• Мариуш Вильк. Дом странствий / Пер. с польск. И. Адельгейм. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. — 264 с.

  Последний том «Северного дневника» Мариуша Вилька посвящен феномену странствия: странник возвращается домой и «пишет дорогу» — просеивает сквозь память встречи и образы, содержащие больше, чем они есть сами по себе. Он словно стремится перешагнуть незримую черту, за которой «настоящая до боли реальность обращается в правду воображения».

  В каждом страннике сидит отшельник,
  тоскующий по оседлой жизни.

  Брюс Чатвин

  Вот как… А прежде он твердил, будто в каждом отшельнике сидит странник, тоскующий по кочевой жизни.

  *

  Вчера мы вернулись на Онего. Последние четыре
  километра едва одолели: дорога, по словам встретившего нас в Великой Губе Тихона — Саши Тихонова, —
  «пала», то есть раскисла к черту. Еще утром — твердая земля, по которой можно гнать на третьей скорости, а на обратном пути — такое болото, что мы то
  и дело вязли в колее, разъезженной КамАЗами, тракторами и лесовозами.

  По дороге Тихон сетовал на минувшую зиму —
  тяжела, мол, была, и снега поболе, чем обычно, и морозы докучали. Петро пил, не сползая с печки, пока по
  пьяни с нее не грохнулся… В Медгоре сделали трепанацию черепа. Вернулся с уродливым швом на лбу (напоминая чудовище Франкенштейна), снова запил и в
  конце концов, видимо, отдал богу душу, потому что вот
  уже три недели от него ни слуху ни духу. Саша заходил — никого. В избе разгром, все вдребезги, словно
  Петр Михалыч в приступе белой горячки с собственными видениями сражался. Может, они его и похитили?

  А вот Андрей Захарченко всю зиму просидел в
  ноутбуке (Тихон, по своему обыкновению, язвит…),
  печки на экране строил, бабе голову дурил — мол,
  работает. На самом деле Андрей как раз тем и зарабатывает, что проектирует печи, а Тамара ждет четвертого, но Саше этого не понять: сам он ежедневно
  перебирает многие версты сетей — хоть пурга, хоть
  стужа, — вот и признает только физический труд.
  Тихон зимует в Конде в одиночку, жена и взрослый
  сын — в Петрозаводске, и ему не приходится объяснять бабе, на что он тут живет.

  Наконец добрались до Конды. Наше село лежит в
  стороне от дороги, так что последнюю сотню метров
  мы брели пешком, то увязая в снегу, который кое-где
  лежит еще грязными островками, то скользя по грязи.
  Возле самого дома над нами пролетела большая стая
  лебедей — на север. Что до гусей, никто в Великой
  Губе не может сказать: пролетали они уже или нет.
  Похоже, местные перестали смотреть на небо.

  В доме: следы запустения, как обычно бывает,
  если зимой никто не живет. Пока Наташа прибирала
  и топила под радостные возгласы Мартуши ¹, то и дело
  обнаруживавшей забытые игрушки: то тряпичную
  куклу с шевелюрой из рыжей бечевки, то косолапого
  мишку, то безухого льва, — я вырубил прорубь, чтобы можно было напиться чаю. Потом долго качал
  Мартушу на «ачелях» (так забавно она произносит
  это русское слово), глядел в дочкины ¹ соловеющие
  глаза, и мне казалось, что мы никуда отсюда не уезжали и вся эта зима — в Крыму, в Каменьчике или в
  Кирах — мне приснилась.

  А годы в моем дневнике летят — поднимаются всё
  выше и выше. Всё ближе к выходу.

  19 апреля

  Поясняю. Великая Губа — название одного из крупнейших заливов Онежского озера и большого поселка на его берегу. Поскольку на пути к нам они служат
  важными ориентирами — несколько слов о маршруте, чтобы не плутать.

  Взглянув на карту северной России, вы без труда
  обнаружите два голубых пятна между Балтикой и
  Белым морем: это крупнейшие озера Европы — Ладога и Онего. Онего напоминает мощного рака, обхватившего клешнями ажурный полуостров Заонежье.
  Его ажурность — память о леднике, который, уходя
  на Север, оставил борозды; впоследствии они заполнились водой. Великая Губа — одна из таких борозд,
  глубоко врезающаяся в полуостров. В конце ее находится одноименный поселок, откуда до нашего дома —
  три версты с гаком через лес.

  Добраться до Великой Губы можно по воде или
  посуху, начинаются оба пути в Петрозаводске. Летом
  лучше лететь на «комете» — удобно, быстро и красиво. Рейс — всего полтора часа, а впечатлений — море!
  Бартош М., гостивший у нас пару лет назад, говорил,
  что сперва его заворожили игра света и оптическая
  иллюзия — отраженная в зеркале Онего столица Карелии, — но когда за Ивановскими островами вышли
  на открытую воду и пространство распахнулось перед
  ним в голубоватом сиянии, а горизонт исчез — он
  ощутил себя на ладони Господа Бога. Вернувшись в
  Польшу, Бартош крестился.

  А дальше — как в сказке. «Комета» проскальзывает меж островов архипелага — так называемого
  Кижского ожерелья, где сверкает осиновым ³ светом,
  точно огромный бриллиант, остров Кижи с храмом
  Преображения Господня и его двадцатью двумя куполами, а справа и слева по борту проносятся подлинные чудеса деревянной архитектуры — на зеленых клумбах островов, среди серебристых переливов…
  как во сне. Каждый раз, проезжая Кижи, я по привычке высматриваю корпулентную фигуру отца Николая4, который всегда там крутился, но, увы… Отец
  Николай теперь служит Господу в Ницце. Дальше
  справа — Волкостров, то есть Волчий остров, с прелестной часовней Петра и Павла, слева — Еглово, удельное
  княжество Юры Наумова5 с часовней Богоматери
  Всех Скорбящих Радости и курной баней на берегу.
  И тут перспектива внезапно расширяется, долгой грядой крошечных островков убегает вправо Красное
  Поле, а перед нами открывается Великая Губа.

  И — то ли «комета» ускоряет ход, то ли так кажется из-за расстояния, — но острова несутся мимо
  всё быстрее. Не успеешь оглянуться — вот и Сибово
  проскользнуло справа; призраком в зеленых полосах
  бежит назад линия берега, острова — с материком
  наперегонки. В темно-зеленом лабиринте прошмыгнул мыс Ельняк — и вот уже высветилась изящным
  силуэтом на фоне неба наша часовня, дом прячется
  за тополями… Конда остается позади, пора собираться. Вот-вот пристань — Великая Губа.

  21 апреля

  К сожалению, по воде до нас добраться можно, только когда открыта навигация — с конца мая до середины сентября. В остальное время приходится телепаться посуху: сперва по западному берегу Онежского
  озера, потом кусочек по северному, а дальше вниз —
  через все Заонежье.

  Сухопутный маршрут длиннее и утомительнее,
  но и в нем есть своя прелесть. Прямой автобус в Великую Губу ходит два раза в неделю (по пятницам и
  воскресеньям), а с пересадкой в Медвежьегорске —
  каждый день. Тот, кому полюбилась русская глубинка, ощутит на петрозаводском автовокзале ее предвкусие — достаточно всмотреться в лица и вслушаться в
  дорожный гомон. Каждый раз, когда я наблюдаю эту
  смесь карело-вепско-славянских черт, мне вспоминается мысль Херберта6 о греческих типах в Пирее, где
  он ждал катера на Крит.

  Пока не проедешь пригороды — весь этот постиндустриальный бардак на окраинах карельской столицы, — лучше дремать или читать, и лишь на мурманской трассе выглянуть в окно. Шоссе — мечта
  европейского водителя. Я имею в виду не покрытие,
  хотя и оно достойно восхищения, если помнить о
  климатических условиях этой географической широты, а пустынность (ни одной постройки на протяжении десятков километров), беспредельность и
  красоту вокруг. А вот после Медгоры, где наш автобус сворачивает с Мурманского шоссе в Заонежье,
  начинается…

  Кстати, короткая стоянка в Медвежьегорске —
  единственный за всю шестичасовую поездку шанс
  пописать! Это весьма существенно, дальше — колдобина на колдобине, трясет!!!

  Кто хоть раз ехал из Медгоры в Великую Губу, тот
  запомнит это приключение на всю жизнь (каждая
  выбоина в асфальте в память впечатается), а если воздержится от разговоров, то язык сбережет в целости
  и сохранности. Достаточно сказать, что шофер успевает поглядывать в телевизор — настолько маленькая
  скорость… хотя какая телепрограмма может сравниться с миром за окном — миром, лениво переливающимся, когда подскакиваешь на ухабах, как в замедленной съемке, отчего и восхищение длится дольше?
  Даже военная база на окраине Медгоры — вернее, то,
  что от нее осталось, — завораживает, напоминая кадры из «Сталкера» Тарковского, — та же магия потусторонней жизни (территория настолько загажена,
  что никто за нее не берется, хотя место так и просится под турбазу или санаторий). Дальше начинает
  мелькать в просветах Онего, иной раз подступая
  к самой дороге… Песчаные отмели, и ни души на
  этих диких пляжах… «В Швейцарии понастроили бы
  шале», — заметила тетя Вера ⁷, когда мы с ней ехали
  по этой дороге на твои крестины.

  В тридцати с небольшим километрах за Медвежьегорском — развилка, главная дорога сворачивает
  под прямым углом влево, к мосту через залив Святухи, а грунтовая бежит прямо — причем обе ведут в
  Великую Губу. Грунтовая короче и красивее, но сложнее — зимой ее редко чистят, весной и осенью она
  утопает в грязи. Однако, как говорил поэт, кто на нее
  заворотит, тот, очарованный, уж долго не воротится.
  На узкой полосе суши между Святухой и Космозером,
  среди заливных лугов и покосов, — забытые поселения, красивейшая часовня в бывшей деревне Узкие
  на самом берегу озера (посол Бар ⁸ так ею восхищался,
  что даже подобрал на память валявшийся в траве
  старый кованый гвоздь…), не говоря уж о храме Александра Свирского — ради него одного стоит проехаться этой дорогой. Ну и Святуха (нечто среднее между
  святой и молодухой), мистические дебри Заонежья,
  куда съезжаются приверженцы всевозможных культов, магии и оргий, но об этом — молчок.

  Дальше раздолбанная асфальтовая дорога ведет в
  историческое поселение Шуньга, некогда славившееся своими ярмарками (я писал в свое время о варшавском еврее, что возил оттуда сорочьи перышки —
  польским модницам на шляпки…), дальше Толвуя и
  единственный заонежский совхоз, выдержавший
  пришествие «нового капитала», — так что здесь можно полакомиться настоящим мясцом. В свое время
  под Толвуей разбили остатки польско-шведских отрядов Самозванца (ходят легенды, что нашу Конду
  основали плененные поляки), кроме того, в Толвую
  сослали Ксению Иоанновну Романову ⁹, родоначальницу царской династии… За Толвуей налево уходит
  грунтовая дорога на Кузоранду (где покоится знаменитая плакальщица Ирина Федосова ¹⁰, которую называли за онежской Ахматовой), а справа видны отвалы шунгита (под которым якобы залегает уран, так
  что снятие шунгитовой шапки грозит экологической
  катастрофой), потом долго-долго ничего (все лес да
  лес) — и Палтега (без слёз не взглянешь), направо —
  дорога на Фоймогубу (где в конце XVII века датчанин
  Генрих Бутенант ¹¹ построил первые в Карелии металлургические заводы, а Борис Акбулатов ¹² недавно открыл первую сельскую галерею современной живописи), за Палтегой — Великая Нива и крутой поворот
  направо (будьте осторожны — настолько крутой, что
  сын соседки Евгении Николаевны, возвращаясь с дискотеки, вылетел с него на тот свет), потом снова лес да
  лес, влево — дорога на Поля и Типиницы. Чуть дальше вливается грунтовая дорога через Узкие и Космозеро (это тот самый более короткий вариант), еще пара
  дырявых верст и вдруг — сверкание Онего. Словно
  предупреждение — мол, въезжаешь в Великую Губу
  на свою пагубу.

  22 апреля

  Возвращение к себе — возвращение от гомона СМИ
  к собственным мыслям. К тишине, в которой Реальность не только видна, но и слышна. К молчанию. Возвращение к себе — возвращение странника домой.

  ---

  1 Наташа — жена, Мартуша — дочь М. Вилька.

  2 Назойливым лингвистам-русофобам, продолжающим попрекать меня злоупотреблением русизмами, сообщаю, что слова
  «дочь (дочка)» и «córka (córeczka)» для меня равноправны, поскольку моя Мартуша наполовину полька, наполовину русская,
  и говорю я с ней, и пишу о ней то по-польски, то по-русски —
  в зависимости от настроения. Если это кого-то раздражает,
  можно дальше не читать — и все дела! Примеч. автора.

  3 Лемех (облицовка) куполов кижского храма — из осины.

  4 Николай Озолин — протоиерей, в 1997–2011 гг. — настоятель
  прихода в Кижах (первый настоятель храма после шестидесятилетнего перерыва), в 2011–2013 гг. — настоятель Никольского собора в Ницце.

  5 Юрий Михайлович Наумов — научный сотрудник музея-
  заповедника «Кижи».

  6 Збигнев Херберт (1924–1998) — польский поэт, драматург,
  эссеист.

  7 Вера Михальски-Хоффман (1954) — швейцарская издательница, филантроп, вдова Яна Михальского (1953–2002), вместе
  с которым они основали издательство «Noir sur Blanc» («Черным по белому»).

  8 Ежи Бар (1944) — польский дипломат, в 2006–2010 гг. — посол Польши в России.

  9 Инокиня Марфа (в миру Ксения Иоанновна Романова, до
  брака Шестова; умерла в 1631 г.) — мать царя Михаила Федоровича, супруга Федора Никитьевича Романова (патриарха
  Филарета). При Борисе Годунове вместе с мужем была насильно пострижена в монашество и в 1601 г. сослана в Заонежье, в село Толвуя на берегу Онежского озера.

  10 Ирина Андреевна Федосова (1827–1899) — плакальщица, народная сказительница.

  11 Генрих Бутенант фон Розенбуш (1634–1701) — российский промышленник, горнозаводчик, датский дипломат.

  12 Акбулатов Борис Равильевич (1949) — карельский художник;
  автор, в частности, иллюстраций к «Калевале».

• Мариуш Вильк. Путем дикого гуся. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2013. — 336 с.

  ПРОЛОГ
  

  Дело моей жизни, если так можно выразиться, —
  не изменять своему пути, где бы я ни оказался.

  Кеннет Уайт

  Знаете, чем путешественник отличается от странника? Пути первого всегда ведут к какой-то цели, будь то открытие истоков Амазонки, «поединок с Сибирью»¹ , изучение племени хуту или тайского секса. А для странника — сам Путь и есть цель. Поэтому путешественник в конце концов из своих путешествий возвращается, а странник упорно движется вперед… И если даже задержится на мгновение в какой-нибудь глухомани, очарованный ее красотой (подобные мгновения могут быть достаточно протяженными), это вовсе не означает, что странствие подошло к концу. Ибо странствие (в отличие от путешествия) есть душевное состояние, а не деятельность — профессиональная или любительская. Выдающимся путешественником ХХ столетия был Рышард Капущиньский². Образец современного странника в моем понимании — Кеннет Уайт.

  Разными бывают встречи людей и книг. Порой человек ищет книгу, порой книга находит человека. «Синий путь» Кеннета Уайта ждал меня на стойке у портье в краковском «Доме под глобусом» — в сером конверте на мое имя. Кто его оставил — не знаю. Может, кто-то из читателей, пришедших на презентацию «Дома над Онего» в клубе «Алхимия». Это произошло в мае 2006 года. Прежде о Кеннете Уайте, авторе понятия «интеллектуальный номадизм», я никогда не слыхал.

  На «Синий путь» Уайта я ступил в небольшом баре отеля на Славковской, с чашкой утреннего кофе в руке. И с первой же страницы он совершенно заворожил меня. Дойдя до фразы «Быть может, все дело в том, чтобы зайти как можно дальше — добраться до границ самого себя, — пока не окажешься там, где время обращается в пространство, где вещи являют всю полноту своей наготы и ветер веет безымянно», я понял, что встретил еще одну родственную душу. Человека, «сосланного» на Запад (по его собственным словам) и вынужденного — чтобы обрести свой Восток — пройти через Север.

  Я заглянул в конец книги, пробежал глазами краткую справку об авторе. Уайт родился в 1936 году в Глазго. Изучал философию и другие гуманитарные науки в родном городе, затем в Мюнхене, а с 1959 года — в Париже, лето проводил на старой ферме в горах, где погружался в восточную философию. С 1963 года преподавал французскую поэзию в университете в Глазго. В 1967 году осел во Франции у подножия Атлантических Пиренеев, в настоящее время живет на северном побережье Бретани. Защитил диссертацию «Интеллектуальный номадизм». В 1983 году принял кафедру поэтики ХХ века в Сорбонне. Основал Международный институт геопоэтики, выпускал периодическое издание «Геопоэтические тетради». Автор двух десятков книг. Лауреат премии «Медичи» за иностранный роман («Синий путь»), Гран-при Альфреда де Виньи (за двуязычный поэтический сборник «Атлантика») и Гран-при Французской академии за литературное творчество. Есть о чем поразмыслить…

  Я вернулся к началу книги. Кофе остыл. «Синий путь» рассказывал о странствиях Уайта по Лабрадору. Почему по Лабрадору? А ему надоела «иеговианская оккупация мира». Другими словами, Уайт двинулся на Север, стремясь освободиться от Священного Писания и порожденного им интеллектуального хаоса. В надежде увидеть на Лабрадоре свое первоначальное лицо. «Более всего, — признавался он, — я нуждаюсь в пространстве, огромной белой дышащей пустоте для окончательной медитации». Кроме того, на Лабрадоре Уайт, которому наскучили народы и государства, хотел увидеть племена. «К черту, нельзя быть всю жизнь шотландцем, — читал я, допивая остывший кофе, — и все время болтать об одном и том же. Нужно разорвать этот круг и смешаться с миром».

  — К черту, — повторил я за ним, оплачивая счет, — нельзя быть всю жизнь поляком.

  И еще не один день вторил я Кеннету. «Синий путь» по объему невелик, так что я довольно быстро выучил его почти наизусть. Впрочем, текст сам отпечатывался в голове благодаря переводу Радослава Новаковского³ (ударника из группы «Оссиан»), сумевшего передать удивительную мелодию — наподобие горлового пения шаманов Алтая и Тувы. Я бы охотно подписался под каждой второй фразой. Мне близки рассуждения об исчерпанности западной культуры и надежды, возлагаемые на Иного (его инну⁴ напоминали моих саамов — для тех и других Природа есть сосуществование, а не обуздание и власть). Мы цитировали одних и тех же авторов — от Торо⁵ до Басё — и принадлежали к одному и тому же племени «диких гусей» в человеческом обличье.

  Затем ритм прозы Кеннета перекочевал со мной на Кольский полуостров, удивительно созвучный музыке саамов. Я тогда дописывал «Тропами северного оленя» и думал завершить книгу беседой с Уайтом. Увы, никто из моих знакомых не сумел его разыскать.
  

  И вот мы встретились на фестивале Etonnants Voyageurs в Сен-Мало, на северном побережье Бретани. Этот небольшой городок на омываемой морем высокой скале испокон века служил крепостью французским корсарам. Александр Дюма сравнивал его с гнездом морской птицы. Здесь родился и умер мореплаватель Жак Картье⁶, открывший в 1534 году Канаду, отсюда в 1649 году отчалили корабли с проститутками для заселения новой французской колонии. Здесь родился писатель-романтик Франсуа Рене де Шатобриан, воздвигший себе на соседнем острове Гран Бе гробницу, — Гюстав Флобер, побывав здесь в 1847 году, сорвал на память у пустой пока могилы (автора «Атали» отделял от смерти год) цветок и послал своей любовнице. Трудно найти более подходящее место для встречи «удивительных путешественников».

  Характерно, что, странствуя по Лабрадору, Уайт не расставался с мемуарами Картье, изданными в Париже в 1968 году. При этом он обратил внимание на интересное совпадение: «В то время во Франции многие ощущали, что определенная культура заканчивается — грядет нечто новое». Это новое, по мнению Кена, заключалось в переходе от истории к географии. Поразительно, что фестиваль в Сен-Мало организуют люди, связанные с 1968 годом. Кое-кто язвительно именует их «gauche caviar» — якобы они жрут икру и разъезжают на «ягуарах». Не буду скрывать: «икорные левые» мне ближе, чем пресные правые вроде Гертыха⁷ или Ле Пена⁸. Поэтому, хоть я и не поклонник подобного рода сборищ, приглашением на фестиваль «Удивительные путешественники» все же заинтересовался.

  Мне понравилось, что мероприятие началось прямо на парижском вокзале Монпарнас, откуда литерный «Train du livre»⁹ повез нас в Сен-Мало. Всем известно, что знакомиться лучше всего в пути. Я сразу заметил, что некоторые гости прибыли издалека… В их глазах — наблюдательных и настороженных — ощущалась сосредоточенность, типичная для людей, много странствующих. Но большей частью пассажиры напоминали стайку взъерошенных птиц. Издатели, журналисты, критики и постоянные участники фестиваля громко приветствовали друг друга, чмокали и пыжились.

  А за окном — пейзажи Нормандии: плодородные почвы, дородные коровы, солидные хозяйства. Ничего удивительного, что нормандцы не дали миру ни моряков, ни первооткрывателей. Нажитое, точно якорь, удерживало их дома. А вот бретонцев нищета разбросала по белу свету. Пустой карман, говорят они, точно парус, бери да подставляй ветру.

  Сен-Мало встретил нас солнцем. Потом были приветственные речи и грандиозный прием во дворе замка (дары моря, море вина и переодетые пиратами официанты), калейдоскоп лиц, рукопожатия, совместные фотографии и первые интервью. Тем временем погода изменилась. Задул ветер, хлынул дождь. Штормило до конца фестиваля. Море пенилось у подножия крепостных стен, ураган повалил несколько деревьев, пришлось закрыть большой стенд, где проходила книжная ярмарка, — шатер не устоял бы перед напором стихии. Из соображений безопасности закрыли гробницу Шатобриана, зато рестораны и бары работали круглосуточно.

  Ведь самое интересное в Сен-Мало — встречи¹⁰. Ради них и съезжаются сюда странники со всего мира. Я говорю не об официальных пресс-конференциях с участием нескольких авторов, к каждому из которых приставлен свой переводчик (меня с русского переводила очаровательная украинка Настя) — иначе в этом вавилонском столпотворении друг друга не понять. Нет, я имею в виду именно случайные встречи в кафе.

  Взять хотя бы Дэна О’Брайена… Мы вместе выступали в «Литературном кафе», так что кое-что я о нем уже знал: живет в Скалистых горах, разводит бизонов, дружит с индейцами. Но там была суматоха (кроме нас, выступали еще Мелани Уоллес и Сукету Мехта), Дэн О’Брайен неважно себя чувствовал из-за недавнего падения с лошади и опоздал. Заметив О’Брайена в укромном уголке кафе «Путешественник», где мы с Тадеушем¹¹ укрылись от дождя, я подсел к нему, словно к старому знакомому.

  — Тебе не кажется, — заметил О’Брайен после пары рюмок текилы, — что мы тут повстречались, точно бизон с оленем?

  Да, ради такой встречи стоило приехать. Поэтому я не очень понимаю Капущиньского, который, побывав на фестивале в Сен-Мало, отметил в своих «Лапидариях» лишь толпу людей да массу книг. Ни одного человека, не говоря уж о бизонах или оленях.

  С Кеннетом Уайтом на фестивале в Сен-Мало мы чуть не разминулись. Я не знал, что он здесь. Утром, заказав в отеле «Элизабет» кофе с булочкой, я заглянул в список гостей. Большинство имен ничего мне не говорило, так что я просто бездумно водил глазами, позевывая и стряхивая с себя похмелье после вчерашнего банкета. И вдруг словно очнулся: по алфавиту мы стояли рядом — White и Wilk. Вот так фокус!

  Я легко отыскал его среди «толпы людей и массы книг». Уайт сидел на стенде издательства «Actes Sud» и подписывал прелестной девушке свой «Дом приливов». Когда он оторвался от книги, в выцветших серых (гиперборейских) глазах я увидал знакомую синеву. Наши взгляды встретились, и мы дружно расхохотались.

  А что нам оставалось еще? По-французски я — ни бум-бум, а остатки моего английского развеял атлантический шторм. Кен, в свою очередь, — по-русски ни вот столько… что уж говорить о польском! Тадеуш с Верой¹², правда, что-то ему объясняли, но в общем мы поняли друг друга без слов. Достаточно было посмеяться вместе, похлопать друг друга по плечу. Казалось, мы вот-вот примемся тереться носами. В конце концов, всей компанией отправились обедать в «Таверну корсара». Кена сопровождала Мари-Клод¹³, меня — делегация издательства «Noir sur Blanc»¹⁴.

  Что мы ели — не помню… Вера с Мари-Клод то и дело подкладывали нам какие-то деликатесы, Мари-Франсуаз наполняла наши бокалы, а Тадек едва успевал переводить. Поспеть за нами и впрямь было нелегко, поскольку изъяснялись мы на волапюке¹⁵, в котором слова — кельтские или славянские — выполняли роль птичьего щебета. Иначе говоря, объяснялись наречием людей, которые, распознав в собеседнике человека своего склада (сходный стиль жизни, родственная душа), способны больше выразить жестом, нежели пространной фразой.

  Мы сравнивали, например, свои дома — «Дом приливов» и «Дом над Онего»: достаточно оказалось махнуть рукой в ритме волн за окном, чтобы сразу стало ясно — речь идет о домах-скитальцах.

  В какой-то момент мы перешли на пиктографию. Чтобы объяснить понятие «интеллектуальный номадизм», Кеннет нарисовал в моем блокноте длинную прямую: это, как он выразился, «автострада европейской культуры». Линия внезапно обрывалась на рубеже XIX—ХХ веков или чуть позже. За пару сантиметров до обрыва от нее отходило в разных направлениях несколько стрелок. Под одной Уайт написал «Ницше», под второй — «Рембо», прочие оставил безымянными. Эти стрелки и есть интеллектуальные номады, а пространство, которое они охватывают, — область геопоэтики.

  — Геополитики? — не расслышал Тадек.

  — Геопоэтики, — повторил Кен. — Геополитика — это прямая, уходящая в никуда.

  Каждый раз, когда я потом смотрел на рисунок Кена, мне казалось, что передо мной наскальный рисунок эпохи раннего неолита.
  

  Знаете, чем отличается книга-путешествие от книги-тропы? Первая — по Уайту — коллекция верст, своего рода культурный туризм (история, кухня, всего понемножку), вторая — странствие в буквальном смысле этого слова. Ведь когда пишешь, никогда не знаешь, куда забредешь! Книги-тропы не имеют ни начала, ни конца, это следы единой тропы, в которой пролог может обернуться эпилогом, а эпилог — прологом.

  Сен-Мало, 2007

  Примечания

  1 «Поединок с Сибирью» — название книги Ромуальда Коперского об автомобильной экспедиции из Цюриха в Нью-Йорк через Сибирь, Аляску, Канаду и большую часть территории США. Здесь и далее примеч. пер., за исключением специально отмеченных авторских комментариев.

  2 Рышард Капущиньский (1932–2007) — знаменитый польский репортер и публицист.

  3 Радослав Новаковский (р. 1955) — музыкант, писатель, переводчик, издатель.

  4 Инну (монтанье-наскапи) — индейский народ на юге и востоке полуострова Лабрадор в канадских провинциях Квебек и Ньюфаундленд.

  5 Генри Дэвид Торо (1817–1862) — американский писатель, мыслитель, натуралист, общественный деятель, аболиционист.

  6 Жак Картье (1491–1557) — французский мореплаватель, положивший начало французской колонизации Северной Америки.

  7 Наряду с Каботом и Шампленом считается одним из первооткрывателей Канады.

  8 Роман Гертых (р. 1971) — польский консервативный политик, вице-премьер и министр образования (2006–2007) в правительстве К. Марцинкевича и Я. Качиньского, бывший председатель партии «Лига польских семей и всепольской молодежи».

  9 Жан-Мари Ле Пен (р. 1928) — французский политик, придер¬живающийся националистических взглядов.
  Книжный поезд (фр.).

  10 В интервью-реке под названием «Пути и иллюзии» Николя Бувье сказал Ирен Лихтенштейн-Фол, что в Сен-Мало он встретил самых веселых и остроумных людей на свете, потому что там никто не относится к себе серьезно (кстати, я только недавно заметил, что «Рыбе-скорпиону» Бувье предпослал эпиграф из Уайта). В Сен-Мало я убедился, что братство «диких гусей», о котором писал Кен, в самом деле существует. Примеч. автора.

  11 Тадеуш Михальский. См. о нем: Вильк М. Тропами северного оленя. СПб., 2010. С. 189–205.

  12 Вера Михальская — глава издательства «Noir sur Blanc».

  13 Мари-Клод — жена Кеннета Уайта, фотограф, переводчик.

  14 Швейцарское издательство, где выходят книги М. Вилька.

  15 Волапюк — искусственный международный язык, изобретенный в 1879 г. Шлейером и не вошедший в употребление. В переносном смысле — речь из мешанины непонятных слов, тарабарщина (шутл.).

• Издательство Ивана Лимбаха, 2012
• Эта часть «Северного дневника» Мариуша Вилька посвящена Заонежью. Не война, не революция, и даже не строительство социализма изменили, по его мнению, лицо России. Причиной этого стало уничтожение деревни — в частности, Конды Бережной, где Вильк поселился в начале 2000-х гг. Но именно здесь, в ежедневном труде и созерцании, автор начинает видеть себя, а «территорией проникновения» становятся не только природа и история, но и литература — поэзия Николая Клюева, проза Виктора Пелевина…
• Перевод с польского И. Адельгейм

---

Теперь о моей избе. Слово «изба» (др.-русск. истъба) происходит от глагола «истопить» (по М. Фасмеру, это «всего лишь народная этимология»). Потому и говорят: «танцуй от печки» — согласно русской пословице, любое дело следует начинать с печки. В том числе описание избы.

Угол, в котором стоит печь, называли печным или «бабьим». «Бабий» угол — смысловое начало избы. В ее космосе он был самым древним. Здесь обитал Домовой — языческий дух дома. Здесь, на полатях, ему приносили жертвы. После крещения Руси печной угол стал именоваться «нечистым». В противоположном — красном — углу ставили иконы. У меня там написанная матерью Теодорой из Бостона Мария Египетская.

Третий угол в нашей избе мы назвали «чумовым». В нем висит настоящий дошпулуур, на котором играл в свое время Саян Бапа из «Хуун-Хуур-Ту». Рядом, из щели между балками, выглядывает Пеликен из кости мамонта, чукотский божок домашнего очага, то есть дух, опекающий чум. Мне подарил его Борис Лесняк (Борис Николаевич Лесняк (1917–2004) — фельдшер, инженер-химик, литератор. В 1937 г. был арестован и осужден на 8 лет ИТЛ (статья 58–10) с отбыванием наказания в Северо-восточных ИТЛ. На Колыме познакомился с В. Шаламовым, которому, будучи фельдшером, много помогал вместе с будущей женой, врачом Ниной Савоевой), герой рассказов Шаламова… А недавно появилась еще и маска скомороха, но о ней я расскажу завтра. Здесь, в «чумовом» углу, я порой медитирую. Слава, Наташин сын, утверждает, что «чумовó» — это «классно», «здорово», а сама Наташа — что это «бестолково» и «по-дурацки».

Потолок в избе высокий, черный. Чернили его (можжевеловой смолой и сажей), чтобы спать на печке словно под открытым небом. Кое-где даже пару звезд добавили — золотой краской. По центру потолка проходит главная балка стропил, так называемая матица. Есенин сравнивал ее с Млечным Путем на небосклоне (а всю избу — с космосом). Еще он писал о столбе у печи, подпирающем потолок, — что это Древо Жизни. «Именно под ним, — писал Есенин в „Ключах Марии“, — сидел Гаутама…» В русской избе поэт ощутил пастушеский дух.

Пастух, по Есенину, тот, кто пасет свой дух. Раньше только пастухи имели столько свободного времени — они и стали первыми мыслителями и поэтами, о чем свидетельствуют Библия и апокрифы других вер. Все языческие верования в пере-селение душ, вся музыка, песни, вся тончайшая, словно кружево, философия — философия существования на этой земле — плоды прозрачных пастушьих дум.

Печной столб обычно венчала вырезанная из дерева лошадиная голова (у нас от нее осталась половинка) — так называемый конек. Второй конек располагался на венце крыши, напоминая о кочевье и уподобляя дом табору. Это заметил другой деревенский поэт, Николай Клюев:

Узнайте же ныне: на кровле конек

Есть знак молчаливый, что путь наш далек.

Словом, моя русская изба в Заонежье — своего рода жанр кочевой тропы… Ведь не только дорога может быть домом, но и дом — дорогой.

21 февраля

Добрались они до нас поздно — дорогу занесло снегом… Машину оставили в полуверсте от дома. К деревне не подъехать! В избу ввалились в масках и вывернутых наизнанку овчинных тулупах, с пищалками, волынками и новым гудком. Лив-Семплер сделал его осенью — из ясеня. Корпусу, на котором видна нежная фактура дерева, придал форму женских бедер, а гриф вытянул, точно лебединую шею. С порога запели:

Кверху дном по дорожке

Шли-прошли скоморошки.

Выщепили по пруточку,

Сделали по гудочку.

Привезли с собой кучу жратвы, в том числе обожаемую Славой бастурму, а также карельский бальзам и шаманский камень. В избе на мгновение сделалось тесно. Но потом все расселись, выпили бальзама (за эпос!), обнялись по-братски. Начали знакомиться. Рядом со мной сидел художник Терентьев — вроде нашего Станислава Выспяньского (жаль, тот не видит…) — приехал «записывать» в Конде масленичный клип — иллюстрацию к циклу собственных картин на музыку «Ва-Та-Ги». С другой стороны — Саша с Олей, о которой я уже говорил, плакальщица не хуже самой Ирины Федосовой, за ними Инна Казакова — «глаз» кинока¬меры, которая моментально замерзла, так что мне пришлось одолжить ей свой тулуп), и Лысый — без единого волоска, как и его контрабас (Лысый по рассеянности присел на электрокамин и даже не заметил). Дальше Руслан и Леша, Аркаша Бубен-Бит. Аркадий достал кальян.

Пока кальян ходил по кругу, музыканты настраивали инструменты. Лив-Семплер задавал тон на дрымбе, Аркаша пробовал барабаны.

Наконец заиграли. Да так, что вся изба заплясала: танцевал Домовой — сперва заспанный, с соломинками в волосах, потом все веселее, наконец стал подбираться к девкам; плавно соскользнув с иконы, изящно танцевала Мария Египетская; в чумовом углу отбивал чечетку чукотский Пеликен — постукивая своей мамонтовой костью о доску потолка, вторя малому барабану Бубен-Бита, на печи подскакивали стоявшие в ряд чугунные котлы… да что там, в пляс пустилась даже хлебная лопата — Слава загородил ей дорогу, а она в ответ заехала ему по заднице. И сам я, неведомо когда и как, взял в руки ивовую флейту и… не заметил, как заиграл.

Мрак в избе разгоняли только огонь в печи да две масляные лампы. Тени танцующих плясали на стенах. Лив-Семплер запел скоморошью колыбельную:

Ходил коток во лесок,

Приносил поясок,

А кошечка отняла,

Да и Мане отдала.

А ты, котя, не урчи,

А ты, Маня, спи, молчи.

Бай да люли, хошь сегодня умри,

Хошь сегодня умри, завтре похороны.

Папка с работы гробок принесет,

Бабушка у свечки рубашку сошьет,

Мама у печки блинов напечет.

Будем есть, поедать,

Нашу Маню вспоминать.

Бай да люли, люли бай,

Байдули-блины поедай…

Незаметно мы уснули.

Утром «Ва-Та-Га» занялась подготовкой к съемкам клипа, Терентьев мучился похмельем, Инна после вчерашнего едва стояла на ногах, а мы с Русланом и Лысым, чтобы не мешать им, решили проехаться по Заонежью. В общем, традиционные масленичные катания на санях — только лошади механические.

Вечером мы расстались. Волочебники поехали дальше. На дорожку мы выпили за вечно живой эпос, а на память о ночном концерте Саша подарил мне одну из своих масок.

— Теперь она твоя.

После чего добавил, что, надевая скоморошью маску, человек снимает с себя людское обличье и может наконец расслабиться.

— Под маской ты в большей степени ты, чем без нее.