• Чеслав Милош. Легенды современности: Оккупационные эссе / Пер. с польск. Анатолия Ройтмана. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016.

  «Легенды современности: Оккупационные эссе» — книга военного времени (1942–1943), включает эссе, посвященные выдающимся литературным (Дефо, Бальзак, Стендаль, Толстой, Жид, Виткевич) и философским (Джеймс, Ницше, Бергсон) текстам, а также полемическую переписку Чеслова Милоша и Ежи Анджеевского. Исследуя современные мифы и предубеждения, апеллируя к традиции рационализма, Милош пытается найти точки опоры для униженной двумя мировыми войнами европейской культуры: «Основная их тема, уснащенная различными отступлениями, — очищение поля от убеждений о врожденных импульсах человека или же о естественных условиях его жизни, — не без надежды, что, разрушая легенды, которые он сам о себе творит, человек сумеет найти более надежную точку опоры».

  Легенда острова

  
  

  Я знал пожилую женщину, которая в трудные минуты
  жизни медленно подносила руки к вискам и говорила:
  «Ах, оказаться бы на необитаемом острове, не иметь с
  людьми ничего общего, убежать, убежать куда-нибудь
  далеко». Всегда вижу ее, стоящую у окна, за которым
  колышутся осенние деревья и белесым пятном поблескивает озеро. Слова ее звучали не на фоне городского
  движения, их нельзя было приписать недружелюбному
  отношению к толпе, заполняющей улицы, фабрики и
  кофейни. Вокруг простирались глубокая деревня, леса и
  бездорожье. Люди, от которых она хотела убежать, — ее
  ближайшая родня, кухарка, старый сторож лесопилки.
  Вспоминая этот образ, я думаю обо всех женщинах
  и мужчинах, которые подобным жестом и подобными
  словами выражали тоску по полному одиночеству, о
  поколениях, которые взращивали легенду острова. Необитаемый остров! Облеченная в конкретную форму в
  «Робинзоне Крузо» и передаваемая из рук в руки как
  рождественский подарок, как первая книга о мире —
  она была одним из тех символов, обретенных уже в детстве,
  которым язык взрослых пользовался для обозначения сложных переживаний. Необитаемый остров —
  это легенда и — как всякая легенда — заключает в себе
  содержание более глубокое, чем события, ее породившие и образующие ее внешний скелет. Определенные
  предметы, благодаря их «подспудным» связям с характерными особенностями человеческой природы, приобретают над человеком почти магическую власть, входят
  в обиходный словарь, служат для называния потаенных
  желаний. Сказать «остров» — значит в то же время сказать об отстранении от земли преградой, трудной для
  преодоления, но преградой прозрачной, голубой, не
  представляющей помехи для взгляда. Остров означает
  безопасность его жителей в отличие от борьбы, споров
  и войн остального человечества. Это — отсутствие угрозы, присущее всякой легенде о счастье, будь то библейский рай или вынесенный за пределы истории «золотой
  век», открывающий «Метаморфозы», — суще ственная
  особенность острова. Таким он представляется воображению ребенка (ни учитель, ни родители уже не сумеют нас настигнуть — излюбленное мечтание во время
  урока), таким он представлялся воображению разных
  эпох («острова блаженных», остров Утопия).

  Можно еще предположить, что остров вводит иное
  понятие времени, чем время, в котором мы обычно живем. Человек воспринимает время с помощью образов
  пространства (время течет, «отрезок» времени, большой
  «промежуток» времени), видит время как некий изменчивый флюид, парящий над землей. Выкраивая остров
  из материка, окружая его голубизной моря, человек
  склонен, путем многих удивительных и прекрасных
  ошибок, отделять его время от материкового времени,
  склонен придавать острову другое время, как он дае

  т
  ему законы и привилегии, отличающиеся от материковых. Действие времени на человека — и, следовательно
  старение — мучительно там, где молодость окружающих его людей на каждом шагу напоминает о числе
  прожитых лет. Островитяне из легенды составляют
  одно поколение, и время теряет свою ядовитость. Пребывание на острове нимфы Калипсо дарит вечную жизнь
  или вечное спокойствие смерти. Когда хороводы влюбленных, в прощальном жесте застывших на берегу,
  среди высоких оперившихся деревьев — «Отъезд на
  остров Цитеру» Ватто, — двинутся из зеленого порта,
  их ждет вечное счастье на острове любви. Просперо из
  «Бури» Шекспира в известном смысле является властителем времени — ибо дар вызывать и усмирять бури,
  каким обладает этот герой наиболее «островного» произведения в истории театра, в конечном счете представляет собой дар изменять и регулировать время, его атмосферу. Наверное, этому же следует приписать то, что
  Робинзон после стольких лет, проведенных на острове,
  не постарел, но покидает его, полный энергии и запала
  для дальнейших путешествий.

  Необитаемый остров к этим общим особенностям
  любого острова добавляет еще одну — на нем есть фауна и флора, но след человеческой ступни на песке —
  явление неслыханное, способное ввергнуть в остолбенение. На необитаемом острове тот, кто его посещает
  и вступает во владение им, сталкивается с миром без
  всякой помощи и посредничества, он один, все связи с
  обществом разорваны. Его поступки уже не находят
  отзвука среди существ, ему подобных, — причины и
  следствия поведения лежат в нем самом и нигде, кроме
  него. Легенда о Робинзоне отличается от островных
  легенд прошлого этим осуждением героя на жизнь в
  одиночестве. Есть в этом и попытка подвергнуть природу человека экзамену, чтобы показать, кем, собственно говоря, он является, когда спадут украшающие его
  одеяния условностей и приличий, и тонко обозначенное
  убеждение, что в одиночестве, освободившись от пагубного влияния толпы, он способен извлечь из себя добродетели, до тех пор приглушенные, заслоненные плохими
  привычками. И, следовательно, тут есть противопоставление отдельной личности коллективной жизни, слабый
  набросок теории Руссо о человеке, добром от природы.
  Старая женщина, тоскующая по необитаемому острову,
  кажется, верит, что источник зла лежит где-то вне ее,
  в ее окружении. И хотя свои слова она не принимает
  всерьез, с их помощью она выражает это остранение
  себя, это бегство в глубину своего существа, столь знакомые нам, когда мы видим, как механизм межчеловеческих отношений производит зло, не выделяя ни виновных, ни жертв: все одновременно являются виновными
  и жертвами.

  После всего сказанного становится ясно, что «Робинзон Крузо» вырастает до размеров явления, которое
  по своему значению намного превышает как замысел
  английского романиста, так и свою литературную, художественную ценность. Книга является свидетельством, клубком, на который наматывается нить одного
  из современных нам мифов. Книга христианская, но уже
  есть толика сомнения в доброте мира, гримаса горечи,
  последствия которой почувствует только XIX век. Христианская, поскольку Робинзон оказывается выброшенным на остров, который становится для него островом
  покаяния и исправления. Спасенный рукой Провидения
  из морских пучин, когда вся команда гибнет, он приходит в сознание на неизвестной земле. Первый его
  рефлекс — проклясть судьбу и впасть в отчаяние. Однако, погружаясь в себя, он находит в себе самом причину
  нынешнего положения: свой грех. Случай приобретает
  характер справедливого приговора и в то же время милостивой опеки. Приговор Бога велел ему оказаться на
  острове. Опека Бога послала ему необходимые орудия
  в корпусе разбитого корабля, не забыв даже о щепотке
  зерна, которое он легкомысленно высыпал, но высыпал,
  ведóмый Божественной рукой, в месте, где оно могло
  взойти и вызреть. Не имея моральной поддержки близких, в качестве единственной опоры располагающий
  только Библией, он находит в себе самом цельную систему добра и зла и приходит к пониманию собственной
  вины, определенной в соответствии с принципами
  протестантско-купеческой морали: он грешил непослушанием по отношению к родителям и жаждой незаработанных барышей. Если перевести это на язык этических понятий, человек обладает врожденным умением
  различать зло и добро, и по своей природе он религиозен. Стоит оторвать его от коллективных маний и коллективных пороков, и он предстанет чистым, во всем
  блеске незапятнанного достоинства.

  Но для того чтобы такая перемена произошла, понадобилась чрезвычайная мера, неожиданное потрясение,
  каким явилось постигшее Робинзона и его товарищей
  кораблекрушение, потребовался разрыв с цивилизацией. Не означает ли это, что цивилизация порочна? Не
  заключается ли в этом спокойное, но уже вполне определенное осуждение ее даров? <…>

  Формула бегства: «начать жизнь заново». С момента, когда ее сознательно или бессознательно начинают
  повторять массы, — можно с большой вероятностью
  сказать, что общественный барометр показывает критически высокое давление. Начать жизнь заново, как
  «я», или начать жизнь заново, как сообщество? В легенде острова «я» еще находится в центре интересов, оно
  существует не как вид, а как отдельное создание. Но в
  то время как католик, тоже заботящийся о личности,
  советовал превозмочь собственные страсти, житель воображаемого острова питает надежду самим фактом
  изоляции обеспечить расцвет каким-то еще неведомым,
  не проявляющимся среди повседневных дел достоинствам. Укрощение желаний уже не является для него
  обязательным, поскольку тогда он, наедине с суровым
  и милостивым, похожим на руководителя крупной фирмы Богом, не находит в себе иных стремлений, кроме
  стремления к добру. Остров покаяния в то же время
  является островом милости.

  Робинзон смотрит на мир антропоцентрически. Ему
  не придет в голову мысль доискиваться родства между
  собой и животным, растением, насекомым — он не заметит даже родства между собой и диким караибом.
  Преступник или дикарь только в случае их обращения
  могут претендовать на какое-то равенство. Под крышей
  неба, где властвует патриархальный Бог, в этом великом здании, предназначенном для исключительного
  пользования и эксплуатации человеком справедливым,
  все, что растет из почвы, летает в воздухе, плывет в воде,
  всякий лесной зверь и похожий на зверя варвар, — все
  является средством для приумножения славы и могущества личности, силу которой составляет договор, заключенный с повелителем небес. Можно лишь поражаться
  продуманному устройству мироздания: начиная от солнца, которое греет и радует, от звезд, указывающих направление мореплавателям, до самого маленького растения — всюду видна рука, озабоченная тем, чтобы
  справед ливому человеку, который сумеет надлежащим
  образом использовать земные вещи, хватало всего. Восхищение жильца, вступающего во владение домом: «И все
  это для меня? И столько труда Ты задал себе, Господь,
  в заботе обо мне? Тебе моя признательность, смирение
  и благодарение».

  Что же, однако, произойдет с этим упорядоченным
  домом, когда наступит момент постижения, краткий
  проблеск сочувствия и общности со всем, что должно
  было быть лишь инструментом, а оказалось чувствующим и страдающим. Ястреб, раздирающий птицу, — это
  я сам. Птица, раздираемая ястребом, — это я сам. Смертельные битвы муравьев — это битвы человеческих
  армий. В самопожирании бактерий, в подкарауливании
  жертвы змеей среди субтропических лиан, в любовном
  акте богомолов, удивительных насекомых, самка которых, намного более сильная и лучше приспособленная, съедает самца во время спаривания, — всюду поток
  чего-то таинственного и неизвестного, что называется жизнью и чему подчиняется человек, хотя он и прилагает усилия вырваться из-под власти примитивных
  законов.

  Всюду нечуткость и жестокость, борьба всех против
  всех. Тогда и отгораживание себя от зрелища человеческой подлости не способно спасти веру в собственную
  незаурядность и собственную возвышенную справедливость. Робинзон, прогуливаясь по своему острову, мог
  бы остановиться перед сетью, сплетенной пауком, слушать сонное жужжание страдающей мухи, его могла
  бы посетить одна из тех мыслей, которые способствуют
  возникновению ереси и совершают философские революции. «Если тот же самый закон жизни управляет
  мною и пауком, может, я не так добр, как мне кажется,
  даже тогда, когда я исполняю заповеди закона Божьего. Зло сидит во мне глубоко под поверхностью вещей,
  которые я знаю о себе, и мой разум может вводить меня
  в заблуждение, приукрашивая спокойными светлыми
  красками слепое действие инстинкта. Я уже не знаю,
  не составляет ли зло моей глубочайшей, наиболее истинной субстанции».

  Таким образом, с какой стороны ни взглянуть, волны сомнений подмывают островок, на котором должен
  был состояться единственный в своем роде эксперимент: исследование атома человечности, предпринятое,
  чтобы на примере доказать истинность заранее принятой аксиомы: о врожденной доброте и врожденной религиозности человека.

• Чеслав Милош. Азбука / Пер. с польск. Н. Кузнецова. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. — 608 с.

  В конце января в Издательстве Ивана Лимбаха впервые на русском языке выходит интеллектуальная биография польского поэта Чеслава Милоша. «Азбука» написана в форме энциклопедического словаря и включает в себя портреты людей науки и искусства, раздумья об этических категориях и философских понятиях (Знание, Вера, Язык, Время и многое другое), зарисовки городов и стран — все самое важное в истории многострадального ХХ века.

  Ангельская сексуальность. Когда появляется Единственная? Беатриче не была ни женой, ни невестой
  Данте, а всего лишь молоденькой девушкой, которую
  он иногда видел издали. Однако в «Божественной комедии» она встречает его и ведет, после того как Вергилий покидает поэта в последнем круге чистилища.
  Этот средневековый идеал далекой и боготворимой
  женственности постоянно появляется и в поэзии трубадуров Лангедока. Возвеличивание женщины как той, кто
  посвящает в amore sacro, — в некотором роде отражение культа Марии.

  Позднее христианская культура поддалась влиянию латинской языческой поэзии, а это не способствует возвышенной любви, хотя красота дам и воспевалась
  в бесчисленных стихах. А уж восемнадцатый век, Век
  разума, и вовсе отличался свободой сексуальных нравов, в чем первенствовала Италия, так что дневники
  Казановы, похоже, описывают не только его приключения.

  Единственная, предназначенная судьбой женщина
  характерна для романтизма, и, вероятно, Вертер должен был застрелиться, не сумев добиться ее любви. Такая причина самоубийства была бы совершенно непонятна стоикам и эпикурейцам, а также придерживавшимся античной философии поэтам. Но люди конца
  восемнадцатого — начала девятнадцатого века, в том
  числе и польские романтики, читали совсем иные книги, из которых могли узнать кое-что о браке двух душ.

  Например, труды Сведенборга, которыми питалось
  воображение Словацкого и Бальзака, когда они были
  детьми. Кстати, стоит отметить, что «Час раздумий» и
  два «сведенборгианских» романа Бальзака — «Серафита» и «Луи Ламбер» — написаны приблизительно в
  одно и то же время, в начале 30-х годов XIX века. Людвика Снядецкая была воображаемой любовью Словацкого, зато госпожа Ганская действительно заняла важное
  место в жизни крайне чувственного толстяка, а «Серафита» была написана не без мысли о преодолении католической щепетильности любовницы и заключении
  брака с хозяйкой Верховни.

  Ни одна теософская система не приписывает любви
  двух людей такого центрального значения, как конструкт воображения Сведенборга. Поскольку чувственный
  и духовный миры связаны у него нитями «соответствия», всё, что происходит на земле, получает продолжение и на небесах. Земная любовь не приобретает
  форму средневекового аскетизма или платоновской
  идеализации. Это любовь, осуществляемая в браке, — телесная, но строго моногамическая. Именно такая любовь есть предвестие небес, ибо все небесные ангелы
  были когда-то людьми и сохраняют силу и красоту времен своей молодости, а также пол, мужской или женский. Сохраняют они и чувственное влечение, отличаясь неизменно высокой сексуальной потенцией.
  Счастливые земные супружеские пары вновь встречаются и обретают молодость. Оставшиеся одинокими
  находят себе небесных партнеров.

  Ангельская сексуальность у Сведенборга — это не
  лишение тела, не бегство в эфемерные миры, какие-то
  вечные мечты и грезы. Она физическая, земная в своей
  сверхъестественности и разительно отличается от порочной сексуальности лишь тем, что влечение направлено
  на одного человека. Полная гармония двух душ и тел —
  вот цель земных существ, а если им не удается ее достичь, — тогда небесных, которые вдобавок не знают
  усталости и никогда не наскучивают друг другу.

  В «Серафите» Бальзак вводит мотив андрогинности, то есть такого соединения мужской и женской
  души, что вместе они составляют двуполое единство, —
  может быть, потому, что, согласно концепции Сведенборга, на небесах умы супругов полностью сливаются воедино, и пара именуется не двумя ангелами, а
  одним.

  Похоже, ни «Серафита», ни письма, в которых Бальзак пытался приобщить пани Ганскую к сведенборгианству, не изменили ее взглядов, разве что содержащаяся в них критика христианских конфессий приправила ее католичество вольтерьянством.

  Откуда я об этом знаю? Я не бальзаковед, однако
  знание французского позволяет мне обнаруживать комментарии и статьи, которых во Франции множество.
  За «Человеческой комедией» Бальзака кроется сложная
  философская конструкция, обычно недооценивавшаяся теми, кто видел в нем только реалиста. Несколько
  раз переписывавшийся роман «Луи Ламбер», главный
  герой которого — гениальный мыслитель, дает представление о двух переплетающихся направлениях: «научном» и мистическом. Во втором немаловажное место
  занимает Сведенборг — впрочем, известный Бальзаку,
  как и Словацкому, преимущественно из вторых рук.

  Сведенборгианские образы множества небес и преисподних вдохновляли литераторов — наверное, прежде всего потому, что традиционный христианский
  образ ада и вечного наказания не согласовывался с понятием благого Бога. Легче представить себе естественное тяготение подобных к подобным, которые возносятся на небеса или падают в преисподнюю в силу
  этого взаимного влечения, а не осуждения. Поэты черпали из Сведенборга полными пригоршнями — например, когда, подобно Бодлеру, взяли у него идею соответствий между чувственным и духовным мирами,
  придав им значение символов.

• Издательство Ивана Лимбаха, 2012 г.
• Чеслав Милош — выдающийся польский поэт и интеллектуал, лауреат Нобелевской премии (1980). Лучший из его
  романов был написан на польском языке, но впервые издан во Франции (в Польше книги Милоша были запрещены). Это роман о добре и зле, о грехе и благодати, предопределении и свободе. Это потерянный рай детства на
  берегу вымышленной реки, это «поиски действительности, очищенной утекающим временем» (Ч. Милош). Его
  главный герой — alter ego автора — растущее существо, постоянно преодолевающее свои границы.
  
  Роман, несомненно, войдет в ряд книг (от Аксакова до
  Набокова), открывающих мир детства. На русский язык он
  переведен впервые.

• Перевод с польского Н. Кузнецова

Томаш родился в Гинье на берегу Иссы в ту пору,
когда спелое яблоко со стуком падает на землю в
послеполуденной тишине, а в сенях стоят кадки с
коричневым пивом, которое здесь варят после жатвы.
Гинье — это прежде всего гора, поросшая дубами.
В том, что на ней построили деревянный костел,
кроется замысел врага старой религии или, возможно,
желание перейти от старой к новой без потрясений:
когда-то на этом месте совершали свои обряды
жрецы бога громов. Если опереться на каменную
ограду, то с лужайки перед костелом можно увидеть
внизу петлю реки, паром, перевозящий тележку,
медленно движущийся вдоль каната, который мерно
тянет рука паромщика (здесь нет моста), дорогу,
крыши между деревьями. Немного в стороне стоит
плебания с серой крышей из деревянного гонта,
похожая на ковчег с картинки. Поднявшись по ступенькам
и нажав ручку, ступаешь на пол из стершихся
кирпичиков, уложенных наискось, елочкой;
свет падает на них сквозь зеленые, красные и желтые
стеклышки, приводящие в восторг детей.

Среди дубов, на склоне — кладбище, а на нем, в
квадрате цепей, соединяющих каменные столбики,
лежат предки Томаша из семьи его матери. С одной
стороны к кладбищу примыкают покатые увалы,
где летом ящерки вышмыгивают из-под листьев
чабера. Это Шведские валы. Их насыпали либо шведы,
приплывавшие сюда из-за моря, либо те, кто с
ними сражался; иногда здесь находят обломки доспехов.

За валами начинаются деревья парка; по его краю
проходит дорога, очень крутая, которая в распутицу
превращается в русло потока. У дороги из таинственных
зарослей терновника торчит перекладина
креста. Чтобы добраться до него, нужно пройти
по траве на остатках ступеней, и тогда внизу обнаруживается
круглая ямка родника; лягушка таращит
глаза из-под края, а встав на колени и отодвинув ряску,
можно долго всматриваться в вертящийся на
дне водяной шарик. Ты задираешь голову, и глазам
твоим предстает поросший мхом деревянный Христос.
Он сидит в чем-то вроде часовенки, одну руку
положил на колени, а на другую опирается подбородком,
ибо Он печален.

От дороги аллея ведет к дому. Словно туннель —
так густы здесь липы — она спускается к пруду возле
свирна. Пруд зовется Черным, потому что до него
никогда не дотягиваются солнечные лучи. Ночью
ходить сюда страшно; здесь не раз видели черную
свинью, которая хрюкает, топает копытцами по
тропинкам, а когда ее перекрестишь, исчезает. За
прудом аллея опять идет вверх, и внезапно глазам
открывается яркость газона. Дом — белый и такой
низкий, что кажется, будто крыша, тут и там поросшая
мхом и травой, придавливает его. Дикий виноград,
чьи ягоды вызывают оскомину, оплетает окна
и две колонны крыльца. Сзади пристроен флигель
— туда все переезжают на зиму, так как старый
дом гниет и разваливается от влаги, проникающей
из-под пола. Во флигеле много комнат — в
них стоят прялки, ткацкие станки и прессы для валки
сукна.

Колыбель Томаша находилась в старой части
дома, со стороны сада, и первым звуком, который
его приветствовал, были, должно быть, крики птиц
за окном. Научившись ходить, он потратил немало
времени на обследование комнат и закоулков.
В столовой он боялся приближаться к клеенчатому
дивану — не столько из-за портрета сурово смотрящего
человека в доспехах с краешком пурпурного
одеяния, сколько из-за двух страшно искривленных
глиняных рож на полке. В ту часть, которую называли
«гостиной», он не заходил никогда и, даже немного
подросши, чувствовал себя там неуютно.
В «гостиной» за сенями всегда было пусто, в тишине
паркет и мебель сами собой поскрипывали, и было
ясно, что там кто-то незримо присутствует. Больше
всего он желал оказаться в кладовке, что случалось
редко. Тогда рука бабки поворачивала ключ в красной
крашеной дверце, и из кладовки вырывался запах.
Сначала запах копченой колбасы и ветчины,
которые висели под потолочными балками, но
с ним смешивался другой аромат — из ящичков,
высившихся один над другим вдоль стен. Бабка выдвигала
ящички и разрешала их нюхать, объясняя:
«Это корица, это кофе, это гвоздика». Выше — там,
куда могли дотянуться только взрослые, — блестели
вожделенные кастрюльки темно-золотого цвета,
ступки и даже меленка для миндаля, а еще мышеловка
— жестяная коробочка, на которую мышь могла
забраться по мостику, вырезанному лесенкой, а когда
она притрагивалась к сыру, открывалась западня,
и мышь падала в воду. Маленькое оконце кладовки
было зарешечено, и, помимо запаха, здесь царили
прохлада и тень. Еще Томаш любил комнату со стороны
коридора, возле кухни, где часто сбивали масло.
Он принимал в этом участие — ведь это так забавно:
двигать мутовкой вверх-вниз, когда в отверстии
шипит пахта; правда, ему это быстро надоедало —
надо долго работать, прежде чем, подняв крышку,
увидишь, что крестовину мутовки облепили желтые
комки.

Дом, фруктовый сад за ним и газон перед ним —
вот что поначалу знал Томаш. На газоне три агавы —
большая посередине и две поменьше по бокам — распирали
кадки, на которых оставляла следы, повыше
и пониже, ржавчина обручей. До этих агав дотягивались
верхушки елей, росших внизу, в парке, а между
ними — мир. Можно было сбегaть вниз, к реке и в
село — сначала только когда Антонина шла стирать,
оперев на бедро лохань с бельем, на которой лежал
валек или, как его еще называют, пральник.

* * *

Предки Томаша были панами. Как это получилось,
никто уже не помнит. Они носили шлемы и мечи, а
жители окрестных деревушек должны были работать
на их полях. Их богатство измерялось не столько
площадью земель, сколько числом душ, то есть
крепостных. Когда-то, давным-давно, деревни платили
им только оброк натурой; потом оказалось,
что зерно, которое грузят на барки и отправляют
к морю по реке Неман, приносит хорошую прибыль
и, стало быть, выгодно вырубать лес под пашни.
Тогда случалось, что принуждаемые к работе
люди поднимали бунты и убивали панов, а предводительствовали
ими старики, ненавидевшие и панов,
и христианство, принятое в то самое время,
когда свободе пришел конец.

Томаш родился, когда усадьба уже клонилась к
упадку. Угодий осталось немного, и на них пахали,
сеяли и косили несколько батрацких семей. Платили
им в основном картофелем и зерном, и этот годовой
паек записывали в книги как натуроплату.
Кроме них держали еще немногочисленную челядь,
кормившуюся «с господского стола».

Дед Томаша, Казимир Сурконт, ничем не напоминал
тех мужчин, которые когда-то занимались
здесь в основном отбором верховых лошадей и спорами
об оружии. Невысокий, несколько грузный,
чаще всего он сидел в своем кресле. Когда он дремал,
подбородок упирался в грудь, седые пряди, зачесанные
на розовую лысину, соскальзывали на лоб,
а на шелковом шнурке свисало пенсне. Лицо у
было гладкое, как у ребенка (только нос от холода
часто приобретал цвет сливы), глаза — голубые, с
красными прожилками. Он легко простужался и открытому
пространству предпочитал свою комнату.
Дед Сурконт не пил, не курил и, хотя ему следовало
бы носить сапоги и даже шпоры, чтобы в случае
нужды ехать в поле, ходил в длинных, вытянутых на
коленях брюках и шнурованных башмаках. В усадьбе
не было ни одной охотничьей собаки, хотя во
дворе возле конюшни чесалась и выкусывала блох
целая свора разных Жучек, свободных от каких бы
то ни было обязанностей. Не было и ни одного ружья.
Превыше всего дед Сурконт ценил спокойствие
и книги по растениеводству. Быть может, к
людям он тоже относился немного как к растениям:
человеческие страсти с трудом выводили его
из состояния равновесия. Он старался понять других,
и его «чрезмерная доброта» в сочетании с
нелюбовью к картам и шуму отталкивала от него
соседей. Говоря о дедушке, они пожимали плечами,
не будучи в состоянии упрекнуть его в чемто
определенном. Любого приезжего пан Сурконт
принимал, оказывая ему почести, совершенно не
соответствовавшие рангу и должности. Все знают,
что со шляхтичем, евреем и мужиком надо обходиться
по-разному, а он отступал от этого правила
даже в отношении ужасного Хаима. Каждые несколько
недель Хаим появлялся на своей бричке и
с кнутом в руке, в черном кафтане, с пузырями штанов,
спускавшимися на голенища, вступал в дом.
Борода его торчала, как опаленное огнем полено.
Он заводил разговор о ценах на рожь и телят, но
это было лишь преддверие взрыва. Тогда, вопя и
жестикулируя, он бегал за домочадцами по всем
комнатам, рвал на себе волосы и клялся, что обанкротится,
если заплатит, сколько они требуют. Кажется,
не разыграв этого отчаяния, он уезжал бы
с чувством, что не выполнил всех обязанностей
хорошего торговца. Томаша удивляло внезапное
прекращение воплей. На лице Хаима уже было нечто
вроде улыбки, и они с дедом сидели, дружески
беседуя.

Доброжелательность к людям вовсе не означала,
что Сурконт был склонен к уступкам. Давние обиды
между усадьбой и селом Гинье миновали, а земельные
участки располагались так, что повода для ссор
не было. Другое дело — деревенька Погиры с противоположной
стороны, на краю леса. Она вела непрестанные
споры о правах на пастбища, и давалось ей
это с трудом. Крестьяне сходились, разбирали дело,
их гнев нарастал, и они выбирали делегацию старейшин.
Однако, когда старейшины садились с Сурконтом
за стол, на котором стояла водка и лежали
ломти ветчины, вся подготовка шла насмарку. Дед
поглаживал тыльную сторону ладони и не спеша,
дружелюбно объяснял. Чувствовалась в нем уверен
ность человека, который просто старается разобраться
— чтобы было по справедливости. Старейшины
поддакивали, смягчались, заключали новый
уговор и только по дороге домой вспоминали всё,
чего не сказали, и злились, что Сурконт снова околдовал
их, и придется им краснеть перед деревней.

В молодости Сурконт учился в городе, читал книги
Огюста Конта и Джона Стюарта Милля, о которых
на берегах Иссы, кроме него, мало кто слышал.
Из его рассказов о тех временах Томаш запомнил
в основном описание балов, на которые мужчины
надевали фраки. У деда и его приятеля фрак был на
двоих, и пока один из них танцевал, другой ждал
дома, а через несколько часов они менялись.

Из двух дочерей Хелена вышла замуж за местного
арендатора, а Текла — за горожанина; она и была
матерью Томаша. Случалось, что она приезжала в
Гинье на несколько месяцев, но редко, ибо сопровождала
мужа, которого носили по белу свету поиски
заработка, а потом война. Для Томаша она была
слишком красива, чтобы с этим можно было чтолибо
сделать, и, глядя на нее, он сглатывал слюнки
от любви. Отца он почти не знал. Женщины вокруг
него — это Поля, когда он был совсем маленьким, а
затем Антонина. Полю он ощущал как белизну кожи,
лен, мягкость и в дальнейшем перенес свою симпатию
на страну, название которой звучало похоже:
Польша. Антонина выпячивала живот в полосатом переднике. На поясе она носила связку ключей.
Смех ее напоминал ржание, а в сердце она прятала
дружелюбие к каждому. Говорила она на мешанине
двух языков, то есть литовский был ее родным языком,
а польский — приобретенным. Ее польский
звучал, как об этом свидетельствует, например, такой
зов доброты: «Томаш, пади сюда, я тябе дам кампитюр».

Томаш очень любил деда. От него приятно пахло,
а седая щетина над верхней губой щекотала щеку.
В маленькой комнате, где он жил, над кроватью висела
гравюра, изображавшая людей, которых привязывали
к столбам, а другие полуголые люди подносили
к этим столбам факелы. Одним из первых
упражнений Томаша в чтении были попытки сложить
по слогам подпись: «Факелы Нерона». Так звали
жестокого царя, но Томаш дал это имя одному
из щенков, потому что взрослые, заглядывая ему в
пасть, говорили, что у него черное нёбо и значит,
он будет злой. Нерон вырос и не выказывал признаков
злобы, зато отличался ловкостью. Он съедал
сливы, упавшие с дерева, а когда не находил их, умел
упираться лапами в ствол и трясти. На столе у деда
лежало множество книг; на картинках в них можно
было рассматривать корни, листья и цветы. Иногда
дед вел Томаша в «гостиную» и открывал рояль с
крышкой цвета каштана. Пальцы, как бы опухшие,
сужающиеся на концах, бегали по клавишам; это
движение удивляло, и удивляли сыпавшиеся капли
звука.

Часто можно было видеть, как дед советуется с
управляющим. Это был пан Шатыбелко, носивший
бородку на две стороны, которую он разглаживал и
раздвигал во время разговора. Он был маленького
роста, ходил на согнутых ногах, а сапоги, чьи голенища
были слишком широкими, с него сваливались.
Шатыбелко курил непомерно большую трубку: ее
чубук загибался вниз, чаша закрывалась металлической
крышкой с дырочками. Его комната в конце
здания, где размещались конюшня, каретная и людская,
зеленела от кустиков герани в горшках и даже
в жестяных кружках. Все стены были увешаны святыми
образaми, которые его жена Паулина украшала
бумажными цветами. За Шатыбелко всюду семенил
песик Мопсик. Когда хозяин засиживался в дедушкиной
комнате, Мопсик ждал его во дворе и беспокоился,
так как среди больших собак и людей нуждался
в ежесекундной опеке.

Гости — за исключением таких, как Хаим или
крестьяне по разным делам, — появлялись не чаще
раза-двух в год. Сам хозяин их не ждал, но и не был
им не рад. Однако почти каждое их появление портило
настроение бабке Сурконтовой.