Вообще-то, я должен был описывать то, что
происходило после 1979 года, но мои мысли
постоянно прорывались через этот рубеж,
перенося меня в солнечный осенний день
1969-го, когда цвели золотистые хризантемы, а дикие гуси летели на юг.

В этот момент я уже неотделим от собственных воспоминаний. В моей памяти —
тогдашний «я», одинокий, выгнанный из
школы мальчик, которого привлекли громкие крики и который боязливо пробрался
через неохраняемый главный вход, преодолел
длинный темный коридор и прошел в самое
сердце школы — во двор, окруженный со всех
сторон зданиями. Слева во дворе высился
дубовый шест, на его верхушке проволокой
закрепили поперечную балку, с которой
свисал железный колокол, пятнистый от
ржавчины. Справа стоял простой стол для
настольного тенниса из бетона и кирпичей, вокруг которого собралась целая толпа
поглазеть на матч между двумя игроками,
отсюда и крики. Это самый разгар осенних
каникул, так что большая часть собравшихся вокруг стола — преподаватели, помимо
них присутствовали еще несколько симпатичных школьниц — гордость школы,
члены школьной команды по настольному теннису. Они собирались участвовать
в уездных соревнованиях в честь годовщины
образования КНР, а потому не отдыхали на
каникулах, а тренировались в школе. Все
они были дочерьми кадровых работников
местного колхоза, и с первого взгляда было
видно, как разительно они отличаются от
нас, деревенской бедноты, поскольку они
нормально питались и росли, у них была
белая кожа, они ни в чем не нуждались
и одевались в яркие платья. Мы смотрели
на них снизу вверх, но эти девочки нас не
замечали, глядя прямо перед собой. Одним
из игроков оказался учитель Лю Тяньгуан,
который раньше преподавал у меня математику: низенький человек с удивительно
большим ртом. Поговаривали, что он может
засунуть себе в рот кулак, но при нас он ни
разу подобное не проделывал. В моей памяти часто всплывает картинка — учитель
Лю зевает, стоя на кафедре, его разинутая
пасть выглядит внушительно. Лю прозвали
«бегемотом», но среди нас никто не видал
бегемотов, зато по-китайски «жаба» и «бегемот» звучат очень похоже, и у жабы тоже
огромный рот, так что «бегемот Лю» естественным образом превратилось в прозвище
«жаба Лю». Это не я придумал, хотя после
проверок и расспросов почему-то решили,
что я. Жаба Лю был сыном героя, павшего
в революционной борьбе, да и сам занимал
пост заместителя председателя школьного
революционного комитета, а потому давать
ему обидные прозвища, разумеется, ужасное
преступление, за которое меня неизбежно исключили из школы и выставили за
дверь.

Я с детства ни на что не гожусь, вечно
мне не везет, я мастер испортить все хорошие начинания. Зачастую, когда я пытался подлизаться к кому-то из учителей, они
ошибочно полагали, что я хочу навлечь на
них неприятности. Мать неоднократно со
вздохом говорила: «Сынок, ты как та сова,
что пытается принести добрые вести, да
репутация уже испорчена!» И правда, обо
мне никто не мог подумать ничего хорошего,
но если речь шла о дурных поступках, то
их непременно приписывали именно мне.
Многие считали, что я малолетний бандит, идеология у меня хромает, и вообще,
я ненавижу школу и учителей. Но это неправда на сто процентов. На самом деле я
искренне любил школу, а к большеротому
учителю Лю и вовсе питал особые чувства,
а все потому, что был таким же большеротым, как и он. Я написал повесть, которая
называется «Большой рот», так вот главный
герой списан с меня самого. На самом деле
мы с большеротым учителем Лю — товарищи
по несчастью. Нам бы стоило сочувствовать
друг другу, иначе говоря, поддерживать себе
подобного. Если бы я и стал придумывать
кому-то прозвища, так уж точно не ему.
Это ясно как день, но не для учителя Лю.
Он схватил меня за волосы и, притащив
в свой кабинет, пнул так, что я упал на пол,
и сказал:

— Знаешь, как это называется? Ворона
смеется над черной свиньей! Напруди-ка
лужу мочи да посмотри на отражение своего
«миленького» ротика!

Я пытался объяснить учителю Лю, но
он меня не слушал. Вот так хорошего паренька, Большеротого Мо, который всегда
относился к Большеротому Лю с симпатией,
исключили из школы. Мое ничтожество
проявилось вот в чем: несмотря на то что
учитель Лю объявил о моем исключении
перед всеми преподавателями и учениками, я по-прежнему любил школу и каждый
день, неся за спиной прохудившийся ранец,
искал возможность проникнуть тайком на
ее территорию…

Сначала учитель Лю лично требовал,
чтобы я убрался, но я не уходил, и тогда
он выволакивал меня за ухо или за волосы,
но не успевал даже вернуться к себе в кабинет, как я уже тайком пробирался внутрь.
Потом он стал отправлять нескольких высоких крепких ребят прогнать меня, но я
все равно не уходил, и тогда они хватали
меня за руки и за ноги, выносили за ворота
и выкидывали на улицу. Но еще раньше, чем
они возвращались в класс и усаживались
за парты, я опять оказывался на школьном
дворе. Я забивался в угол, изо всех сил съеживался, чтобы не привлекать к себе внимания
окружающих, но вызвать у них сочувствие,
и торчал во дворе, слушая, как школьники
весело болтают и хохочут, глядя, как они
бегают вприпрыжку. Но больше всего мне
нравилось наблюдать за игрой в настольный
теннис, причем увлекался я настолько, что на
глаза часто наворачивались слезы, и я кусал
кулак… А потом всем уже просто надоело
меня прогонять.

В тот осенний день сорок лет назад я
тоже жался к стене, глядя, как Жаба Лю,
размахивая самодельной ракеткой, размером
больше обычной, а по форме напоминающей
саперную лопатку, сражается с моей быв-
шей одноклассницей и соседкой по парте
Лу Вэньли. На самом деле Лу Вэньли тоже
большеротая, но ей большой рот идет и не
кажется таким огромным, как у нас с учителем Лю. Даже тогда, во времена, когда
крупный рот не являлся признаком красоты,
она считалась почти что самой красивой
девочкой в школе. Тем более ее отец работал
в совхозе водителем, ездил на советском
«ГАЗ-51», скоростном и внушительном. В те
годы профессия водителя считалась очень
почетной. Как-то раз классный руководитель задал нам написать сочинение на тему
«Моя мечта», так половина мальчишек из
класса написали, что хотят стать водителями. А Хэ Чжиу, самый рослый и крепкий
парень в нашем классе, с прыщами по всему
лицу и усиками над верхней губой, который
вполне сошел бы за двадцатипятилетнего,
написал просто: «У меня нет никаких других
желаний. Мечтаю лишь об одном. Хочу быть
папой Лу Вэньли».
Учитель Чжан любил на уроке зачитывать лучшие и худшие, на его взгляд,
сочинения. Он не называл имен авторов,
а просил нас угадать. В те времена в селе
поднимали на смех всех, кто говорил на
путунхуа, даже школа не была исключением.

Учитель Чжан — единственный в школе
преподаватель, кто осмелился вести занятия
на путунхуа. Он окончил педагогическое
училище и едва перешагнул двадцатилетний рубеж. У него было худое вытянутое
бледное лицо и волосы на косой пробор,
а носил он застиранную синюю габардиновую гимнастерку, на воротнике которой
красовались две скрепки, а на рукавах —
темно-синие нарукавники. Наверняка он
носил и какие-то другие цвета и фасоны,
не мог же он ходить круглый год в одной
и той же одежде, но в моей памяти его образ
неразрывно связан с этим нарядом. Я всегда
сначала вспоминаю нарукавники и скрепки на воротнике, затем саму гимнастерку
и только потом его черты, голос и выражение
лица. Если нарушить порядок, то наружность учителя Чжана мне не вспомнить ни
за что на свете. Тогдашнего учителя Чжана,
говоря на языке 80-х, можно было назвать
«симпатягой», на сленге 90-х — «улетным»,
а сейчас про таких ведь говорят просто «красавчик»?

Возможно, нынче есть и более модные
и популярные словечки, какими можно описать привлекательного молодого человека,
я проконсультируюсь с соседской дочкой
и тогда узнаю. Хэ Чжиу на вид казался куда
старше преподавателя Чжана, ну, в отцы не
годился — слишком громко сказано, но если
назвать его дядей учителя Чжана, никто бы не
усомнился. Помню, как преподаватель Чжан
зачитывал сочинение Хэ Чжиу язвительным
тоном, с нарочитым пафосом: «У меня нет
никаких других желаний. Мечтаю лишь об
одном. Хочу быть папой Лу Вэньли».

На мгновение воцарилась тишина, а потом класс разразился дружным хохотом.
В сочинении Хэ Чжиу всего три предложения. Учитель Чжан, взяв тетрадку за угол,
трясет ею, словно хочет вытряхнуть изнутри
шпаргалки…

— Гениально, просто гениально! — приговаривает учитель Чжан. — Догадайтесь,
чье это талантливое сочинение?

Никто не знал, мы вертели головами
и оборачивались во все стороны, выискивая
глазами, кто же этот «гениальный» автор.
Вскоре все взгляды были устремлены на
Хэ Чжиу, он был самым рослым и самым
сильным и любил обижать соседей по парте,
потому учитель Чжан посадил его за последнюю парту в одиночестве. Под взглядами од-
ноклассников он вроде бы покраснел, но едва
заметно. Лицо приобрело чуть смущенное
выражение, но опять же не то чтобы сильно. Он даже слегка возгордился, поскольку
на лице появилась глуповатая, противная
и хитрая улыбочка. У него довольно короткая верхняя губа, а потому при улыбке
обнажается верхняя челюсть — фиолетовая
десна, желтые зубы и щель между передними
зубами. У Хэ Чжиу есть особый талант —
пускать через эту щель пузыри, которые
потом летают перед его лицом, притягивая
всеобщее внимание. Вот и сейчас он начал
пускать пузыри. Учитель Чжан метнул в него
тетрадку, как летающий диск, но по дороге
тетрадка упала перед Ду Баохуа, а она вообще-то хорошо учится… Она взяла тетрадку
двумя пальцами и с отвращением швырнула
за спину. Учитель Чжан спросил:

— Хэ Чжиу, расскажи-ка нам, почему ты
хочешь быть папой Лу Вэньли?

Но Хэ Чжиу продолжал пускать пузыри.

— Ну-ка, встань! — громко крикнул учитель Чжан.

Хэ Чжиу поднялся, при этом он выглядел
надменным и безразличным одновременно.

— Говори, почему ты хочешь быть папой
Лу Вэньли?

Класс снова разразился громким хохотом,
а под этот хохот Лу Вэньли, сидевшая рядом со мной, вдруг уткнулась лицом в парту
и горько разрыдалась.

До сих пор не понимаю, почему она заплакала.

Хэ Чжиу так и не ответил на вопрос
учителя Чжана, а лицо его приобрело еще
более надменное выражение. Из-за слез Лу
Вэньли ситуация, изначально пустяковая,
усложнилась, а поведение Хэ Чжиу бросало
вызов непререкаемому авторитету учителя
Чжана. Догадываюсь, что если бы учитель
Чжан предполагал, что дойдет до такого,
то не стал бы зачитывать сочинение перед
всем классом, но пути назад не было, так
что пришлось ему, стиснув зубы, процедить:

— Катись отсюда!

И тут наш «гениальный» одноклассник
Хэ Чжиу, который вымахал выше учителя
Чжана, прижал к груди ранец, лег на пол,
свернулся калачиком и покатился по проходу
между рядами парт по направлению к двери. Смех застрял у нас в горле, поскольку
ситуация приобретала серьезный оборот
и обстановка в классе не располагала к смеху,
серьезность ситуации придавали мертвенно-
бледное лицо учителя Чжана и судорожные
рыдания Лу Вэньли.

У Хэ Чжиу выходило не совсем гладко,
поскольку, пока он катился, не мог правильно определить направление и то и дело натыкался на ножки столов и скамеек, а стоило
удариться, как приходилось корректировать
направление. Пол в классе был сложен из
высокопрочного кирпича, но из-за грязи,
которую мы приносили на подошвах, кирпич размокал, и пол стал бугристым. Могу
себе представить, как неудобно было ему
катиться. Но еще неудобнее чувствовал себя
преподаватель Чжан. Неудобства, которые
испытывал Хэ Чжиу, были чисто физическими, а учитель Чжан испытывал психологический дискомфорт. Истязать себя физически,
чтобы кого-то наказать, — это не героизм,
а хулиганство. Но тот, кто способен на такой
поступок, не просто мелкий хулиган. Во
всяком серьезном хулиганстве есть что-то
от героизма, как и в подвиге — что-то от
хулиганства. Так был ли Хэ Чжиу Хулиганом
или Героем? Ладно, ладно, ладно, я и сам не
знаю, но в любом случае он главный герой
этой книги, а что он за человек — судить
читателям.

Так Хэ Чжиу выкатился из класса. Он
поднялся, весь в грязи, и пошел прочь, не
оглядываясь. Учитель Чжан закричал:

— Ну-ка, стой!

Но Хэ Чжиу ушел, не обернувшись. Во
дворе ярко светило солнце, на тополе, росшем перед окном класса, галдели две сороки. Мне показалось, что от тела Хэ Чжиу
исходит золотистое сияние, не знаю, что
думали другие, но в тот момент Хэ Чжиу уже
стал героем в моих глазах. Он шел вперед
широкими шагами, честь обязывала идти
до конца, не оглядываясь. Потом из его
рук полетели разномастные клочки бумаги, которые кружились в воздухе и падали
на землю. Не скажу за одноклассников, но
мое сердце в тот миг бешено заколотилось.
Он разорвал учебник в клочья! И тетрадку
разорвал! Он окончательно и бесповоротно
порвал со школой, оставив ее далеко позади
и растоптав учителей. Хэ Чжиу, словно птица, вырвавшаяся из клетки, обрел свободу.
Бесконечные школьные правила его больше
не касаются, а нам и дальше терпеть постоянный контроль учителей. Сложность заключается в том, что, когда Хэ Чжиу выкатился
из класса, порвал учебник и распрощался
со школой, я в глубине души восхищался
им и мечтал, что в один прекрасный день
совершу такой же героический поступок. Но
когда вскоре после случившегося Большеротый Лю исключил меня из школы, сердце
мое переполнила печаль, я так горячо любил
школу, был связан с ней тысячами нитей
и не находил себе места. Кто тут герой, а кто
тряпка? По этой мелочи сразу понятно.
Государственный праздник, отмечается 1 октября.

20 января 2012 года, пятница

В половине восьмого, наконец, стали собираться. Пришли дядя Сева, известный поэт, с женой тетей Никой, переводчица и однокурсница мамы тетя Маша и ее муж дядя Коля. Дарили маме цветы и еще что-то в цветастых бумажных пакетах.

После приветственных слов и поздравлений, радостной суеты, толкотни расселись. Обменялись разными личными новостями, выпили за «деньрожденьицу», а потом заговорили, конечно, о выборах в Думу и предвыборной президентской кампании; мама вспомнила, как они с папой встретили дядю Севу и тетю Нику возле автобуса, где собирали подписи за выдвижение в кандидаты Эдуарда Лимонова… Даша слышала, что это такой писатель и крайний оппозиционер; когда-то жил в Париже, стал гражданином Франции, а потом вернулся в Россию, чтобы заниматься политикой.

— Вы что, серьезно выдвигали этого субъекта? — удивился дядя Коля, высокий человек с выразительными, тяжелыми какими-то глазами.

— А что? — Мама тоже удивилась. — Эдуард Вениаминович — герой.

— Ну, это смешно.

— А что не смешно? Кто не смешон?

— Явлинский, да, по крайней мере, Прохоров…

— Ха-ха-ха! — демонстративно посмеялась мама.

— Ладно, друзья, что теперь спорить, — вздохнул дядя Сева, — все равно Лимонова не пустили.

— И правильно, я считаю. Таких нужно держать подальше. Или вообще в изоляции.

— Да почему, Коль?! — снова вспыхнула мама.

— Из-за высказываний, из-за этих его штурмовых отрядов… Это же фашизм!

— Я читал программу его партии, — включился папа, — никакого там фашизма. Наоборот, во многом очень даже правильная. Флаг, конечно, провокационный был, некоторые поведенческие детали…

— Но есть же Рыжков, Немцов, Касьянов, Навальный, на худой конец…

— Навальный, может быть, но он не баллотируется. Рыжков полностью под Немцовым. А Немцов… — Папа на пару секунд задумался.

— Я готов допустить, что у него есть разумные, правильные мысли…

— Немцов — враг! — перебила мама.

— Подожди, пожалуйста… Но вспомните, как он в девяносто восьмом, в разгар беды, свою отставку принял — как освобождение. Схватили с Кириенко пузырь водяры и побежали к бастующим шахтерам. Будто школьнички после уроков. Помните?

— А что им надо было делать? — спросил дядя Коля. — Упираться?
В кабинетах баррикады строить?

— Если ты хочешь спасти Россию — надо бороться. А их выкинули, и они обрадовались. И ведь не секретари какие-нибудь: один премьер-министр, а второй — его заместитель! Кириенко хоть помалкивает, а этот… Вождь оппозиции, тоже мне!

— Вождь журналистов, — поправила мама. — Его так Сережа Шаргунов назвал десятого декабря. Ходит туда-сюда, а за ним человек двадцать журналистов с микрофонами.

Дядя Сева усмехнулся:

— Очень точно, кстати, — вождь журналистов.

— И Касьянов тоже, — не мог успокоиться папа. — Отправил его Путин в дупу, он побежал. А потом стал возмущаться…

— Ребята, давайте выпьем за детей именинницы, — предложила тетя Маша. — Мы, кажется, совсем забыли, зачем собрались.

— Точно!

— За прекрасных детей!

— Что-то старшенький не идет, — забеспокоилась мама, чокаясь с протянутыми рюмками и бокалами. — Обещал ведь в полвосьмого, как штык…

— Придет. На работе, наверно…

— Он ночами работает, днем спит.

— А где он?..

— В студии — монтирует клипы, чистит…

— М-м, интересная работа!

Мама махнула рукой:

— Ой, не очень-то… Он мечтает фильмы снимать, но это ведь…

— Там такая мафия, я слышал, в кино…

— Спасибо, что есть литература!

— Хм, в литературе мафия не меньше.

— Да ладно, поменьше! Деньги помельче, и мафия не такая злая. А в кино…

У мамы заиграл сотовый.

— Алло! А, привет, Сереж… Спасибо-спасибо!.. — Послушала. — С Ваней сидишь?.. Жалко… А приезжайте вместе — как раз дети и познакомятся наконец… Ну ладно, тогда до встречи.

Положила телефон на стол.

— Шаргунов звонил. Не может. Сын Ваня болеет, с ним сидит…

— Хм, — усмехнулся папа, — а если в этот момент революция?..

— Это, что ли, крестный звонил? — нахмурившись, спросила Настя.

— Да. Видишь, сынок у него заболел…

— Чей Шаргунов крестный? — не понял дядя Сева.

— Настин.

— М-м! У вас, оказывается, тоже очень всё спаянно. Кумовство в прямом смысле.

— Иногда и кумовство не спасает, — сказал папа зловеще. — Быть может, наступит момент, когда придется мне в предсмертных слезах крикнуть ему:

«Сергей Лександрыч, ты ж мое дитё крестил!»

— А-а! — вспомнил что-то дядя Сева. — А он тебя шашечкой — вжить!

— Да ладно, — махнула мама рукой, — все будет хорошо. К тому же Солженицын пророчил ему президентом России стать.

Дядя Сева печально покачал бритой головой:

— Не исключено. Но, думаю, до времени этого не дожить уж ни мне, ни тебе.

— Почему это, Сев?

— Лет тридцать эта власть еще точно будет сидеть. Череда преемников.
А потом, не исключено, что-нибудь пошатнется. Только мне будет тогда за восемьдесят, а скорее всего, и нисколько…

— Всеволод, — перебила его тетя Ника, — не разливай здесь свою грусть-тоску!

— Тем более что все трещит по швам, — добавила мама.

Дядя Сева не сдавался:

— Трещать может еще очень долго. И однажды может треснуть так, что за пять минут — на дно. Как «Титаник».

— Вот это больше похоже на истину, — кивнул дядя Коля. — По-моему, с Россией все уже ясно. — Он сказал это таким тоном, что по Дашиной спине пробежал холод.

— Что тебе ясно, Коль? — кажется, раздражаясь, спросила его жена, тетя Маша.

— Не хочу распространяться, чтобы не портить настроение. Лучше, наверное, выпьем?

Папа стал разливать.

— Выпьем, и расскажешь.

— Девочки, вы поели? — спросила мама. — Идите поиграйте. К торту я позову. Или сейчас отрежем…

— Я посижу. — Даше хотелось узнать, что там ясно с Россией.

— Я — тоже, — сказала Настя каким-то очень серьезным голосом, и мама не стала уговаривать.

Взрослые столкнули рюмки и бокалы, прозвучало: «С днем рождения!.. Счастья!» Выпили, заели.

— Ну, Николай, приступайте, — приготовилась слушать мама.

Дядя Коля поморщился:

— Не стоит…

— Давай-давай, вопрос важный.

— Росси-и-ия, — со вздохом протянул дядя Сева.

Дядя Коля пожевал, покусал губы и начал:

— Я люблю читать книги по истории, сам много езжу. Новгородскую область знаю до последней деревни, наверно…

— У Коли в Старой Руссе институтский друг живет, — объяснила тетя Маша.

— Да… Вообще люблю путешествовать как дикий турист… За Уралом, правда, не был, но север и центральную часть знаю неплохо…

— И что? — поторопила вопросом мама.

— И что-о… М-да… Скажу вам так: нету России… Точнее, людей, народа. Жизни нет… То есть, — вроде бы спохватился дядя Коля, — нельзя сказать, что прямо всё в руинах. Нет — много храмов возрожденных, и кое-где признаки цивилизации, а вот жизни — нет. И, думаю, случись что — некому будет уже подняться.

— Но, может, — заговорил дядя Сева, — всегда была такое ощущение? Посмотришь — пустота, а в роковые моменты — вот он, русский народ.

— Вряд ли. Да и откуда? Приходишь в деревню, десять-пятнадцать домов обитаемы, остальные пятьдесят — пустые… Те, что ближе к городам, еще живут за счет дачников, а дальние… Это как капиллярные сосуды в теле — пока они доносят кровь до каждой клетки, человек чувствует себя хорошо, а если отмирает одна клетка, две, тысяча… Так и с Россией, то есть с народом. Измельчание, вымирание, и этот процесс, видимо, уже необратим.

От этих слов у Даши заслезились глаза. Она с надеждой взглянула на
папу — неужели он ничего не ответит? Пусть скажет, что нет, что обратим… Папа смотрел в стол, крутил рукой вилку. Но, кажется, уловил желание Даши.

— До самого недавнего времени я тоже так считал. Что уже всё, пройдена точка невозврата. Даже статью написал — «Остается плакать». Ну, в смысле оплакивать русскую цивилизацию… Но, я уверен, все-таки еще можно переломить ситуацию. Необходима цель для народа. Большая общенародная цель. — Даша это не раз уже слышала, и опять приуныла. — И тогда реально начнут больше рожать, снова станут воспитываться мужчины, а не слизняки, появится, извините, энтузиазм.

— А какая цель? — как-то скептически прищурилась тетя Ника. — К войне готовиться? Или каналы копать?

— Ну почему…

— Ну а какая?

— Не знаю… В этом-то и проблема.

— Но вот же, я слыхал, Сколково строят, — явно шутливо сказал дядя Сева.

— Ага, а для рождаемости — материнский капитал, — подхватил таким же тоном папа. — Нет, это фигня… Из-за материнского капитала в основном тувинцы рождаются… Мы несколько лет назад были в Кызыле, и нам местная врачиха, она в роддоме работает, сама, кстати, тувинка, рассказывала: тувинка родит и тут же требует деньги: «Давай материнский капитал! Путин сказал!» И, говорит, убедить сложнее, что деньги эти просто так не даются, чем роды принять… Почти все роженицы нищие, безработица жуткая, но рожают и рожают.

— Вот они-то потом и придумают идею, — сказал дядя Коля, — и двинутся сюда, как Чингисхан.

— Не исключено.

— И на Калке их встретить будет уже некому.

Звонок в дверь. Это пришла тетя Лена, мамина подруга, писательница, которая работала в каком-то агентстве по подбору персонала. Она долго поздравляла маму, одновременно извиняясь, что опоздала.

— На работе запарка вообще! Начало года, все друг с другом ругаются, увольняются. Как с цепи сорвались…

Тетю Лену усадили, стали наполнять тарелку едой, бокал — вином… Настя, не выдержав ожидания, подняла свой стаканчик:

— За Россию!

— Ух ты, прелесть какая! — хохотнула тетя Лена. — Но надо за маму выпить.

— Мы пили за маму много раз, — ответила Настя. — Папа и дяденьки даже красными стали.

Теперь уже засмеялись все. Дядя Сева объяснил:

— Это от горячей водички.

Настя потрогала бутылку водки.

— Она не горячая.

— Она внутри становится горячей, когда выпьешь.

— Не надо ребенка интриговать такими вещами, — перебила тетя Ника. — Это отрава, Настенька, просто взрослым иногда нужно немного…

— Да, надо иногда понемножку отравляться, чтобы реальность однажды насмерть не отравила. Но вы даже не пробуйте, девчонки — язык обожжете, петь не сможете.

— Кстати, про песни! — аж подскочила на стуле тетя Лена, — «Пусськи» в Инете новую песню выложили! Знаете, где спели теперь?

— Да откуда ж нам знать — мы здесь празднуем…

— На Лобном месте! С фаерами, флагом…

— Даш, принеси айпед, — попросила мама, — а лучше — ноутбук. Посмотрим, что там…

— У меня включен, — папа поднялся, ушел на лоджию; вернулся с ноутбуком. — Где искать?

— Дай мне, — сказала мама. — Они у меня во френдах…

Нашли клип «Пусси райот», установили экран так, чтобы всем было более или менее видно.

— Включаю! — предупредила мама.

Почти без музыкального вступления раздался задыхающийся женский речитатив:

Дальше — почти неразборчивое продолжение куплета, а потом другой голос стал выкрикивать припев:

Песня, как и предыдущие их, оказалась короткой, а клип примитивным, но и смелым. На этот раз семь или восемь девушек в шапках-масках стояли на бортике Лобного места, совсем рядом с Кремлем. У двух были гитары без шнуров, третья махала синим флагом, а еще одна в середине песни зажгла фаер…

Посмотрев, взрослые стали обсуждать:

— Молодцы девчонки!

— Да что молодцы? Детский сад.

— Нет, ты не прав. В нынешнем безвоздушном пространстве и такое до-стойно внимания.

— Могли и снайперы над ними поработать…

— Но ведь это убогость. Особенно текст.

— Да, слова, конечно…

— И, с позволения сказать, музыка…

— С точки зрения панк-эстетики — нормально. В духе второго альбома «Дэд Кеннедис».

— А вот послушайте, — повысил голос дядя Коля. — Неужели вы думаете, что это просто девчонки собрались и такое устраивают? Наверняка за ними стоит какая-то мощная сила.

— Нет, ну, конечно, кто-то за ними есть, — согласился дядя Сева. — По крайней мере, снимает вон, помогает. Ну и что? Результат-то неплохой. Особенно их выступление у спецприемника.

— А, я видела! — не удержалась Даша. — Классно.

— Вот и подрастающее поколение в курсе.

И снова разноголосица то ли обсуждения, то ли спора:

— Я слышал, за ними Гельман стоит…

— Ха! А я — что Центр «Э»…

— Да вполне могут и так — без никого. Собрались, план набросали…

— И что, их не задержали после этого?

Мама, прищурившись, как раз что-то изучала в ноутбуке. Отозвалась:

— Да, фээсбэшники набросились… Задержали нескольких.

— Отпустят, — махнул рукой папа.

— Как сказать, как сказать…

— Так, — мама закрыла комп. — А давайте стихи читать! Многие из нас их пишут и уж точно все поэзию любят. Давайте по кругу. Не просто же пить и разглагольствовать… Начнем со Всеволода.

— Что ж, — он погладил свою голову, — можно и почитать. Только нужно настроиться. — И кивнул на бутылку.

— Расплескайте.

Папа стал наливать водку мужчинам, а дядя Коля вино женщинам.

— Только, пожалуйста, — попросила тетя Маша, — не про то, как вы девушку-еврейку пилой…

Дядя Сева смутился:

— А где вы его читали?

— Слышали однажды в Булгаковском Доме.

— Я тогда свежее. Там ни мата, ни ксенофобии…

— Но конфликт хоть есть? — посмеиваясь, спросил папа.

— Конфликт везде можно найти… Это — про рабочих с Нижнетагильского завода, куда Путин приезжал. Там еще начальник цеха предлагал в Москву приехать и разобраться с оппозицией.

— Да-да, помним…

— И вот они построили новый танк, а дальше — возможный сценарий скорого будущего.

«…Нет, знаете, я не сразу понял, что она не в себе. Такая приятная старая дама… Вернее, не старая, что это я! Годы, конечно, были видны: лицо в морщинах и все такое. Но фигурка ее в светлом плаще, по-молодому так перетянутом в талии, и этот седой ежик на затылке мальчика-подростка… И глаза: у стариков таких глаз не бывает. В глазах стариков есть что-то черепашье: медленное смаргивание, тусклая роговица. А у нее были острые черные глаза, и они так требовательно и насмешливо держали тебя под прицелом… Я в детстве такой представлял себе мисс Марпл.

Короче, она вошла, поздоровалась…

И поздоровалась, знаете, так, что видно было: вошла не просто поглазеть и слов на ветер не бросает. Ну, мы с Геной, как обычно, — можем ли чем-то помочь, мадам?

А она нам вдруг по-русски: «Очень даже можете, мальчики. Ищу, — говорит, — подарок внучке. Ей исполнилось восемнадцать, она поступила в университет, на кафедру археологии. Будет заниматься римской армией, ее боевыми колесницами. Так что я намерена в честь этого события подарить моей Владке недорогое изящное украшение».

Да, я точно помню: она сказала «Владке». Понимаете, пока мы вместе выбирали-перебирали кулоны, серьги и браслеты — а старая дама так нам понравилась, хотелось, чтоб она осталась довольна, — мы успели вдоволь поболтать. Вернее, разговор так вертелся, что это мы с Геной рассказывали ей, как решились открыть бизнес в Праге и про все трудности и заморочки с местными законами.

Да, вот странно: сейчас понимаю, как ловко она разговор вела; мы с Геной прямо соловьями разливались (очень, очень сердечная дама), а о ней, кроме этой внучки на римской колеснице… нет, ничего больше не припоминаю.

Ну, в конце концов выбрала браслет — красивый дизайн, необычный: гранаты небольшие, но прелестной формы, изогнутые капли сплетаются в двойную прихотливую цепочку. Особенный, трогательный браслетик для тонкого девичьего запястья. Я посоветовал! И уж мы постарались упаковать его стильно. Есть у нас VIP-мешочки: вишневый бархат с золотым тиснением на горловине, розовый такой венок, шнурки тоже золоченые. Мы их держим для особо дорогих покупок. Эта была не самой дорогой, но Гена подмигнул мне — сделай…

Да, заплатила наличными. Это тоже удивило: обычно у таких изысканных пожилых дам имеются изысканные золотые карточки. Но нам-то, в сущности, все равно, как клиент платит. Мы ведь тоже не первый год в бизнесе, в людях кое-что понимаем. Вырабатывается нюх — что стоит, а чего не стоит у человека спрашивать.

Короче, она попрощалась, а у нас осталось чувство приятной встречи и удачно начатого дня. Есть такие люди, с легкой рукой: зайдут, купят за пятьдесят евро плевые сережки, а после них ка-ак повалят толстосумы! Так и тут: прошло часа полтора, а мы успели продать пожилой японской паре товару на три штуки евриков, а за ними три молодые немочки купили по кольцу — по одинаковому, вы такое можете себе представить?

Только немочки вышли, открывается дверь, и…

Нет, сначала ее серебристый ежик проплыл за витриной.

У нас окно, оно же витрина — полдела удачи. Мы из-за него это помещение сняли. Недешевое помещение, могли вполовину сэкономить, но из-за окна — я как увидел, говорю: Гена, вот тут мы начинаем. Сами видите: огромное окно в стиле модерн, арка, витражи в частых переплетах… Обратите внимание: основной цвет — алый, пунцовый, а у нас какой товар? У нас ведь гранат, камень благородный, теплый, отзывчивый на свет. И я, как увидал этот витраж да представил полки под ним — как наши гранаты засверкают ему в рифму, озаренные лампочками… В ювелирном деле главное что? Праздник для глаз. И прав оказался: перед нашей витриной люди обязательно останавливаются! А не остановятся, так притормозят — мол, надо бы зайти. И часто заходят на обратном пути. А если уж человек зашел, да если этот человек — женщина…

Так я о чем: у нас прилавок с кассой, видите, так развернут, чтобы витрина в окне и те, кто за окном проходит, как на сцене были видны. Ну и вот: проплыл, значит, ее серебристый ежик, и не успел я подумать, что старая дама возвращается к себе в отель, как открылась дверь, и она вошла. Нет, спутать я никак не мог, вы что — разве такое спутаешь? Это было наваждение повторяющегося сна.

Она поздоровалась, как будто видит нас впервые, и с порога: «Моей внучке исполнилось восемнадцать лет, да еще она в университет поступила…» — короче, всю эту байду с археологией, римской армией и римской колесницей… выдает как ни в чем не бывало.

Мы онемели, честно говоря. Если б хоть намек на безумие в ней проглядывал, так ведь нет: черные глаза глядят приветливо, губы в полуулыбке… Абсолютно нормальное спокойное лицо. Ну, первым Гена очнулся, надо отдать ему должное. У Гены мамаша — психиатр с огромным стажем.

«Мадам, — говорит Гена, — мне кажется, вы должны заглянуть в свою сумочку, и вам многое станет ясно. Сдается мне, что подарок внучке вы уже купили и он лежит в таком нарядном вишневом мешочке».

«Вот как? — удивленно отвечает она. — А вы, молодой человек, — иллюзионист?»

И выкладывает на витрину сумочку… черт, вот у меня перед глазами эта винтажная сумочка: черная, шелковая, с застежкой в виде львиной морды. И никакого мешочка в ней нет, хоть ты тресни!

Ну, какие мысли у нас могли возникнуть? Да никаких. У нас вообще крыши поехали. А буквально через секунду громыхнуло и запылало!

…Простите? Нет, потом такое началось — и на улице, и вокруг… И к отелю — там ведь и взорвалась машина с этим иранским туристом, а? — понаехало до черта полиции и «Скорой помощи». Нет, мы даже и не заметили, куда девалась наша клиентка. Вероятно, испугалась и убежала… Что? Ах да! Вот Гена подсказывает, и спасибо ему, я ведь совсем забыл, а вам вдруг пригодится. В самом начале знакомства старая дама нам посоветовала канарейку завести, для оживления бизнеса. Как вы сказали? Да я и сам удивился: при чем тут канарейка в ювелирном магазине? Это ведь не караван-сарай какой-нибудь. А она говорит: «На Востоке во многих лавках вешают клетку с канарейкой. И чтоб веселей пела, удаляют ей глаза острием раскаленной проволоки».

Ничего себе — замечание утонченной дамы? Я даже зажмурился: представил страдания бедной птички! А наша «мисс Марпл» при этом так легко рассмеялась…»

Молодой человек, излагавший эту странную историю пожилому господину, что вошел в их магазин минут десять назад, потолокся у витрин и вдруг развернул серьезнейшее служебное удостоверение, игнорировать которое было невозможно, на минуту умолк, пожал плечами и взглянул в окно. Там карминным каскадом блестели под дождем воланы черепичных юбок на пражских крышах, двумя голубыми оконцами мансарды таращился на улицу бокастый приземистый домик, а над ним раскинул мощную крону старый каштан, цветущий множеством сливочных пирамидок, так что казалось — все дерево усеяно мороженым из ближайшей тележки.

Дальше тянулся парк на Кампе — и близость реки, гудки пароходов, запах травы, проросшей меж камнями брусчатки, а также разнокалиберные дружелюбные собаки, спущенные хозяевами с поводков, сообщали всей округе то ленивое, истинно пражское очарование…

…которое так ценила старая дама: и это отрешенное спокойствие, и весенний дождь, и цветущие каштаны на Влтаве.

Испуг не входил в палитру ее душевных переживаний.

Когда у дверей отеля (за которым последние десять минут она наблюдала из окна столь удобно расположенной ювелирной лавки) рванул и пыхнул огнем неприметный «Рено», старая дама просто выскользнула наружу, свернула в ближайший переулок, оставив за собой оцепеневшую площадь, и прогулочным шагом, мимо машин полиции и «Скорой помощи», что, вопя, протирались к отелю сквозь плотную пробку на дороге, миновала пять кварталов и вошла в вестибюль более чем скромной трехзвездочной гостиницы, где уже был заказан номер на имя Ариадны Арнольдовны фон (!) Шнеллер.

В затрапезном вестибюле этого скорее пансиона, нежели гостиницы постояльцев тем не менее старались знакомить с культурной жизнью Праги: на стене у лифта висела глянцевая афиша концерта: некий Leon Etinger, kontrаtenor (белозубая улыбка, вишневая бабочка), исполнял сегодня с филармоническим оркестром несколько номеров из оперы «Милосердие Сципиона» («La clemenza di Scipione») Иоганна Христиана Баха (1735–1782). Место: собор Святого Микулаша на Мала-Стране. Начало концерта в 20.00.

Подробно заполнив карточку, с особенным тщанием выписав никому здесь не нужное отчество, старая дама получила у портье добротный ключ с медным брелком на цепочке и поднялась на третий этаж.

Ее комната под номером 312 помещалась очень удобно — как раз против лифта. Но, оказавшись перед дверью в свой номер, Ариадна Арнольдовна почему-то не стала ее отпирать, а, свернув влево и дойдя до номера 303 (где уже два дня обитал некий Деметрос Папаконстантину, улыбчивый бизнесмен с Кипра), достала совсем другой ключ и, легко провернув его в замке, вошла и закрыла дверь на цепочку. Сбросив плащ, она уединилась в ванной, где каждый предмет был ей, похоже, отлично знаком, и, первым делом намочив махровое полотенце горячей водой, с силой провела им по правой стороне лица, стащив дряблый мешок под глазом и целую россыпь мелких и крупных морщин. Большое овальное зеркало над умывальником явило безумного арлекина со скорбной половиной старушечьей маски.

Затем, поддев ногтем прозрачную клейкую полоску надо лбом, старая дама совлекла седой скальп с абсолютно голого черепа — замечательной, кстати сказать, формы, — разом преобразившись в египетского жреца из любительской постановки учеников одесской гимназии.

Левая сторона морщинистой личины оползла, как и правая, под напором горячей воды, вследствие чего обнаружилось, что Ариадне Арнольдовне фон (!) Шнеллер неплохо бы побриться.

«А недурно… ежик этот, и старуха чокнутая. Удачная хохма, Барышне понравилось бы. И педики смешные. До восьми еще куча времени, но — распеться…» — подумала…

…подумал, изучая себя в зеркале, молодой человек самого неопределенного — из-за субтильного сложения — возраста: девятнадцать? двадцать семь? тридцать пять? Такие гибкие, как угорь, юноши обычно исполняли женские роли в средневековых бродячих труппах. Возможно, поэтому его часто приглашали петь женские партии в оперных постановках, он бывал в них чрезвычайно органичен. Вообще, музыкальные критики непременно отмечали в рецензиях его пластичность и артистизм — довольно редкие качества у оперных певцов.

И думал он на невообразимой смеси языков, но слова «хохма», «ежик» и «Барышня» мысленно произнес по-русски.

На этом языке он разговаривал со своей взбалмошной, безмозглой и очень любимой матерью. Вот ее-то как раз и звали Владкой.

Впрочем, это целая история…