• Александр Снегирев. Я намерен хорошо провести этот вечер. — М.: Эксмо, 2016. — 288 с.

   

  Выход сборников рассказов Александра Снегирева стал привычным для читателей делом. Произведений у Снегирева много, интерес к ним после вручения «Русского Букера» только усиливается, а остроумные метафоры, предельно детализированный окружающий мир и своеобразный подход к финалу любого текста позволяют без скуки читать сборник за сборником.

  ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ НА СТАРОЙ ДАЧЕ
  Тридцать первое августа

   

  Наверное, еще очень рано, потому что изо рта идет пар. Солнце, тем не менее, уже приятно печет из-за соседских яблонь. Точное время мне неизвестно — в доме нет часов. Я расселся в линялом плетеном кресле, подложив под себя сложенное вчетверо одеяло. Оно нужно для того, чтобы прутья не резали попу. С одеялом сидеть приятно и мягко, прутья совсем не беспокоят. Лето кончилось.

  Слева растет куст жимолости с запотевшими листиками. Впереди — заросли малины, а справа — Пуся чмокающая губами. Потихоньку начинают просыпаться осы и мухи. За спиной, в черной пленке, которой накрыты четыре бруса, сложенных возле дома для ремонта, шуршит мышка. С листьев яблонь падают мокрые капли.

  Высоко летают самолеты, а за полем идут поезда. Повсюду с веток то и дело падают яблоки. Сосед слева ходит, пригибаясь, и подбирает их с земли. Я тоже не даю урожаю пропасть и собираю упавшие яблоки в зеленое ведерко, а иногда и срываю с веток. Яблоки я ем, предварительно очищая от червячков. Яблоки крепкие, неспелые и вкусные.

  В ветках сосны, выше, чем можно разглядеть, шебуршится неизвестная птица. Она хлопает крыльями и пищит. С других деревьев ей в ответ пищат другие птицы. В траве трещат насекомые, стрекочут кузнечики и шумно ползают жуки. С ветки на ветку прыгают сороки. Пуся переместилась в дом и теперь шумно чешется, стуча когтями. Осы пытаются отобрать у меня арбуз, я отбиваюсь книгой детективов «Смерть под парусом».

  Чтобы ноги загорали, я задрал клетчатую ночную рубашку выше колен. Предпочитаю плотные ночные рубашки любой домашней одежде. Если не удается раздобыть мужскую, не чураюсь женских. Итак, я задрал подол, не решившись оголиться выше, трусов на мне нет. Стесняться некого, соседи напротив уехали еще вчера, но сосед справа наверняка подумает бог знает что.

  Потихоньку начинаю хотеть в туалет. Для этого надо добраться до покосившейся деревянной кабинки, но это не так-то просто, а пожалуй и опасно. Дело в том, что одна, две, в крайнем случае три, полосатых осы, слетевшиеся вчера на арбузы, превратились сегодня в целую стаю жужжащих монстров. А все потому, что папа принялся наводить порядок и выкинул в компост целую тонну прокисшего малинового варенья. Такое искушение осам преодолеть не под силу, и они все ринулись к нам. Теперь, когда я крадусь в туалет мимо компостной кучи, стараясь не привлекать внимания, в воздух поднимается густой рой чудовищ, злобно гудящих в мою сторону. Наверное, они думают, что я являюсь потенциальным похитителем прокисшего варения. Мужество покидает меня и я, подгоняемый самой жирной и наглой из всех летуче-полосатых тварей, несусь прочь.

  Получасом позже желание пересиливает страх, я собираю волю в кулак и уверенно, на одном дыхании, прорываюсь к туалету. Сажусь, оставляя дверь открытой. Вижу перед собой темно-зеленые заросли дикого винограда и хмеля. Слушаю стуки падающих яблок и жужжание ос.

  В нашем ветхом дачном домике, заповеднике старых плащей и шляп, сонное царство. Если обитатели не спят, то едят. Если не едят, то готовят пищу. Распорядка нет никакого: после завтрака все ложатся спать. Когда папа переворачивается с боку на бок на втором этаже — слышно, как скрипит кровать. А из другой комнаты доносится, как мама писает в ночной горшок.

  Обычно, я валяюсь под синим ватным одеялом, заправленным в дырявый пододеяльник. Когда мама зовет к столу, я опускаю ноги прямо в расшнурованные кеды и лениво шлепаю на веранду. Кеды совсем новые, я только что купил их в магазине «Найк». Синие с большими белыми загогулинами по бокам. Если кед поблизости нет, обуваюсь в резиновые коричневые советские шлепанцы. Много лет назад у папы были точно такие же, тогда я был малышом и папа водил меня в бассейн «Пионер». Те шлепанцы быстро порвались, после чего папа связал их шнурком. Они до недавнего времени часто попадались на глаза, в ящике для обуви в нашей старой квартире. Теперь квартиру продали, а шлепанцев и след простыл. Эти же шлепанцы-двойники взялись неизвестно откуда.

  Забравшись обратно в постель после завтрака и выбравшись оттуда только к полудню, я добрался до любимого плетеного кресла возле белой покосившейся стены. Мы с мамой едим арбуз. На маме бледно-голубой халат. Арбуз кислый и мама ругается на продавцов. Меня коварство торговцев не тревожит, я люблю любые арбузы.

  Солнце поднялось уже высоко и погода стоит замечательная. Папа арбуз не ест, а моет коврики в машине. На нем джинсовые шорты, подвязанные веревочкой. Пуся тоже арбуз не ест, а выпрашивает курицу у соседей.

   

   

  Первое сентября

   

  В честь первого сентября я принарядился. Впрочем, здесь я часто меняю наряды без всякого повода, дом переполнен интересным старьем. Кое-что я забираю в далекие путешествия. В Швейцарии носил серый свитер-самовяз, связанный дедушкиной любовницей Сонечкой. Свитер был вполне ничего, пока мадам Анна не постирала его в машинке. После стирки свитер превратился в подобие детской шапочки. Еще мне приглянулась майка в цветочек. Ей лет тридцать и она явно женская. Майка с трудом достает мне до пупка. В ней я однажды явился в университет, после чего все преподаватели и особенно одна доцентша хорошо запомнили мою фамилию. Да этого путали, а теперь помнят.

  На этот раз я облачился в кремовый китель, брюки защитного цвета и одну из бесчисленных белых сорочек. Сорочки старые и штопанные. Их аккуратно отремонтировали, постирали и сложили здесь давным-давно, дожидаться когда кто-нибудь пустит их на тряпки или просто выбросит все скопом. На моей голове белая, холщовая кепка. Ее носила бабушка, она на всех дачных фотографиях в этой кепке.

  Родители уехали. Спускаясь со ступенек дома с кипящим чайником в руке, я встречаю ежика. Ежик неторопливо переходит тропинку. На середине пути он останавливается и долго чешет пузико левой задней лапкой. Пуся недоуменно урчит, но броситься на ёжика не решается. И только когда тот скрывается под террасой, она принимается отважно лаять и отбрасывать землю задними лапами.

  Налаявшись вдоволь, Пуся взгромоздилась мне на колени, уложив свою мохнатую голову на мою правую руку. Этой рукой я подносил ко рту чашку с чаем. Будь я левша, проблем бы не было, я бы подносил чашку левой рукой, но я не левша. Пусю беспокоить не хочется и я деликатно жду. На кухне готовится овощное рагу. Холодильник пустой, а в магазин идти лень. Пришлось разыскать в траве кабачок и порезать на части. Кроме этого я надрал из грядки несколько тощих свекл и маленьких, кривых, но очень сладких морковок. Все это я высыпал в старую черную сковородку и поставил на плиту. Уже давно пора помешать, а то хана рагу, но жаль тревожить Пусю.

  Приехали соседи напротив. Поблизости носится их внук Тёма, активный четырехлетний толстун. Я пригласил Тему поесть печений. Он съел одно, поиграл с велосипедным насосом и, неожиданно сообщив, что идёт какать, удалился. Я поворошил Пусю и пошёл проверять рагу.

• Любовь, или Связь поколений. — М.: Эксмо, 2015. — 352 с.

  В этой книге собраны рассказы разных авторов, но все они о самом важном — о связи поколений, о человеческой любви и поддержке. Среди авторов сборника — Дина Рубина, Людмила Улицкая, Людмила Петрушевская. В рассказе Юрия Буйды старик и мальчик оказываются выброшены на обочину жизни и пытаются выжить, держась друг за друга. Героиня Марии Метлицкой резко меняется, когда в ее жизни появляется чужой ребенок. «Прочтение» публикует отрывок из рассказа Ариадны Борисовой — о хитросплетениях семейных отношений.

  АРИАДНА БОРИСОВА
  Хроника пикирующих бабушек

  Про нашу семейную ситуацию можно сказать загадкой: два конца, два кольца, посередине гвоздик. Это я — гвоздик примерно посередине в ножницах между началом и завершением только что прошедшего века.

  Сын и мне подсунул журнал. Я хотела бросить его в Леркину наглую морду, но он меня знает и честно предупредил:

  — Смотри, мамуля, обратно прилетит.

  Я его тоже знаю, поэтому не бросила. И невозмутимо сказала:

  — Ах ты, сволочь.

  Надо же как-то сохранять остатки родительского достоинства. Кстати, если не ошибаюсь, Энгельс говорил, что ребенок, который переносит меньше оскорблений, вырастает человеком, более сознающим свое достоинство. У нас наоборот. Я Лерку обзываю, а достоинство страдает совсем не его, что вынуждает меня закреплять позиции:
  — Броненосец по телкам.

  Сын засмеялся:

  — Не парься, мамуля. Лучше почитай, где лист загнутый. Я, такой, кумекаю: кем тебе бабуля приходится? И вообще, ху is ху в нашем семействе?

  Я хмыкнула, но стало любопытно — что он имеет в виду? И прочла, как один мужчина женился на вдове. У той была дочь. Отец этого мужчины влюбился в его приемную дочь и женился на ней. Таким образом, отец превратился в зятя своего сына, а приемная дочь сына — в его же мачеху. Через некоторое время женщины родили детей — мальчика и девочку. Сын мужчины, женившегося на вдове, сделался братом деду и дядей собственному отцу. Дочь отца мужчины (мужа вдовы) стала одновременно его сестрой и внучкой. Следственно, вдова является бабушкой своему мужу, а он не только ее мужем и внуком, но внуком и дедушкой самому себе.

  Ясно, идиотский родственный пасьянс раскладывается с целью высмеять тещ. (Теща — это я. Дочь Светка недавно вышла замуж). Наш народ возле тещиного дома без шуток не ходит. Свекровям меньше достается.

  Моя свекровь с мужем (свекром) живет в большой квартире, но в другом городе. Роза Федоровна — мать матери моего мужа Вовы — живет с нами. Я ей — невестка. Деваться Розе Федоровне некуда по причине того, что к дочери (моей свекрови) она не хочет. Или, скорее, ее туда не хотят. Как называется бабушка мужа по отношению к невестке — жене внука, неизвестно. Свекровь в квадрате?

  Энное время бабка-свекровь, действительно, проживала в квадрате — примерно столько места уделяли ей правнук Лерка и сиамский кот Михаил Самуэльевич Паниковский в их общей комнате. В зале ютились я с мужем Вовой, и отгороженная стенкой дочь. Стенка была не кирпичная, мебельная, но считалось, что закуток за ней — полноправная Светкина комната, где она заводила музыку в любое время суток. Понятно, какой «содом и геморрой» (цитирую Лерку) творился в доме.

  Светка скоропалительно выскочила замуж на первом курсе пединститута. Ну, спасибо, — злилась я на дочь, а по пути на себя. Есть в кого. В мамочку пошла. То есть в меня. Потом подумала как следует и (нехорошо, конечно) вздохнула с облегчением. Во-первых, легкомысленная Светка оказалась по сравнению со мной очень даже разборчивой. Муж попался приличный, работает менеджером в процветающем предприятии и, как ни странно, влюблен в эту стрекозу по уши. Во-вторых, у него собственная квартира, причем в соседнем доме. Из чего вытекает «в-третьих» — в доме освободилось место. Подъезд очистился от Светкиных воздыхателей, мебель в зале встала вдоль стены, и Михаил Самуэльевич с постелькой и миской переехал к нам с Вовой.

  Через определенное время Светка сообщила, что собирается стать мамой. Еще раз мерси, доча. Мне сорока нет, а уже отправляют в тираж. Примерила себя к новому статусу. Получалось не очень. В голову полез обидный анекдот: сначала она — девочка, потом — девушка, молодая женщина, молодая женщина… молодая женщина… старушка умерла.

  Как всем беременным, дочери не хватало костного материала. Говорят, девочки «съедают» больше маминых зубов, чем мальчишки. Но Светке повезло с плановым зачатием во время изобилия витаминов в аптеках. В магазинах я в восторге замирала перед детскими туалетными наборами, платьишками, игрушками. Раньше, в диком безденежье девяностых, мы о таких мечтать не смели. В магазинах было пусто, как в стратосфере, только звездочки мерцали на коньяке «Наполеон». А между бутылками паленого коньяка — стопочки турецких презервативов с усами. Правда-правда, не вру. Усы были черные, свирепо встопорщенные, и весь комплект удивительно напоминал белого от ярости душмана-лилипута в полиэтиленовом дождевике. «Чтоб лучше щекотались», — объяснила продавщица, приметив, как я пялюсь на усатые презервативы. Позади нее на полках возвышались пирамиды из банок кукумарии. Ку-ку, Мария. Какой остолоп обозвал так бедное морское растение, не подумав, как по-русски звучит? Одиннадцать тысяч за банку теми деньгами, мамочки мои! А финансовая пирамида из трех букв, в которую мой Вован сдуру бросился, как в омут головой, а ваучеры рыжего пройдохи, а зарплата раз в год перед выборами?! Я из кожи вон лезла, чтобы дети голода не знали. Если на столе в праздник стояло блюдо с пельменями, значит, ночи не спала — тряпкой махала в борцовском зале по соседству. Зал великанский, почти стадион. Ни одна уборщица не держалась, понедельно нанимали. А еще надо было потакать гастрономическим претензиям Вовы, Михаила Самуэльевича, и диетическим нуждам Розы Федоровны. Вы, может, думаете, что жалуюсь… Ну и думайте, но выговориться дайте!

  Чес-слово, выгадывать приходилось на всем. «Все» была я сама. Мне всегда хотелось дорогие серьги и косметику. Мне хотелось норковую шубу, сделать операцию на бедрах — убрать целлюлитные «месторождения», съездить на море. Вместо этого я пахала на двух работах, как папа Карло. Заходила за хлебом в соседний комок и целую минуту разглядывала дорогущий абрикосовый компот в мучительных спазмах — купить-не купить. Я тогда пылко любила этот компот. И так ни разу и не купила.

Дина Рубина. Медная шкатулка. — М.: Эксмо, 2015. — 416 с.

Рассказы сборника «Медная шкатулка» так похожи на истории, поведанные добрым и мудрым попутчиком. Невольно начинаешь сочувствовать и сопереживать, казалось бы, совсем незнакомым людям. И даже не замечаешь, как сам при этом становишься добрее и мудрее… В новой книге Дины Рубиной перекликаются голоса, повествующие о множестве пронзительных человеческих судеб.

Тополев переулок

Софье Шуровской

1

Тополев переулок давно снесен с лица земли…

Он протекал в районе Мещанских улиц — булыжная мостовая, дома не выше двух­трех этажей, палисадники за невысокой деревянной оградкой, а там среди георгинов, подсолнухов и «золотых шаров» росли высоченные тополя, так что в положенный срок над переулком клубился и залетал в глубокие арки бесчисленных проходных дворов, сбивался в грязные кучи невесомый пух.

Чтобы представить себе Тополев, надо просто мысленно начертить букву Г, одна перекладина которой упирается в улицу Дурова, а вторая — в Выползов переулок. В углу этой самой буквы Г стоял трехэтажный дом с очередным огромным проходным двором, обсиженным хибарами с палисадниками. Дом номер семь. Обитатели переулка произносили: домсемь. Это недалеко, говорили, за домсемем; выйдете из домсемя, свернете налево, а там — рукой подать.

Рукой подать было до улицы Дурова, где жил своей сложной жизнью знаменитый Уголок Дурова. Каждое утро маленький человечек в бриджах выводил на прогулку слониху Пунчи и верблюда Ранчо, так что в Тополевом переулке эти животные не считались экзотическими.

Рукой подать было и до стадиона «Буревестник», — в сущности, пустынного места, куда попадали, просто перелезая через забор из домсемя.

Рукой подать было и до комплекса ЦДСА — а там парк, клуб, кино; зимой — каток, настоящий, с музыкой (у Сони были популярные в то время «гаги» на черных ботиночках), летом — желтые одуванчики в зеленой траве и пруд, вокруг которого неспешно кружила светская жизнь: девушки чинно гуляли с офицерами.

Рукой подать было до знаменитого театра в форме звезды, где проходили пышные похороны военных. На них, как на спектакли, бегали принаряженные соседки. А как же — ведь красота!

Смена времен года проходила на тесной земле палисадников. Трава, коротенькая и слабая весной, огромно вырастала ко времени возвращения с дачи в конце августа и всегда производила на Соню ошеломляющее впечатление, как и подружки со двора, которые тоже вырастали, как трава, и менялись за лето до неузнаваемости. Осенью и весной на оголившейся земле пацаны играли в «ножички»: чертили круг, где каждый получал свой надел, и очередной кусок оттяпывался по мере попадания ножичка в чужую долю. Когда стоять уже было не на чем и приходилось балансировать на одной ноге — как придурковатому крестьянину на картинке в учебнике, — человек изгонялся из общества. Хорошая, поучительная игра.

Еще в палисадниках росли шампиньоны, их собирала Корзинкина задолго до того, как в культурных кругах шампиньоны стали считаться грибами. Скрутится кренделем, высматривая под окном белый клубень гриба, а сама при этом с сыном переругивается: «Ты когда уже женишься?» — «А когда ты, мать, помрешь, тогда и женюсь. Жену­то приводить некуда». Сын, мужчина рассудительный, сидел у окна и с матерью общался — как с трибуны — с высоты подоконника.

На Пасху палисадники были засыпаны крашеной яичной скорлупой — зеленой, золотистой, охристой, фиолетовой; радужный сор всенародного всепрощения. А когда соседи Бунтовниковы раз в году принимали гостей на Татьянин день, вся семья выходила в палисадник и чистила столовые приборы, с силой втыкая в землю ножи да вилки. Будто шайка убийц терзала грудь распятой жертвы.

* * *

Окрестности Тополева все состояли из проходных дворов — бесконечных, бездонных и неизбывных, обсиженных хибарами.

Эти прелестные клоповники, большей частью деревянные, в основном заселяла воровская публика. Редко в какой семье никто не сидел. В детстве это почему­то не казалось Соне странным: жизнь, прошитая норными путями проходных дворов, вроде как не отвергала и даже предполагала некую витиеватость в отношениях с законом.

Впрочем, были еще татары, более культурный слой населения. Их ладная бирюзовая мечеть стояла на перекрестке Выползова и Дурова. По пятницам туда ходили молиться чистенькие вежливые старики — в сапожках, на которые надеты были остроносые галоши, а по праздникам толпилась молодежь (искали познакомиться), молитвы транслировали на улицу, и трамвай № 59 всегда застревал на перекрестке. По будням у мечети продавали конину, шла негромкая торговля, хотя не все одобряли этот промысел: что ни говори, лошадь — друг человека.

Но присутствие мечети оказывало на текущую жизнь даже облагораживающее влияние: в 56­м, например, их края посетил наследный принц Йемен­ского королевства эмир Сейф аль­Ислам Мухаммед аль­Бадр — во как! К приезду шах­ин­шаха с женой Суреей за одну ночь был не только асфальтирован Выползов переулок, но и покрашены фасады ближайших домов. Так что Тополев был, можно сказать, в гуще политических событий.

А на углу Дурова и Тополева стояло здание ГИНЦВЕТМЕТа — Государственного института цветных металлов. За высоким забором виднелся кирпичный ведомственный дом для специалистов — там жила интеллигенция. Дом был привилегированный, как бы отделенный от остального населения Тополева переулка. Например, Сонина семья жила в отдельной квартире. Но без телефона. Телефон был в коммуналке на втором этаже, туда маме и звонили; соседка Клавдия стучала ножом по трубе отопления, и мама ей отзывалась — под ребристой серебристой батареей всегда лежал наготове медный пестик. Клавдия степенно говорила в трубку:

— Минуточку! Сейчас она подойдет…

Эту квартиру — огромную, двухкомнатную — они получили в те времена, когда папа занимал должность замдиректора института по научной части. Мама говорила, что ученый он был талантливый, но несчастливый. По складу интеллекта — генератор идей. Изобретал процессы, опережающие возможности технологий лет на двадцать. До внедрения многих не дожил. В эпоху расцвета космополитизма однажды вечером домой к ним пришли истинные доброжелатели, и папе было предложено… В общем, эта тихая сдавленная речь в прихожей выглядела в маминой передаче примерно так: «Мы вас, Аркадий Наумыч, ценим и не хотим потерять. Пока под нами огонь не развели, уйдите по собственному желанию». Папа так и сделал: взял лабораторию. В детстве Соня не понимала, как это делается: «взять лабораторию». Представляла, как папа берет под мышку всех сотрудников, чертежные столы, приборы, целый коридор на втором этаже… и гордо уходит вдаль. Чепуха! А спросить у него самого возможности уже не было: папа умер, когда Соне было лет пять. Папа умер, но его семья — мама, Соня и сильно старший брат Леня — осталась жить в той же двухкомнатной квартире. И все осталось прежним: в большой комнате стоял круглый стол на уверенных ногах, всегда покрытый скатертью, которой мама очень гордилась — коричневого грубого бархата, с тонкой вышивкой темно­золотой нитью. На тяжелом рижском трель­яже стояли две фарфоровые фигурки стройных девушек в сарафанах. Натирая мебель, домработница каждый раз ставила их на двадцать сантиметров правее, чем нравилось маме. И каждый раз мама молча их переставляла. Это продолжалось годами…

• Джесси Бертон. Миниатюрист. — М.: Эксмо, 2015. — 384 с.

  Действие романа разворачивается в XVII веке в Амстердаме, в доме богатого и уважаемого человека, занимающегося торговлей. Его молодая жена Нелла получает в подарок миниатюрную копию их дома, а также мини-копии всех обитателей роскошного особняка. Постепенно Нелла все ближе узнает свою новую таинственную семью, а еще понимает — миниатюрный дом в ее спальне живет своей жизнью.

  Лиса нервничает

  В канун Рождества исчез Пибо.

  — Говорила тебе «Закрывай окна». — Марин переводит взгляд с распахнутой дверцы золотой клетки на единственное настежь распахнутое окно в холле. — Твоя легкомысленность могла стоить ему жизни. — Она подходит к окну и, дотянувшись до рамы, с треском ее захлопывает.

  Нелла наблюдает за ней, закипая от ярости.

  — Вы, кроме себя, никого не любите, иначе никогда бы мне такого не сказали!

  Испугавшись своих слов, Нелла осекается. А Марин хмурится, трогая висок, но от ответного выпада воздерживается. Теперь она трет загривок, как если бы потянула мышцу. Хоть бы ты себя стерла в порошок, думает про себя Нелла, или уж ляпни что-нибудь, чтобы я выплеснула на тебя все свое бешенство.

  Ее охватывает ужас при одной мысли, что Пибо раздавили колеса экипажа или разорвали бродячие собаки. Она пытается не думать об этом, но получается не очень. Йохан до сих пор не вернулся, и они с Корнелией провели не один прекрасный вечер, наблюдая из окна за музыкантами и бражниками с их свистелками и колокольчиками, так контрастирующими с мертвой тишиной в доме. А Марин, похоже, решила оставить их в покое, предпочитая уединяться в своей комнате или неподвижно сидеть перед горящим камином в гостиной, глядя на огонь. Эти две недели были самыми счастливыми для Неллы, которая забыла про все, включая Пибо, думая лишь о развлечениях. Мгновения настоящей легкости, бездумности и свободы дыхания. Даже то, что произошло в конторе Йохана, находится под контролем, убрано в дальний угол, и сделать это в его отсутствие оказалось проще. Перечитывая послание миниатюриста, она думает: «Да, всякая женщина — хозяйка своей судьбы».

  У Неллы ноет сердце, оттого что не может вспомнить, закрыла ли она злосчастное окно. Почти три недели назад она выпустила попугая полетать в холле и с тех пор его не видела. Сама виновата. Как можно так бездумно, так жестоко отнестись к своему любимцу? Или это Корнелия в хлопотах по хозяйству оставила окно открытым? Проще все списать на естественные причины, чем поверить в то, что кто-то преднамеренно распахнул окно и выпустил птицу.

  — Это Отто недоглядел, — словно прочитав ее мысли, говорит Корнелия, глядя на открытую клетку.

  — А где он?

  — Вышел, — отвечает Марин вместо служанки.

  — Он ведь не любит выходить из дома.

  Марин встречается с ней глазами.

  — Петронелла, мне жаль, что так случилось, но птица — не лучший вариант домашнего питомца.

  — Не вам судить! — огрызается Нелла, чувствуя, как наворачиваются горячие слезы. Всем наплевать на то, что Пибо пропал! Кажется, одному Отто нравились его выкрики и клекот. Не иначе как Марин выкинула его на милость снежной зимы и голодных чаек. Какая яркая мишень для жадных клювов пернатых убийц! Это была бы месть в ее духе — за то, что Нелла осмелилась вынести клетку из кухни. Она сразу же непонятно почему невзлюбила Пибо, безобидное существо с необыкновенным опереньем. Чужую собственность.

  Неужели Нелла никогда больше его не увидит? Но балки пусты, не слышно ни голоса, ни хлопающих крыльев. Пибо был последней ниточкой, связывавшей ее с родным домом, и вот он улетел от нее поверх крыш, не ориентирующийся в пространстве, быстро замерзающий. Эта стужа была для него смертельна. Убежав к себе, Нелла зажимает рот, чтобы не разрыдаться.

  — Прости, — давится она в ладонь. — Прости меня.

  «Я вытяну из нее всю правду!» С досады она пнула шкап и тут же пожалела об этом: чуть не выбила большой палец. Вынув из игрушечной комнаты куколку своей золовки, она зажимает ее в кулаке. На нее смотрят ничего не выражающие глаза. Нелла распахивает окно. Леденящий воздух врывается в дом, и у нее перехватывает дыхание. Она грозит кулаком небу, имея в виду золовку, которую отправила к облакам вслед за ее жертвой, прежде чем Марин грохнется на лед и ее унесет течением в открытое море.

  — Где он? — вопрошает она канал и сама поражается этому выплеску ярости. Прохожие остановились и задрали головы. Тут она замечает удаляющуюся светлую голову среди серовато-коричневых и красных капоров, широкополых черных шляп и харлемских теплых шалей, в которые женщины прячут подбородки и которые они намотали вокруг шей, точно шерстяные нитки на шпульки. Неллу зазнобило — то ли от стылого воздуха, то ли от выглянувшего из-за облаков солнца. — Постойте! — кричит она, высунувшись из окна. Кулак раскрылся, и куколка Марин просто лежит у нее на ладони. — Кто вы?

  Бросив куколку на пол, она выскакивает из спальни, летит по коридору, сбегает с лестницы. В холле увлеченные беседой Марин и Корнелия поворачиваются в ее сторону.

  — Что ты делаешь? — спрашивает золовка, видя, как она открывает дверные засовы. — Останови ее, Корнелия.

  Служанка переводит взгляд с одной госпожи на другую, и на ее лице появляется страдальческая гримаса.

  — Почему мне нельзя выйти? Я увидела…

  — Я не позволю устраивать публичный спектакль. Я слышала, что ты сейчас кричала. По-твоему, это портовый кабак?

  — Там женщина, которую мне надо увидеть.

  — Какая еще женщина?

  Нелла мучается с засовами.

  — Корнелия, ты так и будешь стоять? — возмущается Марин. — Мне только скандала не хватает…

  Поздно. Нелла уже выскочила из дома.

  — Простудишься! — несется ей вслед.

  Толпа рассеялась, и она бегает взад-вперед, отчаянно высматривая блондинку. Остановилась перевести дыхание. Идти домой неохота, поэтому она быстро направляется по Вийзельстраат к Старой церкви. Обратиться с молитвой о возвращении любимца. Нелла отдает себе отчет в том, что ее беспокоит не столько судьба мужа, сколько судьба попугая. Что ж, Пибо значит для нее больше. Она засовывает руки поглубже в карманы юбки. Йохан вполне способен сам о себе побеспокоиться, разве нет? Вопрос повисает без ответа. Ей хотелось бы так думать, но что-то в образе жизни Йохана говорит о том, что именно он нуждается в их защите.

  Отмахнувшись от неприятных мыслей, она идет мимо нового высокого здания мэрии в сторону площади Дамбы. Колокола Старой церкви обливают малиновым звоном обледеневшие крыши домов. Малые, числом четыре, высокими голосами возвещают о грядущем рождении Святого Сына, а большой басистым голосом Создателя как бы поддерживает их снизу. Пахнет вареным мясом, а прямо напротив церкви дерзко выросла винная лавка. Если пастор Пелликорн гоняет виноторговцев, то рядовые амстердамцы благосклонно поглядывают на козлы, просевшие под тяжестью огромного чана с вином.

  — Жалкая личность, — бросает кто-то. — Это ведь гильдия распорядилась, чтобы весь день торговали.

  — Господь превыше гильдий, друг мой.

  — Вот и Пелликорн так считает.

  — Не переживай. Гляди! — Мужчина показывает спрятанные под полой две фляжки с горячим красным зельем. — С апельсином.

  Они удаляются в не столь целительный квартал, чему Нелла только рада. Поймав на себе пристальный взгляд пастора, она отводит глаза. Сейчас ей пригодилось бы пальто, да и в церкви не многим теплее. Она озирается. Большинство сидений вокруг кафедры свободны, а двум-трем прихожанам, возможно, просто некуда пойти. Обычно служба собирает большую паству, и каждый молится у всех на виду.

  К своему удивлению, она вдруг обнаруживает Отто в парчовом пальто хозяина и надвинутой на глаза конической черной шляпе. Склонив голову, он молча шевелит губами: не то молится, не то дает обещание. Он словно не в себе. Руки дергаются, тело напряжено. Что-то удерживает ее от того, чтобы подойти, было бы неправильно встревать в такую минуту. Вновь ощутив потусторонний холодок, она оборачивается и лихорадочно скользит взглядом по скамьям, а затем вверх по беленым стенам к потолку со старыми фресками. Эта женщина где-то рядом и наблюдает за ней!

• Александр Снегирев. Как же ее звали?.. — М.: Издательство «Э», 2015. — 288 с.

  Молодой писатель Александр Снегирев, автор романа «Вера», прошедшего в финал премии «Национальный бестселлер», выпускает еще одну книгу прозы. В рассказе «Как же ее звали…», как и в других текстах сборника, не найти героев и негодяев, хороших и плохих, обличений и вердиктов. Случайное здесь становится роковым, временное — вечным, и повсюду царит пронзительное чувство драмы жизни и беззащитности любви.

  <…> В тот день я возвращался от девчонки. Мы с ней жили на одном проспекте, она в начале, у памятника, а я в конце, у леса.

  Посреди ее комнаты стояла стремянка.

  Девчонка не белила потолок, не вешала люстру, не протирала пыль со шкафа. И перегоревшие лампочки не меняла. Просто ей нравилось все время сидеть на верхушке этой стремянки и обозревать. Спустя годы я узнал, что грызуны шиншиллы тоже любят забраться повыше.

  Моя девчонка походила на шиншиллу не только этим, она была очень приятной на ощупь и любила сухофрукты. Разве что зубы не точила о твердые предметы.

  В марте и апреле она задумчиво сидела на своей стремянке, а я нерешительно бездействовал на полу. В мае я снова обнаружил ее на стремянке, только на этот раз совершенно голой, и наши отношения перешли на новый уровень.

  В тот день по пути домой, расположившись в троллейбусе у окошка, я не мог избавиться от образов девчонки-шиншиллы. Она мелькала передо мной, заслоняя машины, дома и обляпанные цветами плодовые деревья, а спортивные штаны из мягкой ткани не могли скрыть рефлекс тела.

  Приближалась моя остановка, я перебрал в уме все успокаивающие и даже отвратительные сюжеты — тщетно. Встать на ноги, сохранив тайну своего эмоционального состояния, я не мог. Как назло, на каждом сиденье, в том числе и рядом со мной, сидели пенсионеры. Не хотелось своей разнузданностью шокировать льготников, и без того в те годы разочаровавшихся в молодежи.

  Я проехал свою остановку.

  Проехал следующую.

  Так и до МКАДа недолго. С отчаянием я закрыл глаза, но девчонка-шиншилла проникла под веки. Я стал снова таращиться в окно и вдруг увидел ее, Лесную фею.

  * * *

  Несколькими годами ранее я учился в младших классах, но уже тогда был легковозбудимым. Наша классная так и говорила моей матушке: «Ваш мальчик легковозбудимый». Мама давала мне гомеопатию, но сладкие шарики бесследно растворялись в пучинах моих детских страстей.

  Пресловутая возбудимость, как часто бывает, сочеталась с робостью. В целом я был тих и задумчив, но обстоятельства время от времени пробуждали во мне зверя. Я забрасывал девочек снежками, пинал под зад сыночка завучихи, бросался предметами школьного творчества в кабинете ИЗО. Ища выход постоянно накапливающейся во мне страсти и не умея излить ее, я связался с двумя хулиганами, в компании с которыми принялся бушевать. Одного вскоре выгнали, а мы с Лехой удерживались в школе из милости — директриса пожалела моих немолодых родителей и бабушку моего дружка, единственную его опекуншу.

  В нашей школе, как и во многих других, была обустроена экспозиция, посвященная Великой Отечественной войне. Точнее, одному из авиационных полков и его боевому пути. Экспозиция состояла из фанерного, крашенного под натуральный камень, обелиска и стендов. На обелиске золотом были выведены патетические слова, а у подножия топорщились пластмассовые, покрытые пылью лепестки как бы вечного огня, лампочка в котором перегорела. Стенды располагались по обе стороны от обелиска и образовывали букву «П». Под стеклами лежали покоробившиеся, отклеившиеся от паспарту блеклые фотографии, расплывчатые копии приказов, нечитаемые карты, вырезки из газет и выцветшие письма. Этот бумажный хлам не мог привлечь мальчишку, но было кое-что еще — гильзы от авиационных пушек, наполненные землей городов-героев: Сталинграда, Одессы и других.

  Время от времени, обычно ближе к Девятому мая, в школу приходили ветераны. Нас сгоняли в актовый зал, пришедшего ветерана сажали на сцене, и мы слушали. Я помню лысого летчика, который вспоминал облачка воздушных взрывов и смущенно признавался, что в жизни не видел ничего красивее. Помню пехотинца с желтой сединой. Он рассказал, как в самом начале начфин их части роздал деньги из сейфа. Никто не решался, а он взял, и ничего, пока отступали до самой Москвы, молоко покупал у крестьян. А однажды пришла она, бабушка-пирожок, Лесная фея.

  Она была подтянутой, благообразной старушкой. Плотные шерстяные чулки облегали тонкие щиколотки. Строгие дамские ботинки на невысоком каблуке придавали стать, юбка и пиджак имели в своем крое что-то военное. Справа на груди блестела красной эмалью звезда ордена. Седые волосы она заплетала в толстую косу, а глаза были, как бетон — серо-голубые. При ней имелся портфель, из которого она достала фотографию. Мужчины и женщины в пиджаках, шинелях и ватниках. У некоторых — трофейные автоматы. В центре, рядом с командиром, девчонка-подросток, чуть старше нас, и только по материалу глаз, угадывающемуся на старом черно-белом снимке, можно было догадаться — это она.

  Среди героических рассказчиков Лесная фея была единственной женщиной, а история ее оказалась самой увлекательной. Время стерло из памяти подробности, поэтому пересказ мой может показаться блеклым, однако основные относящиеся к тому дню факты я помню отчетливо.

  Когда фашистские оккупанты вторглись в ее родную Белоруссию, Лесной фее исполнилось тринадцать лет и два месяца, она только что окончила восьмой класс. Во времена, когда она почтила визитом нашу школу, повсюду стали продаваться гороскопы с краткими характеристиками знаков Зодиака. Скопив рубль на жвачку Turbo, я в последний момент передумал и купил гороскоп. Хотелось понять, как сложится с одноклассницами, на кого стоит тратить время, а с кем тотальная несовместимость. Особой пользы мне новые знания не принесли, но гороскоп я невольно вызубрил и потому легко определил, что Лесная фея, вероятнее всего, Овен.

  Сила, упорство, стремление к победе.

  За сорок девять лет до этого папа Лесной феи решил добровольно сотрудничать с новыми властями. Об этом она сообщила нам обкатанным, гневным тоном. Предательство отца и подтолкнуло ее к побегу в партизанский отряд. Решила смыть кровью позор семьи.

  Она произнесла вереницу фраз о героизме простых людей, о непростом быте и о подвиге народа. Только мы начали скучать, как она устроила мастер-класс. Сменив гневную, с нотками драматизма патетику на ласковую, светлую улыбку, Лесная фея принялась делиться секретами мастерства — рассказала, как натягивала поперек лесных дорог тонкую, невидимую глазу проволоку. Если немецкий мотоциклист налетал на такую, то гарантированно лишался головы. И так она в этом проволочном обезглавливании поднаторела, что немцы захотели получить ее собственную, тогда еще не седую, а белобрысую головку.

  Правда, короткостриженую.

  В лесной землянке не до бани, только и думаешь, как бы не завшиветь вконец.

  Немцы награду назначили — тысячу марок. И неспроста, за год с небольшим Лесная фея умудрилась безвозвратно вывести из строя пятьдесят шесть мотопехотинцев противника.

  Тут Леха потянул руку и, не дожидаясь разрешения, спросил у феи, как немцы узнали, что проволочные засады — ее рук дело.

  Пленный из отряда выдал. Ему фотографию класса показали, и он опознал.

  Тогда папашу и повесили.

  Хоть и сотрудничал.

  И мамашу паровозом.

  А на той школьной фотографии она очень красиво получилась. Тогда немецко-фашистские романтики ее Лесной феей и прозвали.

  Бетон ее глаз засветился. А может, просто лампочка на потолке мигнула.

  Здесь-то я и встрял.

  Неужели какой-то проволокой можно отрубить башку взрослому дяде, тем более откормленному фашисту?

  Фея посмотрела на меня своим лучистым бетоном и сказала: «Иди сюда, покажу».

  И я, стеснительный, но хорохорящийся, единственный сын пожилых интеллигентов, поднялся на сцену актового зала.

  Дальше все произошло самой собой и как-то очень быстро. Возможно, причина такого восприятия — в моем волнении, когда лица сливаются в сплошное пятно, а звуки пропадают. Из-за занавеса, словно по мановению, появился школьный завхоз и подал Фее моток медной проволоки. Она попросила два деревянных бруска, и ей тут же были вручены ножки от расшатанного стула, который завхоз никак не удосуживался склеить.

  Обратившись к залу, Фея пригласила помощника-добровольца. Помню, желание выразил лишь один — мой приятель Леха. Фея извинилась, что не может продемонстрировать метод обезглавливания мотоциклистов, но готова поделиться проволочным способом казни. Быстро, бесшумно, не затрачивая боеприпасов.

  Сложив проволоку вдвое, Фея скрутила концы, образовав проволочное кольцо диаметром с обыкновенную бочку. Сделала по краям небольшие петли, в которые продела ножки стула. Подобрав юбку и деловито опустившись на колени, Фея накинула проволочное кольцо себе на шею и велела нам смело крутить ножки стульев. Зал смолк, завучиха приоткрыла рот.

  Леха крутил бойко, я — сбивчиво, и через считаные секунды проволочные косички подобрались к шее, кольцо стянулось на горле.

  — Еще! — скомандовала Фея с хрипотцой.

  Леха нерешительно сделал один оборот. Проволока заметно сдавила кожу.

  — Сильнее! — рявкнула Фея, клокоча. — Чего встали!

  Мы не решались шевельнуться.

  Фея вырвалась из наших рук и сама сделала по обороту каждой из ножек. Лицо ее налилось, как насосавшийся клещ.

  — Теперь хорошо! — прохрипела она. — Еще один оборот — и каюк!

  Фея ослабила петлю, стащила ее с головы, и тут-то все и случилось. Откашлявшись и посмотрев на меня, она сказала, что солдат, который не может казнить врага, плохой солдат и сам достоин смерти. Она погладила меня по макушке, а затем надавила. Я невольно встал перед ней на колени. Она накинула петлю мне на шею и стала быстро крутить с одной стороны, велев Лехе крутить с другой. Зал продолжал безмолствовать. Завучиха дастала из рукава платочек и промокнула свой выпуклый лоб.

  — Теперь достаточно одного поворота, чтобы он стал задыхаться, и еще одного, чтобы проволока перерезала артерию, — сообщила Лесная фея.

  Что было потом, не помню. Или петля затянулась туговато, или душно стало в помещении, только я потерял сознание. Вроде моргнул всего лишь, а уже лежу на спине, и лица вокруг взволнованные.

  Даже та одноклассница, ради которой гороскоп купил, прибежала посмотреть. А над всеми, позади, возвышаясь над плечами и головами подростков и учителей, улыбались нежные бетонные глаза. <…>