Дайджест литературных событий на июль: часть 1

Первый летний месяц уже позади, но любителей чтения ждет еще много интересного. Июль готовит новые события — от презентаций книг современных писателей до всенародных гуляний по случаю дня рождения одного из самых известных русских классиков. Подробнее о литературных мероприятиях Москвы и Петербурга, ожидаемых в ближайшие две недели, — в афише «Прочтения».

1 июля

• Презентация сборника Александра Жолковского «Напрасные совершенства и другие виньетки»

Александр Жолковский, один из самых знаменитых и дружелюбных русских литературоведов, редкий заморский гость, презентует книгу, вышедшую этой зимой в «Редакции Елены Шубиной» — «Напрасные совершенства и другие виньетки». Шутки, написанные легким языком, рассказы про филологию, советскую молодость, а также обаяние, которому сложно противиться, прилагаются.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, книжный магазин «Буквоед», Лиговский пр., д. 10. Начало в 19.00. Вход свободный.

• Новая лекция «Литературного блока»

Откуда-то из-за пролива Ла-Манш прибыла тема для «каникулярной» лекции проекта «Литературный блок»: роман «Портрет художника в щенячестве» валлийского писателя Дилана Томаса определенно вдохновлен «Портретом художника в юности» ирландца Джеймса Джойса. Познакомиться поближе с представителем литературы Уэльса, вряд ли особо популярной в наших широтах, предлагает филолог Андрей Горьковой.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, кафе «Жан-Жак», ул. Марата, д. 10. Начало в 20.00. Вход свободный. Обязательная регистрация.

2 июля

• Лекция Павла Басинского о Льве Толстом

Павел Басинский, знаток жизни и творчества главного седовласого старца русской литературы, прочитает лекцию в рамках проекта «Открытая классика», курируемого премией «Ясная Поляна». Речь пойдет о событии, которое уже более века тревожит умы читателей: почему Лев Толстой скончался ровно в тот момент, когда решил начать новую жизнь? Во всяком случае так понимают биографию классика в школе. О неоднозначности последних дней жизни Толстого Павел Басинский написал книгу «Бегство из рая», по мотивам которой составлена его лекция.

Время и место встречи: Москва, Государственный музей Л.Н. Толстого, ул. Пречистенка, д. 11/8. Начало в 19.00. Вход свободный.

3 июля

• Презентация книги стихов Линор Горалик

Те, кто знаком хотя бы с частью творчества Линор Горалик, понимают: в стихах в наибольшей степени отражена одна из самых непростых ее ипостасей. Часто страшные, трудные, читаемые через силу, облеченные в нетрадиционную форму — то без рифмы, то на другом языке — эти тексты представляют собой противоположность многочисленным легким и смешным заметкам писательницы (от комикса «Заяц ПЦ» до колонки «Пять историй про…» на Colta.ru). Кроме того новая книга «Так это был гудочек» является первым поэтическим сборником автора за последние восемь лет.

Время и место встречи: Москва, Библиотека-читальня им. И.С. Тургенева, Бобровый пер., д. 6, с. 1. Начало в 19.00. Вход свободный.

• «Открытые чтения»: ОБЭРИУ

В рамках программы «День ДО» — что значит «день до Дня Достоевского» — пройдут очередные «Открытые чтения», которые на этот раз носят название «До Ре Ми ОБЭРИУ». В саду музея Анны Ахматовой стихи поэтов-абсурдистов под аккомпанемент музыкантов прочтут Борис Павлович, Наталья Шамина, Игорь Тимофеев, Антон Боярских, Евгения Ким,Сергей Костырко и другие. Причина, по которой к прочтению рекомендован не сам виновник торжества, будет раскрыта тогда же.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Музей Анны Ахматовой, Литейный пр., д. 53. Начало в 19.00. Вход свободный.

• Презентация романа Андрея Аствацатурова

Петербург настолько любит своих авторов, что устраивает презентации их книг не единожды — так, чтобы все поклонники успели прийти. На сей раз презентация романа «Осень в карманах» носит характер творческой встречи: вместе с Аствацатуровым на Новой сцене Александринского театра выступят писатели Герман Садулаев, Евгений Водолазкин и Валерий Айрапетян. Также состоится актерская читка отрывков из романа.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Новая сцена Александринского театра, наб. р. Фонтанки, д. 49а. Начало в 19.30. Вход свободный.

4 июля

• День Достоевского

Кульминацией культурной программы, посвященной Году литературы, в Петербурге станет День Достоевского. Возложение цветов, экскурсии по выставкам, костюмированные шествия, публичные чтения и выступления джазовых коллективов — все это с гордостью представляют библиотеки и литературные музеи Петербурга, объединившиеся в честь торжества на два дня: 3 июля и 4 июля — чтобы устроить без преувеличения грандиозный праздник.

Время и место встречи: Санкт-Петербург. Полная программа по ссылке. Начало мероприятий с 10.00. Вход свободный.

9 июля

• Встреча с Эдуардом Кочергиным

Открытие выставки иллюстраций Эдуарда Кочергина, главного художника Большого драматического театра имени Г.А. Товстоногова, сопровождает презентацию его недавно вышедшей книги «Завирухи Шишова переулка». Роман с практически непроизносимым названием описывает жизнь добрых духов — шишей, которые обитают исключительно на Васильевском острове в Петербурге. Истинно петербургская книга оформлена рисунками автора. Они в оригинале и составят новую экспозицию.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Музей печати, наб. р. Мойки, д. 32. Начало в 18.00. Вход свободный.

Мощнейший крыс

  • Эдуард Кочергин. Записки Планшетной крысы. СПб.: Вита Нова, 2013.

В русском языке существует множество устойчивых идиоматических выражений и фразеологизмов со словом крыса. Крыса бывает — архивная и канцелярская (это не одно и то же), тыловая, корабельная и палубная (это тем более не одно и то же), большевистская и белогвардейская, а также гэбульная. В последние годы встречается также крыса-которую-тошнит-в-лодке, но это уже эвфемизм для только что перечисленной. Всё это — термины хотя и неофициальные, но прочно укоренившиеся. Используются они обычно для большей наглядности описываемых человеческих характеров, психотипов и профессиональных занятий. Равно как и для всего этого вместе. Но вот чтобы слово крыса использовалось в каком-либо фразеологизме в качестве почётного звания — и, как следствие, воспроизводилось на бумаге с прописной?..

Оказывается, бывает и такое.

«Планшетная крыса — шуточное внутритеатральное звание. Присваивалось оно опытным, талантливым или, как говорили в стародавние времена, хитрым работникам театрально-постановочных частей и декорационных мастерских. Возникла эта странная похвальба за кулисами императорских театров Санкт-Петербурга в конце девятнадцатого — начале двадцатого веков. Революция, Совдепия, разруха, к сожалению, похерили такую славную оригинальную шутку. Известно, что с конца двадцатых годов из опасения разных разностей, происходивших в стране, эту награду в бывших императорских театрах перестали присуждать, но название её осталось в памяти работных людей, став нарицательным определением отличного, всезнающего, опытного профессионала какого-либо театрального дела».

Такими словами начинается новая, третья книга знаменитого петербургского театрального сценографа-постановщика, главного художника Большого драматического театра — Эдуарда Кочергина. Книга, которая так прямо и называется — «Записки Планшетной крысы». Что не просто намекает на принадлежность автора к сему почётному цеховому званию, но и прямо о том свидетельствует. И — по праву.
Эдуард Кочергин вошёл в русскую литературу на рубеже веков, начав публиковать в журнальной периодике небольшие рассказики о встречавшихся ему на жизненному пути странных питерских людях — всевозможных блаженных и юродивых, которых так много было в послевоенном, только недавно пережившем блокаду городе, куда сам юный Кочергин попал после нескольких лет пребывания в детских спецприемниках для «врагов народа», после того как его разыскала вышедшая из лагерей мать. Рассказы эти, собранные под одной обложкой, составили первую и по сию пору самую известную его книгу — «Ангелова кукла». Вышедшая в 2003 году, она сразу стала литературной сенсацией. В 2009-м последовала вторая — «Крещённые крестами», в которой Кочергин описал своё жуткое и потрясающее воображение детство — сына расстрелянного инженера-отца и посаженной за то, что не повезло родиться полькой, матери, воспитанника детдома для «врагов народа», каковые во множестве расплодились в сталинские времена на просторах страны, «где так вольно дышит человек».

И вот — третья книга.

Прежде чем перейти к содержанию, следует разъяснить название. Планшет — на профессиональном слэнге театральных мастеровых — значит сцена. Соответственно, основные населяющие новую книгу Кочергина персонажи напрямую с нею связаны.

Если давать «Запискам Планшетной крысы» жанровое определение — то это, разумеется, театральные мемуары. Но не только. Кочергин так устроен, что в любых строгих, кем-то со стороны установленных или навязанных рамках ему — тесно. По этой причине, свои изумительно написанные рассказы (пользуясь изобретённым самим автором определением — вспоминания) он то и дело разнообразит всевозможными отступлениями и реминисценциями. С присущей его верному глазу рисовального человека (опять же — авторское самоназвание) отчётливостью умудряется в нескольких фразах нарисовать как портрет совершенно неизвестного читателю персонажа, так и колорит эпохи, в которой сей персонаж обитает и в пространстве повествования перемещается. Да вот, хотя бы:

«Дядя Костя <…> привлёк моё внимание прежде всего своим необычайным видом <…>. Представьте себе крупную, яблокообразную седую голову, стриженную под ёжика и поставленную на короткую шею. Макушка его головы венчалась чёрным колпачком академика. Толстого стекла очки, сидящие на бородавчатой картошке носа. Покатые, женоподобные плечи, украшавшие тяжеловатый бочонок торса с возрастным животиком, поставленный на коротенькие ножки. Облачением ему служили неснимаемый, цвета жжёной кости, халат со следами химических упражнений владельца, надетый на простиранную толстовку, и чёрные брюки с дореволюционными подтяжками на пуговицах. Весь этот наряд завершался снизу грубосшитыми из крепкой чёрной кожи тапками-шаркухами, похожими на старые галоши, и толстыми шерстяными зимой и летом, носками. При снятии крупных очков на его голом лице обнаруживались сильно близорукие, серого отлива, добрые глаза малышки. Целиком фигура его напоминала мне гастролировавшего в ту пору в нашем ленинградском цирке знаменитого коврового Хасана Мусина, только у того нос был деланным, а у дяди Кости натуральным».

Это словесный портрет легендарного в петербургском театральном мире человека — Константина Булатова, героя рассказа «Лазурь меломана», изобретателя уникальных красок, без которых никакие оформительские работы на театре не были в ту пору (действие в рассказе происходит в хрушёвские времена) возможны. Поскольку никаких специальных красок для театрально-сценических работ советская промышленность просто не производила — вот ещё, баловать! А те, что производила, предназначались исключительно для военно-промышленного комплекса, пресловутой «оборонки», и переводить их на простых смертных было властями строжайше запрещено. Тем более на какие-то там театры. Вот театральные художники и становились в очередь к кудеснику-мастеру, добольшевистского ещё закваса спецу-химику Булатову — а уж он-то был рад стараться для коллег по ремеслу, изобретая «из ничего» совершенно фантастические рецепты и составы. И краски, им изготовленные, были много лучше промышлнных, а то и иноземных. Которых ленинградские хужожники, естественно, в глаза не видели, но, зная профессиональный уровень дяди Кости, ничуть в своей уверенности не сомневались.

Помимо «красильного кулибина» Булатова перед читателями «Записок Планшетной крысы» проходит вереница всевозможнейших персонажей из театрального мира. В основном это цеховики из стен родного Кочергину БДТ, но не только. Это машинисты сцены Алексей Быстров и Адиль Велимеев, театральные инженеры-декораторы Борис Нейгебауэр и Иван Власов, художники-исполнители Михаил Зандин и Владимир Мешков, завпосты Иван Герасименко и Владимир Куварин, макетчик на все руки Михаил Николаев, мастера светового оформления спектаклей Вячеслав Климовский и Евсей Кутиков. А также знаменитая аппликаторша и бутафорша Александра Каренина по прозвищу Мышка Золотые Руки, без приложения таланта которой в уже упоминавшуюся скудную хрущёвскую эпоху не было бы никакой возможности для праздника искусств «Цвети, Отчизна», проходившего на стадионах в восьми городах, изготовить гигантский натюрморт — мечту советского человечества — «Изобилие», состоящий из фруктов и овощей страны Советов. Все гулливерские овощи и фрукты Мышка выкроила и сшила из разных тряпок, набила их поролоном и ловко расписала; при этом блюдо почти ничего не весило, а несли его на поднятых руках, гордо дефилируя перед заполненными десятками тысяч полуголодных строителей коммунизма трибунами, двадцать человек. Как говорится, Булгаков нервно курит за углом.

И для каждого из этих незаметных театральной публике профессионалов своего дела у Эдуарда Кочергина имеются свои, специально им для них припасённые добрые слова.

Театральное закулисье так устроено, что публика никого из них никогда и в глаза не видит и на афишах — мелкоскопом пропечатанных — не замечает. Публика знает тех, кто на планшете, а не за и не под ним. То есть — актёров. Ну, режиссёра, конечно, которого актёры иной раз за руки на поклоны выводят с собою вместе. Художника-постановщика — в особо выдающихся и запоминающихся случаях — знают тоже. Но всех прочих, без участия которых никакого спектакля никогда бы не было и аплодировать было бы некому — никогда.

Ничего обидного для мастеровых в этом отношении нет. Так происходит во всех сферах человеческого общежития и в любой другой профессии. Другое дело — что те, кто на сцене, весьма редко сами помнят о тех, кто за кулисами или под ней. Им препятствует врожденный или приобретенный эгоцентризм, без которого актёр — не актёр, а режиссёр — не режиссёр. И это тоже вполне естественно и объяснимо. Но тем более приятно становится от появления книг, подобных «Запискам Планшетной крысы» — написанных прекрасным русским языком, человеком, точно знающим, в каком порядке следует ставить слова, чтобы они срастались во фразы, которые радуют придирчивый глаз читателя, в том числе и читателя профессионального.

В завершение следует упомянуть о том, что книга Эдуарда Кочергина выпущена издательством «Вита Нова» — а уже одно это обстоятельство является гарантией того, что её будет не просто приятно взять в руки и перелистать, наслаждаясь высококачественной полиграфией, но и обратить внимание на многочисленные иллюстрации (в данном случае это прекрасные чёрно-белые фотографии — портреты персонажей, интерьеры театров и эскизы костюмов ― общим числом более пятидесяти). Без которых рассказ выдающегося театрального художника-постановщика, мощнейшего Планшетного крыса Эдуарда Кочергина был бы если и не неполон, то — уж точно — не столь ярок, каков он в книге есть.

Век воли не видать, Эдуард Степанович, если вру.

Павел Матвеев

Эдуард Кочергин. Записки Планшетной крысы

История забытого величания

Планшетная крыса — шуточное внутритеатральное звание. Присваивалось оно опытным, талантливым или, как говорили в стародавние времена, хитрым работникам театрально-постановочных частей и декорационных мастерских. Возникла эта странная похвальба за кулисами императорских театров Санкт-Петербурга в конце девятнадцатого — начале двадцатого веков. Революция, Совдепия, разруха, к сожалению, похерили такую славную оригинальную шутку. Известно, что с конца двадцатых годов из опасения разных разностей, происходивших в стране, эту награду в бывших императорских театрах перестали присуждать, но название её осталось в памяти работных людей, став нарицательным определением отличного, всезнающего, опытного профессионала какого-либо театрального дела.

По рассказам малеготовских мастеров , которых мне еще посчастливилось застать, шутовское посвящение в сан Планшетной крысы происходило раз в год в день Святого Новгородского епископа Никиты — 13 февраля по новому стилю. Этот святой считался не то покровителем зубасто-хвостатой живности на земле, не то борцом с ней, во всяком случае, день памяти его являлся самым благотворным днем борьбы с крысами.

Посвящала в сан Планшетной крысы высока комиссия, состоявшая из именитых, мудрых театральных профессионалов, обладавших с давних времен этим славным титулом. Обряд проводился в затемненном, закрытом от посторонних живописном зале театральных мастерских, при многочисленных свечах, и иронически имитировал масонскую церемонию. Члены комиссии в треугольных колпаках с кисточками восседали у восточной стены зала за длинным столом, покрытым мышиного цвета сукном. От макетной через весь зал к центру стола вела такого же цвета дорожка. Посвящаемого выставляли на нее и по звону колокольца главного заседателя виновник начинал медленно приближаться к столу под звуки марша солдатиков из балета Чайковского «Щелкунчик». Музыку с помощью пластинки производил старый реликварий-граммофон из бутафорской мастерской племянника известного театрального художника Ламбина. Навстречу виновнику торжества из-за стола встали сразу три заседателя в длинных серых монашеских балахонах. Центральный заседатель ордена Планшетной крысы произносил похвальную речь в честь избираемого. Левый заседатель держал в руках грамоту-свиток с текстом посвящения, рисованную Ламбиным и заверенную сургучной печатью, висевшей на черном шнуре. Правый заседатель протягивал будущей Планшетной крысе продолговатую шкатулку, обтянутую мышиного цвета бархатом. По окончании торжественной речи номинанту вручались грамота-свиток и ритуальная шкатулка, внутри которой на белом муаре покоился засушенный крысиный хвост. В этот момент звуки марша поднимались до форте — и посвящаемый, кланяясь заседателям, клялся святым Никитой, обещая соблюдать священные законы и правила ордена Планшетной крысы.

Такое звание предназначалось самым умелым мастерам на театре: это мог быть театральный плотник, столяр, слесарь или токарь, бутафор, макетчик, швея, закройщик, художник-исполнитель. Иной раз могли наградить и актера с особыми, редкими данными, вроде Евгения Лебедева, Олега Борисова. Любого, достигшего в ремесле предельных высот, открывшего «свою Америку» и открывавшего его другим, то есть имеющего право учить.

Возможно, что на театре это титульное величание возникло в среде машинистов сцены. Дело в том, что дирекция императорских театров в старые добрые времена рядовыми машинистами на свои сцены брала матерых боцманов, отслуживших свой срок на парусных кораблях. А боцманов императорский флот набирал из крестьян, никогда не бывших в крепости, в основном выходцев из Олонецкой губернии, то есть с психологией свободных людей, кроме того, рукастых, чистоплотных, хозяйственных мужиков. Боцманами главных парусников становились поморы, люди особой формации, к тому же родившиеся и выросшие на Белом море.

Боцман на корабле, кроме командирства, еще и палубный хозяин. У него все снасти, механизмы, паруса, всякая необходимая мелочевка. Он должен быть жмотом — просто так никому ничего не давать, а выдавать только по надобности. На корабле он знает все и умеет все, как хороший коверный в цирке. А потому и учит — из профана готовит матроса. Боцман — основа порядка, чистоты, богатейности судна. Те же требования предъявляют и к машинисту сцены.

Да и работы на сценах по большей части схожи с корабельными. Это те же такелажные работы. В языке рабочих сцены есть множество слов и выражений, заимствованных с парусных кораблей: галерея, трюм, переходной мостик, «дай верх», «трави» и так далее. Кроме того, все мягкие декорации: завесы, кулисы, падуги — вяжут к штанкетам корабельными узлами. С одной стороны, эти узлы надежны, с другой — их быстро можно развязать одной рукой. Сценическо-корабельный язык оставили нам на память флотские боцманы, которых когда-то на кораблях обзывали «корабельными» или «палубными крысами». Парусники ушли в историю, а обзовуху, перекочевавшую и застрявшую в театре, переделали в Планшетную крысу, и ею стали обзывать не только машинистов, но и других хитрых мастеров, ремесленников внутритеатральных дел.

Лучший рассказчик Питера

Эдуард Кочергин. Крещенные крестами: записки на коленках. СПб.: ВИТА НОВА, 2009.

Отца и мать арестовали, сына-дошкольника отправили в Сибирь, в полутюремное воспитательное заведение под названием «детприемник НКВД».

Знакомились с вопросов:

— Ты шпион?

— Нет, я враг народа.

Восьмилетний пацан решает бежать и долгих шесть лет пробирается в родной Ленинград. Едет зайцем на поездах, по дороге встречает добрых дяденек военных и по-собачьи злых ментов, сердобольных казахов и суровых уральских мужиков, видит эшелоны возвращающихся с войны безруких и безногих инвалидов, учится выживать в тайге у лесного человека-«хантыя», обучается своему будущему ремеслу у художника-китайца. С наступлением холодов сдается милиции, зимует в детприемниках, снова бежит. Несколько раз становится подручным воров, попадает в детскую колонию. В финале находит свою мать.

Это не роман, а реальная история детства знаменитого сценографа, главного художника БДТ Эдуарда Степановича Кочергина.

Книгу стоит прочесть по разным причинам: и как уникальный документ (кто еще показал сталинскую эпоху глазами ребенка? – причем не свою семью, а всю страну); и ради напряженного сюжета, состоящего сплошь из саспенсов «поймают» – «не поймают»; и ради огромной галереи быстрых и точных «графических» портретных зарисовок. Однако есть и другая причина, по которой можно рекомендовать эту книгу всем, кто любит литературу: Кочергин – мастер слова. Такого языка в русской словесности, и прежней, и нынешней, кажется, ни у кого не бывало:

После отъезда погонников мы видели, как дэпэшная начальница, ругаясь бабским матом, своими жирными кулаками лупила кромешницу по ее первобытным глазам;

Ближайшими заспинниками надзирателя были три охранника — Пень с Огнем, Чурбан с Глазами и просто Дубан — старший попердяй, сексот и болтун.

Перед нами бывальщина, написанная небывалым языком: смесью детской речи и уголовного жаргона. Художник пишет только двумя красками – но такими, каких до него никто не смешивал. В результате получается щемящее сочетание трогательности и жестокости, Диккенса и Бабеля: рассказ о том, как несчастный ребенок нашел свою маму одновременно оказывается историей о том, как «подворыш вышел в стопроцентные фраера».

Кочергин предельно лаконичен, каждое слово у него на своем месте, каждый персонаж обрисован минимальными средствами, иногда даже одним только прозвищем. «Обзовоны» начальников и воспитателей настолько выразительны, что суть характера становится ясна без всяких комментариев: Жаба, Свиная Тушенка, Крутирыло, Гиена Огненная, Однодур и Многодур, Золоторотный Клык, Шкетогон, Тылыч, Пермохрюй. Мастеру достаточно одной метафоры, чтобы читатель представил внешность героя: «В профиль шарабан Тылыча напоминал двусторонний молоток». А для окончательной, завершающей характеристики человека довольно одного эпизода: жирная пучеглазая Жаба, начальница детприемника, рисует умильно-парадные картины на тему «Сталин и дети», а в качестве натурщиков использует своих подопечных, Сталиным же и обездоленных.

Из странных, небывалых слов и выражений, которыми полна книга Кочергина, можно составить целый словарь объемом с «Каторжную тетрадь» Достоевского: богодуй, жутики, зверопад, капутка, лагаш, людва, мандалай, мухосос, мралка, козлоблеи, ныкаться, отдать дых, помоганка, присосыш, прихудеть, саловон, съедоба, трапезонды, унизиловка, хостяк, чувствилище, шамкала. Среди этих слов есть настоящие произведения минималистского искусства: матросы, например, называются «полосатиками». А еще тут показаны скрытые словообразовательные возможности русского языка. Вот хотя бы ряд существительных на «-ла»: бабила (баба), возила (водитель), гасила (тот, кто гасит свет в палате), топила (истопник), людские торчилы (дяденьки, замеченные в лесу), теребила, дёргала, царапала, рвала, драла (последние пять слов говорит нянечка о ребенке). Попробуйте продолжить – увидите, что любой частотный глагол разговорной речи легко преобразуется в такое существительное. И стилистическая окраска большинства из них окажется «кочергинской» – грубо-детской, трогательно-наивно-забавно-страшной: «И мощная охранная пердила, выдернув меня из строя за шкварник бушлата, потащила в подвал».

Литературный талант Эдуарда Кочергина признан уже давно. Еще в 1990-х он начал публиковать в журналах свои былички-воспоминания, а в 2003 году вышла «Ангелова кукла» – сборник, без которого теперь не полна ни питерская мифология, ни русская литература. Тогда он открыл читателям затерянный мир ленинградского дна – мир нищих, калек, проституток, воров, юродивых. Теперь показал сталинскую Россию в разрезе от Омска до Ленинграда.

Психолог Лев Выготский считал, что в искусстве форма развоплощает содержание и этим вызывает у реципиента очищение эмоций, катарсис. Наверное, это происходит далеко не всегда, но к книге Кочергина слова ученого подходят как нельзя лучше. Страшная реальность нарисована с таким мастерством, что читатель полностью погружается в этот мир: он и плачет, и смеется, и негодует, и трусит, и храбрится, но главная его эмоция – восхищение тем, как рассказано. Думаю, что «Крещенные крестами» – тот редчайший случай, когда голод по «настоящей» литературе насытят и эстеты, и любители сырого мяса «реальности».

Читать отрывок из книги

Купить книгу «Крещенные крестами» Эдуарда Кочергина

Андрей Степанов

Эдуард Кочергин. Крещенные крестами

Отрывок из романа Эдуарда Кочергина «Крещенные крестами»

Эдуард Кочергин. Крещенные крестами: Записки на коленках. — СПб.: Вита Нова, 2009. — 272 с., 51 ил.

Не солоно хлебавши

Бежал я удачно только на второй год пребывания в молотовском приёмнике. Первоначально, по старой моей схеме: на товарняке. Но товарняк мой где-то на границе с Удмуртией стал. Мне удалось почти на ходу вскочить в пассажирский поезд, шедший на Ижевск, и опять сныкаться в кочегарке. В ней я преодолел несколько остановок до станции Чепца. На ней лагашка-кондукторша приметила меня, выходящего из-закрытой кочегарки. Слава Богу, что произошло это, когда поезд остановился у платформы, и мне удалось смыться из-под ее рук с выходящими пассажирами.

Пробившись через массу людей с мешками, корзинами, чемоданами к концу платформы, я было почувствовал себя в безопасности, как вдруг кто-то схватил меня за запястье. Я обернулся и увидел крепко держащего меня рябого человека неопределенного возраста — не молодого и не старого, который, обращаясь к двум другим дядькам, сказал:

— Смотри-ка, какой форточёнок подходящий. От кого летишь, оголец? Не бойсь, не бойсь, не обидим. А откуда выдру-то достал?

В спешке и в суматохе моего бега я забыл сныкать поездной ключ, и он предательски торчал у меня в правой руке, зажатой клещами рябого.

— А ну, отдай-ка мне это вещественное доказательство, шкет.

«Во, влип-то, не повезло крепко», — почему-то без всякого страха подумал  я. Дядьки не похожи были на ментов даже переодетых.

— Пора канать отсюда, не то на тебя, как на живца, мухоморов нашлют, и нам всем баранки накрутят, — произнёс старший, отойдя порядочно от вокзала, рябой обратился ко мне:

— Давай знакомиться. Откуда сбежал-то, Спирька, и куда бежишь?

— Бегу из челябинского детприёмника к матке в Питер.

— Давай, оголец, пришейся к нам, в нашей работе такой складной пацанёнок, как ты, пригодится.

Так, неожиданно, я оказался поначалу обласканным, а затем повязанным с кодлой поездушников-скачков-майданников1 в качестве «резинового-складного» пацанчика, который мог засунуться в любую щель, не говоря уже о собачьем ящике (в ту пору во многих старых вагонах существовали такие остатки прежнего сервиса). С этими тремя дядьками, нёсшими за спиной по хорошему сидору, обойдя стороной станцию, вышли к реке и по берегу притопали на край малой заросшей деревушки, где и приютились в сторонней солидной, со всеми атрибутами — русской печкой, сенями, горницей, с красной геранью — избе. Встретила нас добрая тётенька Василиса.

— Знакомься с прибавком, Вася, на станции обнаружили «пионера» с выдрой в руках, во, как! придется взять в семью и учить подворыша шлиперскому2 уму-разуму.

Вот так, после всех моих разнообразных учений я, не солоно хлебавши, стал осваивать один из самых опаснейших видов воровского заработка — майданно-поездушный.

Трижды пришлось мне встревать в промысел скачков в качестве резины-форточёнка или «крана» — помоганца-гаврика в разных местах эсэсэсэрии по моему кривому маршруту на родину. Трижды меня могли выкинуть с поезда под откос рассвирепевшие пассажиры, но Бог миловал. С другой стороны, вряд ли я обошел бы этот промысел стороною при моём нелегальном бесплатном шестилетнем движении из Сибири на запад по нашим железным дорогам да при этом без грошей. Во все случаи моего служения шлиперскому делу посвящать вас не стану, но про обучение и первые мытарства в нем попытаюсь рассказать.

Школа скачка-поездушника

Обучали, то есть натаскивали меня, как собачонку, все трое. Шеф кодлы — рытый, или Батя, — из них самый опытный и хитрый мастер, второй помощник — Пермяк и третий — Антип. попал я к ним, очевидно, в их «отпуск». И они по восемь-десять часов в сутки мутузили меня. Что только ни делали со мной: с утра, кроме всех бегов, приседаний, отжимов, заставляли по многу раз складываться в утробную позу, причем, с каждым днем сокращая время, пока не добились буквально секундного результата. Затем, вдвоем брали меня за руки за ноги, раскачивали и бросали с угорья вниз — под откос. На лету я должен был сложиться утробой и плавно скатиться по траве шариком. Учили мгновенно превращаться в пружину и, с силой отталкиваясь от ступени крыльца-подножки, прыгать вперёд, на лету складываясь в зародыша. Упаковывали меня в огромный ватник, на голову нахлобучивали и завязывали зимний малахай и колошматили по мне кулаками, заставляя отбиваться. Чем быстрее я отвечал им сопротивлением, тем похвальнее. Добивались одновременной, а лучше — опережающей реакции с моей стороны. В конце концов, после многочисленных посинений я начал звереть раньше побоев. Они добились своего: выработали у меня мгновенную реакцию. после такого обучения за всю последующую жизнь никто не поспевал меня ударить. я либо быстро выворачивался, либо бил первым.

Научили ближнему воровскому бою, то есть приёмам защиты и одновременно отключению нападающего: противник думает, что он мною уже овладел, прижал к стенке, но вдруг сам неожиданно падает на землю, на время лишаясь памяти. такой древний воровской прием — одновременный удар локтем в сердце и костяшками кулака в висок — называется «локоть»: это расстояние у человека природа сделала равным локтю.

Обучили пользовать нож-финку, держать ее правильно, по-воровски, и перебрасывать за спиной, когда нападающий пробует выбить ее из рук. Научили ловко и незаметно ставить подножки, перекидывать преследующего мента или кого другого через себя при кажущемся падении и многому другому.

Научили идеально упаковывать вещи, складывать рубашки, пиджаки, брюки так, чтобы они занимали минимальное место в воровской поклаже. Научили ловко скручивать простыни, полотенца, белье для сохранения товарного вида после раскрутки.

Большая часть упаковки, в том числе краденые «углы»-чемоданы, выбрасываемые с поезда, как вещественное доказательство сжигалось или оставлялось в каком-либо схроне — кустарнике, канаве, овраге. а содержимое складывалось и скатывалось в мешки-сидоры из парусины защитного цвета (чтобы не привлекать внимание людей) и в таком виде доставлялось в «ямы» (места хранения) или «хазы» в руки законных каинов — скупщиков краденого.

Условия работы

Профессия скачка-маршрутника требовала не только ежедневных тренировок, но и холодного расчёта, смекалки, наблюдений, разведки.

Во-первых, необходимо было наизусть выучить расписание движения поездов. В сталинские годы пассажирские поезда ходили четко, не опаздывая. Во-вторых, поездушники хорошо знали все географические особенности маршрута — все виражи, повороты, заставляющие поезда двигаться медленнее, все подъёмы на высоты и спуски с них, где поезда также понижали скорость. Знали, в какое время тот или иной состав будет проезжать эти места. Предпочитали поезда, которые проходили в нужной географии ночью. При посадке пассажиров наблюдали, кто, с чем в какой вагон садится, и намечали два-три объекта для «кормления». Воры знали, в какое время на каком маршруте контролёры проверяют проездные билеты. Никогда не начинали работать сразу после посадки. Давали кондуктору и вагону время успокоиться, залечь, заснуть. И только потом начинали действовать.

Поначалу отсиживались в тамбурах или кочегарках в конце состава. Выдры-отмычки имели всех типов. Когда поезд покидал станцию и набирал скорость, с нужной паузой проходили в намеченные вагоны по крышам, чтобы лишний раз ни перед кем не засвечиваться. Такой номер назывался «перейти по хребту крокодила». Иногда этот трюк проделывался с чемоданами. В ту пору закрытых переходов — кожаных диафрагм, как в современных пассажирских поездах, ещё не было. И при ловкости им ничего не стоило мгновенно забраться на крышу или в полной темноте при движении эшелона перейти по бамперам и крюкам подвески из вагона в вагон, по ходу вскрыв торцевую дверь.

Засветившись на маршруте Кауровка-Мулянка между Свердловском и Молотовым, кодла скачков переезжала в другую область, где у них тоже все было отработано. Запомнилось, что по маршруту Молотов-Киров они имели три ямы-хавиры. В одной маруху прозывали Косой Матрёной, во второй — Ганькой-торопышкой, а в третьей — просто Фроськой.

Работа

Перед началом операции один из скачков — антип (самый незаметный) производил разведку: проходил сквозь выбранные во время посадки вагоны и выяснял, где больше поживы, кто едет, каков кондуктор, нет ли ментов… Маршрутники «распечатывали» намеченный для работы вагон, то есть открывали все двери с обеих сторон. В том числе и торцевые. Первым в вагон входил главный спец — пахан скачков — самый опытный вор. он на глаз определял, как лучше брать. Ловко, без звуков вытаскивал «углы» из-под полок или доставал их с полок и выставлял в проход. Второй шел мимо и, подхватив вещи, выносил их в противоположный от кондуктора-лагаша тамбур. главный обрабатывал сонников в следующем купе и, если оно намечалось последним, третий атасник, всю дорогу бывший у двери кондуктора, проходя, забирал и этот товар. Все действия скачков поражали абсолютной выверенностью. К концу операции змея поезда входила в поворот или забиралась на гору, сбавляя скорость. Воры распахивали входные двери, бросали под откос чемоданы, баулы, мешки и вслед за ними прыгали сами.

Много позже, оформляя номера и программы в цирке, я часто вспоминал моих скачков. Они спокойно могли бы работать на арене фокусниками, силовыми акробатами, прыгунами, эквилибристами, ходили бы по канату. Такие подвиги им были бы нипочём. Тогда в пассажирских вагонах деревянные стенки купе доходили только до третьих полок, а верхнее пространство между ними разделяла металлическая труба. Я, будучи подворышем, по третьим полкам проникал в нужное купе, пролезая спокойно между трубой и полкой, спихивал чемодан с полки вниз. Его ловил проходящий скачок, причем, ловил в обхват, без звука и исчезал с ним из вагона. Второй, проходящий мимо, забирал меня на свои плечи, превращая в «кран». В другом купе на плечах нижнего «силового акробата» я двумя руками сдвигал баул тоже с третьей полки и отправлял вниз. Вернувшийся скачок на лету подхватывал его и уносил в противоположном направлении. причем, всё это происходило неимоверно быстро. Без специальной подготовки такие трюки сделать было невозможно. Как и цирковое дело, эти воровские приемы требовали длительных тренировок и колоссальной сосредоточенности. Со стороны, ежели оценивать специальность маршруточников, то, пожалуй, она может показаться даже романтической, но меня такая романтика никак не привлекала. Да ещё Антип стал приставать ко мне со всякими непотребными нежностями, и перед Кировом я растворился в пространстве. То есть исчез с глаз долой, оборвался: был я, и нет меня. Недаром имел кликуху тень. Хватит, и так они пасли меня три месяца. В Кирове сдался государству и был отправлен в местный детприёмник.

На север

Про кировский ДП, пожалуй, сказать особенного ничего не смогу. Ни хорошего, ни плохого. Да и в памяти моей осталось от него что-то серое. Под конец пребывания, то есть к следующему лету, подружился я там с пацанчонком из архангельской области по кличке Буба. С ним-то и бежал. Кликуху такую пацан заработал тем, что учил уроки вслух — бубнил. Предки его были лесоплавщиками. почему их выселили первоначально в Сибирь, а затем на Урал, Буба не мог сказать. Отец его погиб в штрафбате под Курском. Матери с двумя малолетками позволили вернуться на родину, а Бубу по непонятным причинам сдали коптеть в кировский детприёмник. С тех пор он спал и видел свою архангелогородчину. Он-то и уговорил меня драпануть с ним на север в Устьянский край к лесорубам, а уже оттуда, через Вельск-Вологду дунуть на Питер.

Короче, как всегда, свалили мы из ДП с приходом тепла — в середине мая. Перед этим неплохо подготовились — накопили в двух схронах сухарей, сахару, соли и пропали, провалились, смылись.

Опыт моих нескольких бегов пригодился. Мы рванули в обратную сторону от станции к путям, где формировались грузовые составы, направлявшиеся на север. Один из них, состоящий из нескольких рабочих теплушек с металлическими печными трубами на крышах и большого количества платформ, загруженных мостовыми фермами, стоял уже под парами. Для нас — лучший вариант, какой только мог быть. Нам надобно быстрее исчезнуть из города. Обойдя состав с обратной стороны, мы двинулись к теплушкам, надеясь найти хотя бы одну открытую и пустую, но таковой не оказалось. Из двух работных вагонов доносились разговоры. Буба, приставив ухо к стенке теплухи, вдруг сообщил мне:

— Слышишь, они бают по-нашему…

— Ну и что? Все говорят по-нашему!

— Да нет, по северному, как моя мать, как я сам — эти люди архангельские. Хочешь, я с ними поговорю?

— Нет, Буба, погоди — опасно. Давай ещё пошукаем, где сныкаться можно. Когда отъедем на хорошее расстояние, тогда и тараторь на своей архангельской фене. Нас здесь уже ищут.

Пока говорили, состав дернулся, и нам ничего не оставалось, как вскарабкаться на платформу с фермами и засесть за бревенчатыми опорами, на которых они стояли. И только мы успели все это проделать, как поезд снова рванулся и медленно-медленно пополз вперёд.

Поезд двигался на север в сторону Котласа. На два первых часа мы с Бубой застыли и не высовывались, но к вечеру стало прохладней, и боязнь замерзнуть заставила нас хоть как-то обустроиться на ночь. Обшарив всю территорию платформы, обнаружили много сосновой щепы, и только. Опоры под фермы, очевидно, рубили прямо на месте. мы сгребли всю щепу к срубу передней опоры. Сделав из неё гнездовище, забрались внутрь его и привалились к срубу. Он защищал нас от ветра, но не от холода. Ночью из-за холода почти не спали. Поспать удалось утром, когда нас чуть пригрело солнцем. Поезд шел довольно скоро, почти без остановок. проснувшись, поели и уснули снова в полном спокойствии — для вятского начальства мы уже недосягаемы.

Разбудили нас два дядька в железнодорожных фуражках и робах с вопросами:

— Кто такие? Как сюда попали? Куда едете?

Поезд стоял на каком-то разъезде у небольшой реки. Дядьки из работных вагонов обходили платформы с проверкой — всё ли в порядке, и обнаружили двух спящих цуциков под фермами в дурацком гнездовище из щепы. Говорили дядьки по-архангелогородски: с вопросительной интонацией в конце предложения. Буба с той же интонацией по их фене донес им, что рождением он с реки Устьи-Ушьи и едет к матке с сестрою и братиком, что батя его погиб под Курском, на дорогу денежков нет, а я, его дружок, совсем без отца и матери, оттого он пригреет меня в своей деревне, если дядьки не погонят.

Мы замолились им, чтобы не гнали нас, а провезли до Котласа и сдали там милиции, коли так положено. А мать с Бестожево приедет да заберёт — там недалече.

— Дак ты с Бестожево? У нас с тех мест техник — второй начальник. Вон там на реке раков ловит. Выбирайтесь из своего гнездовища и дуйте к нему.

Техник оказался из Шангалы, что по дороге на Вельск от Котласа. По местным расстояниям село Бестожево от станции близко — всего километрах в шестидесяти. Шангалец пообещал разжалобить начальственного инженера относительно нашего путешествия.

Вечером нас пристроили в третьей теплушке сре-ди ящиков с оборудованием и инструментом. Да ещё отвалили несколько поношенных ватников, большую миску горячей пшённой каши, чаю и велели не высовываться на станциях. Земляк Бубы объявил, что от Котласа мостостройотряд северной железной дороги пойдет в район Сольвычегодска — там строят мост через железную дорогу. А нам надо на запад, в сторону шангалы-Вельска к кому-то прибиться.

Перед Котласом мостостроители выдали нам сухой паек: пшено, чай, сахар, соль, — и оставили по ватнику. Ватники мы превратили в гуньки-телогрейки, отрезав рукава (так легче скручивать).

В Котласе техник устроил нас на грузовой поезд, уговорив сопровождавших архангелогородцев довезти земляков хотя бы до Увтюги. Ночью перед Увтюгой товарняк затормозили на малом полустанке, и нам велели быстро смыться из вагона, так как на станции шухер — НКВД шмонает составы: из каких-то лагерей сбежали зеки. если нас обнаружат, никому мало не покажется.

— Дуйте в обратную сторону, справа через полтора километра находится куст деревень. Там переждёте.

Так мы с Бубой нежданно-негаданно оказались в неожиданных двух полуопустевших с войны деревнях, знаменитых своим старичьём: одна древним Лампием, другая — ведуньей Параскевой.

Лампий

Первая деревня, в которой мы ночевали только одну ночь, в округе считалась чудной. Колхозные поля в ней засевали по приказу районного начальства день в день. а свои огороды только по совету Евлампия, по-местному Лампия — древнего мужичка, который уже давно стариковал на печи собственной избы.

По весне перед посевной деревня стаскивала его с печи, заворачивала в овчинный тулуп и выносила на крыльцо евлампиевого родового дома. Сажала на скамью и спрашивала:

— Ну, как, Лампий, пора нам сеять али не пора?

Он доставал из нагретого тулупа правую руку, мочил слюной указательный палец и выставлял его на ветер. Одну-две минуты молчал, держа поднятую ладонь со слюнявым пальцем. Вся деревня замолкала в ожидании приговора.

— Не пора, родимые, не пора. Обождите, — говорил Лампий, опуская и пряча в тулупе свой метеорологический прибор. Его уносили на печь.

Через три-четыре дня Евлампия опять выносили на крыльцо. Он снова слюнявил палец и снова выставлял его на ветер, и вдруг, в тиши рядов ожидавших сельчан раздавалось долгожданное:

— Пора, родимые, пора… сажайте…

И только после этого его высочайшего разрешения деревня сеяла и сажала в своих огородах. Колхозное наполовину гибло, так как померзали семена, а своё, посеянное позже, вырастало и давало благодаря местному барометру Лампию замечательный урожай.

Параскева

Во второй деревеньке приютились мы, или пригрелись, по-местному, в большой старой избе у древней бабки Параскевы. про неё деревня хвалилась: «Наша старуха с языком до уха. Слушайте её, но не прислушивайтесь — иной раз такое снесёт, что мало не покажется». Убедились мы в этом при первой же встрече на крыльце её избы. Вдруг без здоровканья обратилась она к нам — пацанятам, указывая своим лисьим подбородком на журчавшие кругом ручьи:

— Гляньте, вон, весна пришла, щепка на щепку лезет, вороб на воробке сидит. а затем, прямо на крыльце объявила:

— Ежели таскать чего или двигать что, то сами. У меня от спинной болезни ноги отпали, не стоят, по нужде на карачках хожу, самовар черпаками наливаю…

Уже в избе спросила, откудава мы взялись и куда землю топчем. Узнав, что добираемся до села Бестожево Устьянского района, обругала тамошних мужиков-плотогонов пьянью бесстыжею.

— Кормятся они не землей, а лесом, валят его, плоты сбивают и по Устье вниз до железки гонят водою. меня туда при царях горохах невестили, но, слава Богу, не вышло. У них и колхозов нет. Заправлят там лесхимпромхоз какой-то. Они, окромя плотогонства, сосны, прости господи, доят, как лешаки: смолу собирают — дикари прямо какие-то. Когда я увидала, как они сосны мучают, жениха побила, да бежала от них. Если там что и делают хорошо, так это пиво варят вкусное, и то с участием поганого.

Из сеней проводила она нас прямо в прируб, где стояли две пустые металлические кровати. Выдала два холщовых подматрасника, велела набить их сеном на сеновале, а после устройства жилья жаловать в избу к чаю.

В избе кроме нас оказался ползающий по полу в одной короткой рубашонке без штанов крошечный мальчонка, которого бабка Параскева обозвала последышем, явно внук или правнук ее. Бабка, одарив нас чаем, объявила, что сегодня мамка последыша должна вернуться с Котласа, и что она ученая, в колхозе счетоводом служит.

По приезде дочери или внучки с подарками сыну-ползунку бабка велела сразу не давать их, а сныкать:

— Пускай сам усмотрит-то среди взрослых вещей свое да попросит поиграть. А когда внучок обнаружил игрушку и без всякой просьбы схватился за неё, она обратилась к нам, как к свидетелям случившегося безобразия, с осуждением происшедшего:

— Не успел из жопы выпасть, как за игрушку схватился. В моём девотчестве такого и быть не могло. Колобашку без разрешения в руки не возьмёшь. Поленце куклу изображало, и то по разрешению. Семи-то годков из тряпья сама себе машку сшила да нянькала ее, спрятамшись. а тогда что у девок-то было — три дороги: замужество, монастырь, али с родителями бобылить. а теперь как, а? Вон матка-то его свою любилку к залётке военной пристроила, так насвистел он ей пузыря — вишь, на полу кряхтит, встать собирается, ползать надоело.

Теперешним временем антихрист правит, отсюда все накось да покось — вон сплошные войны да потехи, кровью крашеные. Мужиков всех перевели, оттого и бабы шалуют. На залётку бросились как мухи на мёд. Вокруг его срачиц хороводы водили, смехи да хихи строили. От заезжего кутака три девки забрюхатились. Урожайным оказался, вишь, трех осеменил. А деревня-то рада-радешенька, прости меня, заступница бабья Параскева пятница, три мужичка из них выползли взамен погибших. Один вон перед вами, вишь, попёрдывает. а залётка что — осеменил да полетел, как змей летучий. так и не узнал, что трёх сыновей разным маткам оставил. Но самое дивительное: на деревне пустые девки понёсшим завидуют…

У бабки Параскевы мы гостевали четверо суток. отработали хлеб-соль мужицкими работами: чисткой её запущенного двора да столь же заброшенного колодца и заготовкой дров для русской печи. В деревянной бадейке в колодец, естественно, опускали меня. Из него я выгреб множество грязи и всяческих бяк. Колодец не чистили лет двадцать. работая внутри него, я сильно озяб, и, чтобы не заболеть, Параскева заставила меня выпить чаю с водкой. так я, впервые в жизни, в доме деревенской ведуньи (правда, по нужде) познакомился с нашим знаменитым «лекарством».

Пятым днем мы с Бубой опять чёпали по железнодорожным путям, чёпали почти весь день. На нашем полустанке ничего не останавливалось. К ночи подошли к Увтюге. Там уже всё было спокойно. переночевали под колодою снегооградительного забора на еловом лапнике и сене. от холода спасли ватники, отданные нам мостостроителями. поутру на очередном товарняке двинули в шангалы — столицу Устьянского края. шангалы запомнились лозунгами-призывами вроде «Шангальцы и шангалки! Будьте бдительны!» и «Славу родины умножь, что посеял, то пожнёшь!»

1Майданник — поездной вор (блатн.)

2Шлипер — вор (блатн.)

Купить книгу «Крещенные крестами» Эдуарда Кочергина

Продолжение

Эдуард Кочергин. Крещенные крестами (продолжение)

Отрывок из романа Эдуарда Кочергина «Крещенные крестами»

Эдуард Кочергин. Крещенные крестами: Записки на коленках. — СПб.: Вита Нова, 2009. — 272 с., 51 ил.

Начало

«Пейте пиво, вытирайте рыло…»

От станции Шангалы, столицы Устьянского края, до Бестожево не менее шестидесяти километров добирались по-всякому на перекладных: машинах, тракторах, подводах, пешком. Через реку Устью переправлялись множество раз на старых изношенных паромах.

Поредевшие народом с войны путевые деревни кормились лесоповалом, рыбной ловлей и скудным огородничеством. Суровый климат, тощие земли и ещё не ведаю что, заставляли их кучковаться в артели. В отличие от уральских бурундуков жили бедностью и людской добротой. Большей частью местного пространства заправлял леспромхоз. Возможно, поэтому жизнь в устьянских деревнях отличалась некой свободой в сравнении с совхозно-колхозными селениями.

Народ низовых деревень рассказывал, что на пути к пропойскому селу Бестожево стоит деревенька Верхопутье, что днями у них произойдет престольный праздник, и что они богаты источником замечательной воды, из которой к празднику варят пиво древним способом — так, как нигде более в России уже не варят.

Благодаря местным возилкам (так называют в этих краях шофёров), собственным ногам и везению мы оказались в Верхопутье накануне их деревенского праздника. Притопав на деревню, не обнаружили там никого, кроме ребячьей мелюзги, которая с испугом вытаращилась на нас.

На вопрос, куда делись взрослые сродники, они, повернувшись в сторону загона и леса, долго молчали. только после Бубиного тормошения старшего тот, вынув палец из носу, указал им на лес и произнёс, не выговаривая букву «р»:

— На лугу пиво валят.

Во, интересная фигня! Как так на лугу пиво варят? Ммы двинулись в сторону пацаньего пальца, преодолев загон, и поднялись в лесок. Пройдя по нему метров сто, почуяли запах дыма и услышали характерное потрескивание костра. протопав на запах по перелеску ещё сколько-то метров, оказались над большим, почти круглым, покрытым зеленой травой лугом.

То, что мы увидели на нем перед собой, пересказать и представить себе трудно. Поначалу даже испугались… Нам почудилось, что из нашего времени мы шагнули в какую-то легенду, сказку, колдовское место, где происходит загадочное ритуальное действо, управляемое шаманами, жрецами.

В центре колдовского круга, опираясь на три огромных камня, врытых в землю рядом друг с другом тысячелетие назад то ли ведунами, то ли природой, стояла здоровенная дубовая бочка, первоначально принятая нами за котёл. Из неё в пасмурное северное небо поднимался пар. С трех сторон, с земли до верха камней приставлены были мостки из теса. по оси к каменному треугольнику, шагах в восьмидесяти располагалось кострище из березовых чурок, с правой стороны которого находилась поленница, а с левой — уложенных пирамидой на льняном полотнище отборных, тщательно вымытых булыжников. С обратной стороны бочки, по обе стороны мостка возвышались горка венков, сплетённых из стеблей сухого гороха, и колода перевязанных крестом пучков ржаной соломы с метёлками зерен.

Поверх горловины бочки лежала поседевшая от времени доска с вырезанной на боковом торце полукруглой выемкой для палки-затычки, называемой стирем. Стирь — сердечник, ось, круглая прямая палка с заточенным нижним концом. Она проходит сквозь всю бочку точно по центру и плотно затыкает сливное отверстие, выбитое в днище бочки.

Из виденного на лугу мы сообразили, что варили пиво в деревянной бочке… булыжниками. Да-да, именно булыжниками — специально отобранными округлыми каменьями, нагретыми до «заячьего цвета», то есть до бела. В центре колоды-кострища раскаляли камни, затем специальными захватами забирали их из огня и поднимали по мосткам к горловине бочки. Внутри этой загадочной архитектуры находилось четыре человека. Зато, шагах в тридцати от неё, почти на краю луга, стояла вся отогнанная от священнодействия деревня (в основном, в женском составе) с вёдрами, бидонами, бутылями в руках. руководил ритуалом строгий седой дед лет восьмидесяти с бородой, в красной нарядной косоворотке, подпоясанный плетёным шелковым поясом. Смотрелся старик в этом пространстве прямо каким-то жрецом или ведьмаком. прислуживали ему два крепких молодых парня. Кострищем ведал ловкий инвалид-обрубок по прозвищу Деревянная Нога.

По началу действа дед надевал на стирь венок из гороха, поверх него — ржаной крест и погружал их в бочку. Его помоганцы, забрав из кострища своими захватами раскалённые добела камни, с двух сторон по мосткам поднимались к бочке и опускали их на затопленные венки. К небу взрывался пар. Как только пар остывал, дед снова одевал на стирь венок и крест, и парни снова опускали очередную порцию раскалённых камней. так повторялось до тех пор, пока будущее пиво не начинало кипеть. Старик замедлял ритм работы, но следил за постоянным кипением. По ему только известным признакам определял готовность напитка и снимал с него пробу, поднимая стирь с помощью ритуального рычага: ножа, воткнутого в стирь и опиравшегося на топор, лежащий на доске. Ежели колдуну казалось, что пиво не готово, то всё повторялось сначала, и снова взрывалась бочка, и пар поднимался в небо.

Только после третьей пробы по решению пивного начальника-деда колдовство вокруг бочки прекращалось, и к «святая святых» подпускались деревенские дольщики, принесшие сусло. Они выстраивались в очередь перед сливным жёлобом и каждый, в зависимости от количества принесённого сусла, получал свою долю.

Главный пивовар, стоя на камне, своим незатейливым рычагом поднимал и опускал стирь, и солнечный напиток стекал по долблёнке в мерное ведро. Командир ведра — безногий инвалид благословлял на прощание каждого мужского или женского человечка, наполнившего свой сосуд:

— Пейте пиво, вытирайте рыло, гуляйте спокойно!

Начальник огня — Иваныч — обрубок последней немецкой войны — и приютил нас. Спали мы в его пустой избе на лавках, вдоль стены. Семьи у него не было — жена умерла, сыновья погибли в сорок первом под Москвой. Утром, в честь праздника, хозяин налил нам по стакану колдовского пива с советом пить не торопясь:

— Оно крепко сварено — для мужиков, а вы пока пацаньё.

Этот древний напиток, посвящённый солнцу, пробовали мы впервые. Ничего подобного позже в своей жизни я не испытывал. помнится мне, что в их языческом вареве кроме привычного вкуса солода, хмеля и воды присутствовал вкус дубовой бочки, гороха, ржи, камней, травы — всей природы Устьянского края — Северной Швейцарии, как обзывали архангелогородцы эти земли.

Пьянская столица

В день престольного праздника отчалили мы из Верхопутья в Бестожево на попутке — крепком «студебеккере». В деревне нарядно одетый народ украшал зелёные угорья пьянским шатай-болтаем. Возилка, оказался родом из Шангал. Работал в управлении местных леспромхозов. Со станции поставлял в подведомственные устьянские деревни товары первой необходимости: продукты, лекарства, а заодно, и почту. В дороге Буба спросил дядьку шофера, не слышал ли он про его матку Пелагею Васильевну Устьянову, полтора года назад вернувшуюся на родину в Бестожево с малым братиком и сестрою. Дядька сказал, что слышал от сменщика полгода назад про какую-то женщину с детьми, приехавшую из ссылки домой в Бестожево, а дом её родовой оказался занят под управу сельсовета. Но что с нею стало потом, он не ведает. Буба сильно расстроился. Для отвлечения его от мрачных мыслей я задал нашему ангелу-хранителю — шоферу вопрос:

— Отчего Бестожево местные жильцы обзывают пьянской столицей Устьянского края?

— Обзывалка эта давнишняя. По легенде деревня считалась когда-то лихой, разбойной да и пьянской. Закон в ней существовал для мужиков-лесосплавщиков: мужик должен или стоять, или лежать — сидеть не имел права и считался бездельником. А главным гимном деревни была частушка:

Пьём и водку, пьём и ром

Завтра по миру пойдем.

Вы подайте, Христа ради,

А то лошадь уведём.

К вечеру мы въехали в Бестожево — красиво расположенную в излучине реки довольно большую по местным меркам деревню. Добрый возилка наш остановил «студебеккер» у главного места в ней — магазина. магазин оказался закрытым, но в окнах ещё не погас свет. шофер, постучав в дверь, назвался, и ему открыла плотная приятная тетенька, наверное, продавщица. минут через шесть-семь он вместе с нею вышел на крыльцо и подозвал нас.

— Михалыч, какой из них Устьянов? — спросила продавщица.

— Вон, тот, что выше.

— Боже мой, смотри, какой парнище вымахал, а был ведь вот таким Коленькой,- и показала рукой ниже колен. — Мать-то тебя не дождалась, уехала отсель. Дом ваш власть реквизировала. Жить здесь им стало негде, да и начальники боялись брать её на работу после ссылки. Кормилась подёнщиной — грибами, ягодами: собирала и сдавала в пункт приёма.

Поначалу поселилась с детьми из милости у бобыля Макарыча в пристройке, но намаявшись, решила податься к родственникам твоей бабки в Никольский район Вологодской республики. Там про неё никто не знает, муж погиб, может и устроится, да и крыша не чужая. Тебя искала по всем начальствам, письма писала, да и теперь ищет. адрес свой оставила у Макарыча. Даже конверт с адресом, чтобы отправили с вестью, коли что узнают про тебя. а ты, вишь, свалился вдруг, да ещё сюда… Михалыч, отведи их к бобылю Фёдору Макарычу. Вон, смотри, с краю деревни дом стоит. Да и сам у него заночуй, а по утру с товаром разберёмся.

Так вместо дома Бубы-Коленьки мы притопали в дом старого Макарыча. Изба действительно оказалась древней — ещё не пиленой, а рубленой — с огромной глинобитной русской печью, с красным углом, где под киотом с Христом, Божьей матерью и Николой чудотворцем висели портреты Ленина и Сталина, вырезанные из «Огонька».

Макарыч, прознав, кто мы такие, достал из-за иконы почтовый конверт с маркой и написанным адресом матери Бубы и велел ему снять копию для себя, а в конверт вложить письмо для неё с сообщением: «Жив, здоров, бежал на родину в Бестожево, денег не имею, что делать далее, не знаю, ответь мне, твой Николай».

— понял!

— Ну, так, давай — калякай!

Да, нам не повезло. Оставаться в Бестожево не имело смысла не только мне, но и ему. Надобно было скорее снова возвращаться в Шангалы, а оттуда ему рвануть в Вологодчину к матери с братиком и сестрою, а мне — через Вологду в Питер.

Наш возилка дядька Михаил тоже смекнул положение неприкаянности и согласился отвезти нас обратно, но только после возвращения в Бестожево с северных лесопунктов, которые обязан отоварить. Рано утром мы помогали разгружать машину поначалу для магазина, а затем — для почты. В магазине работали весь день: сортировали, укладывали по полкам крупу, консервы, в подпол носили мясо, рыбу. Вчерашняя доброжелательница тётка Капа зарплату за работу выдала продуктами — сахаром, подсолнечным маслом, хлебом. Продукты в ту пору в этих краях считались гораздо важнее денег.

Три дня мы гостевали в древней чёрной избе деда Макарыча, не выходя из неё. Три дня мы слушали былины архангелогородского старика про житие-бытие крестьянствующих людишек в объятиях советской власти. Говоренное им запало в память какой-то отрешённой манерой повествования сильно натерпелого человека: «Родился я в так называемом рудном дому. Сейчас говорят „курная изба“ — это тоже можно так принять. Рудный, вероятно, потому, что из рудного леса построен. Самый крепкий лес — это рудовый лес. А откуда это, я не знаю, не изучал. Печка битая, вон, смотри: две семьи умещаются на ней.

Занимались сельским хозяйством в основном. Ну, сельское хозяйство у нас так себе… видели — косогоры. Дак, с них много ль чего получишь хлебного-то. Чтобы кормить семью, пришлось нашим родителям другое ещё подспорье смекать. Вот, например, мой отец Макар Андреевич, мастеровой человек, до восьмидесяти шести лет жил. Самое ремесло его было в том, что он валенки катал. Дед его Ефим Иванович — шерстобит. Жернов у нас такой был ещё, как мельница, муку молол. Люди приходили, пользовали жернов-то. Отец ещё овчины делал — скорняжил, значит. Дядя максим матерый мастер был — дровни делал. Это такие рабочие сани, на которых лес возили, сено, дрова… Вот так…

Но многим семьям, в том числе и нашей, хлеба не хватало никогда. Я помню, редко когда хлеба доставало от старого до нового урожая — земля не хлебородная. Летом было такое время, когда кормились одной рыбой.

Лесом также раньше занимались, но в аккурате: валили только зимою. Зимою же лошадьми бревна к реке волокли, готовили, значит. У нас в реках вода поздно становится в берега после половодья, как в этом годе. Дак, к моменту такому плоты сбивали и по Ушье с плотогонами вниз до реки Ваги отправляли, а там, по Ваге — до железки. Этим делом специальные семьи занимались — мастера по сплаву были. Как сейчас „кинь в реку — само плывет“ — такого не было безобразия. Строевой лес берегли, он тоже служил нашим кормильцем.

А ещё у нас в деревне сеяли много репы. Репа товарным продуктом была. Сеяли в лесах, разрубали подсеку, так называемую, жгли подлесок и там участок репой засевали. репы — сочной, ядреной — рождалось много. Даже сравнение такое с человеческим организмом существовало: крепкий, как репа, или „смотри, девка какая красивая, ядреная, как репа“. Деревня-то кустовая была — центральная. Вокруг к ней ещё четыре малых деревни принадлежало. Оттого у нас две церкви стояло: одна большая, в два этажа, а другая — малая. Красивые такие — богатые. Первую — большую — снесли ещё в двадцатых годах, а во второй — маленькой, теплой — Казанской Божьей матери долго служили потихоньку, как говорят, покуда начальники страны не приказали закрыть и рассыпать веру.

При мне колокола с церкви снимали, увозили. я, правда, не видел этого, но вот Алешка Ушаков говорит, прошлого году, мужик пришел, паникадилу хрустальную колом разбил, так вот бают, что он хороший мужик.

В тридцать седьмом году увозили у нас священника, который беднее всякого человека был. Поп из простого народья, без образования совсем — в такой маленький приход обученного-то в академиях не пошлют. Как везли его на тарантасе ОГПУ, дак все жалели, конечно, что ни за что — за что, по што — не знаем…

С тех пор, как село обезглавили, духовных занятиев лишили, все пошло-поехало. К темному прошлому повернулись. Народу одно осталось развлечение — пить горькую. первые поселенцы-то в здешних лесных краях — беглые людишки из московских земель, многие из коих разбоем жили…»

Дед до глубокой ночи жалился про бестожевские «безобразия». На третий день, когда забрал нас возилка Михалыч на свой «студебеккер», по выезде из села трое лесорубов остановили машину и сняли с шофера налог на опохмелку, попрощавшись частушкой:

Нас побить, побить хотели

На высокой на горе.

Не на тех вы нарвалися,

Мы и спим на топоре.

Евдокия шангальская

По прибытии в Шангалы Михалыч забрал нас в свой малый домишко, стоявший поблизости от железнодорожной станции, и поселил в чердачной светелке. Жена его — курносая тетенька Дуся — оказалась замечательно доброй и срушной1 женщиной, промышлявшей портновским искусством в единственном местном швейном ателье. Из-за военной ранености Михалыча детишек у них не получилось, и жили они вдвоем, жили по-людски хорошо и чисто. В их городишке мы с Бубой даже по тому бедному времени выглядели крайними оборванцами. Мой бушлатик, который я уже перерос, от давнишней жизни на мне стал гореть-рассыпаться. Соседские люди любопытничали у Возилки — на каких дорогах он таких дырявых пацанов подобрал и что с ними собирается делать. оттого по первости тетенька Дуся с Михалычем решили нас хоть как-то одеть. Свою фронтовую шинель — память немецкой войны — он отдал в руки курносой жене, и та из нее ловко выкроила и сшила два бушлатика на нас, утеплив их изнутри кусками домотканой шерстянки, дареной в нашу честь соседками. Бушлаты вышли настолько ладными, что мы с Бубой даже не поверили, что они сшиты для нас, и какое-то время стеснялись их надевать. К настоящим хорошим вещам мы не были приучены.

Местная фуфыра, разважная райкомовская тетка с круглым значком Сталина на груди, которой Дуся шила наряды, увидев наши шинельные бушлатики, висевшие в горнице, заявила с завидками в голосе, что сиротская шантрапа такого товара не стоит. Тетка оказалась не здешней, а присланной начальствовать с юга, понять жалостливых северян она не могла.

Помнится еще одна подробность: шинельных металлических пуговиц со звездами на два бушлатика не хватило, и Буба взмолился, чтобы тетенька Дуся пришила их на его бушлат в память о погибшем отце. Я не возражал, про своего отца я знал только, что его до моего рождения увезли военные куда-то далеко-далеко. Да и вообще, к тому времени я был не слишком уверен, что найду кого-либо из родных в Питере. Шангальская портниха на мой бушлат поставила простые пальтовые пуговицы с двух наших старых бушлатиков. Да и лучше так — менее заметно, не буду привлекать внимание. мне придется еще крутиться на воле и в неволе, пока где-то не остановится мой бег.

Через несколько дней наша добрая Евдокия предложила мне устроиться в качестве помоганца по сортировке писем в почтово-багажном вагоне и на нем доехать до узловой станции Коноша, откуда идет множество поездов на юг и юго-запад. Ее знакомая почтальонша, вместо которой я должен был работать, везла из шангал этим же поездом свою больную матушку в Архангельск на операцию и первое время почти не отходила от нее. Посторонние в почтовом вагоне находиться не имели права. Но начальник согласился пустить меня из-за беды своей работницы, при условии, что я превращусь в невидимку и не высуну свою рожу из вагона ни на одной из станций. Ну, что же, мне — тени — косить под невидимку сам Бог велел.

Дружку моему придется в Шангалах дожидаться мамкиных дорожных денег, а я не мог не воспользоваться случаем еще чуток приблизиться к моему Питеру.

Буба на прощание написал адрес своей бабки, жившей в Никольском районе Вологодской области, к сожалению, его записку при шмоне в Вологодской станционной легавке отобрали у меня «мухоморы». По просьбе к ним вернуть адрес моего кента они рявкнули — не положено. Что значит — не положено? Кто велел такое придумать? Зачем так обижать человечков, лишать их дружбы в этом холодном мире? Им что, станет теплее с того? отныне я стал задумываться обо всём таком.

Расстался я с Бубой, Михалычем и, наградившей нас своей добротой тетенькой Дусей, как со своими сродниками. Под конец даже всплакнул.

1Срушная — умелая, «с руками» (обл.)

Купить книгу «Крещенные крестами» Эдуарда Кочергина

Искусство каллиграфии

Татьяна Москвина

Похвала плохому шоколаду

  • Лимбус-Пресс, СПб., 2006

Эдуард Кочергин

Ангелова кукла

  • Изд. Ивана Лимбаха, СПб., 2006

Я хотел бы стать писателем.

Писатель — хорошая профессия, и иногда мне представляется, что было бы неплохо, если бы я — это был я, и в дополнение ко всему еще и писатель. Конечно, дальше размышлений и фантазий дело не идет. Ведь я не владею каллиграфией. Я никогда не учился искусству письма, а ведь для писателя это, вероятно, первая и главнейшая наука.

Я хотел бы стать русским писателем.

Даже так: современным русским писателем.

Школу я, разумеется, закончил и научился писать на русском языке разные слова, и смог бы, пожалуй, соединять их в предложения и даже в абзацы, каждый новый абзац начинать с красной строки, а между главами оставлять пробелы в две строчки, и так страница за страницей. Но я ведь понимаю, что дело не в этом.

А в чем?

Ну, в каллиграфии, разумеется.

Вот напишу я, предположим, «дорога», и что это будет? Да ничего, просто шесть закорючек, букв, неизвестно откуда взявшихся. От Кирилла и Мефодия, братьев Солунских, скажете — и пусть, а что это меняет? Черные эти значки, они значки и есть.

А вот напишет писатель то же самое слово, а оно уже не то.

«Дорога» у него не «дорога» и «стена» — не «стена».

Я мог бы придумать сюжет, со мной ведь в жизни разное случалось, разные истории. Да кто угодно мог бы. Иной раз познакомишься с кем-нибудь прямо на улице, у пивного ларька например, и он, новоприобретенный друг, такое начинает рассказывать… Как он в армии служил, или как в тюрьме сидел, или как его жена бросила, или как он ее, а дочь при этом встала на сторону жены, а он ведь ее маленькую на руках носил и разговаривать учил, а теперь они его на порог не пускают, а армейские кореша все померли, потому что в Чернобыль на ликвидацию мотались, а после отсидки на работу не берут, даже в магазин, хотя статья у него была за причинение тяжких телесных по неосторожности, а еще про то, как его в камере первым делом спросили «ты кто по жизни», а он не знал что ответить — а кто действительно? — хорошо, что в детстве боксом занимался, тренером у него был армянин, Руслан, толстый такой, он говорил: «Одын удар, понымаешь? Всо рышает одын удар».

Но при чем здесь сюжет…

Их-то всего четыре. Кто не верит, пусть у Борхеса справится.

Рукой писателя водит его судьба. Если, конечно, писатель рукой пишет.

То есть, я не буквально имею в виду, вон, в одном корейском фильме, Ким Ки-Дука, кажется, старик кошачьим хвостом писал — живую кошку зажал под мышкой, хвост ее в краску макал и писал, прямо на полу. Очень мне это понравилось.

Можно папиросным дымом в предутреннем полумраке, как вон Достоевский в Старой Руссе. Бродский «Ни страны, ни погоста / не хочу выбирать…» на водочной этикетке написал, как знавший его в ту пору Евгений Рейн утверждает. Солженицын вообще писал невидимыми буквами внутри головы, на извилинах выцарапывал, а на даче у Ростроповича только восстанавливал по памяти. Это неправильные все примеры, не литературоведческие. Так ведь и я так просто размышляю. По-обывательски.

Если буквы собой заполняют пугающую и притягательную пустоту, которая единственная писателя в писательстве искушает, то читатель это сразу чувствует. Каллиграфию чувствует.

А если не владеет, скажем, писатель каллиграфией, то это не писатель. А кто? У Хармса по этому поводу короткая история есть. Не буду цитировать, все и так знают.

Зашел в книжный магазин, с полки, на которой значится «современная русская проза», взял книгу, открыл, а взгляд не останавливается. Ни на чем. Ни одно слово в себе сокровенности не содержит.

Я не этим хотел бы быть.

К чести современной словесности сказать, из двух десятков две отозвались, вернее, ум мой впечатлился их (книг) словами. Сказать-то можно? Одна — художника Кочергина (он пишет на картоне пеплом и гранитной пылью. И сыростью). Другая — Татьяны Москвиной — театроведа и критика (она на мутной воде деревянным прутком и хлебными крошками).

Алексей Слюсарчук