В большой книге «Крым, я люблю тебя» 36 современных писателей — Андрей Битов и Роман Сенчин, Михаил Елизаров и Вадим Левенталь, Елена Крюкова и Даниэль Орлов, Платон Беседин, Фарид Нагим и другие — говорят о странностях любви,
 противостоянии смерти,  красоте и абсурде,  спасительной иронии и милосердии. Все, что понятно и близко каждому из нас, отражено в сорока двух рассказах, написанных в Москве и Петербурге, Киеве и Нью-Йорке, Хельсинки, Торонто, Ялте.

Она могла лежать. И я тоже могла.

Мы обе лежать — могли.

Подолгу.

Спину грела ночная сухая земля. Она не остывала
ночью. Сухая, колючая, цепкая. Тонкое старое верблюжье одеяло не спасало от ее сухих жадных когтей.

На живот и я, и она клали куртки. Зачем? От пауков, жуков, змей? Тощая ветровка не спасла бы от
укуса, от мутной слюды чужих надкрылий.

Мы укрывались куртками, спасая себя от звезд.

Звезды наплывали и сыпались на нас.

Люда поводила головой. Слева от нее круглились
серые мощные каменные купола мечетей. Тысячелетний ветер выдувал мертвые крики из пустых домов.
Двери зияли засохшими ранами. Рана в виде креста,
рана в виде полумесяца. Купол — всего лишь срез круглой дыни. Луну распилили надвое, а она так кричала.

А теперь — молчание. Оно оглушает и давит. Ушей
нет. Языка нет. Есть только грохот сердца.

И эти звезды, слишком много звезд.

— Люда! Ты видишь, это Денеб!

Направо не смотреть. Там — пропасть.

Ночью она слишком черная; зрачки падают в нее
слишком стремительно. За глазами рушится разум.

Люда медленно поворачивала голову ко мне. Безумие плясало в ее глазах. Толстые Людины губы крупно дрожали. «Сейчас споет арию Кармен, — думала
я, — и сожжет дотла чертову тишину. Ну, Людка, пой!»

— Вижу, — выдыхала Люда, глядя на меня.

Она выдыхала воздух, как после выпитой рюмки
водки.

Певцам нельзя спиртное. А пианистам? А скрипачам?

Все пьют. Все всё равно пьют. И женщины, и мужчины. Спиваются старые актрисы. Спиваются молодые парни в подворотнях. Мы хорошо живем! Гудят
застолья! Гудит великим производством советская,
заводская страна! Мы сами себя в космос запустили!

Вот он, твой космос. Над головой у тебя.

Зачем мы приехали в Крым? А по горам ходить с
рюкзаками. У нас путевки и инструктор, вечно под
хмельком. Нас тридцать человек в группе. Бахчисарай, Эски-Кермен, Чуфут-Кале. Под ногой скользит
мелкий и плоский, как белая монета, камень, и едет
прочь от тебя твоя нога, и ты пытаешься ее поймать,
и падаешь с обрыва, и тебя ловят за ногу, за обе ноги,
как игрушку Петрушку, что валится с кукольной сцены, и тебя матерят в бога-душу, и у тебя кружится
голова, и тебя рвет на острые белые камни, потому что
ты увидела игрушечное море с журавлиной высоты, с
опасных зубцов Ай-Петри.

Люда поет. Я играю на рояле. Мы дружим. Мы
решили провести лето в крымских горах. Я чуть не
разбилась, Люда чуть не задохнулась — окунулась в
ледяной источник в огненно-жаркий день. Она раскрыла рот, выпучила глаза и посинела. Парни вытащили
ее из воды под мышки, били по щекам. Когда она застонала и задышала, парни загоготали и засвистели:
«Ядреный корень, будто роды приняли!»

— Людочка!

— А?

— Видишь внизу, ниже Денеба взглядом веди, такую яркую звезду?

— Вижу.

— Врешь!

— Точно вижу.

— Это Альтаир. Альфа Орла.

— И как ты все помнишь, Дуня?

— Да вот так и помню, Люда. Просто я…

Молчание сильнее меня. Да и что говорить? И о
чем говорить?

Голос человека особенно красив, когда он поет. Бывает, люди говорят скрипуче, а поют обалденно. Бывает
и наоборот. Отчим бил Люду смертным боем. Они
жили в Курске. Почему говорят «курский соловей»?
Почему не орловский, не белгородский, не рязанский?
Везде ведь соловьи поют. И люди везде поют. Люда
пела особо. Ее голос можно было намазывать на хлеб
и есть, дрожа и подвывая. Поставили студенческого
«Евгения Онегина» на сцене Большого зала консерватории; Людочка пела няню. Зал грохотал стоя, топал
ногами, кричал: «Ня-ню! Ня-ню!» Няня, в салопе и
куче наверченных шалей, в чепце, надвинутом на брови
и на уши, выходила кланяться, торопливо приседая.
Татьяна и Онегин, кусая губы, стояли около кулис;
их глаза прожигали ненавистью Людочкину нарочно
ссутуленную спину.

Отчим спивался и бил ее, бил и спивался. Люда похоронила мать. Она боялась ночевать с отчимом в одной квартире. Закрывалась на ключ. Он ломился к ней,
она орала и стучала соседям в стену пустой бутылкой
из-под бренди. Соседи вызывали милицию — у Люды
телефона не было. Отчима забирали на пятнадцать
суток. Однажды, когда вот так на две недели опять
забрали, Люда собрала чемодан и поехала в Москву.
Слова «поступить в консерваторию» звучали для нее
как «будешь жить».

Она осталась жить. И стала жить.

И стала вместе с ней жить я — соседка по комнате.

Я не курила, не пила, не водила ночами в комнату
мальчиков, не шептала: «Побудь часочек в холле, книжечку почитай, курочка!» Не водила девочек, пряча
за пазухой, под куртенкой, бутылку «Кюрдамира»; не
разевала рот, затевая грандиозный скандал на тему
открытой в мороз форточки или пошлых трусов на
батарее; я никогда не занималась в комнате на пианино,
похожем на избитого доской, исцарапанного кошками
слоненка (я терзала рояли в подвальных репетиториях); я была дурочка и скромница. Скромница-дурочка.
Умная дура; а Люда была здоровая красивая курянка,
с румянцем во всю щеку и губами, пухлыми, как у
мулатки.

Мне она казалась умною.

Потому что она больше молчала, чем говорила.

Я аккомпанировала ей, когда она пела, забывая себя,
забывая, что поет. Вместо нее пело нечто, чему имени
я не знала. И она не знала.

Мы обе не знали.

И знаменитая столичная певица, Людочка к ней в
ученицы счастливо попала, сжимала перед ее носом
крупные, как дыньки-колхозницы, кулаки, когда Люда
пела де Фалью, когда она пела «Приют» Шуберта или
«Как мне больно» Рахманинова, и вопила недуром:
«Да! Да! Так! Покажи им! Раскрой рот шире варежки!
Да! Да! Покажи им кузькину мать! Да-а-а-а!»

А я, скромный молчаливый концертмейстер, сидела
за белым, роскошным певицыным роялем и держала
себя ладонями за локти, поднимала плечи и ежилась,
будто замерзла лютой зимой одна, на безлюдной остановке.

— Левее Денеба Вега.

— А?

— Люд, ты что, глухая?

Молчание. Оно сильнее нас.

Мы обе лежим на сухой земле и глядим на крупные
звезды. Слева от нас древний пещерный город Чуфут-Кале. Он пуст. Это страшно. В пустых стенах живут
духи. Мы молчим про духов, кровь сама все знает про
них. Однажды в общежитской комнатенке мы гоняли
блюдечко по огромному листу ватмана. Блюдечко под
нашими пальцами скакало от буквы к букве. Мы вызывали духов: дух Пушкина, дух Кутузова, дух Бетховена, дух Моцарта, дух Карла Маркса, дух Томаса
Манна. Зачем Томаса Манна? А он много чего знал про
музыку и музыкантов. Веселее всех оказался Моцарт,
он хихикал, шутил, бесился и насмехался. Он смеялся
над нами и над нашим детским пьяным спиритизмом.
Он прыгал и скакал по потолку над нами — тенями
и сполохами жалкой дешевой парафиновой свечки,
выдохами и вскриками «кварта! квинта!», отблесками
рассыпанных по диванам засаленных карт, четвертями,
восьмыми и шестнадцатыми, свистом безумной флейты за стеной, за картонной перегородкой.

Ветер перебирал черные, под луной синие, волосы
Люды. Теплый жаркий ветер. Ласковый, как Моцарт.

Справа — пропасть.

Не упасть.

Еще успеешь туда упасть.

Еще не скоро.

— Люда!

— А?

Я вытащила из-под одеяла руку и нашарила руку
Люды. Ее рука будто ждала мою.

Руки сжали друг друга. Встретились и очумели от
радости. Как перед разлукой. Как будто кто-то из нас
падал в пропасть, а другой подал ему руку и тянул, и
тащил на себя.

Люда коконом, спеленатая одеялом, подкатилась ко
мне. Рядом. Близко. Человек, его тепло. Жизнь. Чужая
жизнь. Другая жизнь. Жизнь иная, не твоя. В чужом
теле чья-то чужая душа. А эта чужая земля пахнет полынью. Полынью и чабрецом. Полынью и гвоздикой.
Полынью и ромашкой. Полынью и…

Молчание плыло над нами, а руки говорили. Руки
жили отдельно от нас. Они нам не принадлежали. Мы
удивлялись, как это свободно, весело они разговаривают. Рукам становилось все вольней, а нам все страшнее.

Я хотела вымолвить слово. Не смогла. Губы еще
были моими. Но руки приказали им, и они подчинились.

Мы не глядели друг на друга. Мы глядели на звезды.

Вега, Денеб, Альтаир. Сухая земля. Два тела. Лунная мечеть. Пропасть рядом.

Жизнь впереди.

Жизнь коротка.

Руки, не расцепляйтесь.

Когда мы, придет час, будем падать в пропасть, мы
вспомним эти звезды, звезды.

Врешь. Ничего ты не вспомнишь. Дешевый романтизм. Ни Моцарта, ни звезды, ни чашки, ни блюдца.
Ни еду, ни питье. Ни любовь, ни драку, ни слезы, ни
лекарство в мензурке. И няня не склонится над тобой
и не споет, дребезжа старым голосом: «Мой Ваня моложе был меня, мой свет, а было мне тринадцать лет!»
Ничего. Никогда. У тебя просто не будет времени.

Люда Коровина стала солисткой Стамбульского
оперного театра. Она вышла замуж за богатого турка.
Родила ему шестерых детей: пять девочек и мальчика.
Бросила петь. Растолстела. Присылала мне семейные
фотографии. Муж стал ее истязать: хитро, осторожно,
расчетливо, чтобы чужие люди не видели на теле синяков. Она забрала девочек и улетела в Россию. В Курск.
Мальчик не захотел лететь. Сказал: «Я остаюсь с отцом». В Курске старик-отчим, проспиртованный насквозь, на радостях напился и в ночь приезда Люды
и детей умер от внутреннего кровотечения. Люда с
детьми стала жить в пахнущей перегаром квартире.
Переклеила обои. Пела в церкви. В нее влюбился
священник. Он приходил к ней после служб, помогал
ей мыть полы и варить картошку, играл с девочками
и пел им «Иже херувимы». Турок узнал, где живет
Люда. Прилетел в Курск. Сначала он убил священника.
Потом он убил Люду.

Девочки плакали. Они вытирали слезы шторами,
полотенцами, кулаками, подолами. Отец увез их с
собой. В Стамбул. Навсегда.

Пропасть, и серый купол под синей луной, страшная
пустая полусфера. Пустой город Чуфут-Кале. Пещеры.
Камни. Скалы. Над ними — в вечности — огни.

Голоса, голоса. Пиано, меццо-пиано, сотто воче.

Люда!

А?

Ты глухая, как Бетховен?!

Дунька! Молчи. Слушай.

Люда! Ты боишься смерти?

Нет, Дуня.

Ты такая смелая?

Нет. Я трусиха. Просто это еще очень далеко.

Да. Знаешь, это ведь и правда черт знает как далеко.

И вообще все это будет не с нами. Мы вечные.

Точно! Не с нами. Как ты догадалась?

Я не догадалась. Я пошутила.

Да я тоже пошутила. Помрем как миленькие.

Как пить дать.

А ты хочешь пить? Я бы соку выпила.

У меня во фляжке вода.

Теплая, фу. Не хочу.

Я тебе воду на костре вскипячу и заварю чай. Индийский, со слоном.

Ой! Индийский! Люблю.

Я тоже люблю.

Людка, я тебя люблю.

Я тебя тоже люблю, Дунька.

И поет, поет взахлеб в сухом колючем кусте, над
колючей сухой землей, под колючими дикими звездами безумная ночная птица.

Обладатель Пулитцеровской премии за 2014 год, автор романа «Весь невидимый нам свет» Энтони Дорр внимательно вглядывается в то, как меняются люди, как разрушаются отношения, как скорбь приходит в их дома, как время медленно, но верно зарубцовывает раны на сердце. В рассказах Дорра ученый, изучающий моллюсков и коллекционирующий их раковины, сам живет на побережье, как улитка в своей ракушке, но цивилизация вторгается даже в его тихое существование. Беженец из Ливана находит спасение от терзающих его кошмаров и воспоминаний о военных ужасах в тишине и спокойствии сада, который он возделывает в Огайо. Фантазия писателя переносит нас с берегов Африки в сосновые леса Монтаны, в сырость болот и замшелые пустоши Лапландии.

Доротея Сан-Хуан, четырнадцати лет, носит старый коричневый свитер. Дочь уборщика. На ногах дешевенькие кроссовки, ходит понуро, косметикой не пользуется. На большой перемене
разве что поклюет салат. Кнопками прикрепляет
к стенам своей комнаты географические карты.
Когда волнуется, задерживает дыхание. Жизнь
дочери уборщика научила: не высовывайся, смотри в пол, будь никем. Кто это там? Да никто.

Папа Доротеи любит повторять: удача — большая редкость. То же самое говорит он и сейчас,
присев после заката на краешек дочкиной кровати у них в Янгстауне, штат Огайо. А потом добавляет: перед нами в кои-то веки замаячила настоящая удача. А сам сжимает и разжимает пальцы. Ловит воздух. Доротея настораживается от
этого «перед нами».

Кораблестроение, продолжает он. Редкая удача. Мы переезжаем. К морю. В штат Мэн. Город
называется Харпсуэлл. Как учебный год закончится, так и двинемся.

Кораблестроение? — переспрашивает Доротея.

Мама прямо рвется, продолжает он. По ней
видно. Да и кто бы возражал?

Доротея смотрит, как затворяется дверь, и думает, что мама никогда и никуда не рвется. И что отец никогда в жизни не покупал, не брал напрокат и не упоминал никакие, даже игрушечные,
кораблики.

Она хватает атлас мира. Изучает безликий синий массив — Атлантику. Обводит взглядом изрезанные береговые линии. Харпсуэлл: крошечный зеленый клинышек, вдающийся в синеву.

Она пытается вообразить океан и видит нежно-голубую воду, где кишат — жабры к жабрам — рыбы. Воображает, будто она сама нынче — Доротея из штата Мэн: босоногая девочка с кокосовым ожерельем на шее. Новое жилье, новый город,
новая жизнь. Nueva Dorotea. Новая Дороти. Задерживая дыхание, она считает до двадцати.

Доротея ни с кем не делится этими планами,
да никто ее и не спрашивает. Переезжают они в
последний день учебного года. Ближе к вечеру.
Словно тайком. Пикап с дощатым кузовом расплескивает лужи на асфальте: Огайо, Пенсильвания, Нью-Йорк, Массачусетс — и дальше в Нью-
Гэмпшир. Отец, сжимая побелевшими пальцами
руль, смотрит на дорогу пустым взглядом. Мать
сидит с суровым видом перед снующими «дворниками» и не смыкает век, губы изогнуты дождевыми червяками, хрупкая фигура напряжена,
будто стянута десятками стальных полос. Костлявые кулачки, можно подумать, дробят морскую

гальку. Взялась резать на коленях сладкий перец. Передает на заднее сиденье сухие тортильи,
втиснутые в пластик.

На рассвете, миновав долгие мили сосен,
склонившихся над шоссе, они видят Портленд.
Сквозь толщу облаков цвета лососины улыбается солнце.

Доротея трепещет от одной мысли о приближении океана. Ерзает на сиденье. Вся загнанная
в клетку четырнадцатилетняя энергия растет, как
горка выигранных камешков. В конце концов
шоссе делает отворот — и впереди вспыхивает залив Каско. Солнце прокладывает по воде
искристую дорожку прямо к Доротее. В полной
уверенности, что сейчас увидит дельфинов, та
прижимается носом к оконному стеклу. Вглядывается в сверкание воды: не мелькнет ли где
плавник или хвост.

Она бросает взгляд на материнский затылок —
хочет понять, замечает ли мама то же, что и она,
испытывает ли те же чувства, волнуется ли при
виде мерцающих океанских просторов. Ее мама,
которая четверо суток пряталась под кучей лука
в грузовом составе, идущем в Огайо. Которая познакомилась с будущим мужем в построенном
на болотах городке, примечательном разве что
трещинами на тротуарах, паровозными гудками
да зимней слякотью, и создала дом, чтобы никогда его не покидать. Которая, наверное, вся кипит при виде бескрайних вод. Но никаких признаков этого Доротея не обнаруживает.

Харпсуэлл. Доротея замирает у входа в арендованный родителями дом. На пороге рая. За тихим шелестом сосен и зарослей ежевики туманной завесой тянется океан.
Отец стоит в центре тесной кухоньки, где полки украшены нитками ракушек, а на подоконниках пылятся старые бутылки; поправляет очки,
сжимает и разжимает пальцы. Как будто он ожидал найти здесь справочники кораблестроителя,
надраенную латунь, иллюминаторы. Как будто
ни сном ни духом не ведал, что увидит кухню,
да еще украшенную ракушками. Мать, как вертикально поставленный болтик, замерла в гостиной. Разглядывает выгруженные из кузова коробки, чемоданы и сумки. Волосы ее собраны
в большой узел.

Вытянув руки, Доротея привстает на цыпочки. Снимает коричневый свитер. Где-то за соснами неумолчно кричат чайки; скользит тень
скопы.

Мама говорит: Ponte el sueter, Dorotea. No estás en puesta al sol¹.

Как будто здесь солнце греет иначе. По песчаной тропе Доротея идет сквозь жухлую траву
к морю. Тропа упирается в выщербленную, ржавого цвета каменную плиту, что в незапамятные
времена вылезла из-под земли. Она тянется в обе
стороны и уходит в дымку. Океан, склонившиеся
от ветра сосны да утренний туман — больше ничего тут нет. У кромки воды Доротея наблюдает,

как на гладкий каменный склон шлепаются невысокие волны, толкая перед собой тут же отступающую ленточку пены. Туда — сюда. Туда —
сюда.

Обернувшись, она видит сквозь сосны все тот
же белый домишко. Большеголовые одуванчики, песчаный дворик, облупившаяся краска. Домишко горбится и мокнет на своем фундаменте. Отец что-то говорит с порога, указывая то на
мать, то на пикап, то на съемное жилище. Доротея видит, как он раскрывает и сжимает ладони.
Спорит. Она видит, как мать забирается в пикап,
на пассажирское место, резко захлопывает дверцу и смотрит вперед. Отец уходит в дом.

Доротея поворачивает обратно, загораживает
глаза от солнца и видит, что туман рассеивается. Слева легко скользит зеленый поток — устье
реки. Справа вдоль воды выстроились деревья.
Ярдах примерно в пятистах на берегу возвышается скалистый утес.

Туда она и сворачивает; подошвы гнутся на
крутом склоне. Ей то и дело приходится заходить
в море; у коленок тут же возникают водовороты,
от холодной соли щиплет бедра. Кроссовки скользят по илу. Откуда-то спускается клок тумана,
и утес исчезает из виду. Каменная плита делается совсем крутой; чтобы миновать этот участок,
приходится идти вброд. Вода достает выше пояса, будоражит живот. В конце концов каменная
плита плавно поднимается вверх, ноги больше
не скользят, и Доротея карабкается обратно, руки в грязи, кожу саднит от соли, ноги сами несут
ее, насквозь промокшую, на каменный уступ. Скала вдалеке все еще полускрыта туманом.

Заслоняя глаза от солнца, она еще раз вглядывается в океан. Водятся ли тут дельфины? Акулы? А где же яхты? Ни следа. Нигде. Выходит,
океан — это гранит, камыши и вода? Ил? Кто бы
мог подумать, что здесь только пустота, мерцающий свет и мутный горизонт?

Откуда-то из дымки набегают волны. На миг
ей даже становится страшно: а вдруг на всей планете не осталось, кроме нее самой, ни одной живой души? Надо поворачивать к дому.

И тут она замечает рыбака. Вот он, слева.
В воде стоит. Откуда только взялся? Ниоткуда.
Из моря, что ли?

Она приглядывается. Какая удача: хотя бы
есть на чем глаз остановить. Мир откатился назад
и оставил одно это видение. Беззвучное, мимолетное колдовство. Удочка — будто продолжение руки, идеальная дополнительная конечность,
плечо развернуто, шоколадный торс обнажен,
ступни по щиколотку скрыты морем. Вот, значит, каков он, штат Мэн, думает она, вот таким
он может оказаться. Как этот рыбак. Этот мираж.

Он выгибается и делает широкий заброс через
голову, описывая леской большие круги вначале
далеко сзади, потом далеко впереди. Когда леска
вытягивается параллельно поверхности моря, он
дергает на себя вершинку удилища, и тут леска
выстреливает в противоположном направлении,
над камнями, почти до самых деревьев, как будто вознамерившись обмотаться вокруг низкой

ветви, но рыбак, не давая ей такой возможности,
вновь посылает ее вперед, в море. И тут же придает ей обратное направление. С каждым разом
выброшенная леска улетает все дальше, отчаянно тянется к деревьям. В конце концов, улетев
назад до прибрежных зарослей, она распрямляется в линию над барашками морских волн. Тогда он, зажав комель под мышкой, обеими руками подтягивает леску. Забрасывает вновь, леска
описывает завораживающие дуги, похожие на
волны прибоя, и в конце концов выстреливает
в море, где опускается за небольшим пятнышком зыби. И он опять подтягивает ее к себе.

Доротея стоит на камне, ступнями ощущая
спрессованные слои окаменелостей. Задерживает дыхание. Считает до двадцати. А потом спрыгивает с каменного уступа в воду и скользит
кроссовками по ракушечнику и склизким водорослям. С поднятой головой она проходит сотню
ярдов. Направляясь к рыбаку.

Оказывается, это парнишка лет, наверное,
шестнадцати. Кожа — как велюр. На шее ожерелье из мелких белых ракушек. Смотрит сквозь
кирпичного цвета пряди. Глаза — зеленые омуты.

Зачем, спрашивает, в такую погоду свитер?

Что?

Жарко сегодня в свитере.

Он снова забрасывает удочку. Доротея следит
за леской, наблюдает, как он укладывает на шпулю аккуратные петли, плавающие у его лодыжек. Смотрит, как леска улетает назад — вперед,

назад — вперед и в конце концов ныряет в море.
Полная вода ушла, говорит он. Скоро вернется.

Доротея кивает, не зная, как истолковать эти
сведения.

И спрашивает: что это у тебя за удочка? Никогда таких не видела.

Удочка? Удочка — это для ловли на приманку. А у меня — удилище. Удилище для нахлыста.

Ты не ловишь на приманку?

На приманку, повторяет он. Нет… Никогда.
Слишком уж просто.

Что просто?

Рыбак выбирает леску, снова забрасывает. Да
вот именно это. Забросил — поймал. Естественно, окушок или луфарь клюнет на шмат кальмара. А скумбрия — на мотыля. И что это будет?
Игра без правил. А хочется красоты.

Доротея задумывается. Надо же: рыбная ловля — и красота. Но если посмотреть, как он забрасывает! Так, что с сосен срываются клочки
тумана.

Кто не брезгует на живца ловить, забросит колюшку, поводит туда-сюда. Вытянет окушка. Да
только это не рыбалка. А сплошное безобразие.

Ага. Доротея силится понять, насколько это
презренное занятие — ловля на живца.

Он сматывает леску, защелкивает стопор. Показывает Доротее мушку. Белые волоски, аккуратно привязанные ниткой к стальному крючку.

Вместе с крошечной раскрашенной деревянной
головкой. У которой два круглых глаза.

Это что, блесна?

Стример. Искусственная муха, бактейл. Вот
эти крашеные белые волоски — из бычьего
хвоста.

Доротея осторожно держит в ладони мушку.
Нитяные перетяжки сделаны идеально. Ты сам
это раскрасил? Каждый глазок?

Конечно. И перетянул сам. Он лезет в карман
и достает бумажный пакетик. Высыпает содержимое ей на ладонь. Доротея разглядывает остальные стримеры: желтые, синие, коричневые. Воображает, как они смотрятся в воде, какими видятся рыбам. Длинные, тонкие. Как мальки. На
один укус. Идеальные. Чудо. Мягкая красота,
нанизанная на острую сталь.

Он в очередной раз забрасывает, шлепая
вдоль берега.

Доротея идет следом. Вода достает ей до щиколоток и поднимается выше.

Погоди. А мушки-то? — напоминает она.
Стримеры.

Забирай, говорит он, себе. Я еще сделаю.

Она отказывается. А сама не сводит глаз
с этих мушек.

Он забрасывает леску. Не сомневайся, говорит. Дарю.

Качая головой, она все же опускает подарок
в карман. Волны лижут ей коленки. Она вглядывается в воду, высматривая приметы морской жизни. Не мелькнет ли где плавник? Не
выпрыгнет ли на поверхность какое-нибудь удивительное создание? Но в отступающем тумане
на волнах лишь поблескивают золотые монетки
солнца. Подняв глаза, Доротея убеждается, что
парнишка-рыбак почти скрылся за мысом. Она
шлепает следом. Смотрит, как он забрасывает.
Волны охают и падают замертво.

Эй, окликает она, тут, наверное, рыбы полно,
да? А иначе зачем в этом месте удить?

Парнишка улыбается. Будь уверена. Океан
как-никак.

Мне почему-то казалось, что здесь больше
живности будет. В океане. Особенно рыбы. В наших краях ничего такого нету, вот я и подумала,
что здесь, наверное, кое-что будет, а теперь вижу, что океан хоть и огромный, но пустой.

Парень поворачивается к ней. Смеется. Отпускает леску, наклоняется и погружает руку в воду. Запускает пальцы в ил и достает пригоршню какого-то месива.
Вот, говорит, присмотрись.

Сначала в этом темном сгустке Доротея не различает ровным счетом ничего. Ну, падают комочки грязи. Осколки ракушек. Стекают водяные
капли. Но потом глаза начинают различать еле
заметное движение, мельтешение прозрачных
точек. Они скачут, как блохи. Парнишка потряхивает ладонью. Из грязи появляется крошечный моллюск: ножка зажата между створками
раковины, как прикушенный язычок. А вот и
улитка — повисла вверх тормашками, указывая
на землю своим крошечным рожком-домиком.

И еще мелкий бесцветный рачок. И какой-то
вертлявый червячишко.

Доротея трогает эту грязь пальцем. Парень
с хохотом ополаскивает руку в море. Забрасывает леску.

Не иначе, говорит, как ты здесь впервые.

Да, верно. Она вглядывается в морскую даль.
И пытается представить, сколько живности кишит у нее под ногами. Думает, что ей еще учиться и учиться. Смотрит на парня. Спрашивает,
как его зовут.

После наступления темноты Доротея стоит,
озираясь, в своей тесной каморке. Прикрепляет к стене карту. Садится на спальный мешок и
обводит глазами контуры штата Мэн. Сушу с ее
границами, столицами и названиями. А глаза сами собой возвращаются к синей бесконечности,
что уходит за рамку карты.

За оконным стеклом бьется мотылек. В листве шуршат и пищат насекомые. Доротея убеждает себя, будто слышит море. Достает из кармана
стримеры, чтобы полюбоваться.

В дверном проеме появляется отец, он тихонько стучится, окликает дочку и садится рядом
с ней на пол. Похоже, мучается без сна. Сутулится.

Приветик, папа.

О чем задумалась?

Здесь все какое-то чужое, пап. Нужно время.
Чтобы привыкнуть.

Она со мной не разговаривает.

Да она, считай, ни с кем не разговаривает.
Тебе ли не знать.

Отец сникает. Указывает подбородком на
стримеры в дочкиной руке. Это что у тебя?

Мушки. Для рыбалки. Стримеры.

Ну-ну. А сам даже не пытается скрыть, что
мыслями блуждает где-то далеко.

Я хочу порыбачить, пап. Можно прямо завтра?

Отец сжимает и разжимает пальцы. Глаза
открыты, но слепы. Конечно, Доротея. Ступай.
Порыбачь. Claro que si².

За ним затворяется дверь. Доротея задерживает дыхание. Считает до двадцати. Слышит за
стенкой протяжные папины вздохи. Словно каждый такой вздох — робкая подготовка к следующему.

Натянув коричневый свитер, она распахивает раму и вылезает в окно. Медлит в сыром дворике. Втягивает воздух. Над соснами кружится
колесо галактики.

1 Надень свитер, Доротея. В тени ведь стоишь (исп.).

2 Очевидно, что если

Микробы повсюду. Они обитают буквально в каждом уголке нашего тела. И это не страшилка из рекламного ролика, а научный факт. С точки зрения одного из ведущих микробиологов современности Роба Найта, роль микробов недооценена нами. Чтобы исправить это, он создал книгу — настоящий путеводитель по собственному телу — с удивительными фактами и познавательными картинками. Ученый уверен, от микробов зависит не только физическое здоровье, но и настроение, вкусы, характер человека.

Допустим, что живущие внутри нас микробы в самом деле влияют на наше здоровье или объем талии. Но наши разум, настроение, поведение — то, что и определяет нашу личность, — уж эти-то явления наверняка имеют исключительно человеческую природу?

Может быть, и нет.

Пусть это звучит безумно, однако появляется все больше и больше свидетельств того, чтомикробы играют роль и в нашем характере, и в настроении. Каким образом микроорганизмы могут влиять на наше поведение? Оказывается, соответствующих механизмов гораздо больше, чем мы можем представить.

Из своего командного пункта внутри нашего тела микробы не только регулируют наше пищеварение, усвоение лекарств и выработку гормонов — взаимодействуя с нашей иммунной системой, они могут влиять и на наш мозг. Собирательное название всех путей, по которым микробы могут это делать, — «ось микробиом — кишечник — мозг» ^{1, 2}, и понимание того, как устроена эта ось, может оказаться чрезвычайно важным для изучения психических и нервных расстройств.

Например, сегодня уже известно, что в депрессии есть воспалительный компонент и многие полезные бактерии в кишечнике вырабатывают короткоцепочечные жирные кислоты, такие как бутират, способствующие питанию клеток, выстилающих кишечник, чтобы уменьшить воспаление. Микробиом связали с депрессией совсем недавно, когда было обнаружено, что бактерии Oscillibacter вырабатывают химическое вещество, действующее как естественный транквилизатор, имитирующий действие нейромедиатора ГАМК (этот нейродиметиатор — гамма-аминомасляная кислота — понижает нервную активность мозга и может привести к депрессии) ³. Способность почвенных микробов, например микобактерии вакка (Mycobacterium vaccae), модулировать иммунную систему человека давно известна, и некоторые исследователи даже предполагают, что это свойство можно использовать для создания вакцины против стресса и депрессии ⁴. В частности, Грэм Рук из Университетского колледжа Лондона утверждает, что недостаточный контакт с нашими старыми друзьями — почвенными микробами, воздействию которых мы подвергались на протяжении всей истории, но теперь, в своем неумеренном стремлении к чистоте, свели к нулю, — это причина распространения многих заболеваний, в том числе диабета, артрита и депрессии.

Более того, учитывая ту роль, которую микроорганизмы играют в химии нашего тела, можно предположить, что они влияют и на формирование нашего разума. В этом плане особый интерес представляет аутизм. В нескольких работах сообщается, что кишечные микробиомы детей с синдромом аутизма отличаются от микробиомов обычных детей (часто братьев и сестер) ⁵. Тем не менее, поскольку аутизм часто сопровождается кишечными расстройствами, в частности диареей, которая сама по себе изменяет микробиом, трудно сказать, является ли причиной этих отличий аутизм или диарея.

Саркиз Мазманьян, настоящий волшебник и лауреат премии Макартура, преподаватель микробиологии в Калифорнийском технологическом институте, создал на основе микробиома фантастическое средство для лечения симптомов аутизма у мышей. И где же, спросите вы, он берет мышей-аутистов? Мазманьян их делает сам. Для этого он вводит беременной мыши двухцепочечную РНК, которая химически сходна с ДНК, но играет в клетке другую роль. Иммунная система матери воспринимает эту молекулу как вирус и резко активизируется: повышая температуру тела и уровень цитокинов (информационных молекул, определяющих выживаемость клеток), в пылу сражения погибает и часть нормальной микрофлоры. В результате иммунная система и микробиом у потомства таких мышей отличаются от нормы, причем проявляется набор симптомов, характерный для аутизма у человека, когнитивные и социальные расстройства: например, эти мыши предпочитают проводить время в одиночестве, а не в обществе других мышей. Они совершают повторяющиеся действия — например, как одержимые, закапывают шарики. И у них проблемы с желудочно-кишечным трактом.

Мазманьян обнаружил, что некоторые из этих симптомов, по-видимому, связаны с веществом 4-EPS (4-этилфенол), которое в избытке вырабатывается измененным микробиомом. Впрыскивание нормальным мышатам 4-этилфенола воссоздает аутизмоподобные симптомы. А если потом давать этим мышам пробиотический штамм бактериодов фрагилис (Bacteroides fragilis), то можно избавиться от части симптомов, включая желудочно-кишечные и когнитивные расстройства ⁶. Однако прежде чем бежать в аптеку за B. fragilis, подумайте о том, что некоторые штаммы бактерий, полезные для одного вида, могут быть смертельно опасными для другого. Пока не будут проведены достоверные испытания на людях, применять пробиотик для лечения аутизма преждевременно и даже опасно.

Тем не менее идея выделить вещество, ответственное за определенное заболевание — пусть даже затрагивающее мозг, — а затем идентифицировать бактерию, которая либо производит, либо удаляет это вещество, звучит крайне заманчиво.

Наши микроскопические «пассажиры» могут также влиять на то, как мы себя ведем и как думаем.
Иногда наши гены определяют, какие бактерии
живут внутри нас, но потом эти бактерии, в свою
очередь, определяют наше поведение. Это можно
очень хорошо продемонстрировать на примере
мышей, у которых отсутствует ген TLR5, что
заставляет их переедать и, соответственно, толстеть. Микробиом мышей, лишенных этого гена,
делает их постоянно голодными; они переедают
и становятся жирными. Мы можем доказать, что
за это ответственны микробы, и сделаем это при помощи двух отдельных экспериментов.

В первом мы переносим микробиом мышей, лишенных гена TLR5, другим, генетически нормальным мышам, которые после этого начинают
переедать и толстеют. Во втором эксперименте
мы при помощи антибиотиков убиваем микробов
у мышей, лишенных гена TLR5, после чего у последних восстанавливается нормальный аппетит.
Поразительно: генетический сдвиг создает
микробиом, который влияет на поведение, и этот
микробиом можно перенести в желудок другого
существа и таким образом изменить поведение его
еще недавно нормального нового хозяина ⁷.

1. P. Bercik, «The MicrobiotaGut-Brain Axis: Learning from Intestinal Bacteria?», Gut 60, no. 3 (March 2011): 288–89.

2. J. F. Cryan and S. M. O’Mahony, «The Microbiome-Gut-Brain Axis: From Bowel to Behavior,» Neurogastroenterology and Motility: The Official Journal of the European Gastrointestinal Motility Society 23, no. 3 (March 2011): 187–92.

3. A. Naseribafrouei et al., «Correlation Between the Human Fecal Microbiota and Depression,» Neurogastroenterology and Motility: The Official Journal of the European Gastrointestinal Motility Society 26, no. 8 (August 2014): 1155–62.

4. G. A. Rook, C. L. Raison, and C. A. Lowry, «Microbiota, Immunoregulatory Old Friends and Psychiatric Disorders,» Advances in Experimental Medicine and Biology 817 (2014): 319–56.

5. D. W. Kang et al., «Reduced Incidence of Prevotella and Other Fermenters in Intestinal Microflora of Autistic Children,» PLoS One 8, no. 7 (2013): e68322.

6. Hsiao et al., «Microbiota Modulate Behavioral and Physiological Abnormalities Associated with Neurodevelopmental Disorders.»

7. Vijay-Kumar et al., «Metabolic Syndrome and Altered Gut Microbiota in Mice Lacking Tolllike Receptor 5. »

Еще в 2011 году гражданская жена Стига Ларссона заявила, что готова закончить роман мужа. Однако понадобилось 4 года, чтобы продолжение трилогии наконец вышло в свет. Честь завершить труд Ларссона выпала известному шведскому писателю и журналисту Давиду Лагеркранцу.

Новые времена настали в жизни Лисбет Саландер и Микаэля Блумквиста. Каждый из героев занят своими проблемами. И все же хакерше и журналисту суждено встретиться снова. Блумквист ввязался в новое крупное расследование — убит знаменитый шведский ученый в области искусственного интеллекта. А Саландер вычислила, что за этим преступлением стоит ее самый злейший враг после Залы. И этот враг уже сплел свою смертельную паутину…

Лисбет услышала, как хлопнула входная дверь в квартиру и стих звук спускавшихся по каменной лестнице шагов. Она посмотрела на Августа. Тот стоял неподвижно, вытянув руки по швам, и пристально смотрел на нее, что ее озадачило. Если только что она держала все под контролем, то сейчас вдруг почувствовала неуверенность. Да и что, скажите на милость, происходит с Ханной Бальдер? Она, казалось, вот-вот разрыдается. А Август… он, в довершение всего, начал качать головой и что-то неслышно бормотать, на этот раз не натуральные числа, а что-то совершенно другое. Лисбет больше всего хотелось удалиться, но она осталась. Ее задача еще не была выполнена до конца, поэтому Саландер достала из кармана два авиабилета, ваучер на гостиницу и толстую пачку купюр, крон и евро.

— Я хочу только от всей души… — начала Ханна.

— Молчи, — прервала ее Лисбет. — Вот авиабилеты до Мюнхена. Ваш самолет улетает сегодня вечером в четверть восьмого, поэтому надо спешить. Вам предоставят транспорт прямо до «Замка Эльмау» — это шикарный отель неподалеку от Гармиш-Партенкирхена. Вы будете жить в большом номере на самом верху, под фамилией Мюллер, и для начала останетесь там на три месяца. Я связалась с профессором Чарльзом Эдельманом и объяснила ему важность полной секретности. Он будет регулярно навещать вас и следить за тем, чтобы Август получал лечение и помощь. Эдельман организует также подходящее квалифицированное школьное обучение.

— Ты шутишь?

— Я сказала, молчи. Это чрезвычайно серьезно. Конечно, у полиции есть рисунок Августа, и убийца схвачен. Но его работодатели на свободе, и невозможно предугадать, что они планируют. Вы должны немедленно покинуть квартиру. У меня есть другие дела, но я организовала вам шофера, который довезет вас до аэропорта. У него, возможно, странноватый вид, но он вполне нормальный. Вы можете называть его Чума. Поняли?

— Да, но…

— Вообще никаких «но». Лучше послушай: во время вашего пребывания там вам нельзя будет пользоваться кредитками или звонить с твоего телефона, Ханна. Я организовала тебе зашифрованный телефон «Блэкфон», на случай если вам понадобится поднять тревогу. Мой номер там уже забит. В гостинице все оплачиваю я. Вы получите сто тысяч крон на непредвиденные расходы. Вопросы есть?

— Это безумие…

— Нет.

— Но откуда у тебя такие деньги?

— У меня есть средства.

— Как же мы…

Ханна осеклась. Вид у нее был совершенно растерянный, и казалось, она не знает, что ей думать. Внезапно женщина начала плакать.

— Как же мы сможем отблагодарить? — выдавила она.

— Отблагодарить?

Лисбет повторила слово так, будто оно было ей совершенно непонятно, и когда Ханна подошла к ней с распростертыми руками, она отступила назад и, устремив взгляд в пол прихожей, сказала:

— Соберись! Ты должна взять себя в руки и завязать с той чертовней, которой ты пользуешься, с таблетками или что там у тебя. Можешь отблагодарить меня таким образом.

— Конечно, обязательно…

— И если кому-нибудь придет в голову, что Августу надо в какой-нибудь интернат или другое учреждение, ты должна отбиваться, жестко и беспощадно. Ты должна бить в их самое слабое место. Ты должна быть как воин.

— Как воин?

— Именно. Никому нельзя…

Лисбет осеклась, сообразив, что это не самые удачные прощальные слова. Потом решила, что сойдет, развернулась и направилась к входной двери. Много шагов она сделать не успела. Август снова начал бормотать, и теперь было слышно, что он говорит.

— Не уходи, не уходи… — бормотал он.

На это у Лисбет тоже не нашлось ответа. Она только коротко сказала: «Ты справишься», и затем добавила, словно разговаривая сама с собой: «Спасибо за то, что закричал утром». На мгновение воцарилась тишина, и у Лисбет мелькнула мысль, не следует ли ей сказать еще что-нибудь. Но она махнула рукой, развернулась и вышла в дверь.

— Я не могу описать, что это для меня значит! — крикнула ей вслед Ханна.

Но Лисбет не услышала ни слова. Она уже бежала вниз по лестнице, направляясь к стоявшей на Торсгатан машине. Когда Саландер выехала на мост Вестербрун, ей через приложение Redphone позвонил Микаэль Блумквист и рассказал, что АНБ вышло на ее след.

— Передай им, что я тоже вышла на их след, — буркнула в ответ Лисбет.

Затем она поехала к Рогеру Винтеру и напугала его до полусмерти. После этого отправилась домой и снова засела за свой шифрованный файл АНБ. Но опять ни на шаг не приблизилась к решению.

Нидхэм и Блумквист целый день напряженно работали в номере «Гранд отеля». Эд предложил потрясающую историю, и Микаэль теперь мог написать эксклюзивный материал, в котором он, Эрика и «Миллениум» так нуждались. Это было замечательно. Тем не менее, его не покидало неприятное ощущение, причем не только из-за того, что никто по-прежнему ничего не знал про Андрея. Эд явно что-то не договаривал. Почему он вообще появился и почему прилагает столько энергии, чтобы помочь маленькому шведскому журналу, вдали от всех центров власти США?

Конечно, такой расклад можно было рассматривать как обмен услугами. Микаэль пообещал не раскрывать хакерского вторжения и, по крайней мере, наполовину согласился попытаться убедить Лисбет поговорить с Эдом. Но в качестве объяснения это казалось недостаточным, и поэтому Микаэль уделял столько же времени тому, чтобы слушать Эда, сколько чтению между строк.

Нидхэм вел себя так, будто основательно рисковал. Занавески были задернуты, телефоны лежали на безопасном расстоянии. В комнате присутствовало ощущение паранойи. На гостиничной кровати лежали секретные документы, которые Микаэлю позволялось читать, но не цитировать или копировать, и Эд периодически прерывал свой рассказ, чтобы обсудить технические аспекты неприкосновенности источника. Казалось, он с маниакальной тщательностью следит за тем, чтобы утечку информации нельзя было связать с ним. Иногда он нервно прислушивался к шагам в коридоре и пару раз смотрел в щель между занавесками, чтобы убедиться в том, что никто не следит за ними снаружи. Тем не менее Микаэль не мог отделаться от подозрения, что это в основном театр. Ему все больше казалось, что на самом деле Эд полностью контролирует ситуацию, точно знает, чем занимается, и даже не слишком боится прослушки. Блумквисту пришло в голову, что его действия, вероятно, санкционированы свыше, и, возможно, его самого наделили в этой игре ролью, которую он пока не понимает.

Поэтому интересным представлялось не только то, что Эд говорил, но и то, о чем он умалчивал, и чего он, кажется, хочет добиться при помощи этой публикации. Совершенно очевидно здесь присутствовала определенная доля злости. «Несколько проклятых идиотов» из отдела «Надзора за стратегическими технологиями» помешали Эду прищучить вторгшегося в его систему хакера только потому, что не хотели собственного разоблачения, и это, как он сказал, его взбесило. Здесь у Микаэля не было причин ему не доверять или, тем более, сомневаться в том, что Эд искренне хочет уничтожить этих людей, «раздавить их сапогом, стереть в порошок».

В то же время в его рассказе, похоже, присутствовало нечто иное, дававшееся ему не столь легко. Иногда казалось, будто Эд борется с какой-то внутренней цензурой, и Микаэль периодически прерывал работу и спускался на ресепшн — для того, чтобы позвонить Эрике и Лисбет. Бергер всегда отвечала с первого гудка, и хотя они оба проявляли большой энтузиазм по поводу материала, в их разговорах ощущался тяжелый и мрачный подтекст — поскольку про Андрея никто по-прежнему ничего не знал.

Лисбет вообще не отвечала. Блумквисту удалось дозвониться до нее только в 17.20; звучала она сосредоточенно и высокомерно, и сообщила, что мальчик находится в безопасности у матери.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— О’кей.

— Невредима?

— В целом да.

Микаэль набрал побольше воздуха.

— Лисбет, ты вторглась во внутреннюю сеть АНБ?

— Ты разговаривал с Эдом-Кастетом?

— Этого я комментировать не могу.

Он не мог давать комментариев даже Лисбет. Неприкосновенность источника была для него свята.

— Значит, Эд все же не так глуп, — сказала она так, будто он ответил нечто совершенно другое.

— Значит, ты вторглась?

— Возможно.

Микаэль почувствовал, что ему хочется выругать ее и спросить, чем она, черт возьми, занимается. Однако он проявил максимальную выдержку и сказал только:

— Они готовы оставить тебя в покое, если ты встретишься с ними и подробно расскажешь, как действовала.

— Передай им, что я тоже вышла на их след.

— Что ты имеешь в виду?

— Что у меня есть больше, чем они думают.

— О’кей, — задумчиво произнес Микаэль. — Но ты могла бы встретиться с…

— С Эдом?

«Какого черта, — подумал Микаэль. — Эд ведь сам хотел выдать себя ей».

— С Эдом, — повторил он.

— Высокомерный мерзавец.

— Довольно высокомерный. Но ты могла бы встретиться с ним, если мы обеспечим гарантии того, что тебя не схватят?

— Таких гарантий не существует.

— А ты согласишься, если я свяжусь со своей сестрой Анникой и попрошу ее быть твоим представителем?

— У меня есть другие дела, — ответила Лисбет так, будто не хотела больше об этом разговаривать.

Тогда он не удержался и сказал:

— История, которой мы занимаемся…

— Что с ней?

— Я не уверен, полностью ли я ее понимаю.

— В чем проблема? — спросила Лисбет.

— Для начала я не понимаю, почему Камилла вдруг появилась тут после стольких лет.

— Думаю, она дождалась своего часа.

— Что ты имеешь в виду?

— Что она, наверное, всегда знала, что вернется обратно, чтобы отомстить за то, что я сделала ей и Зале. Но ей хотелось дождаться, пока она станет сильной на всех уровнях. Для Камиллы нет ничего важнее, чем быть сильной, и сейчас она вдруг увидела возможность, случай убить одним ударом двух зайцев — по крайней мере, мне так кажется. Можешь спросить у нее, когда в следующий раз будешь пить с ней вино.

— Ты разговаривала с Хольгером?

— Я была занята.

— Но у нее все-таки не получилось. Ты, слава богу, уцелела, — продолжил Микаэль.

— Я уцелела.

— А тебя не беспокоит, что она в любой момент может вернуться?

— Мне это приходило в голову.

— Ладно. А тебе известно, что мы с Камиллой всего лишь немного прогулялись по Хурнсгатан?

Лисбет не ответила на вопрос.

— Я знаю тебя, Микаэль, — лишь сказала она. — А теперь ты встретился еще и с Эдом… Подозреваю, что от него мне тоже придется защищаться.

Блумквист усмехнулся про себя.

— Да, — ответил он. — Ты, пожалуй, права. Излишне полагаться на него мы не будем. Я даже боюсь оказаться для него полезным идиотом.

— Не самая подходящая для тебя роль, Микаэль.

— Да, и поэтому я бы с удовольствием узнал, что ты обнаружила во время вторжения.

— Массу раздражающего дерьма.

— Об отношениях Экервальда и «Пауков» с АНБ?

— Это и еще немного.

— И ты собиралась мне об этом рассказать?

— Если бы ты хорошо себя вел, пожалуй, — сказала Лисбет насмешливым тоном, который не мог не порадовать Микаэля.

Затем он фыркнул, поскольку в эту секунду точно понял, чем занимается Эд Нидхэм.

Он понял это настолько отчетливо, что ему было трудно не подавать виду, когда, вернувшись в гостиничный номер, он продолжал работать с американцем до десяти часов вечера.

За этот роман Кристоф Оно-ди-Био, французский писатель и журналист родом из Нормандии, получил две престижнейшие французские премии по литературе — Гран-при Французской академии и премию Ренодо. «Бездна» — это и детектив, и любовная история, и философская притча. Но прежде всего это классический французский экзистенциальный роман — о смысле бытия, о пограничности человеческого существования и человеческой сути.

В качестве журналиста Сезар объездил весь мир, видел страшные разрушения, смотрел в глаза смерти, наблюдал блеск и тщету светского общества. Он устал от мира и от его гибельной суетности. Но однажды он встретил Пас — загадочную, страстную и неукротимую испанку, задыхающуюся в старой Европе, обратившуюся в один большой музей. И жизнь его вновь наполнилась смыслом. До тех пор, пока ему не сообщили, что на пустынном аравийском берегу найдено тело женщины, похожей на его Пас.

Все началось с твоего рождения. Для тебя.

Все кончилось с твоим рождением. Для нас.

Для меня, твоего отца. Для нее, твоей матери. Твоя жизнь стала нашей смертью. Смертью нашей пары — того неразделимого плотского и духовного союза, что предшествовал твоему рождению, союза мужчины и женщины, любивших друг друга.

Абсолютная правда… ее не существует, как и прочих абсолютностей, безнадежно недостижимых.

Я могу поделиться с тобой только своей правдой. Несовершенной, неполной, но разве есть у меня другая?

Никто никогда не узнает ее правды, ее версии случившегося, ее ощущений, тембра ее голоса — если бы она могла рассказать тебе эту историю; ее жестов, ее стиля — если бы она предпочла тебе написать. Насколько мне известна последняя часть ее жизни, не осталось никаких аудиозаписей, писем или дневников. Ничего — если не считать (хотя и это немало) ее картин, вышитых синими нитками. В их глубине ты когда-нибудь, возможно, увидишь истину.

Буду с тобой предельно искренним: я любил твою мать, и я ее ненавидел. Может, это тебя и не касается, но мы были парой. Пара — всегда война. Поймешь, когда влюбишься сам.

Как странно писать это сейчас: ведь когда я поднимаю голову, встаю из-за стола, иду в детскую, склоняюсь над кроваткой и вдыхаю теплый запах твоего разомлевшего тельца в пижамке с разводами «под зебру», само представление о тебе взрослом и влюбленном вызывает только улыбку! Ибо в эту минуту ты влюблен всего лишь в свою любимую игрушку да в «волшебный фонарь», который она купила еще до твоего рождения; он отбрасывает на стены отражения золотых рыбок, шныряющих между кораллами. С первых недель твоей жизни и до сегодняшнего дня ты улыбался, разглядывая их, и улыбка твоя могла осчастливить кого угодно.

Кого угодно, кроме нее, кроме твоей матери.

Наверное, это слишком жестоко с моей стороны — швырять камни в мирное озерцо счастья, называемого рождением ребенка? Может, и так. Но плакать нельзя. О, только не плакать. Иначе я никогда не закончу это письмо. А мой долг перед тобой — написать все до конца.

Итак, начнем, мой крошечный сын. И начнем с самого важного в истории события, поскольку с негото все и пошло. С твоего рождения.

«Мы его теряем!»

Именно таким криком они разбудили меня. Обнажив в этой ужасающей метаморфозе свою подлинную натуру. Поначалу эти женщины выглядели добрыми феями: они обступили родильное ложе, изрекая советы и утешения, как вдруг обернулись мрачными Парками¹, объявив, что скоро, минуты через три, нить твоей жизни оборвется, еще не успев размотаться.

«Мы его теряем!» Три девицы, молоденькая блондиночка и пара молоденьких брюнеток, на вид вполне вменяемых — вплоть до того момента, когда они взяли в свои белые ручки страшные острые инструменты. Да, именно Парки, объявляющие всем, у кого есть уши, — может, и тебе самому, терпящему адские муки всего в метре от их уст, в своей родовой оболочке, в самой глубине чрева твоей матери: «Мы его теряем!»

И они засунули ей между ног какие-то прозрачные пластиковые трубки. Я увидел, как из них хлынула черная кровь; одна из девиц прижала ей к лицу кислородную маску. Ее глаза помутнели; теперь она, как и я, не сознавала, что дело оборачивается трагедией.

За миг до этого они сказали: «Все пройдет благополучно, не волнуйтесь, сердцебиение у плода нормальное». Лгуньи. Твое сердечко, которое в этом возрасте не больше вишенки, билось ненормально уже тогда. Оно свидетельствовало об изнеможении твоего тельца, сжимаемого слишком сильными потугами.

«Сердцебиение зашкаливает, — признали они наконец и тотчас добавили: — Он этого не перенесет, мы его теряем!»

Я вскочил и рванулся к вам, но глаза мне застлал туман. Он скрыл от меня происходящее, словно занавес театра смерти. Меня обдало внезапным жаром.

За миг до обморока я увидел, как одна из них схватила ножницы.

Облегчение наступило после перидуральной анестезии — ох, не нравится мне это слово, сегодня еще меньше, чем тогда. Но все прошло хорошо: игла вонзилась точно между позвонками, впрыснув обезболивающее куда надо. Меня попросили выйти, как и всех будущих отцов. Размеры иглы шприца, ручка младенца, показавшаяся из материнского чрева, — все это ужасное испытание для мужской психики, и без того истерзанной вконец. Сама женщина ничего не видит, ибо у женщин нет глаз на спине, вопреки известной легенде, распространяемой неверными мужьями. В общем, все было сделано как полагается. Теперь она спала. Красивая, точно ангел, с туго стянутыми волосами, в зеленой блузе, и я в такой же зеленой больничной блузе, с книгой в руке — с «Илиадой», из-за твоего имени… нет, вернее, с твоим именем, из-за «Илиады». Гектор, который «между сынов Илиона любезнейший был Олимпийцам»², — самый прекрасный герой «Илиады». И пусть мне не говорят об Ахиллесе — этом воине-холерике, опьяненном собственной славой полубога!³ И пусть не говорят также о «хитроумном» Улиссе, этом первостатейном двурушнике, который искупил свои гнусные выходки двадцатилетними странствиями⁴. Все-таки в мире есть справедливость. То ли дело Гектор — Гектор «шлемоблещущий», Гектор — «укротитель коней», отважный и стойкий, любивший своих престарелых родителей, свою жену, своего сына, неспособный ни на малейшее недостойное деяние. Зато его врагам достоинство было неведомо: убив Гектора, Ахиллес обмотал его ноги веревкой, привязал ее к своей колеснице и, нахлестывая коней, поволок труп вокруг стен Трои, на глазах у престарелых родителей, жены и сына, слишком маленького, чтобы понять происходящее. Гектор был неповинен в своем поражении: Ахиллесу помогали сами боги, Афина даже тайно возвратила ему копье, после того как он метнул его в Гектора, не сумев попасть в цель. Гнусная баба эта Афина! Гектор — самый прекрасный герой «Илиады». И тебя будут звать его именем — вот почему я ждал твоего рождения с «Илиадой» в руках.

— Теперь вы свободны часов на шесть, — сказала мне одна из фей. — Отдохните!

Я улыбнулся, поцеловал твою мать в лоб, и мы уснули. Она со своим огромным животом — на широкой кровати.

Я — уронив голову на стол, щекой на свернутом вчетверо пальто.

«Мы его теряем!»

Кровь брызжет фонтаном, мне дурно, затекшие ноги болят так, словно настоящие красные муравьи впрыскивают мне в мышцы жгучую кислоту. Аппарат, измеряющий сокращения матки, подобен сейсмографу: стрелка мечется как безумная. «Слишком сильные сокращения. Сердце не выдержит, мы его теряем!»

Твоя мать искала меня глазами; нижнюю половину ее лица скрывала вздувшаяся маска. Моя тоже вздымалась от дыхания. Злой гений медицины, вознамерившись лишить нас твоего рождения, грубо вмешивался в поэзию появления на свет. Меня захлестнул гнев. Но ее уже увозили на каталке, — ее и ее умоляющий взгляд. Я рванулся к ней за миг до того, как рухнуть на пол. «Нашему папе плохо!» — бросила одна из Парок. Колеса каталки повизгивали на линолеуме коридора. «Вам нельзя ее сопровождать», — отрезала вторая, словно гроб заколотила.

И вот она исчезла, осталась одна — может быть, со смертью в животе. С твоей. А я сидел на полу — греческий герой, поверженный невидимой силой. Наверняка какой-нибудь злобной богиней, той же Афиной, предавшей нового Гектора.

Твоя мать нуждалась в моем присутствии, а я сидел пришибленный, изнемогший, в этой никому не нужной родильной палате.

Иные мгновения тянутся как жизни.

Уборщица, протиравшая пол, посоветовала мне пойти выпить кофе. Выпить кофе — и это в те минуты, когда мой сын боролся со смертью! Двойная дверь, ведущая в соседний блок, выпустила медсестру, которая, перед тем как исчезнуть в другой палате, бросила, не замечая меня: «Никак не разродится».

Мы приехали сюда, чтобы дать жизнь, а мне предстояло увезти отсюда коробку с прахом. Я открыл книгу.

Рано, едва розоперстая вестница утра явилась,

К срубу великого Гектора начал народ собираться.

И, лишь собралися все (несчетное множество было),

Сруб угасили, багряным вином оросивши пространство

Все, где огонь разливался пылающий; после на пепле

Белые кости героя собрали и братья и други,

Горько рыдая, обильные слезы струя по ланитам.

Прах драгоценный собравши, в ковчег золотой положили,

Тонким обвивши покровом, блистающим пурпуром свежим⁵.

Чем же мы-то провинились? Я сидел на линолеумном полу, в полной прострации. А ты был в том блоке, вместе с ней, в ее животе. Ты был там… а я не знал, можно ли еще числить тебя среди живых.

— Месье, вы можете войти.

Голос ее снова звучал мягко, и в руках уже не было ножниц. Парка снова стала феей. Стоя в конце коридора, она приглашала меня идти за ней. Неужелиона улыбалась? Кажется, да.

Некоторые коридоры выглядят тоннелями. С гудящей головой, я молнией проскочил по зеленым и голубым плитам, нацелившись на дверь палаты, откуда бил в глаза неоновый свет.

Врач-акушер стоял еще в маске, наклонившись над тобой. Он вслушивался в твое дыхание, дыхание крошечного розового существа с черными волосиками и прелестными чертами лица. Мой сын…

— Все хорошо? — спросил я сипло.

— Да, все хорошо.

— Я хочу сказать… Он не слишком намучился?

Врач протянул мне ножницы. Я испуганно отшатнулся.

— Хотите перерезать пуповину?

Я сказал было «нет», но тут же схватился за металлический инструмент. Ко мне возвратилась уверенность. Я уже мог преградить путь Паркам, которые чуть не отняли у тебя жизнь. Пуповина была стянута желтым пластмассовым зажимом. Я перерезал ее у самого основания. Из ранки потекла черная жидкость. «Она такая темная, потому что насыщена кислородом», — объяснил врач. Ты посмотрел на меня голубыми глазами, светлыми, как у всех новорожденных. Врач приподнял тебя, словно хотел поставить на ноги. Я запротестовал, сказав, что это еще успеется, что ты, наверное, очень устал, но ты все же пошел, перебирая ножками в воздухе, словно космонавт в невесомости. «Потом он это забудет и ему придется снова учиться ходить», — сказал врач. Он измерил тебя, взвесил и попросил меня записать твои данные на белой доске фломастером, пахнущим спиртом.

— Все хорошо, — повторил он, и только теперь я поверил ему.

— А его мать?

— Операция заканчивается. Вы увидите ее через полчаса.

Я не заплакал: я знал, что жизнь победила.

— Как вы его назовете? — спросила медсестра, готовясь записать имя на твоем браслетике для новорожденных.

ЭКТОР блистал перед моим мысленным взором всеми своими пятью буквами, но я чувствовал, что не имею права произнести это имя — драгоценное, окончательное — в одиночку, без нее, наспех, в предбаннике операционной. «Я дождусь его мамочку», — ответил я, прибегнув к этому детскому слову, которое так часто звучит в Храмах появления на свет.

Сестра удивилась:

— Как, вы еще не придумали имя ребенку?

Я взглянул на тебя. И сказал себе: пожалуй, не стоит ждать. Лучше просто схватить тебя в охапку, прижать к себе покрепче и унести в мир жизни, в мир семьи, которая у нас теперь образуется. И еще я сказал себе, что принимаю тебя, как принимают корону на царство, и тогда произнес ритуальное слово, звуковой талисман твоего прекрасного имени. И назвал его тебе — тебе, потому что ее это не касалось.

— Тебя зовут Эктор.

Сестра попросила меня снять рубашку. Я удивленно воззрился на нее. Она с улыбкой сказала: «Нужен телесный контакт».

У меня поползли вверх брови.

— Его необходимо согреть, — объяснила она, — и познакомить с вами поближе.
Я снял рубашку. И вот так, лежа полуголым в этой больничной палате, я прижал к себе твое крошечное теплое тельце. Ты искал материнскую грудь, но у меня ее не было. Зато было все остальное: у меня был ты.

1 Парки — три богини судьбы в древнеримской мифологии. Соответствовали мойрам в древнегреческой мифологии. Их имена: Нона (то же, что мойра Клото) — тянет пряжу, прядя нить человеческой жизни; Децима (то же, что мойра Лахесис) — наматывает кудель на веретено, распределяя судьбу; Морта (то же, что мойра Атропос) — перерезает нить, заканчивая жизнь человека.

2 Гектор — воин-троянец, прославившийся своими подвигами при обороне Трои. По-французски произносится «Экто р». Илион — старое название Греции. (Здесь и далее цитаты из «Илиады» в переводе Н. И. Гнедича.)

3 Ахиллес (Ахилл) — греческий воин, участник осады Трои, сын царя Пелея и богини Фетиды, считавшийся полубогом.

4 Улисс (лат.) или Одиссей (греч.) — в древнегреческой мифологии царь Итаки, сын Лаэрта и Антиклеи, прославился как участник Троянской войны, был умным и изворотливым оратором (отсюда его прозвище «хитроумный»). Одиссей — один из ключевых персонажей «Илиады» и главный герой поэмы «Одиссея», повествующей о долгих годах его скитаний и возвращении на родину.

5 «Илиада», книга XXIV (похороны Гектора).