Герой новой книги Дениса Драгунского «Мальчик, дяденька и я» вспоминает свою юность, прошедшую на Рижском взморье. Среди героев есть и реальные лица, и вымышленные. Перед читателем встает череда сложных и важных вопросов. Где кончается фантазия и начинается реальность? Когда прошлое вновь становится настоящим? И почему мы так часто любим не тех, кто нас любит, а совсем наоборот?

Один раз, когда мы с Олей ехали в Ригу из Юрмалы, с нами рядом на соседней скамейке ехала — а до этого вместе с нами покупала билет на 12:07 — молодая женщина с чемоданом на колесиках. Наверно, у нее кончился срок отдыха.

Одинокую женщину на отдыхе жальче, чем одинокого мужчину. Хотя, конечно, бывает по-разному. Но всё равно жальче. Я вспомнил дочку писателя Полубаринова. Это была странная история. Вернее, совсем не странная и даже не история, а просто кусочек курортной жизни.

Давным-давно, кажется, в лето имени Вари Бессарабовой, то есть году в семидесятом, мы с ребятами сидели на крыльце одного из деревянныхкорпусов, курили и болтали о том о сем. Слышно было, как подъехала электричка, постояла, а потом отошла. Было поздно, одиннадцать часов с минутами; может быть, это была последняя электричка или предпоследняя — не важно. Она уехала, стало тихо. Машин тогда было мало, а ночью их не было, можно сказать, вовсе. Поэтому стало совсем тихо. И в этой тишине мы услышали приближающийся звук каблучков по асфальту. Кто-то дошел до калитки нашего Дома творчества, открыл ее с тихим дачным скрипом. Легкое цоканье каблуков тут же сменилось шуршанием гравия, им была засыпана широкая подъездная дорога, по которой фургончики привозили еду в столовую. Шаги остановились. Мы затихли тоже. Потом кто-то что-то сказал, не относящееся к этим шагам. И вот тут снова раздалось цоканье каблуков, потому что гравийная дорога сменилась асфальтовой тропинкой, и буквально через три секунды мы увидели девушку, ну, то есть, в смысле, молодую женщину лет двадцати пяти или около того, с чемоданом в руке, коротко стриженную, большеглазую, рыжевато-блондинистую. Она подошла к крыльцу. Мы замолчали. Она смотрела на нас, мы на нее. Я был самый старший в компании, поэтому именно я сказал: — Добрый вечер. А вы, простите, кто?

Она сказала:

— Здравствуйте. Я дочь писателя Полубаринова.

Она понимала, наверное, что мы первый раз слышим о таком писателе.

О многих писателях мы слышали в первый раз. У нас даже была такая забава — играть в писателей. Дело в том, что почти в каждом писательском доме был справочник Союза писателей. Десять тысяч человек писателей было в СССР, страшное дело. Этот справочник переиздавался почти каждый год, и поэтому у разных людей были справочники разных лет. Игра же состояла вот в чем: мы ставили на кон деньги, например, по копейке или по две, и дальше кто-то говорил (или волчок вертели, или на пальцах выкидывали), и получалось, например, 145 и 6. Это значило: 145-я страница, 6-й писатель сверху. Как правило, выигрывал тот, кто мог сказать: «Да, я знаю этого писателя». Везло тому, кто случайно наталкивался на писателя, действитель но всем известного. Тут уж никто не сомневался, что этого писателя человек знает, потому что его знали все. Если же попадался писатель неизвестный, которого человек знает, вернее, утверждает, что знает, то это надо было доказать. Например, назвать одну-две книги. Врать не всегда получалось. Потому что попадется тебе какой-нибудь Иван Козлов, ты скажешь: «Конечно, знаю». Ведущий спроит: «Ну и что же ты этого Ивана Козлова читал?» Ты соврешь и скажешь: роман «Мать партизана» и повесть «На границе». Придумаешь такое типичное советское название, а тебе закричат: «Врешь, врешь, врешь!!!» И торжествующе прочтут: «Козлов Иван Петрович, поэт, переводчик с армянского». Поэтому добраться до известного писателя было довольно трудно. Ставки по копейке всё время повторялись, и победитель, бывало, уносил с собой рубль, а то и полтора.

В это же лето я разговорился с парнем лет на десять старше меня, очень худым и смуглым, с восточным лицом. Он отдыхал вместе с пузатым папашей, который выходил на пляж в кремовом летнем костюме и начинал раздеваться, демонстрируя сатиновые трусы до колена и лиловатую майку-фуфайку. Насколько представителен и джентльменист он был в костюме, настолько же нелеп и затрапезен в этих синих сатиновых трусах и линялой майке.

— Отец? — спросил я у парня.

— Ага, — сказал он и, отвечая на мой незаданный вопрос, добавил: — Классик.

— В смысле? — не понял я.

— Классик нашей литературы, — сказал он, — которая наследует великим творениям Востока, — у него подрагивали губы, он, наверное, старался не рассмеяться, — но расцвела новым цветом в лучах Октября.

— А что он пишет? — спросил я.

— В смысле? — теперь он повторил мой вопрос.

— Ну, поэт, прозаик, драматург?

— Кака разныца? — сказал парень, нарочно изображая среднеазиатский акцент. — Что хочет, то и пишет. Думаешь, я читаю? Сказано — классик, и все дела.

Спрыгнул со скамейки и помчался к воде. И долго бежал, поднимая брызги, потому что до глубины надо было идти метров сто, я же говорил. А классик живым монументом в сатиновых трусах стоял на берегу. Он вообще, мне кажется, никогда не садился.

Так вот, дочка писателя Полубаринова прекрасно понимала, что мало кто знает писателя Полубаринова, и поэтому добавила:

— Писателя Полубаринова из Читы.

— Вы из Читы? — спросили мы все хором.

— Да, — сказала она. — Вот, приехала отдыхать по путевке. А как здесь заселяться?

Мы всей гурьбой проводили дочку писателя Полубаринова до администрации, которая располагалась — не помню, говорил я об этом или нет, — в первом и единственном этаже недостроенного главного корпуса. Совершенно не помню, как ее зовут. Мы все с ней как-то не сдружились. Но не потому, что не нашли общего языка или, упаси боже, поссорились или не понравились друг другу. Всё проще: мы для нее были слишком молодыми. Нам было по восемнадцать лет, а некоторым и вовсе по четырнадцать, как уже упомянутой Варе. Вообще у нас было довольно много малышни. Наша компания была сфокусирована на этом прекрасном возрасте абитуриентов и старшеклассников. Даже я в свои двадцать сам себе казался для этой компании староват. Случай с Варей — прекрасное тому подтверждение. А дочке писателя Полубаринова было самое маленькое двадцать пять. А в этом возрасте каждый год весит гораздо тяжелее, чем в сорок или пятьдесят, сами понимаете. Поэтому в нашу компанию дочка писателя Полубаринова не вошла, а ко взрослой компании, там, где были люди от сорока и старше, тоже как-то не прибилась. Так и ходила она одна по аллейкам, ездила на экскурсии, лежала на пляже. Миленькая, беленькая, хорошенькая, с перламутровым лаком на пальцах рук и ног — совсем одна. Так и уехала.

Но, может быть, я вообще ничего не понимаю ни в жизни, ни в людях.

Может быть, она приехала в Ригу из Читы не за тем, чтобы развлекаться в шумной компании, или завести роман, или подцепить себе какого-нибудь писателя. Вовсе нет. Может быть, она приезжала отдохнуть, просто отдохнуть, в самом прямом и непосредственном смысле слова. Я, кстати, так и не спросил, кем она работает у себя в Чите. Может быть, она была школьной учительницей и до отчаяния устала от орущего класса, от бесконечного школьного галдежа, беготни по переменам, от классных собраний, дежурств и педсоветов. Может быть, она лежала на пляже, закрыв глаза, и думала: «Боже мой, какое счастье! Тишина, никто не пристает!»

Но, может быть, я просто был невнимателен, неприметлив, в общем, не разбирался в людях, в чем меня однажды упрекнул отцовский приятель, старый актер и театральный педагог Семен Гушанский. Я вспомнил одного нашего знакомого, тоже папиного товарища, и Семен сказал:

— Жуткий потаскун, страшный бабник.

Я сказал:

— Да-а-а??? — не просто из вежливости сказал, а в самом деле не мог и предположить, что этот папин друг, такой тонкий, хрупкий, седой и даже отчасти застенчивый, говорящий тихим голосом, мягкий, уступчивый, интеллигентный и всё такое, — что он, оказывается, страшный потаскун, бабник и вообще жеребец, как сказал Семен.

— Не может быть, — сказал я. — Так вроде и не скажешь.

— Эх ты, драматург! — сказал Семен.

Я как раз пришел к Семену, чтобы передать ему свою пьесу, которую он обещал передать своему старому приятелю Плятту.

Плятт пьесу прочитал, позвонил мне по телефону, выражал свои восторги, просил разрешение передать пьесу в дирекцию, вот прямо такими словами, с ума сойти. Потом мне звонил директор. Уже распределили роли, но в последний момент, разумеется, всё сорвалось. Но это так, к слову.

— Эх ты, драматург, — сказал Семен. Взял папку с моей пьесой и слегка стукнул меня по лбу. — Да какой же ты, к чертовой матери, драматург, если ты в людях совершенно не разбираешься? Да на нем же просто написано, какой он кобель!

Может быть, в моей пьесе и в самом деле недоставало знания людей, и вот поэтому ее все-таки не поставили. Хотя поначалу она всех поразила. Мне с годами начинает казаться, что в 99 % случаев пьесу не ставят — правильно, справедливо.

Впрочем, потом эту пьесу все-таки поставили.

В Болгарии. Но прошла она всего раз десять или пятнадцать, не больше. Один сезон. Так что всё правильно.

Так что, может быть, дочка писателя Полубаринова завела себе потрясающий головокружительный роман в нашем Доме творчества, может быть, она сломала судьбу какому-нибудь пожилому поэту или прозаику. Или жена какого-нибудь поэта или прозаика сломала о башку своего мужа пишущую машинку «Колибри» — были такие машинки-малютки, игравшие роль нынешних ноутбуков.

Но этого я не знаю. Всё это — мои домыслы, всё это — фантазии не слишком наблюдательного человека.

— Театр, театр! — сказал дяденька. — Вот мы тутжили в гостинице «Юрмала». В Риге в эти дни были гастроли театра «Ленком». Актеры жили в этой же гостинице. Это был то ли восемьдесят второй, то ли восемьдесят четвертый год. Завтраков, как теперь, типа «пти дежене», включено в стоимость тогда не было. Надо было ходить в буфет. Буфеты были в торце здания на каждом этаже. Может быть, даже в обоих торцах. То есть буфетов было много. Надо было ходить в буфет и там брать какой-то завтрак. Творог со сметаной, вареные яйца и что-то в этом роде. Приятно было стоять в очереди прямо за Инной Чуриковой. Какой я был тактичный тогда! Нет бы познакомиться или просто выразить свой восторг. Фильмы

«Начало», «Прошу слова», не говоря уже о «В огне брода нет», были, как сейчас говорят, культовыми.

И, конечно, был Янковский, невозможной красоты и обаяния. Каждое утро в течение двух недель я наблюдал такую картину: Янковский с цветной простынкой и полотенцем выходил на пляж, расстилал простынку, ложился на нее, надев темные очки, и загорал, то ли читая книгу, то ли просто подремывая. И немедленно рядом с ним, со всех четырех сторон, то есть справа, слева, в голове и ногах — крестом, а вернее, свастикой — укладывались четыре девушки. Обворожительные, в модных очках, с идеальными фигурами, с ухоженными личиками, в доведенных до минимума, почти что несуществующих купальниках. Они молча лежали вокруг и чего-то ждали. Потом Янковский, назагоравшись, поднимался, складывал свою простынку и уходил, перешагивая через одну из этих девиц. Девицы сквозь темные очки смотрели ему вслед, а потом меняли расположение. И вот так две недели подряд. Янковского давно уже нет. Есть ли эти девицы? Во что они превратились? Они были чуть моложе меня. Мне тогда уже было лет тридцать с маленьким хвостиком, а им лет по двадцать пять, но никак не меньше. Значит, они сейчас пенсионерки, бабушки. Очень бы хотелось на них посмотреть. Не растолстели ли они, не одрябли? Не покрылись ли морщинами, не появились ли венозные узлы и подагрические шишки на их чудесных стройно-бархатистых, отпедикюренных ножках? Иногда мне кажется, что я вижу их на сегодняшнем Юрмальском пляже: три крепких жилистых старухи, а четвертой уже нет. Или нет, пусть живет. А четвертая жирная, такая жирная, что ходит с двумя костылями-канадками. Фу! Фу, какая я сволочь! Пусть четвертая тоже будет подтянутая, жилистая и даже не старуха, а женщина, которая прекрасно выглядит.

В то лето было очень много ос и много странного мороженого. Двухсотграммовое эскимо, но зато без шоколада. Мы с дочкой почему-то объедались этим мороженым. Мороженое капало на голые колени. Осы слетались. Мы соскакивали со скамейки, бежали в другое место. Осы летели следом — или это были уже другие осы, осы из другого места. Вся Юрмала была в эти полосатых зудящих тварях. А мы через две недели переехали в другой пансионат, вернее, в другую гостиницу: из Майори, из гостиницы «Юрмала» — в Лиелупе, в гостиницу «Zinātnes nams», что в переводе значит «Дом науки». Как вы поняли, это был пансионат Академии наук. От этой гостиницы до моря было далековато, зато рядом была речка Лиелупе. Мы катались на лодках. Я уже рассказывал, как это было, — как нас чуть не утопила «Ракета», как нас чуть не утопил буксирный катер в камышовых островах. Это было ничем не замечательное место. Настолько ничем не замечательное, что даже удивительно, как в такой скукоте и вялой тишине могут отдыхать люди. Впрочем, нам там было неплохо. Ос, во всяком случае, было меньше. А десять минут пешком до моря даже приятны. Дорога шла по аллеям дачного поселка, в котором чуть ли не с тридцатых годов жили высокопоставленные персоны. И потом, в советское время, тоже.

— Мы гуляли по этому поселку, — вздохнул дяденька, — и кто-то нам показал бывшую дачу Балодиса, министра обороны в правительстве Ульманиса. Говорят, он был картежник, гуляка, пьяница и милейший человек.

Новая книга Марины Степновой «Где-то под Гроссето» — это собрание историй о людях, которых не принято замечать, да и они сами, кажется, делают все, чтобы остаться невидимками. На самом деле, их «маленькие трагедии» и «большие надежды» скрывают сильные чувства: любовь, боль, одиночество, страх смерти и радость жизни. Все то, что и делает нас людьми.

Слово, которое я первый раз в жизни читаю вслух, — «мёд».

Банка стоит на кухне — литровая, перевернутая, вся в солнечных липких наплывах. Остатки мёда торжественно стекают по стеклянным бокам в заботливо подставленную пластмассовую крышку. Все до последней капельки. Мёд — дефицит. Я его не люблю. Мёд означает простуду, окрашенную в тревожные, праздничные тона: розовый тетрациклин, голубой больничный листок, багровый жар воспаленного горла. По горячему белому молоку плывут желтые медово-масляные разводы. Ухо стреляет ярким, лиловым, грозовым. Я рыдаю, отбрыкиваюсь от маминых проворных рук, нападающих со всех сторон с капельками, компрессом, стареньким пуховым платком. Примиряет меня с простудой только камфара. Она хорошо пахнет, по-летнему — сухо, жарко, и на самом дне этого горячего аромата стрекочут тоже горячие температурные сверчки.

МЭ. ЙО. ДЭ.

Тут написано «мёд»?

Мама оборачивается — невысокая, легкая, молодая. Руки у нее в фарше, фаршем полна миска — много-много красно-белых пухлых червячков. Я люблю котлеты (с соленым огурчиком), папа — суп с фрикадельками, старший брат — пельмени. Мама успевает приготовить для всех. Она вообще всё успевает: делать ремонт, стирать, два раза в день мыть полы и работать на полторы ставки. Мама — врач в медсанчасти. Как она скажет, так и будет. Это я знаю твердо. Все знают. Мама в доме главная. Зато папа защищает всю страну. Он офицер.

Тут написано «мёд»? Я показываю на банку пальцем, хотя меня уже убедили, что это неприлично.

Ты откуда знаешь? Тебе баба Маня сказала?

Баба Маня — наша соседка. Когда меня не с кем оставить, бабе Мане стучат прямо в стенку и она прибегает, сухенькая, востроносая, шустрая, крепко пахнущая потом, кислой капустой и рыбным ́ пирогом. Пирог баба Маня делает с тюлькой. Тюльки, поджав ротик, смотрят из теста — каждая одним испуганным круглым глазом. У них даже хвостики целые! Мама не ест, брезгует, а мне вкусно. Бабе Мане сорок пять, и я очень ее жалею: такая старая. Мама дает ей рубль и говорит: Посидите с ребенком, пожалуйста. Посидеть — это просто такое слово. На самом деле мы с бабой Маней не сидим, а ползаем — по ковру, потом за креслами и снова по ковру. Играем в скорую помощь. Когда баба Маня устает и сдается, я делаю ей операцию. Аппендицит! Это мое любимое слово. Когда я вырасту, тоже обязательно буду врачом.

Нет, не баба Маня. Это я сама прочитала.

Мама хмурится. Не верит. Мне четыре года, я давно знаю все буквы, очень давно. С полутора лет. Но читать меня никто не учил. Бабушка считает, что учиться читать так рано — вредно. Бабушка — учительница и потому главнее мамы. Летом, когда меня отвозят к бабушке, мама слушается ее так же, как я. Даже еще лучше. С бабушкой не забалуешь. У нее губы в нитку, и она ни разу в жизни меня не поцеловала.

Пойдем. Мама моет испачканные фаршем руки под краном и вытирает их — тщательно-тщательно. Пойдем и проверим.

И мы идем.

В нашей с братом комнате очень много книг. И во всех остальных комнатах — тоже. Мама стоит, нахмурясь, по щиколотку в щекотном солнечном свете. Март. Окна еще заклеены, но ликующее воробьиное чириканье уже прорывается сквозь двойные рамы, стянутые лейкопластырем. Между рамами лежит посеревшая за зиму вата — для тепла. Мама берет с полки «Колобка». Нет, это ты наизусть знаешь. Лучше вот эту.

Мама сажает меня на кровать и сует в руки книжку. Большую. Очень большую. «Сказка о Золотом петушке». Я знаю в ней наизусть только картинки — очень красивые.

— Читай, — говорит мама. — Раз умеешь — докажи.

И — р-раз — вкусно, с хрустом открывает книжку, как будто разламывает пополам пирожное безе. Мне и брату. Я смотрю на гладкие страницы. Открылась как раз моя любимая картинка — с шамаханской царицей. Царица такая красивая, что я заляпала ее повидлом из пирожка. Не нарочно. Просто разинула рот от восторга. Я смотрю на подсохший коричневатый потек на царицыном шатре. И еще один — точно такой же — на другой странице. Если поскрести ногтем и облизать — будет сладко. Призрак прошедшей радости.

— Ну же, — говорит мама. — Читай. Или не хвастайся без дела. Ты же знаешь, я терпеть не могу брехни.

Я переворачиваю книжку вверх ногами и начинаю, аккуратно переваливаясь с одной неловкой буквы на букву, выводить:

— И. СИ. ЙА. ЙА. КА. АК. ЗЫ. А. РЯ.

— А вместе?

Мама смотрит на меня, напряженно хмурясь. Она всё еще не верит, но уже готова сдаться, как в цирке, когда фокусник прямо у тебя под носом сшивает из быстрого воздуха самую настоящую скрипящую атласную ленту, которую ты только что самолично разрезал тяжелыми ножницами. Тоже настоящими. Каждому хочется верить в чудо. Маме тоже.

Я поднимаю на нее глаза и повторяю:

— Иси яя какза ря!

— И что это значит?

— Это значит красивая, как солнышко!

Мама подхватывает меня на руки и смеется.

— Вот молодец! Кто тебя научил? А книжку зачем переворачиваешь?

От маминых вопросов щекотно, и я тоже смеюсь. Меня никто не научил. Я сама. Буква просто тянет за собой другую, как будто переводит за ручку через улицу. Иногда улица длинная, иногда короткая — называется «стихи».

— А вверх ногами почему?

Это еще проще. Вечерами я сижу на диване напротив брата и с обожанием смотрю на его белую макушку. Брат светлый-светлый, как молоко, а у меня волосы совсем темные. Мама говорит, что, когда мы оба вырастем, станем одинаковые, русые, но я не очень верю. Перед братом — книжка, он уже большой, учится в школе, и я люблю его больше всего на свете. Даже больше, чем маму и папу. Брат лупит меня, не пускает в комнату, таскает за волосы, дразнит Марлиндой — но я всё равно выйду за него замуж, когда вырасту. И когда стану врачом.

Я читаю ту же книжку, что и брат, только перевернутую. Читаю вверх ногами, быстро (куда быстрей, чем как надо) и сразу про себя, потому что, если бубнить вслух, получишь по заднице. Брат свое слово держит: по заднице я получаю часто. Сам он бубнит как раз вслух — он учит пушкинского «Пророка», которого я понимаю через слово, даже через два, но мне очень, очень нравится. «И он к кустам моим приник!» Я тоже ползаю за братом по кустам — подглядываю, как он с большими пацанами играет в ножички и в дурака, — поэтому вполне разделяю энтузиазм шестикрылого серафима.

Серафим — вообще мой любимый герой. Я рисую его в альбоме (у меня есть альбом!), а потом на обоях в родительской спальне. Серафим длинный, как такса, и крылья грозным гребнем торчат у него вдоль спины, одно за другим. Внизу я пририсовываю лапы — их тоже шесть, чтобы серафиму было удобнее держать равновесие. Голова у серафима круглая, словно шар, и вся в тугих пружинках, как у Пушкина. Пушкина я тоже знаю. Это он придумал серафима. И шамаханскую царицу. Еще Пушкин придумал про рыцарей, они воюют вместе с серафимом. Я в них играю. Ивиждь! — выкрикиваю я грозно, нападая на подушку. — Ивиждь! Ивнемли! И рыцари нападают вместе со мной, так что подушка отвечает испуганными пыльными вздохами.

Мама сердится — опять обои испортила! —  и смеется, когда я объясняю ей про серафима и про рыцарей. Ты еще маленькая; если будешь читать всё подряд, ничего не поймешь и голова зарастет сорняками.

Сорняков я боюсь, поэтому читаю не все подряд книжки, а через одну. Мои две полки — нижние. Книжки на них большие, яркие. Я их давно все знаю, многие даже на память. Неинтересно. Поэтому я пробираюсь в большую комнату (там вообще нет детских книг), лезу на кресло и дотягиваюсь до одинаковых томиков, которыми тесно уставлены полки. Во всю стену! Книжки толстые, отличаются только по цветам и называются «собрания сочинений». Я тоже люблю сочинять, бабушка называет меня «тыща слов в минуту» и огорченно говорит маме — разбаловала ты ее, больно умная. Хотя на самом деле мне нисколечко не больно.

На полке, до которой я достаю, только черные книжки и синие. Называются «Горький» и «Чехов». С марта до августа я прочитываю их все не подряд, а через одну (сорняки!), а потом снова через одну, но в обратном порядке, и ровные мелкие буквы похожи на мак из булки — такие же круглые и поскрипывают. Одну книжку (черную, горькую) я даже затрепала, но пока никто не заметил. В ней про сокола и ужа, очень торжественно, но не стихи. Ужа я ужасно жалею. Он спал на сырых камнях (очень вредно!), а потом упал и ушибся. Сокола мне тоже жалко, но меньше. Он умер, а в книжках это невзаправду. И вообще невзаправду. Дедушка тоже умер, и ничего не произошло. Я его даже не помню. Когда умер, уже ничего нет. Это не страшно.

Я читаю Оксанке про ужа — и она слушает, поджав круглый, как у тюльки, рот. Оксанка живет на втором этаже. Мы — на первом. Она старше меня на два года и умеет сидеть, как лягушка, распластав по полу коленки и уставив пятки в разные стороны. Зато я умею читать. Оксанка — нет. Мама у нее работает в школе для дураков, а папа не настоящий. Отчим. Смешное слово, как будто ириской чавкнули. Отчим Оксанки тоже смешной — ушастый. А в школе для дураков — одни дураки. Мама сказала, что тебя тоже возьмут, если читать не перестанешь! — грозит Оксанка мстительно, и я чувствую, как к горлу медленно поднимается круглый, горячий, красный рев. Дураков я знаю. Их выводят гулять за острым черным забором, и дураки, выстроившись парами, покорно вышивают по дорожкам круги и петли, пока головы их зарастают высокими шуршащими сорняками.

Оксанка какое-то время с удовлетворением наблюдает, как я жую нижнюю губу, чтоб не тряслась, а потом сжаливается.

Пошли, — говорит она. — Пошли, чего покажу!

И мы идем.

Только недалеко, — ною я по дороге. — Ладно? Мама не разрешает далеко, я обещала. Оксанка даже не смотрит на меня — так ей противно. Ей-то разрешают куда угодно — она даже на автобусе ездила одна, только ее быстро ссадили. А я в автобусе вообще ни разу в жизни не была — у нас машина, и я ее ненавижу, потому что внутри воняет бензином. Мама всегда дает мне с собой в дорогу соленый огурец и целлофановый мешочек. И огурец никогда не помогает, а мешочек — всегда.

Оксанка приводит меня за школу, и я успокаиваюсь. Школу видно из нашего окна. Это правда недалеко. Мама не будет ругаться. Школа белая, длинная и без забора, потому что не для дураков. Сюда ходит мой брат, и меня тоже отдадут — через два года. Или через год. Я сама слышала, как бабушка и мама ругались. Мама говорила — да что ей делать в первом классе? Она же со скуки там помрет. Надо сразу во второй, а то и в третий. А бабушка отвечала, что это непедагогично по отношению к другим детям и что я буду самая младшая в классе, а это грозит проблемами в пубертате. Проблемы в пубертате, — бормочу я восхищенно. — Проблемы в пубертате! Звучит таинственно, как туманность Андромеды. Эту книжку я тоже читала. И Таис Афинскую. И мамин «Справочник практического врача».

Оксанку отдадут в школу уже через месяц, первого сентября, но она бегает сюда каждый день всё лето. Осваивается. Я покорно плетусь за ней и всё время боюсь. Я вообще всё время боюсь. Брат дразнит меня трусихой. Это правда. Но за шко лой — ничего страшного. Самая обычная спортивная площадка. Тишина. Остовы пустых ворот, перед ними вытоптано до глины. Вокруг площадки — заросли, непродирные, густые, я туда не хочу, но лезу следом за Оксанкой, спотыкаясь о какие-то коряги и ржавые консервные банки. Вокруг пронзительно звенят насекомые, пахнет мокрым, горячим, зеленым и в самой чаще торчит скелет трехколесного велосипеда. У меня велосипеда нету. Мама боится, что я упаду с него и расшибусь. Как уж из книжки.

Оксанка останавливается так резко, что я тыкаюсь лбом в ее спину — расцарапанную, сутулую, перечеркнутую лямками ситцевого сарафана.

Боярышник, говорит Оксанка торжественно, и я сразу его вижу — как будто Оксанка сказала волшебное слово, от которого боярышник проступил на свет. Боярышник красный. Нет. Красновато-коричневатый, спекшийся. Огромный куст. Ой, даже два. Крупные ягоды присобраны в кисти, похожие на кошачьи лапки. Вот-вот приподнимет и закогтит. Я тянусь за нижней веткой — и ахаю. Действительно когтит. Боярышник колючий! Оксанка смеется. Небось, в книжках про это не написано. Крыть мне нечем. Ивиждь и Ивнемли, уж, сокол и даже серафим кажутся рядом с боярышником ненастоящими. Оксанка срывает целый пучок ягод, высыпает их на мою подставленную ладонь — мягкие, полураздавленные, сахаристые. Я трусливо трогаю одну ягоду языком. Сладко.

Они не ядовитые?

Я с подозрением смотрю на Оксанку. С нее станется. Один раз она велела мне открыть рот и зажмурить глаза, а сама плюнула. Было противно. А другой раз сняла во дворе перед мальчишками трусы, и они испугались и убежали.

Не ядовитые, дура!

Я всё еще чую подвох. Боярышник слишком красивый. Это явно опасно. Волчьи ягоды тоже красивые, даже еще лучше — алые бусины сидят на листе парами, прижавшись друг к другу, насквозь прозрачные, наливные, до отказа полные неотразимой гибелью. Их нестерпимо хочется покатать во рту или хотя бы облизать, как мамины янтарные сережки.

Подавишься! Засоришь животик — и будет аппендицит! Съешь — и немедленно умрешь!

Красота, как будто нарочно, накрепко зарифмована с опасностью.

Оксанка срывает еще несколько ягод боярышника и сует в рот. Она чавкает — не потому что дразнится, а потому что не умеет есть красиво. Мама — когда Оксанка у нас в гостях — кормит нас с ней ужином отдельно. Потому что папа — я сама слышала! — сказал, что это просто невозможно, честное слово. Меня или стошнит, или я ее выпорю. И вообще, она к себе домой уходит когда-нибудь или нет? Я умею есть красиво, это несложно. Надо просто жевать задними зубами и с закрытым ртом. Всего и делов.

Оксанка привстает на цыпочки и начинает объедать боярышник прямо с ветки. Ртом.

Я наконец решаюсь и аккуратно подбираю ягоды с ладони.

Боярышник вкусный. Правда, внутри он набит противными шерстяными семечками, от которых чешутся губы, но Оксанка в два счета научает меня сплевывать их на землю. Это здорово! Через час мы уже не можем есть и просто сидим под огромными кустами, держась за руки и заливаясь смехом. Смех без причины — признак дурачины. Я еле выговариваю любимую бабушкину фразу — и мы с Оксанкой валимся друг на друга, вялые, горячие, совершенно обессиленные хохотом. Дурачины!

Наконец Оксанка вытирает мокрые глаза, передергивает тощими плечами, поправляя бретельки, и встает.

Пошли домой, а то влетит.

Я честно пытаюсь подняться — и не могу. Жара кружится возле моей головы с низким жужжанием. Это какая-то очень жаркая жара. Я зажмуриваюсь, но всё равно вижу, как листья вокруг смыкают резные края, словно пытаясь собраться в непроницаемую головоломку. Оксанка, говорю я, давай одну минуточку поспим, всего одну минуточку«, — но Оксанка не слышит, и я сама не слышу, и только что-то катается внутри моей головы: бух, бух, бух, всё медленнее и медленнее. Сон без причины. Признак дурачины. Но Оксанка не смеется.

Вставай, ты чего, — просит она. — Ты чего? Вставай!

Оксанка тянет меня за длинную, длинную, страшно длинную руку. И я в первый раз в жизни слышу в ее голосе страх. Расходится клубами. Как будто в стакан с чистой водой опустили запачканную черным кисточку и быстро-быстро взболтали.

Дура! Дура чертова! Дебилка! Коза!

Бум, — отвечает шар в моей голове, и я засыпаю.

Когда я в следующий раз открываю глаза, передо мной — дверь. Наша. Синяя. Дерматиновая. Собака породы дерматин. У меня собаки нету. И кошки тоже. Только красная игрушечная лошадь. Конь- огонь.

Оксанка, громко всхлипывая, звонит в звонок.

Дзы-дзы-дзы!

Медленный шар внутри меня докатывается до невидимой стенки и невпопад откликается: бух.

Оксанка поворачивается, и я понимаю: она плачет.

Ключи! Где ключи, дура?!

Я ложусь на коврик и закрываю глаза. Ключи подо мной. Я чувствую их боком. Маленькие и твердые.

Оксанка изо всех сил пинает меня ногой в босоножке. Босоножка белая, стоптанная, растрескавшаяся. Время заносит ее, пудрит Оксанкины пальцы, поджавшиеся от ужаса, словно она вот-вот сорвется с насеста и полетит куда-то в воющую глубину. Баба Маня говорит неправильно: «нашест». У шестикрылого серафима тоже должен быть нашест, понимаю я. Иначе как же ему спать, бедному? Я представляю себе огромный курятник и уходящие до самого горизонта ряды крыльев и кудрей, крыльев и кудрей, крыльев и кудрей.

Оксанка плачет громко, некрасиво, навзрыд и еще раз пинает меня маленькой перепуганной ногой.

А мне не больно. Курица довольна.

Ивиждь, Ивнемли!

Дура! — снова кричит Оксанка где-то далеко-далеко.

И босоножка убегает.

А потом я вижу маму. Она идет на работу. Нет.

Она несет меня на работу.

Сначала медленно, потом бежит.

Мама держит меня на руках, и я вижу свою макушку, и болтающуюся ногу, и синие губы. Солнце надо мной и мамой — оранжевое. Оранжевое небо. Оранжевый верблюд.

Оксанка бежит за мамой, как собачка, то отставая, то догоняя, и плачет, растянув большой редкозубый рот. Среди других играющих детей она напоминала… напоминала…

«Что вы делали?» — мама вдруг кричит громко, так громко, что я открываю глаза.

Ивиждь!

Боярышник, — рыдает Оксанка.

Мамины губы снова движутся, но я больше ничего не слышу. Сорняки шуршат у меня в голове, разрастаясь, сочные, черные, и в них наконец-то запутывается шар.

Бух! — говорит он в последний раз.

И больше не катается.

Ивнемли!

Ибо. Гаглас.

ИБО. ГАГЛАС.

И бога глас ко мне воззвал.

Боярышник! — снова повторяет Оксанка, и я вижу шестикрылого серафима: на самом деле он розовый, с жуткими, как у шамаханской царицы, громадными глазами.

И бога глас ко мне воззвал!

Глас бога ревет и воняет бензином.

В медсанчасть! — кричит мама водителю, которого я уже не вижу. — В медсанчасть!

Серафим наклоняется ниже, ниже — и я замечаю у него в лапах литровую банку, полную липкого сияющего света.

Мёд, — читаю я старательно. — Мёд!

И шестикрылый серафим улыбается.

Крупнейшей литературной премии России «Большая книга» — десять лет. Редакция Елены Шубиной подготовила юбилейный сборник, включивший в себя новые тексты лауреатов премии. Под его обложкой оказались писатели разных поколений и стилистических пристрастий: Захар Прилепин, Дина Рубина, Людмила Улицкая, Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Евгений Водолазкин и многие другие. Книга поделена на два раздела, состоящих из художественной и нехудожественной прозы.

Есть книги, которые становятся частью твоей жизни, частью самого тебя. Без которых, строго говоря, нельзя жить. Тебе — нельзя.

Для меня такой книгой стала «Капитанская дочка». Я начинал читать ее, находясь в одном возрасте, а закончил — через два дня — совсем в другом. Начинал читать в четырнадцать лет, а закончил… не знаю, но точно не в четырнадцать.

Интересно, что такое же впечатление на меня произвели «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, которые я тоже прочитал в четырнадцать лет. Все читали по школьной программе «Мертвые души», а я «Выбранные места…». Ощущение было ошеломительное! До тех пор я не подозревал, что писатель, да человек вообще, может быть до такой степени серьезен.

«Негодяям же и пьяницам повели, чтобы они оказывали им такое же уваженье, как бы старосте, приказчику, попу или даже самому тебе; чтобы, еще завидевши издали примерного мужика и хозяина, летели бы шапки с головы у всех мужиков и все бы ему давало дорогу; а который посмел бы оказать ему какое-нибудь неуваженье или не послушаться умных слов его, то распеки тут же при всех; скажи ему: „Ах ты невымытое рыло! Сам весь зажил в саже, так что и глаз не видать, да еще не хочешь оказать и чести честному!“ Поклонись же ему в ноги и попроси, чтобы навел тебя на разум; не наведет на разум — собакой пропадешь».

С тех пор я не мог читать Гоголя — сатирика и юмориста. В моих глазах он всегда был невероятно, гипертрофированно серьезным писателем. И если во мне самом есть какая-то капля серьезности, то она именно оттуда, из этой фразы: «собакой пропадешь». Я еще не знал тогда, что именно это место из «Выбранных мест…» больше всего и возмутило Белинского, о чем он писал в своем знаменитом «Письме к Гоголю». Но когда узнал, то сразу был на стороне Гоголя, а не Белинского.

Есть книги, после которых уже не сомневаешься в бытии Божьем. Для меня такой книгой стала повесть Льва Толстого «Хозяин и работник». И я до сих считаю ее самым убедительным аргументом существования Бога.

Есть книги, которые организуют твое сознание. Для меня такой книгой стали «Отцы и дети». Не знаю почему. Когда я читал ее в отрочестве, я еще не знал, что это не просто роман, но — «русский мир», формула русского мира. Но после прочтения романа мне стало уютно жить в России. Несмотря ни на что.

И есть книги, с которыми не знаешь, что делать. И забыть их нельзя, и пользы они не принесли, и думать о них особенно не хочется, но и нельзя не думать. Я расскажу о двух таких книгах, которые прочитал в разное время, но которые живут во мне вопреки здравому смыслу. Они мне, строго говоря, не нужны. Но и без них я не могу представить себя. Это «Письма Фридриха Ницше» и роман почти забытого ныне писателя шестидесятых годов ХХ века Дмитрия Голубкова «Восторги». Что в них общего, не знаю. Но на меня они оказали очень сильное влияние. И опять: не знаю, по какой причине.

Маленький сверхчеловек

Игорь Эбаноидзе, переводчик и составитель книги писем Фридриха Ницше на русском языке, конечно, влюблен
в Ницше. И даже скорее не столько как в философа, сколько как в удивительно трогательного и бесконечно честного человека. С этой точки зрения личность Ницше действительно едва ли не феноменальнее того, что он написал, даже самой интимной его вещи — «Так говорил Заратустра». Так или иначе, но по прочтении этой замечательной книги очевидным становится, что понять философию Ницше без знания его личности совершенно невозможно.

Сам Ницше это понимал. «Что-то я ношу в себе, чего нельзя почерпнуть из моих книг», — писал он своей единственной возлюбленной Лу Саломэ. А единственный прижизненный пропагандист Ницше в Европе датчанин Георг Брандес во время своих лекций о загадочном немецком мудреце, скрывающемся от всех то в горах Швейцарии, то на юге Франции, то в Венеции, услышал точные слова одного из своих студентов: «Это так интересно потому, что речь здесь идет не о книгах, а о жизни». Заметьте, студент понял это на основании лекций о философии Ницше, прочитанных человеком, который лично с Ницше не встречался, а только переписывался. При этом надо учесть, что хотя Брандес и был для Ницше желанным подарком (знаменитый европейский критик пламенно влюбился в его книги, над которыми другие смеялись, пожимали плечами, которые выходили мизерными тиражами и в силу определенных обстоятельств даже не доходили до книжных магазинов), но человеком был все-таки чужим (да и кто был ему «свой»?), так что в переписке с ним Ницше не особенно откровенничал.

Я бы вывел такую формулу: ницшеанство — это Ницше минус Ницше. Это произведения Ницше минус его личность, понять которую можно только из его писем. Я встречал людей, помешанных на «Антихристе» Ницше, абсолютно убежденных, что христианство — еврейский заговор. Я встречал мускулистых тупоголовых парней, называвших себя «ницшеанцами», как правило, выпив изрядное количество водки. Какое отношение они имеют к Ницше, больному, одинокому и исключительно деликатному человеку, который, катастрофически теряя зрение, стыдился в гостиницах спускаться в общую столовую, боясь, что не будет попадать вилкой в отрезанный кусочек мяса на блюде?

Читая письма Ницше, отчетливо понимаешь, что вся его гордая философия была рождена исключительными обстоятельствами его жизни. Но это вопрос очень тонкий, и здесь есть опасность упасть в крайность иного толка.

Представьте себе: чудовищно больной человек, истязаемый страшными головными болями, стремительно теряющий зрение до такой степени, что не может сам ни писать, ни читать, нуждающийся в секретаре, да просто в «няньке» или в «дядьке», при этом сознательно отрезавший себя от родных и друзей, способный жить только в исключительном одиночестве и только в определенных географических местах (в каждом — только в определенные сезоны, — и это не прихоть, это элементарное психофизиологическое требование душевного организма, сопротивляющегося безумию), зависимый от перепадов погоды до такой степени, что похолодание и даже просто вид пасмурного неба ввергает его в полное отчаяние и постоянно ставит на порог самоубийства, о котором он с некоторого времени думает как о самом лучшем и благополучном для себя исходе… Травимый любящими (действительно — любящими!) матерью и сестрой, которые с немецким простодушием считают его философию «позором» для их рода… При этом человек невероятно, почти невозможно чистой и целомудренной души, до конца дней по-детски склонный к высокой дружбе и имеющий верных друзей, от которых тем не менее бежит, полагая одиночество единственно возможным честным способом существования истинного философа. Деликатный до такой степени, что в него влюблены хозяева гостиниц, уличные торговки в Турине. Патологически не способный ответить на предательство хотя бы маленькой местью, да просто как-нибудь ответить…

И именно этот человек создает философию, из которой при желании можно вывести самые жестокие вещи, вплоть до фашизма. И выводят! Еще при жизни его. И — кто? Муж его родной сестры — Ферстер, первый «искренний» лидер нацистов. И вдруг сестра, истязавшая его упреками за его же писания, готова вместе с мужем быть «соратницей», точнее, сделать его их соратником. А его мутит, «мерзит» от всего этого, от тупости, от антисемитизма, от немецкого бахвальства. Он немцев начинает ненавидеть, всю их культуру презирает. По многу раз ходит слушать «Кармен» Бизе в пику «вагнерианцам». Восхищается французами, русскими (и не только Достоевским, но Гоголем, Пушкиным), клянет немцев…

Впрочем, «клянет» — это сильное слово. Если это и проклятие, то исключительно культурного порядка. В письмах Ницше вы не встретите ни одного грубого слова, обращенного к друзьям или к родственникам. Он и в Ферстере пытается найти какие-то лучшие его стороны (хороший мужик, хозяйственный, в отличие от него, неспособного к устойчивому быту), чтобы как-то поддержать сестру, мать, которых, несмотря ни на что, нежно любит.

«Доктор Ферстер, — пишет он другу Францу Овербеку, с которым, говоря о „третьем лице“, может быть вполне откровенен, — вызвал у меня даже некоторую симпатию, в нем есть нечто душевное и благородное, и кажется, что он создан для практической деятельности. Он поразил меня тем, сколько всего он за это время устроил и насколько легко ему это далось, — в этом мы с ним сильно отличаемся друг от друга. Его суждения, как и следовало ожидать, не совсем в моем вкусе — как-то он слишком спор во всем: я имею в виду, что мы (ты и я) находим такие умы незрелыми».

Вот образец эпистолярного «недовольства» Ницше.

Его личность, какой она предстает из его писем, не может не вызывать симпатии. Она трогает до слез. И в период профессорства в Базеле, и в военное время, когда он ухаживает за больными туберкулезом в одном вагоне, и в период его одиноких скитаний с юга Франции в горы Швейцарии и обратно (бегство от климатических обстоятельств, которые сводят его с ума). И конечно, на грани душевного надрыва читаешь его последние послания из Турина, со всей этой черной бездной безумия, в которую он все-таки рухнул.

«Дорогой господин Стриндберг… Я повелел созвать в Рим правителей, я хочу расстрелять молодого кайзера».

«Фройляйн фон Салис. Мир прояснился потому, что Бог теперь на земле. Разве Вы не видите, как радуются небеса? Я только что вступил во владение своим царством, брошу Папу в тюрьму и велю расстрелять Вильгельма, Бисмарка и Штёкера».

«Моему другу Георгу (Брандесу. — П.Б.). После того как ты меня открыл, найти меня было не чудом; трудность теперь в том, чтобы меня потерять… Распятый».

Читая это, очень легко сделать два вывода.

Первый. Ницше просто не справился с сумасшествием, которое преследовало его всю жизнь. Он элементарно сошел с ума, и этим будущим сумасшествием объясняется его творчество. Философия Ницше — это медицинский факт.

Второй. Сатанинская гордость, владевшая Ницше, но скрываемая под пленкой «прекрасного человека», в конце концов вырвалась наружу. Бесы окончательно овладели им. Схватка с Богом маленького, но гордого человека завершилась законным поражением.

Безумие Ницше вызвало неоднозначные мнения даже его ближайших друзей. Поразительную мысль высказал композитор Генрих Кёзелиц в письме к Овербеку:

«Вопрос, какую службу мы сослужили бы Ницше, снова вернув его к жизни, я предпочту оставить без ответа. Я думаю, он был бы благодарен нам не больше, чем тот, который бросается в поток, чтобы покончить с жизнью, и вдруг оказывается целым и невредимым вытащен на сушу каким-нибудь тупицей спасателем. Я видел Н<ицше> в таких состояниях, когда мне с жутковатой отчетливостью казалось, будто он симулирует безумие, будто он рад, что все так закончилось!»

Это, наверное, самое удивительное наблюдение! Он «рад, что все так закончилось». Потому что все могло кончиться гораздо хуже.

После прочтения писем Ницше остается впечатление, что человек поставил над собой какой-то неслыханный эксперимент. Будучи безнадежно больным, всем своим творчеством воспевал здоровье. Именно здоровый дух и даже тело (он много пишет о рациональности питания, например). Постоянно находясь на грани безумия, он возвел в наивысшую доблесть «интеллектуальную честность», то есть домысливание любой мысли до ее последнего предела. Никакого компромисса. Ни малейшей попытки спрятаться за общепринятое (отсюда неприятие христианства).

Представьте себе, чтобы душевно шаткого, склонного к безумию человека принуждали бы не просто читать мировую литературу, философию, религиозные тексты, но подвергать их сокрушительному анализу беспощадного
трезвого ума, который не признает никаких относительных, до конца не проясненных и не проверенных самой жесткой практикой истин. Но как раз этот эксперимент Ницше поставил над собой. Ставил всю жизнь.

Зачем? Тут невольно вспоминается мысль Чаадаева, что Россия как будто создана для того, чтобы дать миру «какой-то урок». «Урок» Ницше заключается в том, что он измерил интеллектуальные возможности человека в соотношении с его душевными возможностями. Ради этого эксперимента он взял себя, человека больного, обреченного, лишенного обычных радостей жизни, попытавшись возвести возможности именно такого человека в степень сверхчеловечности. Не получилось. И не могло получиться.

Книга Василия Авченко «Кристалл в прозрачной оправе», вошедшая в шорт-лист премии «Национальный бестселлер», — уникальное описание жизни на Дальнем Востоке. Полные удивительных фактов о рыбах, море и камнях рассказы проникнуты художественными образами, а также размышлениями автора о природе и человеке.

У самого моря был камень, как чёрное
сердце… Этот камень-сердце по-своему бился, и мало-помалу всё вокруг через это сердце вступило со мной в связь, и всё было мне
как моё, как живое… И всё мне стало как
своё, и всё на свете стало как люди: камни,
водоросли, прибои и бакланы, просушивающие свои крылья на камнях…

Песчинку за песчинкой наносит вода
и капля по капле долбит камень. Если же
мы не замечаем этого, то потому только, что
жизнь наша коротка, знания ничтожны
и равнодушие велико.

Между водой и камнями куда больше общего, чем
может показаться на первый взгляд.

Вода и камень сливаются воедино в слове «аквамарин» — род берилла, буквально названный «морской водой».

Сливаются в янтаре, который одновременно —
и камень, и кровь дерева, высаженная в морскую
почву.

В лососёвой икре, зёрнышки которой похожи на
гранатовые кристаллики.

Во льду.

В безмолвии.

В соли земли, растворённой в морской воде (одни минералы растворены в море, на другие оно
опирается; в прибойной пене днём искрится минеральным планктоном слюда, а ночью живой слюдой — планктон). Море, кровь и слёзы — три солёные жидкости.

В известняке, складывающем горы и раковины
моллюсков. В жемчуге и кораллах — всё это суть
камни, даром что слишком живые.

Во Христе, как бы дико это ни звучало. И рыба
считается символом христианства, и философский
камень, оказывается, тоже считался формой существования Христа.

В старых спорах «нептунистов» и «плутонистов»
о Земле и жизни на ней.

В песке на морском пляже.

В гальке, символизирующей единство и борьбу
твёрдого и жидкого: камень, форму которому придала вода.

Чешуйчатая рыба окраски «металлик» не похожа ли на живое самородное серебро?

Выражение «бриллиант чистой воды» объединяет камни и воду: вода — символ чистоты, камень —
эталон «кристальной честности».

Вот ещё где они смыкаются (труднее найти не
сходства, а различия между морем и камнем): на
шельфе, где добывают «полезные ископаемые» —
нефть, газ или какие-нибудь железо-марганцевые
конкреции. Надо ценить море, охотно дающее нам
и рыбу, и газ — то есть жизнь. Может быть, поклоняться морю.

К океану и земным недрам одинаково применимы оба смысла слова «сокровище».

«Промысел» тоже связывает и камни, и рыбу.
Рыбак и горняк ждут, что море даст им рыбу, а земля — металл. В известный афоризм о двух союзниках России следовало бы добавить наши недра
и наши воды, которые мы иногда непозволительно
легко уступаем. А также добавить зиму и мороз.

Камни и рыбы достойны памятников больше,
чем люди. О себе человек и так не забывает.

Человек эксплуатирует океан и недра, оперируя
фашистскими терминами «водные биоресурсы»
и «полезные ископаемые». Каким образом может
быть преодолена эта патология развития человечества — мне неведомо. Человек уродливо скрещивает недра и море, добывая нефть и выстраивая из неё
полиэтиленовый мусорный материк посреди Тихого океана.

Человек часто забывает, что он — не только интеллектуальное, но биологическое и минеральное
существо. Глядя на камень или рыбу, я понимаю,
что это — настоящее, и начинаю физически чувствовать, что и я — настоящий, существующий,
осязаемый, имеющий массу, объём и все остальные
свойства. Залезая в воду по скользким камням дикой бухточки Хасанского района, понимаешь, что
везде — одна стихия, что разница между глыбой
и глыбью-глубиной невелика. Вода тебя принимает,
подчиняет ритму прибойного дыхания, и ты понимаешь, что всё едино — и твоя наэлектризованная
сознанием плоть, и хладнокровный камень планеты, и его мягкое водное одеяние.

Эпоха великих географических открытий закончилась, но ещё более удивительные открытия впереди. К ним только приближаются ядерные физики,
нанотехнологи и какие-нибудь безумные специалисты, для которых ещё не изобрели названия. Океан
и каменное сердце планеты остаются закрытыми
для людей. В своё время Марко Поло, вернувшись
из Индии и Китая, написал «Книгу о разнообразии
мира» — замечательное в своей честной простоте
название. Подобные книги и сегодня можно писать
о воде, камнях, деревьях.

Если рыба молчит, как рыба, то камень молчит, как камень. Наступает момент, когда хочется
молчать и быть незаметным — как камень на дне
моря, как камбала, слившаяся цветом своей хамелеоновой шкуры с этим камнем. Молчание камня
и воды — не немота, не пустота, не отсутствие слов.
Это наполненное, мудрое, высокое молчание. Мне
хочется достичь этой степени наполненности и сладостно замолчать.

Вода — минерал, который обыкновенно находится в жидком, расплавленном состоянии и в котором
растворено много других минералов. На полюсах
естественное состояние для этого минерала — твёрдое. Если землю чуть подморозить, вся она станет
камнем. Если подогреть — превратится в каплю
жидкости или облако газа. Тогда вода и камень сольются, а мы исчезнем вовсе.

Человек тоже в основном состоит из воды. Диапазон физической возможности его существования
неширок: чуть выше или ниже температура, давление, другой состав воздуха — и всё, нет человечества. Мы — убогие раки-отшельники, вынужденные
всю жизнь искать свой дом, жалкие расплющенные
камбалы. Людей вообще, можно сказать, нет. С точки зрения скалы или океана вспышка человеческой
жизни настолько скоротечна, что это не жизнь даже,
а — искра костра, тень облака. Настоящее на земле — только камни и вода, которые человек упорно
зовёт «неживой природой». Уходят эпохи — а море
дышит всё в том же ритме. Изменения в нём — геологические или биологические — протекают столь
же неторопливо, как протекали до человека и как
будут протекать после.

Видя автомобиль или город, я убеждаюсь в том,
что человек существует. Что он способен, пусть временно, противостоять хаосу; стремиться к сложности, высоте, красоте, которые всегда неустойчивы,
норовят упроститься, разложиться, скатиться вниз,
распасться.

Видя камни или рыб, я убеждаюсь в том, что существует Бог.

Если есть огнепоклонники, почему не быть водопоклонникам и камнепоклонникам?

Вода и земля — одно. Кристалл в прозрачной
оправе, вращающийся вокруг горящего газового
шара. Это всё, что у нас есть, потому что бесконечность пространства нам недоступна. Всё наше пространство — маленькая планета, её камни и вода.
Даже выход в космос мало что меняет — теоретическая бесконечность постижения пространства
ограничена практической конечностью человеческой жизни.

Нет ничего более красивого, чем камни и вода.

Камни и вода дают удивительное ощущение связи всего сущего. Это иногда ускользающее, а иногда
накрывающее с головой чувство единства всего со
всем — самое сложное и самое важное. Неуловимое, миражирующее, то ли математическое, то ли
божественное (впрочем, это одно и то же) всеподобие и всеединство. Нет серьёзного различия между
Лунной сонатой и кристаллом кварца, камбалой
и микросхемой, тюленем-ларгой и микроавтобусом
Nissan Largo, тушами кита и парохода.

Земля и вода кормят всё живое — и питаются
этим же живым, дают жизнь и сами могут поглотить
сколько угодно жизни, олицетворяя истрёпанное
уроками советского природоведения, но на самом
деле прекрасное и глубокое понятие «круговорот».
Заставляют поверить в то, что нет чёткой границы
не только между живым и неживым, но и между материальным и нематериальным.

Стать камнем, стать водой, распасться на атомы, растащиться крохами по желудкам рыб, по
морским звёздам, океанским течениям, быть везде
и всем — одновременно морским дном, живыми существами и водой. Стать медузой, достигнув водяной прозрачности, и раствориться в океане. Стать
прахом, камнем, песком и разложиться в земле,
став земляком всех землян. С равным удовольствием я согласился бы удобрить собой полуостров Муравьёва-Амурского, давший жизнь Владивостоку и мне, или же благодарно раствориться
в Японском море, облизывающем этот полуостров.
Не сейчас — но когда-нибудь. Влиться во всемирный круговорот, продолжить собой чёткую, как ход
судового хронометра, цепочку биогеохимических
превращений планетарного вещества — что может
быть лучше? Знать, что твои частички, случайно собравшиеся вместе, будут существовать сколь угодно долго в неограниченных пространствах и формах. Ты не сможешь исчезнуть в никуда, как не мог
и взяться ниоткуда, ибо ты вечен и всеобщ, собран
по квантам и фотонам со всей Солнечной системы,
и деться тебе некуда, как с той подводной лодки.
Мы хотим жить вечно, подразумевая сохранение
личности, но есть формы существования куда более высокие и захватывающие — быть всем, везде,
всегда.

Даже если бы мне не хотелось превращаться ни
в камень, ни в рыбу, такое превращение обязательно произойдёт. И эта нечеловеческая бесстрастная
неизбежность прекрасна, — думаю я и замолкаю,
учась у камня и воды.

2015

Автор книг прозы «Люди в голом», «Скунскамера», «Осень в карманах&raquo; в этом сборнике предстает в иной ипостаси — как филолог, блестящий эссеист. Десять «опытов прочтения» английской и американской литературы погружают в мир Сэлинджера, Апдайка, Генри Миллера, Фолкнера, Голдинга… Андрей Аствацатуров открывает малоизвестные подробности биографии авторов, предлагает фрагменты текстов в оригинале, тут же дает перевод, мастерски анализирует детали, показывая, что именно делает из писателя — мирового классика.

Всерьез я начал заниматься Сэлинджером около десяти лет назад. Кстати, сам Сэлинджер
остался бы решительно недоволен этой фразой. На моем месте он назвал бы более точный срок, скажем, «9 лет и 10 месяцев». Или,
что еще вернее, уточнил бы дату начала работы — 8 октября 2003 года.

Это был тот самый год, когда… Впрочем,
ничего «такого», особо запоминающегося,
в нашей стране в тот самый год не происходило. В экономике все шло к стабилизации.
В политике формировалась вертикаль власти.
Довольные распихивали свои деньги по западным банкам, а недовольные отправились
в тюрьму.

Сэлинджера эта информация вряд ли бы
заинтересовала. Его завораживало все идиотически-единичное, абсурдно-конкретное.
А панораму, всякий там фон (социальный,
политический) он безжалостно устранял.
Возьмем, к примеру, первую фразу его знаменитого рассказа «A Perfect Day for Banana Fish»
(«Хорошо ловится рыбка-бананка»): «There
were ninety-seven New York advertising men
in the hotel, and, the way they were monopolizing
the long-distance lines, the girl in 507 had to
wait from noon till almost two-thirty to get her
call through» — «В гостинице жили девяносто
семь ньюйоркцев, агентов по рекламе, и они
так загрузили междугородний телефон, что
молодой женщине из 507-го номера пришлось
ждать полдня, почти до половины третьего,
пока ее соединили»*. Перечитайте эту фразу
несколько раз. Перед нами, если так можно
выразиться, панорама действия. Первое впечатление — автор просто над нами издевается.
Хорошо… положим, рекламщики такие люди,
что им всегда требуется телефон — отсюда и перегрузки на линиях. Но зачем нужно
указывать, что их было именно 97? А почему,
к примеру, не 79? Тоже ведь немало… Или 85?
И вообще, зачем нужно такое странное уточнение? Можно было просто сказать «много»,
или «около ста», и читатель, такой вот как
я, остался бы вполне удовлетворен. А подобное уточнение нисколько не удовлетворяет,
а, напротив, только озадачивает. Равно, как
и информация о том, что девушка жила в номере 507 и ждала своей очереди на телефон до
14:30. Слава богу, в последнем случае Сэлинджер нас немного щадит: она ждала «почти»
до этого времени.

Еще раз зададимся вопросом: для чего подобная точность? Вздохнем и согласимся
с экспертами, что цифры 97, 507 и 14:30, если
их произнести по-английски, хорошо ложатся в общий ритм текста, а цифры 79, 705
и 8:45 в этот ритм не ложатся совершенно.
И все равно остается неприятный осадок. Сэлинджер ведь не поэму пишет, а рассказ. Рассказ — жанр строгий и требует соблюдения
всех правил и приличий — иначе ничего не
выйдет. Здесь в самом начале нужно не устраивать статистический понос, а правильно
сориентировать читателя, коротко и внятно
задать панораму: уточнить исторический отрезок, год, место действия, общими штриха-
ми очертить героя или героиню. Правильнее
начать иначе: «Это случилось летом 1948 года
в одной из больших гостиниц, каких много сейчас на океанском побережье Флориды.
В тот сезон из Нью-Йорка приехало около
сотни рекламщиков. По утрам они сидели на
телефонах, и междугородние линии были все
время перегружены». Видите? Совсем другое дело… Если бы Сэлинджер начал так, все
было бы значительно лучше, «гораздо типичнее», как любил говорить товарищ Огурцов
Серафим Иваныч из кинокомедии «Карнавальная ночь». Однако Сэлинджер начинает
иначе, и мы попробуем разобраться почему.

Я сильно забежал вперед и немного отвлекся. Вернемся к самому началу: итак, я стал
заниматься Сэлинджером около десяти лет
назад. И сразу же удивился тому, что научной
литературы о нем оказалось совсем немного.
Даже в США. Несколько тощих монографий
да три десятка статей. Это притом, что автор — признанный всеми культовый классик,
окруженный миллионной армией преданных
поклонников. Я очень удивился такому не-
вниманию и спросил об этом одного специалиста по американской литературе из США.
Тот мне ответил, что ничего удивительного
здесь нет. Филология, напомнил он мне терпеливо, всякое филологическое исследование основывается на фактах, а не на догадках
и косвенных сведениях. А прямых сведений,
касающихся жизни Сэлинджера, у нас почти
нет, разве что самые общие.

Что мы о нем знаем? Ну, родился в еврейской семье; окончил школу, среднее военное
училище; ездил в Европу по делам отца; незадолго до войны начал печататься; воевал; после войны стал публиковать рассказы в жур-нале «Нью-Йоркер»; в 1951-м выпустил свой
первый бестселлер «Над пропастью во ржи»
и с этого момента стал избегать публичности; женился, стал отцом двух детей; напеча-
тал повести о Глассах, развелся, снова женился и снова развелся… Вот, собственно, и все,
что мы имеем. Этого, сказал мне американский коллега, явно недостаточно. Мы ниче-
го или почти ничего не знаем о его характере, о складе его ума, о стадиях его духовного
и интеллектуального развития, ежели таковые
в самом деле случились. Нужны его архивы,
черновики, письма, записные книжки, опись
библиотеки, свидетельства друзей, мемуары
типа «Мои встречи с Джеромом Сэлинджером и почему они не состоялись» и тому по-
добное. Но всем этим филология не располагает. Сэлинджер тщательно скрывает от нас
свою жизнь, не встречается с журналистами,
не дает интервью. Стало быть, подытожил мой
американский коллега, точные исследования,
все прочтения его текстов и все рассуждения
будут иметь вид крайне приблизительной гипотезы. Именно поэтому их так мало.

В самом деле, Сэлинджер постарался. Он
таки остался для нас для всех загадкой, пробелом, человеком-уверткой. Вроде всё о нем
знаем: где служил, с кем дружил. Но это только очертания, контуры. Их можно заполнить
как угодно, чем угодно, привязать к любой
готовой идее. Я, например, прочел не одну
версию того, почему Сэлинджер вдруг взял
и бросил писать, ушел из литературы. Таких
объяснений, помню, было очень много, и все
меня убеждали. Потом, правда, выяснилось,
что писать Сэлинджер не бросал, а просто перестал отсылать рукописи в издательства. Но
маска писателя, замкнувшегося в молчании,
закрепилась за ним на долгие годы.

В самом начале века литературный мир
разорвала сенсация: дочь Сэлинджера опубликовала свои мемуары об отце. И что? Мы
хоть как-то через эти мемуары приблизились
к пониманию его личности? Лично я очень
на это надеялся, когда открывал ее книгу.
И в итоге узнал очень много. Что Сэлинджера тревожил распространившийся в Америке
антисемитизм. Об этом, я, правда, и сам дога-
дался, прочитав рассказ «В лодке». Узнал, что
в детстве папа не купил мемуаристке мороженого — оно-де химическое и вредное. Не по-
знакомил с Полом Маккартни, хотя сначала
пообещал. Не оплатил ей, тридцатисемилетней тетке, аборт, руководствуясь какими-то
своими убеждениями, до которых никому
нет дела. Словом, Сэлинджер-папа вел себя
крайне неподобающе, как деспот и эгоист,
постоянно навязывая домашним своим пристрастия и вкусы. Не забыла дочь и интимную жизнь, энергично встряхнув грязное белье и выставив себя изящной хамкой, в самом
изначальном, исконном смысле этого слова.
Книга стала бестселлером и была переведена
на многие языки. Она и впрямь хороша в своем роде: невроз бывшего кампусного обитателя, вырванного из семьи, и в качестве протеста именитому отцу — отогнутый средний
палец. Так-то вот, драгоценный папаша! Еще
посмотрим, кто из нас тут настоящий писатель!

Все это замечательно, живо и чрезвычайно
поучительно. Однако к пониманию фигуры
Сэлинджера книга его дочери ровным счетом
ничего не добавляет. Он все равно остается
со всеми этими подробностями белым полем,
странной недоговоренностью. Честно говоря,
мне не помогли и более серьезные биографии писателя, изобиловавшие фактами, свидетельствами и выдержками из деловых писем.
Ровно тот же эффект, что и от начала рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка». Собра-
ны вроде бы все факты. Собраны и переданы
в предельной конкретности. Но они остаются как будто контуром, абрисом, очертанием,
проявлением силы, природа и суть которой
почему-то неизвестны. Поэтому, когда критики и журналисты начинают говорить о Сэлинджере, мне всегда кажется, что они говорят
о себе, о своих ожиданиях и переживаниях.

*Здесь и далее перевод Р. Райт-Ковалевой.

В новую книгу Татьяны Толстой «Войлочный век» вошли как новые, так и публиковавшиеся ранее рассказы и эссе, объединенные темой времени. «Легкие миры», «Невидимая дева» и «Девушка в цвету» предварили появление этого сборника.

Несуны

Поскольку в магазинах в советское время ничего хорошего не было, или было, но с очередями, или было, но в другом городе, или было не моего размера, или надо было записаться и приходить на ежедневные переклички в шесть утра, а кто не пришел, того вычеркивали, или еще происходило что-нибудь, мучительно державшее в напряжении, то принято было «выносить».

Выносить — значило воровать, но зачем же такие грубые слова. Собственно, воровством это никто не считал: воровство — это когда ты воруешь у частного человека, чего приличные люди себе никогда не позволяли, если не считать воровства книг, — книги приличные люди воровали, а другие приличные люди, хозяева этих книг, никак не могли этого допустить и строго стояли на страже своих духовных сокровищ.

Воровать книги даже считалось доблестью и объяснялось высокими культурными запросами; человеку хочется иметь сборник стихов или книгу по искусству, — что тут скажешь.

Жажда у него духовная.

Некоторые так прямо не тащили с полок, а брали почитать; понятно, что никогда не возвращали. Так что хорошим тоном было надписать на книжке, на форзаце: «Из книг такого-то», — экслибрисы же не у всех. А грубые люди выставляли табличку с грубой надписью: «Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом!»

У меня много чего украли, в частности, пришла университетская подруга со своим молодым человеком, и он вынес в своем портфеле несколько редких книжек, выдернув их опытной рукой с полки. После, я слышала, его побили, а то и исключили из комсомола, так как он фарцевал и торговал джинсами, но это пусть, а он, сука, продавал половинки джинсов, то есть одну штанину, запечатанную в пакет, наваривая тем самым вдвойне с каждой пары.

Частное воровство справедливо считалось скотством и подлостью, воровство у государства — доблестью и восстановлением кармического баланса. «Всё вокруг колхозное, всё вокруг мое!» — приговаривали остряки; также существовал расхожий стишок-лозунг: «Ты здесь хозяин, а не гость; тащи отсюда каждый гвоздь!» Лично я как работник издательства тоже тащила свой гвоздь; в моем случае это была бумага (хорошая, белая), резинки, клей. Лента для печатной машинки — черная и двухцветная немецкая. Ножницы. Белилка для замазывания опечаток — с кисточкой, капиталистическая! А не сраная социалистическая с лопаточкой. Кто красил ногти, сам, из баночки, тот понимает разницу между мягкой кисточкой и твердой лопаточкой! Разница как между асфальтовой дорогой и булыжной.

Правда, это не совсем было воровство, так как все эти предметы нужны мне были для редакционной же работы, только на дому. Отрезать, приклеить и замазать. А потом, когда замазка подсохнет, поверху любовно вывести печатными буковками новое слово. А бумагу, конечно, я брала для себя, но это тоже было не воровство, а скупка краденого, — я за нее платила. Тетка-завхоз крала у государства и продавала мне, а деньги клала себе в карман. Нам обеим было выгодно.

А вообще несли все и всё, и опять-таки существовала и в зубах навязла шутка про русский народ: «вынесет все, и широкую, ясную…»

Простой трудовой народ, рабочий класс, нес с фабрик и заводов еду. Классика — шоколадные конфеты в высоко взбитой прическе. Какой козел полезет ворошить женскую укладку? Другие места туловища менее безопасны: выходящих обстукивали, обшлепывали, как сейчас делают в аэропорту (выборочно, как я понимаю), а носить-то надо каждый день, рано или поздно попадешься. Так что колбасы в промежности или обертывания ветчиной были не самым удачным решением. Хотя интравагинальная бутылочка коньяка к Новому году лишней не была и доставляла радость всей семье.

Но это несли себе, покушать. А на продажу, малым оптом, — это уже проблема. Так что выкручивались как могли. Перекидывали через забор. То есть выйдут покурить из цеха, прогуляются до забора — и перекинут через него пару-тройку чего они там украли. Или катят в дырку под забором, смотря какая конструкция. После же смены, смело и открыто глядя в глаза охране, — на, обшарь, я чист, — идут в переулочек собирать урожай.

У нас одна знакомая жила в таком переулочке. Крылечко ее дома выходило в глушь и лопухи, а сбоку забор. Вот вышла она на крылечко вытрясти половичок, глядь — а из-под забора выкатывается голова сыру, хорошего, сорт «голландский». В красной оболочке такой. Она, конечно, хвать его — и давай с ним кофе пить.

Интеллигенция же воровала совсем другое. В пищевой отрасли интеллигенция не работала, она сидела по институтам, школам, музеям, издательствам и прочим культурным учреждениям. А что там возьмешь? Вот я, как уже сказано выше, воровала клей и белилку. (Книг ведь в редакции нет, книги не украдешь. Книги собственной редакции можно приобрести по блату, и при отсутствии этих книг в магазинах это очень ценно, но это другая сторона совкового идиотизма.) У технической интеллигенции было больше возможностей, их жизнь была интереснее.

Существовал целый пласт фольклора о воровстве в научных институтах. Скажем, оборонный институт — охрана там строгая. Но разве настоящий ученый отступит перед сложностями? Вот Николаю Ивановичу нужно вынести лист целлулоида. Ну надо ему. А это пятидесятые годы, значит — что? Значит, кожаное пальто до полу и шляпа. Вот Николая Ивановича в лаборатории обертывают целлулоидом, обматывают веревочкой, сверху — пальто. И идет Николай Иванович, семенит через проходную. Прошел. На улицу вышел. Теперь надо сесть в машину. А целлулоид ниже колена, в нем не сядешь! Тогда два приятеля берут Николая Ивановича, кладут его, как трубу, горизонтально и вдвигают на заднее сидение «Москвича» (старой модели, мышонка такого серого). Дверца не закрывается немножко, но ехать недалеко!

Или вот трубу надо вынести. Заметят. Тогда пятеро ученых ставят подряд пять портфелей, укладывают трубу вдоль, пропуская ее под верхними крышками, застегивают на замки, берутся за ручки и несут этот спаянный суперпортфель как единое целое; кто запретит им идти так плотно, прижавшись?

Это наводит на мысль других ученых, задавшихся дерзкой целью вынести трансформатор. Ну, мощный трансформатор — большая вещь, ни в портфель не войдет, ни под костюмом не утаишь. Так придумали разыграть сценку «озорная молодость». Один водружает себе на спину трансформатор, крепит его лямками; сверху пиджак, и перед будкой охраны его товарищ вдруг с веселым гоготом вскакивает ему на спину: вези меня, и-го-го! И резво пробегают мимо вахты. Вахтер только улыбается в усы и качает головой: ох, молодежь…

Классическую схему, сводящуюся к тому, что человек выносил в ведрах мусор, вызвал подозрение, мусор высыпали, порылись в нем, ничего не нашли и пропустили мужичка: иди, — это-то все знают? Что же крал мужичок? Задачка на сообразительность. Мужичок крал ведра.

Мой любимый пример — это случай, когда сотруднику нужен был лист фанеры, большой, метра 2×2. Ну уж это-то невозможно украсть, правда? А интеллект на что? Сотрудник идет к начальству, держа в руках маленькую фанерку — размером с лист бумаги А4. Из такого ничего для советской промышленности не сделаешь, бесполезный он! Сотрудник делает скучное лицо.

«Иван Иваныч, фанерку вынести можно будет?» Начальник смотрит: можно. «А на вахту записочку?..» Начальник пишет записочку: Сидорову можно вынести фанеру. Сидоров выносит свою фанеру 2×2.

Зачем технической интеллигенции труба, фанера, ведра, целлулоидный лист, трансформатор, много чего еще? Так в магазинах же нет ничего, а технические люди — они рукастые. Дачка шесть соток, что-нибудь прикрутить, забить дыру, вкопать там что-нибудь. Дайте технарю моток проволоки — будет антенна для телевизора, и можно будет, ударяя кулаком по верхней его крышке, добиться даже изображения и посмотреть, не знаю, «Кабачок 13 стульев» с Пани Моникой и Паном Гималайским.

Рабочий класс выносит закусь и вообще еду, флаг ему в руки! Технарь выносит детальки и фанерки, исполать! Осмысленные, направленные действия! Но вот смешивать эти два потока не стоило бы, добра не будет. Так, если рабочий попадает на производство вещей несъедобных и вообще ему непонятных, тут и начинается повальная кысь, тут и закручиваются воронки национального безумия, тут филин ухает в лесу и кикимора хохочет из болота.

Один предприниматель рассказал мне такую историю. У него в чистом поле завод по производству мощных магнитов. Размер у них маленький — с двухрублевую монету — а мощь большая. Используются в космической промышленности, больше ни за чем не нужны. Нанял местных — Суздаль, скажем. Может, Углич. Вот стал он магнитов недосчитываться. Воруют, а как воруют — непонятно. Думали, подстерегали, расспрашивали — наконец выяснили. Мужики построили на крыше деревянную катапульту и выстреливали магнитами в чисто поле, в широкое раздолье и духмяное разнотравье, которое так любят наши почвенники. А по полю с железными палками ходили их жёны и собирали магнитики в туеса и белые платочки. Предприниматель не понимал, он спрашивал мужика: ну зачем они тебе?! Зачем?! Зачем ты наносишь мне бессмысленный урон! Ничего не отвечал мужик, только смотрел в пустоту голубыми глазами, в которых ничего не плескалось, ничего не отражалось, ничего не зарождалось.

«Бей русского — часы сделает!» — записал лихую поговорку Владимир Даль. Верю, сделает. Если поймет, зачем они ему. Пока что ни к чему: ведь время на Руси стоит застыв, века остановились, цель невнятна, смысл потерян. Но как солнцу садиться, — тихий посвист деревянной катапульты, и там, в некошеных травах и беззвучных ромашках, по вечерней росе бредут русские жёны с железными посохами и белыми узелками, и умом не понять их, и аршином, конечно, не измерить.

В Редакции Елены Шубиной выходит книга известного филолога и специалиста по акмеизму Олега Лекманова. Эта наиболее полная биография Осипа Мандельштама выдержала три русских издания в серии «ЖЗЛ» и одно американское. Книга мастерски соединяется «внешнюю» и «внутреннюю» биографию поэта. Исследователь органично вплетает в ткань своего повествования анализ стихов, а также малоизвестные факты, по-своему интерпретирует, казалось бы, уже закостеневшие сведения, дает слово непосредственным свидетелям и участникам судьбы поэта — Н. Я. Мандельштам, А. Ахматовой, Э. Герштейн и другим.

Портрет Мандельштама — жителя Дома искусств — превратился в едва ли не обязательный атрибут многочисленных мемуаров о литературном и окололитературном быте
Петрограда начала 20-х годов. Именно тогда в сознании
большинства современников за Мандельштамом окончательно закрепилась репутация «ходячего анекдота»¹ —
«чудака с оттопыренными красными ушами»², «похожего на Дон Кихота»³, — «сумасшедшего и невообразимо
забавного»⁴. Можно только догадываться, скольких душевных мук стоила Мандельштаму подобная репутация.
«Такое отношение допускало известную фамильярность в
обращении, — писала Эмма Герштейн. — Но он же знал,
что его единственный в своем роде интеллект и поэтический гений заслуживает почтительного преклонения.
Эта дисгармония была источником постоянных страданий
Осипа Мандельштама»⁵. «Почему-то все, более или менее
близко знавшие Мандельштама, звали его „Оськой“, — недоумевал Николай Пунин. — А между тем он был обидчив и
торжественен; торжественность, пожалуй, даже была самой
характерной чертой его духовного строя»⁶.

Зато именно в описываемый период автор «Камня» приобрел в глазах широкой публики, а не только друзей-акмеистов, статус поэта-мастера. 22 октября 1920 года он читал
свои новые стихи в Клубе поэтов на Литейном проспекте.
Эти стихи впервые были по достоинству оценены Александром Блоком. Вспоминает Надежда Павлович: «С первого
взгляда, лицо Мандельштама не поражало. Худой, с мелкими
неправильными чертами… Но вот он начал читать, нараспев и
слегка ритмически покачиваясь. Мы с Блоком сидели рядом.
Вдруг он тихонько тронул меня за рукав и показал глазами на
лицо Осипа Эмильевича. Я никогда не видела, чтобы человеческое лицо так изменялось от вдохновения и самозабвения»⁷.
А сам Блок внес в дневник следующую запись: «Гвоздь вечера — И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо
слушать общегумилевское распевание. Постепенно привыкаешь, «жидочек» прячется, виден артист. Его стихи возникают
из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства
только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к
рациональному (противуположность моему). Его <стихотворение> «Венеция»»⁸. Характеристика «человек-артист» на
языке Блока была едва ли не самой высшей из всех возможных похвал.

Пройдет не так уж много времени, и в литературном приложении к газете «Накануне» от 18 июня 1922 года появится
такой отзыв о поэте: «По общему мнению, последние стихи
Мандельштама — изумительное явление в современной русской литературе, аналогичное только разве прозе Андрея
Белого»⁹.

Стихотворения, которые Мандельштам читал в Клубе
поэтов в октябре 1920 года, восхитили и молодую актрису
Александринского театра Ольгу Николаевну Арбенину-Гильдебрандт (1897/98—1980): «Я его стихи до этого не особенно
любила («Камень»), они мне казались неподвижными и сухими <…>. Когда произошло его первое выступление (в Доме
литераторов), я была потрясена! Стихи были на самую мне
близкую тему: Греция и море!.. «Одиссей… пространством и
временем полный…» Это был шквал. Очень понравилась мне
и «Венеция»»¹⁰.

«Я обращалась с ним, как с хорошей подругой, которая все
понимает. И о религии, и о флиртах, и о книгах, и о еде, — пишет далее Арбенина. — Он любил детей и как будто видел во
мне ребенка. И еще — как это ни странно, что-то вроде принцессы — вот эта почтительность мне очень нравилась. Я никогда не помню никакой насмешки, или раздражения, или
замечаний — он на все был «согласен» <…>. О своем прошлом
М. говорил, главным образом, о своих увлечениях. Зельманова, М. Цветаева, Саломея. Он указывал, какие стихи кому.
О Наденьке <…> очень нежно, но скорее как о младшей сестре. Рассказывал, как они прятались (от зеленых?) в Киеве»¹¹.
Отметим попутно, что имени Ахматовой в приводимом Арбениной списке нет.

Арбенинское идиллическое описание отразило одну сторону взаимоотношений Осипа Эмильевича и Ольги Николаевны. Другая сторона — ведомая только поэту — нашла
отражение в мандельштамовском стихотворении «Я наравне
с другими…» (1920), обращенном к Ольге Николаевне. В этом
стихотворении любовь изображена как мука, как пытка, но
мука — неизбежная и пытка — желанная:

В конце ноября 1920 года Мандельштам написал еще одно
стихотворение, навеянное встречами с Арбениной:

Впоследствии эти строки совсем с особым чувством станут
вспоминать те обитатели Дома искусств, которые предпочтут «бархат всемирной пустоты» «черному бархату советской
ночи». Расцитированное по десяткам эмигрантских мемуаров
о Мандельштаме, стихотворение «В Петербурге мы сойдемся
снова…» вызвало к жизни немало поэтических подражаний и
ответов. Среди лучших — лаконичное десятистишие Георгия
Иванова начала 1950-х годов:

Дом искусств служил пристанищем для Мандельштама до
начала марта 1921 года. Год спустя он самокритично признавался: «Жили мы в убогой роскоши Дома искусств, в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и Мойку, поэты,
художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на
пайках, одичалые и сонные. Не за что было нас кормить государству; и ничего мы не делали» (II: 246). Этот период вместил
в себя интенсивное общение Мандельштама с Гумилевым, не
слишком охотное участие в возрожденном Гумилевым «Цехе»,
а также несколько их совместных поэтических выступлений.
«Как воспоминание о пребывании Осипа в Петербурге в 1920
году, кроме изумительных стихов к Арбениной, остались еще
живые, выцветшие, как наполеоновские знамена, афиши того
времени — о вечерах поэзии, где имя Мандельштама стоит рядом с Гумилевым и Блоком»¹⁵.

В марте 1921 года поэт уехал из Петрограда в Киев. Из
«Второй книги» Надежды Яковлевны: «Наша разлука с Мандельштамом длилась полтора года, за которые почти никаких известий друг от друга мы не имели. Всякая связь между
городами оборвалась. Разъехавшиеся забывали друг друга,
потому что встреча казалась непредставимой. У нас случайно вышло не так. Мандельштам вернулся в Москву с Эренбургами. Он поехал в Петербург и, прощаясь, попросил Любу
<Козинцеву-Эренбург>, чтобы она узнала, где я. В январе
Люба написала ему, что я на месте, в Киеве, и дала мой новый
адрес — нас успели выселить. В марте он приехал за мной —
Люба и сейчас называет себя моей свахой. Мандельштам вошел в пустую квартиру, из которой накануне еще раз выселили моих родителей — это было второе по счету выселение.
В ту минуту, когда он вошел, в квартиру ворвалась толпа арестанток, которых под конвоем пригнали мыть полы, потому
что квартиру отводили какому-то начальству. Мы не обратили ни малейшего внимания ни на арестанток, ни на солдат
и просидели еще часа два в комнате, уже мне не принадлежавшей. Ругались арестантки, матюгались солдаты, но мы
не уходили. Он прочел мне груду стихов и сказал, что теперь
уж наверное увезет меня. Потом мы спустились в нижнюю
квартиру, где отвели комнаты моим родителям. Через две-три
недели мы вместе выехали на север. С тех пор мы больше не
расставались»¹⁶.

1 Одоевцева И. На берегах Невы. С. 144.

2 Мандельштам в архиве Э.Ф. Голлербаха // Слово и судьба. Осип
Мандельштам. С. 105.

3 Минчковский А. Он был таким // Александр Прокофьев: вспоминают друзья. М., 1977. С. 106.

4 Оношкович-Яцына А. Дневник 1919–1927 // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 13. М.; СПб., 1993. С. 398.

5 Герштейн Э. Мемуары. С. 12.

6 Цит. по: Парнис А.Е. Штрихи к футуристическому портрету
О.Э. Мандельштама. С. 190.

7 Павлович Н. Воспоминания об Александре Блоке // Прометей.
Вып. 11. М., 1977. С. 234.

8 Цит. по: Гришунин А.Л. Блок и Мандельштам // Слово и судьба.
Осип Мандельштам. С. 155. Во всех изданиях дневника Блока эта запись
купирована.

9 Цит. по: Летопись. С. 225. «Превосходными» в 1921 г. назовет мандельштамовские стихи Михаил Слонимский (Сл[онимский] М. Дракон
// Жизнь искусства. 1921. 9—10—11 марта. С. 2). В качестве «свадебного
генерала» Мандельштам будет упомянут в одной из рецензий на сборник
«Всероссийского Союза поэтов» (Д. В. [Рец. на кн.: Союз поэтов. Сб. 2.
М., 1922] // Петербург. 1922. № 2. С. 21.). Ср., впрочем, в другом отзыве чуть более раннего времени: «В стихах О. Мандельштама все более и
более утрачивается внутренняя связь между строками, отчего стихотворение превращается в случайный конгломерат рифмованных строк, не
слитых воедино ни грамматически, ни логически» (Свентицкий А. Стихомания наших дней // Вестник литературы. 1921. № 6/7. С. 7).

10 Арбенина О. О Мандельштаме // Тыняновский сборник. Шестые—
Седьмые—Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. С. 549. Оценку мандельштамовской «Венеции» см. также в заметке Льва Лунца 1922 года:
«Здесь, а не у Андрея Белого, настоящая музыка стиха, — не в симфониях, не в грубых, бросающихся в глаза внутренних рифмах, а в этом, может
быть, бессмысленном, но прекрасном сочетании звуков» (цит. по: Лунц
Л. Литературное наследие. М., 2007. С. 343).

11 Арбенина О. О Мандельштаме. С. 549–550.

12 Подробнее об этом стихотворении см.: Лекманов О.А. На подступах
к стихотворению О. Мандельштама «Когда б я уголь взял для высшей
похвалы…» // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2001. Т. 60. № 1.
С. 64–65.

13 Подробнее об этом стихотворении см., например: Malmstad J.
A Note on Mandelstam’s «V Peterburge my sojdemsia snova» // Russian
Literature. 1977. № 5. P. 193–199.

14 Подробнее о стихотворении Мандельштама и эмигрантской поэзии см.: Тименчик Р.Д., Хазан В.И. «На земле была одна столица…» //
Петербург в поэзии русской эмиграции. СПб., 2006. С. 55.

15 Ахматова А. Листки из дневника. С. 128–129.

16 Мандельштам Н. Вторая книга. С. 28.