Метка: Чарльз Буковски

Рассказ из сборника Чарльза Буковски «Музыка горячей воды»

О книге Чарльза Буковски «Музыка горячей воды»

Мег и Тони довезли его жену до аэропорта. Едва
Долли поднялась в воздух, они зашли в аэропортовый
бар выпить. Мег взяла себе виски с содовой.
Тони — скотч с водой.

— Жена тебе доверяет,— сказала Мег.

— Ну,— ответил Тони.

— А я, интересно, могу тебе доверять?

— Тебе не нравится, когда тебя ебут?

— Дело не в этом.

— А в чем?

— В том, что мы с Долли подруги.

— Мы тоже можем быть подругами.

— Но не так.

— Будь современной. Это новое время. Люди
свингуют. Их ничего не сдерживает. Они ебутся на
потолке. Они трахают собак, младенцев, кур, рыбу…

— Мне нравится выбирать. Мне должно быть
не все равно.

— Это, блядь, так сусально. Небезразличие встроено.
А если его культивируешь, не успеешь опомниться
— уже думаешь, что это любовь.

— Ладно, Тони, а чем тебе любовь не нравится?

— Любовь — форма предвзятости. Любишь то,
в чем нуждаешься, любишь то, от чего тебе хорошо,
любишь то, что удобно. Как ты можешь говорить,
будто любишь одного человека, если в мире,
может, десять тысяч людей, которых ты бы любила
больше, если б знала? Но ты с ними не знакома.

— Хорошо, тогда мы стараемся, как можем.

— Готов допустить. Но все равно мы должны
понимать, что любовь — просто результат случайной
встречи. Большинство на ней слишком залипает.
А поэтому хорошую поебку не стоит недооценивать.

— Но и она — результат случайной встречи.

— Ты чертовски права. Допивай. Возьмем еще.

— Хорошо забрасываешь, Тони, но ничего не
выйдет.

— Что ж,— сказал Тони, кивком подзывая бармена,—
я и по этому поводу не стану переживать…

Был вечер субботы, и они вернулись к Тони,
включили телевизор. Показывали до обидного мало
что. Они попили «Туборга», поговорили, перекрывая
звуки с экрана.

— Слыхала,— спросил Тони,— что лошади слишком
умные, поэтому на людей не ставят?

— Нет.

— Ну, это, в общем, поговорка такая. Ты не поверишь,
но мне тут на днях сон приснился. Я в конюшне,
заходит лошадь и ведет меня на выездку.
На меня сажают мартышку, она руками и ногами
меня за шею — а от само′й дешевым пойлом разит.
Времени шесть утра, с гор Сан-Гейбриэл холодный
ветер. Больше того — везде туман. Меня прогнали
три фарлонга за пятьдесят два, проворно. Потом
еще полчаса выгуливали, а после отвели в стойло.
Пришла лошадь, принесла мне два крутых яйца,
грейпфрут, тост и молоко. Потом я вышел на скачки.
На трибунах — одни лошади битком. Ну, как
по субботам. Я был в пятом заезде. Пришел первым,
это оплачивалось тридцатью двумя долларами сорока
центами. Приснится же, да?

— Да уж,— сказала Мег. Одну ногу она закинула
на другую. На ней была мини-юбка, но без колготок.
Сапоги закрывали ей икры. Бедра голые, полные.—
Ничего себе сон.

Ей было тридцать. На губах слабенько поблескивала
помада. Брюнетка — волосы очень черные,
длинные. Ни пудры, ни духов. Отпечатки пальцев
никогда не снимали. Родилась на севере Мэна. Сто
двадцать фунтов.

Тони встал и принес еще две бутылки пива. Когда
вернулся, Мег сказала:

— Сон странный, но таких много. Вот если в
жизни странное происходит — тогда поневоле задумаешься…

— Например?

— Например, мой брат Дэмион. Он вечно книжки
читал… мистицизм, йога — такая вот ерунда. Заходишь
в комнату, а он, скорее всего, стоит на голове,
в одних трусах. Даже на восток пару раз съездил…
в Индию, еще куда-то. Вернулся тощий, полубезумный,
весу в нем фунтов семьдесят шесть осталось.
Но не бросал. Знакомится он с этим мужиком —
Рам Да Жук его зовут или еще как-то похоже. У этого
Жука большой шатер стоит под Сан-Диего, и он
с лохов дерет по сто семьдесят пять долларов за пятидневный
семинар. Шатер стоит на утесе над морем.
А хозяйка земли—эта старушка, с которой Рам
Да спит, она его к себе на участок пустила. Дэмион
утверждает, что Рам Да Жук подарил ему окончательное
откровение, которого ему только и не хватало.
И Дэмиона оно потрясло. Я живу в квартирке
одной в Детройте, а Дэмион вдруг объявляется и
меня потрясает…

Тони провел взглядом выше по ноге Мег и спросил:

— Дэмион потрясает? Чем потрясает?

— Ну, понимаешь,—просто объявляется…—Мег
взяла бутылку «Туборга».

— В гости приехал?

— Можно сказать. А если объяснять: Дэмион
умеет дематериализовываться.

— Правда? И что бывает?

— Где-то появляется.

— Вот так вот просто?

— Вот так просто.

— И дальнобойно?

— В Детройт — ко мне в эту квартирку — он
явился из Индии.

— И сколько добирался?

— Не знаю. Секунд десять.

— Десять секунд… хмммм.

Они сидели и смотрели друг на друга. Мег — на
тахте, Тони — напротив.

— Слушай, Мег, у меня от тебя аж все чешется.
Моя жена никогда не узнает.

— Нет, Тони.

— А сейчас твой брат где?

— Поселился у меня в Детройте. Работает на
обувной фабрике.

— Слушай, объявился бы он в хранилище банка,
забрал бы деньги и смылся, а? Его талант можно
пустить на пользу. Зачем ему работать на обувной
фабрике?

— Он говорит, что такой талант нельзя использовать
во зло.

— Понятно. Слушай, давай про брата больше
не будем?

Тони подошел и сел рядом с Мег на тахту.

— Знаешь, Мег, зло само по себе и то, что нас
учат считать злом,— разные вещи. Общество нам
рассказывает про зло, чтобы мы не рыпались.

— Например, грабить банки — зло?

— Например, ебаться вне подобающих инстанций.

Тони схватил Мег и поцеловал. Она не сопротивлялась.
Он еще раз ее поцеловал. Ее язык скользнул
к нему в рот.

— Мне все равно кажется, что мы не должны,
Тони.

— Ты целуешься так, будто тебе хочется.

— У меня уже много месяцев не было мужчины,
Тони. Устоять трудно, но мы с Долли подруги.
Я очень не хочу с ней так поступать.

— Ты не с ней так поступаешь, а со мной.

— Ты меня понял.— Тони поцеловал ее опять —
теперь долго, по-настоящему. Тела их прижались
друг к дружке.

— Пойдем в спальню, Мег.

Она пошла за ним. Тони начал раздеваться, кидать
одежду на стул. Мег ушла в ванную, примыкавшую
к спальне. Села и пописала, не закрыв дверь.

— Я не хочу забеременеть, а пилюли не принимаю.

— Не беспокойся.

— Почему не беспокоиться?

— У меня протоки перерезаны.

— Вы все так говорите.

— Это правда, перерезаны.

Мег встала и смыла.

— А если тебе когда-нибудь захочется ребенка?

— Мне не захочется когда-нибудь ребенка.

— По-моему, ужас, когда мужчине протоки режут.

— Ох, елки-палки, Мег, хватит мне мораль читать,
ложись давай.

Мег голая вошла в комнату.

— То есть я как-то вот думаю, Тони, что это преступление
против природы.

— А аборт? Тоже преступление против природы?

— Конечно. Это убийство.

— А резинка? А мастурбация?

— Ой, Тони, это не одно и то же.

— Ложись, а то помрем от старости.

Мег опустилась на кровать, и Тони ее схватил.

— Ах-х, хорошо. Как резиновая, воздухом надутая…

— Тони, откуда у тебя столько? Долли мне ни
разу не говорила, что у тебя… он же огромный!

— А с чего ей тебе рассказывать?

— Ну да. Только засунь его в меня поскорее!

— Погоди, ты только погоди чуть-чуть!

— Давай же, хочу!

— А Долли? Думаешь, так поступать правильно?

— Она скорбит над умирающей матерью! Ей он
ни к чему! А мне — к чему!

— Хорошо! Хорошо!

Тони взгромоздился на нее и засадил.

— Вот так, Тони! Теперь двигай, двигай!

Тони задвигал. Медленно и постоянно, будто рукоятью
масляного насоса. Чваг, чваг, чваг, чваг.

— Ах же, сукин ты сын! Господи, какой же ты
сукин сын!

— Хватит, Мег! Слезай с кровати! Ты совершаешь
преступление против врожденной порядочности
и доверия!

Тони почувствовал у себя на плече руку, затем
понял, что его стаскивают. Он перекатился и посмотрел
наверх. Над ним стоял человек в зеленой
футболке и джинсах.

— Эй, послушай-ка,— сказал Тони.— Ты чего
это делаешь у меня в доме?

— Это Дэмион! — сказала Мег.

— Облачись, сестра моя! Тело твое до сих пор пышет
стыдом!

— Слушай сюда, хуеплет,— произнес Тони, не
подымаясь с кровати.

Мег уже одевалась в ванной:

— Прости меня, Дэмион, прости меня!

— Вижу, что я прибыл из Детройта вовремя,—
сказал Дэмион.— Еще несколько минут, и было бы
слишком поздно.

— Еще десять секунд,— сказал Тони.

— Ты тоже мог бы одеться, собрат,— сказал Дэмион,
глядя на Тони сверху вниз.

— Еб твою,— произнес Тони.— Вообще-то я
здесь живу. А вот кто тебя сюда впустил, я не знаю.
Но я считаю, что, если мне вздумается разгуливать
тут в чем мать родила, у меня будет на это право.

— Поспеши, Мег,— сказал Дэмион,— и я выведу
тебя из этого рассадника греха.

— Слушай, хуеплет,— сказал Тони, вставая и натягивая
плавки,— твоей сестре этого хотелось, и
мне хотелось, и это два голоса против одного.

— Пока,— сказал Дэмион.

— Ничего не пока,— сказал Тони.— Она только
собиралась разрядиться, и я только собирался разрядиться,
а тут врываешься ты и мешаешь приличному
демократическому акту, прерываешь старую
добрую еблю!

— Собирайся, Мег. Я увожу тебя домой незамедлительно.

— Иду, Дэмион!

— Я не прочь врезать тебе по мозгам, еболомщик!

— Просьба сдерживаться. Я не терплю насилия!

Тони размахнулся. Дэмион исчез.

— Ку-ку, Тони.— Теперь он стоял у двери в ванную.
Тони кинулся на него. Тот опять пропал.—
Тони, ку-ку.— Он стоял на кровати — даже ботинки
не снял.

Тони бросился через всю комнату, запрыгнул,
ни с кем не столкнулся, перелетел через кровать и
упал на пол. Встал и огляделся.

— Дэмион! Эй, Дэмион, дешевка ты, блефун,
супермен обувной — где ты? Эй, Дэмион? Сюда,
Дэмион! Иди ко мне!

Тони двинули по затылку. Вспыхнуло красным,
слабо взревела труба. Тони упал мордой в ковер.

Сознание ему через некоторое время вернул телефонный
звонок. Удалось доползти до тумбочки,
где стоял аппарат, снять трубку и рухнуть с нею на
кровать.

— Тони?

— Да.

— Это Тони?

— Да.

— Это Долли.

— Привет, Долли, как делишки, Долли?

— Не остри, Тони. Мама умерла.

— Мама?

— Да, моя мама. Вчера вечером.

— Соболезную.

— Я остаюсь на похороны. А потом вернусь домой.
Тони положил трубку. На полу он увидел утреннюю
газету. Подобрал ее, растянулся на кровати.
Война на Фолклендах еще не закончилась. Стороны
обвиняли друг друга в нарушениях того и сего.
Продолжалась стрельба. Эта чертова война когданибудь
прекратится?

Тони встал и вышел в кухню. Добыл из холодильника
салями и ливерную колбасу. Сделал себе с ними
бутерброд—добавил острую горчицу, приправу,
лук и помидор. Осталась одна бутылка «Туборга».
Тони сел за столик, выпил пиво, съел бутерброд с
ливерной колбасой и салями. Потом закурил и посидел,
подумал: может, старушка хоть немного денег
оставила, это было б славно, чертовски славно
бы это было. Мужик заслужил немного удачи после
такой адовой ночи.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги «Чарльз Буковски. Интервью: Солнце, вот он я»

Когда пьешь, трудно писать прозу, потому что проза — это очень много работы. У меня так не получается. Когда пьешь, прозу писать слишком не романтично. А поэзия — это другое. У тебя в уме есть то, что хочешь уложить в строку — и чтобы она поражала. Когда пьян, становишься чутка театральным, чутка слезливым. Играет симфоническая музыка, а ты куришь сигару. Берешь пиво — и вот сейчас настучишь эти пять, шесть, пятнадцать или тридцать замечательных строк. Начинаешь пить и писать стихи ночь напролет. Утром находишь их на полу. Вычеркиваешь скверные строки — и у тебя уже стихи. Процентов шестьдесят строк плохи, но, когда склепываешь оставшиеся, выходит стихотворение. Я не всегда пишу пьяным. Я пишу трезвым, пьяным, когда мне хорошо и когда мне плохо. У меня нет особого поэтического состояния.

Я писал рассказы, в основном от руки печатными буквами, пока мне не исполнилось 25, после чего я все эти рассказы порвал и писать бросил. Отказы из «Атлантик» и «Харперз» были чересчур, вдруг стали как-то чересчур, все те же самые, скользкие, — а потом я брал эти журналы, пытался их читать — и тут же засыпал. Потом еще голод в клетушках с жирными крысами, которые топотали внутри, и набожными квартирными хозяйками, которые топотали снаружи, — наваждение какое-то, поэтому я шел сидеть в барах, гонял с мелкими поручениями, обирал пьяных, обирали меня, сходился с одной безумицей за другой, мне везло, не везло, я выкручивался, пока однажды, в 35, не оказался в благотворительной палате больницы округа Лос-Анджелес, у меня из жопы и рта хлестала кровь жизни моей, мне дали полежать 3 дня, а потом кто-то решил, что мне нужно переливание. В общем, я выжил, но, когда вышел оттуда, в мозгу у меня стало как-то криво, и после 10 лет неписания я где-то нашел машинку и начал писать эти стихи. Не знаю почему, просто казалось, что стихи — меньшая трата времени.

Я просираю время и деньги на бегах, потому что я чокнутый, — я надеюсь выиграть столько, чтобы уже не работать на скотобойнях, почтамтах, в доках, на фабриках. И что происходит? Я потерял те деньги, что у меня были, и еще крепче приколочен к креслу. «Буковски, — говорят некоторые, — тебе просто нравится проигрывать, тебе нравится страдать, нравится работать на бойнях». Да они чокнутее меня! Бега в каком-то смысле помогают — я там вижу лики алчности, гамбургерные рожи; вижу лица в начале грезы и вижу их потом, когда возвращается кошмар. Такое не часто встретишь. Это механика Жизни. А кроме того, коль скоро я столько времени провожу на бегах, у меня почти не остается времени писать, ОЧЕНЬ МАЛО ВРЕМЕНИ ИГРАТЬ В ПИСАТЕЛЯ. Это важно. Когда я пишу, я пишу строку, которую должен написать. Просадив недельное жалованье за четыре часа, очень трудно приходить к себе, встречаться с машинкой и фабриковать какое-нибудь говно в кружавчик. Но я по определению не рекомендую ипподром как инкубатор и вдохновитель поэзии. Я просто говорю, что это, наверное, помогает мне — иногда. Как пиво или как с хорошей женщиной потрахаться, как сигареты или как Малер под хорошее вино с выключенным светом, сидишь голышом и смотришь, как машины мимо едут. Моя рекомендация — держитесь подальше от ипподрома. Это одна из самых ловких ловушек для Человека.

Для меня творчество — просто реакция на существование. В каком-то смысле почти второй взгляд на жизнь. Что-то происходит, затем пробел, а затем, если ты писатель, перерабатываешь происшедшее в словах. Оно ничего не меняет и не объясняет, но в трансе работы на тебя находит нечто возвышенное — или теплота какая-то, или целительный процесс, или все три вместе, а может, и что-то еще бывает. Это ощущение удачи настигает меня довольно часто. И даже в совершенно вымышленной работе, в ультравыдумке все берется из жизни: ты что-то видел, тебе приснилось, ты что-то подумал или должен был подумать. Творчество — дьявольски изумительное чудо, пока происходит.

Большинство авторов вначале эдак вспыхивают с дерзостью, потом становятся знаменитыми и уже играют с опаской. Сначала — необузданные игроки, затем превращаются в практиков. Заканчивают преподавателями в университетах. Они пишут потому, что теперь они писатели, а не потому, что им хочется писать, не потому, что это единственное, чем они желают заниматься всегда и постоянно, на крючке, на кресте. Великолепно.

Я бы сказал, Микки-Маус больше повлиял на американскую публику, нежели Шекспир, Мильтон, Данте, Рабле, Шостакович, Ленин и/или Ван Гог. А это говорит нам про американскую публику «Че?». Диснейленд остается центральным развлечением в Южной Калифорнии, но наша реальность — по-прежнему кладбище.

Писателю, конечно, нужен опыт с женщинами. У меня это происходит крайне болезненно, поскольку я сентиментален и довольно сильно привязываюсь. Я не очень бабник, и если дама мне не поможет, почти ничего у нас с ней не бывает. Сейчас я не женат, у меня один ребенок, ей 6. Мне повезло, у меня было 4 периода долгих отношений с 4 необычайными женщинами. Все они относились ко мне лучше, чем я заслуживал, и на ложе любви были очень хороши. Прекрати я любить, ебаться хоть прямо сейчас — все равно мне и так уже, считай, повезло сильнее, чем большинству мужчин. Боги были добры, любовь — прекрасна, а боль — боль завозят товарными вагонами.

Насчет непристойности я вот что думаю: не надо давить. Пусть все будут непристойны сколько влезет, и тогда все рассосется. Те, кому надо, будут пользоваться. Так называемое зло получается, если что-то прячут, не пускают. Непристойность, как правило, очень скучна. Плохо сделана. Посмотрите на порнокинотеатры — все они на грани банкротства. Это же очень быстро произошло, нет? Цены сбросили с пяти долларов до сорока девяти центов, но даже за такие деньги никто не хочет это смотреть. Я ни разу не видел хорошего порнофильма. Все они скучные. Огромные горы плоти шевелятся: вот член; парень имеет трех баб. Скукотища. Господи, сколько мяса. Знаете, возбуждает, когда женщина в одежде, а парень сдирает с нее юбку. У этих киношников никакого воображения. Они не умеют возбуждать. Конечно, если б умели, они были бы художниками, а не порнографами.

Гомосексуалисты хрупкие, скверная поэзия тоже хрупкая, а Гинзберг перетянул чашу весов так, что гомосексуальная поэзия стала крепкой, почти мужской; но в конечном итоге гомик остается гомиком, а не поэтом.

Нет ничего дурного в поэзии, которая развлекает и которую легко понимать. Вполне возможно, что гениальность — это умение говорить что-то важное просто. Поэтому лучше не лезть в писательские мастерские, а разнюхивать, что творится за углом. И несчастьем для молодого поэта будут богатенький папа, ранняя женитьба, ранний успех или способность делать что-то хорошо.

Шекспир на меня вообще не действовал, за исключением отдельных строк. Советы давал полезные, но меня не тащило. Короли всюду бегают, тени отцов эти — все это говно верхней прослойки мне было скучно. Никакой связи со мной. Ко мне это не имело отношения. Я тут лежу в комнате, подыхаю с голоду, у меня шоколадный батончик и полбутылки вина, а этот парень мне рассказывает о том, как король мучится. Дождешься от них помощи, как же.

Я опасаюсь эдакой молотилки — когда что-то делаешь, а оно должно тебя как-то менять. Инстинктивно я заранее знаю, что никак не поменяет. Опять-таки у меня радар включается. Вовсе не обязательно залазить туда самому, если все равно знаешь, что там ничего нет. В юности я много ходил по библиотекам. Читать пробовал по-настоящему. Потом вдруг огляделся — а читать нечего. Я прошерстил всю обычную литературу, философию, всю кучу.

Потом решил отвлечься — пошел блуждать. Забрел в геологию. Даже изучал операцию на брыжейке ободочной кишки. Дьявольски интересно. Какие скальпели брать, что делать — тут перекрыть, тут вену перерезать. Ну, думаю, неплохо, гораздо интереснее Чехова. Когда уходишь в другие области, вне чистой литературы, иногда очень увлекательно. Все ж не прежняя нудятина. Теперь мне уже не нравится читать. Скучно. Четыре-пять страниц — и глаза сами закрываются, в сон клонит. Такие дела. Есть исключения: Дж. Д. Сэлинджер; ранний Хемингуэй; Шервуд Андерсон, когда он еще был хорош, вроде «Уайнсбурга, Огайо» и пары других книг. Но все они портятся. Мы все портимся. Я обычно плох, но, когда я хорош, я хорош дьявольски.

Когда говорят, что я очень-очень хорош, на меня это действует не больше, чем если говорят, что я очень-очень плох. Мне приятно, если говорят хорошее; мне приятно, когда и нехорошее говорят, особенно если в запале. Критиков обычно зашкаливает не от одного, так от другого, и меня возбуждает как хвала, так и хула. Мне хочется реакции на мою работу, хорошей или плохой; но мне подавай смесь. Я не хочу, чтобы меня тотально почитали или смотрели снизу вверх, как на святого или чудодея. Лучше уж нападают — так больше по-человечески, я к этому за всю жизнь привык. На меня всегда нападали так или иначе. Немного отвержения полезно для души; но атака по всем фронтам, тотальное отвержение совершенно разрушительны. Мне хочется равновесия: похвалили, напали, полный котелок всего сразу. Критики меня развлекают. Мне они нравятся. Их мило держать под рукой, но я не знаю для чего они нужны. Может, жен колотить.

О книге «Чарльз Буковски. Интервью: Солнце, вот он я»