• Андрей Аствацатуров. Осень в карманах. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

  Андрей Аствацатуров — автор романов «Люди в голом» и «Скунскамера», лауреат премий «НОС» и финалист премии «Национальный бестселлер». «Осень в карманах» — это истории из жизни обаятельного и комичного интеллигента в четвертом поколении. Книга открывается веселыми анекдотами, немного грустными сценами детства, но затем неожиданно погружает читателя в ритмичный мир современного города с его суетой и страстями. В Санкт-Петербурге и Париже, в университетских аудиториях, в лабиринтах улиц, в кафе и гостиницах среди нелепостей повседневной жизни городскому невротику в очках доведется пережить любовную драму, которая изменит его жизнь.

  Третий день в Париже: Латинский квартал

  Есть странные города, размышляю я, заходя в Латинский квартал, есть странные континенты и страны, очень робкие и невротичные. В них если что-нибудь вылезет, высунется наружу, покрасуется, то обязательно недолго, и тут же болезненно скукоживается, сморщится, забивается, забирается обратно. Примерно вот так в Петербурге поздней весной из серых и желтых зданий на тротуары выползают рестораны. Выползают столиками, стульями, столовыми приборами, выползают вместе с посетителями, официантами и администраторами. Горожане сидят, едят-пьют, глотают запах бензина, разглядывают пешеходов, брезгливыми жестами отгоняют попрошаек.

  Я останавливаюсь. Вот она, знаменитая парижская мечеть. Выступы, углы, зеленый геометрический купол, сложенный из треугольников, высокая зубчатая башня. Зайти — не зайти? Дергаю ручку. Дверь заперта. Тем лучше. Значит — в другой раз.

  Я снова начинаю думать о ресторанах. Весной они выползают наружу, а осенью прячутся обратно, туда, откуда вылезли. Осенью в Петербурге прячется всё. Люди — в теплую одежду, памятники — в фанерные коробки, зоопарковые животные — в теплые вольеры. И всю зиму тихо сидят себе и не высовываются. В этом есть что-то болезненное, невротическое. Нет, конечно, случается всякое, и что-нибудь конечно высунется даже зимой. Например, метровые сосульки, кои иногда появляются под козырьками крыш. Помню наш прежний губернатор, крупная чувственная женщина, однажды назвала их «сосулями». Видимо из уважения к огромному свисающему размеру. Москвичи потом долго от смеха в себя прийти не могли. Несколько лет над нами потешались. Припомнили и «куру», и «поребрик», и «гречу», и что-то еще. Все эти вещи москвичи, в отличие от нас, конечно же, называют правильно. И «сосули» никакое не исключение.

  Впрочем, «сосули» тоже исчезают, также же внезапно, как и появляются. Робко, испуганно, словно косули. Видно от стыда, от неловкости…

  Латинский квартал. Узкие улочки, кафе, кондитерские, блинные, квартира Хемингуэя, квартира Валери Ларбо, где жил Джойс. Интересно, кто сейчас в ней живет? Тоже — Джойс? Я ловлю себя на мысли, что здесь, в Париже, все время отвлекаешься на собственные ощущения, все время возвращаешься к самому себе, словно читаешь текст Марселя Пруста. Это — самое здоровое чтение, какое только можно себе представить, гигантский собор, поставленный автором в честь самого себя, покруче Нотр-Дама. Поставленный только затем, чтобы победить болезнь и неврозы.

  Париж, похоже, ничуть не страдает неврозами. Он неизлечимо, безнадежно здоров. Даже памятники, каменные истуканы тут выглядят физически здоровее и куда увереннее в себе, чем у нас. Если в Париже что-то и высунется наружу, то обратно уже ни за что не спрячется. Взять, к примеру, этих горгулий. Это вам не петербургские сосули, которые вылезли покапали и отвалились. Горгульи здесь навсегда, навечно. Раз появившись, свесившись вниз бессмысленными мордами, они никуда не исчезнут. В их водосточных глотках всегда будет булькать вечная проливающаяся с неба жизнь.

  Тоже самое и с ресторанами. Однажды покинув свои здания, оказавшись на тротуаре, они не спрятались обратно, а, наоборот, бесстыдно, по-бабьи развалились, растеклись по улицам. И теперь я шагаю вдоль этих столиков, обсиженных людьми и словно я не на улице вовсе, словно я не прохожий, а посетитель ресторана и сейчас подойдут, пригласят за столик, усадят, дадут в руки меню.

  Париж не знает робости и границ. Вот этот человек, впихивающий на ходу себе в рот гигантский багет, напичканный ветчиной и сыром, он откуда? Из ресторана? Только что встал от стола? Или просто идет мимо по своим делам? А мужчина за соседним столиком, в черном стильном пальто, обвязанный красным шарфом? Вот этот, что раскрыл «Фигаро», реакционер чертов. Он постоянный посетитель ресторана или как вот я, просто гуляет по Парижу и присел полистать журнал, кем-то оставленный?

  Ох, господи… Ну надо же! Я почувствовал, что у меня заколотилось сердце. Снова — она. Точно она, рядом с этим «фигаро». И это загорелое лицо, и выворченные влажные губы, которые так хочется поцеловать, и выбеленная челка. Сидит, курит. Нет, не может быть, чтобы она… Я замедляю шаг. Точно — она. Да и гостиница эта тут рядом. Подняла голову, посмотрела. В уголках больших глаз — тени. Странно она как-то смотрит. Что-то в этом взгляде непроницаемое, водянистое, как у болотной ведьмы, бессмысленное и потому возбуждающее. Узнала… Сейчас отвернется. Нет, кивает, сухо, нетерпеливо. Мол, узнала, узнала, давай — проходи…

  Искусство должно быть гармональным!

  С утра наша группа посетила открытие выставки современного искусства. Мне показалось, что на этот раз все были очень сильно интеллектуально перевозбуждены. Особенно философ-постмодернист Саша Погребняк. Мы вдвоем долго разгуливали по залу среди картин, инсталляций и арт-объектов и в какой-то момент остановились возле картины Гвоздева. Я заметил, что глаза философа-постмодерниста сразу же налились серьезной философской мыслью.

  — Разглядывание, — медленно произнес он, — это, Андрюша, не модус наличного бытия-для-себя, понимаешь? Ты размыкаешься вне себя, и это-то как раз тебя и завершает.

  Я не понимал, что он говорит, но в ответ серьезно кивнул и тоже стал смотреть на картину. Там была нарисована голая изможденная женщина, приподнимавшаяся с кровати. Гвоздев изобразил ее со спины. Я запомнил худую зеленоватую задницу и название картины — «Мария».

  — У Маши — жопа тощая! — громко произнес рядом чей-то голос. Я повернул голову и увидел здоровенного длинноволосого парня в черной матерчатой куртке, из под которой виднелись армейские подтяжки. На ногах у парня были злые шнурованные ботинки. Я его прежде тут не видел.

  — Извините, — хмуро улыбнувшись, сказал парень, встретив наши удивленные взгляды. — Не удержался. А вообще-то — хорошая картина, только немного психопатичная.

  Он, небрежно дернул плечами и отошел в сторону, а мы встали возле небольшой в пол человеческого роста пирамиды кофейных коробок. Я сказал, что эти коробки приклеены друг к другу очень криво, но Погребняк, вытянув руку вперед, возразил:

  — Ты не в теме… Видишь, о чем здесь? Художник тебе объясняет, что мерность едина, хотя бытие всегда полиморфно. Современное искусство это очень хорошо понимает.

  Я снова кивнул, соглашаясь, но на всякий случай зачем-то спросил:

  — А как же тогда Лакан? И вообще, Саша, каким тогда должно быть современное искусство?

  — Лакан сосёт, понял? Современное искусство уже переросло Лакана, оно должно быть…

  Но в этот момент нас прервали. В зале появился Геннадий Емельяныч. Рядом с ним были какие-то люди в костюмах, дамы в вечерних туалетах и журналисты, державшие наготове диктофоны. Все, кто находились в зале, тут же оживились, зашумели и ринулись к ним.

  Оказавшись в центре всеобщего внимания, Геннадий Емельяныч остановился, прокашлялся, и начал громко обстоятельно говорить. Он говорил, как это важно — заниматься искусством и вообще чем-либо, творить, сочинять, сеять разумное и вечное, и, что на этот счет подготовляется соответствующий указ министерства. Речь он, как и прежде, щедро разбавлял междометиями и своим любимым выражением «как гоорицца». «Министерство поддержит художников, — сказал он. — И это не просто слова. Наше министерство умеет работать, как гоорицца, не только ртом».

  Мне вдруг почудилось, что я попал в какие-то очень давние годы. Вспомнилось детство, черно-белый телевизор, 25 съезд партии, который родители смотрели весь вечер, товарищ Кириленко на трибуне… Геннадий Емельяныч тем временем закончил свою речь, достал из кармана бумажный носовой платок и принялся энергично вытирать запотевшую лысину. Тут же рядом с ним встал человек в сером костюме.

  — Вопросы? — деревянным голосом спросил он.

  — Геннадий Емельяныч, можно вопрос? Я от газеты «Комсомольская правда», — толстенькая девушка с очень сосредоточенным выражением на лице подняла вверх шариковую ручку.

  — Пожалуйста, — осторожно разрешил серый костюм.

  — Геннадий Емельяныч, каким, по-вашему, должно быть современное искусство?

  — Современное искусство? — вслух задумался Геннадий Емельянович. — Ну-у, это такое, в котором ощущается, гармония. Которое, как гоорицца, гармональное!

  Все захлопали.

  — Слыхали, мужики?! — услышали мы сзади голос Гвоздева. Он обнял нас за плечи. — То-то же!

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• «Это — книга о вине, а потом уже всё остальное: роман
  про любовь, детектив и прочее» — говорит о своем новом
  романе востоковед, дипломат, путешественник и писатель
  Дмитрий Косырев, создавший за несколько лет литературную легенду под именем «Мастер Чэнь».
  
  «Дегустатор» — первый роман «самого иностранного
  российского автора», действие которого происходит в наши дни, и это первая книга Мастера Чэня, события которой
  разворачиваются в Европе и России. В одном только Косырев остается верен себе: доскональное изучение всего, о чем
  он пишет.
  
  В старинном замке Германии отравлен винный дегустатор. Свидетель смерти своего коллеги — винный аналитик
  Сергей Рокотов — оказывается вовлеченным в расследование этого немыслимого убийства. Что это: старинное
  проклятье или попытка срывов важных политических переговоров? Найти разгадку для Рокотова, в биографии которого и так немало тайн,— не только дело чести, но и вопрос личного характера…

• Купить книгу на Озоне

— Вы живы? Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

Вот эта шутка — немецкая и поэтому совершенно
не смешная,— с нее начиналась вся история. Есть, конечно, такие люди, для которых необъяснимая и дикая смерть человека — отличный повод повеселиться.
Но только не немцы. У этих не получается.

Шутников могли бы звать Марта и Ганс, вот только
в Германии имена сильно изменились за последние
полвека, и вы чаще встретите там каких-нибудь Армина и Элеонору. А впрочем, сейчас я просто не помню,
как их звали, худых, спортивных, державших спины
очень прямо, немножко нервных из-за нашего приезда. Для меня то были просто люди, разливавшие по бокалам вино. Их имена и название хозяйства значились
на дегустационных листах, и этого было достаточно.

Итак, начали.

И что у нас тут — ну, сильный нос, конечно… Сильный, но вовсе не яркий и не выдающийся. Оттенок
свежего миндаля, еще — подстриженной травки.
И почти всё. В общем, нетипичный рислинг, поскольку
в букете не обнаруживаются ни белые цветы, ни иранская роза, ни вся прочая классика сорта. Хотя, бесспорно, это тоже рислинг — вот же и на этикетке значится 2003 TERRA Riesling Kabinett.

Первое вино дегустации, впрочем, никогда не шедевр, но всегда некий манифест. Что-то здесь есть такое, что будет всплывать во всех прочих образцах, демонстрируя особенности терруара. Спорим, что это
оттенок травы, тот самый веселый зеленый запах. Поскольку ничего более интересного не прослеживается.
Другой вопрос — зачем вообще это «белое вступление»
потребовалось хозяевам-виноделам, если тема всей нашей поездки — германские красные вина? Это что —
свежая трава в букете красного? М-да. Такое возможно, но не каждому дано. Тут вам не Сицилия. Но посмотрим, дождемся красного.

Я сделал свой фирменный жест, который у меня
заимствовала в последние год-два пара подражателей:
поднес небрежно наклоненный бокал к чистому белому листу бумаги на клипборде, где веду записи. На самом деле нормальные люди поднимают бокал к свету,
но нормальные люди — это так скучно.

Да, цвет, как и ожидалось, невыдающийся, весьма
бледный, рислинг почти как вода.

По ту сторону стола Игорь Седов зафиксировал
ироничным взглядом мою манипуляцию и, как положено традиционалисту, быстро и с прищуром взглянул на свое вино на фоне чисто вымытого окна. Большего оно не стоило.

Что ж, пора сделать глоток.

— М-м? — тихо пискнула сидевшая у меня под боком Юля Шишкина. Впервые в жизни оказавшаяся в
винной поездке и откровенно собравшаяся списывать
у того, кто окажется рядом.

— Во рту легковатое, горьковатое, со вкусом хмеля
и хорошим послевкусием свежей миндальной косточки,— сказал я уголком рта.— Не шедевр. Но понятное,
доступное, открытое и дружественное.

— Ощущается минеральность. Сочетается с овощами,— еле слышно добавил Седов, и Юля послушно
это записала.

— Идеальное летнее вино,— завершил я,— напоминающее о простых льняных платьях и прогулках по
траве босиком.

Седов поджал губы. Юля удивленно посмотрела на
меня, сделала какую-то пометку.

— Громче, уважаемые мэтры, я тоже хочу у вас списать,— громким шепотом сказал нам с Игорем Гриша
Цукерман. Седов благосклонно повернул к нему курчавую голову и что-то сказал вполголоса.

— О-о-о, кто бы мог подумать! — восхитился Гриша и честно записал.

Бокалы всей компании — профессионалы начинают, прочие следуют их примеру — почти одновременно придвигаются к стоящему в центре стола ведерку,
и лишь пригубленное до того вино дружно выливается туда, англичанин Монти Уотерс и кто-то из китайцев с корейцами по очереди выплевывают в ведерко
то, что у них было во рту. На посторонних эта абсолютно обычная для профессионала процедура всегда
действует плохо, но с пятого-шестого раза они привыкают, их уже не передергивает.

Я тем не менее не плююсь никогда. И всегда плескаю в опустевший бокал немного воды, кручу ее там
и выливаю в то же ведерко. Пара людей в нашей компании делают так же.

Но продолжим нашу процедуру.

Ну не могут немцы без того, чтобы начать с рислинга, а лучше — парочки. Вот и второй. 2002 Nierstein
TERRA Riesling, гордость хозяйства, поскольку речь
идет о винограднике с именем — то самое Nierstein, что
бы это ни значило. Что ж, нос слабый, деликатный и
похожий на предыдущий рислинг тонами молодой зеленой травки, но тут все гораздо ближе к классике благодаря грустному аромату отцветающего шиповника.
Вкус же — очевидные тона акации, и снова мы имеем
дело с вином дружественным и доступным, очень мягким и воздушным, очевидно идущим к овощам, причем
овощам свежим, к салату.

— А ты записывай то, что сама ощущаешь, что первым приходит в голову. Ты не можешь ошибиться, ты
можешь только не вспомнить сразу, что это за запах,—
проинструктировал я Юлю, во многом — чтобы отвязаться от нее. Седов бросил в мою сторону понимающий взгляд.

А дальше немцы как раз и решили пошутить, и
лучше бы им этого не пытаться делать никогда,
юмор — не самая сильная черта их национального характера. Это была та самая шутка, которая вызвала из
других измерений то, что витало над нашей поездкой
с самого начала.

Легкое, скрытое, неясное напряжение.

Кто-то даже… если бы не стеснялся… сказал бы —
страх.

Итак, типично немецкая шутка, по изяществу —
как чугунная гиря. На ту самую тему, которую все виноделы и прочие люди из винного мира знали слишком хорошо вот уже несколько дней.

Повод… ну да, третьим вином дегустации было, как
и гласила тема нашей поездки,— «Красная Германия» — вот именно что красное.

Хозяева «Терры», муж и жена, торжественные, в
новеньких фартуках для сомелье, разлили в наши
освободившиеся бокалы плод своих трудов — сливового, как я заметил, оттенка, но с бодрой интенсивной
окраской, ничего похожего на бледные немецкие
красные прежней эпохи.

— Итак,— начала Марта (или Элеонора) голосом
школьной учительницы,— три года назад, следуя моде среди наших покупателей, мы начали делать красное вино. Это базовое вино хозяйства, не ждите от него чрезмерной изысканности. Мы и назвали его без
затей — TERRA Rotweine Cuvee trocken. Мы хотели
понять, что говорит нам наш терруар, где, в конце-то
концов, никто и никогда не высаживал красные сорта.
Она сделала эффектную паузу.

— А теперь это делают все. Что мы здесь ощущаем?
Состав — шпетбургундер и обязательно десять процентов дорнфельдера для нужного цвета. Ручной сбор
винограда, современные технологии брожения.
Французский дуб, три месяца выдержки, не больше.
И вот что получилось. Сразу скажу — следующий образец будет куда интереснее.

Наша команда изготовилась. Монти брызнул в
ноздрю из своего карманного пульверизатора, я просто чуть высморкался, все стали как-то серьезнее.

И?

Пока никаких сюрпризов.

Современные технологии брожения были тут очевидны при первом же знакомстве — быстром движении бокала у ноздрей. Это называется — брожение
«на мезге», то есть без удаления шкурок, при этом с
вполне определенной температурой. Итог — концентрация и кисленький, приятный тон ржаного хлеба, который нам еще предстояло улавливать каждый день
всей нашей поездки по винным хозяйствам. А еще…
если покрутить вино посильнее… зрелая слива, конечно,
раз это шпетбургундер, он же пино нуар… Пора, наверное, дать работу и языку. Чтобы понять, боятся ли
в этом хозяйстве сильных танинов или, наоборот, смело играют с ними.

Линда Чань из Гонконга сделала глоток одновременно с англичанкой Мойрой, я последовал их примеру.

— Вы живы? — с идиотским лицом сказал следивший за нами Ганс, он же Армин или как его там.— Ну,
тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

— На самом деле мы оба, конечно, сделали по глотку
каждого вина, прежде чем начать дегустацию,— на всякий случай поправила мужа Марта, она же Элеонора.
И поджала губы.

Если вспомнить, как отнеслись к этой шуточке все
участники нашего передвижного цирка… Монти раздраженно вздохнул. Мы с Игорем проигнорировали
эту выходку полностью — он даже, кажется, стал еще
больше похож на Александра Блока, глядящего на далекие звезды. На рыжую Мойру я не обратил внимания, так же как на парочку сидевших рядом датчан.
Двое корейцев и Линда Чань — в Азии свой юмор —
не реагировали, кажется, никак. Зато юмор оценили
инородные тела в нашей компании, русские, к когорте винных аналитиков не принадлежащие. То есть
Гриша, Юля и Алина Каменева, сидевшая в общем рядочке, но как бы отдельно от всех, похожая на размытую немецкую средневековую гравюру.

Гриша даже, кажется, записал что-то в свой блокнот.
Мануэла же — наш добрый немецкий ангел — мученически закатила глаза.
В принципе все, даже корейцы, хорошо знали, о
чем идет речь.

Потому что несколько дней назад, тоже в Германии, на точно такой же профессиональной дегустации
в замке Зоргенштайн в Рейнгау произошло немыслимое. Британец Тим Скотт, сделав глоток красного вина, встал, покачиваясь, попытался пройти к выходу,
упал в дверях, страшно сипя.

Умер он в больнице через четыре часа. Остальные
участники дегустации не испытали ничего, кроме
ужаса,— их вино было нормальным.

И до сих пор никто из нас понятия не имел, что
произошло и отчего.

Не то чтобы весь мир знал о произошедшем в Зоргенштайне. Но Германия точно знала — и половина
Европы, и все наше интернациональное винное сообщество. Хотя бы потому, что Зоргенштайн знаменит,
его коллекция старых вин великолепна, вина эти славились еще в глухом Средневековье. Наконец, никогда в истории виноделия никто еще не умирал на дегустации. Так что это было во всех смыслах «наше»
убийство, мы все хотели бы узнать, что произошло.
Но понятно, что в Зоргенштайне нас в этот раз не
ждали, да и вся наша поездка — запланированная с
немецкой тщательностью за полгода — выглядела теперь странно и сомнительно.

Итак, пошутив, семейная пара из молодой и набирающей популярность винодельни TERRA приступила к более серьезным делам. Базовые вина закончились — и, кстати, я угадал: оттенки свежей травы
очень мягко, как касание перышком, проявились в танинах их красного. Получились свежие и веселые танины?

Я записал: «св. и весел.».

А дальше было 2003 TERRA Rotelite — более тяжелая штука, где оттенки сливы приобрели приятную
перечную пряность. Вино сложное и достойное всяческого внимания. Нас всех, похоже, и привезли сюда
ради этой работы.

Немецкая пара от своего столика с бутылками с
плохо скрываемым удовлетворением оглядывала нас,
задумчиво крутивших бокалы в пальцах.

За столом было тихо — все, даже посторонние, понимали, что происходит что-то значительное.

— Интегрированные танины,— шепнул Игорь Седов, для Юли и Гриши, но не только.— Мягкая, сбалансированная работа. Сложный фруктовый букет с
преобладанием сливового конфитюра.

— Послевкусие — тон копченого чернослива и пряностей, много пряностей, настоящий пряничный домик с ведьмой,— не отстал от него я (от «ведьмы» Седов, как и следовало ожидать, поморщился).

— И посторонние запахи,— еле слышно сказал он,
зная, что в этом его пойму только я.

— Я ей сам скажу, хорошо? — так же краем рта ответил я, к полному недоумению Гриши и Юли.
И бросил взгляд направо, туда, где эльфийской
тенью виднелась Алина Каменева: светлые волосы,
удлиненное, чуть улыбающееся лицо, бледно-аквамариновые глаза.

Ее духи были очень тонкими и легкими — чай
плюс ветерок над полем с весенними цветами и травами,— но потому-то их запах и проникал постепенно
вам в подсознание.

Монти чуть повернул ко мне свое большое лицо
под шапкой каштановых волос. Хотя наша краткая
беседа с Седовым была, естественно, на русском,
Монти, кажется, все понял, выразительно раздул
ноздри и бросил взгляд на Алину. Потом пожал плечами.

— Все русские курят,— с завистью сказала Мануэла, выходя за нами во двор хозяйства.— Винные аналитики курят. И это совсем не влияет на ваш нюх,
ведь правда?

Она воровато оглянулась и достала свою сигарету.

— А все потому, что мы еще и о сигарах пишем,—
сообщил ей Игорь.— Сигарных аналитиков на всю
Россию двое, на всех не хватит, так что мы с Сергеем
им помогаем. С полным удовольствием.

Мы с первых же часов поездки приучили Мануэлу к тому, что нам надо давать сигаретную пятиминутку перед очередной посадкой в автобус, который
повез бы нас в следующее хозяйство. Европейцы
смотрели на нас поначалу с ужасом, а потом один
датчанин и Мойра тоже начали потихоньку доставать свои пачки.

Я оставил Мануэлу Игорю и пошел выполнять
данное ему обещание — туда, где чуть в сторонке стояла Алина, обнимая себя за локти.

— Знаете ли, дорогая Алина…— обратился я к ней.

— Мы же здесь все на «ты»,— с упреком улыбнулась она.

— Конечно. Так вот… как бы это помягче сказать…

— Я что-то делаю не так? Не может быть. Хотя я
чувствовала, что на меня косятся. Но я ведь просто
сижу среди вас и пытаюсь понять происходящее. Последнее красное было просто хорошим…

— Да, бесспорно. Ну, давай так. Издалека. Когда я
был на дегустации саке в Японии, они мне выдали бумажку — японцы очень тщательные люди,— где было
написано: дегустации проводятся между одиннадцатью и двенадцатью, когда вкусовые пупырышки
забыли о завтраке, но еще не начали жаждать обеда.

В зале должно быть сильное, но не резкое освещение,
не тепло и не холодно, около двадцати градусов…

— Да, да,— почему-то сказала Алина и передернулась.

— И еще,— с тяжелым вздохом завершил я.— Одна
вещь исключается. И не только в Японии. Здесь тоже.
Это — какая-либо парфюмерия. Она намертво заглушает все оттенки букета. Даже в Германии, где букет
иногда обладает попросту звериной силой.
Наступила пауза. Алина еще крепче обняла себя
руками. Потом грустно вздохнула.

— Это после посещения очередного холодного
винного подвала я начинаю отогреваться в этих комнатах, да еще пью вино… И идет новая волна парфюмерии. Я не знала, прости. Но что же делать? У меня
больше ничего нет.
И вздрогнула еще раз.

Тут до меня начало, наконец, что-то доходить. На
ней была полупрозрачная блузка, сверху — жакет из
какой-то очень тонкой ткани цвета перца с солью, с
чуть расходящимися полами… И что — это всё?

— Алина,— сказал я обвиняющим голосом.— Ты
замерзла?
— Чудовищно,— как бы извиняясь, улыбнулась
она.— Я же прилетела сюда из Милана, там открывается неделя моды, мне надо было успеть поговорить с моими друзьями до того, как неделя начнется и их задергают. Там, знаешь ли, куда теплее. Я думала — южная
Германия в сентябре совсем другая по климату… Приехала в чем была. Ну, придется так: мне надо просто
сказать Мануэле, чтобы автобус остановился у магазина. Сейчас, по дороге — да? Я буду быстро выбирать.
Хорошо, когда человек — главный редактор, у которого всегда есть деньги на новый комплект одежды.

Но дело было на самом деле куда хуже, чем она думала.
Во-первых, это все-таки Алина Каменева, не думаю,
что ей подошел бы сельский магазин где-то между
Пфальцем и Баденом. За одеждой здесь ездят в города,
но в том-то и дело…

Я припомнил расписание нашего путешествия, розданное нам Мануэлой. Винные поездки организуются
обычно вот как: мы живем в автобусе, с утра нас с вещами вышвыривают из очередной гостиницы и везут в
первое винное хозяйство, потом во второе и третье, далее на обед, где тоже дегустация, после него еще три-четыре дегустации, и именно сегодня никаких приличных
городов на нашем маршруте не значится. До самого
позднего вечера. А тогда — если в новой деревне, где мы
остановимся, и есть магазин, он уж точно закроется.

Алина сделала очень странное движение, еле заметное. Она как бы двинула плечи вперед, ко мне, на
миллиметр. И снова вздрогнула.

Я тогда совсем его не заметил, это движение, это
сейчас я вижу его отчетливо, как повторяющийся
вновь и вновь кадр.

Фрагмент нового романа «Скунскамера»

• Купить электронную книгу на Литресе

Я давно заметил: когда человека заставляют играть чужую роль, ему часто открываются невиданные доселе горизонты. В нем пробуждается воображение, творящее новые миры. Хочется петь, пить, танцевать, иногда говорить до полного беспамятства. Только последние зануды могут утверждать, что каждый из нас заведен заниматься исключительно своим делом.

А что в этом интересного — заниматься своим делом? Когда все идет по плану? Когда судьба течет ровно и бесперебойно, как вода из-под крана. Когда все заранее предугадано и ничего из рук вон неожиданного произойти уже не может. Именно поэтому мне так нравится, что у нас в парламенте то гимнасты заседают, то гимнастки. Жаль только, что им редко предоставляют слово…

Ежели вам, к примеру, предложили новую роль — не спешите отказываться. Даже в том случае, если привыкли играть Мефистофеля, а вас просят вжиться в образ упитанного молочного поросенка. По крайней мере сделайте хотя бы попытку… Плюньте вы на ваши привычки! Пойдите на поводу у жизни! Она часто знает о нас больше, чем мы сами о себе знаем, и готова постоянно удивлять нас тем, что в нас на самом деле заключено и о чем мы даже не догадываемся.

Моего приятеля Диму Наговского, инженера-физика, однажды приняли за священника и заставили выслушать исповедь. Это было теплым летним вечером, какие часто случаются в конце июля в Петербурге. Дима сидел на скамеечке возле Андреевской церкви, что на Васильевском острове, и читал книгу. Он так увлекся, что даже не заметил, как к нему подсела девушка. Внешности ее Дима почему-то не запомнил. Сказал только, что волосы были кудряшками и покрашены темно-рыжим, губы напоминали двух спаривающихся змеек, а лицо казалось «неочевидным». Она, видимо, какое-то время сидела молча и вдруг позвала:

— Молодой человек!

Дима поднял голову.

Дима, надо заметить, обладает свойством, пожалуй, несколько неожиданным для интеллигентного молодого человека 26 лет, бросать на людей взгляд, которым где-то два века назад «значительные лица» награждали всяких мелких неудачников, коллежских асессоров и регистраторов. Взгляд, исполненный достоинства, упрека, иронии и непременно сопровождаемый назидательным афоризмом, вычитанным у Ларошфуко. Впрочем, делает это Дима очень редко и всегда забавы ради.

Я однажды сидел у него дома и слышал — двери были приоткрыты, — как он сообщил своим родителям на кухне:

— Уважаемые родители и близкие. В данный момент в нашей квартире находится известный педагог. Практически Макаренко. Просьба неудовольствие тем, что мы с ним курим, пьем крепкий алкоголь, громко смеемся и материмся, не выражать. Договорились?

В ответ послышался шелест двух перемежающихся голосов, мужского и женского:

— Да, Димочка…

— Мы и не собирались…

Дима вернулся в комнату, еще не успев согнать с физиономии то самое выражение, которое досталось его родителям.

Но на рыжую девушку с «неочевидным» лицом, заговорившую с ним летним вечером, оно не произвело решительно ни малейшего впечатления.

— Вы — священник?

Этот вопрос был настолько неожиданным и неуместным, что застал Диму врасплох. Он смалодушничал и в ответ смог только пробормотать нечто нечленораздельное.

— Как это нет? — удивилась девушка и повторила свою фразу теперь уже утвердительно: — Вы — священник!

— Девушка… да я, собственно, тут…

— Только переодетый! — продолжила увлеченно девушка.

— …курю вот… — Дима зачем-то поднял правую руку и показал девушке сигарету, дымящуюся между указательным и средним пальцами.

«Понимаешь, — говорил он мне, — я слегка растерялся. Да и как тут не растеряться, когда такое спрашивают?»

Димины маловразумительные ответы, по-видимому, только укрепили девушку в ее догадках.

— Вы просто признаваться не хотите, — насела она снова. — Потому что курите.

— Курю! И что из этого? — пробовал оправдываться Дима.

— А курить вам не полагается! Думаете, сняли рясу, надели пиджак — так никто и не догадается? Кстати, этот пиджак вам очень идет.

«Сумасшедшая!» — мысленно испугался Дима. Но девушка разговаривала очень спокойно и даже ласково.

— И глаза у вас такие… как обычно у священников…

— Какие?

— Умные… и борода…

— Во-первых, у меня не борода, а бородка…

Дима наконец пришел в себя и решил отшутиться. Он начал думать, что девушка разыгрывает его, избрав такой странный способ насмешки.

— Знаете что? — подмигнул он ей.

— Что?

— Я на самом деле — Дед Мороз.

Просто сейчас лето и я — в отпуске. А пиджак — это так… для конспирации. Чтобы никто не догадался. Только вы, пожалуйста, никому, ни-ни… хорошо?

— Ой, да ладно уж вам! — слюняво хихикнула девушка. — Перестаньте!

— Перестаю.

Дима снова перевел взгляд на раскрытую книгу и принялся за чтение. Но девушка не уходила.

Через полминуты он снова поднял на нее глаза. Она смотрела на него с умилением.

— Что-то еще? — спросил он, опять изобразив на лице то самое выражение, которое нагоняло трепет на акакий-акакиевичей. — Я думал, мы все выяснили.

— Ну, признайтесь? Вы священник, а? Только переодетый. Я же все равно не отстану.

— Девушка! — строго произнес Дима. — Оставьте меня в покое.

— Все равно я, батюшка, не отстану…

— Да какой я вам… батюшка! — разозлился Дима. — Уймитесь!

Но девушка, похоже, униматься не собиралась:

— Ну пожалуйста, а?

— Да что вы от меня, наконец, хотите?! — продолжал сердиться Дима.

Он докурил сигарету и швырнул окурок в урну.

— Пожа-а-алуста! — умоляюще протянула девушка. — Мне очень нужен священник! Ну очень!

— Так идите в церковь, — немного успокоившись, посоветовал Дима.

«Понимаешь, Андрей. У меня в голове, пока я с ней говорил, почему-то вертелись звездные войны и еще фраза откуда-то: вяжите-меня-я-убил-ее. А откуда — не помню. Стал вспоми нать — не получается. Из-за этой рыжей дуры никак сосредоточиться не мог».

— Мне очень нужен, — нудила девушка. — Вы ведь священник?

— Да, да! Хорошо! Священник! — зло согласился Дима. — Все? Или есть еще что-то?

— Ой, я так и знала, так и знала! — радостно заголосила девушка. — И лицо! И борода!.. А сам курит.

Я думаю…

— Так что вы хотели? — перебил ее Дима.

— Ой, вы знаете, — она заговорщицки понизила голос, — мне исповедаться надо!

— Это не ко мне. Это только в церкви, — быстро сказал Дима. — Здесь нельзя… Категорически!

— Ой, ну пожалуйста?

— Девушка, я же вам сказал…

— Мне очень нужно, а?

— Ладно. — Дима отложил книгу. — Говорите, что там у вас… То есть… — он запнулся. — Я хотел сказать… в общем… дочь моя, я обратился во внимание.

— Ой, как хорошо! А у меня такая проблема, такая проблема!

— Я слушаю, — произнес Дима, наклонив голову и придав лицу благостное выражение.

— Ой, спасибо! Я понимаете, понимаете? Недавно замуж вышла…

— Так. — Дима наклонил голову еще ниже и благоговейно скрестил пальцы в районе грудной клетки.

— То есть тьфу, не недавно, а год назад… Ну, недавно… А муж у меня, муж… значит, военный. А военные, военные, ну, они… ну, вы сами знаете. Известно кто! Извилина в фуражке! То есть мой, конечно, не такой… но тоже… Парень хороший, че там. Вот и Танька моя мне говорит: «Ты че, грит, другим девчонкам так не везет». «Дура ты, грит, Карина» — это она мне, значит… Ой, я, батюшка, знаете, когда волнуюсь, такое несу, такое…

— Ничего-ничего, — ласково покивал головой Дима. Он уже постепенно начал входить в роль.

— Короче, — продолжила Карина, — купила я себе тут стринги. Ну, трусы такие, знаете?

Дима, секунду поколебавшись, неопределенно кивнул.

— Купила, значит, стринги… розовые. А муж говорит: такое носить нельзя! Грех! Это правда большой грех, да? Я их так люблю, знаете?

Дима молчал, всем своим видом давая Карине понять, что погрузился в размышления. Потом он развел руками и назидательно произнес:

— Грех это небольшой, дочь моя.

— Да? — оживилась Карина.

— Да, — подтвердил Дима. — Так что ничего страшного.

— Да?

— Да. Ступай себе с миром. И да пребудет с тобой сила… — И, встретив слегка испуганный взгляд девушки, добавил: — Всевышнего!

«И где я мог всего этого понабраться? — говорил он мне потом. — Ума не приложу! Но так убедительно все вышло».

«А девушка куда делась?» — спросил я.

«Не знаю… вежливо попрощалась и ушла. Еще хотела руку поцеловать, но я не дался».