Павел Басинский. Лев в тени Льва

В начале февраля в Редакции Елены Шубиной выходит новая книга известного писателя и журналиста Павла Басинского «Лев в тени Льва», рассказывающая о сыне Льва Толстого, носившем имя своего отца. Лев Львович, которого в шутку называли Тигр Тигрович, хорошо понимал великую ответственность и крест, возложенный на него. Он пытался стать врачом, писателем, скульптором, общественно-политическим деятелем. Но везде его принимали только как сына великого писателя. В итоге — несбывшиеся мечты и сломанная жизнь. Любовь к отцу переросла в ненависть…

Глава вторая

ТОНКИЙ МАЛЬЧИК

Теперь пишет тонкий мальчик.

Потерял шапку

Отрочество и юность Лёли Толстого были счастливыми, как и детство. За исключением мелких
неприятностей, они не отмечены никакими
страданиями, которые могли бы в корне изменить натуру этого красивого, грациозного и рассудительного мальчика. И никому в голову не
могло прийти, что через десять лет после переезда в Москву из этого мальчика получится несчастный неврастеник, больной какой-то неизвестной разрушительной болезнью.

В жизни Толстого-отца были вроде бы незначительные, но глубоко символические события,
настоящий смысл которых понимаешь только
в свете всей его судьбы. Например, когда он бежал из дома в конце октября 1910 года, он, как
это следует из его дневника, потерял шапку ночью в своем саду и вынужден был вернуться, чтобы взять другую. Потерять шапку — потерять голову, считали в народе. Но это случилось с Толстым в конце жизни. А вот его сын Лёва потерял
шапку в самом начале сознательной жизни.

Летом 1878 года отец взял Лёлю и Илью
с французским гувернером мсье Ньефом в увлекательное путешествие. В марте того же года
Толстой купил у барона Бистрома четыре тысячи десятин самарских степей по выгодной цене
десять рублей пятьдесят копеек за десятину
в расчете на то, что в будущем цена на эти жирные, нетронутые, плодородные земли сильно
вырастет (так и случилось), а также намереваясь
разводить в степи лошадей, скрещивая башкирскую и английскую породы.

Можно представить, с каким чувством девятилетний Лёля отправлялся с отцом в дальний
путь ради такого серьезного мужского дела — осмотра приобретенного имения. Он как будто
предчувствовал, что через четырнадцать лет, после раздела отцовской собственности, именно
он станет хозяином этой земли.

Маршрут был такой: от Ясной Поляны до Москвы, из Москвы поездом до Нижнего Новгорода, оттуда пароходом до Самары, затем поездом
до станции Богатое Оренбургской железной дороги и потом на лошадях до степного хутора на
реке Моче. Всего пять дней.

Первое письмо с дороги Толстой посылает
жене уже из Москвы. «Доехали вполне благополучно, если не считать того, что Лёля потерял
шапку… Будь здорова, весела и спокойна, душенька». Однако Софья Андреевна не могла
быть спокойной. «Как это Лёля шапку потерял? — пишет она. — У него в кармане был плохой полотняный картузик, догадались ли хоть
его ему надеть?»

Незадолго до отъезда мужа с детьми Софье
Андреевне приснился страшный сон: «Будто я с
Лёлей и Машей подхожу в Страстную пятницу
к большому собору, и вокруг собора ходит
огромный позолоченный крест; когда он обошел три раза, он повернулся ко мне, остановился, и я увидела распятого Спасителя черного
с ног до головы. Какой-то человек обтирал полотенцем Спасителя, и Спаситель вдруг весь побелел, открыл правый глаз, поднял, отставив от
креста, правую руку и указал на небо. Потом мы
будто пошли с Лёлей и Машей по шоссе и покатилось крымское яблочко по траве, и я говорю:
не берите его, оно мое».

Она поняла этот сон так, что Господь посылает ей «крест — терпение», и это как-то связано
с судьбой ее детей: «от меня откатится яблочко
какое-нибудь…»

Она заказала в яснополянском доме молебен
с водосвятием. Муж в это время был в Петербурге.

С этой поездкой было связано несколько неприятных случайностей. По дороге в Нижний
Новгород, в Павловске, вернувшись в вагон,
Толстой обнаружил, что у него пропал кошелек
с двумястами семьюдесятью рублями — все
имевшиеся деньги. То ли забыл в буфете, где ел
стерлядку, то ли вытащили. И вот что значит
разумная жена! За шапку выбранила, а за деньги — нисколечко! «Что это ты, милый мой, как ты
смутился и точно растерялся от таких пустяков?
Это на тебя, Лёвочка, не похоже». Из Нижнего
Новгорода, из гостиницы, Толстой пишет, помня о своей оплошности с потерянной шапкой
Лёли: «Спали все прекрасно. Лёлю прикрывал
в твое воспоминание. Впрочем, он очень хорош
и удобен…»

В письме, написанном на пароходе, Толстой
опять вспоминает об этой злосчастной шапке:
«В утешение Лёли мальчик Протопопов потерял
нынче свою шляпу. Наши же держат на снурках
новокупленных».

Понимая, как это непросто мужчине впервые
оказаться в дальней поездке с двумя детьми, Софья Андреевна пишет супругу: «Очень рада, что
Лёля так удобен в дороге; целую милых мальчиков и очень много о них думаю».

18 июня, добравшись до хутора, Толстой сообщает жене: «Ночевали все рядом, в амбаре,
и Mr. Nief и Лёля страдали от блох, но Лёля во сне
чесался и меня брыкал…»

Между папа и мама

Несчастной особенностью Лёвы было то, что он
слишком зависел от влияния одновременно
и папа, и мама.

Это был умный, энергичный, но не самостоятельный мальчик. Внешностью и характером —
в мать. Но в своем духовном и умственном развитии он старался повторять отца. Как бы ни
были близки между собой Лев Николаевич и Софья Андреевна, особенно в первые пятнадцать
лет совместной жизни, они были разными и во
многом противоположными людьми. Лёля соединял в себе особенности обоих родителей,
и таким образом семейный конфликт переживался им как глубоко внутренний…

Гораздо раньше остальных детей он стал болезненно реагировать на родительские ссоры.
Сергей, Илья и Татьяна до поры до времени не
придавали этому особого значения. Положение
мама и папа в доме было настолько понятным
и очевидным, что не вызывало сомнений и раздумий, а если родители ссорились, то это же их
дело! Они — взрослые, сами разберутся!

«В то время мне казалось, — пишет Сергей
Львович, — что весь строй нашей жизни идет сам
собой, заботы моей матери мы принимали как
должное, как само собой разумеющееся. Я не замечал, что, начиная с пищи и одежды и кончая
нашим учением и перепиской для отца, всем заведовала она. Отец только давал иногда, так сказать, директивы, которые моя мать иногда игнорировала. В то же время она нередко болела и постоянно или ожидала ребенка, или кормила».

Но Лёля что-то чувствовал… Его детская душа,
как эолова арфа, отвечала на малейшие колебания семейной атмосферы. «Помню ярко одну
ссору между отцом и матерью, — пишет он в воспоминаниях, — на площадке около лестницы перед дверью на чердак. Мать что-то доставала за
дверью в чулане, а отец стоял подле нее и кричал
на нее. Из-за чего произошла эта ссора? Конечно, из-за какого-нибудь пустяка. Но оба они были
в отчаянии. Мать плакала и отвечала редко, он
настаивал на чем-то и что-то доказывал. Я подбежал тогда к матери, обнял ее за колени и сказал
отцу: „Зачем ссориться? Это ведь ни к чему!“ Мне
стало жаль матери. Я за нее заступился. Отец замолчал, посмотрел на меня и проговорил: „Блаженны миротворцы“. Ссора потухла».

В дневнике его сестры Татьяны тоже упоминается присутствие Лёвы во время ссоры мама и папа в августе 1882 года. «Лёля говорит, что он нечаянно вошел в кабинет и видел, что оба плачут».

Именно Лёва оказался главным свидетелем
страшного конфликта 17 июля 1884 года в Ясной
Поляне, когда Толстой собрал котомку и ушел из
дома, несмотря на то, что жена была на последних днях беременности и в ночь с 17-го на 18-е
родила дочь Сашу…

«Я догнала его и спросила, куда он идет. „Не
знаю, куда-нибудь, может быть, в Америку, и навсегда. Я не могу больше жить дома…“ — со злобой и почти со слезами говорил он. „Но ведь мне
родить, я сейчас уже чувствую боли, — говорила
я. — Опомнись, что случилось?“ Но Лев Николаевич всё прибавлял шагу и вскоре скрылся. У меня
начались родовые схватки. Было уже около 12-ти часов вечера. Я села на лавочку на крокет-граунд и начала горько плакать. Пришла моя акушерка Мария Ивановна и начала меня утешать,
умоляя взойти в дом. Я сказала ей, что у меня начались боли, и пусть я умру, я не могу больше так
жить. Помню, пришли еще мой сын Лёва и сын
Madame Seuron Alcide и так добро и нежно уговаривали меня взойти в дом. Они подняли меня
с лавки, взяв под руки с обеих сторон, и бережно
довели меня до спальни».

Лёве тогда было пятнадцать лет… В доме находились два старших брата — Сергей и Илья. Это
их заметил отец, когда ночью вернулся домой
с полдороги в Тулу. «Дома играют в винт бородатые мужики — молодые мои два сына», — с неприязнью пишет он в дневнике. В доме, по-видимому, находилась и вся семья, включая дочерей Татьяну и Машу, потому что, несмотря на
переезд в Москву, лето Толстые проводили в Ясной Поляне.

Но утешать мама почему-то пришел пятнадцатилетний Лёля с сыном французской гувернантки…

Нет, он не был «маменькиным сынком». Он
так же, как Илья, обожал охоту и так же, как Сергей, старался в учебе. Но было в его натуре что-то «женское», чего совсем не было в его братьях.
Недаром он так переживал, что его раньше времени перевели от девочек к мальчикам.

«С раннего детства я был почти постоянно
влюблен, — признается он в книге воспоминаний, — не только в жизнь и природу, но и в женщин, и временами это чувство заглушало во мне
все остальные. Сначала болезненная привязанность к матери, нянькам и англичанкам, потом
к различным девочкам моих лет и старше, а позднее к взрослым девушкам и женщинам».

В разные моменты жизни Лёва мог повести
себя даже грубо по отношению к матери. Но
каждый раз он чувствовал острую вину за это.

В декабре 1890 года Софья Андреевна записывает в дневнике: «Лёва весь дергается нравственно, и как подойдешь к нему — подпадаешь
под его толчки, и больно бывает. Но он всегда
чует, когда толкнул, и это хорошо…»

Проще всего сказать, что он пошел в мать. Не
всё так просто… Как раз в этом Лёля был похож
также и на отца. В книге «Правда о моем отце»
Лев Львович подробно останавливается на родственниках Льва Толстого-старшего, и со стороны матери, и со стороны отца, и даже со стороны жены. И приходит к любопытному заключению: «…я вижу, что у отца совсем не было близкой
мужской родни, кроме дяди Сережи (старшего
брата — П. Б.), который в общем слабо и мало
влиял на него. Вся родня была женская».

Как Льва Толстого-сына в раннем детстве воспитывали не отец, которому некогда было заниматься маленькими детьми, и не гувернеры-мужчины, которые больше повлияли на старших
братьев Сергея и Илью, а мать, нянюшки и гувернантки, так и Львом Толстым-старшим в раннем
детстве руководили не отец, у которого также не
было времени на сына, а богобоязненные тетушки. Две из них, Татьяна Александровна Ёргольская и Пелагея Ильинична Юшкова, тихо
доживали свой век и скончались в Ясной Поляне
на глазах маленького Лёли.

Конечно, старшие братья, Николай и Сергей,
по-своему повлияли на Льва Николаевича в детстве и особенно — в отрочестве и юности. Но
и здесь была та же ситуация, что с Лёлей — для
них он был слишком маленьким, «little one». Поэтому наперсницей в его детских играх оказалась Маша, младшая сестра, которую он и потом
особенно любил.

На посторонних людей Толстой производил
впечатление сильного и волевого мужчины.
И только самые близкие знали о слабых сторонах его характера. О том, что он не выносит чужих слез и в каждой ссоре готов скорее уступить,
чем настоять на своем. Наиболее ярко это проявлялось в нем в поздние годы.

«Ромен Роллан говорит, что в романах Толстого женские типы гораздо ярче и правдивее
мужских, — пишет Лев Львович. — Не объясняется ли это только указанным семейным условием? Но не объясняется ли еще и самый характер
мысли отца, даже его крайности, всё его миросозерцание, отчасти тем, что он был, как мужской
ум, одинок и совершенно свободен от того строгого, неумолимого судьи, каким всегда бывает
искренний ум близкого старшего родственника или хотя бы такого же сверстника?»