Рубрика: Рецензии

Обозреватель «Прочтения» Вера Ерофеева продолжает серию статей, посвященную профориентации детей, рассказом о книгах для юных кулинаров.

Когда у меня родился первый ребенок, из Петербурга была выписана бабушка. Так повелось — для укрепления материнских позиций. Она, человек активный и неэтичный, учила меня не только определять необходимое количество слоев младенческой одежды для прогулки в соотношении с температурой за бортом, но и давала настоятельные рекомендации по поводу моей едва занявшейся супружеской жизни.

Ключевым моментом, ударным слогом этой жизни, в ее учении была встреча мужа с работы. На плите, в одеялке, должен был стоять сытный и экономно приготовленный ужин, а я на низком старте, предварительно позвонив («Ты уже едешь? А когда будешь? А поточнее? Ужин греть?»), прислушиваться к шагам на лестничной клетке. Вот ключ в замке (звонить нельзя — у нас ребенок спит!) — я срываюсь, откидывая задними конечностями комья свежепропылесошенного ковролина и истово цокая подстриженными ногтями (длинные нельзя — у нас ребенок!), мчусь к входной двери, опережая момент открытия. Волосы развиваются, дыхание сбивается от восторга, на пол (свежепротертый) падает прозрачная струйка радостной и чистой слюны. Дальше, приняв портфель и куртку и услужливо подставив тапочки, нужно было продолжить действо на кухне: «Ой, у меня же картошечка стынет/курочка горит! Руки — и за стол!» — причитала молодая хлопотунья, ворочала ухватами хозяюшка…

Так выглядело самоотверженное исполнение супружеского долга в глазах моей бабушки. Но бабушка была активна и неэтична, я юна и вредна — я презирала это все. Отказывалась звонить («Ты где?», «Уже греть?»), саботировала ужин в одеялке и встречу мужа с работы. В ответственный момент у дверей оказывалась только бабушка, а я, вцепившись в книгу, изображала безразличие. Но в конце все выжили: и вредная я, и не чуткий к условностям муж, и даже активная и неэтичная бабушка, и, что немаловажно, брак. И в ретроспективе хочу сказать, что идея с ужином в одеялке была не такой уж провальной. Да что там — отличная была идея. Но потенциал ее был до конца не раскрыт. Если бы ужин был не только: а) горячий б) сытный и в) экономно состряпанный, — можно было бы деформировать сам момент встречи, сместить акцент. Вот двери лифта открываются, и муж, окруженный интригующими запахами пищи уже на лестничной площадке, влеком в квартиру. Отбросив портфель и куртку в прихожей, наскоро помыв руки, он, истекая слюной, переминается у плиты, в глазах — предчувствие и благодарность и предчувствие благодарности. Так можно было бы убить двух зайцев разом: и выполнить долг, и избежать унизительного действа с цоканьем по линолеуму. Но если бы я обучилась этому искусству в возрасте бессознательного, мне не нужно было бы так травматично эволюционировать в своей роли жены и матери.

Тому, какие книги могли бы в этом помочь, посвящен этот обзор.
 

Дагмар фон Крамм, Ротраут Сузанна Бернер. Большая кулинарная книга Городка. — М.: Самокат, 2015. — 144 с.
Полноценная кулинарная книга, написанная немецким гастрономическим критиком и специалистом по правильному питанию Дагмар фон Крамм и героями книг о Городке Ротраут Сюзанны Бернер, популярность которых трудно переоценить. Как и многотомник о Городке, книга делится на разделы по сезонам. Весной едят зелень, летом — молодой картофель, осенью делают упор на тыкву, зимой — на мясо и рождественское меню. Объемную и богато проиллюстрированную книгу можно с удовольствием рассматривать и читать и в отрыве от кухни.

 

Свен Нурдквист, Кристин Самуэльсон. Готовим вместе с Петсоном и Финдусом. — М.: Издательство «Белая ворона», 2015. — 56 с.
Еще одна книга рецептов для фанатов Нурдквиста и его героев — Петсона и Финдуса. Так же поделенная на сезоны, она представляет традиционные скандинавские блюда (вроде черничного пирога, киселя и имбирного печенья), собранные бывшим главредом «Gourmet» и автором путеводителя по датской кухне Кристин Самуэльсон. Каждому рецепту предшествует отрывок из серии книг про старика и котенка или короткие побасенки по теме.

 

Гелия Певзнер, Мария Марамзина. Варенье Нострадамуса. — М.: Арт-Волхонка, 2015. — 72 с.
Тот самый Нострадамус — средневековый мистик, предсказатель, врач и ученый — был знаменит среди своих современников тем, что варил роскошное варенье, например из тыквы и смородины. Книга, проиллюстрированная Татьяной Никитиной и Ольгой Золотухиной, рассказывает о трагической жизни Мишеля де Ностредама, о его борьбе с чумой, поисках эликсира долголетия и отношениях с Екатериной Медичи и включает в себя переведенные со старофранцузского рецепты Нострадамуса. Точнее, те из них, которые можно повторить и сегодня. Эта книга открывает серию издательства «Арт-Волхонка» — «Из истории еды».
 

Димитри Делма, Гийом Рейнар. Вкусная история. — М.: Пешком в историю, 2016. — 64 с.
В этой книге, предисловие к которой написала историк Светлана Яцык, рассказывается о том, как на нашем столе появились бананы и кофе, перец и чай, какао и картофель — продукты, без которых трудно представить современную кухню. Кто и когда их привез в Европу, благодаря чему это стало возможно (например, благодаря тому, что новый тип кораблей — каравеллы — мог идти против ветра!). Всего одиннадцать драматических и полных сюрпризов историй.

 

Ларс Клинтинг. Кастор печет пирог. — М.: Издательство «Мелик-Пашаев», 2015. — 36 с.
Московское издательство «Мелик-Пашаев» перевыпустило популярную серию книг о бобре Касторе. По-скандинавски сдержанный, приветливый, терпеливый одинокий бобер средних дает уроки домоводства своему младшему товарищу Фриппе. Он шьет, клеит, красит, чинит велосипед, выращивает фасоль и, в частности, печет пирог. Книга эта, как и другие из серии, обладает ярко выраженным терапевтическим эффектом, объяснить природу которого сложно. На каждой странице — подробное описание процесса в картинках, которое будет понятно даже нечитающему кулинару.

Вера Ерофеева

• Ираклий Квирикадзе. Мальчик, идущий за дикой уткой. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016. — 544 с.

   

  Эксцентричный сборник мемуарных рассказов советского сценариста и режиссера Ираклия Квирикадзе «Мальчик, идущий за дикой уткой» вошел в длинный список премии «Большая книга» нынешнего года. Поделенное на сорок одну маленькую главу-фотографию, это издание оказывается попыткой оживить семейный альбом, запечатлевший биографию грузинской семьи, потомки которой разъехались по всему миру.

  Собственно, самих фотографий, открывающих главы, уже нет в руках автора, их украли незадолго до начала работы над книгой. Почти все они восстановлены по памяти неровными карандашными линиями. Вместо людей — общие силуэты и номера с подписями, что придает воспоминаниям особый колорит воссозданной по крупинкам реликвии:

   

  В Батумском ботаническом саду американская девочка Присцилла (1) красит помадой губы. Рядом с ней я, четырнадцатилетний влюбленный в Присциллу Ираклий Квирикадзе (2).

  Рассказы не связаны между собой ни временной последовательностью, ни единой нитью повествования. Общее у них лишь то, что все они реальны и либо пережиты самим Ираклием, либо услышаны им от родных, соседей, друзей и друзей друзей. Такой подход напоминает «Наших» Довлатова, впрочем, истории и настроение этих книг совсем различны. Да и семья Ираклия в лучших грузинских традициях настолько огромна, что местом действия рассказов о его родственниках могут быть и Нью-Йорк, и Москва, и маленькое село на границе с Турцией.

  Единственным источником творческих идей для Квирикадзе является сама жизнь. Эта книга — отличный учебник писательской наблюдательности, поиска сюжетов буквально в воздухе, наполненном ароматами восточных специй и терпкого грузинского вина. Не бывает ситуаций, когда не о чем писать, бывают писатели, которые не могут заставить свои глаза и уши работать. Этому и учит Квирикадзе своих студентов на курсах сценарного мастерства, о которых тоже идет речь в одной из глав.

  Книга Квирикадзе полна уникальными событиями, досадными ошибками и встречами с знаменитыми людьми. Без кичливого самолюбования автор рассказывает о знакомстве с Довлатовым, съемках с Пьером Ришаром, студенческих кутежах в компании Михалкова. Эти истории — возможность заглянуть в мир студенческих общежитий ВГИКа, бесконечных попоек в сомнительных кабаках, постоянной влюбленности и восхищения кумирами тех лет. Квирикадзе, привыкший к кинематографическому отображению событий, не дает оценок, комментариев, не навязывает своего мнения. Он просто утверждает: «Так было, а что из этого следует — решайте сами».

  В книге переплетено смешное и грустное, страшное и абсурдное. Квирикадзе представил хронику жизни всей страны, всего мира за последние пятьдесят лет, порой удаляясь еще дальше в прошлое. В его книге встреча с представителем «каталога знаменитостей» так же интересна и значима, как и рассказ о соседе по подъезду, а маленькие детали вроде подаренных Берией мраморных слоников передают весь ужас эпохи лучше, чем многословные и высокопарные рассказы:

   

  Бабушка хотела разбить молотком мраморных слоников. Дедушка не велел: «Назло этой твари пусть охраняют нас».

  В каждой строчке чувствуется восхищение автора жизнью, ее хитросплетениями, бесконечными возможностями для счастливых и досадных совпадений, невероятных чудес. Иногда ловишь себя на мысли: «Да как же это? Так не бывает!», — но через секунду размышлений покорно соглашаешься с автором. Да, именно так и бывает: глупо и нелепо рушатся человеческие жизни, пропиваются последние деньги, которые нужны были для спасения отца от расстрела, и падают с неба быки, убивающие молодых женихов. Так сходит с ума почтальон, приклеивая на лоб марки и пересказывая родителям не дошедшие письма их убитых на войне сыновей. Но при этом столь же случайно рассказчик попадает во ВГИК, выйдя из трамвая вслед за эфиопкой с прекрасными ножками, а влюбленные — обретают друг друга при странных обстоятельствах: сначала она яростно избивает его свиной тушей, а потом он расстегивает на ней пояс верности. Звучит все это дико фантасмагорично, но ведь у каждого бывали моменты, о которых немного стыдно рассказывать и которые начинаются с фразы: «Ты не поверишь, но…» Квирикадзе собирал эти истории всю свою жизнь, не ленясь записывать еще и за другими — ровно так, как было, ничего не приукрашивая и не боясь грязи действительности.

  Многие из этих рассказов в несколько измененном виде легли в основу сценариев. Ночная встреча дочки милиционера с неизвестным актером и ее последствия перенесены на экран в «Лунном папе». Приезд в грузинское село английского телеграфиста стал основой сюжета фильма «Робинзонада, или Мой английский дедушка».

  Однако у хорошей памяти и обилия записей есть свои минусы. Сюжеты, герои, грузинские, английские, таджикские и русские имена путаются в голове читателя. Родственные связи между персонажами забываются через пару эпизодов-фотографий, так что приходится листать страницы назад и искать, кем же приходился дяде Ираклия очередной персонаж или кого любила новая восточная красавица.

  В самом начале книги Квирикадзе заявляет, что пишет ее для своего сына, маленького Чанчура, чтобы познакомить его с уже ушедшими родственниками и прошлой эпохой. Возможно, этот странный сборник давних воспоминаний и ценен именно таким глубоко личным подходом к изложению информации. Глядя на очертания старых фотографий, Квирикадзе разбирается в хитросплетениях не только собственной судьбы, но также жизни и смерти исторических личностей (вплоть до раскрытия возможной причины самоубийства Марины Цветаевой). Кажется, автору действительно все это было нужно для того, чтобы самому упорядочить и увековечить произошедшие события:

   

  Вот и думаю: может не для Чанчура пишу я эту книгу, а пишу для себя? Может, мне надо погрузить в проявитель несуществующую пленку, потом опустить ее в закрепитель (кто помнит красный свет в ванной, где проходили фотопроцессы), чтобы то, что было изображено на фотографиях, не исчезло навсегда.

Мария Кольцова

• Евгений Водолазкин. Авиатор. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 410 с.

   

  Роман «Авиатор» лауреата «Большой книги», автора нашумевшего «Лавра» Евгения Водолазкина ждали. Гадали, чем на сей раз он удивит читателей. Спустя месяц после выхода книги шумиха вокруг нее немного поутихла. И к лучшему — ведь подойти к «Авиатору» стоит без завышенных ожиданий.

  «Авиатор» — книга простая и сложная одновременно. То, что Евгений Водолазкин обратился к фантастике — настоящий сюрприз! Впрочем, работать с чистым жанром писателю неинтересно. Поэтому фантастическая история обрастает многочисленными реалистическими и психологическими подробностями. В результате удивительное и невероятное вовсе таковым не кажется.

  Иннокентий Платонов, главный герой «Авиатора», — ровесник XX века — очутился в 1999 году, что называется, в полном расцвете сил. Будучи заключенным в лагере на Соловках, он попал в число тех, над кем группа советских ученых ставила эксперимент по замораживанию. Погруженный в жидкий азот, Платонов чудесным образом выжил. Его успешно разморозил доктор Гейгер, со временем ставший герою другом. Что остается делать человеку, совершившему путешествие во времени и оказавшемуся в следующем веке? Вспоминать прошлое и осваиваться в настоящем. Именно этим Платонов и занялся, записывая мысли в дневник.

  «Авиатор», как подметили многие, действительно отличается от предыдущих произведений автора (в том числе — от «Лавра») с точки зрения и сюжета, и системы персонажей, и темпа повествования. Однако все-таки стиль Водолазкина узнаваем. Кроме того, писатель не отступает от своей любимой темы — его интересует время. Как оно движется, линейно или циклично, что оно сохраняет, а что придает забвению и почему — вновь эти вопросы на первом плане:

  Человек — не кошка, он не может приземлиться на четыре лапы всюду, куда бы его не бросили. Для чего-то же он поставлен в определенное историческое время. Что происходит, когда он его теряет?

  Платонов убежден, что только слово может сохранить память о прошедшем и что главная задача современника — описывать не значимые события и потрясения, а то, что обречено кануть в Лету, — звуки, запахи, незаметные детали повседневной жизни. Превосходство личного времени над историческим — это, пожалуй, самая обаятельная мысль в романе. Жизнеописатель Платонов умеет замечать то, что обычным людям не видно:

  Существуют ведь, прошептал я, держа руку Анастасии, редкие и ни на что не похожие звуки. Например, звук гирлянды на сквозняке — он весь такой стеклянный, такой невыразимо хрупкий — помнит ли его Анастасия?

  Такие небольшие фрагменты — настоящие сокровища. На них хочется останавливать взгляд, вчитываться: еще немного — и услышишь этот хрустальный, чистый звук.

  В целом же «Авиатор» — роман глубоко трагичный. Читать его тяжело. И хотя Водолазкин ловко управляет вниманием читателя и нередко заставляет его с напряжением перелистывать страницу за страницей, ради развлечения эту книгу вряд ли стоит брать в руки.

  О вопросах, которые поднимаются в романе, можно рассуждать долго — природа власти, ужасы лагеря, раскаяние человека в своих грехах. Здесь Водолазкин предстает верным последователем русских классиков — от Достоевского до Шаламова. Его текст многослоен: на поверхности — история, за ней — множественность смыслов, отсылки к библейским и художественным текстам, десятки поводов задуматься о серьезном. Автор показывает разницу между нашим временем и страшным XX веком: мелочность и пошлость современности становятся особенно видны на фоне воспоминаний Платонова о лагере (последние написаны без всяких прикрас и умолчаний).

  Мысли главного героя заняты только одним — смертью. Он потерял близких людей, он прошел через лагерное насилие, главное — он умер и воскрес, чтобы снова умереть. «Авиатор» — книга о безысходности: чтобы не потерять жизнь, нужно чтобы время остановилось:

  В сущности, вот он, Рай. В доме спят мама, папа, бабушка. Мы любим друг друга, нам вместе хорошо и покойно. Нужно только, чтобы время перестало двигаться, чтобы не нарушило того доброго, что сложилось. Я не хочу новых событий, пусть существует то, что уже есть, разве этого мало? Потому что если все будет продолжаться, дорогие мне люди умрут.

  Платонов убежден, что умирать измученным в лагере было проще, чем сейчас, когда у него есть все. Уходить от счастья, от семьи, любимых людей труднее, чем от невыносимых страданий. Простая мысль, которая оказывается страшным откровением — смерть повсюду. Евгений Водолазкин оставляет читателя в неведении, чем закончится история его героя. Так он дарит надежду — единственное, что помогает осознать эту историю. Запаситесь временем — оно необходимо, чтобы после «Авиатора» снова начать читать.

Надежда Сергеева

 

• Сергей Кузнецов. Калейдоскоп: расходные материалы. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 864 с.

  sdamcasdplv

  Пересказывать сюжет романа «Калейдоскоп: расходные материалы» Сергея Кузнецова нет смысла — не только потому, что там нет сюжета как такового, но и потому, что его там и не должно быть. Автор говорит: «Сюжеты вообще не важны. И идеи не важны, и концепции. Все куда проще: история существует. Люди рождаются и умирают. А любая попытка описать это какой-либо системой — исторической или философской — обречена». Концепцию о тщетности создания любых концепций Сергей Кузнецов транслирует на протяжении всех 850 страниц, иллюстрируя ее множественными примерами, которые своим наличием должны подтверждать ее верность.

  Книга состоит из тридцати с лишним историй, герои которых живут в разных веках (с XIX по XXI) и на разных континентах. Тем не менее прямо или косвенно они связаны друг с другом и таким образом являют собой плавную, словно бы непрерывную и, более того, зацикленную, линию судеб, каждая из которых чем-то похожа на все остальные. Едва уловимая повторяемость, чувство неочевидного, но тотального дежавю — похоже, главное ощущение, вызванное повествованием. Автор конструирует его осторожно, но тщательно: в различных главах разыгрываются похожие фабулы, озвучиваются подобные размышления (вроде такого: «наша история — история поражения; свобода заканчивается, как любой другой трип»); встречаются схожие архетипы (например, вечное трио: блондинка, брюнетка и рыжая); мелькают даже детали-близнецы типа шестиугольной плитки на полу или развевающегося на ветру шарфа.

  При всем этом среди сонма историй вы не найдете действительно друг на друга похожие. Большая книга Кузнецова напоминает инкрустированную драгоценными камнями карту одной, но громадной Империи. И инкрустация эта в самом деле богатая. Тут есть детективы, любовные истории, шпионские головоломки, травелоги, записки революционеров, офисные будни, семейные хроники, смешные сценки со съемочной площадки и даже вампирские ужасы (как ни странно, один из самых интересных отрывков). Есть Европа перед Второй Мировой, пока еще независимый Гонконг, Африка с ее племенами, бывший соцлагерь, куда кинулись россияне в 1990-е, Париж во время большого потопа 1910-го, Нью-Йорк с падающими башнями-близнецами… Каждую главу автор выписывает донельзя детально, с исторической точностью подходя и к главным событиям XX века, и к бытовым частностям, из которых они состоят. Что из этого важнее — не имеет значения: «С одной стороны, повторяется всё, а с другой — ничего. Исторические события — только точки в потоке времени, звенья в цепи причин и следствий. Бесконечное развитие одних и тех же мотивов, как в музыке».

  Хочешь не хочешь, а от сравнения текста, собственно, с калейдоскопом не уйти. Вертишь его в разные стороны, а узор складывается в любом случае. Потому что детальки слишком малы и подходят для любого орнамента, легко становясь частью целого. И потом, калейдоскоп не игра, а игрушка, у нее нет начала и конца — как и у этой книги (которая пугает не числом имеющихся страниц, а тем, что их можно сколько угодно добавлять). Но одного сравнения с прекрасной детской забавой роман не выдерживает.

  Дети не знают, как работает калейдоскоп, и в этом его прелесть. Его и разобрать-то почти невозможно, что и вовсе делает устройство чудом. Кузнецов же уже в первой трети романа дает полные инструкции к разбору волшебной трубы. Он недвусмысленно намекает, что истории, которые мы читаем, на самом деле рассказываются некими над-героями, и «внимательный читатель может за их сюжетами увидеть что-то про отношения рассказчиков». Вот автор устами персонажей утверждает, что «людям кажется: они уникальные, судьба их уникальная, любовь, ненависть», а это неправда, потому что «у Господа нашего не так много материалов, чтобы каждый раз начинать заново». И наконец, Кузнецов уже в который раз говорит, что новых историй больше никогда не будет, ведь «мы обречены разыгрывать один и тот же спектакль, бесконечно представлять одни и те же античные мифы — об инцесте, убийстве и жертвоприношении». По неясной причине он выдает все свои секреты в первой половине книги. В итоге вторая ее половина лишается присущей калейдоскопу загадочности.

  Книги и фильмы, построенные по такой схеме (разбросанные главы/сцены, которые в итоге странным образом складываются в нечто единое), предлагают читателю/зрителю собрать свой кубик Рубика из исходных материалов; это всегда в какой-то степени головоломка. Корейский режиссер Хон Сан Су в фильме «Холм свободы» с помощью монтажа разбрасывает сцены в хаотическом порядке, и историю в итоге «делает» зритель, собирая ее из предложенных камешков в угодном ему порядке. У Сергея Кузнецова при любом раскладе вы приходите к одному и тому же; более того, еще не успев набрать скорость, вы узнаёте, чем гонка закончится.

  В разобранном калейдоскопе нет волшебства: многослойные перипетии историй оборачиваются — пользуясь, опять же, словами автора — «богато декорированным кровавым гиньолем»; мастерски прописанная атмосфера каждой из глав все больше походит на сверкающую, но избыточную массу слов. Наверное, иначе невозможно рассказать о «расширенном XX веке», но, с другой стороны, может и не стоит собирать все сюжеты в один роман. Ведь они взяты из списка литературы, которым автор пользовался при написании и который прилагает в конце. Там Камю, Кафка, Оруэлл, Сартр, Борхес, Аксенов, Паланик и другие даже совсем неизвестные авторы, повествующие, например, о Шанхае 1930-х или о драгдилерстве во второй половине XX века.

  «Калейдоскоп: расходные материалы» — это тот случай, когда лучше не анализировать чужой опыт, а попытаться повторить его: последовать за автором и прочитать хотя бы что-то вот из этого самого списка литературы.

Владимир Панкратов

• Дмитрий Данилов. Есть вещи поважнее футбола. — М.: РИПОЛ классик, 2015. — 320 с.

   

  Поэт и писатель Дмитрий Данилов выпустил книгу о футболе. Это был его эксперимент — описать один спортивный сезон клуба «Динамо», сходить на все домашние матчи, съездить в несколько городов за командой. В свою очередь книга стала читательским экспериментом — и не только потому, что она может оказаться в руках человека, далекого от футбола, но и потому, что жанр дневниковых записей обычно распознается как стоящий внимания лишь тогда, когда эти записи посвящены чему-то экзистенциальному, вечному.

  Чаще всего писателей привлекает что-то из ряда вон выходящее, некое уникальное событие. В этом смысле образцом для эксперимента Данилова стал «Болельщик» Стивена Кинга — хроника матчей бейсбольной команды «Бостон Ред Сокс», которые выиграли сезон впервые за 86 лет. Надеясь на то, что его книга зафиксирует триумф «Динамо», Данилов в то же время показывает, как история, начавшаяся ремейком на книгу Стивена Кинга, приобрела и свое лицо, и то самое экзистенциальное значение.

   

  Когда все начиналось, были безумные надежды повторить фокус Стивена Кинга — самим фактом написания книги привести Динамо к долгожданному чемпионству.

  Несмотря на даниловское литературное камлание, для футбольного клуба «Динамо» сезон 2014–2015 года остается «одним из» — чемпионами России они вновь не стали, некоторое время удерживали шансы, но потом начали раз за разом проигрывать. Смысл же книги скрывается во внимании к повседневности, обыденности.

  Слово «будни» имеет некоторое уничижительное значение в русском языке. Но нет более непростой задачи для человеческой силы воли, чем неделю за неделей уделять внимание каждому дню — ну, пусть не дню, но каждому рядовому матчу. Данилов скрупулезно конспектирует, в каком состоянии он приходил на игру, на сколько опаздывал, на какой трибуне болел. Читателю может показаться, что в описаниях авторских чувств и деталей матча нет ничего сложного. Но на деле отслеживать все подробности, уделять им время и внимание, радоваться в равной степени удачам и упущениям — задача, которая требует немалой выдержки. Ее выполнение не должно зависеть от таких факторов, как меняющаяся погода или настроение, —Данилов же сталкивается с проблемами посерьезнее. Когда до обидного быстро проигрывает твоя команда, твой практически рыцарский орден, говорить и писать об этом хочется в последнюю очередь.

   

  В общем,
  Надо быть благодарным,
  Вообще, по жизни
  Идешь по улице — будь благодарен,
  Сидишь в кафе — будь благодарен,
  Лежишь в постели — будь благодарен
  И в ситуации боления — тоже
  Будь благодарен
  Хотя бы за эти чудесные виды,
  Которые открываются
  С трибуны А,
  Где еще такое увидишь.

  А все остальное приложится.

  Гармония приходит тогда, когда удается «сосредоточиться просто / на самом процессе». Недавно у Данилова вышла еще одна книга, которая называется «Сидеть и смотреть». В ней он, действительно, сидит и смотрит — в Мадриде, Вене, Брянске, Москве, Великом Новгороде. А еще записывает все, что происходит вокруг. Не упустить ничего, но при этом не делить окружающие события на «важные» и «неважные», по сути, отказываясь от своей точки зрения, перестать ощущать себя демиургом и подчиниться текущим событиям — вот что пытается реализовать Данилов в ходе своих экспериментов как с проектом «Сидеть и смотреть», так и с текстом «Есть вещи поважнее футбола».

  Магия этой книги, намеренно написанной без изысков в сюжете (хотя и с ответвлениями о маленькой футбольной команде «Олимп-СКОПА» и российской сборной), в том, что Данилов решился примерить на себя личину пророка, создателя большой победы «Динамо». Однако команда от этого, как заметил автор, начала проигрывать еще сильнее.

   

  Получилось ровно наоборот — самим фактом написания книги были пробуждены какие-то неведомые злые силы, которые, похоже, собрались окончательно угробить наше несчастное Динамо.

  Величия не случилось — команда как играла, так и играет. Отказавшись от амбиций «прописать» победный сезон футбольной команды, автор как бы отказывается и от амбиций создать великий текст. Эта книга ни на что не замахивается, никуда не метит — она исполняет функцию, всего лишь справляется с поставленной перед ней задачей. Это правило хороших книг на каждый день, которые должны появляться столь же часто, сколь и Великие Русские Романы.

Елена Васильева

 

• Орхан Памук. Мои странные мысли / Пер. с турецкого Аполлинарии Аврутиной. — М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2016. — 576 с.

   

  Роман «Мои странные мысли» вошел в шорт-лист Международной Букеровской премии 2016 года. Его автор — турецкий писатель Орхан Памук — лауреат нескольких национальных и международных литературных премий, в том числе Нобелевской 2006 года. Благодаря своей гражданской позиции и колоритной прозе Орхан Памук популярен не только в Турции, но и за ее пределами.

  Читателей ждет живое, увлекательное и очень долгое путешествие по Турции и ее крупнейшему городу Стамбулу, по жизни главного героя Мевлюта Караташа и его странным мыслям. Рассказы о жизни семей, стремящихся сначала из маленьких деревенек в большой город, а затем — с его окраин — в новостройки. Автору удалось создать полное ощущение трехмерного погружения на несколько десятков лет с медленным подъемом и появлением на поверхности в сегодняшнем дне.

  Это история жизни и ежедневных размышлений торговца бузой и йогуртом Мевлюта Караташа… В двенадцать лет он приехал в Стамбул и всю жизнь прожил только там, в столице мира. В двадцать пять лет он украл в своей деревне одну девушку… вернулся в Стамбул, женился… Он постоянно трудился на разных работах, торгуя то йогуртом, то мороженым, то пловом, то служа официантом. Но он никогда не переставал вечерами торговать бузой на улицах Стамбула и выдумывать странные мысли.

  Если у вас есть время и настроение для неспешного чтения истории о повседневном быте наемных рабочих и священных традициях турков, их потрясениях и обыденных разговорах или вам интересно вникнуть в кулинарные, предсвадебные детали и даже в почти мистическую схему электрификации Стамбула, то вы останетесь довольны. «Мои странные мысли» немного напоминает ток-шоу, в котором, помимо речи ведущего, звучат перебивающие друг друга голоса героев. Пусть вас не смущает ветвистое генеалогическое древо, размещенное в начале романа: вы быстро разберетесь в турецких именах, в непростых отношениях между персонажами и в районах их проживания, которые, для верности, Орхан Памук педантично вынес в конец книги в алфавитном порядке с указанием страниц, на которых они упоминаются.

  Памук дает понять, что у многих частных событий — есть подлинное историческое начало. Так и решение отправиться на заработки в город появляется у отца Мевлюта не случайно: 1954 год был отмечен массовыми переездами мигрантов из окрестностей Бейшехира в Стамбул, в город, который в разное время населяли греки и римляне, варвары и крестоносцы, древние армяне и европейцы. Туда, как в чашу, льются многочисленные людские потоки.

  Счастливы ли они? У каждого из героев книги свои запросы, но многие стараются сделать жизнь своих близких (а порой — и вовсе незнакомых людей) лучше. Счастлив ли Мевлют, укравший девушку и всю жизнь берегущий ее от правды? Послушаем мудрого старика:

  Мевлют и Райиха — добрые люди в глазах аллаха. Аллах доволен ими. Он любит счастливых людей, которые знают, как довольствоваться тем малым, что имеют. Могли бы Мевлют и Райиха быть счастливыми, если бы Он не любил их? И если они счастливы, нам больше не о чем говорить, не так ли, Сулейман, сынок?

  Известно точно: главный герой книги Мевлют счастлив, когда может выйти вечером в город с бидонами бузы и бродить по темным улицам, призывая протяжным криком покупателей. Так поступали продавцы уличной еды, йогурта и бузы в старину, так хочет поступать и он, пока в силах, словно это не его желание, а требование предков. С коромыслом на плече он обходит самые бедные и опасные районы, присаживается отдохнуть на могильные плиты, без страха входит в любые дома, напоминая маленького усталого ангела старого Стамбула. Сам он с гордостью ощущал себя символом чего-то великого.

  Он ощущал теперь, что улицы, на которых он продавал бузу, и вселенная у него в голове — одно и то же. Иногда Мевлют думал, что он, может быть, единственный, кто открыл эту замечательную истину…

  Самые теплые и живые страницы романа посвящены женщинам, которые, пожалуй, наиболее сильные и влиятельные в этой истории, несмотря на строгие традиции турецкой семьи. Женщины романа прекрасны в споре с судьбой, отстаивании прав на любовь, внимание и уважение. Скрытые от глаз платками и длинными одеждами, они надолго овладевают разумом героев, вдохновляя их на поступки. Одна из самых лиричных сквозных тем романа — любовные письма, которые юноша четыре года пишет почти незнакомой девушке. Все, что он запомнил, когда впервые увидел ее, — это взгляд прекрасных глаз. Но влюбленный парень — не поэт, и даже в школе не доучился, поэтому писать письма ему помогают все вокруг, невольно втягиваясь в романтическую историю, фоном которой, как в любом хорошем романе, служит история мира.

  На последних страницах книги Памук объединяет в одном хронологическом списке и военные перевороты, и рождения сыновей, и просмотр первого эротического фильма, и падение Берлинской стены, и развал Югославии. И это не странно, это жизненно. По-настоящему странных мыслей в книге на удивление нет. Произнесите название «Мои странные мысли» вслух и вспомните, о чем думали именно вы, когда читали роман Орхана Памука. Ради этого он и был написан.

Надежда Каменева

• Инна Осиновская. Поэтика моды. — М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 144 c.

   

  Минувшей осенью неожиданным хитом Международной книжной ярмарки Non/fiction стало сочинение Мишеля Пастуро «Синий. История цвета», изданное НЛО в серии «Библиотека журнала „Теория моды“». Все книжки цикла — будь то о фетишизме, советской повседневности, мужской и женской одежде или обуви — направлены, как и сам журнал, на поддержание массового интереса к моде, но не с помощью «глянца», а через издания с подробным научным аппаратом.

  Однако «Поэтика моды» Инны Осиновской не совсем соответствует целям, задаваемым книжной серией. Несмотря на то, что список литературы к тексту приложен и ссылки расставлены, он представляет собой легковесный, порой поверхностный взгляд на объект исследования. Да, собственно, и исследования как такового нет: есть лишь список интересных примеров из мира моды, сопровождаемых некоторыми выводами. Получается такой паровозик задом наперед: много-много вагончиков, а локомотив в самом конце.

  По причине прозрачности авторской идеи — показать моду как систему неких кодов, за которыми стоит больше, чем просто красота, и представить моду как настоящее искусство — книга читается быстро, но впечатлений почти не оставляет. Разве что сиюминутно будоражит сознание:

   

  Мастера обувной компании J.M. Weston удивляют своих состоятельных потребителей эксклюзивностью подошв для ботинок. Для их создания используют тончайшую шкуру пятилетних коров, которые ни в коем случае не должны иметь потомства. Их кожу ровно 49 дней вымачивают в чанах с раствором, в который входят экстракты коры каштана и экзотического дерева квебрахо. По истечении срока кожу вынимают, прокладывают слоями коры дуба и хранят так еще 10 месяцев.

  Удивительно, но, приводя такой пример, Инна Осиновская делает лишь вывод о том, что вещи премиум-класса имеют особые отношения со временем: роскошная вещь не может создаваться быстро, иначе в чем ее экзистенциальная ценность. Осиновская подчеркивает, что в подобных описаниях обязательно будут указаны точные цифры: «20 часов работы, 50 коров и 150 операций». Хотя, казалось бы, в таком случае напрашиваются рассуждения еще и о священности коров, которые «по рецепту» идеальной обуви не должны иметь потомства.

  При этом разговор о сакральности появляется, когда этого меньше всего ждешь: при анализе эпитетов из модных журналов:

   

  Так, в глянцевом образе Бланика сплелись королевское могущество, абсолютное мастерство, божественное начало (легенда, икона). Кристиан Лабутен (Christian Louboutin) делит с Блаником должность «короля шпилек», а его главное «изобретение», красную подошву, называют «культовой» (и опять мы слышим религиозные коннотации). Сальваторе Феррагамо (Salvatore Ferragamo) был «колдуном», Роже Вивье (Roger Vivier) — «волшебником», «обувным Фрагонаром», а его обувь — «туфлями Фаберже». «Волшебство» заставляет смотреть на обувщика как на сверхчеловека, на божество. А ассоциации с Фрагонаром и Фаберже возводят ремесло башмачника в ранг высокого искусства.

  Однако подобные эпитеты встречаются не только в описаниях продукции обувщиков. В частности, культовыми можно назвать как подошву от Кристиана Лабутена, так и фильмы, сериалы, музыку, вообще одежду и даже латиноамериканского революционера. Уподобление работы модельера с ювелирным мастерством Фаберже также не уникально: в частности, поэтическое мастерство также сравнивалось с умением Фаберже украшать свои изделия. Изготовители обуви попадают в один ряд с художниками, музыкантами, поэтами и другими деятелями искусства, но это следует практического опыта, а отнюдь не из нагромождения эпитетов в «Поэтике моды».

  Инна Осиновская не только культуролог и кандидат философских наук, но и журналист. Последние 50 страниц книги — это выдержки из интервью, которые Осиновская брала для газеты «Ведомости» у модели Верушки (Веры Готлиб фон Лендорф), фотографа Патрика Демаршелье, обувщика Кристиана Лабутена и российских модельеров Вячеслава Зайцева и Валентина Юдашкина. Однако журналистские материалы все-таки не требуют высокого уровня аргументации, особенного текстового выражения и подхода, необходимого исследованию.

  В некоторых случаях спорить хочется совсем уж в полный голос — и отнюдь не по поводу конкретного примера, а относительно выдвинутых тезисов. Инна Осиновская высказывает доводы в пользу того, что роскошь коррелирует с гуманитарными науками. Автор уверяет нас, что изучение философии — это роскошество с практической точки зрения.

   

  Один из главных признаков роскоши, как уже отмечалось, — непрактичность. Да, философия совершенно непрактична. Она не приносит выгоды, не приносит пользы. Ею занимаются для личного удовольствия. Философия — элитное хобби, элитное, потому что для того, чтобы заниматься ею, желательно быть очень-очень богатым (либо не придавать деньгам никакого значения): философией не прокормишься, на ней не заработаешь. Занятия философией в глазах обывателя настолько же роскошно непозволительны, как уход за ботинками с помощью шампанского. Еще один признак роскоши — эксклюзивность, уникальность. Конечно, философские произведения эксклюзивны. С этим не поспоришь. Книги по философии выходят ограниченным тиражом…

  Осиновская делает упор на удобную для нее как для автора позицию, практически не учитывая того, что выбор философии в качестве предмета для изучения зачастую сопровождается осознанием того, что это навык непрактичный, ведущий не к лучшим условиям жизни, даже требующий дополнительных усилий по выживанию, например, еще одной работы или сокращения расходов. Самое интересное, что Осиновская — кандидат философских наук. Она оправдывается в ненаучности, используя шутливый тон, но, увы, в ее рассуждениях о философии иронии нет и в помине.

  «Научность» не тот термин, который мог бы быть применим к этой книге. Главное оружие автора — это рефрен: по два раза она повторяет слова «непрактичный», «не приносит», «элитное», «очень», «эксклюзивность»… Сомнительное удовольствие — читать книгу, которую можно было бы сократить в два раза, просто исключив все повторы.

  И все-таки, если негодовать по поводу каждой авторской оплошности, любая книга станет поводом раз и навек отказаться от чтения. В «Поэтике моды» есть главы, не только посвященные роскоши и гламуру (это, кстати, не одно и то же!). Одна из самых богатых на откровения — глава о моде и еде. В частности, в ней говорится об идентичности составления рецептов блюд и рекомендаций по трендам сезона. Еще удивительнее — связь моды, еды и материнства:

   

  Вообще мода часто «водит за ручку», модный дискурс принимает на себя роль матери, отдавая потребителю роль ребенка, который должен учиться, слушаться, следовать совету. Изначальная функция матери — кормить и одевать, ну и утешать (еда помогает справиться со стрессом, равно как и поход по магазинам), так что языки моды и еды пересекаются и в этом поле — материнства.

  Осиновская ставит в ряд несколько фактов, которые подходят друг другу, как детали мозаики. Однако мысль не выходит за пределы абзаца и доказательств из «языка моды», на которые вроде бы Осиновская указывает, в тексте нет.

  Красивый парад устраивают в книге Осиновской и отсылки к литературным и философским источникам. Рубинштейн, Пелевин, Ерофеев, а также Барт, Кьеркегор — список не полный, но любая цитата будет работать в тексте по одному и тому же принципу.

   

  О том же парадоксе говорит и Маргарет Мид в своей книге «Культура и мир детства», отмечая, что за идеей моды стоит идея непрерывности культуры. «Подчеркивая модность чего-либо, хотят сказать, что ничто важное не меняется» (Мид 1988: 345). То есть новое в моде лишь оттеняет стабильность старого.

  Цитату Осиновская вводит не для того, чтобы подкрепить свою мысль, а чтобы перефразировать ее — и двинуться дальше. В результате голова читателя разбухает от неимоверного количества отсылок, историй и прозрачных толкований, которые не собираются в единую картину хотя бы потому, что для этого не хватает полноценных связок и объяснений.

  В итоге книга объясняет, почему исследовательские работы студентам удаются только тогда, когда в них вкладывается и научный руководитель. Только взгляд со стороны может указать на слабые места, хлипкую аргументацию и незавершенность концепции. «Поэтика моды» поэтому и превратилась в модный показ непонятных нарядов концептуальных модельеров.

Елена Васильева

• Наринэ Абгарян. С неба упали три яблока. — М.: АСТ, 2015. — 318 с.

   

  Наринэ Абгарян, ставшая известной благодаря трилогии о девочке Манюне, написала очередную человечную книгу. В романе «С неба упали три яблока» писательница рассказывает историю одной затерянной в горах деревни. Сегодня там преимущественно живут старики, и каждый их день наполнен мыслями о прошлом. Они глядят внутрь себя и куда-то далеко назад: туда, где дома стояли без трещин, а кладбище было в два раза меньше. Но эта книга — не о том, как и когда заканчивается жизнь, а скорее, наоборот, — о том, где искать новое начало, прекрасное далеко, о котором поется в известной песне.

  Небольшие главы рассказывают о судьбе каждого обитателя места, которого нет на географической карте, но которое помнит войны и голод, свадьбы и рождения… К концу повествования все истории срастаются, объединяясь событиями, разбудившими тех, кто уже давно был готов к смерти. Недаром одна из героинь говорит:

  Нет рая, и ада нет <…>. Счастье — это и есть рай, горесть — это и есть ад. И Бог наш везде и повсюду не только потому, что всемогущ, но еще и потому, что Он и есть те неведомые нити, что связывают нас друг с другом.

  «С неба упали три яблока» — это роман о бесконечной силе человека и его столь же бесконечной слабости. По словам Абгарян, «мир маленький, а мы большие, хотя по наивности и глупости всю жизнь считаем наоборот».

  Автор, лингвист по образованию, чувствует слово настолько тонко, что даже длинные, витиеватые предложения не придают повествованию тяжести. Наполненные образами большие абзацы текста похожи на заговоры, которые раньше произносили над больным. Как будто с помощью слов можно облегчить страдания каждого из жителей деревни. Текст сохраняет динамику при своей сложной структуре: обилии сравнений, эпитетов и других литературных приемов.

  В книге Абгарян много чудесного, фантастического, вписанного в повседневную жизнь героев. Текст написан в жанре магический реализм, таком близком латиноамериканской литературе. Когда читаешь «С неба упали три яблока», кажется, что выжить без веры в высшие силы, если ты находишься далеко от цивилизации, попросту невозможно.

  Неслучайно писательница выделяет среди современных авторов Мариам Петросян и ее книгу «Дом, в котором», которая также построена на категориях необъяснимого и ирреального. Такой творческий метод позволяет объяснить происходящие в тексте события без лишнего пафоса:

  …Ушедших, словно песок сквозь пальцы, в небытие, на тот край вселенной, который заперт от смертных семью печатями, каждая печать — величиной с игольное ушко и тяжестью в целую гору — не разглядеть, что отпереть, и не отодвинуть, чтобы пройти.

  Книга написана с огромной любовью к родному для автора армянскому народу. Она не подойдет тем, кто предпочитает захватывающий сюжет или легкое чтение. Чтобы съесть три яблока, упавших с неба, нужно разрешить себе сопереживать и, возможно, верить в необъяснимое. Кроме того, приходится помнить, что на свете пахнет не только брынзой и свежим хлебом, но и кровью.

  В романе много рецептов, фактов и даже поверий, которые передаются из поколения в поколение, составляют общую память. Только мудрые люди способны прислушиваться к тому, что говорят их родственники, и беречь семейные предания, рассказывая их своим детям. Нам часто не хватает этого умения, но мы можем учиться этому. Например, читая книги, подобные этой.

Валерия Темкина

Литературная критика мертва! Убита многочисленными экономическими кризисами и нежеланием негодных читателей поглощать длинные тексты. Прошел золотой век, когда за рецензии платили гонорары, а критикам выражали всеобщее почтение. Старшее поколение обозревателей трубит на каждом углу о смерти профессии и пишет панегирики в «Фейсбуке». Впрочем, некоторым это не мешает выступать с лекциями, заседать в жюри литературных премий и все еще публиковать тексты в известных изданиях. Некоторым удача улыбается еще шире — они издают книги.

В числе везунчиков, которые заслужили признание не только профессионального сообщества, но даже простых смертных, оказались Анна Наринская, Лев Данилкин и Валерия Пустовая. Каждый из них недавно выпустил в свет собственный путеводитель по миру современной литературы, который можно также использовать как готовый список рекомендованных к прочтению — книг, к просмотру — спектаклей и фильмов, к посещению — городов и стран.

 

Валерия Пустовая. Великая легкость. Очерки культурного движения. — М.: РИПОЛ классик, 2015.

Валерия Пустовая — из тех, кого смело можно назвать настоящим отличником. Пишет так, что сразу понимаешь — сделано на совесть. Содержание книги «Легкость бытия» особо ничем не удивит, стандартный набор тем. Автор рассказывает о прочитанном и увиденном — о книгах, о театре и о местах, которые дороги памяти.

Валерия Пустовая стремится во всем дойти до самой сути, копнуть как можно глубже. Возможно, так на нее влияют толстые журналы, в которых она публикуется: эта площадка дает возможность не гнаться за временем и читателями, обычно пробегающими глазами лишь первый и последний абзац. Есть время подумать и место порассуждать.

Иногда Пустовая рискует наскучить публике длинными размышлениями и специальными терминами, но, кажется, ее это совершенно не беспокоит. Каждый ее текст — не просто выражение собственного мнения, а попытка разобраться, что за феномен перед нами, — пишет ли она о тенденциях в современной литературе, о «Театре.doc» и «Практике» или о семинаре в Липках. Этот критик не брызжет ядом и не возносит до небес. Он серьезен и основателен. Ни одного мимо брошенного слова, все последовательно и взвешенно. Иногда — даже слишком. Нередко в книге встречаются подобные убаюкивающие строки:

Повествователь черпает вдохновение в записях героя, восстанавливая их исторический контекст, заставляя заговорить упомянутых героем людей, мысленно переносясь в памятные для героя места, наконец, сливаясь с героем до полного неразличения художественного нарратива и дневниковой речи.

После третьего «героя» глаза закрываются сами собой.

Нет, Валерия Пустовая совсем не любит хулиганить. Зато умеет писать о текстах с любовью — и это удается ей на ура. Она не боится показывать свои чувства и честно признается, что плакала во время чтения (казалось бы, как можно говорить об этом вслух!). Чем проще человек — тем он глубже. Легче всего убедиться в этом, обратившись к разделу «Вера. Повседневность». Описания Соловков и православных храмов в очередной раз доказывают, что красота — в глазах смотрящего.

Валерия Пустовая не стесняется своей впечатлительности и не играет в серьезного модного критика. Кажется, именно в этом секрет ее обаяния.
 

Анна Наринская. Не зяблик. Рассказы о себе в заметках и дополнениях. — АСТ: Corpus, 2016.

Прочитав книгу Анны Наринской «Не зяблик», Сергей Чупринин обвинил ее автора в невнимании к произведениям русских авторов и презрении к толстым литературным журналам. Впрочем, он не отказал младшей коллеге в чувстве стиля и умении красиво складывать слова в предложения и даже признался, что регулярно читает «КоммерсантЪ Weekend», в котором Наринская и публикуется. Кажется, претендент на роль дона Корлеона в мире критиков — так назвал Чупринина Лев Данилкин — не обратилвнимание на подзаголовок сборника — «Рассказы о себе в заметках и дополнениях». Анна Наринская создает автопортрет и пишет о том, что для нее по-настоящему важно. Претензии в субъективности и уверенности в собственном мнении здесь, мягко говоря, неуместны. Впрочем, широкий список тем действительно отличается от того, что обычно предлагают российские литературные обозреватели в своих книгах. Под одной обложкой уживаются рассуждения о письме Надежды Толоконниковой из исправительной колонии и разбор новой экранизации «Джейн Эйр», рецензия на «Благоволительниц» Литтела и интервью с Григорием Дашевским, заметка об отношениях с дочерью и воспоминания о брате Михаиле Наймане.

Прочесть эту книгу — испытать все эмоции сразу: злость, несогласие, горечь, радость и сострадание. Задача Наринской — влиять на рецепторы, раздражать и дразнить.

Прямолинейная, честная и несгибаемая — такой предстает автор. Но за кажущейся твердостью, которую Сергей Чупринин принял за неспособность прислушиваться к чужому мнению, скрывается желание спровоцировать читателя на разговор, заставить его внутренне не соглашаться, спорить. Только таким образом можно добиться множественности точек зрения, которая и является истинной ценностью:

… Разговор как процесс стал для нас куда менее важен. Из-за удушливого опыта „стабильности“, отбившего охоту к любой рефлексии, из-за триумфа социальных сетей, „всосавших“ все возможности для высказывания, — список причин можно продолжить. В качестве самоутешения можно сказать, что сегодня мы приблизились к цивилизованным странам с торжеством small talk — ненапряжно-увлекательного разговора о пустяках.

Сама Анна Наринская о пустяках говорить отказывается. Тихо или громко — но только о том, что по-настоящему имеет значение для литературы, общества и нее самой.
 

Лев Данилкин. Клудж. — М.: РИПОЛ классик, 2016.

Кому-кому, а вот Льву Данилкину точно можно позавидовать. Мало того, что его имя известно даже тем, кто и не слышал о таких людях, как Александр Проханов, Сергей Самсонов и Александр Иличевский, так он еще и заядлый путешественник. Причем ездит не куда-то там, а в Восточную Африку, например, на Галапагосские острова или к горе Фудзи. Список можно продолжать на зло всем, кто дальше ближайшей европейской страны нигде и не был. Данилкин заходит в гости в Лондоне к Джулиану Барнсу, в Шотландии — к Мишелю Фейберу, а в Перми — к Алексею Иванову.

«Клудж» — книга Данилкина, получившая название по его программной статье о русской литературе нулевых годов, — могла бы с равным успехом иметь заголовок в духе «Вокруг света» или «Непутевые заметки». Вот автор смотрит в глаза Одинокому Джорджу — последней в мире слоновой черепахе. Здесь он только что получил тепловой удар и разглядывает крабов на Сеймуре. Возникает ощущение, будто рассматриваешь фотоальбом, где каждый снимок сопровожден подробным комментарием: надо же, наш-то критик не только о литературе горазд писать.

Впрочем, рассказ о достопримечательностях разных стран нередко сменяется рассказом о сокровищах разных национальных литератур. Последний, к слову, в занимательности ничуть не уступает первому. Данилкин проводит с писателями — известными и не очень — дни и недели, знакомится с их образом жизни и привычками и создает галерею портретов, по которой можно ходить часами: разглядывать лица героев нашего времени (Дмитрия Быкова, Антона Понизовского, Владимира Нестеренко и многих других), прислушиваться к их речи («Ептыть, так мы ж пресса! Vice News!»). Автор «Клуджа» оказывается для обывателя проводником в тот мир литературы, который спрятан за книжными обложками и напечатанными буквами:

Отурившись, я возвращаюсь с берега Чусовой к руинам. Иванов куда-то запропал. Уже сумерки, на снегу лежат длинные тени. Присмотревшись, я обнаруживаю, что на бревне, торчащем из недоразвалившейся церкви, притулилась согбенная фигура — шапочка нахлобучена на лоб, локоть уперт в колено, ладонь на подбородке, в другой руке сигарета. Существо раскрашено отблесками заката в золотистые тона и в этом деревянном городке тоже кажется деревянным.

Из-под маски Данилкина-критика то и дело выглядывает Данилкин-писатель. Остроумный прозаик, ловко жонглирующий словами и умеющий преподнести даже самые обыденные вещи в новом свете. Он с легкостью увлекает тем, на что бы вы сами ни за что в жизни не обратили внимания. Стоит ему написать о богом забытой книге или стране — как вы уже мчитесь в «Гугл», искать карты, билеты и раритетные тома. Серьезный разговор о литературе он маскирует под дружественную беседу на кухне — ощущение такое, будто читаешь текст не об известном авторе, а о приключениях старого приятеля. Он хочет казаться своим парнем — это ничего, что он с писателями на короткой ноге, сам-то он такой же сторонний наблюдатель, как и ты, читатель: смотрит и удивляется, вот, мол, какие люди бывают. Быть может, поэтому рецензии Данилкина будут читать чаще, чем книги, о которых они написаны.

Надежда Сергеева

 

• Михаил Пиотровский. Для музеев нет табу. — СПб.: Арка, 2016. — 304 с.

   

  Книга директора Государственного Эрмитажа Михаила Пиотровского даже своим внешним видом подает читателям сигнал о том, что внутри все серьезно. Никаких заигрываний и баек. Под обложкой с заманчивым названием «Для музеев нет табу» скрывается 50 статей, написанных автором за 10 лет. Еще не перевернули титульный лист, а уже — сухая статистика.

  Название глав-текстов информативны и пресны: «Нас толкают к банкротству», «Культурный бренд дороже нефти». Иногда это совершенные банальности: «Нельзя прощаться навсегда», «Чужие грехи», «Рукописи не горят, картины не исчезают». Иногда едва ли не прямые цитаты, отсылающие к периоду застоя в СССР: «Вся власть музеям!», «История — поле для дискуссий». Объясняется это тем, что тексты были в свое время написаны для газеты «Санкт-Петербургские ведомости», отличающейся крайним консерватизмом.

  Например, повестка дня статьи «Нас толкают к банкротству и гибели» — празднование 200-летнего юбилея Музеев Московского Кремля. Официозный, тяжелый, как Царь-пушка, инфоповод. Президент, патриарх, «высокий уровень торжеств». Статья-отчет, которую, как правило, пишут не ради проблемы, а ради обязательной отписки. Впрочем, проблематика всплывает дальше и формулируется так: «если нас лишить свободы распоряжаться средствами, мы потеряем стимул их зарабатывать».

  Затем скрупулезно, нудно, тщательно доказывается — бюджетные учреждения культуры сами должны распоряжаться заработанными деньгами. Мелькают выдержки из поправок в законы, проекты и документы. Сегодня, чтобы вникнуть в суть статьи с учетом изменившейся картины дня, надо основательно покопаться в прошлом. Актуальности никакой, но вполне пригодится историкам, которые планируют изучать постсоветскую эпоху, как полезный фидбэк.

  Гораздо больше волнует глава «Диалог культур», поскольку затрагивает проблемы религиозных конфликтов и нетерпимости. К сожалению, эта тема уже прочно обосновалась на газетных полосах и в новостных заголовках и в последнее время становится все острее. В этой статье Пиотровский на примере предметов из экспозиций Эрмитажа рассказывает об исторических взаимоотношениях христиан и мусульман. В отчете с форума «Диалог культур», в котором Пиотровский принимал участие, чувствуется и искреннее авторское волнение.

   

  В этом смысле важную роль выполняют универсальные музеи, где посетители могут видеть, как по-разному устроен мир. Эрмитаж — музей универсальный или, как его еще называют, энциклопедический. Что это значит? В его залах представлены предметы, принадлежащие разным культурам, которые находятся в постоянном диалоге. Там можно увидеть скифское золото, тут же посмотреть Матисса или Рембрандта и получить представление о разных культурах, которые являются частью человеческой цивилизации. Представлять эти культуры — великая миссия универсального музея.

  Здесь впервые проступает основная концепция всей книги — стремление показать культурное учреждение такого типа не как хранилище драгоценностей, а как важную структуру, выполняющую воспитательные, просветительские и обучающие функции.

  «“Блудный сын” никуда не ездит» — скорее очерк о праздновании юбилея Рембрандта. В репортаже с места событий постепенно начинают описываться полотна художника и его немаловажная роль в русской культуре. Оказывается, Рембрандт — одна из важнейших фигур для Эрмитажа. Почему — знает его директор и четко, внятно рассказывает об этом в статье.

  На примере одного из зарубежных художников Пиотровский делится с читателями концепцией Эрмитажа как одного из крупнейших международных музеев, где европейскому искусству уделяется большое внимание.

  По мере прочтения книги складывается образ уникального памятника мировой культуры — Зимнего дворца. Это довольно необычный портрет. Местами парадный, официальный, местами — очень домашний.

  Пиотровский крайне осторожно, выбирая выражения и ограничивая себя в языковых средствах, рассказывает о деле своей жизни. Его волнуют не только произведения искусства, хранящиеся в Эрмитаже, но и функционирование этого непростого комплекса в целом. Директор главного музея Петербурга словно бы приоткрывает двери в те отделы, куда обычно вход посетителям воспрещен, но показывает только то, что хочет сам. Например, очень живо читается статья, посвященная мифам:

   

  Главный музейный миф связан с понятием «сокровища». Постепенно мы утеряли значение этого слова как чего-то очень важного для человечества, а не просто золота и бриллиантов. Есть устойчивое суждение, что в музеях лежат драгоценности, которые можно взять, продать на рынке и решить какие-то проблемы. За этим суждением следует недоумение, почему мы эти сокровища не видим, куда они деваются. Миф о сокровище очень вредный. Таким образом создается образ странного места, где в подвалах злые люди хранят несметные богатства.

  Попадание, что называется, не в бровь, а в глаз. Такой миф действительно есть, кстати, созданный во многом благодаря современным фильмам об авантюристах, которые если что и грабят, то либо банк, либо музей, унося из последнего невероятные сокровища. У тех, кто редко бывает на постоянных экспозициях и разного рода выставках, нет представления о местах, в которых они осуществляются. Большинство действительно воспринимает крупные музеи как кладовые с богатствами и покрытыми пылью вещами из прошлых эпох. Поэтому книгу Пиотровского, вернее отдельные статьи из нее, можно было бы порекомендовать для внеклассного чтения старшеклассникам, особенно перед посещением главной достопримечательности Петербурга. Его директор полностью развеивает представление о том, что музей — нечто скучное, унылое и неинтересное.

  В конце концов, байки об Эрмитаже — это увлекательно, но их могут собрать и оформить в книгу многие. Вот узнать мнение директора Михаила Пиотровского по тому или иному вопросу — крайне узкий круг людей. Благодаря книге «Для музеев нет табу», круг этот стал значительно шире.

Анастасия Рогова