. Робски. Что же отражается на томографическом снимке? Например, парадоксальный литературоцентризм современного общества: как во времена Горация, пишут все — от охранника до «рублевской бырыни». Также экспертиза выявила одержимость коллективными фобиями (захват АЭС террористами) и маниями (паранойя: Россия под властью тайных оккупантов). Кроме того, нельзя оставить без внимания поиски национальной и личной идентичности, а также русский вариант «американской мечты». Случаются и курьезы: в роли литературного героя выступает, например, В. Сорокин. Но главным героем при ревизии-смотре литературы за год a la Белинский, бесспорно, становится язык, в котором, как на водной пленке из «черного золота», играют все цвета спектра. Сначала столкновение разных культурных и семантических полей в критической прозе Данилкина ослепляет, затем начинаешь слушать тему, проводимую по очереди в разных регистрах.

Изумляет то, что «Парфянская стрела» — это именно книга, а не, скажем, сборник статей. Однако темп повествования — как на хорошем шоссе, а «сюжет» — что удивительно для такого жанра — закручен как горный серпантин (высота над уровнем моря с учетом перепадов авторского стиля).

Похожа ли О. Робски на скифскую принцессу — автору виднее. А вот «Контратака» Льва Данилкина явно оборачивается совсем другим военным маневром — ложным отступлением с целью завлечь противника на свою территорию. Территорию русскоязычной словесности — все еще не верится — XXI века.

Екатерина Захарова