• Мо Янь. Устал рождаться и умирать / Пер. с кит., примеч. И. Егорова. — СПб.: Амфора, 2014. — 703 с.

  В книге «Устал рождаться и умирать» выдающийся китайский романист современности Мо Янь продолжает летописание истории Китая XX века, уникальным
  образом сочетая грубый натурализм и высокую трагичность, хлесткую политическую сатиру и волшебный вымысел редкой художественной красоты.
  Во время земельной реформы 1950 года расстреляли невинного человека — с работящими руками, сильной волей, добрым сердцем и незапятнанным прошлым. Гордую душу, вознегодовавшую на своих убийц не примут в преисподней —
  и герой вновь и вновь возвратится в мир, в разных обличиях
  будет ненавидеть и любить, драться за свою
  правду, любоваться в лунном свете цветением абрикоса…

  КНИГА ПЕРВАЯ
  
  ОСЛИНЫЕ МУЧЕНИЯ
  ГЛАВА 1
  
  Пытки и неприятие вины перед владыкой ада.
  
  Надувательство с перерождением
  в осла с белыми копытами

  История моя начинается с первого дня первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года. Два года до этого
  длились мои муки в загробном царстве, да такие, что
  представить трудно. Всякий раз, когда меня притаскивали на судилище, я жаловался, что со мной поступили несправедливо. Исполненные скорби, мои слова достигали
  всех уголков тронного зала владыки ада и раскатывались
  многократным эхом. Несмотря на пытки, я ни в чем не
  раскаялся и прослыл несгибаемым. Знаю, что немало
  служителей правителя преисподней втайне восхищались
  мной. Знаю и то, что надоел старине Ло-вану¹
  до чертиков. И вот, чтобы заставить признать вину и сломить,
  меня подвергли самой страшной пытке: швырнули в чан
  с кипящим маслом, где я барахтался около часа, шкворча, как жареная курица, и испытывая невыразимые мучения. Затем один из служителей поддел меня на вилы,
  высоко поднял и понес к ступеням тронного зала. По бокам от служителя пронзительно верещали, словно целая
  стая летучих мышей-кровососов, еще двое демонов. Стекающие с моего тела капли масла с желтоватым дымком
  падали на ступени… Демон осторожно опустил меня на
  зеленоватые плитки перед троном и склонился в глубоком поклоне:

  — Поджарили, о владыка.

  Зажаренный до хруста, я мог рассыпаться на кусочки от легкого толчка. И тут откуда-то из-под высоких
  сводов, из ослепительного света свечей раздался чуть
  насмешливый голос владыки Ло-вана:

  — Все бесчинствуешь, Симэнь Нао?²

  По правде сказать, в тот миг я заколебался. Лежа в лужице масла, стекавшего с еще потрескивавшего тела, я
  понимал, что сил выносить мучения почти нет и, если
  продолжать упорствовать, неизвестно, каким еще жестоким пыткам могут подвергнуть меня эти продажные служители. Но если покориться, значит, все муки, которые
  я вытерпел, напрасны? Я с усилием поднял голову — казалось, в любой момент она может отломиться от шеи —
  и посмотрел на свет свечей, туда, где восседал Ло-ван,
  а рядом с ним его паньгуани³
  — все с хитрыми улыбочками на лицах. Тут меня обуял гнев. Была не была, решил
  я, пусть сотрут меня в порошок каменными жерновами,
  пусть истолкут в мясную подливу в железной ступке…

  — Нет на мне вины! — возопил я, разбрызгивая вокруг капли вонючего масла, а в голове крутилось: «Тридцать лет ты прожил в мире людей, Симэнь Нао, любил
  трудиться, был рачительным хозяином, старался для общего блага, чинил мосты, устраивал дороги, добрых дел
  совершил немало. Жертвовал на обновление образов
  святых в каждом храме дунбэйского⁴
  Гаоми ⁵, и все бедняки в округе вкусили твоей благотворительной еды. На
  каждом зернышке в твоем амбаре капли твоего пота, на
  каждом медяке в твоем сундуке — твоя кровь. Твое богатство добыто трудом, ты стал хозяином благодаря своему
  уму. Ты был уверен в своих силах и за всю жизнь не совершил ничего постыдного. Но — тут мой внутренний
  голос сорвался на пронзительный крик — такого доброго
  и порядочного человека, такого честного и прямодушного, такого замечательного обратали пятилепестковым
  узлом ⁶, вытолкали на мост и расстреляли! Стреляли всего с половины чи ⁷, из допотопного ружья, начиненного порохом на полтыквы-горлянки⁸
  и дробью на полчашки.
  Прогремел выстрел — и половина головы превратилась
  в кровавое месиво, а сероватые голыши на мосту и под
  ним окрасились кровью…»

  — Нет моей вины, оговор это все! Дозвольте вернуться, чтобы спросить этих людей в лицо: в чем я провинился перед ними?

  Когда я выпаливал все это, как из пулемета, лоснящееся лицо Ло-вана беспрестанно менялось. Паньгуани,
  стоявшие с обеих сторон, отводили от него глаза, но и со
  мной боялись встретиться взглядом. Я понимал: им абсолютно ясно, что я невиновен; они с самого начала прекрасно знали: перед ними душа безвинно погибшего, —
  но по неведомым мне причинам делали вид, будто ничего не понимают. Я продолжал громко взывать, и мои
  слова повторялись бесконечно, словно перерождения
  в колесе бытия. Ло-ван вполголоса посовещался с паньгуанями и ударил своей колотушкой, как судья, оглашающий приговор:

  — Довольно, Симэнь Нао, мы поняли, что на тебя
  возвели напраслину. В мире столько людей заслуживает
  смерти, но вот не умирают!.. А те, кому бы жить да жить,
  уходят в мир иной. Но нам такого положения дел изменить не дано. И все же, в виде исключения и милосердию нашему, отпускаем тебя в мир живых.

  Это неожиданное радостное известие обрушилось
  на меня, будто тяжеленный мельничный жернов, и я
  чуть не рассыпался на мелкие кусочки. А владыка ада
  швырнул наземь алый треугольник линпай⁹
  и нетерпеливо распорядился:

  — А ну, Бычья Голова и Лошадиная Морда, верните-ка его обратно!

  И, взмахнув рукавами, покинул зал. Толпа паньгуаней потянулась за ним, и от потоков воздуха, поднятых
  широкими рукавами, заколебалось пламя свечей. С разных концов зала ко мне приблизились два адских служителя в черных одеяниях, перехваченных широкими
  оранжево-красными поясами. Один нагнулся, поднял
  линпай и заткнул себе за пояс, другой схватил меня за
  руку, чтобы поднять на ноги. Раздался хруст, мне показалось, что кости вот-вот рассыплются, и я завопил что
  было мочи. Демон, засунувший за пояс линпай, дернул
  напарника за рукав и тоном многоопытного старика, поучающего зеленого юнца, сказал:

  — У тебя, мать-перемать, водянка в мозгах, что ли?
  Или черный гриф глаза выклевал? Не видишь, что он зажарен до хруста, как тяньцзиньский хворост «шибацзе»?¹⁰

  Молодой демон растерянно закатил глаза, но старший прикрикнул:

  — Ну что застыл? Ослиную кровь неси!

  Молодой хлопнул себя по лбу, лицо его просветлело,
  словно прозрел. Он бросился из зала и очень скоро вернулся с заляпанным кровью ведром, похоже, тяжелым,
  потому что тащил он его, еле переставляя ноги и изогнувшись в поясе, — казалось, вот-вот свалится.

  Ведро тяжело хлопнулось рядом, и меня тряхнуло.
  Окатило жаркой волной тошнотворной вони, которая,
  казалось, еще хранит тепло ослиного тела… В сознании
  мелькнула туша забитого осла и тут же исчезла. Демон
  с линпаем достал кисть из свиной щетины, окунул в густую темно-красную кровь и мазнул меня по голове. От
  странного ощущения — боль, онемение и покалывание,
  будто тысячами иголок, — я невольно взвыл. Послышалось негромкое потрескивание, и я ощутил, как кровь
  смачивает мою прожаренную плоть, будто хлынувший
  на иссохшую землю долгожданный дождь. Меня охватило смятение и целый сонм переживаний. Демон орудовал кистью быстро, как искусный маляр, и вскоре я был
  в ослиной крови с головы до ног. Под конец он поднял
  ведро и вылил на меня остатки. Жизнь снова закипела
  во мне, вернулись силы и мужество. На ноги я встал уже
  без помощи служителей.

  Хоть этих демонов и звали Бычья Голова и Лошадиная Морда, они ничуть не походили на те фигуры с бычьими головами и лошадиными мордами, которые мы
  привыкли видеть на картинках, изображающих преисподнюю. От людей их отличала лишь отливающая ослепительной голубизной кожа, словно обработанная ка-
  кой-то волшебной краской. В мире людей не бывает ни
  ткани такой благородной голубизны, ни подобной листвы деревьев. Хотя цветы есть, маленькие такие, растут на
  болотах у нас в Гаоми: утром раскрываются, а к вечеру
  лепестки вянут и осыпаются…

  Долговязые демоны подхватили меня под руки, и мы
  зашагали по мрачному тоннелю, которому, казалось, не
  будет конца. С обеих сторон на стенах через каждые несколько чжанов¹¹
  висели бра причудливой формы, похожие на кораллы, с блюдечками светильников, заправленных соевым маслом. Запах горелого масла становился то
  насыщеннее, то слабее, голова от него то затуманивалась,
  то прояснялась. В тусклом свете виднелись полчища огромных летучих мышей, висевших под сводами тоннеля.
  Их глаза поблескивали в полумраке, а на голову мне то
  и дело падали зернышки вонючего помета.

  Дойдя до конца тоннеля, мы вышли на высокий помост. Седовласая старуха протянула к грязному железному котлу белую и пухлую ручку с гладкой кожей совсем
  не по возрасту, зачерпнула черной деревянной ложкой
  вонючей жидкости, тоже черного цвета, и налила в большую алую глазурованную чашку. Принявший чашку демон поднес ее к моему лицу и недобро усмехнулся:

  — Пей. Выпьешь, и оставят тебя все горести, тревоги и озлобление твое.

  Но я отшвырнул чашку и заявил:

  — Ну уж нет, пусть все горести, тревоги и озлобление остаются в моем сердце, иначе возвращение в мир людей теряет всякий смысл.

  И с гордым видом спустился с помоста. Доски, из которых он был сколочен, подрагивали под моей поступью. Демоны, выкрикивая мое имя, бросились за мной.

  В следующий миг мы уже шагали по земле дунбэйского Гаоми. Тут мне знакомы каждая горка и речушка,
  каждое деревце и каждая травинка. Новостью оказались
  вбитые в землю белые деревянные колышки, на которых черной тушью были выведены имена — одни знакомые, другие нет. Таких колышков было полно и на моих
  плодородных полях. Землю раздали безземельным беднякам, и моя, конечно, не стала исключением. В династийных историях полно таких примеров, но об этом
  перераспределении земли я узнал только сейчас. Земельную реформу в мире людей провели, пока я твердил о своей невиновности в преисподней. Ну поделили
  все большие земельные угодья и поделили, меня-то зачем нужно было расстреливать!

  Демоны, похоже, опасались, что я сбегу, и конвоировали меня, крепко ухватив ледяными руками, а вернее,
  когтями за предплечья. Ярко сияло солнце, воздух был
  чист и свеж, в небе щебетали птицы, по земле прыгали
  кролики, глаза резало от белизны снега, оставшегося по
  краям канав и берегам речушек. Я глянул на своих конвоиров, и мне вдруг пришло в голову, что они похожи на
  актеров в гриме синего цвета.

  Дорога шла по берегу реки. Мы миновали несколько
  деревенек, навстречу попалось немало знакомых, но
  всякий раз, когда я раскрывал рот, чтобы поздороваться,
  демоны привычным движением сжимали мне горло
  так, что я и пикнуть не мог. Крайне недовольный этим,
  я лягал их, но они не издавали ни звука, будто ноги у них
  ничего не чувствовали. Пытался боднуть головой, тоже
  напрасно: лица как резиновые. Руки с моего горла они
  снимали, лишь когда вокруг не было ни души.

  Подняв облако пыли, мимо промчалась коляска на
  резиновых шинах. Пахнуло лошадиным потом, который
  показался знакомым. Возница — его звали Ма Вэньдоу, — поигрывая плетью, восседал на облучке в куртке из белой овчины. За воротник он заткнул связанные
  вместе длинную трубку и кисет, который болтался, как
  вывеска на винной лавке. Коляска моя, лошадь тоже, но
  возница моим батраком не был. Я хотел броситься вслед,
  чтобы выяснить, в чем дело, но руки демонов опутали
  меня, как лианы. Этот Ма Вэньдоу наверняка заметил
  меня, наверняка слышал, как я кряхтел, изо всех сил пытаясь вырваться, не говоря уж об исходившем от меня
  странном запахе — такого не встретишь в мире людей.
  Но он пронесся мимо во весь опор, будто спасаясь от
  беды. Потом встретилась группа людей на ходулях, они
  представляли историю о Тансэне¹²
  и его путешествии за
  буддийскими сутрами. Все, в том числе Сунь Укун с Чжу
  Бацзе — мои односельчане. По лозунгам на плакатах,
  которые они несли, и по разговорам я понял, что сегодня первый день тысяча девятьсот пятидесятого года.

  Мы почти достигли маленького каменного мостика
  на краю деревни, и тут меня вдруг охватила безотчетная
  тревога. Еще немного — и вот они, залитые моей кровью, поменявшие цвет голыши под мостом. От налипших на них обрывков ткани и грязных комков волос исходил густой смрад. Под щербатым пролетом моста собралась троица одичавших собак. Две разлеглись, одна
  стоит. Две черные, одна рыжая. Шерсть блестит, языки
  красные, зубы белые, глаза горят…

  Об этом мостике упоминает Мо Янь в своих «Записках о желчном пузыре». Он пишет об этих собаках — они
  наелись мертвечины и взбесились. Пишет также о почтительном сыне, который вырезал желчный пузырь
  у только что расстрелянного и отнес домой — вылечить
  глаза матери. О том, что используют медвежий желчный пузырь, я слышал не раз, но чтобы человеческий…
  Еще одна выдумка этого сумасброда. Пишет в своих рассказах чушь всякую, верить никак нельзя.

  Пока мы шагали от мостика до ворот моего дома, я
  снова вспомнил, как меня вели на расстрел: руки связаны за спиной, за воротник заткнута табличка приговоренного к смерти. Шел двадцать третий день последнего
  лунного месяца, до Нового года оставалось всего семь
  дней. Дул пронизывающий холодный ветер, все небо застилали багровые тучи. За шиворот горстями сыпалась
  ледяная крупа. Чуть поодаль с громкими рыданиями
  следовала моя жена, урожденная Бай. Наложниц Инчунь и Цюсян не видать. Инчунь ждала ребенка и вскорости должна была разрешиться от бремени, ей простительно. А вот то, что не пришла попрощаться Цюсян, не
  беременная и молодая, сильно расстроило. Уже на мосту
  я повернулся к находившемуся рядом командиру ополченцев Хуан Туну и его бойцам: «Мы ведь односельчане,
  почтенные, вражды между нами не было, ни прежде, ни
  теперь. Скажите, если даже обидел чем, стоит ли так поступать?» Хуан Тун зыркнул на меня и тут же отвел
  взгляд. Золотистые зрачки посверкивают, как звезды на
  небе. Эх, Хуан Тун, Хуан Тун, подходящее же имечко выбрали тебе родители!¹³
  «Поменьше бы трепал языком! — 
  бросил он. — Политика есть политика!» — «Если вы меня
  убить собрались, почтенные, то хоть объясните, какой такой закон я нарушил?» — не сдавался я. «Вот у владыки
  преисподней всё и выяснишь», — сказал он и приставил
  ружье почти вплотную к моей голове. Голова будто улетела, перед глазами рассыпались огненные искры. Слов-
  но издалека донесся грохот, и повис запах пороха…

  Ворота моего дома были приоткрыты, и я увидел во
  дворе множество людей. Неужели они знали о моем
  возвращении?

  — Спасибо, братцы, что проводили! — обратился я
  к спутникам.

  На их лицах играли хитрые улыбочки, и не успел я
  поразмыслить, что эти улыбочки означают, как меня
  схватили за руки и швырнули вперед. В глазах потемнело, казалось, я тону. И тут прозвенел радостный человеческий возглас:

  — Родился!

  Я разлепил глаза. Весь в какой-то липкой жидкости, лежу между ног ослицы. Силы небесные! Кто бы
  мог подумать, что я, Симэнь Нао, воспитанный и образованный, достойный деревенский шэньши ¹⁴, стану
  осленком с белыми копытами и нежными губами!

  ---

  1 Яньло-ван (Ло-ван) — владыка ада в китайском фольклоре.

  2 «Нао» — букв. «требовать со скандалом», «бесчинствовать».

  3 Паньгуань — чиновник при владыке подземного царства, ведущий учёт жизни и смерти.

  4 Дунбэй — собирательное название северо-востока Китая.

  5 Гаоми — уезд в пров. Шаньдун, родина Мо Яня, место действия
  многих его произведений.

  6 Пятилепестковый узел — узел, связывающий руки и шею.

  7 Чи — мера длины, ок. 30 см.

  8 Высушенные тыквы-горлянки использовались как пороховницы.

  9 Линпай — даосская дощечка с текстами заклинаний.

  10 «Шибацзé» — фирменный продукт портового города Тяньцзиня. Долго хранится благодаря хорошей прожарке и отсутствию воды.

  11 Чжан — мера длины, ок. 3,2 м.

  12 Тансэн — одно из имен монаха Сюаньцзана, героя классического
  романа «Путешествие на Запад». Сунь Укун и Чжу Бацзе — его спутники.

  13 Фамилия и имя Хуан Туна дословно означают «желтый зрачок».

  14 Шэньши — одно из сословий императорского Китая, семьи
  сдавших экзамены и получивших государственные должности; зд.
  «состоятельный человек».

• Мо Янь. Перемены. — М.: Эксмо. — 144 с.
  

  (1)

  
  

  Вообще-то, я должен был описывать то, что
  происходило после 1979 года, но мои мысли
  постоянно прорывались через этот рубеж,
  перенося меня в солнечный осенний день
  1969-го, когда цвели золотистые хризантемы, а дикие гуси летели на юг.

  В этот момент я уже неотделим от собственных воспоминаний. В моей памяти —
  тогдашний «я», одинокий, выгнанный из
  школы мальчик, которого привлекли громкие крики и который боязливо пробрался
  через неохраняемый главный вход, преодолел
  длинный темный коридор и прошел в самое
  сердце школы — во двор, окруженный со всех
  сторон зданиями. Слева во дворе высился
  дубовый шест, на его верхушке проволокой
  закрепили поперечную балку, с которой
  свисал железный колокол, пятнистый от
  ржавчины. Справа стоял простой стол для
  настольного тенниса из бетона и кирпичей, вокруг которого собралась целая толпа
  поглазеть на матч между двумя игроками,
  отсюда и крики. Это самый разгар осенних
  каникул, так что большая часть собравшихся вокруг стола — преподаватели, помимо
  них присутствовали еще несколько симпатичных школьниц — гордость школы,
  члены школьной команды по настольному теннису. Они собирались участвовать
  в уездных соревнованиях в честь годовщины
  образования КНР, а потому не отдыхали на
  каникулах, а тренировались в школе. Все
  они были дочерьми кадровых работников
  местного колхоза, и с первого взгляда было
  видно, как разительно они отличаются от
  нас, деревенской бедноты, поскольку они
  нормально питались и росли, у них была
  белая кожа, они ни в чем не нуждались
  и одевались в яркие платья. Мы смотрели
  на них снизу вверх, но эти девочки нас не
  замечали, глядя прямо перед собой. Одним
  из игроков оказался учитель Лю Тяньгуан,
  который раньше преподавал у меня математику: низенький человек с удивительно
  большим ртом. Поговаривали, что он может
  засунуть себе в рот кулак, но при нас он ни
  разу подобное не проделывал. В моей памяти часто всплывает картинка — учитель
  Лю зевает, стоя на кафедре, его разинутая
  пасть выглядит внушительно. Лю прозвали
  «бегемотом», но среди нас никто не видал
  бегемотов, зато по-китайски «жаба» и «бегемот» звучат очень похоже, и у жабы тоже
  огромный рот, так что «бегемот Лю» естественным образом превратилось в прозвище
  «жаба Лю». Это не я придумал, хотя после
  проверок и расспросов почему-то решили,
  что я. Жаба Лю был сыном героя, павшего
  в революционной борьбе, да и сам занимал
  пост заместителя председателя школьного
  революционного комитета, а потому давать
  ему обидные прозвища, разумеется, ужасное
  преступление, за которое меня неизбежно исключили из школы и выставили за
  дверь.

  Я с детства ни на что не гожусь, вечно
  мне не везет, я мастер испортить все хорошие начинания. Зачастую, когда я пытался подлизаться к кому-то из учителей, они
  ошибочно полагали, что я хочу навлечь на
  них неприятности. Мать неоднократно со
  вздохом говорила: «Сынок, ты как та сова,
  что пытается принести добрые вести, да
  репутация уже испорчена!» И правда, обо
  мне никто не мог подумать ничего хорошего,
  но если речь шла о дурных поступках, то
  их непременно приписывали именно мне.
  Многие считали, что я малолетний бандит, идеология у меня хромает, и вообще,
  я ненавижу школу и учителей. Но это неправда на сто процентов. На самом деле я
  искренне любил школу, а к большеротому
  учителю Лю и вовсе питал особые чувства,
  а все потому, что был таким же большеротым, как и он. Я написал повесть, которая
  называется «Большой рот», так вот главный
  герой списан с меня самого. На самом деле
  мы с большеротым учителем Лю — товарищи
  по несчастью. Нам бы стоило сочувствовать
  друг другу, иначе говоря, поддерживать себе
  подобного. Если бы я и стал придумывать
  кому-то прозвища, так уж точно не ему.
  Это ясно как день, но не для учителя Лю.
  Он схватил меня за волосы и, притащив
  в свой кабинет, пнул так, что я упал на пол,
  и сказал:

  — Знаешь, как это называется? Ворона
  смеется над черной свиньей! Напруди-ка
  лужу мочи да посмотри на отражение своего
  «миленького» ротика!

  Я пытался объяснить учителю Лю, но
  он меня не слушал. Вот так хорошего паренька, Большеротого Мо, который всегда
  относился к Большеротому Лю с симпатией,
  исключили из школы. Мое ничтожество
  проявилось вот в чем: несмотря на то что
  учитель Лю объявил о моем исключении
  перед всеми преподавателями и учениками, я по-прежнему любил школу и каждый
  день, неся за спиной прохудившийся ранец,
  искал возможность проникнуть тайком на
  ее территорию…

  Сначала учитель Лю лично требовал,
  чтобы я убрался, но я не уходил, и тогда
  он выволакивал меня за ухо или за волосы,
  но не успевал даже вернуться к себе в кабинет, как я уже тайком пробирался внутрь.
  Потом он стал отправлять нескольких высоких крепких ребят прогнать меня, но я
  все равно не уходил, и тогда они хватали
  меня за руки и за ноги, выносили за ворота
  и выкидывали на улицу. Но еще раньше, чем
  они возвращались в класс и усаживались
  за парты, я опять оказывался на школьном
  дворе. Я забивался в угол, изо всех сил съеживался, чтобы не привлекать к себе внимания
  окружающих, но вызвать у них сочувствие,
  и торчал во дворе, слушая, как школьники
  весело болтают и хохочут, глядя, как они
  бегают вприпрыжку. Но больше всего мне
  нравилось наблюдать за игрой в настольный
  теннис, причем увлекался я настолько, что на
  глаза часто наворачивались слезы, и я кусал
  кулак… А потом всем уже просто надоело
  меня прогонять.

  В тот осенний день сорок лет назад я
  тоже жался к стене, глядя, как Жаба Лю,
  размахивая самодельной ракеткой, размером
  больше обычной, а по форме напоминающей
  саперную лопатку, сражается с моей быв-
  шей одноклассницей и соседкой по парте
  Лу Вэньли. На самом деле Лу Вэньли тоже
  большеротая, но ей большой рот идет и не
  кажется таким огромным, как у нас с учителем Лю. Даже тогда, во времена, когда
  крупный рот не являлся признаком красоты,
  она считалась почти что самой красивой
  девочкой в школе. Тем более ее отец работал
  в совхозе водителем, ездил на советском
  «ГАЗ-51», скоростном и внушительном. В те
  годы профессия водителя считалась очень
  почетной. Как-то раз классный руководитель задал нам написать сочинение на тему
  «Моя мечта», так половина мальчишек из
  класса написали, что хотят стать водителями. А Хэ Чжиу, самый рослый и крепкий
  парень в нашем классе, с прыщами по всему
  лицу и усиками над верхней губой, который
  вполне сошел бы за двадцатипятилетнего,
  написал просто: «У меня нет никаких других
  желаний. Мечтаю лишь об одном. Хочу быть
  папой Лу Вэньли».
  Учитель Чжан любил на уроке зачитывать лучшие и худшие, на его взгляд,
  сочинения. Он не называл имен авторов,
  а просил нас угадать. В те времена в селе
  поднимали на смех всех, кто говорил на
  путунхуа, даже школа не была исключением.

  Учитель Чжан — единственный в школе
  преподаватель, кто осмелился вести занятия
  на путунхуа. Он окончил педагогическое
  училище и едва перешагнул двадцатилетний рубеж. У него было худое вытянутое
  бледное лицо и волосы на косой пробор,
  а носил он застиранную синюю габардиновую гимнастерку, на воротнике которой
  красовались две скрепки, а на рукавах —
  темно-синие нарукавники. Наверняка он
  носил и какие-то другие цвета и фасоны,
  не мог же он ходить круглый год в одной
  и той же одежде, но в моей памяти его образ
  неразрывно связан с этим нарядом. Я всегда
  сначала вспоминаю нарукавники и скрепки на воротнике, затем саму гимнастерку
  и только потом его черты, голос и выражение
  лица. Если нарушить порядок, то наружность учителя Чжана мне не вспомнить ни
  за что на свете. Тогдашнего учителя Чжана,
  говоря на языке 80-х, можно было назвать
  «симпатягой», на сленге 90-х — «улетным»,
  а сейчас про таких ведь говорят просто «красавчик»?

  Возможно, нынче есть и более модные
  и популярные словечки, какими можно описать привлекательного молодого человека,
  я проконсультируюсь с соседской дочкой
  и тогда узнаю. Хэ Чжиу на вид казался куда
  старше преподавателя Чжана, ну, в отцы не
  годился — слишком громко сказано, но если
  назвать его дядей учителя Чжана, никто бы не
  усомнился. Помню, как преподаватель Чжан
  зачитывал сочинение Хэ Чжиу язвительным
  тоном, с нарочитым пафосом: «У меня нет
  никаких других желаний. Мечтаю лишь об
  одном. Хочу быть папой Лу Вэньли».

  На мгновение воцарилась тишина, а потом класс разразился дружным хохотом.
  В сочинении Хэ Чжиу всего три предложения. Учитель Чжан, взяв тетрадку за угол,
  трясет ею, словно хочет вытряхнуть изнутри
  шпаргалки…

  — Гениально, просто гениально! — приговаривает учитель Чжан. — Догадайтесь,
  чье это талантливое сочинение?

  Никто не знал, мы вертели головами
  и оборачивались во все стороны, выискивая
  глазами, кто же этот «гениальный» автор.
  Вскоре все взгляды были устремлены на
  Хэ Чжиу, он был самым рослым и самым
  сильным и любил обижать соседей по парте,
  потому учитель Чжан посадил его за последнюю парту в одиночестве. Под взглядами од-
  ноклассников он вроде бы покраснел, но едва
  заметно. Лицо приобрело чуть смущенное
  выражение, но опять же не то чтобы сильно. Он даже слегка возгордился, поскольку
  на лице появилась глуповатая, противная
  и хитрая улыбочка. У него довольно короткая верхняя губа, а потому при улыбке
  обнажается верхняя челюсть — фиолетовая
  десна, желтые зубы и щель между передними
  зубами. У Хэ Чжиу есть особый талант —
  пускать через эту щель пузыри, которые
  потом летают перед его лицом, притягивая
  всеобщее внимание. Вот и сейчас он начал
  пускать пузыри. Учитель Чжан метнул в него
  тетрадку, как летающий диск, но по дороге
  тетрадка упала перед Ду Баохуа, а она вообще-то хорошо учится… Она взяла тетрадку
  двумя пальцами и с отвращением швырнула
  за спину. Учитель Чжан спросил:

  — Хэ Чжиу, расскажи-ка нам, почему ты
  хочешь быть папой Лу Вэньли?

  Но Хэ Чжиу продолжал пускать пузыри.

  — Ну-ка, встань! — громко крикнул учитель Чжан.

  Хэ Чжиу поднялся, при этом он выглядел
  надменным и безразличным одновременно.

  — Говори, почему ты хочешь быть папой
  Лу Вэньли?

  Класс снова разразился громким хохотом,
  а под этот хохот Лу Вэньли, сидевшая рядом со мной, вдруг уткнулась лицом в парту
  и горько разрыдалась.

  До сих пор не понимаю, почему она заплакала.

  Хэ Чжиу так и не ответил на вопрос
  учителя Чжана, а лицо его приобрело еще
  более надменное выражение. Из-за слез Лу
  Вэньли ситуация, изначально пустяковая,
  усложнилась, а поведение Хэ Чжиу бросало
  вызов непререкаемому авторитету учителя
  Чжана. Догадываюсь, что если бы учитель
  Чжан предполагал, что дойдет до такого,
  то не стал бы зачитывать сочинение перед
  всем классом, но пути назад не было, так
  что пришлось ему, стиснув зубы, процедить:

  — Катись отсюда!

  И тут наш «гениальный» одноклассник
  Хэ Чжиу, который вымахал выше учителя
  Чжана, прижал к груди ранец, лег на пол,
  свернулся калачиком и покатился по проходу
  между рядами парт по направлению к двери. Смех застрял у нас в горле, поскольку
  ситуация приобретала серьезный оборот
  и обстановка в классе не располагала к смеху,
  серьезность ситуации придавали мертвенно-
  бледное лицо учителя Чжана и судорожные
  рыдания Лу Вэньли.

  У Хэ Чжиу выходило не совсем гладко,
  поскольку, пока он катился, не мог правильно определить направление и то и дело натыкался на ножки столов и скамеек, а стоило
  удариться, как приходилось корректировать
  направление. Пол в классе был сложен из
  высокопрочного кирпича, но из-за грязи,
  которую мы приносили на подошвах, кирпич размокал, и пол стал бугристым. Могу
  себе представить, как неудобно было ему
  катиться. Но еще неудобнее чувствовал себя
  преподаватель Чжан. Неудобства, которые
  испытывал Хэ Чжиу, были чисто физическими, а учитель Чжан испытывал психологический дискомфорт. Истязать себя физически,
  чтобы кого-то наказать, — это не героизм,
  а хулиганство. Но тот, кто способен на такой
  поступок, не просто мелкий хулиган. Во
  всяком серьезном хулиганстве есть что-то
  от героизма, как и в подвиге — что-то от
  хулиганства. Так был ли Хэ Чжиу Хулиганом
  или Героем? Ладно, ладно, ладно, я и сам не
  знаю, но в любом случае он главный герой
  этой книги, а что он за человек — судить
  читателям.

  Так Хэ Чжиу выкатился из класса. Он
  поднялся, весь в грязи, и пошел прочь, не
  оглядываясь. Учитель Чжан закричал:

  — Ну-ка, стой!

  Но Хэ Чжиу ушел, не обернувшись. Во
  дворе ярко светило солнце, на тополе, росшем перед окном класса, галдели две сороки. Мне показалось, что от тела Хэ Чжиу
  исходит золотистое сияние, не знаю, что
  думали другие, но в тот момент Хэ Чжиу уже
  стал героем в моих глазах. Он шел вперед
  широкими шагами, честь обязывала идти
  до конца, не оглядываясь. Потом из его
  рук полетели разномастные клочки бумаги, которые кружились в воздухе и падали
  на землю. Не скажу за одноклассников, но
  мое сердце в тот миг бешено заколотилось.
  Он разорвал учебник в клочья! И тетрадку
  разорвал! Он окончательно и бесповоротно
  порвал со школой, оставив ее далеко позади
  и растоптав учителей. Хэ Чжиу, словно птица, вырвавшаяся из клетки, обрел свободу.
  Бесконечные школьные правила его больше
  не касаются, а нам и дальше терпеть постоянный контроль учителей. Сложность заключается в том, что, когда Хэ Чжиу выкатился
  из класса, порвал учебник и распрощался
  со школой, я в глубине души восхищался
  им и мечтал, что в один прекрасный день
  совершу такой же героический поступок. Но
  когда вскоре после случившегося Большеротый Лю исключил меня из школы, сердце
  мое переполнила печаль, я так горячо любил
  школу, был связан с ней тысячами нитей
  и не находил себе места. Кто тут герой, а кто
  тряпка? По этой мелочи сразу понятно.
  Государственный праздник, отмечается 1 октября.

• «Амфора», 2013
• Мо Янь называет книгу «Большая грудь, широкий зад» главным своим романом.
  
  Книга воспевает безграничную силу духа матери, простой крестьянки, несущей в себе как традиционные предрассудки и верования, так и все богатство национальных традиций, Матери, которая рожает, выкармливает и воспитывает в нечеловеческих условиях восьмерых родных детей, внуков, подкидышей, но не может спасти их от гибели. «Умирать легко — жить трудно» — говорит она и просит у Небесного Правителя — пусть все беды и немощи падут на ее голову, лишь бы ее дети обрели благоденствие и покой.
  
  Ее незаурядные красавицы-дочери одна за другой уходят из семьи в результате обрушивающихся бедствий и политических кампаний, а Цзиньтун, единственный и долгожданный сын, на которого она возлагала все надежды, слабоволен, с детства испытывает болезненное пристрастие к женской груди, и рассчитывать на него не приходится. Роман, в котором так мало привлекательных характеров и нет ни одного положительного героя-коммуниста, после публикации подвергся целому шквалу критики. А один литератор впоследствии признавал, что «в каждом китайском интеллигенте сидит маленький Цзиньтун».
  
  Как и во всех произведениях Мо Яня, в реальность бытия органично вплетаются фантастические образы и происшествия, заставляющие вспомнить сказы его великого земляка — автора «Рассказов о необычайном» Пу Сунлина. Именно эта особенность творческого стиля писателя позволила ему с необычайной силой и страстностью воспеть гимн Женщине-Матери, показать высокое и низменное в человеческой природе, написать поражающее своей масштабностью полотно, где присутствуют традиции и современность, добро и зло.
  
  В каждом романе Мо Янь открывается с новой стороны, и, чтобы оценить философскую глубину и гений этого автора, нужно прочитать несколько его книг. При этом ясно одно: творчество Мо Яня — настоящая литература, кого-то она может эпатировать, но она безжалостно правдива и никого не оставляет равнодушным.

Циновки и соломенная подстилка кана свернуты и отодвинуты в сторону. Высыпав пыль из совка прямо на глиняную кладку, Шангуань Люй с беспокойством глянула на невестку, которая постанывала, держась за край лежанки. Выровняв на кане пыль, негромко предложила:

— Давай, забирайся.

Под ее нежным взглядом полногрудая и широкозадая Шангуань Лу затрепетала всем телом. Она смотрела на исполненное доброты лицо этой женщины, и пепельно-бледные губы жалко тряслись, словно она хотела что-то сказать.

— Опять нашла нечистая сила на этого паразита Сыма, палит из ружья с утра пораньше! — проворчала урожденная Люй.

— Матушка… — с трудом выдавила из себя Шангуань Лу.

— Ну, милая невестушка, покажи уж, на что способна, — негромко сказала Люй, отряхивая ладони от пыли. — Коли опять девчонку родишь, даже мне негоже будет твою сторону брать!

Две слезинки выкатились из глаз роженицы. Закусив губу, она собралась с силами и, поддерживая тяжелый живот, забралась на голую глиняную кладку кана.

— Ты по этой дорожке не раз хаживала, давай сама потихоньку управляйся. — Одной рукой Люй положила на кан сложенную белую тряпицу, другой — ножницы и, нахмурившись, нетерпеливо добавила:

— Свекор твой с отцом Лайди черную ослицу обихаживают, первый раз жеребится, надо мне присмотреть.

Шангуань Лу кивнула. Донесся еще один выстрел, испуганный лай собак и обрывки громких воплей Сыма Тина: «Земляки, бегите скорее, не успеете — конец!..» Словно в ответ на эти крики начались толчки в животе. Страшная боль прокатывалась по телу, будто каменный жернов; пот, казалось, выступил изо всех пор, заполнив комнату едкой вонью. Она сжала зубы, чтобы сдержать рвущийся наружу крик. Сквозь слезы виделась густая черная грива свекрови. Та опустилась на колени перед домашним алтарем и вставила три алые сандаловые палочки в курильницу богини Гуаньинь. Вверх потянулись струйки ароматного дыма.

«О Гуаньинь, бесконечно милосердная и сострадающая, помогающая в нужде и вызволяющая в беде, оборони и смилуйся, пошли мне сына…» Сжав обеими руками высоко вздымающийся, прохладный на ощупь живот и глядя на загадочный, сияющий лик богини, Шангуань Лу проговорила про себя слова молитвы, и из глаз снова покатились слезы. Она сняла штаны с мокрым пятном и задрала как можно выше рубашку, чтобы полностью открыть живот и грудь. Устроившись на пыли, что принесла свекровь, она вцепилась в край лежанки. В промежутках между схватками проводила пальцами по взлохмаченным волосам и снова откидывалась на свернутую циновку.

В оконный переплет был вставлен осколок ртутного зеркала, и в нем отражался ее профиль: мокрые от пота волосы, потухшие раскосые глаза, прямая, бледная переносица, пересохшие, полные, безостановочно трясущиеся губы. Проникавшие через окно солнечные лучи падали на живот сбоку. Синеватые изгибы выступивших кровеносных сосудов вместе с неровными выпуклостями и впадинами выглядели пугающе. Она смотрела на свой живот, и мрачные чувства в душе сменялись светлыми, подобно небесам в разгар лета здесь, в Гаоми: то по ним несутся черные тучи, то они сияют прозрачной лазурью. Правда, ей даже страшно было опускать глаза на живот — такой он был огромный, а растянувшаяся кожа, казалось, вот-вот лопнет. Однажды ей приснилось, что внутри у нее кусок холодного как лед железа. В другой раз привиделась жаба, вся в пятнышках. Железо — ладно, напряглась, но вынесла, а вот при мысли о жабе тело всякий раз покрывалось мурашками. «Бодхисатва, оборони… Духи предков, защитите… Боги и демоны, какие ни есть, сохраните и пощадите, дозвольте родить здоровенького мальчика, чтобы все было на месте… Сыночек, родненький, выходи давай… Правитель небесный и мать-земля, всевышние небожители и лисы-оборотни, помогите…» Так она просила и умоляла меж накатывающих одна за другой, раздирающих все нутро схваток. Руки вцепились в циновку под головой, тело била дикая дрожь, глаза вылезли из орбит, взор застилала багровая пелена с раскаленными добела полосами: они извивались, перекашивались и таяли, будто плавящиеся в печи нити серебра. Сдерживаться уже не было мочи, и изо рта вырвался крик. Он вылетел в окно, заметался по улице и закоулкам, сплелся веревкой с воплями Сыма Тина, и это хитросплетение звука змейкой проскользнуло через торчащие из ушей седые волосы пастора Мюррея, высокого, сутулого, с шапкой рыжих волос на большой голове. Он в это время забирался по прогнившим ступеням лестницы на колокольню и, вздрогнув, остановился. В голубых глазах, вечно слезящихся, как у заблудшей овцы, и неизменно трогающих своей добротой, блеснул лучик радостного удивления. «Всемогущий Боже…» — пробормотал он с жутким дунбэйским акцентом, как говорят в Гаоми, и, перекрестившись большой красной пятерней, стал карабкаться дальше. Поднявшись на самый верх, он ударил в покрытый зеленой патиной медный колокол, который когда-то висел во дворе буддийского монастыря.

В розовых лучах раннего утра поплыл унылый звон. После первого удара колокола, вслед еще за одним криком о скором появлении японских дьяволов, у Шангуань Лу отошли воды. Вместе с запахом козлятины волнами наплывал то густой, то едва уловимый аромат цветков софоры. Перед глазами с удивительной четкостью мелькнула рощица, где она в прошлом году предавалась любви с пастором Мюрреем, но из этих воспоминаний ее вырвала теща, которая вбежала в комнату с высоко поднятыми, заляпанными кровью руками, вид которых перепугал ее: казалось, от них сыплются зеленоватые искорки.

— Не родила еще? — услышала она громкий голос свекрови и чуть ли не со стыдом мотнула головой.

Голова свекрови подрагивала в ярком солнечном свете, и Шангуань Лу с удивлением заметила у нее в волосах седину.

— А я думала, уже.

Свекровь потянулась к ее животу — большие костяшки пальцев, крепкие ногти, жесткая кожа, вся будто в мозолях, даже на внешней стороне ладоней, — и страх только усилился. Хотелось отстраниться от этих привычных к железу, а сейчас перепачканных ослиной кровью рук, но сил не было. Руки бесцеремонно надавили на живот, от чего даже сердце перестало биться и по всему телу прокатилась волна ледяного холода. Не сдержавшись, Шангуань Лу несколько раз вскрикнула — не от боли, а от страха. Руки грубо ощупывали ее, давили на живот, а под конец свекровь и вовсе хлопнула по нему пару раз, как по арбузу, будто расстроившись, что купленный арбуз оказался неспелым.

Наконец руки оставили ее в покое и повисли в солнечном свете — тяжелые, неудовлетворенные. Сама свекровь легко плыла перед глазами большой тенью, и только эти руки — реальные, могучие, — казалось, могли делать все что угодно и с кем угодно. Ее голос донесся откуда-то издалека, словно из глубокого пруда, вместе с запахом ила и пузырями раков:

— …Зрелая дыня сама падает, как время придет… Ничто ее не остановит… Потерпи чуток, о-хо-хо… Неужто не боишься, что люди засмеют, неужто не страшно, что и твои драгоценные дочки будут потешаться над тобой?..

Одна из этих гадких рук снова опустилась на ее торчащий живот и стала постукивать по нему: послышались глухие звуки, словно от отсыревшего барабана из козлиной кожи.

— Ну и неженки пошли нынче бабы! Я когда муженька твоего рожала, еще и подошвы для тапок прошивала…

В конце концов постукивание прекратилось, и рука убралась в тень смутным абрисом звериной лапы. Голос свекрови мерцал в полумраке, и волна за волной накатывался аромат софоры.

— Гляжу я на этот живот — ведь какой огромный, и знаки на нем особые, должен быть мальчик. Вот будет удача и для тебя, и для меня, для всей семьи Шангуань. Бодхисатва, яви присутствие свое! Правитель небесный, оборони! Ведь без сына ты всю жизнь как рабыня, а с сыном сразу хозяйка станешь. Веришь ли в то, что говорю? Веришь или не веришь — дело твое, вообще-то ты и ни при чем…

— Верю, матушка, верю! — преданно поддакнула Шангуань Лу.

В это время ее взгляд упал на темные потеки на противоположной стене, и душа исполнилась невыразимых страданий. Она вспомнила, как три года назад, когда она родила седьмую дочку, Цюди, ее муж, Шангуань Шоуси, так рассвирепел, что запустил в нее деревянным вальком и разбил голову, отсюда и потеки крови на стене.

Свекровь принесла и поставила рядом с роженицей неглубокую корзинку. Теперь ее слова полыхали яркими языками пламени, отбрасывая красивые отблески:

— Повторяй за мной: «Ребенок у меня в животе — бесценный сын», — говори быстрей!

В корзинке сверху нелущеный арахис. Лицо свекрови исполнено доброты, произносила она эти слова очень торжественно — этакая наполовину небожительница, наполовину любящая родительница, — и тронутая до слез Шангуань Лу, всхлипывая, проговорила:

— У меня в животе — бесценный сын, я ношу сыночка… моего сыночка…

Свекровь сунула горсть орешков ей в руку и велела повторять: «Хуашэн, хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь». Шангуань Лу взяла орешки, благодарно бормоча за свекровью: «Хуашэн, хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь».

Шангуань Люй опустила голову, и слезы ручьем полились у нее из глаз:

— Явись, бодхисатва, спаси и сохрани, правитель небесный, да снизойдет премногое благословение на семью Шангуань! Лущи орешки и жди своего часа, мать Лайди, а у нас черная ослица должна принести муленка, он у нее первый, так что оставаться с тобой не могу.

— Ступайте, ступайте быстрее, матушка, — проговорила растроганная невестка. — Господи, спаси черную ослицу семьи нашей, дай ей благополучно разрешиться от бремени…

Шангуань Люй вздохнула и, пошатываясь, вышла из дома.