Заядлый путешественник Ховский под впечатлением от острова Цейлон пытается создать его подобие на родине. Но среднерусский климат не подходит для пальм и оголенных танцовщиц. Мечта о рае на земле заканчивается печально: хозяин повешен, Цейлон сожжен. На его фундаменте возникают сначала приют для душевнобольных, потом тюрьма, а в 1944 — оборонный завод. Его возглавляет представитель старинного русского семейства — Андрей Трофимович Черепнин. Он, как и его предшественники, тоже служит мечте. Но знает: если ее не держать в ежовых рукавицах, она может разнести вдребезги всё и вся, как это случалось не раз в истории России.

Мы похоронили его на Красной Горе, на вершине, в самой старой части кладбища, там, где еще сохранилось несколько десятков надгробий и крестов из черного мрамора — под ними лежали гильдейские купцы, офицеры, погибшие в Новороссии при Екатерине II, под Балаклавой при Николае I и на Шипке при Александре III, священники, чиновники, владельцы фабрик и пароходов, лесопромышленники, скототорговцы, герой белого движения генерал Чернов-Изместьев, мечтатель Арсений Ховской и красный комиссар Ласкирев-Беспощадный, упокоившийся в фамильной гробнице Ласкиревых — потомков византийского императора Феодора II Ласкариса, которые перебрались в Россию более пятисот лет назад, при Иване III, обнищали и растворились в бескрайнем море русской крови…

Мы похоронили его на семейном участке рядом с прадедом Ильей, крепостным крестьянином, а потом прасолом, рядом с дедом Никитой, военным инженером, отцом Трофимом, известным революционером, рядом с родным дядей Тимофеем, известным контрреволюционером, сыновьями-полковниками Михаилом и Сергеем, рядом с правнуком Ильей и правнучкой Сашкой, рядом с женой Анной и обеими матерями — Елизаветой и Евгенией…

Мы похоронили его при стечении огромного множества народа — тысячи людей собрались у его дома под алым флагом, прошли за его гробом по главной улице под траурные звуки оркестра и поднялись на Красную Гору, чтобы проститься с человеком, который почти семьдесят лет был богом, царем и героем, отцом и хозяином Цейлона, а может быть, и города Осорьина, такой же его достопримечательностью, как Белая башня средневекового кремля, храм Бориса и Глеба, Мансуровское медресе, Батальон, торговые ряды времен Николая I, кинотеатр «Марс» с фигурной крышей, поросшей березками, здание бывшей гимназии Шмидта с кружевными чугунными балконами, водонапорная башня под островерхой крышей с шишаком, Конный рынок, четыре памятника Ленину, главная улица, четная сторона которой носила название Ямской, а другая — Советской, три гранитные стелы с именами сотен мужчин и женщин, погибших на Великой войне, в Афганистане и Чернобыле, памятный знак в честь тысячелетия города, наконец Ящик — военный завод, директором которого Андрей Трофимович Черепнин был почти полвека…

Мы подпевали — уж кто как умел — детскому хору, исполнявшему старинную погребальную песню, и звуки ее разносились над Красной Горой, над древним русским городом:

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили,

И труп не с ружейным прощальным огнем

Мы в недра земли опустили…

Дом на вершине Цейлона не мог вместить всех, кто хотел бы помянуть покойного, пришлось ставить столы во дворе, в саду и даже на улице.

Куба достала из шкафа парадный генеральский мундир хозяина и повесила его на спинку кресла, в котором любил сидеть Андрей Трофимович Черепнин.

И все, кто собрался за длинным столом в гостиной, могли разглядеть награды Черепнина — звезды Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда, множество орденов и медалей.

На моей памяти он никогда не надевал этот мундир. Только по праздникам, уступая требованиям протокола, появлялся на людях в обычном пиджаке с двумя звездами Героя и тремя медалями лауреата Государственной премии.

Старики по очереди вставали из-за стола и произносили прочувствованные речи о заслугах покойного, обращаясь к его мундиру, сверху донизу усеянному наградами и похожему на рыцарский панцирь. Они говорили о его храбрости и твердости, о его мудрости и прозорливости, об энтузиазме и лучших временах, когда генерал Черепнин вел их от победы к победе…

Я сидел за дальним столом в гостиной и вспоминал тот вечер, когда мы спустились на берег реки, туда, где когда-то была заводская пристань, а теперь там все было завалено металлоломом.

Мы стояли под проливным дождем на берегу реки — дед в куртке с капюшоном, я в промокшей кепке — и молча смотрели на старое железо.

Всюду лежало железо, очень много старого железа, настоящие заросли железа — железа сиротского, обесчещенного, опозоренного, униженного, изувеченного, ржавого, скрученного, рваного, битого, обожженного, мертвого, слипшегося в кучи или разбросанного по всему берегу. Накренившиеся портовые краны, рельсы, тросы, шестерни, контейнеры, гайки, гвозди, шайбы, шурупы, двутавровые балки, листы, швеллер, прутья, трубы всех диаметров, гусеничные траки, электродвигатели, вагонные пары, котлы, чугунные чушки, короба, бухты колючей проволоки — обломки, куски, огрызки, обрывки — все это, перемешанное с песком, глиной и шлаком, сползало с холма в реку и упиралось в борт затонувшей баржи, вздымавшейся из воды гигантским бортом и частью днища, корявого и дырявого, все это гудело и стонало, громыхало и лязгало под дождем, который всей своей тяжестью падал на землю, на железо, на людей…

Я старался не смотреть на деда — ведь для него все это железо было не хламом, не металлоломом, а неотъемлемой частью его судьбы, его существа.

Внезапно он развернулся и двинулся вверх по склону холма, к дому, при каждом шаге погружаясь по щиколотки в шлак, не обращая внимания на дождь и не оборачиваясь.

У ворот его ждала Куба, но он даже не взглянул на нее.

Я едва поспевал за ним.

Он поднялся по лестнице — два марша, двадцать четыре ступеньки — на второй этаж, включил свет — шесть лампочек под потолком и два бра, распахнул дверцы ветхого буфета, налил из тяжелого граненого графина водки, капнул в стакан йоду, выпил залпом, с шумом выпустил жар через хищные ноздри, сел на стул с высокой спинкой, который все называли креслом или троном, положил на стол руки — левая сильная, грубая, коротокопалая, с твердыми плоскими ногтями, правая потоньше, с длинными пальцами — и опустил веки, погасив звериные желтые глаза и превратив лицо в древнюю маску, состоящую сплошь из глубоких резких морщин, как кора дерева, выраставшего посреди комнаты из дыры в полу и исчезавшего в квадратном окне, прорезанном в потолке…

Было слышно, как Куба закрыла ворота, со скрежетом и лязгом загоняя в гнезда три стальных запора — раз, два, три, аминь…

Мне было жалко старика, проигравшего все битвы и потерявшего все, но я не мог найти нестыдные слова, чтобы выразить ему сочувствие.

— Нет, — вдруг сказал он, не открывая глаз. — Так не пойдет.

И так же внезапно замолчал.

Я не понял, о чем это он, но кивнул.

— Только дерево не трогайте, — сказал дед, когда я взялся за ручку двери. — Пусть растет.

Часы в углу пробили одиннадцать, я спустился в Медвежью комнату и лег под одеяло.

Обычно в одиннадцать и старик ложился спать. Укрывался тонким суконным одеялом и замирал, скрестив руки на груди, как изваяние средневекового рыцаря на могильной плите. Вставал в пять, выпивал стакан воды с тремя каплями йода и отправлялся на прогулку. Спускался к мосту, возвращался к дому, снова спускался, опять поднимался, потом завтракал крутым яйцом, бутербродом с медом, выпивал чашку крепкого чая без сахара, садился в старенького «козла» и отправлялся на Красную Гору, по возвращении возился в саду, читал, после обеда спал час-полтора, гулял с Кубой и ее дочерью, пил чай, разыгрывал шахматные этюды — двадцать пять лет одно и то же: в пять подъем, стакан воды с йодом, прогулка, послеобеденный сон, сад, шахматы, и в одиннадцать он замирал, лежа на спине со скрещенными на груди руками, недвижный и холодный, как камень, отвергнутый земледельцами и строителями…

Так было всегда, но не в тот день.

Всю ночь он просидел за столом в гостиной, не обращая внимания ни на шум дождя, ни на бой часов, ни на холод, ни даже на муравьев, которые ползали по столу, по рукам старика, по его лицу, а в пять утра встал, принял душ, съел ложку меда, выпил стакан воды с тремя каплями йода, начистил до блеска ботинки, надел белую сорочку, вставил в манжеты серебряные запонки с черными агатами, повязал галстук, облачился в строгий костюм с жилетом, достал из сейфа семизарядный офицерский наган с костяными накладками на рукоятке, спустился в подвал, три раза выстрелил в дощатую стену, чтобы проверить, исправен ли револьвер, открыл ворота, вывел из гаража «козла» и уехал.

Рано утром меня разбудила Куба, сунула в руку телефон.

Звонил Федор Федорович Нечаев, доктор, которого все в городе звали по первым буквам имени и отчества — Фэфэ: деда доставили в больницу с сердечным приступом. Он упал на мосту, потерял сознание, и цейлонские мужики на руках отнесли его в приемное отделение.

Доктор Нечаев — высокий, толстый, в костюме с иголочки, с пышной седой шевелюрой — встретил меня на крыльце.

— Откуда у него пистолет? — спросил он.

— Револьвер, — сказал я. — Наградной.

— Он Сафьяна убил. — Доктор покачал головой. — Сафьяна!

— Дед?! Убил?!

— Четыре пули в сердце. — Доктор поднял руки и показал четыре пальца. — Наповал.

— Что с ним?

Нечаев вздохнул.

— Уже ничего.

Дед умер не приходя в сознание — остановилось сердце.

Доктор протянул мне ключ, который дед носил на шее как нательный крест.

Ключ был большой, темный, весь в оспинах.

— Это от кладбища, — сказал я. — От ворот.

Фэфэ кивнул.

Мы похоронили деда на вершине Красной Горы при стечении огромных масс народа.

После смерти деда я стал совладельцем дома на Цейлоне — единственного, наверное, дома на сотни километров вокруг, над которым развевался красный флаг, дома, насквозь, от подвала до крыши, пробитого огромным деревом, — и хозяином старого кладбища со всеми его помещиками и их рабами, с офицерами и монахами, купцами и комиссарами…

«Мечтатели» — это сборник коротких историй о смешном и грустном, о страшных опасностях и захватывающих приключениях, о прыжках со скалы и посиделках в парижских кафе, созданный при поддержке издательства Lonely Planet.
Тим Кэхилл, чей рассказ представляет «Прочтение», является основателем и главным редактором журнала «Outside». Он написал 9 книг и поучаствовал в создании трех документальных фильмов для IMAX, два из которых были номинированы на Oscar. Тим живет в штате Монтана.

Пустыня была в… ммм… ладно, не помню точно где,
но точно где-то в Соединенных Штатах. Почти точно она была в каком-то штате к западу от Висконсина, где
я вырос и ходил в школу, совершенно ничего не зная о той
Америке, что располагалась за Миссисипи. Тогда были
пасхальные каникулы, и мы — я и пара моих друзей — решили поехать в Калифорнию. Конечно, это была долгая
поездка, а мы хотели вернуться до начала занятий, так что
не могли позволить себе остановку со сном в кровати, тем
более что на мотели у нас особо не было денег. Я малость
вздремнул, когда кто-то еще сел за руль, но когда в «Фольксваген-жук» набивается трое здоровенных парней, спать
почти невозможно.

И все же, мне кажется, я был погружен в этакий странный полусон, когда эмоции явно преобладают над чувства-
ми. Яснее всего я запомнил то… хм, пространство. Вместо
привычных моему глазу зеленых холмов с жующими коровами я видел много… ну, песка. Да. И камня, пожалуй. Кажется, это было раннее утро, потому что солнце было достаточно низко (но это мог быть и закат), и оно освещало
вершины того, что я бы назвал горами. На дороге мы были
совершенно одни. Было не очень понятно — то ли мы глубоко в долине, то ли высоко в горах. И то, что было вокруг
нас или над нами, — вот этот пейзаж… Я такого никогда
не видел. Я замер, пораженный необузданной мощью и великолепием неведомой страны. Друзья дали мне минуту.
А может, они сказали мне: выйди на минутку… я не помню — в любом случае глаза мои жгло, как будто я собирался
заплакать. Я не знаю почему. Я об этом не думал.

Горы (или долина, или что бы это ни было) сверкали
под солнцем, и, возможно, я правда почувствовал слезы
на лице. Но может, и нет. Как бы то ни было, я стоял и смотрел на эту странную землю — где бы и чем бы она ни была — и повторял в своем сердце: я никогда этого не забуду.

Это место стояло у меня перед глазами еще несколько часов. Потом я уснул. А когда мы добрались до Лос-Анджелеса, оно исчезло. Я не мог воскресить его в памяти,
словно бы не видел. Место, которое я никогда не забуду,
исчезло за один день.

Несколько лет спустя, уже в 1967-м, я жил в Сан-Франциско, в квартире, которую можно, пожалуй, описать как
хипповую ночлежку. Собирался в Мексику, так что читал
книги о культуре, географии, еде и музыке в этой стране.
Если вы можете живо представить матрас на полу и кучи
библиотечных книг вокруг, вы поймете, о чем я.

Мои ночлежные друзья всячески поносили меня, витая
в облаках марихуаны: «Слышь, ты делаешь все неправильно.
Просто расслабься и угомонись уже». Но я выучил урок того «места, которое я никогда не забуду», и собирался узнать
о Мексике как можно больше. Ведь только так после путешествия я буду все помнить.

Впрочем, это тоже не сработало.

Я очень хорошо помню поездку, но в основном она состояла из проблем с попутчиками, а вовсе не из особенностей Мексики. Например, теперь я знаю, что ехать в Мексику с человеком, который находится на испытательном сроке
после проблем с наркотиками, — плохая идея. Вы, может,
и поговорите с местными, но эти местные будут полицейскими, и вопросы задавать придется уже не вам.

Какие-то проблемы возникали из-за моего совершеннейшего невежества. Тогда я ни разу не был в походе и почему-то очень много надежд возлагал на армейский спальник.
Нет, конечно, вы можете спать в таком мешке под дождем,
но очень скоро промокнете и замерзнете, а к утру спальник будет весить сто кило и никогда не высохнет — зато
вы сможете отдать его местным в счет оплаты двух ночей
в сарае с козлами. С козлами? Ну да, зато сухо.

Конечно, эти истории очень веселили моих ночлежных друзей, но все-таки мои воспоминания казались мне
туманными и не такими уж яркими. На тот момент я думал, что хочу быть писателем. Величайшее Произведение
должно было возникнуть из небытия целиком благодаря
опыту прожитой жизни (двадцать четыре года, на минутку). Но тогда я пытался рассказать соседям про тот сарай
с козлами и понимал, что не могу даже толком ответить
на вопросы.

— Чувак, там же реально воняло, наверное.

— Да нет, нормально было. Чем там вонять-то могло?

— Ну, ээээ… козлами.
— Козлами? Серьезно? Я че, похож на человека, нюхавшего козлов?

Мне показалось, что истории, которые я рассказываю,
только выиграют, если их расцветить деталями. Я не мог
просто испытать что-то и думать, что этот опыт навеки
со мной останется. Мне следовало давать названия цветам, запахам и чувствам. Следовало обращаться к соб-
ственным эмоциям и уже через них воспринимать мир.
И мне нужно было это делать прямо сразу, потому что
в путешествиях не всегда есть время на рефлексию. Какого цвета тени на скале? Совершенно точно — темно-красные, я уверен, потому что — записал. Ночной, темный
красный цвет, близкий к абсолютной тьме. Глубокий.
Жуткий. Так вот и записал.

Северная Калифорния была для меня новым местом,
поэтому в свободное время я исследовал окрестности.
Я ездил в Пойнт-Рейес, или к горе Лассен, или даже
в Биг-Сур. И в любой день путешествия я непременно находил минутку, чтобы посидеть и записать впечатления.
И сейчас, примерно сорок лет спустя, я могу открыть эти
старые записные книжки и снова вернуться в те дни.

Еще одним плюсом записей стало то, что, читая их,
я вспоминаю и те вещи, о которых не писал. Я, например, могу вспомнить погоду, вспомнить, как озяб с утра,
могу прямо-таки почувствовать дождь, загнавший меня
в палатку, трепетавшую на ветру.

Некоторые люди уверены, что могут вспомнить свои
ощущения с помощью фотографий. Не могу с этим поспорить, хотя передача чувств через объектив — редкий талант,
которого у меня нет. Мне приходится превращать эмоции
и интуиции в слова — чтобы потом запоминать их навсегда.
Когда я не могу записать, что хотел, и вместо этого делаю
фото, я знаю, что навсегда теряю этот момент.

Урок, полученный мной в «месте, которое я не забуду», укоренился в моем «Я». Почему я плакал, когда впервые увидел пустыню? Интересно было бы вспомнить.
Надо бы найти время, чтобы осознать то, что я сейчас
называю внутренним пейзажем. Записывая впечатления,
я творю. Когда на странице соседствуют эмоции и наблюдения, читая это, я приближаюсь к пониманию того, зачем все это нужно.

Потом я получил работу музыкального журналиста
в маленьком журнале в Сан-Франциско под названием
«Rolling Stone». Несколько лет спустя я помогал новому
журналу «Outside». Я много работал в «Outside», потому что мне нравилось писать для них. Сплав на плотах
по реке Овайхи, поиск доколумбовых построек в Перу — не могу поверить, что мне за это платили.

Я был хорошим журналистом. Страсть к записыванию впечатлений сделала свое дело. После возвращения
из поездки все мои быстрые записки на коленке превращались в настоящие истории, которые можно было рас-
сказывать. Теперь, когда мне уже семьдесят, я все еще
пишу о путешествиях, наслаждаюсь ими и все еще в восторге от того, что могу зарабатывать этим на жизнь.
Иногда я думаю, что моя работа — это волшебство, содеянное той самой пустыней. Или — горой? В общем,
«местом, которое я никогда не забуду». Хотелось бы мне
сказать, что там было невероятно красиво, но это всего
лишь предположение. Мне кажется, что это сочетание
сильных эмоций и пустынного пейзажа, существующего
в моих воспоминаниях.

Вообще, если подумать, пустыня могла быть и в Юте.

Купить книгу в интернет-магазине «Эксмо»

До 12 лет Мартин Писториус был обычным мальчиком — вполне счастливым и здоровым, но в результате поразившего его таинственного неврологического заболевания на долгие годы оказался запертым в собственном теле. Болезнь отняла у Мартина способность двигаться, говорить, она отняла у него детство и какую бы то ни было надежду на будущее. Он страдал и впадал в отчаяние, и снова пытался подать сигнал: я здесь, я рядом, я все чувствую и понимаю. Но однажды все изменилось, и началась история чудесного возвращения Мартина Писториуса из мира призраков в мир людей.

Сегодня Мартину Писториусу 39 лет. Он занимается веб-дизайном и счастлив в браке с женой Джоанной. Мартин научился «говорить» с помощью компьютера, получил образование, завел друзей и написал книгу обо всем, что произошло с ним за то время, когда он был в «стране драконов», и как, вырвавшись из плена, начал жить с чистого листа.

По телевизору снова показывают Динозаврика Барни. Терпеть не могу и самого Барни, и его музыкальную заставку. Ее поют на мотив «Янки Дудл Денди».

Я смотрю, как дети скачут, резвятся и прыгают в широкие объятия огромного лилового динозавра, потом обвожу взглядом комнату, в которой нахожусь. Здешние дети неподвижно лежат на полу или обмякли в креслах. Ремень удерживает меня, не позволяя сползти с инвалидной коляски. Мое тело — так же как их тела — тюрьма, из которой я не могу убежать: когда я пытаюсь заговорить, с моих губ не слетает ни звука; когда я велю своей руке двигаться, она не шелохнется.

Есть только одно различие между мной и этими детьми: мой разум прыгает и скачет, крутит колесо и сальто-мортале, словно пытаясь вырваться из своих оков, создавая пылающую вспышку роскошных красок в мире серости. Но никто этого не знает, потому что я не могу рассказать. Люди думают, что я — пустая скорлупка, потому-то я и сидел здесь, смотря по телевизору «Барни» или «Короля Льва» день за днем на протяжении последних девяти лет, и как раз в тот момент, когда мне уже казалось, что ничего хуже быть не может, начинались «Телепузики».

Мне двадцать пять лет, но мои воспоминания о прошлом начинаются лишь с того момента, когда я начал возвращаться к жизни из того места, где потерялся, — чем бы это место ни было. Я словно увидел вспышки света во тьме, слыша, как люди вокруг говорят о моем шестнадцатом дне рождения и гадают, стоит ли сбривать щетину на моем подбородке. Услышанное напугало меня, поскольку, хотя у меня не было никаких воспоминаний, никакого ощущения прошлого, я был уверен, что я еще ребенок, а голоса вокруг говорили о человеке, который вот-вот станет мужчиной. А потом до меня постепенно дошло, что говорят они обо мне, — и примерно тогда же я начал понимать, что у меня есть мать и отец, брат и сестра, с которыми я виделся в конце каждого дня.

Вы когда-нибудь видели такие фильмы, где персонаж просыпается в образе призрака, но не знает, что он уже умер? Вот так все и было, когда до меня дошло, что люди смотрят сквозь меня или мимо, а я не понимал, почему. Как бы я ни старался просить и умолять, вопить и кричать, я не мог заставить их обратить на меня внимание. Мой разум был заточен внутри беспомощного тела, я был не властен над своими руками и ногами, и голос мой был нем. Я не мог ни подать знака, ни издать звука, чтобы дать хоть кому-нибудь понять, что я вновь пришел в себя. Я был невидим — призрачный мальчик.

Так я научился хранить свою тайну и стал безмолвным свидетелем мира, окружавшего меня, и жизнь моя текла мимо в бесконечной последовательности одинаковых дней. Девять долгих лет минуло с того момента, как я снова пришел в сознание, и все это время меня спасало лишь то, что я пользовался единственным оставшимся у меня инструментом — своим разумом — исследуя им все, начиная от черной бездны отчаяния до психоделических ландшафтов фантазии.

Вот как все было вплоть до того момента, когда я познакомился с Вирной, и теперь она одна подозревает, что внутри меня скрыто активное сознание. Вирна верит, что я понимаю больше, чем кто-либо считает возможным. Она хочет, чтобы я доказал это завтра, когда меня будут тестировать в клинике, которая специализируется на возвращении голоса немым, где помогают общаться всем — от пациентов с синдромами Дауна и Каннера (аутизмом) до жертв опухоли мозга или инсульта.

Какая-то часть меня не осмеливается поверить, что эта встреча сможет выпустить на свободу человека, спрятанного внутри скорлупки. Мне потребовалось так много времени, чтобы примириться с тем, что я заперт внутри собственного тела, — примириться с невообразимым, — что страшно даже думать о том, что я смогу изменить свою судьбу. Но, как бы мне ни было страшно, когда я представляю себе возможность, что кто-то, наконец, поймет, что я здесь, я чувствую, как птица, именуемая надеждой, нежно трепещет крылышками внутри моей груди.

Я провожу каждый свой день в стационаре дневного пребывания в пригороде большого южноафриканского города. Всего в нескольких часах дороги отсюда — холмы, покрытые желтым кустарником, где рыщут львы в поисках добычи. По пятам за ними следуют гиены, мародерствующие среди остатков львиной трапезы, а за ними летят стервятники в надежде ободрать последние клочки плоти с костей. Ничто не пропадает зря. Животное царство — идеальный цикл жизни и смерти, такой же нескончаемый, как само время.

Я пришел к настолько полному пониманию бесконечности времени, что научился теряться в нем. Бывает, проходят целые дни, если не недели, когда я закрываюсь в себе и становлюсь совершенно черным внутри — этакое ничто, которое моют и кормят, перемещают с инвалидной коляски на кровать, — или с головой погружаюсь в крохотные вспышки жизни, которые вижу вокруг себя. Муравьи, ползающие по полу, существуют в мире войн и вражды, бои выигрываются и проигрываются, и я остаюсь единственным свидетелем истории столь же кровавой и ужасной, как и история любого народа.

Я теперь умею повелевать временем, а не быть его пассивным реципиентом. Мне редко попадаются на глаза часы, но я научился определять время по рисунку, который плетут вокруг меня солнечные лучи и тени, после того как до меня дошло, что можно запоминать, как падает свет всякий раз, как кто-нибудь спрашивает время. Еще один ориентир для оттачивания этого метода — фиксированные моменты, которые с такой неумолимостью дарят мне здешние дни: утреннее питье в 10 утра, ланч в 11:30, дневное питье в три часа. В конце концов, у меня масса возможностей для практики.

Это означает, что теперь я могу терпеть эти дни, смотреть им в лицо и отсчитывать их, минута за минутой, час за часом, позволяя наполнять меня безмолвным звукам чисел, — мягким изгибам шестерок и семерок, приятному стаккато восьмерок и единиц. Убив таким образом целую неделю, я преисполняюсь благодарности за то, что живу в такой стране, где в солнце нет недостатка. Я бы никогда не научился одерживать победы над часами, если бы родился в Исландии. Тогда мне пришлось бы позволить времени бесконечно омывать меня своими волнами, постепенно истачивая, точно гальку на пляже.

Откуда я знаю то, что знаю, например, что Исландия — страна самых длинных дней и ночей, или что вслед за львами идут гиены и хищные птицы, — это для меня тайна. За исключением той информации, которую я слышу, когда включают радио или телевизор, — эти голоса подобны дуге радуги над горшком с золотом, которым является для меня окружающий мир, — мне не дают никаких уроков, я не читаю никаких книг. Это поневоле наводит на мысль, что свои знания я приобрел до того, как заболел. Пусть болезнь навечно сплела узлами мое тело, но мой разум она лишь временно взяла в заложники.

Сейчас полдень, и это означает, что осталось меньше пяти часов до того момента, когда отец приедет забрать меня. Это самое яркое мгновение любого дня, поскольку оно означает, что стационар, наконец, останется позади, когда папа ровно в пять вечера увезет меня отсюда. И даже описать не могу, в какое возбуждение я прихожу в те дни, когда мама приезжает за мной пораньше, окончив работу в два часа!

Сейчас я начну считать — секунды, потом минуты, потом часы — и, надеюсь, это заставит отца приехать чуточку быстрее.

Один, два, три, четыре, пять…

Надеюсь, папа включит в машине радио, чтобы мы могли послушать репортаж с матча по крикету по дороге домой.

— Аут! — порой восклицает он после очередной подачи.

Примерно то же самое происходит, когда мой брат Дэвид играет в компьютерные игры, если я нахожусь в комнате.

— Перехожу на следующий уровень! — время от времени вскрикивает он, и пальцы его летают по клавиатуре.

Никто из них и представления не имеет о том, как я дорожу этими мгновениями. Когда мой отец разражается радостными возгласами в момент победного броска, или мой брат разочарованно хмурит брови, пытаясь набрать больше очков, я молча воображаю себе шутки, которые я отпускал бы, проклятия, которые выкрикивал бы вместе с ними, если бы только мог, — и на несколько драгоценных мгновений больше не чувствую себя аутсайдером.

Как бы мне хотелось, чтобы папа уже приехал!

Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять…

Тело мое сегодня кажется каким-то особенно отяжелевшим, и ремень, заставляющий меня сидеть прямо, врезается сквозь одежду в кожу. Болит правое бедро. Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь уложил меня и облегчил эту боль. Сидеть многие часы подряд далеко не так удобно, как вы могли бы себе представить. Вы же наверняка видели мультики, в которых персонаж падает с утеса, врезается в землю и — шарах! — разлетается на кусочки? Вот так я себя чувствую — как будто меня расколотили на миллион осколков, и каждый из них болит. Гравитация становится болезненной, когда действует на тело, не приспособленное для этой цели.

Пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Одна минута.

Четыре часа пятьдесят девять минут — столько еще осталось.

Один, два, три, четыре, пять…

Как бы я ни старался отвлечься, мой разум все время возвращается к боли в бедре. Я думаю о том разбившемся мультяшном человечке. Иногда я жалею, что не могу врезаться в землю, как он, и разбиться на мириад осколков. Потому что тогда, может быть, я смог бы так же вскочить на ноги и, точно по волшебству, снова стать целым — а потом броситься бежать.

Купить в магазине издательства «Эксмо»

Роман двукратного обладателя британского Букера Джона Максвелла Кутзее «Детство Иисуса» наделал немало шума еще до выхода в свет и заставил понервничать критиков всего мира. По словам автора, он предпочел бы издать его «с чистой обложкой и с чистым титулом», чтобы можно было обнаружить заглавие лишь в конце книги. Читателям остается только разгадывать зашифрованные в книге символы и добираться до истинного смысла написанного, который прячется за многозначностью слов и образов.

Человек у ворот отправляет их к низкому просторному зданию поодаль.
— Если поспешите, — говорит он, — успеете записаться до закрытия.

Они спешат. «Centro de Reubicación Novilla» — гласит вывеска. Что это — Reubicación? Такого слова он не помнит.

В конторе просторно и пусто. И жарко — жарче даже, чем снаружи. В глубине залы — деревянная стойка, разделенная на секции матовым стеклом. Вдоль стены — ряд каталожных шкафов с ящиками, лакированного дерева.

Над одной секцией висит табличка: «Recién Llegados», слова выписаны по трафарету черным на картонном прямоугольнике. Служащая за стойкой, молодая женщина, встречает его улыбкой.

— Добрый день, — говорит он. — Мы — новоприбывшие. — Он медленно выговаривает слова на испанском, который он так прилежно учил. — Я ищу работу, а также пристанище. — Хватает мальчика под мышки и поднимает его, чтобы она его как следует разглядела. — Со мной ребенок.

Девушка тянется через стойку, пожимает мальчику руку.

— Здравствуйте, юноша! — говорит она. — Это ваш внук?

— Не внук, не сын, я просто за него отвечаю.

— Пристанище. — Она поглядывает в бумаги. — Здесь в Центре у нас есть свободная комната, можете пожить в ней, пока не подыщете что-нибудь лучше. Не роскошно, однако вам, может, подойдет. А насчет работы давайте разберемся утром — вы, видно, устали и, наверное, хотите отдохнуть. Вы издалека?

— Мы были в пути всю неделю. Мы прибыли из Бельстара, из лагеря. Знаете Бельстар?

— Да, еще как. Я сама из Бельстара. Вы испанский выучили там?

— У нас каждый день были уроки, полтора месяца.

— Полтора месяца? Повезло вам. Я пробыла в Бельстаре три месяца. Чуть не умерла от скуки. Только уроками испанского и выжила. У вас случайно не сеньора Пиньера преподавала?

— Нет, у нас был учитель мужчина. — Он мнется. — Можно я затрону другую тему? Моему мальчику, — он бросает взгляд на ребенка, — нездоровится. Отчасти потому что он расстроен — растерян и расстроен, и не ел как следует. Питание в лагере показалось ему странным, не понравилось. Тут есть где как следует поесть?

— Сколько ему лет?

— Пять. Столько ему дали.

— И вы говорите, он не ваш внук.

— Не внук, не сын. Мы не родственники. Вот, — он извлекает из кармана две путевые книжки, протягивает ей.

Она разглядывает документы.

— Вам это в Бельстаре выдали?

— Да. Там нам дали имена, испанские.

Она перегибается через стойку.

— Давид — красивое имя, — говорит она.

— Тебе нравится твое имя, юноша?

Мальчик глядит на нее спокойно, но не отвечает. Что она видит? Тощего, бледнолицего ребенка в шерстяном пальтишке, застегнутом до горла, серых шортах до колен, черных ботинках на шнурках, в шерстяных носках и матерчатой кепке набекрень.

— Тебе не жарко в такой одежде? Пальто не хочешь снять?

Мальчик качает головой.

Он вмешивается:

— Одежда — из Бельстара. Он сам ее выбрал из того, что у них было. Успел изрядно привыкнуть.

— Понимаю. Я спросила, потому что он, по-моему, слишком тепло одет — в такой-то день. Хотела бы сообщить: у нас здесь, в Центре, есть склад, куда люди сдают одежду, из которой их дети выросли. Открыт по утрам каждый будний день. Заходите, выбирайте. Там разнообразнее, чем в Бельстаре.

— Спасибо.

— И вот еще что: когда заполните все необходимые анкеты, сможете получить на путевую книжку деньги. Вам причитается четыреста реалов на поселенческие расходы. И мальчику тоже. По четыреста реалов каждому.

— Спасибо.

— А теперь пойдемте, я покажу вам комнату. — Склонившись, она что-то шепчет женщине за соседней стойкой — стойкой с названием «Trabajos». Женщина вытягивает ящик, копается в нем, качает головой.

— Легкая заминка, — говорит девушка. — Кажется, у нас нет ключа от той комнаты. Должно быть, он у администратора здания. Администратора зовут сеньора Вайсс. Идите в Корпус «С». Я вам нарисую схему. Когда найдете сеньору Вайсс, попросите ее дать вам ключ от С 55. Скажите, что вас прислала Ана из центральной конторы.

— Не проще ли будет дать нам другую комнату?

— К сожалению, свободна только С 55.

— А еда?

— Еда?

— Да. Можно ли здесь где-нибудь поесть?

— Опять же — спросите сеньору Вайсс. Она должна вам помочь.

— Спасибо. Последний вопрос: есть ли здесь какие-нибудь организации, которые занимаются соединением людей?

— Соединением людей?

— Да. Наверняка тут многие ищут родственников. Есть ли здесь организации, которые помогают семьям соединиться — семьям, друзьям, возлюбленным?

— Нет, я о таких организациях никогда не слышала.

Отчасти потому, что он устал и сбит с толку, отчасти из-за того, что карта, которую набросала девушка, оказалась невнятной, а частью оттого, что тут нет указателей, Корпус «С» и кабинет сеньоры Вайсс он находит не сразу. Дверь заперта. Он стучит. Ответа нет.

Он останавливает прохожего — крошечную женщину с острым, мышиным личиком, облаченную в шоколадного цвета форменную одежду Центра.

— Я ищу сеньору Вайсс, — говорит он.

— Она уже всё, — говорит женщина и, видя, что он не понял, уточняет: — На сегодня она всё. Приходите утром.

— Может, вы мне поможете. Мы ищем ключ от комнаты С 55.

Женщина качает головой.

— Простите, я не заведую ключами.

Они возвращаются в Centre de Reubicación. Дверь заперта. Он стучит в стекло. Внутри — никаких признаков жизни. Он стучит еще раз.

— Пить хочу, — ноет мальчик.

— Потерпи еще немного, — говорит он. — Я поищу кран.

Девушка, Ана, появляется из-за здания.

— Вы стучали? — говорит она. И его вновь поражают ее юность, здоровье и свежесть.

— Сеньора Вайсс, кажется, ушла домой, — говорит он. — Не могли бы вы сами как-то помочь? У вас нет ли — как это называется? — llave universal, открыть комнату?

— Llave maestra. Нет такого — llave universal. Будь у нас llave universal, всем бедам конец. Нет, llave maestra от Корпуса «С» есть только у сеньоры Вайсс. Может, у вас есть друг и вы бы устроились на ночь у него? А утром придете и поговорите с сеньорой Вайсс.

— Друг, и мы бы устроились на ночь? Мы прибыли к этим берегам полтора месяца назад и с тех пор жили в лагерной палатке в пустыне. Откуда, вы думаете, у нас есть друзья, у которых мы бы устроились на ночь?

Ана хмурится.

— Идите к главным воротам, — приказывает она. — Ждите меня снаружи. Сейчас разберусь, что можно сделать.

Они выходят за ворота, пересекают улицу и усаживаются в тени деревьев. Мальчик пристраивает голову ему на плечо.

— Пить хочу, — жалуется он. — Когда ты найдешь кран?

— Тс-с, — говорит он. — Слушай птиц.

Они слушают странную птичью песню, чувствуют кожей странный ветер.

Появляется Ана. Он встает, машет ей. Мальчик тоже поднимается на ноги, руки жестко прижаты к бокам, большие пальцы стиснуты в кулаках.

— Принесла попить вашему сыну, — говорит она. — На, Давид, пей.

Ребенок пьет, возвращает ей чашку. Она убирает ее в сумку.

— Хорошо? — спрашивает она.

— Да.

— Хорошо. Теперь пошли со мной. Идти неблизко, но можно считать это зарядкой.

Она стремительно шагает по дорожке через парковую зону. Привлекательная девушка, спору нет, хотя такая одежда ей не к лицу: темная бесформенная юбка, белая блузка, тесная у горла, туфли на плоской подошве.

Будь он один, шел бы с ней в ногу, но с ребенком на руках — никак. Он окликает ее:

— Пожалуйста, не так быстро!

Она не обращает на него внимания. Расстояние между ними увеличивается, он спешит за ней через парк, через дорогу, еще раз через дорогу.

Она останавливается перед узким простеньким домом.

Еще в 2011 году гражданская жена Стига Ларссона заявила, что готова закончить роман мужа. Однако понадобилось 4 года, чтобы продолжение трилогии наконец вышло в свет. Честь завершить труд Ларссона выпала известному шведскому писателю и журналисту Давиду Лагеркранцу.

Новые времена настали в жизни Лисбет Саландер и Микаэля Блумквиста. Каждый из героев занят своими проблемами. И все же хакерше и журналисту суждено встретиться снова. Блумквист ввязался в новое крупное расследование — убит знаменитый шведский ученый в области искусственного интеллекта. А Саландер вычислила, что за этим преступлением стоит ее самый злейший враг после Залы. И этот враг уже сплел свою смертельную паутину…

Лисбет услышала, как хлопнула входная дверь в квартиру и стих звук спускавшихся по каменной лестнице шагов. Она посмотрела на Августа. Тот стоял неподвижно, вытянув руки по швам, и пристально смотрел на нее, что ее озадачило. Если только что она держала все под контролем, то сейчас вдруг почувствовала неуверенность. Да и что, скажите на милость, происходит с Ханной Бальдер? Она, казалось, вот-вот разрыдается. А Август… он, в довершение всего, начал качать головой и что-то неслышно бормотать, на этот раз не натуральные числа, а что-то совершенно другое. Лисбет больше всего хотелось удалиться, но она осталась. Ее задача еще не была выполнена до конца, поэтому Саландер достала из кармана два авиабилета, ваучер на гостиницу и толстую пачку купюр, крон и евро.

— Я хочу только от всей души… — начала Ханна.

— Молчи, — прервала ее Лисбет. — Вот авиабилеты до Мюнхена. Ваш самолет улетает сегодня вечером в четверть восьмого, поэтому надо спешить. Вам предоставят транспорт прямо до «Замка Эльмау» — это шикарный отель неподалеку от Гармиш-Партенкирхена. Вы будете жить в большом номере на самом верху, под фамилией Мюллер, и для начала останетесь там на три месяца. Я связалась с профессором Чарльзом Эдельманом и объяснила ему важность полной секретности. Он будет регулярно навещать вас и следить за тем, чтобы Август получал лечение и помощь. Эдельман организует также подходящее квалифицированное школьное обучение.

— Ты шутишь?

— Я сказала, молчи. Это чрезвычайно серьезно. Конечно, у полиции есть рисунок Августа, и убийца схвачен. Но его работодатели на свободе, и невозможно предугадать, что они планируют. Вы должны немедленно покинуть квартиру. У меня есть другие дела, но я организовала вам шофера, который довезет вас до аэропорта. У него, возможно, странноватый вид, но он вполне нормальный. Вы можете называть его Чума. Поняли?

— Да, но…

— Вообще никаких «но». Лучше послушай: во время вашего пребывания там вам нельзя будет пользоваться кредитками или звонить с твоего телефона, Ханна. Я организовала тебе зашифрованный телефон «Блэкфон», на случай если вам понадобится поднять тревогу. Мой номер там уже забит. В гостинице все оплачиваю я. Вы получите сто тысяч крон на непредвиденные расходы. Вопросы есть?

— Это безумие…

— Нет.

— Но откуда у тебя такие деньги?

— У меня есть средства.

— Как же мы…

Ханна осеклась. Вид у нее был совершенно растерянный, и казалось, она не знает, что ей думать. Внезапно женщина начала плакать.

— Как же мы сможем отблагодарить? — выдавила она.

— Отблагодарить?

Лисбет повторила слово так, будто оно было ей совершенно непонятно, и когда Ханна подошла к ней с распростертыми руками, она отступила назад и, устремив взгляд в пол прихожей, сказала:

— Соберись! Ты должна взять себя в руки и завязать с той чертовней, которой ты пользуешься, с таблетками или что там у тебя. Можешь отблагодарить меня таким образом.

— Конечно, обязательно…

— И если кому-нибудь придет в голову, что Августу надо в какой-нибудь интернат или другое учреждение, ты должна отбиваться, жестко и беспощадно. Ты должна бить в их самое слабое место. Ты должна быть как воин.

— Как воин?

— Именно. Никому нельзя…

Лисбет осеклась, сообразив, что это не самые удачные прощальные слова. Потом решила, что сойдет, развернулась и направилась к входной двери. Много шагов она сделать не успела. Август снова начал бормотать, и теперь было слышно, что он говорит.

— Не уходи, не уходи… — бормотал он.

На это у Лисбет тоже не нашлось ответа. Она только коротко сказала: «Ты справишься», и затем добавила, словно разговаривая сама с собой: «Спасибо за то, что закричал утром». На мгновение воцарилась тишина, и у Лисбет мелькнула мысль, не следует ли ей сказать еще что-нибудь. Но она махнула рукой, развернулась и вышла в дверь.

— Я не могу описать, что это для меня значит! — крикнула ей вслед Ханна.

Но Лисбет не услышала ни слова. Она уже бежала вниз по лестнице, направляясь к стоявшей на Торсгатан машине. Когда Саландер выехала на мост Вестербрун, ей через приложение Redphone позвонил Микаэль Блумквист и рассказал, что АНБ вышло на ее след.

— Передай им, что я тоже вышла на их след, — буркнула в ответ Лисбет.

Затем она поехала к Рогеру Винтеру и напугала его до полусмерти. После этого отправилась домой и снова засела за свой шифрованный файл АНБ. Но опять ни на шаг не приблизилась к решению.

Нидхэм и Блумквист целый день напряженно работали в номере «Гранд отеля». Эд предложил потрясающую историю, и Микаэль теперь мог написать эксклюзивный материал, в котором он, Эрика и «Миллениум» так нуждались. Это было замечательно. Тем не менее, его не покидало неприятное ощущение, причем не только из-за того, что никто по-прежнему ничего не знал про Андрея. Эд явно что-то не договаривал. Почему он вообще появился и почему прилагает столько энергии, чтобы помочь маленькому шведскому журналу, вдали от всех центров власти США?

Конечно, такой расклад можно было рассматривать как обмен услугами. Микаэль пообещал не раскрывать хакерского вторжения и, по крайней мере, наполовину согласился попытаться убедить Лисбет поговорить с Эдом. Но в качестве объяснения это казалось недостаточным, и поэтому Микаэль уделял столько же времени тому, чтобы слушать Эда, сколько чтению между строк.

Нидхэм вел себя так, будто основательно рисковал. Занавески были задернуты, телефоны лежали на безопасном расстоянии. В комнате присутствовало ощущение паранойи. На гостиничной кровати лежали секретные документы, которые Микаэлю позволялось читать, но не цитировать или копировать, и Эд периодически прерывал свой рассказ, чтобы обсудить технические аспекты неприкосновенности источника. Казалось, он с маниакальной тщательностью следит за тем, чтобы утечку информации нельзя было связать с ним. Иногда он нервно прислушивался к шагам в коридоре и пару раз смотрел в щель между занавесками, чтобы убедиться в том, что никто не следит за ними снаружи. Тем не менее Микаэль не мог отделаться от подозрения, что это в основном театр. Ему все больше казалось, что на самом деле Эд полностью контролирует ситуацию, точно знает, чем занимается, и даже не слишком боится прослушки. Блумквисту пришло в голову, что его действия, вероятно, санкционированы свыше, и, возможно, его самого наделили в этой игре ролью, которую он пока не понимает.

Поэтому интересным представлялось не только то, что Эд говорил, но и то, о чем он умалчивал, и чего он, кажется, хочет добиться при помощи этой публикации. Совершенно очевидно здесь присутствовала определенная доля злости. «Несколько проклятых идиотов» из отдела «Надзора за стратегическими технологиями» помешали Эду прищучить вторгшегося в его систему хакера только потому, что не хотели собственного разоблачения, и это, как он сказал, его взбесило. Здесь у Микаэля не было причин ему не доверять или, тем более, сомневаться в том, что Эд искренне хочет уничтожить этих людей, «раздавить их сапогом, стереть в порошок».

В то же время в его рассказе, похоже, присутствовало нечто иное, дававшееся ему не столь легко. Иногда казалось, будто Эд борется с какой-то внутренней цензурой, и Микаэль периодически прерывал работу и спускался на ресепшн — для того, чтобы позвонить Эрике и Лисбет. Бергер всегда отвечала с первого гудка, и хотя они оба проявляли большой энтузиазм по поводу материала, в их разговорах ощущался тяжелый и мрачный подтекст — поскольку про Андрея никто по-прежнему ничего не знал.

Лисбет вообще не отвечала. Блумквисту удалось дозвониться до нее только в 17.20; звучала она сосредоточенно и высокомерно, и сообщила, что мальчик находится в безопасности у матери.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— О’кей.

— Невредима?

— В целом да.

Микаэль набрал побольше воздуха.

— Лисбет, ты вторглась во внутреннюю сеть АНБ?

— Ты разговаривал с Эдом-Кастетом?

— Этого я комментировать не могу.

Он не мог давать комментариев даже Лисбет. Неприкосновенность источника была для него свята.

— Значит, Эд все же не так глуп, — сказала она так, будто он ответил нечто совершенно другое.

— Значит, ты вторглась?

— Возможно.

Микаэль почувствовал, что ему хочется выругать ее и спросить, чем она, черт возьми, занимается. Однако он проявил максимальную выдержку и сказал только:

— Они готовы оставить тебя в покое, если ты встретишься с ними и подробно расскажешь, как действовала.

— Передай им, что я тоже вышла на их след.

— Что ты имеешь в виду?

— Что у меня есть больше, чем они думают.

— О’кей, — задумчиво произнес Микаэль. — Но ты могла бы встретиться с…

— С Эдом?

«Какого черта, — подумал Микаэль. — Эд ведь сам хотел выдать себя ей».

— С Эдом, — повторил он.

— Высокомерный мерзавец.

— Довольно высокомерный. Но ты могла бы встретиться с ним, если мы обеспечим гарантии того, что тебя не схватят?

— Таких гарантий не существует.

— А ты согласишься, если я свяжусь со своей сестрой Анникой и попрошу ее быть твоим представителем?

— У меня есть другие дела, — ответила Лисбет так, будто не хотела больше об этом разговаривать.

Тогда он не удержался и сказал:

— История, которой мы занимаемся…

— Что с ней?

— Я не уверен, полностью ли я ее понимаю.

— В чем проблема? — спросила Лисбет.

— Для начала я не понимаю, почему Камилла вдруг появилась тут после стольких лет.

— Думаю, она дождалась своего часа.

— Что ты имеешь в виду?

— Что она, наверное, всегда знала, что вернется обратно, чтобы отомстить за то, что я сделала ей и Зале. Но ей хотелось дождаться, пока она станет сильной на всех уровнях. Для Камиллы нет ничего важнее, чем быть сильной, и сейчас она вдруг увидела возможность, случай убить одним ударом двух зайцев — по крайней мере, мне так кажется. Можешь спросить у нее, когда в следующий раз будешь пить с ней вино.

— Ты разговаривала с Хольгером?

— Я была занята.

— Но у нее все-таки не получилось. Ты, слава богу, уцелела, — продолжил Микаэль.

— Я уцелела.

— А тебя не беспокоит, что она в любой момент может вернуться?

— Мне это приходило в голову.

— Ладно. А тебе известно, что мы с Камиллой всего лишь немного прогулялись по Хурнсгатан?

Лисбет не ответила на вопрос.

— Я знаю тебя, Микаэль, — лишь сказала она. — А теперь ты встретился еще и с Эдом… Подозреваю, что от него мне тоже придется защищаться.

Блумквист усмехнулся про себя.

— Да, — ответил он. — Ты, пожалуй, права. Излишне полагаться на него мы не будем. Я даже боюсь оказаться для него полезным идиотом.

— Не самая подходящая для тебя роль, Микаэль.

— Да, и поэтому я бы с удовольствием узнал, что ты обнаружила во время вторжения.

— Массу раздражающего дерьма.

— Об отношениях Экервальда и «Пауков» с АНБ?

— Это и еще немного.

— И ты собиралась мне об этом рассказать?

— Если бы ты хорошо себя вел, пожалуй, — сказала Лисбет насмешливым тоном, который не мог не порадовать Микаэля.

Затем он фыркнул, поскольку в эту секунду точно понял, чем занимается Эд Нидхэм.

Он понял это настолько отчетливо, что ему было трудно не подавать виду, когда, вернувшись в гостиничный номер, он продолжал работать с американцем до десяти часов вечера.

Брюс Худ — известный ученый, заведующий кафедрой Бристольского университета, автор цикла лекций на BBC «Познакомься со своим мозгом». По мнению автора, наше «я» — это иллюзия, фантом. В большинстве жизненных коллизий человек имеет дело с искаженной интерпретацией окружающей действительности и своего внутреннего мира. Мы трактуем свои провалы как успехи. Мы полагаем, что превосходим других в положительных качествах. Мы иногда делаем вещи, которые удивляют нас самих или, по крайней мере, удивляют тех, кто считал, что хорошо нас знает. В книге «Иллюзия «я»» представлены новейшие исследования о работе мозга и его влиянии на самоидентификацию.

Вы считаете себя злым? Вы можете причинить боль и страдания
другому человеческому существу или беззащитному животному?
Подумайте, насколько вероятно, что вы совершите что-либо из
следующего.

Убьете насмерть электрическим током себе подобного.

Будете мучить щенка.

Введете другому смертельную дозу яда.

Устроите коллеге досмотр с полным раздеванием и заставите заниматься сексом с другим работником.

Большинство читателей придут в ужас. Однако стэнфордский психолог Фил Зимбардо заставляет еще раз задуматься над этим, когда
читаешь его книгу «The Lucifer Effect». Он рассказывает, каким
образом хорошие люди, оказавшись в определенных обстоятельствах, способны стремительно деградировать. Зимбардо убедительно
доказывает, что практически все способны на отвратительные по-
ступки, перечисленные выше в списке, хотя заранее никто не соглашается, что может такое сделать. Ведь мы считаем себя по сути
своей хорошими и думаем, что только плохие люди делают плохие
вещи. Вся наша правовая система основана на этом предположении:
индивидуумы несут ответственность за свой моральный выбор. Но
Зимбардо утверждает, что ситуации, в которых мы можем оказаться, и влияние окружающих определяют, как мы поведем себя и как
будем обращаться с другими. Мы верим, что наша иллюзия Я обладает основополагающей нравственностью, но эта нравственность
полностью находится во власти тех, кто нас окружает.

Зимбардо со своей козлиной бородкой напоминает традиционное изображение Люцифера. Ученый известен своим стэнфордским тюремным экспериментом 1971 года, результаты которого
взбудоражили исследователей и общественность. Эксперимент
имитировал ситуацию лишения свободы. Испытуемые — обычные студенты — играли в полицейских и воров. Это было двухнедельное исследование эффекта ролевой игры, проведенное в подвале стэнфордского факультета психологии, который был превращен в самодельную тюрьму. Как и в бристольском эксперименте Тайфела со школьниками, добровольцы были разделены на две группы бросанием монеты. Половина студентов-добровольцев стали охранниками, другая половина — их заключенными, каждый получал по 15 долларов в день в течение двух недель.

Студенты думали, что это будут легкие деньги, которые можно
получить, пробездельничав пару недель. Однако то, что случилось
потом, шокировало всех участвующих и оставило глубокий след
в литературе об истоках зла, объясняющей возможную природу
невероятной человеческой жестокости.

Дабы создать ощущение достоверности, «заключенные» были
арестованы в воскресенье реальным полицейским, на них были
надеты наручники, завязаны глаза, и их привели в тюрьму, где
они были раздеты и одеты в тюремные робы без нижнего белья.

Это было только начало унижения. Затем их встретили «охранники» (облаченные в униформу однокурсники в зеркальных очках).
Когда «заключенные» просились в туалет, расположенный в конце
коридора, их вели с мешками на головах. Их «охранники» выдали
им длинный список правил, который те должны были запомнить,
а нарушение этих правил вело к наказанию. В течение очень короткого времени ситуация начала обостряться. Хотя охранникам
не давали указаний причинять вред «заключенным», они начали
мучить и пытать их. В этой авторитарной атмосфере «заключенные» оказались в их полной власти, и «охранники» все больше выходили из-под контроля.
С научной точки зрения это было впечатляюще. Несмотря на
то что каждый участник эксперимента знал, что ситуация условна, она породила реальную жестокость и страдание.

В течение следующих 40 лет многие оценивали стэнфордский тюремный эксперимент как противоречивое исследование:
и с точки зрения этики (допустимости ставить людей в подобную ситуацию), и с точки зрения интерпретации результатов.
Но даже если все это было игрой с чрезмерным перевоплощением актеров, остается по-прежнему вопрос: в чем разница
между ролевой игрой и реальностью? Почему человек может
делать ужасные вещи в игре «понарошку» — такие вещи, на которые не способно его «настоящее Я»? Где тут на самом деле
реальное Я?

Что вам делать, если вы безработный, страдаете ожирением и живете на пособие, не имея шансов выбраться из ловушки нищеты?
С 2003 года существует другой мир, где вы можете жить, — мир,
где вы можете получить еще один шанс. Это «Second Life» («Вторая
жизнь») — виртуальный мир в Интернете, где можно облачиться
в другое Я и жить жизнью среди аватаров, которые никогда не
стареют, обладают идеальными телами, не болеют, имеют прекрасные дома и ведут интересную жизнь.

Дэвид Поллард и Эми Тэйлор — два человека, пожелавших (каждый по отдельности) убежать от тягот повседневной
жизни. Оба — жители Ньюквея, приморского курорта на юго-западе Англии, который превратился в Мекку для пьяной молодежи, приезжающей целыми компаниями кутить все лето напролет.
Городок далек от идиллии, и я могу себе представить, что жизнь
там без работы и перспектив должна быть очень депрессирующей.
Чтобы убежать от невзгод, Дэвид и Эми (которые потом встретились в интернет-чате) присоединились ко «Второй жизни», где
стали Дэйвом Барми и Лорой Скай.

Дэйву Барми в этой новой «жизни» было приблизительно 25
лет, рост 193 см, он — худой, с длинными черными волосами, владелец ночного клуба, живущий на обширной вилле. Дэйв питает слабость к деловым костюмам и украшениям. В реальности Дэвиду Полларду 40 лет и он весил 160 кг. Этот лысеющий мужчина жил на пособие по нетрудоспособности в снимаемой им комнате.
В жизни он носил футболки и тренировочные штаны. Лора Скай — тоже экзотический персонаж. Ей около 25 лет, она худая, ростом 180 см, с длинными черными волосами, живет в большом доме. Ей нравился стиль кантри-и-вестерн, с его обтягивающими саржевыми блузами и сапогами. В реальности Эми
была рыжеволосой, толстой, ростом 162 см, и тоже жила на пособие. Контраст между реальностью и виртуальным образом очевиден). И вот пара встретилась в виртуальном мире как Дэйв Барми
и Лора Скай. Они влюбились друг в друга и вскоре виртуально
поженились во «Второй жизни». Однако они встретились и в реальной жизни, и Эми переехала к Дэвиду в Ньюквей. Через два
года они поженились по-настоящему, но потом все пошло наперекосяк. Лора (Эми) начала подозревать, что во «Второй жизни»
Дэйв флиртует, поэтому она наняла виртуального детектива, чтобы проверить своего виртуального мужа. В какой-то момент она
обнаружила, что в игре Дэйв Барми занимался сексом с девушкой
по вызову. В реальной жизни Дэвид извинился и умолял о прощении. Последней каплей стала ситуация, когда Эми застала своего
реального мужа в его скромном жилище за компьютером, наблюдающим, как его аватар страстно обнимается на кушетке с другим
персонажем «Второй жизни» — Модести МакДоннелл. На самом
деле это была Линда Бринкли, 55-летняя, дважды разведенная жительница Арканзаса, США. Эми была в отчаянии. Она подала на
развод на основании измены, хотя у Дэйва даже в реальной жизни
не было секса или романа. Вскоре после этого Дэйв сделал предложение Модести в Сети и в реальной жизни, хотя пара ни разу
не встречалась.

Когда мир узнал, что пара разводится на основании виртуальной измены, пресса повалила в Ньюквей. Однако корнуоллская пара сначала отказывалась давать интервью и не открывала
двери. Затем случилось нечто странное. Двум предприимчивым
журналистам из «South West News» пришла в голову идея зайти
в «Second Life», чтобы добыть интервью там. Из своих офисов, расположенных за много миль от Ньюквея, в Бристоле, Джо Пикеринг и Пол Эдкок создали виртуальных репортеров-асов «Мэгги
Полс» и «Джэшли Готли», чтобы отыскать Дэйва Барми и Лору
Скай и взять интервью.

Джо до сих пор работает в «South West News», и она сказала
мне, что у нее появилась эта идея после разговора с коллегой, который использовал аватар для посещения интернет-курсов. Джо
под видом Мэгги Полс нашла Лору Скай во «Второй жизни».
Она сказала мне, что в Сети Лора Скай была куда более доступна
и уверена в себе, чем Эми в реальной жизни. Постепенно Мэгги
Полс убедила Эми выйти из Сети, спуститься и открыть дверь репортерам, обосновавшимся у ее крыльца. И они в конечном счете
узнали ее историю.

Джо объяснила, что Эми считает измену в Сети гораздо хуже
измены в реальной жизни. Они оба (она и Дэйв) создали свои
идеальные Я, и все же эти Я оказались не так хороши. В реальной жизни все имеют недостатки, и обычно мы миримся с недостатками друг друга, но в «Second Life» все должно быть идеально. Именно поэтому виртуальная измена причиняет боль. Как сказала Джо: «Эми создала идеальную версию себя, но даже эта версия
не была достаточно хороша для него». Мораль этой поучительной истории такова: границы между реальностью и фантазией иногда размываются. Пол Блум рассказывает об одной научной сотруднице, получившей от своего профессора
поручение провести исследование в таких виртуальных сообществах . Нетрудно догадаться, что молодая женщина с задания не вернулась. Она предпочла жить в виртуальном мире.

Но если притяжение Сети настолько сильно, что нам готовит
будущее? Очевидно, что чем-то придется пожертвовать, поскольку нельзя быть в двух местах одновременно, даже если это реальный и виртуальный миры. Оба требуют времени, ресурс которого
ограничен.

В центре повествования — судьба Веры, типичная для большинства российских женщин, пытающихся найти свое счастье среди измельчавшего мужского племени. Избранники ее — один хуже другого. А потребность стать матерью сильнее с каждым днем. Может ли не сломаться Вера под натиском жестоких обстоятельств? Роман-метафора Александра Снегирева, финалиста премии «Нацбест» 2015 года, ставит перед читателями больные вопросы.

<…> Будущей матери шёл пятый десяток.

Доктора констатировали благополучное вынашивание, но роды обещали нервные — возраст, а кроме того двойня.

Прогнозы сбылись — во время схваток акушер сообщил покрытой испариной, хрипящей проклятия и молитвы роженице, что обоих спасти не удастся, и предложил выбрать.

Видимо, он испытывал несвойственное волнение и не подумал о нереализуемости своего предложения и некотором даже издевательском его тоне.

Хапая воздух ртом, она передала право выбора ему, и он оставил девочку, хотя вторая тоже была девочка, но она ему не приглянулась, впрочем, он и не вглядывался.

Вернувшись со смены рано утром, акушер выпил не обычную свою рюмку, а все оставшиеся в бутылке полтора гранёных, и сын, поднявшийся в школу, его застукал. В конечном счёте, он никого не выбирал, просто пуповины перепутались, и сестрёнка задушила сестрёнку, а он только извлёк трёхкилограммовую победительницу утробного противостояния.

Назвали Верой.

После родов мать прежнюю форму так и не обрела.

Не телом, но душой.

С телом всё было в порядке, а вот непрошибаемый, казалось, рассудок пошатнулся.

Она винила новорожденную в гибели сестрички, не брала на руки, отказывалась даже видеть, не то что давать прикладываться к одной из своих прелестных грудей.

В роддоме Вера питалась родовитой таджичкой с неправильным положением плода, которую муж привёз рожать под присмотром центровых врачей и чья беременность в итоге разрешилась благополучно.

Та молоком исходила и с радостью сцеживала излишки в орущую Верину глотку.

Жена Сулеймана-Василия была твёрдо уверена — перед ней маленькая убийца, лишившая её дочери, которая наверняка была бы красивее, ласковее, умнее. Как только ни пытался молодой отец убедить её в несостоятельности претензий, каких только евангельских притч ни приводил.

После нескольких лет взвинченной жизни Сулейман-Василий не придумал ничего лучше, как предпринять ещё одну попытку.

Новый ребёнок должен был избавить жену от душевных страданий, а дочь от несправедливых нападок.

Поистине животная, от праматери Сары доставшаяся фертильность позволила слабо сопротивляющейся супруге зачать года за четыре до полувекового юбилея.

Вере исполнилось пять, и появление у мамы живота волновало.

Мама перестала тиранить.

Мама как бы заснула.

Однажды живот совсем вырос, мама ахнула и сосредоточилась.

А папа забегал.

И стал звонить по телефону.

Потом они уехали, попросив соседку присмотреть за Эстер и Верой.

В ту ночь Вера спала урывками. Задрёмывала и просыпалась от непривычной духоты.

Отец вернулся рано, Вера вскочила с кровати и выбежала в коридор. Отец выглядел так, будто на него взвалили рояль. В прошлом году на третий этаж привезли старый «беккер», Вера видела, как мужики корячились на лестнице.

Соседка поинтересовалась, хотя и без всяких вопросов было ясно.

Мама отсутствовала до воскресенья, а когда вернулась, лицо её было размазанным, а живот пропал.

Подружка в детском саду стала расспрашивать.

Вера сказала, что всё хорошо.

Как назвали?

Верочкой.

Так не бывает.

Бывает.

Подружка наябедничала воспитательнице. Вера врёт.

Вера продолжала настаивать, что новорожденную зовут так же, как и её, и от неё отстали.

Воспитательница не видела причин сомневаться в словах девочки. Кто их знает, этих религиозных. Вера сама поверила в сестру, переименовала в её честь куклу.

Детсад располагался во дворе, Вера ходила туда одна. Недели через две, вечером, после смены, когда она, зашнуровав ботиночки, надела пальтишко и поздоровавшись с умилёнными её самостоятельностью чужими взрослыми, потянула дверь, та вдруг сильно подалась на неё, обнаружив за собой мать, неожиданно решившую встретить дочурку.

Вера хотела было поскорее мать увести, но воспитательница прицепилась с доброжелательными назойливыми расспросами.

Что да как. Поздравляю. Как самочувствие маленькой?

Не поняв сначала и осознав наконец суть подлога, мать принялась хлестать Веру по лицу теми самыми скрипучими коричневыми перчатками. Поволокла ревущую дочь за собой, толкнула дорогой в сугроб и предъявила дома едва живой.

Сулейман-Василий выслушал бессвязные вопли супруги, заглушаемые рёвом дочери, и попытался успокоить обеих валерьянкой и словами о прощении и милосердии.

Вскоре пришлось прибегнуть к ежедневному подмешиванию в еду и напитки жены сильного успокоительного, выписанного знакомым врачом из числа тайных христиан.

Вопреки седативному действию препарата те сонные чёрно-белые времена проходили для Веры бурно.

Если раньше мать винила её в смерти, едва ли не в убийстве сестры, то теперь вся её апатия и тоска переработались в невиданную злобу. Вера оказалась не только убийцей, но и больной, неуравновешенной, требующей лечения, мерзавкой и лгуньей.

Осенью, когда она вернулась из Ягодки, где проводила лето под присмотром состарившейся Катерины, матери втемяшилось, что дочь выбелила волосы. Сколько бы та ни уверяла, что кудряшки выгорели на солнце, мать не унималась.

Разразился скандал, в котором невольно принял участие и Сулейман-Василий.

Как любой по природе спокойный и выдержанный, он неожиданно проявил себя сумбурным разрушителем — схватил Веру за косички и под назидательное одобрение вконец обезумевшей супруги откромсал под корень.

О своих действиях он тотчас пожалел и позже вспоминал с отвращением. А Вера с того дня стала очень бояться отцовского гнева и вместе с тем, сама того не понимая, нуждалась в нём. Впервые ей явился Бог — беспощадный, иррациональный, настоящий.

Несколько последующих годов, под предлогом спасения малышки от пагубного украшательства самой себя, а заодно предупреждая опасность завшиветь, мать перед наступлением лета остригала Веру под ёжика.

А волосы продавала на парики.

В такие дни приходила краснощёкая жирная баба, сгребала пряди в мешочек и приговаривала:

— Хорошие волосы.

Волосы и в самом деле были хороши. Прямо как у матери, цвета перезревших зерновых, только у той с первыми родами потемнели. Забрала Вера у матери цвет.

В редкие моменты пробуждения инстинкта мать, укладывая Веру спать, рассказывала сказки.

Они имели сюжет весьма произвольный, но обладали одной неотъемлемой деталью — за стенами устроены тайные ходы и целые комнаты, в которых прячутся соглядатаи, днём и ночью они блюдут, дурное пресекают, а за добропорядочных граждан вступаются.

В вопросах веры мать проявляла поистине иудейский фанатизм. Октябрятский значок, знак сатаны, носить запрещала. Вступить в детскую организацию дочери не позволила, но Вера, скопив копеечки, купила себе звёздочку и тайно надевала, снося насмешки одноклассников.

Звезду с вьетнамской целебной мази, приобретшей в те годы большую популярность, мать тоже не терпела и соскребала, хоть та была и жёлтой. Крестообразную решётку слива в ванной выпилила, точнее, заставила мужа выпилить. Чтобы мыльная вода не оскверняла крест.

Сулейман-Василий, напротив, отличался мягкостью нрава и к маниакальному следованию догмам склонен не был. Если Вера уставала стоять службу, вёл её гулять, благо никто не препятствовал — супруга, ссылаясь на духоту, богослужения посещала редко. Это не мешало ей требовать отказа от празднования Нового года. К счастью, удалось найти компромисс — ёлку ставили к Рождеству, заполучая совершенно бесплатно. Сразу после первого числа Сулейман-Василий с Верой обходили ближайшие помойки, куда самые торопливые отпраздновавшие выносили попользованных, но всё ещё пригодных лесных красавиц.

Несмотря на столь экстравагантную окружающую атмосферу, Вера росла девочкой бойкой и любознательной. Маленькой любила вскочить на какого-нибудь дядю и требовать катания. Воцерковлённые университетские умники, члены художественных союзов, докладчики и священники из далёких углов империи, немногочисленные, сбившиеся в кучу подпольные верующие того времени, воссоединяющиеся на тайных собраниях, не отказывали Вере. Они напяливали её на свои жирные и тощие шеи и послушно скакали, предусмотрительно огибая люстры, чтобы не снести плафоном прелестную белобрысую головку.

Эта белобрысость подкупала и пленяла. Чернавок вокруг хватало, а вот деток-ангелков становилось всё меньше. Веру же тянуло к противоположностям. Негры с головами-одуванами, бровастые грузины, высовывающие носы из-за плодоовощных рыночных груд. Эти обязательно преподносили фруктик, и мать, хоть со странностями, всегда брала дочку на рынок, что позволяло отовариться почти не раскрывая кошелька.

Вера картавила.

Как тебя зовут?

Велочка.

Долго и безуспешно водили к логопеду.

«Л-л-л-л-л, л-л-л-л», — рычала Вера.

С тех пор во всём русском языке больше всего слов она знала из тех, что содержат рык.

Когда специалист готов был махнуть рукой, Вера, обнаружившая в ходе занятий недетское вовсе упорство, вдруг издала громовое рычание.

Логопед, задремавший было, очнулся и потребовал повторить.

И Вера в самое его дипломированное лицо зарычала и ещё долго рычала на все лады, пока не вышло положенное время.

Логопед так рад был этой нежданной уже победе, что позволил себе, впервые за тридцать с лишним лет практики, шалость — подговорил ребёнка не рассказывать сразу маме, а вечером устроить обоим родителям сюрприз, громко произнеся за столом:

— Сюрприз!

Вера, однако, и за ужином тайну не раскрыла. Дождавшись, когда родители заснут, пробралась мимо видавшего виды буфета в их комнату, прислушалась к дыханию и завопила: «Сюр-р-р-р-пл-л-л-из!»

Супруги вскочили в ужасе и, узнав, что не случилось ничего особенного, кроме того что восемнадцатая буква алфавита наконец покорена, успокоились и даже не очень удивились, чем немного Веру разочаровали.

Она ещё долго не могла уснуть, слыша доносящуюся сквозь стенку смутную возню, которую старики на радостях затеяли. Сюрприз взбудоражил инстинкты, и только комочек, нащупанный мужем на левой груди жены, омрачил ночь.

Вскоре подтвердилось, что неуёмная в чувствах дочь Эстер и танкиста смертна. И года не прошло, как её похоронили, причём только с одной, а именно с правой, из двух вызывавших некогда многочисленные восторги, округлостей.

Бойкие особы под предлогом помощи по хозяйству стали стремиться в дом овдовевшего Сулеймана-Василия. Помогали с Эстер, подлизывались к Вере.