• Умберто Эко. Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю. — М.: АСТ: CORPUS, 2014. — 352 с.

  Глянец и молчание

  Те из вас, кто помоложе, полагают, что «глянцевые штучки» — это обольстительные девушки из развлекательных телепередач,
  а самые молодые убеждены к тому же, что
  «бардак» — просто большая неразбериха. Людям же
  моего поколения известно: с точки зрения исторической семантики, «бардак» — дом терпимости и только потом, метафорически, этим словом стали обозначать любое место, лишенное порядка, так что
  постепенно изначальное значение забылось, и теперь все, вплоть до кардинала, используют его, чтобы указать на беспорядок. Так что, хоть «бардаком»
  и назывался дом терпимости, моя бабушка, женщина
  очень строгих правил, говорила «не устраивайте бардак!», имея в виду «не шумите!», совершенно не учитывая изначальное значение. И точно так же молодые
  люди могут не знать, что «глянцевыми штучками» назывались распоряжения на хорошей бумаге, направляемые в редакции газет из той канцелярии фашистского режима, что курировала культуру (и называлась
  она Министерством народной культуры, сокращенно — МинКульПоп, потому что там были начисто лишены чувства юмора, которое позволило бы избежать
  такого неблагозвучия). Эти «глянцевые штучки» предписывали, о чем следует упоминать и о чем умолчать.
  Так что «глянцевая штучка» на журналистском жаргоне стала символизировать цензуру, призыв затаиться,
  стушеваться ¹. Те же «глянцевые штучки», о которых
  мы говорим теперь, — это нечто прямо противоположное: это, как нам всем известно, триумф открытости,
  видимости, более того — славы, достигаемой одной видимостью, когда простое мелькание на экране уже считается отличным результатом — такое мелькание, что
  в прежние времена считалось бы просто постыдным.

  Перед нами два вида глянца, которые я хотел бы
  увязать с двумя видами цензуры. Первая — цензура посредством замалчивания. Вторая — цензура через шум.
  Иными словами, «глянцевая штучка» — это символ телевизионного события, явления, спектакля, новостной передачи и т. д.

  Фашизм понял (как вообще понимают все диктатуры), что девиантное поведение провоцируется тем,
  что о нем пишут в газетах. Например, «глянцевые
  штучки» предписывали «не упоминать о самоубийствах», потому что через несколько дней после рассказа о самоубийстве кто-нибудь в подражание тоже
  совершал подобное. И такой подход был абсолютно
  оправдан, потому что даже партийным чинам приходили в голову не одни лишь ошибочные идеи. Нам ведь
  известны события национального масштаба, которые
  становились таковыми лишь потому, что о них раструбили СМИ. Например, события 77-го года или «Пантера» ² — очень незначительные эпизоды, из которых
  пытались раздуть «новый 68-й год» лишь потому, что
  газеты начали твердить: «Возвращается 68-й!» Тем, кто
  жил в то время, прекрасно известно, что они были созданы прессой, как создаются прессой разбойные нападения, самоубийства и стрельба в школе: один такой
  инцидент в школе провоцирует множество подобных, и кто знает, сколько румын были вдохновлены
  на ограбления стариков, потому что газеты объяснили
  им, что этим занимаются исключительно иммигранты
  и что это очень просто — достаточно спуститься в подземный переход у железнодорожной станции и т. д.

  Раньше «глянцевая штучка» говорила: «Чтобы
  не провоцировать людей на поступки, считающиеся
  неподобающими, достаточно не говорить о них». Сегодняшний глянец говорит: «Итак, чтобы не говорить
  о неподобающих поступках, давайте много-много говорить о другом». Я всегда думал: случись мне узнать,
  что завтра газеты напишут о каком-то моем неблаговидном поступке, который очень повредит моей репутации, первое, что я сделаю, отправлюсь и заложу
  бомбу рядом с вокзалом или полицейским участком.
  И назавтра первые полосы всех газет будут посвящены этому событию, а мой личный грешок окажется
  в хронике на одном из внутренних разворотов. И кто
  знает, сколько бомб в действительности было заложено именно для того, чтобы увести с первой полосы другие новости. Я использовал «звучный» пример
  с бомбой, потому что это прекрасный пример громкого шума, который заставляет умолкнуть все остальное.

  Шум как прикрытие. Я бы сказал, что идеология такой «цензуры через шум» может быть выражена в терминах Витгенштейна: о том, о чем следует молчать,
  следует много-много говорить. Канал TG1 дает нам
  образец такой техники: двухголовые телята, уличные
  кражи — все то, что во времена оны газеты сбрасывали
  как раз в «подвалы», ныне занимает три четверти часа
  в информационном выпуске, чтобы не было заметно,
  как они замалчивают другую информацию — ту, которую должны были бы дать. В течение последних месяцев на наших глазах произошел форменный взрыв,
  целая череда скандалов — от «Аввенире» ³ до судьи в бирюзовых носках, причем назначение их было совершенно очевидно: создать с помощью вереницы подобных псевдоскандалов шум, чтобы заглушить то дело,
  о котором надлежало молчать. И заметьте себе: прелесть шума в том, что, чем больше его производится,
  тем меньше он связан с самим событием, его спровоцировавшим. Случай судьи в бирюзовых носках — яркий пример, потому что этот судья не делал ничего
  особенного — просто курил, ждал очереди в парикмахерской, и на нем были бирюзовые носки. Но этого хватило, чтобы заполнять целые страницы в течение трех дней.

  Для создания шума необязательно придумывать
  новости. Достаточно запустить новость настоящую,
  но не имеющую никакого значения, и она, тем не менее, создает тень ожидания — просто самим фактом
  своего запуска. Судья надел носки бирюзового цвета — это правда, и притом правда совершенно незначительная; но поскольку ее преподнесли с таким
  видом, будто это намек на что-то неудобосказуемое,
  сообщение оставляет след, осадочек. Сложнее всего опровергать малозначительную, но правдивую новость.

  Ошибка антиберлускониевской кампании в «Репубблике» состояла в том, что газета слишком напирала на новость значительную (вечеринка в доме
  Ноэми ⁴). Если бы они написали, например, что «вчера утром Берлускони отправился на пьяццу Навона, повстречал своего кузена, и они вместе выпили
  по кружке пива… Что бы это значило?!», сообщение
  породило бы такой шлейф сплетен, косых взглядов,
  недоумений, что для председателя совета министров
  они были бы куда хуже намеков об отставке. В общем,
  слишком значащий факт может быть опротестован,
  а вот обвинение, которое не есть обвинение, опротестовать невозможно.

  Однажды, когда мне было лет десять, какая-то синьора остановила меня в дверях кафе со словами: «Напиши за меня письмо, а то я руку повредила. А тебе
  лиру дам». Я был хорошим мальчиком и ответил,
  что ничего мне от нее не нужно и я напишу письмо
  просто в качестве любезности, но синьора настояла на том, чтобы хотя бы угостить меня мороженым.
  Я написал письмо и рассказал об этом дома. «Боже ты
  мой, — ахнула мама, — тебя заставили написать анонимку, что же будет, когда это откроется!» «Но в письме, — сказал я, — не было ничего дурного». И действительно — оно адресовалось состоятельному торговцу,
  которого я тоже знал, потому что у него был магазин
  в центре, и в нем говорилось: «Нам стало известно,
  что вы намереваетесь просить руки синьорины Х. Хотим сообщить, что синьорина Х принадлежит к состоятельной и уважаемой семье и пользуется расположением всего города». До той поры я еще ни разу
  не сталкивался с анонимкой, которая восхваляла бы обвиняемого, вместо того чтобы поносить его.
  Но в чем же состоял смысл подобного письма? Поскольку у нанявшей меня синьоры, очевидно, не было
  ничего, о чем можно было бы сообщить, она хотела,
  по крайней мере, создать подозрительный фон. Получатель должен был задаться вопросом: «Почему
  мне об этом сообщают? Что бы это значило: пользуется расположением всего города?» Кажется, коммерсант решил отложить свадьбу из-за страха ввести
  в дом слишком обсуждаемую особу.

  Для шума даже не требуется, чтобы передаваемое сообщение было интересным: оно все равно перекроется другим, и вместе они как раз и создадут
  ощущение шума. Иногда он принимает уже совершенно избыточные формы. Несколько месяцев назад в «Эспрессо» вышла прекрасная статья Берселли, в которой он задается вопросом: а вы замечаете,
  что реклама больше ни о чем нам не сообщает? Поскольку невозможно доказать, что одно чистящее
  средство лучше другого (и впрямь — они все одинаковы), за пятьдесят лет не изобретено иного способа
  говорить о чистящих средствах, кроме как выпуская
  на сцену домохозяек, которые отвергают две баночки ради правильного продукта, или заботливых бабушек, сообщающих, что пятно не поддавалось,
  пока они не применили подходящее средство. Так
  вот, реклама чистящих средств производит интенсивный, молотом бьющий шум, он возникает от одного и того же сообщения, выученного всеми уже
  наизусть, так что оно стало крылатым: «OMO отстирывает добела» и т. д., назначение сообщения двояко: отчасти повторить название марки (в некоторых случаях это правильная стратегия: случись мне
  зайти в супермаркет за стиральным порошком, я бы
  спросил Dixan или OMO, потому что слышу о них вот
  уже пятьдесят лет), отчасти — заставить позабыть,
  что в отношении чистящих средствах невозможен
  никакой эпидиктический дискурс, то есть их невозможно ни восхвалить, ни опорочить. И то же самое
  происходит в других видах рекламы. Берселли замечает, что ни в одной из реклам TIM, Telecom и т. д. невозможно понять, о чем идет речь. Но, о чем идет
  речь, и не важно: возникает большой шум, благодаря
  которому сотовые телефоны продаются. Думаю, что
  продавцы телефонов просто договорились отказаться от рекламы конкретных товаров и пришли к соглашению по поводу некой обобщенной рекламы, призванной распространить саму идею существования
  сотовых телефонов. А выберешь ли ты в конце концов «Нокию» или «Самсунг» — решают другие факторы, а не реклама. То есть основная функция рекламы-шума — чтобы вам запомнился скетч, а не продукт.
  Подумайте о самых удачных, самых приятных рекламах — некоторые из них даже забавны, — а потом
  попробуйте повспоминать, к какому продукту они
  относятся. Случаи, когда название продукта по благоприятному стечению обстоятельств ассоциируется с той или иной рекламой, крайне редки. Вот
  несколько примеров: малыш, с ошибкой выговаривающий Simmenthal; или «No Martini, no party»; или
  «От „Рамадзотти“ всегда хорошеет». Во всех прочих
  случаях шум покрывает тот факт, что превосходство
  продукта продемонстрировать невозможно.

  Интернет, поскольку в него не вмешивается цензура, естественно, предоставляет максимум медийного шума, из которого невозможно получить никакой информации. Точнее так: поначалу, получая
  какую-то информацию, невозможно понять, насколько она заслуживает внимания; потом вы начинаете пытаться уточнить ее в интернете. Но только мы,
  научные работники, посидев в интернете десять минут, начинаем отцеживать информацию и собирать
  лишь те данные, которые нас интересуют. Все же прочие зависают в блогах, на тематическом порно и т. д.,
  но в остальном не то чтобы много ходят по сайтам,
  так что достоверную информацию им собрать просто
  неоткуда.

  Говоря о шуме, создаваемом не с целью цензурировать что-либо, но фактически выполняющем роль
  цензуры, необходимо упомянуть также газеты на шестидесяти четырех полосах. Шестьдесят четыре полосы — это слишком много для того, чтобы вычленить
  новости, действительно того заслуживающие. Тут, конечно, мне кто-нибудь скажет: «Но я беру газету ради
  той новости, которая мне интересна». Конечно, но те,
  кто так поступают, — это элита, умеющая обращаться с информацией, и причина, по которой продажа
  и чтение газет катастрофически падают, прекрасно
  известна. Молодежь теперь не читает газет — гораздо
  удобнее взглянуть на страницу «Репубблики», «Коррьере делла сера» в интернете, потому что у компьютера один экран, или взять бесплатную газетку на остановке, потому что там все, что нужно, сказано на двух
  страницах.

  Имеется, таким образом, сознательная цензура,
  работающая при помощи шума, — и это происходит
  в мире телевидения, через постоянное производство
  политических скандалов и т. д., — и цензура бессознательная, но роковая, та, в которой по соображениям,
  что сами по себе вполне вески (привлечение рекламы, продаваемость и т. д.), переизбыток информации
  сливается в шум. Это (и здесь я перехожу от вопросов
  коммуникации к вопросам этики) породило психологию и этику шума. Кто он, тот идиот, который шагает
  по улице с айподом в ушах, который и часа не может
  пробыть в поезде, читая газету или любуясь пейзажем,
  а должен немедленно извлечь свой сотовый и сначала сказать «я выехал», а потом «я подъезжаю»? Эти
  люди не могут больше жить вне шума. И поэтому рестораны, достаточно шумные сами по себе из-за движения посетителей, предлагают еще больше шума
  с помощью двух включенных телевизоров и музыки;
  а если вы попросите их выключить, на вас посмотрят
  как на сумасшедших. Столь интенсивная потребность
  в шуме действует как наркотик и мешает выделить то,
  что по-настоящему очень важно. «Redi in interiorem
  hominem»⁵ — да, в конечном счете примером для подражания в мире политики и телевидения завтрашнего дня все еще может оказаться Блаженный Августин.

  И только в молчании работает единственное
  и по-настоящему действенное средство передачи информации — молва. Любой народ, даже подавленный
  самой тиранической цензурой, все-таки в состоянии
  узнать, что творится в мире, благодаря молве. Редакторам известно, что книги-бестселлеры становятся таковыми не благодаря рекламе или рецензиям, а благодаря тому, что по-французски называется
  bouche oreille, по-английски — word of mouth, а мы называем «стоустой молвой»: книги добиваются успеха
  только благодаря ей. С исчезновением тишины исчезает и возможность уловить эту молву — единственное основополагающее и заслуживающее доверия
  средство передачи информации.

  Вот почему в заключение я хочу сказать, что одна
  из этических проблем, стоящих перед нами, — как
  вернуться к молчанию? И одна из семиотических проблем, которой мы могли бы заняться как следует, — изучить функции молчания в разных типах коммуникации. Подойти вплотную к семиотике тишины — это
  может быть семиотика молчания в умолчаниях, семиотика молчания в театре, семиотика молчания в политике, семиотика молчания в политических дебатах,
  то есть умение «держать паузу», молчание для нагнетания саспенса, угрожающее молчание, сочувственное молчание, заговорщицкое молчание, молчание
  в музыке. Смотрите, сколько тем для исследования семиотики молчания. Итак, итальянцы, я призываю вас
  не к рассуждениям, я призываю вас к молчанию.

  [Выступление на конгрессе Итальянской семиотической ассоциации в 2009 г.]

  ---

  1 Прояснив изначальный смысл выражения «глянцевые штучки», я должен упомянуть, каким образом оно приобрело свое нынешнее значение. На самом
  деле продюсер Антонио Риччи, запуская сатирическую телепередачу «Новости без передышки», действительно поначалу ввел в нее девушек на роликовых
  коньках, которые подвозили двум ведущим листочки с новостями и поэтому
  именовались «глянцевыми штучками». Если Риччи хотел скаламбурить, то он
  выбрал для этого правильный момент: ко времени запуска «Новостей без передышки» (1988) еще были люди, которые знали и помнили, что такое «глянцевые штучки» МинКульПопа. Сегодня этого уже никто не помнит — и вот вам
  еще один повод порассуждать о новостном шуме, о наслоении информации:
  за два десятилетия историческая реалия оказалась полностью вычеркнута, потому что другая реалия стала активно ее перекрывать. (Прим. автора.)

  2 Речь идет о студенческих волнениях в 1977 г. в Болонье и Турине. Название
  «Пантера» связано с тем, что в тот самый день, когда впервые после 1968 г. Римский университет оказался блокирован, из римского зоопарка убежала пантера. Ее искали целую неделю, сообщения об этих двух событиях шли рядом
  во всех выпусках новостей, и постепенно одно стало отождествляться с другим.

  3 Главный редактор католической газеты «Аввенире» Дино Боффо был в августе 2009 г. обвинен в гомосексуальной педофилии (сам он категорически отрицал обвинения, утверждая, что это месть за критические публикации о сексуальной распущенности Берлускони).

  4 Ноэми — девушка, 18-летие которой посетил Берлускони, после чего его супруга подала на развод, заявив, что «не желает быть женой человека, который путается с малолетками».

  5 «Ищи внутреннего человека» (лат.) — из трактата Блаженного Августина
  «Об учителе».

Не думаю, что выскажу нечто оригинальное, но одна из самых серьезных для человека проблем — как вести себя перед лицом смерти. На первый взгляд может показаться, будто эта задача труднее для неверующих (как примириться с Небытием, ожидающим нас?), но статистика показывает, что и людей, приверженных религии, смущает этот вопрос: они твердо веруют в жизнь после смерти, но все-таки перед смертью находят жизнь настолько приятной, что никак не хотят покидать ее; они жаждут, да, слиться с хором ангелов, но как можно позднее.

В принципе, я хочу разъяснить, что такое бытие-для-смерти, или попросту признать, что все люди смертны. Вроде бы это легко, когда речь идет о Сократе, но становится невероятно трудным, когда дело касается нас самих. Самый трудный момент — это когда мы понимаем, что в этот миг мы еще здесь, а в следующий нас уже здесь не будет.

Недавно один думающий ученик (некто Критон) спросил у меня: «Учитель, как можно хорошо подготовиться к смерти?» Я ответил, что единственный способ подготовиться к смерти — это убедить себя, что все остальные мудаки.

Видя изумление Критона, я начал разъяснять. Вот погляди, сказал я: как можно примириться со смертью, даже если ты веруешь в вечную жизнь, если думать, что, пока ты умираешь, прекраснейшие юноши и девушки танцуют на дискотеках, радуясь и веселясь; ученые мужи постигают последние тайны космоса; неподкупные политики создают лучшее общество; газеты и телевидение стараются сообщать исключительно важные и интересные новости; ответственные предприниматели заботятся об окружающей среде и ломают голову над тем, как бы восстановить природу, где журчат ручьи, воду из которых можно пить, лес зеленеет на горных склонах, ясное синее небо защищено благодатным озоном, а из нежных тучек вновь накрапывает свежайший, сладчайший дождик? Одна мысль о том, что в мире творятся такие чудесные вещи, а ты при этом уходишь, была бы нестерпима.

Наоборот: в момент, когда ты покидаешь эту юдоль слез, попробуй обрести неколебимую уверенность в том, что весь мир (насчитывающий пять миллиардов человеческих особей) состоит из одних мудаков: мудаки пляшут на дискотеках; мудаки думают, будто постигли какие-то тайны космоса; мудаки предлагают панацею от всех наших бед; мудаки заполняют страницу за страницей пресными провинциальными сплетнями; мудаки — производители-самоубийцы, разрушающие планету. Разве не будешь ты счастлив, рад, доволен, что покидаешь эту юдоль мудаков?

Тогда Критон спросил меня: «Учитель, а когда нужно начинать думать так?» Я ответил, что не сразу, ибо кто в двадцать или даже в тридцать лет думает, что все вокруг мудаки, тот сам мудак и никогда не достигнет мудрости. Сперва нужно думать, что все прочие лучше нас, потом потихоньку развиваться; к сорока годам обрести некоторые сомнения; между пятьюдесятью и шестьюдесятью начать пересмотр своих мнений, а ближе к ста достичь уверенности, но суметь быстро подбить итоги, как только прозвенит первый звонок.

Убедить себя в том, что все окружающие (пять миллиардов) — мудаки, вовсе не легко, это — тонкое искусство, вдохновенный труд, недоступный первому встречному Кебету¹ с колечком в ухе (или в носу). Этому нужно старательно учиться. Спешить не следует. Приходить к этому нужно постепенно, так рассчитав время, чтобы безмятежно встретить кончину. Но за день до смерти нужно думать, что кто-нибудь, тот, кого мы любим, кем восхищаемся, все-таки не мудак. Мудрость состоит в том, чтобы только в нужный момент (не раньше) признать, что он тоже мудак². После этого можно и умереть.

Итак, великое искусство состоит в том, чтобы понемногу проникать в мировую мысль, наблюдать за сменой обычаев, день за днем следить за средствами массовой информации, слушать заявления артистов, уверенных в себе; апофтегмы политиков, закусивших удила; философемы апокалиптических критиков; афоризмы харизматических героев, изучая теории, предположения, воззвания, образы, видения. Только в таком случае в самом конце на тебя снизойдет откровение, что все мудаки. И тогда ты будешь готов лицом к лицу встретить смерть.

До самого конца ты должен бороться с этим непосильным откровением, упорно ждать, что кто-нибудь да скажет что-то умное; что эта книга окажется лучше прочих; что этот вождь народа действительно желает общего блага. Естественно, по-человечески понятно, свойственно нашей природе отметать убеждение, будто все прочие, все без разбора — мудаки; в этом случае стоило ли жить? Но когда в конце ты постигнешь эту истину, то поймешь, что стоит умереть, что смерть — это даже восхитительно.

Тогда Критон сказал мне: «Учитель, я не хотел бы делать поспешные выводы, но подозреваю, что вы — мудак».

«Вот видишь, — сказал я, — ты на правильном пути».

1997

Кебет — оппонент Сократа в диалоге Платона «Федон».

² Для политкорректности можно добавить, что этот последний мудак может быть и женского пола (прим. автора).

О книге Умберто Эко «Картонки Минервы. Заметки на спичечных коробках»

На прошлой неделе мой телефон поставили на прослушку. И записали один из моих разговоров, который в расшифровке выглядел следующим образом:

Я: «Не разбудил?» ОН: «Нет, но боюсь спросить, зачем ты звонишь…» Я: «Слушай, так как там насчет этой манды, которую ты нашел?» ОН: «Ох… моя помощница ее вчера уже пристроила…» Я: «Как так — пристроила? А ты куда смотрел? Я же на нее давно глаз положил!» ОН: «Ну, видишь ли… я был в Палермо, ну… по делам ложи… понимаешь?» Я: «А, ну да… и что?» ОН: «Я тебя уверяю, это было не бог весть что. Она казалась свеженькой, просто потому что ее отдраили как следует. Ты лучшего достоин». Я: «Свинья ты после этого». ОН: «Понимаешь, предложили кучу денег… прямо по телефону…» Я: «Ладно, с мандою все понятно. Проехали. Все с тобой ясно». ОН: «Ну хорошо, хорошо, я виноват. Мне нужны были деньги, и я сам велел побыстрее спроваживать все, что движется. Но ты меня сейчас простишь. Я тебе просто имя скажу. Джелли! Раз уж на то пошло, сдам тебе аж все тридцать. И Флоренция — твоя». Я: «Спасибо большое, можешь не утруждаться. Теперь это и в сети есть». ОН: «В какой? В нашей или в этой, американской?» Я: «Нет-нет, в гробу я видал этих американцев… с ними так трудно иметь дело. Ну, понимаешь, только ночью… Нет, это наши ребята». ОН: «Но с сетью невозможно потолковать. А вот со мной… Слушай, я ведь знаю, что у тебя есть порошок, я видел картонку». Я: «Так, теперь до порошка дело дошло… эх-хе-хе…» ОН: «А ты как думал? Слушай, скинь порошок мне, и я выдам тебе Джелли на блюдечке с голубой каемочкой. И еще. Об этом пока никто не знает… Короче, всплыло тут одно расследование…» Я: «Знаю, знаю. Но ведь такие вопросы решаются при помощи молотка, нет?» ОН: «Еще не хватало. Попал я как-то с этими ребятами, которые молотками стучат, на баблос. Теперь держусь от них подальше». Я: «Живьем готовы голову откусить, верно?» ОН: «И не говори! Но вернемся к расследованию. Это не первое, но на сей раз ты первый в списке. Короче, если скинешь мне порошок, насчет расследования можешь быть спокоен». Я: «Ну ладно, так и быть. Договорились».

Немедленно после этого меня вызвали куда следует. Я принялся объяснять, что разговор наш был самый невинный, просто он велся в отрывочной и эллиптической манере, — что естественно, когда предмет хорошо знаком обоим участникам диалога. Я звонил букинисту, которому было известно, что я много лет ищу первое издание труда Джона Ди «Иероглифическая монада». Именно эту книгу я обнаружил в его новом каталоге. Но, к своему огорчению, узнал, что его секретарша уже продала ее, пока он сам ездил в Палермо встречаться с известным коллекционером профессором Лоджей. Букинист был очень смущен и принялся мне объяснять, что, в сущности, речь шла о восстановленном экземпляре (на жаргоне антикваров он называется «отдраенным») и что вообще-то он сам велел своей помощнице распродавать побыстрее всё, что вызывает интерес у покупателей, потому что ему нужны были деньги.

Однако он хотел утешить меня тем, что у него на руках есть «О происхождении Флоренции» Джамбаттисты Джелли (что же поделать, если этот гуманист шестнадцатого века оказался однофамильцем одиозного основателя тайной масонской ложи, жившего в веке двадцатом!) и он готов мне его уступить со скидкой в тридцать тысяч лир от каталожной цены. Но это было слабое утешение. Особенно потому, что я уже видел эту позицию в онлайновых каталогах, да не у американских букинистов, до которых всегда сложно дозвониться из-за перегруженных линий и разницы во времени, а у болонской фирмы, и за приемлемую цену. Но мой собеседник вычитал в одной из моих «Картонок», что у меня есть первое издание «Симпатического порошка» Дигби, которое как раз сейчас ищет за любые деньги один его клиент. И предложил мне поменять его на Джелли. А чтобы загладить свою оплошность, уведомил также, что к нему попал экземпляр книги «Изящное введение в практическую хиромантию, физиогномику, естественную астрологию, человеческую конституцию, природы планет», хотя и не первого издания 1522 года. Автор этого знаменитого трактата — Иоганн из Гагена. По латыни этот немецкий город назывался Indago, а в косвенном падеже, которого требует предлог «из» — Indagine. И лишь по чистой случайности эта латинская словоформа совпала с современным итальянским словом l’indagine, «расследование». Мой собеседник уверил, что отложил его для меня, даже не выставляя на ближайший книжный аукцион — он не доверяет аукционам с того времени, как ему как-то пришлось сильно переплатить за «Тетрабиблос» Птолемея. Шутя, мы сетовали на ужасную алчность «ребят с молотками», то есть аукционистов. А под конец я согласился обменять Джелли на «Порошок».

Как можно убедиться, совершенно нормальный разговор, если слушать или читать его в правильном контексте. Но увы — мы оба оказались под следствием. Нас подозревают в таких тяжких грехах, как сутенерство, принадлежность к тайным обществам, контакты с итальянскими и зарубежными преступными сообществами, распространение наркотиков и пособничество коррупции.

1996

О книге Умберто Эко «Картонки Минервы. Заметки на спичечных коробках»