Сквозной сюжет знаменитого сборника «Сцены частной и общественной жизни животных» (1842) — история о том, как звери собрались на
свою Генеральную ассамблею и решили освободиться от власти человека, а для этого — рассказать каждый свою историю. Читателя ждут
монологи Зайца-конформиста и Медведя-байрониста, Крокодила-эпикурейца и Пуделя, сделавшегося театральным критиком, английской
Кошки, осужденной за супружескую измену, и французской Кошки,
обманутой Котом-изменником. Имена и некоторые приметы у персонажей звериные, а проблемы, разумеется, — человеческие, те самые,
которые вставали перед французами первой половины XIX века в их
повседневной жизни. Перевод сборника выполнен известным российским исследователем французской культуры — Верой Мильчиной.

Господа! Ассамблея, заседание которой привело к появлению настоящей публикации, постановила лишить нас права говорить, но оставила за нами по крайней мере право писать.

Итак, с вашего позволения, почтенные главные редакторы, я взялась за перо.

Перо, благодарение Господу, есть орудие учтивое, оно уравнивает силы сторон, и я надеюсь в один прекрасный день доказать, что в руках умной Сороки орудие это имеет не меньше силы, чем в когтях Льва или в лапах Лиса.

Нынче речь не обо мне и не о госпожах Гусынях, Курицах и Клушах, которым оратор равно остроумный и глубокий, разом и жалобщик, и судья, столь целомудренно посоветовал ограничить жизнь домашним кругом¹; нет, я намерена рассказать вам историю Зайца, которого его злосчастья прославили среди Зверей и Людей, в городе и деревне.

Поверьте, господа, что если я решаюсь, говоря о делах, которые не касаются меня лично, нарушить молчание, которое я, как известно, всегда соблюдала неукоснительно, то лишь потому, что, поступив иначе, изменила бы священному долгу дружбы.

Недавним вечером, сидя на груде камней, я обдумывала последние строки поэмы в двенадцати песнях, посвященной защите попираемых прав нашего пола², как вдруг ко мне подскочил молодой Зайчонок, правнук героя моей истории.

— Госпожа Сорока, — крикнул он, не успев даже перевести дух, — там на опушке дедушка, он мне сказал: «Беги скорей за нашей приятельницей Сорокой…» — вот я и прибежал.

— Ты славный Зайчонок, — отвечала я, дружески похлопав его по щеке, — хорошо, что ты так спешишь исполнять поручения деда. Но если ты будешь бегать так быстро, то можешь заболеть.

— Нет, — отвечал он мне очень грустно, — я-то не заболел, а вот дедушка болеет. Его искусала Борзая лесничего… Мы за него волнуемся!

Медлить было нельзя; в мгновение ока я оказалась подле моего несчастного друга, который встретил меня с той сердечностью, какая приличествует добропорядочным Животным.

Правая лапа его висела на перевязи, кое-как устроенной из листьев тростника; на лбу покоился компресс из листьев душицы — дар сострадательной Лани; один глаз был скрыт под окровавленной повязкой.

Я тотчас догадалась, что здесь приложил свою гибельную руку Человек.

«Дражайшая Сорока, — сказал мне старец, чья физиономия хотя и была исполнена непривычной печали и серьезности, однако же не утратила исконного простодушия, — мы приходим в этот мир не для радости.

— Увы! — отвечала я, — с этим не поспоришь.

— Я знаю, — продолжал он, — что мы обязаны всегда всего бояться и что честному Зайцу редко удается умереть спокойно в собственной норе; но, как видите, я еще меньше других могу рассчитывать на так называемую прекрасную смерть; дела мои плохи; я, должно быть, окривел и наверняка стал калекой; меня сможет прикончить самый ничтожный Спаниель. Даже те из наших, что всегда верят в лучшее и упорно твердят, что охотничий сезон рано или поздно закрывается, не могут не признать, что через две недели он откроется; полагаю, что мне пора привести дела в порядок и завещать потомству историю моей жизни, дабы потомство, если, конечно, оно на это способно, извлекло из нее урок. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Если Господь позволил мне воротиться в родные края после того, как я столько лет жил и страдал среди Людей, значит, ему угодно, чтобы мои злосчастья послужили уроком грядущим Зайцам. О многих вещах никто не говорит из осторожности или из приличий; но перед лицом смерти лгать бесполезно и можно высказать все без утайки. Вдобавок признаюсь в собственной слабости: приятно, должно быть, остаться в памяти потомков и знать, что не умрешь весь; как по-вашему?

Мне стоило очень большого труда убедить его в том, что я с ним вполне согласна, ибо, живя среди Людей, он совершенно оглох, но упорно отрицал свою глухоту. Сколько раз проклинала я недуг, отнимавший у него счастливую возможность слушать других! Я крикнула ему в самое ухо, что сохраниться в своих произведениях — это прекрасно и что перед неизбежным концом утешительно думать о славе, могущей прийти на смену жизни; во всяком случае, ничего дурного в этом нет.

Тогда он сказал мне, что находится в большом затруднении; что не может писать, поскольку, на беду, сломана у него как раз правая лапа; что он пробовал диктовать своим детям, но бедняги умеют только играть да жевать; что он собрался было воспитать из старшего сына рапсода, который выучит всю историю отцовской жизни наизусть и сообщит ее грядущим векам, но этот повеса бегает так быстро, что у него все тотчас выветривается из головы. «Я вижу, — продолжал Заяц, — что устная традиция не способна запечатлеть факты со всей достоверностью; я не желаю становиться мифом, наподобие великого Вишну, Сен-Симона, Фурье и проч.³; вы, добрая Сорока, особа грамотная, благоволите же послужить мне секретарем, история моя от этого только выиграет.

Я уступила его настояниям и приготовилась слушать. Речи стариков многословны, но в них всегда содержится что-то поучительное.

Желая сообщить торжественность этому деянию, важнейшему и, быть может, последнему в его жизни, мой старый друг в течение пяти минут собирался с мыслями и, вспомнив, что некогда был Зайцем ученым, счел уместным начать с цитаты. (Это пристрастие к цитатам он унаследовал от одного старого актера, с которым свел знакомство в Париже.) Итак, заимствовав начало своего рассказа у трагического писателя, за которым Люди наконец согласились признать некоторые достоинства, он произнес следующие слова:

Приблизьтесь, сыновья! Настал тот час желанный,

Когда я вам могу свои поведать планы⁴.

Эти два стиха Расина, которые некий Митридат обратил
к своим сыновьям по совершенно другому поводу⁵, вкупе
с превосходной декламацией рассказчика, произвели действие
самое разительное.

Старший из Зайчат бросил все дела и почтительно уселся
на колени деда; младший, страстный любитель сказок, застыл,
навострив уши; а самый юный уселся на землю и принялся
посасывать стебелек клевера.

Старец, удовлетворенный вниманием публики и видя,
что я готова записывать, продолжал так:

Мой секрет, дети мои, — это моя история. Пусть она
послужит вам уроком; ведь мудрость приходит к нам лишь
с годами, но мы можем пойти ей навстречу.

Мне исполнилось десять лет. На моей заячьей памяти
не было случая, чтобы Зверь дожил до таких преклонных годов⁶.
Я появился на свет во Франции, от французских родителей,
1 мая 1830 года здесь неподалеку, за вон тем громадным дубом,
красою нашего прекрасного леса Рамбуйе, на подстилке из мха,
которую добрая моя матушка покрыла своим мягчайшим пухом.

Я еще помню те прекрасные ночи моего детства, когда
я радовался своему появлению на свет, когда жизнь казалась
мне такой легкой, свет луны таким чистым, трава такой вкусной, чабрец таким душистым.

Есть дни ненастные — но красен божий свет! ⁷

В ту пору я был резов, ветрен и ленив, как вы теперь;
я наслаждался вашей младостью, вашей беззаботностью
и собственными четырьмя лапами; я ничего не знал о жизни,
я был счастлив, да, счастлив! ибо Заяц, знающий, из чего состоит существование Зайца, умирает ежеминутно, трепещет
постоянно. Опыт, увы, есть не что иное, как память о несчастье.

Впрочем, очень скоро я выяснил, что не все к лучшему
в этом печальном мире⁸, что день на день не приходится.

Однажды утром, всласть набегавшись по здешним лугам
и полям, я послушно возвратился к матушке и, как подобает
дитяти моего возраста, улегся спать у нее под бочком, но очень
скоро меня разбудили два раската грома и ужасные крики…
Матушка лежала в двух шагах от меня; ее застрелили, ее убили!.. — «Беги! — крикнула она. — Беги!» — и испустила дух.
Последняя ее мысль была обо мне.

Мне достало одной секунды, чтобы уразуметь, что такое
ружье, что такое несчастье, что такое Человек. О, дети мои,
не будь на земле Людей, земля была бы раем для Зайцев: она
так хороша и так плодоносна! Нам было бы довольно знать,
где самый чистый источник, где самая укромная нора, где
самые вкусные травы. Разве нашлось бы на свете существо
счастливее Зайца, спрашиваю я вас, если бы за грехи наши
Господь не выдумал Человека? но увы, у всякой медали есть
обратная сторона, подле добра всегда гнездится зло, рядом
с Животным непременно обретается Человек.

— Поверите ли, дражайшая Сорока, — воскликнул он, —
что мне случалось прочесть в книгах — впрочем, сочиненных
не Животными, — что Бог создал Человека по своему образу
и подобию? Какое богохульство!

— Скажи, дедушка, — спросил меньшой из Зайчат, —
однажды там в поле два Зайчонка играли со своей сестрицей,
а большая злая Птица встала у них поперек дороги; это был
Человек?

— Не болтай глупостей, — отвечал ему один из братьев, — раз это была Птица, то уж точно не Человек. И вообще
замолчи: чтобы дедушка тебя услышал, надо кричать очень
громко, а от этого шума нам всем станет страшно.

— Тише! — вскричал старец, заметив, что никто его
не слушает. — На чем, бишь, я остановился? — спросил он
у меня.

— Ваша матушка испустила дух, но успела крикнуть вам:
«Беги!»

— Бедная матушка! Она не ошиблась: ее смерть была
только началом. Матушка пала жертвой большой королевской
охоты. С утра до ночи продолжалась ужасная резня: земля была
усеяна трупами, повсюду текли реки крови, молодые побеги
падали, сраженные свинцом, гибли даже цветы: Люди не жалели
их и попирали ногами. Пять сотен наших собратьев расстались
с жизнью в тот ужасный день! Можно ли понять извергов, которые находят удовольствие в том, чтобы заливать кровью поля,
и называют охоту, иначе говоря — убийство, милой забавой!

Впрочем, матушка была отомщена на славу. Та королевская охота, говорят, оказалась последней. Человек, который
ее устроил, однажды еще раз проехал через Рамбуйе, но уже
не для охоты⁹.

Я последовал советам матушки: она велела мне бежать,
и я побежал, причем для Зайца восемнадцати дней от роду
бежал я очень резво; да, клянусь честью, очень резво. И если
вам, дети мои, доведется попасть в такую передрягу, ничего
не бойтесь, бегите что есть сил. В этом нет ничего постыдного, так поступали самые великие полководцы, и называется
это не струсить, а отступить перед превосходящими силами
противника.

Я не могу без возмущения слышать, как Зайцев называют трусами. Можно подумать, что сделать ноги в минуту
опасности — это пара пустяков. Все эти краснобаи, которые,
вооруженные до зубов, охотятся на беззащитных Животных,
сильны только благодаря нашей слабости. Они велики лишь
потому, что мы малы. Нашелся один честный писатель, Шиллер, который так и сказал: не будь на свете Зайцев, не было
бы и героев¹⁰.

Итак, я бросился бежать и бежал очень долго; я совсем
запыхался и наконец у меня началось такое колотье в боку,
что я упал замертво. Не знаю, сколько времени я провалялся
без чувств, но когда очнулся, то с ужасом обнаружил себя
не среди зеленых лесов, не под ясным небом, не на любимой
траве, а в узкой темнице, в закрытой корзинке.

Удача мне изменила! Впрочем, я убедился, что еще не умер,
и это меня обрадовало; ведь я слыхал, что смерть — худшее из
зол, потому что самое последнее; впрочем, слыхал я также, что
Люди пленных не берут, и, не зная, что со мною станется, предался печали. Меня довольно сильно трясло, и ощущения я при
этом испытывал не самые приятные, но куда хуже стало, когда
от одного толчка, более резкого, чем прочие, крышка моей темницы приоткрылась и я смог разглядеть, что Человек, на руке
у которого висела корзинка, не шевелится, а между тем очень
быстро движется вперед. Вы еще не знаете жизни и с трудом
сможете мне поверить, а между тем я говорю чистую правду:
мой похититель ехал на Лошади! Человек был сверху, а Лошадь
снизу. Звериному разуму этого не понять. Что я, бедный Заяц,
стал повиноваться Человеку, в этом ничего удивительного нет.
Но чтобы Лошадь, создание огромное и сильное, наделенное
крепкими копытами, согласилось, наподобие Собаки, служить
Человеку и малодушно подставлять ему спину, — вот что могло
бы заставить нас усомниться в великом предназначении Животного, когда бы не надежда на жизнь за гробом, а главное, когда
бы не уверенность в том, что наши сомнения ровным счетом
ничего не изменят.
Похититель мой был королевским лакеем, он служил
тому королю Франции, которого беспристрастный историк
обязан заклеймить позорным званием величайшего охотника
современности.
При этом энергическом восклицании старца я не могла
не подумать, что, как ни сурово его проклятие, несправедливым его не назовешь; факты доказывают неопровержимо, что
Карлу Х не удалось завоевать любовь Зайцев¹¹.

1 Те из господ подписчиков, которые еще не успели забыть, что на заседании нашей Генеральной ассамблеи дамам было отказано в праве голоса, сочтут, несомненно, совершенно естественным, что первой нам написала именно дама. Мы надеемся, что готовность, с какою мы поспешили опубликовать письмо госпожи Сороки, поможет ей забыть неприятное впечатление, какое, судя по всему, произвели на нее некоторые части выступления Лиса (см. Пролог). Со скромностью, которая, как нетрудно догадаться, далась ей нелегко и которая свидетельствует о редкостном совершенстве вкуса, повествовательница смиренно отходит на задний план всякий раз, когда того требуют интересы ее героя. (Примечание редакторов.) Об авторе этого рассказа П.-Ж. Этцеле, писавшем под псевдонимом П.-Ж. Сталь, см. во вступительной статье.

2 Первая — но далеко не последняя в «Сценах» — насмешка над женщинами-писательницами и защитницами женских прав, которых в это время во Франции было уже немало.

3 Оба создателя утопических учений, и Клод-Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон (1760–1825), и Шарль Фурье (1772–1837), ко времени выхода «Сцен» были уже мертвы, но оставили множество продолжателей и почитателей, что и дает Этцелю/Сталю основания уподобить их одному из верховных богов индуизма — Вишну.

4 Расин. Митридат. Д. 3, сц. 1; пер. Ю. Стефанова. В 1820-е годы под пером сторонников романтизма классицистические трагедии Расина представали символом устаревшей литературы, не соответствующей потребностям нового времени (см., например, трактат Стендаля «Расин и Шекспир», 1823–1825). Фраза о том, что за Расином «наконец согласились признать некоторые достоинства» — иронический намек
на «реабилитацию» драматургии Расина и Корнеля, которая произошла
незадолго до публикации «Сцен», в самом конце 1830-х годов, во многом
благодаря появлению на сцене «Комеди Франсез» молодой актрисы
Рашель.

5 У Расина царь Понта Митридат делится с сыновьями своими планами
завоевания Италии.

6 В статье «Заяц» из «Естественной истории» Бюффона (т. 15, 1767),
на которую рассказчик ссылается чуть ниже, предельным сроком жизни
зайцев названы 7–8 лет.

7 Андре Шенье. Молодая узница; пер. И.И. Козлова.

8 Реминисценция из повести «Кандид» (1759), в которой Вольтер,
пародируя доктрину «предустановленной гармонии» Лейбница, вкладывает в уста доктора Панглосса оптимистическую констатацию: «Все
к лучшему в этом лучшем из миров».

9 Король Карл Х очень любил охотиться в лесу, окружавшем его резиденцию Рамбуйе. Сразу после Июльской революции, свергнувшей его
с трона, король бежал из столицы и прибыл в замок Рамбуйе вечером
31 июля, когда наместником королевства был уже назначен его кузен герцог Орлеанский (очень скоро ставший новым королем под именем
Луи-Филиппа). 7 августа 1830 года Гранвиль выпустил карикатуру «Национальная охота на королевских землях», где король и его приближенные (с мордами медведя, осла, змеи и проч.) на четвереньках убегают от «охотников» — восставшего народа.

10 «Жалкий удел быть зайцем на этом свете. Но зайцы-то и нужны
господину» (Шиллер. Разбойники. Акт 1, сц. 1; пер. Н. Ман).

11 Карл Х был изгнан из Франции собственными подданными и умер в 1836 году в Гориции, на территории Австрийской империи.

Хотя палеоантропология — наука об эволюции человека — переживает бурный расцвет, его происхождение до сих пор окружено множеством мифов. Это и антиэволюционистские теории, и легенды, порожденные массовой культурой, и околонаучные представления, бытующие среди людей образованных и начитанных. Хотите узнать, как все было на самом деле? Александр Соколов, научный журналист, преподаватель, создатель и редактор крупнейшего русскоязычного интернет-ресурса по эволюции человека «Антропогенез.ру», собрал целую коллекцию мифов и проверил, насколько они состоятельны.

Именно за это Дарвина клеймили больше всего: выводили в образе обезьяны на злобных карикатурах, предавали анафеме в религиозных журнальчиках. Однако идея об обезьяньих предках человека принадлежит не Дарвину. Об этом почти ничего не говорится в его главной работе — книге «Происхождение видов путем естественного отбора», и вовсе не в этом заслуга великого натуралиста.

Мысль о том, что предком человека является древняя обезьяна, за полвека до Дарвина высказал другой отец биологии — Жан Батист Ламарк, автор первой законченной теории эволюции. В своей книге «Философия зоологии» в 1809 г. (год рождения Дарвина!) Ламарк пишет:

Допустим в самом деле, что какая нибудь порода четвероруких — вернее всего, совершеннейшая из них — отвыкла в силу тех или других внешних условий или по какой нибудь иной причине лазать по деревьям и цепляться за ветви задними конечностями наряду с передними; допустим далее, что особям такой предполагаемой породы приходилось в течение целого ряда поколений пользоваться задними конечностями только для ходьбы, не употребляя на это передних. Несомненно, в этом случае — согласно с приведенными наблюдениями в предшествующей главе — наши четверорукие обратятся в конце концов в двуруких и большие пальцы на их задних конечностях перестанут противопоставляться остальным, так как эти конечности стали служить им только для ходьбы.

Допустим далее, что данные особи, побуждаемые потребностью господствовать и видеть вдаль и вширь, употребят усилия стоять на одних задних конечностях и будут неуклонно придерживаться этой привычки из поколения в поколение; несомненно, их задние конечности мало-помалу примут строение, необходимое для поддержания тела в приподнятом положении, и получат икры; тогда одновременное пользование при ходьбе задними и передними конечностями будет для наших особей очень затруднено.

Ламарк Ж. Б. Философия зоологии, т. 1.

Впрочем, на поразительное сходство человека и человекообразных обезьян обращали внимание еще античные мыслители — например, Аристотель, писавший в IV в. до н. э.: «Некоторые животные обладают свойствами человека и четвероногих, как, например, пификос, кебос и кинокефалос…». Пификос, или питекос, — бесхвостая обезьяна, кебос — мартышка, кинокефалос — «псоглавец» — возможно, павиан.

Дарвин же впервые предложил внятный и обоснованный механизм эволюционных изменений. В книге «Происхождение видов» эволюция объясняется просто и убедительно. Виды изменчивы, каждая особь чем то отличается от других представителей вида. Ресурсов — пищи и половых партнеров — на всех не хватает. Возникает естественный отбор: более удачные экземпляры выживают и размножаются, неудачные — отбраковываются, вымываются из популяции хищниками, болезнями, конкурентами за пищу. Таким образом, вид меняется; возникают новые формы.

Как уже говорилось выше, в «Происхождении видов» автор не касается темы происхождения человека. Дипломатичный и осторожный Дарвин прекрасно понимал, что подступил вплотную к очень щекотливой теме. Хватит уже того, что он покусился на идею творения всего живого. Если бы Дарвин сразу «рубанул с плеча», современники могли поступить с его теорией так же, как в свое время с идеями Ламарка, — счесть очередным сумасбродством, предать анафеме или просто проигнорировать.

Дарвин, представьте себе, щадил религиозные чувства людей своей эпохи! Потому говорил об эволюции на примере голубей, вьюрков, черепах, медведей, пчел и цветковых растений… Но деликатно умолчал о венце творения — человеке.

Резюме

Отсутствие в наиболее известной книге Дарвина высказываний о человеческой природе послужило почвой для следующего мифа.

«Дарвин был, между прочим, человеком глубоко верующим, получил духовное образование, и даже в „Происхождении видов“ есть абзац, восславляющий Творца. А крамольную мысль об обезьяночеловеках ему приписали злобные атеисты».

Как часто бывает в «городских легендах», в предыдущем высказывании правда переплелась с вымыслом. Давайте отделим одно от другого. Чарльз Дарвин действительно закончил духовное учебное заведение — колледж Христа в Кембриджском университете. Но, увлекшись естествознанием, предпочел накатанной дороге служителя церкви тернистый путь исследователя-первопроходца. И разумеется, эволюционные взгляды не снизошли на Дарвина внезапно в результате откровения, а формировались в течение многих лет наблюдений за явлениями природы, опытов, сомнений.

В своем знаменитом «Путешествии на корабле „Бигль“» (в первом издании 1839 г.) Дарвин еще позволял себе высказывания о «животных, каждое из которых получило при сотворении особого рода организацию» (курсив мой. — Авт.). Дневники Дарвина дают отчетливую картину эволюции его взглядов и убеждений. Впрочем, в наши цели не входит анализ биографии Дарвина. Принципиально здесь следующее: да, «Происхождение видов» — не об истоках человеческого рода. Этому вопросу Дарвин целиком посвятил другую книгу, которая так и озаглавлена — «Происхождение человека и половой отбор». В этой книге, вышедшей в 1871 г., автор пишет прямым текстом:

Если допустить, что человекообразные обезьяны образуют естественную подгруппу, то, зная, что человек сходен с ними не только во всех тех признаках, которые общи ему с целою группою узконосых, но и в других особенных признаках, каково отсутствие хвоста и седалищных мозолей, а также, вообще, по внешности, — зная это, мы можем заключить, что человечеству было дано начало некоторым древним членом человекообразной подгруппы. Мало вероятия, чтобы один член какой либо из других низших подгрупп мог посредством аналогичных изменений дать начало человекообразному существу, сходному в столь многих отношениях с человекообразными обезьянами. Нет сомнения, человек пережил громадное количество видоизменений, сравнительно с большинством своих родичей, как видно из значительного развития его мозга и вертикального положения. Тем не менее мы должны помнить, что он представляет лишь одну из нескольких исключительных форм «приматов». […]

В классе млекопитающих не трудно представить себе ступени, ведущие от древних птицезверей к древним сумчатым и от этих — к древним предкам живородящих млекопитающих. Мы можем подняться таким образом до лемурных, а от последних уже не велик промежуток до обезьян. Обезьяны разделились с течением времени на две большие ветви: обезьян Нового и Старого Света. От последних же произошел в отдаленный период времени человек, чудо и слава мира.

Видимо, после триумфа «Происхождения видов» автор счел, что время пришло. И опять оказался прав, обозначив и ближайшего родственника человека — шимпанзе, и наиболее вероятную нашу прародину — Африканский континент.

Впрочем, к этому моменту о происхождении человека от обезьяны уже открыто говорили и писали другие ученые. Например, более решительный соратник Дарвина Томас Гексли издал в 1863 г. книгу «Место человека в природе», целиком посвященную нашему родству с человекообразными обезьянами. Годом ранее, готовясь к циклу просветительских лекций, Гексли писал жене о своих слушателях: «К пятнице каждый из них вполне проникнется сознанием того, что он обезьяна».

Резюме

Религиозные консерваторы часто представляют Дарвина (наряду с Ницше, Фрейдом и прочими «еретиками») этаким идолом атеизма, пропагандистом вседозволенности и принципа «кто сильнее — тот и прав». Дескать, «масон и безбожник» Дарвин написал свою книгу в противовес Библии, стремясь низвергнуть христианские ценности, заставить людей «забыть о Всевышнем отце и сделать своим прародителем мерзкую обезьяну».

Однако при знакомстве с трудами и биографией великого натуралиста вырисовывается другая картина. Приступая к работе над книгой, Дарвин меньше всего хотел покушаться на религию. Впрочем, и позже он не собирался вступать в борьбу с Церковью. Чарльз Дарвин был не философом, а естествоиспытателем, а по характеру — осторожным и деликатным человеком, к тому же женатым на весьма набожной женщине. В книгах он избегал метафизики и отвлеченных рассуждений, справедливо понимая, что в научном труде место — фактам и их интерпретациям, а не фантазиям. А в конец второго издания «Происхождения видов» действительно вставил панегирик мудрости Творца, первоначально вдохнувшего жизнь «в одну или ограниченное число форм»…

Только в своей автобиографии, написанной незадолго до смерти, Дарвин откровенно рассказал о своих взглядах на религию.

Чарльз Дарвин, пытливый наблюдатель и экспериментатор, собрал огромное количество фактов, которые надо было как то объяснить! И он дал свое объяснение, которое свело множество данных воедино и придало им новый, неожиданный смысл. Стремление проникнуть в тайны природы, выявить ранее сокрытые от человеческого разума закономерности, а отнюдь не желание сокрушить авторитеты и традиции двигало Дарвином в течение всего его жизненного пути. Во многом из боязни, что современники не поймут его идей, воспримут их неправильно, долгие годы он медлил с изданием главной работы своей жизни (от написания первой версии до выхода книги в свет прошло 17 лет).

Интересно, что некоторые представители Церкви сразу же после выхода «Происхождения видов» стали искать пути примирения новой теории и религиозной картины мира. Ищут и по сей день… XX в. ознаменовался рядом громких «обезьяньих процессов» — и Россия отметилась в этом сомнительном списке в 2008 м. Итак, на одном полюсе — судебные разбирательства об «оскорблении чувств» (заметим, далеко не всегда инспирированные Церковью; в народе и без того хватает «энтузиастов»). На другом — заявление папы римского Пия XII о том, что между теорией эволюции и религиозной верой нет никакого противоречия. Сказано в 1950 г. Существование теистического эволюционизма как респектабельного направления в религиозной философии — свидетельство того, что можно быть верующим человеком и при этом спокойно принимать идеи Дарвина.

Впрочем, мифотворцы от религии, которые желают быть святее папы римского, воюют с дарвинизмом уже полтора века и, вероятно, не уймутся еще лет 200.

Резюме

Юлия Винер родилась в СССР незадолго до начала Второй мировой войны, юность ее пришлась на оттепель и освоение целины, зрелость — на годы застоя, для нее лично завершившиеся эмиграцией в Израиль. Военное детство, комсомольско-студенческие порывы и последующее разочарование, литературная среда, встречи с известными писателями (Андрей Платонов, Виктор Некрасов и другие)… Юлия Винер ярко и с юмором рисует колоритные подробности быта той эпохи, воссоздает образы самых разных людей — от соседей по московской коммунальной квартире до лондонского лорда-хиппи или арабского семейства. Мир, огромный и многокрасочный, жизнь, долгая, драматичная, насыщенная событиями, — вот чем привлекает это повествование.

Я хотела бы похвастаться, что в раннем детстве встречалась с разными известными людьми, но на самом деле хвастаться нечем. Я была тогда слишком мала и едва помню те времена и этих людей. Мельчайшие крохи этих воспоминаний не имели бы вообще никакой ценности, будь они о ком-либо другом, не о них. Да и так я не уверена, что они чего-то стоят. Однако не мне судить.

Чистополь, городок под Казанью, война (Вторая мировая, разумеется).

Я в эвакуации, живу в детском доме. Меня отпустили в гости к дедушке. Дедушка, еврейский писатель Ноах Лурье, арестованный в тридцать седьмом и чудом выпущенный в тридцать девятом без права проживания в больших городах, поселился в избушке на окраине, и визиты к нему — единственные просветы в моей тоскливой и полуголодной детдомовской жизни. У дедушки мне дают «пирожное» — кусочек хлеба, намазанный топленым маслом, а сверху медом, и кружок мороженого молока. Так хранили там молоко: замораживали в блюдцах, затем блюдца снимали, а полученные кружкu молочного льда складывали стопками в глубоких ледниках.

Я дорожу каждой минутой этих кратких визитов. И вот — я пришла к дедушке, а там сидит какая-то чужая женщина. Она не понравилась мне с первого взгляда. И даже испугала. От нее неслась ощутимая волна неприкаянности, подавленности, отчаяния. Я и сама была тогда придавленная и несчастная, и ее присутствие подействовало сильно и тягостно. Сразу захотелось плакать, вспомнилась мама, которой нет рядом, и папа, которого уже нет совсем. А хуже всего — она отнимала у меня дедушку, он разговаривал с нею и совсем не занимался мной. Женщина тоже не обращала на меня внимания, и к лежавшему перед ней угощению (явно приготовили для меня, а теперь отдали ей?) даже не прикасалась. Я очень хотела, чтобы она ушла, и, помнится, даже сказала ей что-то в этом роде. Кто она — я не знала и не хотела знать. Главное, чтоб ушла
поскорей.

И она скоро ушла, и вскоре после этого уехала в назначенную ей властями Елабугу. И вскоре после этого ее не стало. Не стало Марины Цветаевой, которая так не понравилась шестилетней мне.

Год был, по-видимому, сорок третий на исходе, или начало сорок четвертого. Во всяком случае, зима. И война. Меня недавно привезли в Москву из маленького городка под Казанью, где я пробыла два года в эвакуации в детском доме. Мы с матерью жили в старом деревянном доме на улице Воровского, в огромной коммунальной квартире, где мы занимали длинную, коридорообразную комнату. В одном ее конце была дверь, а в другом окно. Вдоль стен плотно стояли книжные полки — книги были собраны умершим перед самой войной маминым вторым мужем Владимиром Грибом, известным и любимым тогда литературным критиком, чьи писания вскоре надолго впали в глубокую немилость (о чем я тогда, разумеется, не имела ни малейшего понятия).

Мать моя была молода, едва за тридцать, и необычайно хороша собой. Возраста ее я не замечала, но красоту видела даже я. Вокруг нее было немало мужчин, и я все время надеялась, что один из них станет мне папой — мой собственный отец погиб на фронте в самом начале войны. Но мама тогда была всецело занята другим: мой брат от второго маминого мужа, отвезенный ею перед началом войны на лето к бабушке, на Украину, оказался под немцами. Немцы наступали и отступали, городок, где жили брат с бабкой, то освобождали, то отдавали обратно, и мама выклянчивала пропуска («бронь» это называлось), выбивала билеты на поезд и дважды ездила на Украину. Невообразимые трудности этих ее поездок описывать не буду, но возвращалась она оба раза ни с чем. А в перерывах между поездками лихорадочно металась в поисках литературного заработка,
чтобы прокормить меня и себя.

И очень часто мужчины, заходившие повидать маму, заставали дома меня одну. Среди них наверняка были всякие интересные люди, и некоторых я даже помню по именам, но никаких существенных воспоминаний о них не сохранилось.

А вот одного, оказывается, немножко запомнила. То ли потому, что он приходил чаще других, то ли он казался мне добрее других, и я особенно хотела иметь его папой. Другие заходили, узнавали, что мамы нет дома, задавали какой-нибудь скучный детский вопрос — и уходили. А он никуда не торопился и, казалось, рад был и моему обществу. Разговоров с ним я, разумеется, не помню, но помню, что ничего нарочито детского в них не было, что обсуждалось всегда что-нибудь существенное и жгуче для меня интересное. Поэтому приходы его я особенно любила, и именно без мамы, потому что при маме он становился каким-то прибитым, суетливым, а на меня переставал обращать внимание.

Внешний его облик почти забылся. Неясно и, скорее всего, недостоверно, мелькают в памяти редкие темно-русые вихры, стертые краски небольшого круглого лица, не слишком чистая и слишком легкая по сезону одежда.

Вот сейчас вспомнила вдруг, что однажды (без мамы) он принес бутерброд с селедкой, я думала, что весь мне, но он разделил его пополам и свою половину сразу съел.

Но отчетливее всего я помню эпизод с одеколоном. Он пришел с мороза, увидел, что мамы нет, и тут же начал открывать разные шкафчики и шарить по полкам за книжками. И на полке над маминой кроватью, где стояли кое-какие баночки и бутылочки, нашел флакон «Тройного» одеколона. Он вытряхнул одеколон в стакан и выпил. Я знала, что мама этим одеколоном очень дорожит, но сказала ли ему что-нибудь — не помню. Мама, узнав об этом, очень огорчилась, чуть не плакала. Впрочем, может быть, не из-за самого одеколона.

Еще помню, как мы с ним и с мамой сидим вечером вокруг печки-буржуйки и топим эту печку немецкими книгами и номерами журнала «Литературное обозрение». Электричества нет. Бумажные листы горят легко и живо, и мне весело и уютно в тепле, в полутьме, в обществе милых мне людей.

Все это я пишу сейчас, вспоминая, скорее всего, не сами события, а свое воспоминание о них, относящееся к концу пятидесятых годов. Имя Андрея Платонова начало циркулировать тогда в интеллигентской среде, и тут-то все и всплыло в памяти. И я, выбрав посреди такого разговора подходящий момент, нередко вставляла: «А Платонов ухаживал за моей мамой и один раз выпил у нее одеколон!». И все вздыхали — с пониманием и сочувствием.

Впрочем, это ведь мог быть и не Платонов. Точно ли о нем это скудное воспоминание, или о другом поклоннике моей матери? Она, мне кажется, подтверждала, что о нем, но спросить теперь уже некого.

Никаких параллелей между Платоновым и человеком, о котором расскажу сейчас, я проводить не собираюсь. Общее у них только то, что оба они были пишущие люди в советскую эпоху. А различий столько, что для параллелей и места не остается.

Еврейского поэта Льва Квитко я помню гораздо ярче и увереннее, потому что это был, наряду с Перецом Маркишем (о котором у меня, однако, не сохранилось никаких воспоминаний), ближайший друг моего отца. И еще потому, что последний раз видела Квитко в чрезвычайно драматических обстоятельствах, которые, впрочем, тоже мало тогда сознавала.

Дядя Лейба был в моем раннем детстве всегда. Мой отец очень любил его, а значит, не могла не любить его и я. Среди прочих интеллектуальных друзей моего отца он резко выделялся для меня своим мощным физическим присутствием. Его всегда было много, он заполнял собой пространство, никого при этом не вытесняя. У него были большие, до лоска выбритые щеки, которые мне приятнобыло гладить, сидя у него на коленях. И большой, тоже гладкий и приятный на ощупь нос. И свежие, красиво блестящие толстые губы. Хотя отец наверняка говорил мне, что хвататься за чужое лицо нехорошо, сам дядя Лейба никогда мне этого не запрещал.

Обязанность занимать меня, когда отец брал меня с собой в гости к дяде Лейбе, выпадала на долю его дочери Эти — девушки лет, вероятно, пятнадцати-шестнадцати. Однажды, не зная, чем еще отвлечь меня от попыток помешать беседе наших отцов, она разложила передо мной на письменном столе толстый том энциклопедии. Книга открылась на статье о питонах, которую сопровождала весьма выразительная и реалистическая иллюстрация. Этя начала читать статью вслух. Там говорилось много интересного, но меня так поразила и испугала картинка, что я схватила со стола карандаш и стала ее закрашивать, да с такой яростью, что моментально прорвала бумагу. Этя не успела меня удержать и резко прикрикнула на меня. Подбежал отец — слезы, крик, замешательство. Подошел и хозяин дома. Отец стал перед ним извиняться за испорченную книгу, одновременно выговаривая мне. «Чего там, Винер, — сказал дядя Лейба (они называли друг друга по фамилиям), — оставь. Чем ругать девочку, лучше ей помочь». Он взял из каменного стаканчика ручку, обмакнул перо в чернильницу и аккуратно обвел прорванную картинку жирной фиолетовой рамкой. Затем тщательно заштриховал ее вдоль, поперек и наискось. Змеи исчезли.

Они, правда, долго еще жили в моем воображении, особенно по вечерам, когда я засыпала в полутемной комнате, глядя на середину потолка, откуда спускался толстый шнур, державший люстру. Шнур постепенно утолщался, начинал шевелиться, вокруг него обвивался второй, третий… но тут я брала ручку, макала перо в чернила и жирными штрихами закрашивала все эти шевелящиеся шнуры вместе с люстрой. И спокойно засыпала.

… После гибели отца я видела Льва Квитко не часто. Как и многие друзья моего отца, он, видимо, не мог простить моей матери, что она в свое время ушла от него к другому. Правда, зная, что живется нам трудно, Квитко все же изредка навещал нас, подкидывал кое-какую помощь. Во время этих визитов он бывал обычно натянут, рассеян, обменивался с мамой короткими сухими фразами на бытовые темы, спрашивал, как я учусь, и спешил уйти. Я сидела молча, глядя на любимого дядю Лейбу и думая, что вот и мой папа был точно такой же. Мне страстно хотелось, чтобы он поговорил со мной, обратил на меня внимание, хоть ненадолго вновь заполнил собой так сильно опустевшее пространство. Но я знала, что ни заговорить с ним самой, ни тем более залезть на колени и погладить лоснящиеся щеки уже нельзя. Да и щеки уже были не такие гладкие, и сам он не такой широкий, громкий и дружелюбный.

Однако желание мое исполнилось — как полагается, совсем не тогда и не так, как было нужно. Лев Квитко и поговорил со мной, и времени своего уделил мне много — больше, чем я тогда хотела. Произошло это, мне кажется, в конце сорок восьмого года (или, наоборот, в начале сорок девятого — это сейчас легко проверить, но не хочется привносить излишний педантизм в это смутное
воспоминание).

Я встретила Квитко в переходе в метро, торопясь куда-то по важным для меня делам. И было мне в ту минуту совершенно не до него. Поэтому я, хотя по привычке и обрадовалась встрече, но, поздоровавшись, рвалась бежать дальше. А он почему-то удерживал меня, расспрашивал о вещах, совершенно, как я полагала, ему не интересных. И, наконец, видя, что мне не стоится, спросил, в какую сторону я еду. И сказал, что ему туда же, поедем вместе. Как я была бы счастлива этой встречей и совместной ездой всего два-три года назад! А сейчас мне не терпелось от него отделаться. Ведь он не мог так быстро бежать по переходу, как я, не мог ловко вскочить в смыкающиеся двери поезда. Тем более что и выглядел он как-то необычно громоздко. Не так уж и холодно было на улице, а под его распахнутой на груди шубой я видела поверх рубашки два джемпера, пиджак и еще какую-то кацавейку на меху.

В поезде я хотела стать у дверей, чтобы сразу выскочить на своей остановке, но он оттеснил меня в конец вагона и с напряженным оживлением продолжал расспрашивать, говорил, как я похожа на папу и как папа радовался бы, что у него растет большая и умная дочь, — именно все то, что мне еще недавно страстно хотелось услышать. При этом он часто оглядывался по сторонам. И я чувствовала, что он, как и всегда, думает о другом — о чем, я тогда не любопытствовала, — и мне вдвойне не терпелось с ним расстаться. Но он и с поезда сошел вместе со мной, и к выходу шел, держа меня за рукав и продолжая говорить без умолку. И тогда, с инстинктивной детской проницательностью и жестокостью ощутив в этом сильном и авторитетном человеке какую-то слабину, я позволила себе то, что мне и в голову не пришло бы сделать прежде. Я приостановилась и сказала: «Дядя Лейба, простите, я очень спешу. Вы как-нибудь зайдите к нам, и обо всем поговорим». Он тут же отпустил мой рукав, лицо его опало и утратило оживленное выражение. «Конечно же зайду, — сказал он. — А может, и нет. А ты беги. Беги и будь счастлива!»

Когда я рассказала об этой встрече маме, упомянув, что дядя Лейба был какой-то странный, она прижала меня к себе и сказала: «О господи». Но ничего не объяснила. А я, с двенадцатилетним безразличием к чужим, как я думала, бедам, и не расспрашивала. Сколько раз потом, уже зная, что предстояло тогда еврейскому поэту Льву Квитко, я переигрывала в воображении эту встречу!

Больше я дядю Лейбу не видала. И может быть, никто из родных и друзей больше его не видал.

В книгу вошли два произведения Ларисы Склярук. Роман «Плененная Иудея» переносит читателя в I век нашей эры. На фоне отчаянной и безнадежной борьбы за независимость народа Иудеи с Римом разворачивается история любви двух мужчин к одной женщине. Множество деталей точно передают колорит далекой эпохи и дают возможность пережить события древней истории, словно это современность.

Во втором романе, «Мгновения чужого времени», реализм плотно сплетен с элементами мистики. Читатель погружается в цепочку историко-приключенческих новелл, каждая из которых обладает своей интригой. Прогуливаясь по улицам древнего Яффо, юная Яэль и не подозревает, что покупка в антикварной лавке серебряного кольца станет поворотным моментом в ее жизни.

От неожиданно ярко сверкнувшего в лунном свете камня Мансур непроизвольно закрыл глаза и, кажется, тут
же их открыл. Но ночи уже не было.

Его ослепил блеск летнего дня, полыхнули в лицо
жарким зноем солнечные лучи, оглушил шум огромной
толпы.

Он стоял на арене, посыпанной сверкающим серым
песком, и видел величественную картину окружающего
его цирка. Со всех сторон вверх поднимались каменные
круги скамеек. Лестницы радиусами сходились к центру
и разрезали эти каменные круги на равные части. Внутри цирка по всей его окружности был возведен парапет.
По его верхнему внутреннему краю шли гладкие, легко
поворачивающиеся валики. Вдоль каменного парапета
пролегал ров, наполненный водой и огороженный железной решеткой.

Казалось, все население Рима собралось в этом цирке. Здесь были всадники и патриции, важные матроны
и солдаты, плебеи и весталки.

Нижние ряды, ближе к арене, заполнили полноправные римские граждане в белоснежных тогах и нарядно
одетые богатые римлянки, которые поверх нижней туники надели столы со множеством складок, плиссированными шлейфами и разноцветными вышивками
по краю. Иные завернулись в длинные плащи — паллы,
переливающиеся разными оттенками бледно-лилового,
желтого, зеленого цвета.

Выше шли ряды, занятые всадниками и воинами. Еще
выше уже не мраморные, а деревянные скамьи и галерею
стоячих мест занимала обычная публика — разношерстная и шумная. Мелькали тысячи оживленных, веселых
лиц. Слышалась беззаботная болтовня, шутки, смех.
Сквозь натянутый над ареной огромный навес из цветной ткани проникали солнечные лучи и пестрыми бликами играли на лицах.

Не двигаясь с места, Мансур медленно обвел взглядом
все четыре яруса рядов. Переливы ярких красок, мелькание довольных лиц кружило голову. Его взгляд опустился ниже, на арену, и увидел тех, чьи лица были странным
контрастом всеобщему радостному возбуждению.

Одетые в просторные длинные одежды, они стояли
на коленях, со сложенными перед грудью руками. Их
строгие отрешенные лица были обращены к небу. Они
неистово молились, закрывали в молитвенном экстазе
глаза и не вытирали текущих по щекам слез.

«Что это — сон, мираж?» — спрашивал себя Мансур,
продолжая внимательно осматриваться вокруг, ничем
не выдавая своего растущего напряжения, удивления,
даже растерянности.

Вдруг среди веселых возгласов зрителей и горячих молитв на арене послышался странный железный скрежет
и скрип. Услышав этот скрип, молящиеся задрожали,
теснее придвинулись к друг другу. Гул многотысячной
толпы стал спадать. У просторных клеток, находящихся под местами для зрителей, убрали железные решетки,
и из них спокойно стали выходить… дикие звери.

Отливая песочно-желтой шкурой, пушистой черно-коричневой гривой, на арену величественно вышел
лев. За ним еще один, и еще. Поворачивая массивные
головы, львы осматривались. Их ноздри подрагивали,
втягивая воздух арены. Вслед за львами, гибко прогнувшись, выпрыгнули пятнистые леопарды, черные
пантеры, тигры.

Внутренне холодея, смотрел Мансур на свободно разгуливающих зверей, на продолжающих стоять на коленях молящихся и понимал, что это — казнь. В восточных
ханствах такие расправы были не редкостью. И некогда
было думать, как и за что он попал в число наказуемых.
Теперь ему стало понятно назначение парапета, рва с водой и гладких валиков.

При появлении хищников люди, стоящие на коленях, стали молиться с еще большей силой, с еще большей пылкостью осенять себя крестным знамением, еще
с большей надеждой устремлять глаза к небу. Слышались
страстные восклицания:

— Господь Всемогущий, укрепи мои силы!

— Отдаемся мукам и смерти во имя Тебя!

— Это наш страшный путь на Голгофу!

Они обнимались, старались поддержать друг друга
в надвигающейся смерти, дрожали телом, но не душой,
уповая на Бога.

Хищники медленно, но неотвратимо приближались.
Для большего эффекта раздалась музыка. Один из
львов, выделяющийся своей золотистой гривой, подняв голову, издал грозный рык. Услышав такой рык
в джунглях, многие животные просто теряют способность двигаться.

Зрители восторженно ахнули и содрогнулись от
остроты ощущений. Прекрасный экземпляр зверя. Какие лапы, клыки. Чудесно сидеть, не подвергая себя риску, и наблюдать за теми, кто на арене, на кого надвигаются эти страшные звери, чье тело сейчас будут рвать
эти острые клыки, чьи предсмертные конвульсии будут
грубым развлечением.

Но не все молящиеся были способны выдержать приближение зверей. Одна из молодых женщин после звериного рычания вскочила и побежала в сторону Мансура.

Она бежала как безумная, спотыкаясь и падая.
В ужасе оглядывалась на льва и, поднявшись, опять
бежала на подламывающихся ногах. Покрывало с ее
головы упало и осталось лежать на арене. Волосы цвета пшеницы выбились из прически и рассыпались
по плечам. Белая туника разорвалась. Стройные ноги
в кожаных сандалиях посерели от прилипшего к ним
песка.

Проследив холодными желтыми глазами за бегущей
женщиной, лев не спеша, легко пружиня на лапах, пошел за ней. Его мощные мышцы упруго двигались под
кожей.

Увидев это, женщина метнулась, наткнулась на стоящего Мансура и обессиленно упала к его ногам. Сжавшись в комочек, она обхватила ноги воина. Сквозь мягкую кожу сапог Мансур чувствовал ее тонкие руки. Они
тряслись и все сильнее сжимали его ноги. Сжимали, как
последнюю в жизни надежду.

Наклонившись, Мансур приподнял женщине голову
и взглянул в лицо. Его руки коснулись шелка ее волос.
Синие глаза девушки с расширенными страхом черными зрачками полыхнули навстречу воину страстной
мольбой и пронзили сердце Мансура острым чувством
непривычной жалости. Его рука восточного головореза
могла, не дрогнув, снести голову кому угодно, а тут беззащитные, цепляющиеся за его сапоги руки вызвали целую бурю в сердце.

Одним движением сильных рук Мансур подхватил
девушку, вскинул себе на плечо. Так на азиатских базарах торговцы носят свернутые в рулон ковры. Тело девушки бессильно повисло, светлые волосы касались арены. Придерживая девушку рукой, Мансур стал медленно
отступать к парапету. В его правой руке появился меч.
Зрители завизжали от негодования:

— Куда он отступает? Не прячься! Мы что, пришли
посмотреть на труса?!

Между тем на арене началось страшное. Львы, которых специально раздражали хлопаньем кнута, подталкивали острыми шипами и ранили зажженными стрелами, бросились на людей.

Несчастные инстинктивно вытягивали навстречу
зверям руки, пытаясь хоть как-то защититься. Но что
для острых хищных зубов слабые руки. Одним движением мощных челюстей рвались целые куски трепещущей
плоти, вспарывались животы, вырывались сердца, печень, разгрызались головы. Летели в стороны кровавые
брызги, впитывались в песок.

Взвившийся в воздух леопард молниеносно бросился на одну из стоящих на коленях женщин и, вцепившись в горло, задушил ее. Повалившись на бок
и сдавливая на шее жертвы зубы, леопард бил по ее
телу сильными задними ногами, и издали казалось —
кошка играет.

Задушив женщину, зверь потащил ее по арене.
В природе леопарды затаскивают свои жертвы на деревья. Но здесь деревьев не было, и зверь раздраженно таскал труп, время от времени встряхивая его как
куклу. Он попытался вскочить на парапет, но гладкий
валик, повернувшись, столкнул леопарда вниз. Разъяренный, рычал он на зрителей и угрожающе бил лапами по песку.

Вскоре там, где прежде молились, образовалось
сплошное кровавое месиво. Растерзанные, умирающие, корчившиеся в агонии люди душераздирающе
кричали. Запах свежей крови будоражил хищников,
опьянял, дурманил зрителей. С жадным порочным
любопытством всматривались они в агонию мученической кончины.

Опустив девушку возле парапета, Мансур повернулся лицом к приближающемуся льву и сделал несколько
шагов ему навстречу. Его суровое неулыбчивое лицо
казалось отлитым из меди. Густые брови сдвинулись.
От плотно сжатых зубов резче обозначились высокие
скулы. Небольшие глаза с азиатским разрезом напряженно прищурились. Тяжелый квадратный подбородок
решительно выдвинулся вперед. Железная кольчуга, наручи, шлем блестели в солнечных лучах. Толстая коса лежала на спине воина. Золотая серьга сверкала в ухе. Он
был странным, чужим, необычным для арены римского
цирка. Зрители переговаривались:

— Новый гладиатор? Кто он? Откуда?

Крепко расставив ноги в сапогах с загнутыми носами,
опустив руку с мечом, Мансур ждал приближения зверя.
Лев не спешил. Он словно осматривал территорию. Несколько шагов вправо величественным, королевским шагом. Несколько влево. Сильный красивый зверь со шкурой
песочного цвета, с роскошной золотой гривой. Наконец он
остановился. Его отделял от Мансура один прыжок. Желтые безжалостные глаза льва не мигая уставились на воина. Хвост с кисточкой на конце начал бить по бокам.

Глаза воина без трепета встретили взгляд зверя. Девушка за спиной Мансура встала на колени, сложила
перед грудью руки, подняла глаза к небу и быстро, непонятно, горячо зашептала молитвы.

Льва раздражали упорные глаза Мансура. Он стал
злиться. Его хвост бил все быстрее. Лев открыл пасть,
и его рык вновь прокатился по цирку. Два огромных
клыка торчали в открытой пасти, как два ножа.

Зрители замолчали и подались вперед, желая ничего
не пропустить из поединка зверя и человека. Ощерив
пасть, лев прыгнул. Мансур сделал стремительный шаг
навстречу, до боли сжав двумя руками выставленный
острием вперед меч. Все три метра длины зверя и вес
больше ста килограммов свалились на воина. Воин упал,
исчез подо львом. Оскаленная морда почти достала до
девушки. Девушка дико закричала, съеживаясь в комок.
Лапы льва, протягиваясь к девушке, били по песку, поднимая облака серой пыли, царапали его когтями. Зрители привстали.

Вдруг по могучему телу льва пробежала судорога и он
замер. Из-под тяжелого тела с трудом выбрался Мансур,
весь с головы до ног в крови зверя. Пошатываясь, встал.
Девушка, не веря своим глазам, заплакала.

По трибунам пронесся восхищенный рев. Убить льва
одним ударом. Славно. Славно. Хотя часть избалованных
зрелищами римских зрителей тут же начала утверждать,
что венатор, специально обученный для этого гладиатор,
мог справиться так же быстро, но куда эффектнее.

Высшим шиком у венаторов считалось умение накинуть на голову льва или леопарда плащ, замотать его,
а затем убить зверя ударом меча.

Но другая часть зрителей, особенно римлянки, плененные мужественной красотой воина, его необычным
видом, очарованные тем, как он вскинул на плечо девушку, спасая ее, решили, что новый гладиатор достоин награды, и на арену полетели деньги, украшения, дорогостоящие безделушки.

Но с убийством льва опасность для Мансура не миновала. С ленивой грацией сильного хищника, мягко
переставляя гибкие лапы, к нему приближалась пантера.
Гладкая черная шерсть ее лоснилась и блестела.

Казалось, убитый лев, лежащий у ног воина, должен
был отпугнуть чуткого, осторожного зверя, но, видимо,
тяжелый запах крови, витающий над ареной, легкость
добычи совершенно опьянили пантеру, а крики, удары
хлыстом сделали ее более агрессивной.

Подойдя ближе, зверь чуть присел на задние лапы,
готовясь к прыжку, и было видно, как напрягаются под
черным бархатом шкуры мышцы. Мгновение — и огромная кошка в бешеном скачке пронеслась в воздухе.

Мансур сумел удержать в руках меч под тяжестью
льва. Пантера была меньше царя зверей, но и воин уже
устал. В прыжке ударом лапы пантера выбила меч из рук
воина, но не успела сомкнуть клыки на шее.

Безоружный воин откатился в сторону. Разъяренная
пантера бросилась вновь, и, вцепившись друг в друга, воин и зверь покатились по арене. Зверь грыз Мансура, его
зубы ломались о железо кольчуги и ломали ее, прокусывая и впиваясь в тело. Навалившись всей тяжестью, зверь
стремился вцепиться человеку в горло. Его зубы были
уже у лица воина, шипящее дыхание обдавало смрадом.

Двумя руками Мансур растягивал пасть зверю, и по
его пальцам текла кровь. Силы его оставляли, страшные
челюсти сближались. Вот они сомкнулись на левой руке,
заскрежетав о сталь наручи. Уже казалось, что победитель льва будет растерзан пантерой.

Весь окровавленный, из последних сил Мансур сумел
выхватить небольшой кинжал и всадить его в шею зверя. Пантера ослабила хватку. Мансур бил и бил кинжалом пантеру, дико рыча, словно сам был хищным зверем.
Кровь черной пантеры брызгала и смешивалась с кровью
воина. А он все не мог остановиться.

Наконец Мансур опомнился. Повернул голову, посмотрел на девушку. Встретил ее синий взгляд. Она смотрела на него с таким же страхом и ужасом, как прежде
на льва.

Мансур попытался ей ободряюще улыбнуться, но губы словно застыли и не двигались. Он с трудом поднялся
с колен на ноги и встал, сжимая в руке кинжал, с которого
на серый песок капала кровь. Перед ним, распростертые,
лежали два убитых зверя — огромный лев и черная пантера.

Зрители ревели в восторге, скандировали:

— Освободи его! Освободи его!

Продолжая стоять, Мансур обводил взглядом трибуны.
Вышедшие рабы, в высоко подпоясанных серых туниках
и сандалиях с обмотками, пиками и крючьями стали загонять зверей обратно в клетки. Сытые звери лениво огрызались, раскрывая испачканные в свежей крови пасти.

К Мансуру подошел эдитор. Распорядитель игр был
недоволен. Дикие звери стоили дорого. А этот неизвестно откуда взявшийся гладиатор убил сразу двоих.

— Император хочет говорить с тобой, — сказал он.

Мансур медленно повернулся в направлении подиума, где на мраморном кресле сидел император.

— Подойди ближе, — прошептал на ухо эдитор.

Мансур посмотрел на этого человека. Вложил кинжал
в чехол. Подобрал меч и спрятал его в ножны. Подошел
к девушке, взял ее за руку, поднял с колен и повел за собой. Девушка не сводила с него глаз.

Подойдя к императору, Мансур низко поклонился,
прижав руку к сердцу.

— Кто ты? — капризно поджимая губы, спросил император.

— Я Мансур. Воин Махмуд-хана.

— Мансур. Странное имя. Никогда не слышал.

— Мое имя в переводе с арабского значит «победитель».

— А, так ты араб?

— Нет, я из гордого тюркского племени барласов.

Императору уже наскучили незнакомые слова. Он обвел взглядом свое окружение.

— Мой народ просит для тебя свободы, — и император величественно повел рукой, показывая на трибуны, — отпускаю тебя и девушку.

— Благодарю, о справедливейший из справедливых.
Да пошлет Аллах тебе долгие годы, чтобы ты мог озарять
своих подданных блеском счастья и светом Божественной мудрости. Да обойдут тебя суровые ветры капризов
судьбы.

Витиеватость восточного обращения еще на несколько секунд привлекла внимание императора. Он с интересом посмотрел на воина и наконец махнул рукой, отпуская.

Согнувшись в низком поклоне, не поворачиваясь спиной к императору и увлекая за собой девушку, Мансур
покинул арену.

Профессор математики Лондонского университета Ханна Фрай убедительно доказывает: математические формулы вполне способны
рассказать нам нечто новое об отношениях. Как бы
причудливы и изменчивы ни были законы любви, математика в состоянии не только описать их, но и предложить ряд практических
идей — от теории флирта и оптимального алгоритма поведения на
вечеринке до прогнозирования числа гостей на свадьбе и даже их
рассадки за столом. Математика — это язык мироздания. И любви, как оказалось, тоже.

Кто же не любит хорошей свадьбы! Но сколь неуместными ни казались бы грустные мысли в столь
великий день, удручающий факт современной жизни состоит в том, что многие браки не выдерживают
испытания временем.

Несмотря на то, что большинство людей довольно оптимистично оценивают собственные шансы
на успех, мало кому удается избежать столкновения
с суровой реальностью: иногда отношения могут быть очень тяжелыми. И независимо от того,
решили ли вы скрепить ваш союз узами официального брака, думаю, вам будет полезно немного
узнать о том, как лучше вести себя в долгосрочных
отношениях, чтобы сохранить их. Вам наверняка пригодятся некоторые приемы эффективного
разрешения конфликтов, затягивающих вас в катастрофический порочный круг, или стратегия, при
помощи которой каждый из вас сможет сохранить
свою индивидуальность, но при этом остаться одним из членов маленькой сплоченной команды.

Прежде чем предложить вам эти приемы и стратегии, хочу рассказать об одном из самых моих любимых математических приложений и о том, каким образом оно было применено в самой настоящей истории любви. Это история об удивительно
успешном сотрудничестве математиков и психологов, которая очень убедительно иллюстрирует, каким образом абстрактные математические
модели могут обеспечить нам долгие и счастливые
отношения в реальной жизни.

Математика брака

В любых отношениях время от времени случаются
конфликты, но большинство психологов сегодня
сходятся на том, что у каждой пары свой собственный стиль конфликтов и что по поведению супругов
в ходе конфликта можно предсказать, суждено ли
данной паре долгое счастье.

В тех союзах, где оба партнера считают себя счастливыми, «плохое» поведение рассматривается как
необычное и имеющее серьезные причины: «У него
сейчас такой стресс», «Ничего удивительного, что она
ворчит — она в последнее время совсем не высыпается». Для этих пар (им можно только позавидовать)
характерно глубоко укоренившееся положительное
восприятие партнера, которое только укрепляется
благодаря постоянным проявлениям «хорошего»
поведения: «Какие чудесные цветы! Он всегда ко мне
так внимателен» или: «Просто она очень хороший человек, ничего удивительного, что она так поступила».

Если же партнеры взаимно воспринимают друг
друга негативно, ситуация противоположная,
и «плохое» поведение считается нормой: «Вот
всегда он так» или: «Ну вот, опять. Все-таки она
ужасная эгоистка». А «хорошее» поведение рассматривается как необычное: «Это он просто пускает
пыль в глаза, потому что ему повысили зарплату.
Это ненадолго» или: «Как это на нее похоже! Она
всегда так себя ведет, когда чего-то от меня хочет».

Эти выводы интуитивно понятны, но кроме
того, группа исследователей под руководством
психолога Джона Готтмана разработала шкалу
количественной оценки¹
позитивного или негативного отношения супругов друг к другу.

В течение нескольких десятилетий команда
Готтмана наблюдала за сотнями разных пар и фиксировала массу параметров: от выражения лиц до
пульса, электропроводимости кожи, артериального
давления, не говоря уже о словах, которые в разных ситуациях произносили наблюдаемые.

Пары с низким риском развода набирали по
шкале Готтмана гораздо больше положительных
баллов, чем отрицательных, в то время как пары
с неустойчивыми отношениями часто оказывались
втянутыми в «порочный круг негатива».

Даже если у вас дома не найдется переносного
прибора для определения электрической проводимости кожи, вы можете использовать упрощенную
версию метода, чтобы проанализировать свои
собственные отношения.

Установите видеокамеру и примерно в течение
пятнадцати минут записывайте, как вы обсуждаете
какой-нибудь особенно болезненный или спорный
вопрос. Когда закончите (и успокоитесь), просмотрите запись и оцените все, что сказал каждый из вас,
по следующим категориям эмоциональных реакций:

Постарайтесь не препираться из-за баллов. Проанализируйте результаты и посмотрите, не заметите ли вы каких-нибудь закономерностей. Может
быть, что-то, что вы сказали, запустило цепную
негативную реакцию? Достаточно ли открыты вы
были, чтобы понять точку зрения партнера? Я,
конечно, не психолог, но мне кажется, что из объективной (то есть выраженной в числах) оценки
вашего собственного поведения уже можно извлечь
что-то полезное и понять, что бы вы могли сделать,
чтобы дискуссия была более плодотворной.

Анализ разговоров и наблюдение за общением
с использованием более сложной системы подсчета
баллов (для этого таблица была расширена влево) позволили Готтману и его команде правильно
предсказать развод в 90% случаев. Но лишь после
того, как к группе исследователей присоединился
математик Джеймс Мюррей, ученые начали по-настоящему понимать, как формируется и развивается критически важный «порочный круг негатива».

Хотя математические модели Мюррея используют
термины «муж» и «жена», они не основаны на каких-либо гендерных стереотипах и могут с одинаковым
успехом применяться и к долгосрочным гетеросексуальным, и к долгосрочным однополым отношениям.
Эти модели — пример того, с какой удивительной
элегантностью математика может описывать закономерности человеческого поведения. По сути, их
можно свести к следующим двум уравнениям:

Пусть эти уравнения на первый взгляд кажутся
непонятными, однако они описывают простой
набор правил, позволяющих предсказать, насколько позитивно или негативно будут вести себя муж
и жена в следующем раунде их разговора.

Возьмем верхнюю строчку — уравнение для
жены — и посмотрим, как работают эти правила.
Левая часть уравнения показывает, насколько позитивна или негативна будет следующая реплика
жены. Ее реакция зависит от ее настроения в целом (w), ее настроения в обществе мужа (rwWt) и,
самое главное, от того, насколько на нее влияют
действия мужа (IHM). Фактор Ht
в скобках в конце
уравнения обозначает, что это влияние зависит от
того, что муж только что сказал или сделал.

Уравнение для мужа имеет аналогичный смысл:
h, rHHt , IHM —
это, соответственно, настроение
мужа, когда он один, его настроение в присутствии жены и влияние, которое его жена окажет на
его следующую реакцию.

Стоит на минуту остановиться, чтобы заметить,
что аналогичные уравнения, как было доказано
учеными, успешно описывают и то, что происходит между двумя ядерными державами во время
гонки вооружений. Таким образом, ссоры пары,
втягивающейся в порочный круг негатива и балансирующей на грани развода, на самом деле математически эквивалентны сползанию в ядерную войну.

Но это не значит, что модель, созданную для анализа одной системы, бездумно приложили к другой. Поскольку доказано, что эти уравнения достаточно точно описывают оба сценария, аналогия
означает лишь, что закономерности, обнаруженные
в ходе изучения международного конфликта, могут
обогатить наше понимание брака, и наоборот. Эта
универсальность лишь подчеркивает мощь математики, а вовсе не умаляет ее значение.

1 Эта шкала известна как Specific Affect Coding System (SPAFF) — Система
кодирования специфических реакций.