В Редакции Елены Шубиной выходит одна из самых ожидаемых книг осени — роман Людмилы Улицкой «Лестница Якова». Семейная хроника рассказывает о параллельных судьбах Якова Осецкого и его внучки Норы. Их «знакомство» состоялось в начале XXI века после того, как Нора прочла старые письма и получила доступ к личному делу Якова. В основу произведения легли письма из семейного архива автора. Увидеть новинку в магазинах можно будет уже в октябре.

Шел одиннадцатый год их связи. Тенгиз сказал, что Чехова пора закрывать. Нора изумилась: зачем? Какой русский театр без Чехова? Но Тенгиз сказал, что давно к этому готов. И начал разбирать по косточкам «Три сестры», неожиданно остро и убийственно. Он поднимал свои красивые, очень красивые руки, удерживал их в воздухе, а Нора ни одного отдельного слова не слышала, а как-то впитывала в себя целиком странные фразы, которые и пересказать было невозможно. Говорил по-русски он не совсем правильно, но исключительно выразительно. Акцент грузинский был довольно сильный, из-за него немного смещался смысл. И даже расширялся. Почему так происходило, Нора никогда не могла понять, но всегда радовалась, чувствуя, что дело не только в языке, но во всем строе мыслей человека другой земли и культуры…

— Скажи мне, почему они Эфроса закрыли? Правильные «Три сестры» он поставил! Бедные, их так жалко. До слез жалко! С девятьсот первого года эту пьесу всё поднимают и поднимают, всё выше, в небеса поднимают. Да? Я не могу больше это смотреть! Уже хватит, да? — свое длинное, с повышающимся хвостом «да» он просто обрушивал на Нору.

— Нора! Нора! Толстой говорил про «Трех сестер» — скверная скука! Лев Толстой что-нибудь понимал? Или нет? Все тоскуют! Никто не работает! В России никто не работает, в Грузии тоже, между прочим, не работают! А если работают, то с большим отвращением! Ольга, директор гимназии, это же отличная работа, начало века, женская гимназия, женское образование, начинают науку преподавать, не только вышивание и Закон Божий, появляются первые профессионалы, девочки-профессионалы! А ей скучно, Ольге, из нее по каплям силы и молодость выходят! Маша влюбилась от скуки в Вершинина, очень благородный, но очень глупый! Беспомощный! Что это за мужчина? Не понимаю! Ирина работает в управе, на телеграфе, бог ее знает где — работа скучная, утомительная, все плохо! Работать не хочет, в Москву хочет! Жалуются! Все время жалуются! А что, что они в Москве будут делать? Ничего! Потому и не едут! Андрей — ничтожество! Наташа — «шершавое» животное! Соленый — животное настоящее! А бедный Тузенбах — как можно жениться на женщине, которая совсем тебя не любит? Мусорная жизнь какая-то! Нора! Ты понимаешь, кто главный герой? Ну, понимаешь? Ну, думай! Анфиса! Анфиса главный герой! Нянька ходит и за всеми убирает! У нее жизнь осмысленная, Нора! У нее веник, швабра, тряпка, она стирает и моет, она убирает и гладит! Все остальные — дурака валяют и скучают. Им скучно! А кругом что? Начало века, да? Начинается промышленная революция, да, капитализм? Железные дороги строят, фабрики, заводы, мосты! А им в Москву хочется, только не могут до вокзала дойти! Ты поняла меня, да? Да?

Нора уже улетела далеко, она уже знала, что́ сейчас нарисует, что́ построит, знала, как Тенгиз будет радоваться тому, что она сразу, с места не сходя, все придумала, весь спектакль! Она уже видела Прозоровский дом, вскрытый, обнаженный, сильно вынесенный на авансцену — а справа, слева, кругом стройка, подъемные краны, вагоны едут по своим делам, и жизнь движется, скрежещет, какие-то гудки, сигналы… но в доме Прозоровых совсем, совсем не замечают этой деловой жизни, движения, преобразования, они бродят по дому, пьют чай, беседуют… только Анфиса таскает ведра, тряпки, выливает тазы… Отлично, отлично! Все герои тени, одна Анфиса плотная. Одеты все в кисею, в дым, и военные тоже полурастворенные. Анемия. Вымороченное пространство. Сад почти бесплотных душ. А оденет она всех в сепию, как на старых фотографиях, такие блеклые обесцвеченные одежды. Такое историческое старье! Да, конечно, Наташа Прозорова плотная, в теле. Густо-розовое платье, зеленый пояс! На фоне всеобщей сепии, бесцветно-бежевого, коричневатого… Это будет гениально!

Нора сказала — да. Тенгиз обхватил, смял, прижал к себе: Нора, мы сделаем такое, такое, чего не видели! И никогда не увидят! Нас, конечно, разорвут! Но мы сделаем! Будет лучшее из всего, что мы с тобой делали!

Два месяца они не расставались. Тенгиз репетировал. Чеховский текст, бытовой, обыденный, всегда насыщаемый режиссерскими тонкими подтекстами, дополнительными смыслами, превращался в автоматический лепет, а семейное вязкое пространство становилось сновидческим, как будто мечты и неосуществимые планы и были реальностью жизни, воздушным узором воображения. Театр теней! Но трудились в этом зыбком пространстве только двое — Анфиса со своей тряпкой и Наташа, прибирающая к рукам всю плоть жизни — комнаты сестер, дом, сад, местного городского начальника, весь доступный ей мир.

Тенгиз не раскрывал актерам своих убийственных планов, и они раз за разом произносили заезженный текст в cкучном недоумении. Что и нужно было Тенгизу.

Жил Тенгиз у своей московской тетушки Мзии, вдовой пианистки, которая обожала его. Нора, по требованию Тенгиза, перебралась в ее квартиру в странном двухэтажном строении — чудом сохранившихся службах разрушенного имения, на задах Пушкинского музея. Мзия отвела им две крохотные комнатки во втором этаже, сама жила на первом, в большой комнате со старинным, неизмеримой глубины ледником под полом. Когда-то там держали все лето лед с реки, а теперь хранилась сырая гулкая пустота, закрытая дощатой крышкой.

В который раз Нора справляла с Тенгизом этот праздник — все границы и рамки сметались под напором работы и любви, невероятного подъема всех сил и способностей. Полнота и плотность жизни была изумительной, Нора теряла представление о прошлом и будущем, и все люди — близкие и друзья — исчезали до полного растворения. Раза два-три за эти два месяца Нора звонила матери. Звонить было сложно, обычно с Центрального Почтамта, с уведомлением, с ожиданиями, с плохой связью. Амалии приходилось ходить за три километра на почту, в переговорную. Но все равно обижалась, что Нора редко звонит, робко сердилась.

На самом-то деле все было давно и бессловесно расставлено: Амалия Александровна обожала своего Андрея Ивановича и с того времени, как он появился в ее жизни, отодвинула в сторону дочь. Этот пожар старческой, как полагала Нора, страсти пожрал весь мир — они уехали в Приокско-Террасный заповедник, родные места Андрея Ивановича, он устроился смотрителем, купили дом и завели там свой невыносимый для Норы рай. На этот раз мать пригласила Нору приехать к ним в деревню «со своим режиссером», Нора пообещала. Обычно она не врала, но в этот раз ей неохота было тратить время на пустой разговор.

За неделю Нора сделала из ватмана прирезку, черновой макет сценического пространства, тщательно его собрала. Тенгиз, рассматривая подъемные краны, почти задевающие крышу Прозоровского дома, и нарисованные на заднике не то небоскребы, не то готические соборы, стонал от восторга. Спектакль возникал просто сам собой — проходила Анфиса перед еще закрытым занавесом, подтирала пол на авансцене, по- том раздавался шум стройки, открывался занавес и все пространство сцены начинало жить преувеличенно- индустриальной жизнью: грохотал металл, визжали отбойные молотки, и двигались стрелы кранов. Потом стройка замирала, растворялась в воздухе, и проступал из-за светового занавеса дом Прозоровых… Утро… Накрытый стол… «Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая…»

Все происходило само собой, естественно, как трава на дворе растет, только очень быстро. Надменный и важный завпост этого заслуженного, замшелого театра Свисталов отнесся к Тенгизу с неожиданным почтением, слегка перепутав его с Темуром Чхеидзе. Он отдал распоряжение цехам, и сразу же начали делать декорации — такого «зеленого света» еще никогда не бывало. Всем был известен характер Свисталова, он любил показать свою личную власть: и Боровскому перечил, и Бархину препятствовал, и на Шейнциса собак спускал — то есть всем, всем Нориным любимым художникам пакостил… Чудо, просто чудо случилось! Может, действительно завпост расчувствовался перед грузинской внешностью, потому что грузин в России как-то, в общем виде, любили, в отличие от всяких евреев, армян и азербайджанцев…

Они влетали парочкой, в любовном облаке, через служебный вход — и вахтер им улыбался, и буфетчица, и такое счастье их держало в коконе, что Нора чувствовала, как они слаженно двигаются, не то балетные, не то фигуристы, и как летают, летают…

Спектакль закрыли накануне премьеры, успели только отыграть генеральную, в костюмах, в декорациях. Когда уже своя публика, папы-мамы начали расходиться, а остались только министерские людоеды, которые специально и пришли-то на день раньше, чем собирались, и стало ясно, что сейчас разразится скандал, Тенгиз вышел на сцену и попросил дорогих зрителей остаться на обсуждении. Но от этого министерские спецы стали только злее, убийство спектакля длилось всего пятнадцать минут.

Тогда Тенгиз снова поднялся на сцену, ведя за руку очень почтительно Нору, и сказал громко, белым от злости голосом:
— Уважаемые! Вы дали Эфросу отыграть тридцать три спектакля! Неужели наши «Три сестры» настолько лучше?

Нора проводила его в аэропорт. Хмурая весна, без единого солнечного дня, хмурый Тенгиз. Нору он как будто не видел, никто им больше не улыбался, любовное облако развеялось — он улетал в Тбилиси к жене и дочке на тяжелом железном самолете. Стоял понуро, небритый, с сединой на висках, лоб неандертальский, заваленный назад, несло от него перегаром, по́том, почему-то мандаринами. Он вынул мандарин из кармана, сунул ей в руку, подмигнул, клюнул в щеку и побежал на посадку.

Издательство «Азбука» выпускает новую книгу Бернхарда Шлинка, автора всемирного бестселлера «Чтец». Немецкий писатель, одновременно являющийся известным юристом, подготовил очередную захватывающую историю, напоминающую настоящий детектив. Действие романа «Женщина на лестнице» происходит вокруг картины, исчезнувшей на сорок лет и неожиданно появившейся вновь. С загадочным полотном и героиней, изображенной на нем, связана драма несовпадений: Шлинк исследует природу нелюбви и невозможности любви, когда людям мешают быть вместе не обстоятельства, а собственные характеры.

Мне действительно не было страшно. Я сознавал, что собираюсь совершить проступок, из-за
которого в случае провала с моей адвокатской
карьерой будет покончено. Мне это было безразлично. Мы начнем с Иреной другую, счастливую
жизнь. Можно уехать в Америку, я буду подрабатывать официантом в ночном ресторане, а днем
учиться в университете, опять добьюсь успеха,
хоть юристом, хоть врачом или инженером. Если
Америка не примет скомпрометированного юриста, почему бы не двинуть в Мексику? Я без труда выучил в школе английский и французский,
не возникнет особых проблем и с испанским.

Но перед сном меня охватил такой озноб, что
зубы застучали. Меня продолжало знобить, хотя
я накрылся всеми одеялами и пледами, которые
сумел найти. В конце концов я заснул. Под утро
проснулся весь мокрый от пота в отсыревшей постели.

Чувствовал я себя хорошо. Ощущал легкость
и одновременно неимоверную силу, которой ничто не сможет противостоять. Это было удивительное, неповторимое ощущение. Не помню,
чтобы я когда-либо испытывал его — раньше
или позднее.

Начался воскресный день. Я позавтракал на
балконе, светило солнце, в ветвях каштана щебетали птицы, от церкви донесся колокольный
звон. Мне подумалось о венчании: венчалась ли
Ирена в церкви и захочет ли она венчаться со
мной, как она вообще относится к Церкви? В мечтах мне представились картинки нашей совместной жизни во Франкфурте, сначала на балконе
этого дома, потом на балконе большой квартиры
в Пальмовом саду, затем в парке под старыми
деревьями на другом берегу реки. Я видел себя
на борту океанского лайнера, везущего нас через
Атлантику. Я попрощался с прошлым, с юридической фирмой, с Франкфуртом и всеми, кто там
жил. Прощание было безболезненным. К своей
прошлой жизни я испытывал спокойное равнодушие.

Я выехал из дому рано, но едва не опоздал.
В деревне был праздник, рыночную площадь
и главную улицу перекрыли, машины с трудом
пробирались по боковым улочкам. Припарковавшись у кладбища, я отыскал тропинку через
виноградники, по которой, как мне показалось,
можно сократить путь, однако из этого ничего
не получилось; я вышел на лесную дорогу, ведущую к кварталу, где находился дом Гундлаха.
Когда меня обогнала машина, в голове мелькнула мысль, что Швинд тоже может поехать этой
дорогой и заметить меня, поэтому я свернул на
боковую дорожку, скрытую деревьями и кустарником.

Я постарался одеться неброско: джинсы, бежевая рубашка, коричневая кожаная куртка,
солнечные очки. Но, выйдя из леса на воскресные пустынные улицы, где иногда видел на террасе семейство, сидящее под тентом, я почувствовал, будто все глаза уставлены на меня — глаза
тех, кто сидит на террасах, и тех, кто стоит за окнами. Кроме меня, на улице не было ни одного
пешехода.

Отказавшись от кратчайшего пути, на котором
меня мог увидеть Швинд, я поблуждал по параллельным и боковым улочкам квартала и добрался
до дома Гундлаха в пять часов с минутами. Парковочное место перед гаражом пустовало. Укрывшись за мусорным контейнером и кустами сирени, я принялся ждать. Я внимательно осмотрел
дорожку к дому, сам дом, гараж с одной открытой и другой закрытой дверной створкой, в гараже стоял «мерседес», а на дорожке к дому нежилась на солнышке кошка. По другую сторону от
дома на склоне холма зеленела лужайка, там росли невысокие сосны; я прикинул, что смогу зигзагами от сосны к сосне добежать до микроавтобуса. Нужно будет как можно скорее спрятаться
за ним, чтобы меня не заметил случайный прохожий или кто-нибудь из соседнего дома или,
заметив, не понял, что за тень мелькнула возле
машины.

«Фольксваген» Швинда я услышал издалека: постреливал неисправный глушитель. Микроавтобус ехал быстро. Чихая и дребезжа, он стремительно повернул с дороги к дому, спугнул кошку и резко затормозил у входа. Из машины никто
не вышел; помедлив, она сдала назад, развернулась и встала перед входом так, чтобы выехать обратно напрямую. Потом дверцы открылись, Ирена и Швинд вышли: она молча, он ворча, — я расслышал «Какого черта?» и «Вечно твои нелепые
идеи!». Потом отворилась дверь дома, Гундлах
поздоровался с гостями, пригласил их войти.

Пора, сказал я себе. Люди за окнами, чье внимание привлек к себе шумный «фольксваген»
Швинда, очевидно, вернулись к своим прежним
занятиям. Перебежав через дорожку, я спрятался
за первой сосной, потом бросился дальше, споткнулся, упал, дополз до следующей сосны, встал
и, хромая на саднящую ногу, пробежал мимо последней сосны к микроавтобусу. Открыв дверцу,
я залег у переднего сиденья так, чтобы меня не
было видно снаружи, но чтобы сам я мог видеть,
что там творится; потом вставил ключ в зажигание. Оставалось ждать.

Болела нога, затекла спина. Но я продолжал
чувствовать утреннюю легкость и силу, а потому
ни на минуту не усомнился в том, что я делаю.
Через некоторое время я услышал открывшуюся
дверь дома и ворчание Швинда — то ли помогавший ему камердинер был медлителен, невнимателен, бестолков, то ли Швинду не понравилось,
что пришлось обходить машину, дверь которой
он с трудом отодвинул. С таким же ворчанием он
уложил картину в багажное отделение и задвинул дверцу; дождавшись, когда щелкнет замок,
я повернул ключ зажигания.

Двигатель завелся сразу; пока Швинд сообразил, в чем дело, закричал и заколотил по машине, я уже рванул с места; он кинулся за мной,
однако я сумел набрать скорость, он успел дотянуться до пассажирской дверцы и дернуть ее,
но не смог ни запрыгнуть, ни заглянуть внутрь.
В зеркале заднего вида я видел, как он бежит следом, отстает, делаясь все меньше и меньше, пока
наконец не остановился.

Я доехал до поворота за домом, через минуту-
другую вышел из микроавтобуса, обошел его кругом, задвинул дверцу салона, захлопнул дверцу рядом с водителем, которую успел распахнуть
Швинд и которую я не сумел на ходу прикрыть.
Картину мне осматривать не хотелось, сам не
знаю почему.

Потом я стал ждать. Я глядел на стену, через
которую собиралась перелезть Ирена; это была
побеленная каменная стена высотой два метра
с бордюром из красного кирпича. Взглянул на
живую тисовую изгородь соседнего участка, высокую и плотную, примыкавшую, словно зеленая
стена, к белой стене гундлаховского сада. Потом
посмотрел на забор участка внутри поворота —
он тоже был высокий, к тому же наглухо зарос
плющом и выглядел столь же неприветливо, как
белая каменная стена. Я глядел на голубое небо,
слышал доносившийся из садов птичий щебет,
далекий собачий лай. Неожиданно я почувствовал себя зажатым между стеной и забором. Меня опять зазнобило, как ночью, и я испугался не
знаю чего. Того, что Ирена не придет?

Но Ирена вдруг появилась. Сидя на стене, ясноглазая, сияющая, улыбающаяся, она подобрала волосы, откинула их назад, а потом спрыгнула со стены. Я обнял ее и подумал, что теперь все
будет хорошо. Я был счастлив. Запыхавшись, она
прислонилась ко мне, чтобы отдышаться, потом
быстро поцеловала меня и сказала:

— Надо уезжать отсюда.

Она захотела сесть за руль. В деревне шел
праздник, из-за которого мы бы застряли, а преследователи смогли бы нас догнать, поэтому Ирена сказала, что безопасней свернуть перед деревней на дорогу, ведущую в горы, сделать большой
крюк и въехать в город с востока. А мне, дескать,
лучше выйти из микроавтобуса перед деревней
и вернуться в город на своей машине, чтобы ее
не нашли в деревне.

— Как там узнают мою машину?

— Лучше не рисковать.

— Рисковать? Разве я не мог, приехав на
праздник, выпить вина и уехать в город на такси, оставив собственную машину?

— Пожалуйста, сделай, как я прошу. Мне так
будет спокойнее.

— Когда мы увидимся? И что с твоими вещами? Может, нужно их забрать, пока Швинд не
вернулся? А картину надо выгрузить и машину
куда-то поставить, пока полиция…

— Тсс… — Она закрыла мне рот ладонью. —
Я обо всем позабочусь. Без вещей, которые остались у Швинда, я обойдусь.

— Когда ты придешь ко мне?

— Позже, когда все улажу.

Она высадила меня у деревни, поцеловав на
прощанье, я забрал машину и поехал домой. Сделать крюк, спрятать картину в каком-то месте,
которое она, видимо, подготовила заранее и хотела сохранить от меня в тайне, поставить где-то
микроавтобус, взять такси — на все это понадобится часа два, и только потом она придет ко мне.

Но еще до того, как истекли два часа, я впал в
смятение; я ходил по комнате из угла в угол, то
и дело выглядывал из окна, сделал себе чай, забыл вынуть из чайника заварку, через некоторое время снова сделал чай и опять забыл в нем
заварку. Как она справится с картиной? Сумеет
ли донести ее? Или у нее есть помощник? Кто?
Или все-таки сумеет донести сама? Почему она
не доверяет мне?

Через два часа я придумал объяснение, почему она до сих пор не пришла, через три часа
придумал новое объяснение, а через четыре часа
еще одно. Всю ночь я выдумывал разные причины, пытаясь утихомирить свои опасения, что
с ней что-то случилось. Этими опасениями я пытался заглушить страх, что она не придет, потому что не хочет прийти. Тревога за нее — так
тревожатся друг за друга влюбленные, так друг
беспокоится за друга, мать за ребенка.

Тревога сближала меня с Иреной, поэтому,
когда под утро я обзванивал больницы и полицейские участки, мне казалось естественным представляться ее мужем.

Когда начало светать, я понял, что Ирена не
появится.

В понедельник позвонил Гундлах:

— Вы, очевидно, уже слышали о Швинде.
Порядка ради я хочу подтвердить эти сообщения. Моя жена исчезла, картина тоже. Мои люди выясняют, вел ли Швинд со мной двойную
игру. Так или иначе, в ваших услугах я больше
не нуждаюсь.

— Я никогда не состоял у вас на службе.

Он рассмеялся:

— Как вам будет угодно. — Гундлах положил трубку.

Спустя несколько дней я получил от него уведомление, что никаких свидетельств двойной
игры Швинда не обнаружено. Я оценил порядочность Гундлаха, посчитавшего необходимым известить меня об этом. Швинд вообще больше не
объявлялся.

Мне удалось разузнать, что после того дня,
утро которого мы провели вместе, Ирена больше
не появлялась в Музее прикладного искусства,
где она работала, хотя срок ее стажировки еще
не истек. Я выяснил также, что, помимо съемной
квартиры, где она жила со Швиндом, у нее имелась еще и собственная квартира, ее убежище,
о котором ничего не знали ни друзья, ни подруги. Соседка не сумела вспомнить, когда она в последний раз видела Ирену, — когда-то давно.

Я был уязвлен, опечален, разозлен. Я тосковал по Ирене и, открывая почтовый ящик, порой
надеялся найти письмо от нее или хотя бы почтовую открытку. Тщетно.

Однажды, спустя два года, мне показалось, что
я увидел ее. В районе Вестланд, неподалеку от
нашего офиса, студенты захватили пустующий
дом, а полиция выгнала их оттуда. За этим последовала многотысячная демонстрация, которая прошла мимо нашего офиса, и я, стоя у окна,
глядел на толпу. Меня удивляло веселое оживление демонстрантов — ведь они вышли на улицы, возмущенные несправедливостью. Они весело вскидывали сжатый кулак, задиристо выкрикивали свои лозунги или передвигались бегом,
взявшись под руки. У них были хорошие лица,
отцы несли малышей на плечах, матери вели детей за руку; много молодежи, школьники и студенты, несколько рабочих в комбинезонах, солдат, солидный мужчина в костюме и при галстуке.

Неожиданно я увидел Ирену — или она померещилась мне; я бросился по лестнице вниз, на
улицу, побежал вдоль колонны; несколько раз я
находил похожее лицо, думал, что именно из-за
него обознался, глядя на демонстрантов из окна,
но все-таки продолжал искать до тех пор, пока
отделившаяся от колонны группа молодых людей не взломала двери пустующего дома; тогда
прибыла полиция и начались стычки с демонстрантами.

Со временем раны зарубцовываются. Но мне
никогда не хотелось вспоминать историю с Иреной Гундлах. Особенно после того, как я понял,
насколько я был смешон. Неужели не понятно,
что не может добром кончиться дело, начавшееся с обмана, что мне не место за рулем угнанной
машины, что женщины, перелезающие через стену, сбегающие от своих мужей и любовников, не
для меня и что я позволил себя использовать?
Любой здравомыслящий человек сразу бы все
понял.

Всю смехотворность, постыдность собственного поведения я переживал с особой остротой
при воспоминании, как ждал Ирену у садовой
стены, терзаясь сомнениями, придет она или не
придет, захочет или не захочет меня, при воспоминании о дурацких темных очках, моем ознобе
и страхе, при воспоминании, как я обнял ее, как
был счастлив, думая, что она тоже счастлива. Эти
воспоминания были мне физически неприятны.

Я снова и снова утешал себя мыслью, что, не
случись этого сумасбродства, мой будущий брак
не сложился бы так удачно. Нет худа без добра,
любила говорить моя жена.

Прошлого не изменишь. Я давно смирился
с этим. Трудно только смириться с тем, что снова и снова не понимаешь прошлого. Возможно,
и впрямь не бывает худа без добра. А возможно,
всякое худо только и бывает что худым.

Илья Габай (1935—1973) — активный участник правозащитного движения 1960 — 1970-х годов, педагог, поэт. В январе 1970 года он был осужден на три года заключения и отправлен в Кемеровский лагерь общего режима. В книге представлены замечательные письма И. Габая жене, сыну, соученикам и друзьям по Педагогическому институту (МГПИ им. Ленина), знакомым. В лагере родилась и его последняя поэма «Выбранные места», где автор в форме воображаемой переписки с друзьями заново осмысливал основные мотивы своей жизни и творчества. Читатель не сможет не оценить нравственный, интеллектуальный уровень автора, глубину его суждений о жизни, о литературе, его блистательный юмор. В книгу включено также последнее слово И. Габая на суде, которое не только не устарело, но и в наши дни читается как злободневная публицистика.

Я привлекаюсь к уголовной ответственности за то, что открыто
поставил свою подпись под документами, в которых излагалось
близкое мне отношение к некоторым фактам нашей жизни.

Иметь свое, отличное от официального, мнение по вопросам
внутренней и внешней политики — завоевание более полуторавековой давности. Я думаю, что ради этого естественного человеческого
права и совершались в предшествующие века самые приметные
действия: штурмовали Бастилию, писали трактаты о добровольном рабстве или «Путешествие из Петербурга в Москву». Страны,
не придерживающиеся этих законов жизни, в настоящее время
выпадают из общей нормы. Это признает и Конституция нашей
страны, предоставившая своим гражданам свободу слова, совести,
демонстраций.

Тем не менее время от времени появляются одни и те же оговорки, позволяющие квалифицировать недовольство, несогласие, особое мнение — как преступление.

Более ста лет назад одна провинциальная русская газета писала:
«Говорят о свободе слова, о праве на свободу исследования — прекрасно… Но не там, где речь идет об общем благе. В виду этой последней цели все свободы должны умолкнуть и потонуть в общем
и для всех одинаково обязательном единомыслии».

Далее газета добавляла: «Недаром „Норддойтшен Цайтунг“ поучает нас и впредь действовать в том же направлении».

В переводе с пошехонского языка на современный эта благонамеренная сентенция напоминает разговоры с разоблачениями
абстрактных свобод, суждения, клеймящие инакомыслие как
посягательство на великие и единые цели. Недаром, — добавляется и в этом случае, — западногерманские реваншисты (или
Би-би-си, или Голос Америки) встречают бурным одобрением это
инакомыслие.

Я плохо улавливаю в таких случаях, какое отношение имеют
реваншисты к аресту, например, председателя колхоза Ивана
Яхимовича. Возникает другой, более важный вопрос: почему официальная точка зрения обязательно общенародная. Неужели для
достижения общего блага необходимо было в порыве единомыслия
считать Тито — палачом и наймитом империализма, кибернетику — лженаукой, генетику — прислужницей фашизма, а творчество
Шостаковича — сумбуром вместо музыки? Или народу для достижения его счастья крайне необходимы были вакханалии 37-го, 49-го
и 52-го годов?

Остается повторить вопрос Салтыкова-Щедрина: «Разве где-нибудь написано: вменяется в обязанность быть во что бы то ни
стало довольным?»

А если не вменяется, то почему время от времени недовольные
отправляются в отдаленные места? Потому, что именем народа говорят люди, считающие лучшим медицинским снадобьем бараний
рог и ежовые рукавицы? Или потому, что, говоря словами того же
автора «Убежища Монрепо», «Протест не согласуется с нашими
традициями»?

В этих случаях обычно возражают: мы судим не за убеждения,
а за распространение клеветы. Стало быть, за два преступления:
за то, что лжешь, клевещешь, и за то, что эту ложь делаешь общим
достоянием. Против подсудности таких проступков не решился бы
возражать ни один человек, тем более что на нашей памяти немало доказанной клеветы. В этом случае можно было бы ожидать
какого-то судебного решения по поводу прозаика Ореста Мальцева
и драматурга Мдивани: они рассказывали о связи Тито с фашистами; по поводу профессора Студитского, приобщившего к тем же
фашистам ученых-биологов; художников Кукрыниксы, журналистов
Грибачева и Кононенко, обливавших грязью группу крупных советских врачей. Но названные лица поют благополучно новые песни,
приспособленные к новым временам, народилась смена молодых
и ретивых ненавистников, но на скамье подсудимых время от времени оказываются все те же люди, не укладывающиеся в традиции
постоянного безудержного ликования².

Клеветать — на всех языках и во все времена означало говорить
то, чего не было. А в ходе следствия ни один факт не был проверен
и опровергнут. Основанием для приобщения нашей информации
к разряду клеветнической послужил веский, проверенный временем
аргумент: «Этого не может быть, потому что это невозможно».

Я отрицаю, что документы, которые я писал или подписывал,
носили клеветнический характер. Я допускаю, что выводы, которые
я делал, могут быть кому-то не по вкусу. Кто-то вправе считать, например, что положение татар не столько нормальное явление, но
чуть ли не эталон национальной политики. Я считал иначе, и считал
так на основании фактов, которыми располагал и которые следствие
не дало себе труда опровергнуть.

У меня не было, как мне кажется, никаких мотивов для распространения клеветы. Мне, я думаю, не свойственно общественное
честолюбие, но если даже предположить, что я писал из политического тщеславия, то трудно логически увязать открытое, за личной
подписью, обращение к общественности с извращением легко проверяемых фактов. Писать для того, чтобы себя компрометировать,
и при этом идти на многие жизненные неудобства — от потери
работы до потери свободы — такое встречается, наверное, только
в практике психиатров, а я, как видно из материалов дела, не входил
в их клиентуру.

Что касается распространения, то тут я должен сказать следующее: убеждения, на мой взгляд, не только мысли, в которых человек убежден, но и мысли, в которых он убеждает. Доверительным шепотом, под сурдинку, сообщаются воровские замыслы или сплетни, но уж никак не открытые взгляды. И если речь шла только о том,
давал ли я читать то, что писал и подписывал, то следствие могло
и не утруждать себя: открыто подписанное обращение к общественности предполагает, что будет сделано все возможное, чтобы этот
документ дошел до адресата.

Я считал и считаю, что писал правду, хотя и не исключаю возможности какой-нибудь частной оговорки. Больше того, я считаю,
что документы, которые здесь называются «клеветническими»,
охватывают далеко не все претензии, которые могут быть у моих
сограждан и у меня; чувство реальности удерживало меня от того,
чтобы затрагивать вопросы, не поддающиеся простому решению
или выходящие за пределы моей компетентности. Факты, которые
я считал нужным довести до сведения моих соотечественников,
казались мне вопиющими, и умолчание в некоторых случаях было
для меня равносильно соучастию.

Я не выдумывал псевдонимов, не прятал бумаги в подпол, так
как был уверен в своей правоте и правдивости. Я и сейчас считаю
необходимым доказать, что документы, написанные и подписанные
мной, продиктованы чувством справедливости и преследовали одну-единственную цель: устранить все, что мешает ее торжеству.

Во многих документах, автором или соавтором которых я себя
считаю, поднимался вопрос о том, что в практике общественной
жизни последнего времени прослеживаются тревожные аналогии
со временем так называемого «культа личности».

В ходе следствия следователь выдвинул возражение, которое
кажется мне симптоматичным. Оно сводилось примерно к следующему: вот вы говорите все: «сталинизм», «сталинизм» — а вас
никто не пытает, не допрашивает ночами, позволяет не отвечать
на вопросы и т.д. Если понимать сталинизм таким образом, то заявление о его симптоматичности действительно выглядит сильным
преувеличением. Но я считаю ежовское варварство крайностью
сталинизма. Без него он выглядел бы менее жестоким и кровавым,
но все равно оставался бы антигуманным и тираническим явлением
XX века. Я далек от того, чтобы проводить какие-то параллели, но
считаю нужным напомнить, что итальянский и румынский фашизм
обошелся без «ночей длинных ножей» и без Освенцима, но не перестал быть фашизмом. Для меня, да и, насколько я знаю, для многих
то, что условно называется сталинизмом, охватывает целый круг
социальных аномалий.

Прежде всего сталинизм — это вечно указующий и вечно грозящий перст в сложной и противоречивой области мысли, убеждения,
творчества.

В документах говорилось о том, что в последнее время вокруг
развенчанной фигуры Сталина появился ореол, и этому способствует, к сожалению, позиция наших крупных журналов, издательств
и даже государственных деятелей. Если бы это была точка зрения,
существующая равноправно с противоположной, то это могло бы
вызвать досаду — и только. Но, по существующей традиции, некоторые органы печати представляют собой род кумирни, обладают
правом единственного слова, и позиция журнала «Коммунист» или
изд-ва «Мысль» безоговорочно исключает иную точку зрения, даже
если мысли официальной печати противоречат их собственной недавней позиции. Так оно и случилось, и в свет стали выходить одна
за другой работы, доказывающие прозорливость и мудрость Сталина,
это привело, конечно, сразу же к автоматическому забвению других
авторитетных работ, в которых доказывалось, что и прозорливость,
и мудрость часто изменяли Сталину самым роковым для страны образом. Была рассыпана книга бывшего наркома, изъята из библиотек
другая книга, в которой подводились практические итоги военных
исследований за послесталинское десятилетие. В одном из журналов
появились стихи, автор которых вожделенно тоскует по кинокартине
«Падение Берлина», чуть ли не по воскресению великого учителя,
великого кормчего. Для этой пародии на романтическое ожидание,
когда из гроба встанет император, а на нем будет «треугольная
шляпа и серый парадный сюртук», для этих начисто лишенных художественности опусов Чуева о «нашем генералиссимусе» нашлась
бумага и место — для «Реквиема» или «Воронежских тетрадей» их
не нашлось.

В конце концов недостаток мудрости, хотя бы такой, зафиксированный не так давно недостаток, как «субъективизм руководства»,
может обернуться сильной, но поправимой бедой. Если даже допустить, что Сталин обладал всеми качествами крупного государственного деятеля, что действия его способствовали всеобщему благу,
все равно от поклонения ему должны были бы удержать хотя бы
соображения нравственной стерильности. Никакое количество стали
на душу населения не может быть индульгенцией за душегубство;
никакое материальное благосостояние не вернет жизнь 12 миллионам людей, и никакая зажиточность не сможет компенсировать
свободу, достоинство, личную независимость.

Из всех эмигрантских публицистов (а среди них есть очень крупные фигуры) в последнее время очень сочувственно назывались
в печати имена Питирима Сорокина и Соловейчика. Причина этой
благосклонности в том, что они считают лучшей из свобод отсутствие
безработицы. Если следовать этой бездуховной прагматической
точке зрения, если взять всерьез на вооружение саркастический
совет великого русского писателя: «Какое основание прибегать
к слову „свобода“, коль скоро есть слова, вполне его заменяющие:
„улучшение быта“ да при этом закрыть глаза на действительные условия жизни сталинского времени — Сталин как символ бараньего
рога и дешевой водки может действительно показаться высшим
воплощением государственной мудрости и справедливости».

Но в этом случае расхожие лжеистины потеснят выстраданные
цивилизацией представления о гуманности, в этом случае будет
происходить постоянная утрата моральных прав, и если новым
поколениям будет успешно внушено, что тридцатые годы — годы
трудовых успехов и только, то кто сможет отказать другой стране
в благоговейном воспоминании о времени, когда тоже с избытком
хватало и силы, и веры, и почитания, и энтузиазма, и страха, и зрелищ, и стали на душу населения…

Во многих документах, написанных или подписанных мною, говорилось именно об этом. Понятие «сталинизм» расшифровывалось,
и делалось это потому, что оценка Сталина представлялась мне и,
надо полагать, и моим соавторам вопросом отнюдь не академическим. Архаический пласт, который, по наблюдению мудрых людей,
всегда в той или иной степени есть в любом обществе, чрезвычайно
чувствителен к такой реабилитации изуверства и несвободы, какую
неизбежно несет с собой реабилитация имени Сталина. Признать
Сталина лицом положительным — это положительно оценить и навязанные силой условия, это вообще коренным образом переоценить
те представления о человеческих взаимоотношениях в обществе,
которые в робкой, недостаточной, противоречивой форме, но все-таки вырабатывались с 1956 по 1962 год. Что так оно и есть на самом
деле, свидетельствуют многие факты: от окриков в адрес историков,
писателей, режиссеров, «осмелившихся» отрицательно трактовать
личность Ивана Грозного, до участившихся аргументов, оскорбляющих мое представление о человеческом достоинстве, о победах при
НЕМ, о смерти с ЕГО именем. Идолопоклонство это опасно тем, что
оно автоматически ведет к представлению о непогрешимости всего
происходившего и происходящего. Мы писали о том, что сейчас,
когда еще последствия сталинизма воспринимаются очень многими
как личная трагедия, так называемая «объективность» его оценки не
может не восприниматься как кощунство, как надругательство над
его жертвами. Тем более что эта «объективность» самым магическим
образом ни на кого, кроме Сталина, не распространяется, во всяком случае она не распространяется на его оппонентов. Я мало что
смыслю в партийной борьбе, да и интересы мои мало соприкасаются
с этой сферой; я готов поверить, что противники Сталина были не
правы то слева, то справа, то с центра, а он всегда был прав, что они
были некорректны в споре, а Сталин был образцом корректности.
Но мне известно, что не они прибегли к такому полемическому аргументу, как клеветнический навет и физическое истребление. И тогда
такая объективность оборачивается очень опасным смещением
понятий, при котором уничтожение миллионов кажется пустяком по
сравнению с неправильной позицией в дискуссии о профсоюзах.

В связи со своими пристрастиями я особенно остро ощущаю
несвободу в творческой и вообще гуманитарной деятельности.

В одном из наших документов говорилось о том, что временщики
портят жизнь и условия работы деятелям культуры, диктуют в императивной форме всем без исключения свои вкусы. В этом непременном, злом и невежественном посредничестве я усматриваю одно
из самых характерных проявлений сталинизма, и, как бы резко ни
звучало слово «временщик» и как бы категорически ни выглядело это
утверждение, я, к моему глубокому сожалению, не могу снять его.
Мартирологи самых талантливых людей нашей страны — Бабеля,
Прокофьева, Зощенко, Платонова, Ив. Катаева, Ахматовой, Мандельштама, Петрова-Водкина, Фалька, Заболоцкого, Булгакова — мешают
мне отказаться от этого утверждения. Мне трудно забыть, как в уже
новые, внушавшие мне некоторые иллюзии времена один временщик
выгонял из страны, как из своей вотчины, ее гордость — Бориса
Пастернака, а другой с апломбом преподавал азбуку живописи
виднейшим советским художникам. И как же не временщики — эти
люди, затерявшиеся сейчас в списках номенклатурных лиц. Сейчас
ясно, что пребывание Семичастного³
не оставило неизгладимого
следа в истории нашего молодежного движения, но в свое время он
был наделен полномочиями говорить от имени всей молодежи и даже
всего народа. Разруганные в 1962— 1963 годах картины сейчас висят
в Третьяковской галерее, но практика непререкаемого чиновничьего
суждения осталась неизменной. Запрет изданий, выставок, спектаклей и кинокартин, запреты, большей частью не поддающиеся
никакому логическому объяснению, показывают, что эта чиновничья
забота об искусстве целиком и полностью укладывается в нехитрый,
но вечный прием будочника Мымрецова: «Тащить и не пущать».

Люди, любящие искусство, не склонны видеть политическое
событие в явлениях чисто художественных, и политическую сенсацию вокруг имени очень большого современного писателя делают
не читатели, а те, кто, не брезгуя действительной, а не мнимой
клеветой, льют потоки неудержимой брани на это творчество. Особенно грустно, что это ненавистничество культивируется зачастую
печально знакомыми лицами. Закон, по которому может быть тема
колхозная или военная, но не может быть лагерной, придуман теми,
кто, кажется, рад был бы из всей живописи оставить картину «Сталин
и Ворошилов в Кремле», а из всей литературы стихи о зоркоглазом
и мудром наркоме Ежове и пьесы о происках космополитов.

Культ Сталина — это не просто вздорное языческое суеверие.
За этим стоит опасность торжества мифической фикции, за этим
стоит оправдание человеческих жертвоприношений, ловкая подмена
понятия свободы понятием быта. Оправдать исторически зачастую
означало сделать это эталоном своего времени. Сталину понадобилось возвысить Ивана Грозного, сейчас кому-то понадобилось
возвысить Сталина — сравнение слишком бросается в глаза, и не
говорить об этом — невозможно. Я буду рад, если мои опасения
окажутся несправедливыми, но и возможная опасность требует
какого-то действия, даже с такими малыми силами, как наши, и с такими мизерными результатами.

1 Публикуется по написанному им тексту.

2 В суде было сказано: «А на скамье подсудимых — люди, которые не укладываются
в традиционное „ура!“» (прим. Галины Габай-Фикен, цит. по изд.: Габай И. «…Горстка книг да дружества…». Бостон, 2011).

3 В.Ф. Семичастный — глава КГБ в 1961—1967 годах, до этого руководил советским комсомолом. Прославился призывом изгнать из страны Пастернака, сравнив поэта со свиньей.

В свое время Максим Горький и Михаил Кольцов задумали книгу «День мира». Дата была выбрана произвольно. На призыв Горького и Кольцова откликнулись журналисты, писатели, общественные деятели и рядовые граждане со всех континентов. Одна только первая партия материалов, поступившая из Англии, весила 96 килограммов. В итоге коллективным разумом и талантом был создан «портрет планеты», документально запечатлевший один день жизни мира. С тех пор принято считать, что 27 сентября 1935 года — единственный день в истории человечества, про который известно абсолютно все (впрочем, впоследствии увидели свет два аналога — в 1960-м и 1986-м).

Илья Бояшов решился в одиночку повторить этот немыслимый подвиг. Что получилось, пусть судит читатель.

Гульба цветущего юношества продолжалась чуть более года. Вытаскивался из закромов и публично сжигался на раскрасневшихся от кумача площадях реквизит Пекинской оперы. В пыль стирались «проклятые памятники прошлого» — все эти пагоды, дворцы, беседки и прочее «древнее барахло». По стране шастали поезда, битком набитые безнаказанной сволочью. В различных уездных центрах оглоедами велся прицельный «огонь по штабам»: все, что имело хоть какое-то отношение к власти, безжалостно выволакивалось из кабинетов и подвергалось неизбежному «порицанию», весьма часто заканчивавшемуся банальным ударом дубины по затылку. Некоторых партработников выкидывали из окон прямо в креслах. Носясь по улицам подобно самым настоящим вихрям, опричники хватали за шиворот не успевших улизнуть прохожих и взахлеб знакомили трясущихся обывателей с содержанием красных книжиц, за корешками которых невольные слушатели во время подобных политинформаций следили особенно пристально. Словно тайфуны налетали хунвейбины и на легкомысленных женщин: крошечные мозги модниц не в силах были представить себе, что любой завиток на женской головке, показавшийся откровенному хулиганью «чересчур буржуазным», карается немедленными и беспощадными ножницами. В клочья на несчастных дурах раздирались «буржуазные» платья, в стороны летели «с мясом» отрываемые каблуки — весьма часто глупенькие овцы являлись после необдуманных и опасных прогулок к своим мужьям только в одних сорочках. А всекитайский молодежный разгул со свистом набирал обороты. Апофеозом явилось разрушение части Великой китайской стены, кирпич которой пошел на свинарники.

«Культурная революция» поистине удалась. Наследие предков за какой-то год с мелочью было пущено коту под хвост. Счет почивших в Бозе благодаря «порицанию» и «партийной критике» ревизионистов шел на сотни тысяч. О город Гуайлинь! Город Гуайлинь остался в этой истории! Несчастный город Гуайлинь познал на себе прелесть такого сокрушающего разгрома, что горожане наконец-то «схватились за вилы» — малолетних подонков принялись гонять, словно крыс. Брызжущая слюнями свора с цитатниками, спускающая в нужник все, что попадалось под горячую руку, наконец-то перепугала самого Мао: началось «истребление истребляющих», однако воцарившаяся в городах молодежь еще несколько месяцев огрызалась — брошенная на юг и на север армия сбилась с ног. В конце концов, как всегда в подобных случаях, когда проблема выскакивает уже за всякие и всяческие рамки, дело решили танки и артиллерия. Навалившись всем миром, китайцы справились с гопотой. Целый легион горлопанов был сослан затем в глубокие, словно артезианские колодцы, провинции. Хунвейбинские главари отправились пасти свиней в еще более отдаленные области. Только к 9 октября 1967 года костер наконец догорел: «студенты вернулись в свои институты».

Я так и представляю себе еще не совсем остывших от «критики» паразитов, ерзающих на стульях в Пекинском университете тем октябрьским умиротворенным деньком. Вот они, стриженные, как газоны, одинаковые, как новобранцы, в серых своих одеждах, скучившиеся в аудитории обычным стадом под настенными лозунгами (не путать с исчезнувшими дацзыбао) и гигантским изображением похожего на пупса вдохновителя чисток, который сам же и взбаламутил всю эту муть в детских головных полушариях. Портретный Кормчий бодр; бородавка заретуширована, щеки отлакированы, морщины (так называемые «гармони») назначили встречу возле поистине ленинских (от клише никуда не деться) цепких лукавых глазок — они единственные выдают возраст прохвоста, сумевшего, как и полагается великому политику, в очередной раз объегорить миллиардное население.

Поверившие его цитатам понурые юные ослы, которым в конце их похождений хорошенечко всыпали, внимают благополучно отсидевшему в какой-нибудь щели весь тот лихой год профессору — полуслепому старому филину, наконец-то вернувшему «детей» к математике. Счастливчик, с некоторой, правда, опаской отворачиваясь от поросли, еще не расставшейся с заветными книжечками, показывая ей согбенную спину, привычно скребет мелком по доске. 9 октября 1967 года в университетском дворе необычайно пусто: ни торжествующих толп, ни воинственных кличей, ни ритуальных танцев с цитатниками, ни проклятий загнивающим янки и хрущевским предателям-недобиткам, ни ставших уже привычными эшафотов, в маоистском Китае имеющих вид табуреток — на этих незамысловатых столярных изделиях, едва удерживая тяжеленные деревянные плакаты, еще летом стояли «ревизионисты». Временами какой-нибудь учащийся, отвлекаясь от разбегающейся по доске паутине формул, таращится в давно позабывшие мокрую тряпку окна, эти истинные глаза истории, еще совсем недавно отражавшие отблески пламени, революционные пляски и лихорадочное табуреточное «перевоспитание», вспоминая, с каким азартом сам он, нафаршированный лозунгами, словно жареный гусь антоновкой, перетянутый хлестким ремнем, выкидывал там, внизу, тощий кулак в сладострастно-трепетном жесте (что-то похожее на испанское «но пасаран»), всю силу своей звонкой, визгливой глотки вкладывая в бесконечно повторяемое батальонами и полками пекинской шпаны, пожалуй, самое известное послание лукавого Кормчего: «Винтовка рождает власть!» Сейчас же студенческие перья смиренно выводят «елочки» иероглифов; не менее мирно шуршит бумага, скрипит мелок; ему вторят сопение, кашель где-то на задних рядах — безумие потихоньку отступает на цыпочках, покидает разбитые здания, ободранные проспекты (дацзыбао смыты со стен, с площадей сгребается мусор, храмы уже догорели, «не выдержавшие критику» интеллигенты навсегда успокоились в могилах), оно оставляет столицу, ненадолго задерживается в Шанхае, в Харбине, в Сяошане, но неизбежно и с ними прощается, уползает в свою нору, сворачивается клубком, успокаивается до следующего пробуждения…

Цитатники мудрого Мао! Коммюнике и шестнадцать директив! Склоненные 9 октября 1967 года над конспектами головы с таким же успехом можно было наполнить конфуцианством, христианством, буддизмом, кришнаизмом, синтоизмом, шаманизмом, другими человеколюбивыми «измами», но, увы, простодушных рабоче-крестьянских детей до рвоты и до революционного поноса накормили лозунгами типа «Выяви капиталистического врага». Впрочем, что там опростоволосившийся Китай! Не менее славные нации до сих пор позволяют мять себя, словно мякиш, глотая «евангелие» от Рокфеллеров с обескураживающей легкостью. Почти мгновенное заражение масс чепухой («преимущество Зигфрида над Зюссом»; «преимущество Зюсса над Зигфридом»; «преимущество над ними обоими шахтера Стаханова»; «преимущество над Зигфридом, Зюссом, Стахановым американского образа жизни») просто поразительно. В свою очередь Мао, Герцли, Вейцманы, Кеннеди, Энгельсы, Марксы, Великие Кормчие, Отцы-основатели, жрецы человечества, вожди, демиурги, те, кто «на вершине», те, кто «рулит планетой» (из пекинского ли кабинета, из здания ли иерусалимской хоральной синагоги, из Белого ли дома суть неважно!), еще с младенчества, с детства, с первых шагов своих по лондонской бирже, палестинским холмам, седому московскому Кремлю набиты не менее удивительными химерами о всесильном могуществе тайных лож, орденов, учений, денег, сионизма, нацизма, кубизма, дадаизма и миссии всемирного пролетариата. «И так весь мир вертится!»

9 октября 1967 года в Пекине состоялось «относительное успокоение» варваров-молокососов. В Европе было также относительно тихо; еще спал парижский университет; «диктатор» де Голль не в состоянии был и представить себе, каким эхом вскоре прогремит по всему Латинскому кварталу затеянный на другой стороне земли эксперимент, сопровождаемый призывами самого известного в мире китайца: «Отбросить иллюзии, готовиться к борьбе!», «Без разрушения нет созидания!», «Враг сам по себе не исчезнет» и т. д. Олицетворение будущего краха в образе обозленных первокурсников Сорбонны не являлось великому галлу и в самом диком ночном кошмаре. Президент ждал подвоха от кого угодно, но только не от молочных поросят. Весь предыдущий год бывший танкист отбивал нападки критиков, призывал к самоограничению разозленных крестьян, брюзжал по поводу НАТО, плевал на США, благословлял немцев и протягивал Подгорному дружественную руку, в то время как буквально под носом у Елисейского дворца посетители кафешек типа «Липп», «Кафе де Флер», «Ле Дё Маго», все эти почтеннейшие профессора, доморощенные троцкисты, фанаты пессимиста Сартра и весельчака Камю, поглощая вино, кофе и круассаны, с восторгом ловили малейшую весточку из вставшей на уши Поднебесной и грезили будущим студенческим бунтом, своими книгами, мыслями и речами ненавязчиво подстрекая бурсу к вожделенному взрыву, мечтая о том благословенном дне, который здесь, на тихих прелестных средневековых улочках наконец-то вздыбит баррикады, распотрошит мостовые и каждую протянутую юную руку щедро снабдит булыжником. Что же, через год они своего дождались.