• Василий Авченко. Кристалл в прозрачной оправе. — М: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 352 с.

  Книга Василия Авченко «Кристалл в прозрачной оправе», вошедшая в шорт-лист премии «Национальный бестселлер», — уникальное описание жизни на Дальнем Востоке. Полные удивительных фактов о рыбах, море и камнях рассказы проникнуты художественными образами, а также размышлениями автора о природе и человеке.

  Вода и камни

  
  

  У самого моря был камень, как чёрное
  сердце… Этот камень-сердце по-своему бился, и мало-помалу всё вокруг через это сердце вступило со мной в связь, и всё было мне
  как моё, как живое… И всё мне стало как
  своё, и всё на свете стало как люди: камни,
  водоросли, прибои и бакланы, просушивающие свои крылья на камнях…

  Михаил Пришвин. «Женьшень»

  Песчинку за песчинкой наносит вода
  и капля по капле долбит камень. Если же
  мы не замечаем этого, то потому только, что
  жизнь наша коротка, знания ничтожны
  и равнодушие велико.

  Владимир Арсеньев. «Сквозь тайгу»

  
  

  Между водой и камнями куда больше общего, чем
  может показаться на первый взгляд.

  Вода и камень сливаются воедино в слове «аквамарин» — род берилла, буквально названный «морской водой».

  Сливаются в янтаре, который одновременно —
  и камень, и кровь дерева, высаженная в морскую
  почву.

  В лососёвой икре, зёрнышки которой похожи на
  гранатовые кристаллики.

  Во льду.

  В безмолвии.

  В соли земли, растворённой в морской воде (одни минералы растворены в море, на другие оно
  опирается; в прибойной пене днём искрится минеральным планктоном слюда, а ночью живой слюдой — планктон). Море, кровь и слёзы — три солёные жидкости.

  В известняке, складывающем горы и раковины
  моллюсков. В жемчуге и кораллах — всё это суть
  камни, даром что слишком живые.

  Во Христе, как бы дико это ни звучало. И рыба
  считается символом христианства, и философский
  камень, оказывается, тоже считался формой существования Христа.

  В старых спорах «нептунистов» и «плутонистов»
  о Земле и жизни на ней.

  В песке на морском пляже.

  В гальке, символизирующей единство и борьбу
  твёрдого и жидкого: камень, форму которому придала вода.

  Чешуйчатая рыба окраски «металлик» не похожа ли на живое самородное серебро?

  Выражение «бриллиант чистой воды» объединяет камни и воду: вода — символ чистоты, камень —
  эталон «кристальной честности».

  Вот ещё где они смыкаются (труднее найти не
  сходства, а различия между морем и камнем): на
  шельфе, где добывают «полезные ископаемые» —
  нефть, газ или какие-нибудь железо-марганцевые
  конкреции. Надо ценить море, охотно дающее нам
  и рыбу, и газ — то есть жизнь. Может быть, поклоняться морю.

  К океану и земным недрам одинаково применимы оба смысла слова «сокровище».

  «Промысел» тоже связывает и камни, и рыбу.
  Рыбак и горняк ждут, что море даст им рыбу, а земля — металл. В известный афоризм о двух союзниках России следовало бы добавить наши недра
  и наши воды, которые мы иногда непозволительно
  легко уступаем. А также добавить зиму и мороз.

  Камни и рыбы достойны памятников больше,
  чем люди. О себе человек и так не забывает.

  Человек эксплуатирует океан и недра, оперируя
  фашистскими терминами «водные биоресурсы»
  и «полезные ископаемые». Каким образом может
  быть преодолена эта патология развития человечества — мне неведомо. Человек уродливо скрещивает недра и море, добывая нефть и выстраивая из неё
  полиэтиленовый мусорный материк посреди Тихого океана.

  Человек часто забывает, что он — не только интеллектуальное, но биологическое и минеральное
  существо. Глядя на камень или рыбу, я понимаю,
  что это — настоящее, и начинаю физически чувствовать, что и я — настоящий, существующий,
  осязаемый, имеющий массу, объём и все остальные
  свойства. Залезая в воду по скользким камням дикой бухточки Хасанского района, понимаешь, что
  везде — одна стихия, что разница между глыбой
  и глыбью-глубиной невелика. Вода тебя принимает,
  подчиняет ритму прибойного дыхания, и ты понимаешь, что всё едино — и твоя наэлектризованная
  сознанием плоть, и хладнокровный камень планеты, и его мягкое водное одеяние.

  Эпоха великих географических открытий закончилась, но ещё более удивительные открытия впереди. К ним только приближаются ядерные физики,
  нанотехнологи и какие-нибудь безумные специалисты, для которых ещё не изобрели названия. Океан
  и каменное сердце планеты остаются закрытыми
  для людей. В своё время Марко Поло, вернувшись
  из Индии и Китая, написал «Книгу о разнообразии
  мира» — замечательное в своей честной простоте
  название. Подобные книги и сегодня можно писать
  о воде, камнях, деревьях.

  Если рыба молчит, как рыба, то камень молчит, как камень. Наступает момент, когда хочется
  молчать и быть незаметным — как камень на дне
  моря, как камбала, слившаяся цветом своей хамелеоновой шкуры с этим камнем. Молчание камня
  и воды — не немота, не пустота, не отсутствие слов.
  Это наполненное, мудрое, высокое молчание. Мне
  хочется достичь этой степени наполненности и сладостно замолчать.

  Вода — минерал, который обыкновенно находится в жидком, расплавленном состоянии и в котором
  растворено много других минералов. На полюсах
  естественное состояние для этого минерала — твёрдое. Если землю чуть подморозить, вся она станет
  камнем. Если подогреть — превратится в каплю
  жидкости или облако газа. Тогда вода и камень сольются, а мы исчезнем вовсе.

  Человек тоже в основном состоит из воды. Диапазон физической возможности его существования
  неширок: чуть выше или ниже температура, давление, другой состав воздуха — и всё, нет человечества. Мы — убогие раки-отшельники, вынужденные
  всю жизнь искать свой дом, жалкие расплющенные
  камбалы. Людей вообще, можно сказать, нет. С точки зрения скалы или океана вспышка человеческой
  жизни настолько скоротечна, что это не жизнь даже,
  а — искра костра, тень облака. Настоящее на земле — только камни и вода, которые человек упорно
  зовёт «неживой природой». Уходят эпохи — а море
  дышит всё в том же ритме. Изменения в нём — геологические или биологические — протекают столь
  же неторопливо, как протекали до человека и как
  будут протекать после.

  Видя автомобиль или город, я убеждаюсь в том,
  что человек существует. Что он способен, пусть временно, противостоять хаосу; стремиться к сложности, высоте, красоте, которые всегда неустойчивы,
  норовят упроститься, разложиться, скатиться вниз,
  распасться.

  Видя камни или рыб, я убеждаюсь в том, что существует Бог.

  Если есть огнепоклонники, почему не быть водопоклонникам и камнепоклонникам?

  Вода и земля — одно. Кристалл в прозрачной
  оправе, вращающийся вокруг горящего газового
  шара. Это всё, что у нас есть, потому что бесконечность пространства нам недоступна. Всё наше пространство — маленькая планета, её камни и вода.
  Даже выход в космос мало что меняет — теоретическая бесконечность постижения пространства
  ограничена практической конечностью человеческой жизни.

  Нет ничего более красивого, чем камни и вода.

  Камни и вода дают удивительное ощущение связи всего сущего. Это иногда ускользающее, а иногда
  накрывающее с головой чувство единства всего со
  всем — самое сложное и самое важное. Неуловимое, миражирующее, то ли математическое, то ли
  божественное (впрочем, это одно и то же) всеподобие и всеединство. Нет серьёзного различия между
  Лунной сонатой и кристаллом кварца, камбалой
  и микросхемой, тюленем-ларгой и микроавтобусом
  Nissan Largo, тушами кита и парохода.

  Земля и вода кормят всё живое — и питаются
  этим же живым, дают жизнь и сами могут поглотить
  сколько угодно жизни, олицетворяя истрёпанное
  уроками советского природоведения, но на самом
  деле прекрасное и глубокое понятие «круговорот».
  Заставляют поверить в то, что нет чёткой границы
  не только между живым и неживым, но и между материальным и нематериальным.

  Стать камнем, стать водой, распасться на атомы, растащиться крохами по желудкам рыб, по
  морским звёздам, океанским течениям, быть везде
  и всем — одновременно морским дном, живыми существами и водой. Стать медузой, достигнув водяной прозрачности, и раствориться в океане. Стать
  прахом, камнем, песком и разложиться в земле,
  став земляком всех землян. С равным удовольствием я согласился бы удобрить собой полуостров Муравьёва-Амурского, давший жизнь Владивостоку и мне, или же благодарно раствориться
  в Японском море, облизывающем этот полуостров.
  Не сейчас — но когда-нибудь. Влиться во всемирный круговорот, продолжить собой чёткую, как ход
  судового хронометра, цепочку биогеохимических
  превращений планетарного вещества — что может
  быть лучше? Знать, что твои частички, случайно собравшиеся вместе, будут существовать сколь угодно долго в неограниченных пространствах и формах. Ты не сможешь исчезнуть в никуда, как не мог
  и взяться ниоткуда, ибо ты вечен и всеобщ, собран
  по квантам и фотонам со всей Солнечной системы,
  и деться тебе некуда, как с той подводной лодки.
  Мы хотим жить вечно, подразумевая сохранение
  личности, но есть формы существования куда более высокие и захватывающие — быть всем, везде,
  всегда.

  Даже если бы мне не хотелось превращаться ни
  в камень, ни в рыбу, такое превращение обязательно произойдёт. И эта нечеловеческая бесстрастная
  неизбежность прекрасна, — думаю я и замолкаю,
  учась у камня и воды.
  

  2015

Отрывок из книги

О книге Ильи Лагутенко и Василия Авченко «Владивосток-3000. Киноповесть о Тихоокеанской республике»

1

Резкие, беспокоящие звуки. Они похожи одновременно на громкое возмущённое мяуканье и скрип несмазанных качелей, но не являются ни тем ни другим.

В поле нашего зрения появляются большие морские птицы, и мы понимаем, откуда берутся непонятные звуки: это кричат чайки. Они отчего-то
нервничают, кружатся над одной точкой и голосят,
опасаясь спуститься ниже.

В этой точке — человек. Он взволнован не меньше чаек. Он озирается по сторонам, глаза блестят. Он явно не знает, как попал в эту точку и вообще что это за точка. Перед ним — море, за спиной — буроватая скала, внизу совсем голая, сверху покрытая зеленью. Чайки наконец теряют интерес к внезапно появившемуся непонятно растрёпанному человеку. Он осматривается по сторонам и начинает карабкаться вверх. Больше ему двигаться некуда.

Это — Пришелец.

Человек молод, карабкаться у него получается неплохо. Вот он оказывается наверху и
осматривает окрестности. Видны другие берега
— возможно, каких-то островов, а может быть, это просто противоположный берег морского залива.
Далеко на рейде дремлет исполинский, сурового
свинцового цвета корабль. Возможно, это целый авианесущий крейсер. Ближе, тоже на рейде,
видны судёнышки поменьше, явно мирного — рыбацкого и торгового назначения.

Бухта, на берегу которой оказался молодой человек, называется красивым гомеровским именем
Патрокл, но знает ли об этом сам молодой человек — нам неведомо. Он идёт по тропинке, удаляясь от берега, и подходит к какой-то металлической
конструкции — очевидно, навигационному
знаку, установленному на самой высокой точке берега. Несколько секунд молодой человек смотрит на эту надпись. На знаке крупно — непонятное
сочетание букв и цифр, ниже написано:

«ВЛАДИВОСТОК-3000»

В стороне возникает, становясь всё громче, звук автомобильного двигателя.

2

— Ты откуда, друг? — спрашивает другой, не знакомый нам человек, выходя из автомобиля. Человек тоже молод, но всё-таки смотрится чуть постарше Пришельца. Может быть, такое впечатление
создаётся из-за его официального вида. На вышедшем из автомобиля человеке — выглаженная
чёрная форма морского офицера с погонами капитан-лейтенанта, тогда как Пришелец одет неформально — что-то вроде дежурных джинсов и майки. Капитан-лейтенант, или просто Каплей, имеет классическое военно-морское лицо, каким
мы представляем себе образцового военмора или выпускника профильного вуза — взгляд со стальной искрой, строгая причёска, начисто выскобленные
скулы и подбородок, небольшие аккуратные,
можно даже сказать — щегольские тёмно-пшеничного оттенка… Впрочем, форма чем-то отличается от той обычной, к которой привыкли. В ней присутствует некий элемент, снижающий градус официозности бюрократизма, присущий всякой форме. Может быть, это особый блеск ткани, может быть — незаметное отличие в каких-то тонкостях покроя…
Двое молодых людей чем-то определённо похожи друг на друга, но сейчас это не очевидно. То ли из-за различия в одежде, то ли потому, что Пришелец слегка небрит и небрежно причёсан. И ещё потому, что Пришелец заметно нервничает,
тогда как Каплей спокоен и даже суров. Хотя переодень его в одежду Пришельца — и он, возможно,
превратится в обычного городского парня с тихоокеанского побережья евразийского континента
самого начала третьего тысячелетия.

— Ты не местный?

— Местный… — отвечает Пришелец.

— Что-то не похож ты на местного, — с сомнением
говорит Каплей. — Документы есть?

У Пришельца нет документов — он мотает
головой.

— Поехали, — спокойно говорит Каплей. — Давай-давай, поехали.

— Слышь, уважаемый, а что я сделал такого?
Ты сам кто такой? — Пришелец вспыльчив и своеволен.

— Давай не барагозь. Я — патрульный. — Каплей,
по-прежнему спокойный, достаёт какой-то документ и показывает его Пришельцу. — А вот здесь оказался — сам объяснишь. В другом месте.

— Где оказался? Где?

— На объекте, — невозмутимо отвечает офицер.

На боку у Каплея — предмет, в котором наверняка прячется нечто употребляемое для убийства. Возможно, именно вид этого грозного предмета убеждает Пришельца, хотя Каплей, несмотря
на строгий тон, не проявляет агрессии. Или же дело ещё в том, что Пришельцу самому непонятно, как он здесь оказался и, главное, где именно. Он надеется разобраться в этом с помощью
Каплея — больше всё равно рядом никого нет.

Всё это время автомобиль патрульного продолжает
тихо шелестеть двигателем в стороне. Это тёмно-зелёный Land Cruiser 80-й модели, особенно популярной у рыбаков и охотников. В отличие от позднейших «городских», или «паркетных», версий такой «крузак» обладает всеми характеристиками полноценного внедорожника. Патрульный садится за руль, справа. Пришелец устраивается слева. Под ветровым стеклом виден квадратик ламинированного картона — скорее всего, пропуск. На нём изображено нечто гербообразное
с крабом в обрамлении из водорослей и те же самые слова, что и на навигационном знаке: «Владивосток-3000».

Машина трогается. Сзади, рядом с запаской, укреплён номер: стандартная комбинация цифр и две большие буквы — ТР.

— Что такое Владивосток-3000? — спрашивает
Пришелец.

— А говоришь — местный, — улыбается Каплей.

— Ну да, местный.

— Не из Москвы, нет?

— Какая Москва, я на Эгершельде живу.

— Где на Эгершельде? — быстро спрашивает
Каплей.

«Эгершельдом» во Владивостоке почему-то принято называть полуостров Шкота — один из городских районов.

— Где поворот на порт. Стрельникова улица.

— А не Стрелочная?

— Проверяешь? — улыбается Пришелец. — Стрелочная — это где «тёщин язык». А у нас — Стрельникова.

— Стоп, а Стрелковая?

— Стрелковая… Это… Ну, как с Воропайки на Нейбута ехать. Теперь веришь, что местный?

— Ну предположим. А чего ты по режимной территории
шибаешься, можешь мне объяснить? — добродушно спрашивает Каплей. У него низкий приятный голос. Его речь нетороплива, спокойна, серьёзна и в то же время — благожелательна. Он, видимо, и человек такой — надёжный, серьёзный, неторопливый.

Зелёный Land Cruiser движется по какой-то
явно не магистральной дороге. Огибает бухту Улисс, где у причалов отдыхают яхты с торчащими
в небо спичками мачт и тоненькими поперечинками
краспиц. В стороне отдельным породистым
табуном бодрствуют ракетные ещё какие-то судёнышки — на вид гражданские, но отличающиеся от беззаботных яхт примерно так же, как боец штатской одежде отличается от расплывшегося диванно-пивного обывателя. Вдруг машина попадает
в серьёзную яму, слышится сильный удар по подвеске. Водитель не сбавляет хода.

— Машину не жалко? — спрашивает Пришелец.

— Это ж «крузак», что ему будет, — беззаботно
отвечает Каплей. — Ничего страшного.
Автомобиль подъезжает к отдельно стоящему
зданию, утыканному тарелками и прутьями антенн.

— Пошли, — говорит Каплей.

Двое выходят из автомобиля и проходят внутрь здания. Пришелец успевает бросить взгляд на вывеску, на которой написано в несколько строк: «Тихоокеанская республика. Владивосток-3000.
Военно-морской флот. Морская патрульная служба». Мешкает перед лестницей в холле, но Каплей подгоняет его:

— Давай-давай. По трапам не ходят — по трапам
бегают.

3

— Влад? Очень хорошо. Хорошее у тебя имя. Значит, местный?

Это говорит третий находящийся в комнате кроме Каплея и Пришельца. Он — в желтоватой флотской рубашке с погонами капитана третьего ранга. Лет этому «каптри», может быть, тридцать пять. Хотя кто его разберёт. На стене висит подробная
карта с непонятными значками и цифрами и ещё какая-то схема. Между ними — изображение мужчины в старинной военно-морской форме: то ли парадный портрет, то ли вообще икона. На столе — компьютер: тонкий раскрытый ноутбук с росчерком непонятного бренда по задней крышке экрана. В углу угадывается контур гитары — видимо,
хозяин кабинета не чужд музыки и лирики. В кружке — остатки кофе.

— А не врёшь? В базе данных тебя нет, — с сомнением говорит Каптри. Голос у него не очень вяжется со строгой офицерской формой. Как не вяжется и неформальная причёска. Похоже, офицер недавно перекрашивался в блондина… — Документов точно нет никаких?

— Не знаю… — парень роется в карманах. — О, студенческий есть.

— Так ты студент, что ли? — недоверчиво спрашивает Каптри.

— А что?

— Да ничего… Мы просто подумали, что ты гопник какой-то. Так, чисто по разговору. А ты, оказывается, студент, — улыбается Каплей. — Гранит науки, да? И чего же ты студент?

— ДВФУ, — отвечает Влад.

— Это что?

— Дальневосточный федеральный университет.
Который на Русском.

— А-а, — догадывается Каптри. — Понятно. Значит, у вас он называется ДВФУ. Это МТУ, — бросает он вполголоса Каплею.

— Что-что? — переспрашивает Пришелец.

— МТУ — Международный тихоокеанский университет, — внятно объясняет Каптри. — Наша версия вашего ДВФУ. Тоже на Русском.

— Что значит «ваша версия»?

— Да погоди ты, не наводи суету.

Офицеры внимательно изучают студенческий
билет.

— Действительно — ДВФУ. Пробьём по базам,
— говорит Каптри и нажимает клавиши компьютера. Проходит несколько минут. Влад от нечего делать изучает буквы на задней панели монитора, обозначающие не известный ему бренд «ВладНао».

— Что за «ВладНао»? — спрашивает он Каплея.

Тот удивлённо вскидывает брови.

— Не в курсе? Компьютер, наша марка местная.
Знаешь, как китайцы называют компьютер? «День нао». Если перевести буквально — «электрический
мозг».

— А, ну да, точно, — соображает Влад. — Мог бы и догадаться.

Наконец Каптри отрывается от экрана.

Офицеры
переглядываются.
Каптри
неопределённо покачивает головой. Влад обращает внимание, какое у него то ли задумчивое, то ли даже грустное выражение глаз. «Не похож он на вояку», — думает Влад.

— Может быть, вы мне хотя бы поясните, куда я попал? — агрессивно спрашивает Пришелец.
У него явно тот тип темперамента, который называют «взрывным».

— Во Владивосток ты попал, во Владивосток. Только вот откуда? — Каптри переводит взгляд на Каплея.

— МТ № 2? — спрашивает тот.

— Конечно, — отвечает Каптри. — Влад, если ты действительно Влад, мы сейчас проведём небольшую
проверку. Это будет нетрудно.

Оба офицера встают. Один настраивает какую-то большую лампу вроде софита, другой прикрепляет к голове и рукам Пришельца, Владом, какие-то датчики, которых втыкает в компьютер.

— Значит, ты живёшь на Эгершельде? спрашивает Каптри. И спрашивает,
резко и отрывисто, не в своей обычной мягкой манере: — А на заре что обычно делаешь?

— На «Заре» у меня девушка живёт. Мы на Восточном вместе учимся.

— Где именно она живёт? Адрес? — так же отрывисто бросает офицер.

— Снимает гостинку в «самолёте» на Чапаева.

— А Чуркин — кто такой?

— Не «кто», а «что». Чуркин — это район. Каптри и Каплей переглядываются.

— Где стоят БПК, знаешь?

— Да прямо в центре. На 33-м.

— Вместе с авианосцами?

— Авианосцев у нас вообще нет, походу. На гвозди давно продали.
Каптри смотрит на Каплея. Тот слегка кивает.
В том Владивостоке, откуда прибыл Пришелец,
оба тяжёлых авианесущих крейсера Тихоокеанского
флота — «Минск» и «Новороссийск» — в середине 90-х были проданы как металлолом в Корею и Китай. Ещё вполне в нежном по корабельным
меркам возрасте. Один из них китайцы, первым делом тщательно скопировав все параметры,
превратили в развлекательный комплекс…

— Хорошо, — продолжает Каплей. — Гребешок
ел?

— Сегодня или вообще?

— Вообще.

— Конечно, ел. А вы с какой целью интересуетесь?

Офицеры переглядываются, чуть улыбаясь. Каплей помечает что-то у себя в блокноте.

— Неважно. Как ловят кальмар?

— Кальмар ловят ночью, на свет, на такие кальмарницы… — Пришелец показывает руками, какие именно бывают кальмарницы. — Чё вы мне какой-то залепон, походу, вкручиваете, а?

Каптри что-то нажимает в компьютере, потом
подходит к Пришельцу и отцепляет от него провода. Каплей выключает яркую лампу.

— Ты не врёшь. Ты действительно из Владивостока,
хотя мне показалось сначала, что ты послан Москвой, — задумчиво говорит Каптри.
— Но ты — из другого Владивостока.

Пришелец молча смотрит на Каптри, ожидая продолжения.

— Тот Владивосток, откуда пришёл ты, мы называем Владивосток-2000. А сейчас ты попал во Владивосток-3000.

— Это как, в будущее, что ли? Через тысячу лет? Вы попутали или загоняете?

— Нет, не в будущее. В настоящее. Другое
настоящее. Все владивостокцы живут во Владивостоке-3000, но не все об этом знают. А те, кто уехал на запад… Там вообще другая планета, им это понять ещё сложнее.

— Я в параллельный мир попал, что ли? Как фантастических фильмах?
— не понимает Пришелец. — Вы как-то можете мне по сути пояснить?

Каптри улыбается, покачивает головой, глянув на Каплея.

— Настоящая фантастика — это те фильмы, которые выдают себя за реалистические, — говорит
он. — Параллельный… Ну, для тебя параллельный,
да. Так тебе будет проще. Считай, что ты попал в иное измерение, скажем так. Помнишь
Кэрролла, «Алису в стране чудес»? Вот у нас здесь — зазеркалье. Только не совсем параллельный…
Параллели — это такие прямые, которые никогда не пересекаются. Или пересекаются в бесконечности,
что, в общем, одно и то же… Здесь скорее
можно говорить о перпендикулярном мире.

Каптри одним глотком допивает из кружки остывший кофе и продолжает:

— У жизни, у любой жизни, всегда много вариантов.
Обычно мы выбираем только один вариант. Ты тоже до сих пор знал только один вариант своей жизни. Может быть, он неплох, но это не единственный
вариант. Владивосток-3000 — это настоящий Владивосток. Куда более настоящий, чем твой.

— Как это? — не понимает Влад.

— Помнишь старую историю об Атлантиде?
— включается в разговор Каплей. — Владивосток-
3000 — это тоже Атлантида, только скорее… Пацифида. Иногда… очень редко… у человека получается перезагрузить свою судьбу и переключиться на другой вариант. У нас слишком мало информации, чтобы делать выводы, но мы знаем, что иногда… нам попадают люди из Владивостока-2000. Как ты. Только вот почему и как именно точно не знаем.

Каптри расстёгивает рубашку, встаёт и берётся
за электрический пластмассовый чайник с логотипом «Завод Изумруд».

— Ну хватит грузить уже гостя, — говорит он. — Может быть, кофе попьём? У меня «Максим». Настоящий, японский — ребята подогрели.

— Ты запарил уже со своим «Максимом». Купил бы кофеварку, делал нормальный кофе…

— Мне такой нравится. Да и ребята подгоняют
всё равно, не выбрасывать же.

— Знаю я твоих ребят. Контрабандисты! Оборотень, блин, в погонах.

— А кому сейчас легко! — Каптри улыбается.

Трое пьют кофе.

— Я слышал что-то… Давно слышал, с детства,
— 
тихо говорит Влад. Он сжимает кружку с дымящимся
кофе, но не пьёт. Его голос становится необычно серьёзным, обычные улично-гопнические интонации
куда-то деваются. — Я никогда не верил… У нас в детстве было много легенд — про подводные ходы на остров Русский, про таёжных летающих людей на сопке Пидан, про спрятанный в катакомбах секретный
флот, но я думал, что всё это просто легенды…

— Для некоторых и море — легенда, — говорит
Каплей.

— Я всегда думал, что все эти мифы — так,
фантастика…

Офицеры молчат.

— Это и есть, — наконец говорит Каптри и замолкает. После паузы продолжает чуть нараспев:

— Это и есть. Фан-та-сти-ка…

• Купить электронную книгу на Литресе

«Японки» начали появляться во Владивостоке в конце 70-х, в махровое брежневское время, которое его недоброжелатели называют «застоем» (с тем же успехом его можно охарактеризовать и как «стабильность» — самое популярное словечко номенклатуры путинского периода). По одному из городских преданий, первая япономарка появилась во Владивостоке в 1977 году. В том «Ниссане-Цедрике» передвигался Валентин Бянкин — легендарный начальник Дальневосточного морского пароходства, вскоре снятый с должности и несколькими годами позже покончивший с собой.

«Ниссанов» на заре японизации Приморья действительно было необычно много. Может даже показаться, что «Тойоты» захватили бесспорное лидерство и ушли в недосягаемый отрыв несколько позже. Ниссановские «Лаурели», «Глории», «Цедрики» — красавцы представительского класса — несли в себе явные генетические черты своих предшественников из Штатов. В них было больше американских черт, нежели японских: широченные, длинные, роскошные, безумно стильные рыдваны, прячущие под необъятными капотами многолитровые пламенные моторы. Автоминимализм вместе с мёртвыми пробками, экологической паранойей и модой на мало- и микролитражки с объёмом двигателя чуть больше бутылки водки придут позже. Я и теперь остаюсь убеждённым фанатом того Большого Стиля. Машина должна быть большой, мощной и комфортной. Некоторые считают, что большим размером автомобиля компенсируют своё ущемлённое самолюбие мужчины с маленькими членами, но я знаю, что это псевдофрейдистский бред. Хотя, безусловно, автомобили имеют прямое отношение к человеческой сексуальности.

Сейчас эти последние могикане в большинстве своём вымерли или вымирают, как дальневосточные леопарды. Гниют на свалках, лежат в лесных кюветах или на морском дне, когда-то провалившись вместе с хозяевами под лёд. Омертвело пылятся на чурочках за деревенскими заборами, убиваются малолетними гонщиками, ездящими на диком острове Русском близ Владивостока без номеров, правил и прав. Отреставрированное и отполированное меньшинство получает новую жизнь в качестве невероятных ретро-каров, вызывающих восхищённые взгляды тех, кто обладает.

Интересно, как окончила свои дни самая первая наша «японка»?

По-настоящему массовая миграция твоих японских сородичей во Владивосток началась в конце 80-х, когда Советский Союз уже агонизировал. Ещё закрытый, но уже прорубивший форточку в иной мир портовый город; моряки, привозящие джинсы, двухкассетные магнитофоны Sharp, вожделенную жевательную резинку, фантастические часы Casio, так отличавшиеся от нашей невзрачной и всё равно дефицитной «Электроники»; море, остро пахнущее заграницей — возможностью другой жизни. На участки берега, открытые океану, оно выбрасывало поблёкшие от морской воды, но узнаваемо иностранные бутылки, пакеты, кроссовки и прочее барахло, казавшееся нам сокровищем. Пацанами мы коллекционировали пустые алюминиевые банки из-под пива, вкладыши от «жувачки», сигаретные пачки, бросались на всё зарубежное и яркое, подобно сорокам. В школе на переменах жарко спорили, сможет ли Сталлоне побить Шварценеггера и способны ли они даже и вдвоём отп…ить Брюса Ли.

Году, не ошибиться, в 89-м морякам (настоящим морякам, а не обладателям паспорта моряка, как потом) официально разрешили льготный, фактически — беспошлинный провоз автомобилей. Правда, только для личного пользования, то есть без права продажи. Эта оговорка никого не смущала. Транспортного налога не было, машины повсеместно продавались по доверкам, то есть юридический собственник попросту выписывал на коленке доверенность фактическому, получал деньги и отдавал ключи. Быстрее всех сориентировалась уже изрядно подгнившая к тому времени номенклатура и тогда ещё осторожные бандиты. Эти социальные или антисоциальные группы быстро научились конвертировать свою легальную и нелегальную силу (властные полномочия у одних и накачанные наглостью в подвальных тренажёрках мускулы — у других) в живые, слишком живые деньги. Одни организовывали «целевые круизы», другие встречали пароходы в порту и реквизировали движимое имущество прямо на причале. Те из них, кто не словил потом пулю в подъезде, не сгорел во взорванном джипе, не умер от передозировки и не уехал в Москву, стали большими людьми.

Твои соплеменники сразу выделялись в потоке (громко сказано, конечно) однотипных советских машин с простоватым, дворняжьим выражением фар. Моему детскому взгляду казалось, что их обтекаемый, приземистый, заострённый вид как-то связан с узостью японских глаз, что японцы неосознанно или сознательно наделяют своими расовыми чертами всю производимую ими технологическую продукцию. Сейчас, когда я вижу эти уже не столь часто попадающиеся в городе модели разлива конца 70-х и начала 80-х, они воспринимаются мной совсем по-другому. Угловатые острогранные коробки, к тому же много раз битые и крашенные. Слишком уж быстро обновляется линейка японских моделей. Пока в России десятилетиями выпускают квадратную заднеприводную ВАЗовскую «классику» родом из 60-х (той эпохе она была адекватна) и более «продвинутые» переднеприводные «зубила» с нестираемым клеймом ранних 80-х, у каждой японской модели успело смениться по нескольку кузовов и двигателей. Каждый раз, видя очередную версию давно известной машины, я думаю: всё, совершенство достигнуто, дальше двигаться некуда, «конец истории». Но проходит несколько лет, и опять появляется новый кузов. Одновременно на глазах устаревает облик этого же автомобиля предыдущего поколения, которое ещё вчера казалось таким современным. Машины покидают передний край моды, ещё не успев постареть физически. Думаю, несложно смоделировать при помощи компьютера, во что превратились бы наши «Жигули» и «Волги», эволюционируй они с японской скоростью. Автомобильная мода, при всех национальных чертах и частных отклонениях, глобальна. На рубеже 80-х и 90-х угловатые кузова сменились дутыми, став похожими на мыльницы, чтобы уже в середине десятилетия снова получить рубленые линии и поджарые формы, но уже на следующем витке развития. И опять разжиреть боками к началу нового века.

Они удивляли многим, твои заморские сородичи. Невиданной прежде надёжностью: ходовка не сыпалась, движки не требовали переборки, с аппетитом поглощая самое тошнотворное отечественное топливо вплоть до левой в обоих смыслах судовой соляры. Невиданной укомплектованностью: даже на самых простеньких машинках стояли автоматы, которых поначалу побаивались наши люди, привыкшие к механике, имелись буржуазные кондиционеры. В обязательном порядке — гидроусилители руля, позволявшие без напряжения крутить баранку, что называется, одним пальцем (кстати, по манере держать рулевое колесо обеими руками можно почти безошибочно угадать водителя старой школы; большая часть научившихся вождению уже в новое время, по крайней мере мужчины, небрежно рулит одной правой, наложив её «на 12 часов» — так удобнее приветствовать знакомых или благодарить незнакомых, на мгновение растопыривая пальцы рулящей руки). Электропакет, то есть кнопки стеклоподъёмников и центрального замка, шумоизоляция, регулировки сидений и рулей, подвески с изменяемой жёсткостью, множество каких-то наворотов, бардачков, приятных мелочей, о которых мы и не подозревали раньше. В 80-е и ранние 90-е всё это обрушилось на наш народ — именно народ, а не только номенклатурную или криминальную «элиту». Это теперь автоматами и кондишками никого уже не удивишь, иномарка давно перестала быть экзотикой. Тогда «японки» воспринимались как космические корабли из фантастических фильмов. Дожившие до сегодняшних дней машины тех поколений кажутся ностальгически трогательными. Они несут на себе смешные в своей устаревшей гордости надписи: EFI, 16 valve, twin cam… Уже несколько лет спустя эти пометки стали избыточными: и так понятно, что не карбюратор, а эфишка. Всё равно что сегодня специально обращать внимание на автоматическую коробку передач (сменившим её вариатором, кстати, некоторые производители ещё хвастаются, помещая сзади на кузов гордые буквы CVT) или писать, что у машины наличествуют все четыре колеса.

В окрестностях Владивостока я знаю только один участок без оговорок отличной дороги, на которой не страшно разгоняться. Это трасса, ведущая из владивостокского аэропорта (он расположен в соседнем городке Артёме) к федеральной дороге «Хабаровск — Владивосток». «Аэропортовской трассой», как свидетельствует городское предание, мы обязаны американскому президенту Форду, в 1974 решившему встретиться с Брежневым почему-то во Владивостоке. К приезду именитого гостя город, и дороги в том числе, привели в порядок. Сколько спидометровых стрелок было упёрто в ограничитель на этой трассе — не сосчитать. Казалось, сама близость аэропорта заставляла автомобили набирать взлётную скорость и пытаться оторваться от надоевшей земли. По той дороге ехать с разрешённой скоростью просто невозможно. К концу 80-х относятся знаменитые истории про «летучих голландцев»: водитель большегруза вдруг замечал в зеркале заднего вида машину невиданного облика, с невероятной быстротой настигающую грузовик. Когда машина выходила на обгон, обгоняемый вдруг с ужасом замечал, что на водительском месте никого нет. Потом, когда правый руль сам по себе уже никого не удивлял, пешеходы, особенно старшего возраста, долго не могли привыкнуть к тому, что автомобиль может подъехать сзади с опасной бесшумностью. Мотор, даже бензиновый и легковушечный, должен обязательно тарахтеть как потерпевший — мы так привыкли. А сколько времени ушло на то, чтобы отучить пассажиров остервенело лупить дверью, выходя из машины! «Это тебе не «Жигули», — презрительно цедили или раздражённо кричали водители.

Воспоминания, как старые «Ниссаны», подвержены коррозии, даже если мы пытаемся их зафиксировать со всей доступной нам мерой добросовестности. Мемуары пишутся задним числом, а память — не лучший редактор с точки зрения объективности и фактической выверенности. Дневники слишком сиюминутны, чтобы «в режиме реального времени» зафиксировать то, что потом окажется важным и «знаковым». Поэтому точно сказать, как всё начиналось, я не смогу. Да и никто не сможет, наверное. Ничего, если я ошибусь в некоторых деталях. Я надеюсь не ошибиться в главном.

Частные объявления в старых газетах — вот где в законсервированном виде хранится неотретушированная, настоящая жизнь. Перелистывая местные газеты за 1990 год, я убеждаюсь, что с той поры миновала целая эпоха. Дело не в календарной протяжённости отрезка времени, а в его насыщенности, когда год запросто идёт за три. «Куплю помпу к двигателю „тойота“ 13TV и его аналогам. Оплата по договорённости, можно валютой первой категории. Обращаться письменно: Владивосток, главпочтамт, до востребования МФ 20767, удостоверение». Сейчас никому и в голову не пришло бы в поисках помпы специально подавать объявление. Да и «валюта первой категории» — забытый термин, такой же, как СКВ — «свободно конвертируемая валюта». А вот раздел «Меняют»: «Импортную машину на квартиру или двухкомнатную квартиру». Или: «Меняю машину иномарки (то есть „иностранной марки», сейчас говорят проще — «иномарка“, и всё) на квартиру или машину и гостинку на трёхкомнатную квартиру. Возможны варианты». «Автомобиль иномарки в хорошем техническом состоянии на двухкомнатную квартиру в любом районе Владивостока». Не указаны ни модель, ни год: достаточно того, что «автомобиль иномарки». Меняют «трёхкомнатную квартиру в пос. Тикси ЯАССР (льготы Крайнего Севера, улучшенной планировки, в центре) на благоустроенную квартиру во Владивостоке, пригороде или иностр. машину типа „Волга“, телефон…». Сейчас бы у нас сказали «класса «Крауна» или «что-нибудь маркообразное». Тогда общепринятой точкой отсчёта, эталонным представительским седаном ещё выступала «Волга» — мечта советского человека 70-х, названная героем известного фильма той эпохи «малогабаритной квартирой». А как звучит — «в центре Тикси»!

Восхищаюсь удивительной невыдуманной прозой частных объявлений. «Елену, звонившую по телефону 25-05-04 Павлу, просим перезвонить по телефону 46-92-45 Алексею в ближайшие дни после 21 часа». Шедевр, и какой краткий, насухо выжатый — ни одного лишнего знака. Позвонила ли Елена? Финал открыт.

В тот короткий период машины, тогда ещё дефицитные, действительно менялись на квартиры. Именно тогда многие бесквартирные моряки сумели решить свой жилищный вопрос. За джип можно было обзавестись нормальной «трёшкой». Не то что потом: посмотришь на обшарпанную гостинку (я долго считал, что это общеупотребительное слово, пока не столкнулся с тем, что меня иногда не понимают люди с запада, поэтому следует пояснить: гостинки — блёклые серопанельные аскетичные муравейниковые здания с длинными тёмными коридорами; каждое отдельное жилище в них, тоже называемое гостинкой, представляет собой крошечную комнатку-клетушку, зато со своим санузлом), куда и днём-то в одиночку зайти страшно, а она вся по периметру уставлена автомобилями, в том числе и дорогими. Ни за один из них никакого жилья, даже самого затрапезного, уже не купишь. Поэтому сегодня так много бесквартирных с машинами. На квартиру нормальный средний человек всё равно не заработает. На машину — может.

Но я отвлёкся. Я расскажу тебе о крае, в котором ты очутилась, когда тебя, всю в белых надписях толстым маркером и в соляном налёте от залетавших на палубу волн, выгрузили на причал, где стояли высокие люди со странными лицами. Если бы ты могла вглядеться в правый нижний угол карты той территории, которую раньше обозначали гордой и даже грозной аббревиатурой «СССР», а теперь унизительно называют «постсоветским пространством», я бы показал тебе небольшой продолговатый отросток суши на крайнем юго-востоке, очертаниями напоминающий итальянский «сапог» и выдающийся в море. Это море южные корейцы зовут Восточным, северные корейцы — Корейским Восточным, а японцы и нещепетильные в таких вопросах русские — Японским. На полуострове расположен российский город Владивосток, именуемый китайцами «Хайшеньвэй», что означает «залив трепанга», а японцами — «Урадзиосутоку».

Тебе нечем увидеть карту этой территории. Ты можешь только осязать её своими чёрными круглыми бескамерными подошвами. Я дам тебе такую возможность. И ещё расскажу о том, как зимой на обледенелые склоны сопок отчаянно карабкаются автомобили, а летними ночами в море мерцают искорки планктона — не офисного, а самого настоящего; как разноцветно умирают кальмары, а на берег зачем-то выползают целые полчища красно-бурых живой, только что взятый с песчаного морского дна гребешок, политый солёным соевым соусом. Как цветут нежнейшим розовым цветом на городских улицах абрикосы-дички, а за городом, ещё в его черте, растут лимонниковые и кишмишовые лианы, кедры и маньчжурские орехи — близкие родственники грецких. Как в море в тёплые недели заплывают с юга акулы и смертельно ядовитая рыба фугу — любимое блюдо самураев-ортодоксов и зомби, которую я как-то сдуру чуть не съел. Как из воды выпрыгивает высоко к солнцу другая рыба — пиленгас, где-то далеко на западе именуемая кефалью. Я буду рассказывать долго, пока ты не поймёшь всё.

Поняв, ты не захочешь возвращаться на родину никогда.