Крупнейшей литературной премии России «Большая книга» — десять лет. Редакция Елены Шубиной подготовила юбилейный сборник, включивший в себя новые тексты лауреатов премии. Под его обложкой оказались писатели разных поколений и стилистических пристрастий: Захар Прилепин, Дина Рубина, Людмила Улицкая, Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Евгений Водолазкин и многие другие. Книга поделена на два раздела, состоящих из художественной и нехудожественной прозы.

Есть книги, которые становятся частью твоей жизни, частью самого тебя. Без которых, строго говоря, нельзя жить. Тебе — нельзя.

Для меня такой книгой стала «Капитанская дочка». Я начинал читать ее, находясь в одном возрасте, а закончил — через два дня — совсем в другом. Начинал читать в четырнадцать лет, а закончил… не знаю, но точно не в четырнадцать.

Интересно, что такое же впечатление на меня произвели «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, которые я тоже прочитал в четырнадцать лет. Все читали по школьной программе «Мертвые души», а я «Выбранные места…». Ощущение было ошеломительное! До тех пор я не подозревал, что писатель, да человек вообще, может быть до такой степени серьезен.

«Негодяям же и пьяницам повели, чтобы они оказывали им такое же уваженье, как бы старосте, приказчику, попу или даже самому тебе; чтобы, еще завидевши издали примерного мужика и хозяина, летели бы шапки с головы у всех мужиков и все бы ему давало дорогу; а который посмел бы оказать ему какое-нибудь неуваженье или не послушаться умных слов его, то распеки тут же при всех; скажи ему: „Ах ты невымытое рыло! Сам весь зажил в саже, так что и глаз не видать, да еще не хочешь оказать и чести честному!“ Поклонись же ему в ноги и попроси, чтобы навел тебя на разум; не наведет на разум — собакой пропадешь».

С тех пор я не мог читать Гоголя — сатирика и юмориста. В моих глазах он всегда был невероятно, гипертрофированно серьезным писателем. И если во мне самом есть какая-то капля серьезности, то она именно оттуда, из этой фразы: «собакой пропадешь». Я еще не знал тогда, что именно это место из «Выбранных мест…» больше всего и возмутило Белинского, о чем он писал в своем знаменитом «Письме к Гоголю». Но когда узнал, то сразу был на стороне Гоголя, а не Белинского.

Есть книги, после которых уже не сомневаешься в бытии Божьем. Для меня такой книгой стала повесть Льва Толстого «Хозяин и работник». И я до сих считаю ее самым убедительным аргументом существования Бога.

Есть книги, которые организуют твое сознание. Для меня такой книгой стали «Отцы и дети». Не знаю почему. Когда я читал ее в отрочестве, я еще не знал, что это не просто роман, но — «русский мир», формула русского мира. Но после прочтения романа мне стало уютно жить в России. Несмотря ни на что.

И есть книги, с которыми не знаешь, что делать. И забыть их нельзя, и пользы они не принесли, и думать о них особенно не хочется, но и нельзя не думать. Я расскажу о двух таких книгах, которые прочитал в разное время, но которые живут во мне вопреки здравому смыслу. Они мне, строго говоря, не нужны. Но и без них я не могу представить себя. Это «Письма Фридриха Ницше» и роман почти забытого ныне писателя шестидесятых годов ХХ века Дмитрия Голубкова «Восторги». Что в них общего, не знаю. Но на меня они оказали очень сильное влияние. И опять: не знаю, по какой причине.

Маленький сверхчеловек

Игорь Эбаноидзе, переводчик и составитель книги писем Фридриха Ницше на русском языке, конечно, влюблен
в Ницше. И даже скорее не столько как в философа, сколько как в удивительно трогательного и бесконечно честного человека. С этой точки зрения личность Ницше действительно едва ли не феноменальнее того, что он написал, даже самой интимной его вещи — «Так говорил Заратустра». Так или иначе, но по прочтении этой замечательной книги очевидным становится, что понять философию Ницше без знания его личности совершенно невозможно.

Сам Ницше это понимал. «Что-то я ношу в себе, чего нельзя почерпнуть из моих книг», — писал он своей единственной возлюбленной Лу Саломэ. А единственный прижизненный пропагандист Ницше в Европе датчанин Георг Брандес во время своих лекций о загадочном немецком мудреце, скрывающемся от всех то в горах Швейцарии, то на юге Франции, то в Венеции, услышал точные слова одного из своих студентов: «Это так интересно потому, что речь здесь идет не о книгах, а о жизни». Заметьте, студент понял это на основании лекций о философии Ницше, прочитанных человеком, который лично с Ницше не встречался, а только переписывался. При этом надо учесть, что хотя Брандес и был для Ницше желанным подарком (знаменитый европейский критик пламенно влюбился в его книги, над которыми другие смеялись, пожимали плечами, которые выходили мизерными тиражами и в силу определенных обстоятельств даже не доходили до книжных магазинов), но человеком был все-таки чужим (да и кто был ему «свой»?), так что в переписке с ним Ницше не особенно откровенничал.

Я бы вывел такую формулу: ницшеанство — это Ницше минус Ницше. Это произведения Ницше минус его личность, понять которую можно только из его писем. Я встречал людей, помешанных на «Антихристе» Ницше, абсолютно убежденных, что христианство — еврейский заговор. Я встречал мускулистых тупоголовых парней, называвших себя «ницшеанцами», как правило, выпив изрядное количество водки. Какое отношение они имеют к Ницше, больному, одинокому и исключительно деликатному человеку, который, катастрофически теряя зрение, стыдился в гостиницах спускаться в общую столовую, боясь, что не будет попадать вилкой в отрезанный кусочек мяса на блюде?

Читая письма Ницше, отчетливо понимаешь, что вся его гордая философия была рождена исключительными обстоятельствами его жизни. Но это вопрос очень тонкий, и здесь есть опасность упасть в крайность иного толка.

Представьте себе: чудовищно больной человек, истязаемый страшными головными болями, стремительно теряющий зрение до такой степени, что не может сам ни писать, ни читать, нуждающийся в секретаре, да просто в «няньке» или в «дядьке», при этом сознательно отрезавший себя от родных и друзей, способный жить только в исключительном одиночестве и только в определенных географических местах (в каждом — только в определенные сезоны, — и это не прихоть, это элементарное психофизиологическое требование душевного организма, сопротивляющегося безумию), зависимый от перепадов погоды до такой степени, что похолодание и даже просто вид пасмурного неба ввергает его в полное отчаяние и постоянно ставит на порог самоубийства, о котором он с некоторого времени думает как о самом лучшем и благополучном для себя исходе… Травимый любящими (действительно — любящими!) матерью и сестрой, которые с немецким простодушием считают его философию «позором» для их рода… При этом человек невероятно, почти невозможно чистой и целомудренной души, до конца дней по-детски склонный к высокой дружбе и имеющий верных друзей, от которых тем не менее бежит, полагая одиночество единственно возможным честным способом существования истинного философа. Деликатный до такой степени, что в него влюблены хозяева гостиниц, уличные торговки в Турине. Патологически не способный ответить на предательство хотя бы маленькой местью, да просто как-нибудь ответить…

И именно этот человек создает философию, из которой при желании можно вывести самые жестокие вещи, вплоть до фашизма. И выводят! Еще при жизни его. И — кто? Муж его родной сестры — Ферстер, первый «искренний» лидер нацистов. И вдруг сестра, истязавшая его упреками за его же писания, готова вместе с мужем быть «соратницей», точнее, сделать его их соратником. А его мутит, «мерзит» от всего этого, от тупости, от антисемитизма, от немецкого бахвальства. Он немцев начинает ненавидеть, всю их культуру презирает. По многу раз ходит слушать «Кармен» Бизе в пику «вагнерианцам». Восхищается французами, русскими (и не только Достоевским, но Гоголем, Пушкиным), клянет немцев…

Впрочем, «клянет» — это сильное слово. Если это и проклятие, то исключительно культурного порядка. В письмах Ницше вы не встретите ни одного грубого слова, обращенного к друзьям или к родственникам. Он и в Ферстере пытается найти какие-то лучшие его стороны (хороший мужик, хозяйственный, в отличие от него, неспособного к устойчивому быту), чтобы как-то поддержать сестру, мать, которых, несмотря ни на что, нежно любит.

«Доктор Ферстер, — пишет он другу Францу Овербеку, с которым, говоря о „третьем лице“, может быть вполне откровенен, — вызвал у меня даже некоторую симпатию, в нем есть нечто душевное и благородное, и кажется, что он создан для практической деятельности. Он поразил меня тем, сколько всего он за это время устроил и насколько легко ему это далось, — в этом мы с ним сильно отличаемся друг от друга. Его суждения, как и следовало ожидать, не совсем в моем вкусе — как-то он слишком спор во всем: я имею в виду, что мы (ты и я) находим такие умы незрелыми».

Вот образец эпистолярного «недовольства» Ницше.

Его личность, какой она предстает из его писем, не может не вызывать симпатии. Она трогает до слез. И в период профессорства в Базеле, и в военное время, когда он ухаживает за больными туберкулезом в одном вагоне, и в период его одиноких скитаний с юга Франции в горы Швейцарии и обратно (бегство от климатических обстоятельств, которые сводят его с ума). И конечно, на грани душевного надрыва читаешь его последние послания из Турина, со всей этой черной бездной безумия, в которую он все-таки рухнул.

«Дорогой господин Стриндберг… Я повелел созвать в Рим правителей, я хочу расстрелять молодого кайзера».

«Фройляйн фон Салис. Мир прояснился потому, что Бог теперь на земле. Разве Вы не видите, как радуются небеса? Я только что вступил во владение своим царством, брошу Папу в тюрьму и велю расстрелять Вильгельма, Бисмарка и Штёкера».

«Моему другу Георгу (Брандесу. — П.Б.). После того как ты меня открыл, найти меня было не чудом; трудность теперь в том, чтобы меня потерять… Распятый».

Читая это, очень легко сделать два вывода.

Первый. Ницше просто не справился с сумасшествием, которое преследовало его всю жизнь. Он элементарно сошел с ума, и этим будущим сумасшествием объясняется его творчество. Философия Ницше — это медицинский факт.

Второй. Сатанинская гордость, владевшая Ницше, но скрываемая под пленкой «прекрасного человека», в конце концов вырвалась наружу. Бесы окончательно овладели им. Схватка с Богом маленького, но гордого человека завершилась законным поражением.

Безумие Ницше вызвало неоднозначные мнения даже его ближайших друзей. Поразительную мысль высказал композитор Генрих Кёзелиц в письме к Овербеку:

«Вопрос, какую службу мы сослужили бы Ницше, снова вернув его к жизни, я предпочту оставить без ответа. Я думаю, он был бы благодарен нам не больше, чем тот, который бросается в поток, чтобы покончить с жизнью, и вдруг оказывается целым и невредимым вытащен на сушу каким-нибудь тупицей спасателем. Я видел Н<ицше> в таких состояниях, когда мне с жутковатой отчетливостью казалось, будто он симулирует безумие, будто он рад, что все так закончилось!»

Это, наверное, самое удивительное наблюдение! Он «рад, что все так закончилось». Потому что все могло кончиться гораздо хуже.

После прочтения писем Ницше остается впечатление, что человек поставил над собой какой-то неслыханный эксперимент. Будучи безнадежно больным, всем своим творчеством воспевал здоровье. Именно здоровый дух и даже тело (он много пишет о рациональности питания, например). Постоянно находясь на грани безумия, он возвел в наивысшую доблесть «интеллектуальную честность», то есть домысливание любой мысли до ее последнего предела. Никакого компромисса. Ни малейшей попытки спрятаться за общепринятое (отсюда неприятие христианства).

Представьте себе, чтобы душевно шаткого, склонного к безумию человека принуждали бы не просто читать мировую литературу, философию, религиозные тексты, но подвергать их сокрушительному анализу беспощадного
трезвого ума, который не признает никаких относительных, до конца не проясненных и не проверенных самой жесткой практикой истин. Но как раз этот эксперимент Ницше поставил над собой. Ставил всю жизнь.

Зачем? Тут невольно вспоминается мысль Чаадаева, что Россия как будто создана для того, чтобы дать миру «какой-то урок». «Урок» Ницше заключается в том, что он измерил интеллектуальные возможности человека в соотношении с его душевными возможностями. Ради этого эксперимента он взял себя, человека больного, обреченного, лишенного обычных радостей жизни, попытавшись возвести возможности именно такого человека в степень сверхчеловечности. Не получилось. И не могло получиться.

В начале февраля в Редакции Елены Шубиной выходит новая книга известного писателя и журналиста Павла Басинского «Лев в тени Льва», рассказывающая о сыне Льва Толстого, носившем имя своего отца. Лев Львович, которого в шутку называли Тигр Тигрович, хорошо понимал великую ответственность и крест, возложенный на него. Он пытался стать врачом, писателем, скульптором, общественно-политическим деятелем. Но везде его принимали только как сына великого писателя. В итоге — несбывшиеся мечты и сломанная жизнь. Любовь к отцу переросла в ненависть…

Глава вторая

ТОНКИЙ МАЛЬЧИК

Теперь пишет тонкий мальчик.

Потерял шапку

Отрочество и юность Лёли Толстого были счастливыми, как и детство. За исключением мелких
неприятностей, они не отмечены никакими
страданиями, которые могли бы в корне изменить натуру этого красивого, грациозного и рассудительного мальчика. И никому в голову не
могло прийти, что через десять лет после переезда в Москву из этого мальчика получится несчастный неврастеник, больной какой-то неизвестной разрушительной болезнью.

В жизни Толстого-отца были вроде бы незначительные, но глубоко символические события,
настоящий смысл которых понимаешь только
в свете всей его судьбы. Например, когда он бежал из дома в конце октября 1910 года, он, как
это следует из его дневника, потерял шапку ночью в своем саду и вынужден был вернуться, чтобы взять другую. Потерять шапку — потерять голову, считали в народе. Но это случилось с Толстым в конце жизни. А вот его сын Лёва потерял
шапку в самом начале сознательной жизни.

Летом 1878 года отец взял Лёлю и Илью
с французским гувернером мсье Ньефом в увлекательное путешествие. В марте того же года
Толстой купил у барона Бистрома четыре тысячи десятин самарских степей по выгодной цене
десять рублей пятьдесят копеек за десятину
в расчете на то, что в будущем цена на эти жирные, нетронутые, плодородные земли сильно
вырастет (так и случилось), а также намереваясь
разводить в степи лошадей, скрещивая башкирскую и английскую породы.

Можно представить, с каким чувством девятилетний Лёля отправлялся с отцом в дальний
путь ради такого серьезного мужского дела — осмотра приобретенного имения. Он как будто
предчувствовал, что через четырнадцать лет, после раздела отцовской собственности, именно
он станет хозяином этой земли.

Маршрут был такой: от Ясной Поляны до Москвы, из Москвы поездом до Нижнего Новгорода, оттуда пароходом до Самары, затем поездом
до станции Богатое Оренбургской железной дороги и потом на лошадях до степного хутора на
реке Моче. Всего пять дней.

Первое письмо с дороги Толстой посылает
жене уже из Москвы. «Доехали вполне благополучно, если не считать того, что Лёля потерял
шапку… Будь здорова, весела и спокойна, душенька». Однако Софья Андреевна не могла
быть спокойной. «Как это Лёля шапку потерял? — пишет она. — У него в кармане был плохой полотняный картузик, догадались ли хоть
его ему надеть?»

Незадолго до отъезда мужа с детьми Софье
Андреевне приснился страшный сон: «Будто я с
Лёлей и Машей подхожу в Страстную пятницу
к большому собору, и вокруг собора ходит
огромный позолоченный крест; когда он обошел три раза, он повернулся ко мне, остановился, и я увидела распятого Спасителя черного
с ног до головы. Какой-то человек обтирал полотенцем Спасителя, и Спаситель вдруг весь побелел, открыл правый глаз, поднял, отставив от
креста, правую руку и указал на небо. Потом мы
будто пошли с Лёлей и Машей по шоссе и покатилось крымское яблочко по траве, и я говорю:
не берите его, оно мое».

Она поняла этот сон так, что Господь посылает ей «крест — терпение», и это как-то связано
с судьбой ее детей: «от меня откатится яблочко
какое-нибудь…»

Она заказала в яснополянском доме молебен
с водосвятием. Муж в это время был в Петербурге.

С этой поездкой было связано несколько неприятных случайностей. По дороге в Нижний
Новгород, в Павловске, вернувшись в вагон,
Толстой обнаружил, что у него пропал кошелек
с двумястами семьюдесятью рублями — все
имевшиеся деньги. То ли забыл в буфете, где ел
стерлядку, то ли вытащили. И вот что значит
разумная жена! За шапку выбранила, а за деньги — нисколечко! «Что это ты, милый мой, как ты
смутился и точно растерялся от таких пустяков?
Это на тебя, Лёвочка, не похоже». Из Нижнего
Новгорода, из гостиницы, Толстой пишет, помня о своей оплошности с потерянной шапкой
Лёли: «Спали все прекрасно. Лёлю прикрывал
в твое воспоминание. Впрочем, он очень хорош
и удобен…»

В письме, написанном на пароходе, Толстой
опять вспоминает об этой злосчастной шапке:
«В утешение Лёли мальчик Протопопов потерял
нынче свою шляпу. Наши же держат на снурках
новокупленных».

Понимая, как это непросто мужчине впервые
оказаться в дальней поездке с двумя детьми, Софья Андреевна пишет супругу: «Очень рада, что
Лёля так удобен в дороге; целую милых мальчиков и очень много о них думаю».

18 июня, добравшись до хутора, Толстой сообщает жене: «Ночевали все рядом, в амбаре,
и Mr. Nief и Лёля страдали от блох, но Лёля во сне
чесался и меня брыкал…»

Между папа и мама

Несчастной особенностью Лёвы было то, что он
слишком зависел от влияния одновременно
и папа, и мама.

Это был умный, энергичный, но не самостоятельный мальчик. Внешностью и характером —
в мать. Но в своем духовном и умственном развитии он старался повторять отца. Как бы ни
были близки между собой Лев Николаевич и Софья Андреевна, особенно в первые пятнадцать
лет совместной жизни, они были разными и во
многом противоположными людьми. Лёля соединял в себе особенности обоих родителей,
и таким образом семейный конфликт переживался им как глубоко внутренний…

Гораздо раньше остальных детей он стал болезненно реагировать на родительские ссоры.
Сергей, Илья и Татьяна до поры до времени не
придавали этому особого значения. Положение
мама и папа в доме было настолько понятным
и очевидным, что не вызывало сомнений и раздумий, а если родители ссорились, то это же их
дело! Они — взрослые, сами разберутся!

«В то время мне казалось, — пишет Сергей
Львович, — что весь строй нашей жизни идет сам
собой, заботы моей матери мы принимали как
должное, как само собой разумеющееся. Я не замечал, что, начиная с пищи и одежды и кончая
нашим учением и перепиской для отца, всем заведовала она. Отец только давал иногда, так сказать, директивы, которые моя мать иногда игнорировала. В то же время она нередко болела и постоянно или ожидала ребенка, или кормила».

Но Лёля что-то чувствовал… Его детская душа,
как эолова арфа, отвечала на малейшие колебания семейной атмосферы. «Помню ярко одну
ссору между отцом и матерью, — пишет он в воспоминаниях, — на площадке около лестницы перед дверью на чердак. Мать что-то доставала за
дверью в чулане, а отец стоял подле нее и кричал
на нее. Из-за чего произошла эта ссора? Конечно, из-за какого-нибудь пустяка. Но оба они были
в отчаянии. Мать плакала и отвечала редко, он
настаивал на чем-то и что-то доказывал. Я подбежал тогда к матери, обнял ее за колени и сказал
отцу: „Зачем ссориться? Это ведь ни к чему!“ Мне
стало жаль матери. Я за нее заступился. Отец замолчал, посмотрел на меня и проговорил: „Блаженны миротворцы“. Ссора потухла».

В дневнике его сестры Татьяны тоже упоминается присутствие Лёвы во время ссоры мама и папа в августе 1882 года. «Лёля говорит, что он нечаянно вошел в кабинет и видел, что оба плачут».

Именно Лёва оказался главным свидетелем
страшного конфликта 17 июля 1884 года в Ясной
Поляне, когда Толстой собрал котомку и ушел из
дома, несмотря на то, что жена была на последних днях беременности и в ночь с 17-го на 18-е
родила дочь Сашу…

«Я догнала его и спросила, куда он идет. „Не
знаю, куда-нибудь, может быть, в Америку, и навсегда. Я не могу больше жить дома…“ — со злобой и почти со слезами говорил он. „Но ведь мне
родить, я сейчас уже чувствую боли, — говорила
я. — Опомнись, что случилось?“ Но Лев Николаевич всё прибавлял шагу и вскоре скрылся. У меня
начались родовые схватки. Было уже около 12-ти часов вечера. Я села на лавочку на крокет-граунд и начала горько плакать. Пришла моя акушерка Мария Ивановна и начала меня утешать,
умоляя взойти в дом. Я сказала ей, что у меня начались боли, и пусть я умру, я не могу больше так
жить. Помню, пришли еще мой сын Лёва и сын
Madame Seuron Alcide и так добро и нежно уговаривали меня взойти в дом. Они подняли меня
с лавки, взяв под руки с обеих сторон, и бережно
довели меня до спальни».

Лёве тогда было пятнадцать лет… В доме находились два старших брата — Сергей и Илья. Это
их заметил отец, когда ночью вернулся домой
с полдороги в Тулу. «Дома играют в винт бородатые мужики — молодые мои два сына», — с неприязнью пишет он в дневнике. В доме, по-видимому, находилась и вся семья, включая дочерей Татьяну и Машу, потому что, несмотря на
переезд в Москву, лето Толстые проводили в Ясной Поляне.

Но утешать мама почему-то пришел пятнадцатилетний Лёля с сыном французской гувернантки…

Нет, он не был «маменькиным сынком». Он
так же, как Илья, обожал охоту и так же, как Сергей, старался в учебе. Но было в его натуре что-то «женское», чего совсем не было в его братьях.
Недаром он так переживал, что его раньше времени перевели от девочек к мальчикам.

«С раннего детства я был почти постоянно
влюблен, — признается он в книге воспоминаний, — не только в жизнь и природу, но и в женщин, и временами это чувство заглушало во мне
все остальные. Сначала болезненная привязанность к матери, нянькам и англичанкам, потом
к различным девочкам моих лет и старше, а позднее к взрослым девушкам и женщинам».

В разные моменты жизни Лёва мог повести
себя даже грубо по отношению к матери. Но
каждый раз он чувствовал острую вину за это.

В декабре 1890 года Софья Андреевна записывает в дневнике: «Лёва весь дергается нравственно, и как подойдешь к нему — подпадаешь
под его толчки, и больно бывает. Но он всегда
чует, когда толкнул, и это хорошо…»

Проще всего сказать, что он пошел в мать. Не
всё так просто… Как раз в этом Лёля был похож
также и на отца. В книге «Правда о моем отце»
Лев Львович подробно останавливается на родственниках Льва Толстого-старшего, и со стороны матери, и со стороны отца, и даже со стороны жены. И приходит к любопытному заключению: «…я вижу, что у отца совсем не было близкой
мужской родни, кроме дяди Сережи (старшего
брата — П. Б.), который в общем слабо и мало
влиял на него. Вся родня была женская».

Как Льва Толстого-сына в раннем детстве воспитывали не отец, которому некогда было заниматься маленькими детьми, и не гувернеры-мужчины, которые больше повлияли на старших
братьев Сергея и Илью, а мать, нянюшки и гувернантки, так и Львом Толстым-старшим в раннем
детстве руководили не отец, у которого также не
было времени на сына, а богобоязненные тетушки. Две из них, Татьяна Александровна Ёргольская и Пелагея Ильинична Юшкова, тихо
доживали свой век и скончались в Ясной Поляне
на глазах маленького Лёли.

Конечно, старшие братья, Николай и Сергей,
по-своему повлияли на Льва Николаевича в детстве и особенно — в отрочестве и юности. Но
и здесь была та же ситуация, что с Лёлей — для
них он был слишком маленьким, «little one». Поэтому наперсницей в его детских играх оказалась Маша, младшая сестра, которую он и потом
особенно любил.

На посторонних людей Толстой производил
впечатление сильного и волевого мужчины.
И только самые близкие знали о слабых сторонах его характера. О том, что он не выносит чужих слез и в каждой ссоре готов скорее уступить,
чем настоять на своем. Наиболее ярко это проявлялось в нем в поздние годы.

«Ромен Роллан говорит, что в романах Толстого женские типы гораздо ярче и правдивее
мужских, — пишет Лев Львович. — Не объясняется ли это только указанным семейным условием? Но не объясняется ли еще и самый характер
мысли отца, даже его крайности, всё его миросозерцание, отчасти тем, что он был, как мужской
ум, одинок и совершенно свободен от того строгого, неумолимого судьи, каким всегда бывает
искренний ум близкого старшего родственника или хотя бы такого же сверстника?»