• Франк Тилье. Головокружение / Пер. с фр. О. Егоровой. — М.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2015. — 320 с.

  В новом триллере «Головокружение» Франку Тилье удается создать леденящую и одновременно удушающую атмосферу захлопнувшейся ловушки. Герой романа альпинист Жонатан Тувье, покоривший главные вершины планеты, однажды ночью обнаруживает, что прикован к скале в странной пещере, выход из которой завален. Вокруг холод, лед, тьма, рядом его пес и два незнакомца: один, как и Тувье, прикован цепью к скале, другой может передвигаться, но на нем железная маска с кодовым замком, которая взорвется, если он в поисках спасения переступит красную линию. Невольные узники теряются в догадках: как и из-за чего они оказались здесь, кто манипулирует ими?

  5

  Несомненно, мечта о блинчике — это всего лишь мечта, а не блинчик. А вот мечта о путешествии — это всегда путешествие.

  Высказывание Марека Хальтера, которое Жонатан Тувье любил повторять, сидя в палатке в экспедиции

  Мишель и мы с Поком подошли к палатке. Я был вынужден держать пса и все время его успокаивать, потому что он все норовил броситься на парня, который гремел цепью. Пок воспринимал это как угрозу. В обычной обстановке Пок довольно миролюбив. Фарид — Фарид Умад, так звали парня, — пытался разбить цепь о каменную стену. Я думаю, это нелучший способ справиться с ситуацией. Неистовство, рефлексия, гнев… А результат один: мы все оказались здесь, в подземелье, в плену, с нацепленными на спину жуткими надписями.

  У меня за спиной послышался звук расстегиваемой молнии. Мишель, согнувшись, полез в палатку. Из нас троих он был самым высоким и массивным.

  — Можете посветить? Ни черта не видно.

  — Секундочку…

  Я выпустил Пока и подошел к Фариду. Внешне он чем-то походил на меня. Вжавшись лицом в скалу, он казался скалолазом на маршруте свободного лазания: заостренные скулы, подбородок опирается о карниз, запавшие глаза глядят пристально, не мигая. Фарид Умад… Я готов был отдать руку на отсечение, что ему не больше двадцати. Интересно, смешение каких кровей дало такие прекрасные голубые глаза? Ведь у арабов это большая редкость.

  — Пойдем в палатку. Попробуем хотя бы разобраться, что происходит.

  — Что происходит? А я вам скажу, что происходит. Нас похоронили заживо. Вы ведь это мне только что прочли?

  Я потрогал письмо у себя в кармане:

  — Насчет цепи я уже все перепробовал. Бесполезно. Ладно, пошли.

  — А ваш пес? Чего он на меня рычит? Не любит арабов?

  — Он тебе ничего не сделает.

  — Хорошо бы… Только не это… — Фарид подошел, вызывающе коснувшись Пока.

  Пес заворчал, но не пошевелился. Фарид нырнул в палатку. Этот паренек, хоть и невелик ростом — не выше 165 сантиметров — и явно в весе пера, но энергии ему не занимать. Я испугался, как бы он не наэлектризовал нашу компанию.

  Я приказал Поку лежать и тоже вошел в палатку. Она была просторная, метра четыре в длину и два в ширину. Как и наши цепи, ее колышки были вбиты в скалу.

  Фарид замахал руками у меня перед носом:

  — А перчатки? Где мои перчатки?

  — Сожалею, но здесь только две пары.

  — Только две? Но нас ведь трое?

  Мишель ничего не сказал, только натянул на руки рукавицы и забрал себе спальник, сунув его под мышку. Фарид схватил металлический ящик с кодовым замком и встряхнул:

  — А что там?

  — Посмотри сам.

  Я, естественно, говорил ему «ты», ведь он годился мне в сыновья. Я тоже потряс ящик. Он явно тяжелее, чем если бы был пустым, и какой-то предмет внутри его ударялся обо что-то мягкое. Что же до замка… Пожалуй, через некоторое время я размолочу его камнем… В худшем случае нам останется подобрать комбинацию цифр. Их шесть… Значит, миллион вариантов… Невозможно.

  — Понятия не имею, что там.

  Он выхватил ящик у меня из рук, вышел из палатки и принялся швырять его о скалу. Два раза, три… На сейфе даже царапины не появилось.

  Фарид вернулся в палатку и властно щелкнул пальцами:

  — Письмо… Прочтите-ка мне это чертово письмо.

  Я протянул ему письмо, стараясь угадать в его взгляде хоть искру, которая подсказала бы мне, что я знаю этого неведомого мне паренька. Прошло несколько секунд, и он прижимает письмо к моей груди:

  — Что вы такое сделали, чтобы я здесь оказался?

  Я осторожно положил шприц возле стенки палатки.

  — Сдается мне, ты меня невзлюбил. Почему?

  — Почему? У вас фонарь, перчатки, у вас цепь длиннее, чем у меня, и у вас собака. Вот почему!

  Подошел Мишель. Он так и не расстался со спальником, и у меня возникло подозрение, что он вообще собрался надеть его на себя и в нем ходить.

  — Это верно. Зачем здесь собака? У меня тоже дома собака. Почему только у вас такая привилегия?

  — Вы называете это привилегией?

  — В такой дыре — конечно да.

  — Прежде чем разобраться с этим, нам надо понять, что с нами произошло. И поразмыслить над тем, что написано на наших спинах.

  Фарид не сводил с меня глаз. Уже по тому, как он стискивал зубы, я догадался, что парень он вспыльчивый, и такой характер выковался, скорее всего, на улице. Этих ребят из пригородов, с вечно свирепым лицом, я видел на телеэкране. У меня создалось впечатление, что парень на все горазд. Гетто, всяческие рисковые кульбиты, сожженные автомобили… Он подышал на руки, все так же пристально глядя на меня:

  — А в чем ваше-то преступление?

  — Преступление? Я не совершал никакого преступления. Может, ты? Это ведь у тебя на спине самая ужасная надпись.

  Фарид пожал плечами и присвистнул:

  — Не катит…

  Он отвернулся и уселся в углу палатки.

  Мишель решился предложить свой комментарий:

  — «Кто будет убийцей, кто будет лжецом, кто будет вором…» Почему не написать прямо: «Кто убийца?» Все эти деяния еще предстоит совершить, так, что ли?

  — Или предстоит разоблачить… А это, так сказать, определяет будущее амплуа. Так что на всякий случай: есть ли среди нас убийца?

  Я оценивающе уставился на обоих. Фарид обернулся. Он завладел вторым спальником, глянул на пластинки и подпер подбородок кулаками.

  — А что это за музыка? Пение птиц… И вот это…

  «Wonderful World». На фиг это здесь нужно?

  Он пошарил вокруг себя, заметил фотоаппарат и по- вертел его в руках.

  — Над нами что, издеваются, что ли?

  — Думаю, там остался всего один кадр.

  — Ага, фотку щелкнуть, ладно… А мне вот нужна сигаретка, и побыстрее. Вообще-то, я предпочитаю «Голуаз», но согласен на что угодно. Даже на самокрутку. Есть у вас закурить? Что, ни у кого?

  Я устроился в центре палатки и положил белую каску у ног, так чтобы свет распространялся равномерно. Ацетиленовый баллон я с себя снял. Холодная сырость леденила лицо, из носа капало, и я вытер его рукавом куртки.

  — Предлагаю представиться друг другу. Возможно… у нас есть что-то общее.

  — Блестящая идея, — заметил Фарид, — потреплемся, вместо того чтобы попытаться отсюда выбраться. У меня нет ничего общего с тобой и еще меньше — с тем, другим.

  Он тоже перешел на «ты» и все время отчаянно тер руки. А он мерзляк, без сомнения. А пещеры мерзляков ох как не любят.

  — Приступим, я начну. Меня зовут Жонатан Тувье, мне пятьдесят лет. Жена Франсуаза, девятнадцатилетняя дочь Клэр. В молодости занимался альпинизмом, работал в журнале об экстремальных видах спорта

  «Внешний мир». Теперь живу в Аннеси, работаю в конторе, которая называется «Досуг с Пьером Женье».

  Ее организовал один из моих друзей. Разные походы, каноэ, рафтинг — в общем, приманка для туристов.

  — Так ты из тех, кто спит в спальниках? То есть тебя это не напрягает? Ты в своей стихии, парень, а мне непривычно.

  Я не обратил внимания на реплику Фарида и кивнул в сторону Мишеля:

  — Теперь вы.

  Человек с закованным лицом нервно теребил рукавицы.

  — Меня зовут Мишель Маркиз, мне сорок семь лет… исполнится… двадцать седьмого февраля, через два дня. Дома намечалось небольшое торжество, и вот… — Он вздохнул. — У меня жена Эмили… детей нет. Три года я жил в Бретани, в Планкоэте, в деревне, занимался свиньями. — Он стащил рукавицу и показал руку без двух пальцев.

  — Я хотел сказать, убоем скота. Ну да, механизмы иногда барахлят… Теперь живу в собственном доме возле Альбервиля и снова занимаюсь свиноводством. Что еще? Ненавижу снег, сырость и туманы.

  — А почему Альбервиль, если вы ненавидите снег?

  — Да все из-за Эмили. Ее специальность — спортивная обувь. Дизайн, всякие там чертовски сложные штуки. Ее перевели туда по службе, у нас не было выбора.

  — Да, Альбервиль — не лучший выбор, там даже купаться негде.

  — Ну, это кому как.

  Я повернулся к Фариду. Он сразу выпалил:

  — Фарид Умад, ты это уже знаешь. Двадцать лет. Живу при богадельне на севере Франции. Детей нет, жены тоже. И никаких неприятностей.

  — Ты учишься? Или работаешь?

  — Да так, перебиваюсь случайной работой, то тут, то там…

  — А еще? Что-то ты не особенно словоохотлив.

  — Все, что мне хочется, так это выбраться отсюда, и поскорей.

  — Вот в этом, я думаю, мы все заодно.

  Я сдвинул рукав пуховика, чтобы посмотреть на часы. Забыл…

  — У меня украли часы. А у вас?

  Мишель согласно кивнул. Фарид не пошевелился. Он засунул руки под куртку и свернулся, как маленькая гусеница.

  — А я часов не ношу. Не люблю.

  У нас и время украли. Вся эта тщательность, это внимание к деталям ставили меня в тупик и явно говорили о том, что наша ситуация просто так не разрешится, несколькими часами дело не обойдется. Я все больше опасался худшего. «Вы все умрете». Мне надо выиграть время. Я подошел к Мишелю и начал внимательно изучать маску, особенно замок:

  — Ничего не сделать. Надо бы дать вам в челюсть и посмотреть, сдвинется ли маска хоть на несколько сантиметров.

  — Нет уж, как-нибудь обойдусь.

  — Ладно… Предлагаю обследовать пропасть. Мы с Фаридом ограничены в передвижении, зато вы, так сказать, более свободны. Позади палатки есть галерея. Дойдите-ка до нее и скажите, не ведет ли она наверх.

  — Я бы с радостью, да у меня на голове штуковина, которая может взорваться, если я правильно понял.

  — Вы правильно поняли. Но судя по тому, что написано в письме, вы имеете право отойти от нас на пятьдесят метров.

  Он пожал плечами:

  — Не знаю. А если письмо врет? И она взорвется через пять или десять метров?

  Фарид, будучи парнем нервным, развлекался тем, что выдувал облачка пара.

  — А может, она и вовсе не взорвется? Если все это блеф? И у тебя на башке нет никакой бомбы? Ты можешь свободно передвигаться, и это неспроста! Иначе тебя бы тоже приковали цепью, соображаешь? А потому пойди-ка в галерею и посмотри, можно ли через нее выбраться.

  Мишель кивнул:

  — Ладно, попробую.

  Я поднял баллон с ацетиленом:

  — Отлично. Вперед.

  — Погодите, я вот что подумал, — сказал Фарид. — Если эта штука может взорваться, отдалившись от нас, значит где-то на нас должен быть взрыватель, так? Надо проверить. Давайте обшарим свою одежду.

  Мы обследовали все: карманы, подкладку…

  — Хорошо бы совсем раздеться, похититель мог прилепить его скотчем прямо к нашей коже.

  Я сжал зубы и сухо бросил:

  — Это потом, позже.

  — Почему позже? Почему не сейчас?

  — Потому что не хочу раздеваться догола перед типами, которых не знаю.

  — Ты не хочешь или тебе есть что скрывать?

• Эрик Аксл Сунд. Слабость Виктории Бергман. Ч. 3. Подсказки пифии / Пер. с шведского Е. Тепляшиной. — М.: АСТ: Corpus, 2015. — 480 с.

  В последнем романе трилогии «Слабость Виктории Бергман» элементы беспрецедентной головоломки встают на свои места. Комиссар стокгольмской полиции Жанетт Чильберг доводит свои расследования до логического конца. В этом ей немало помогают советы подруги и любовницы, психотерапевта Софии Цеттерлунд. София осторожно направляет полицию по следу людей, изуродовавших ее детство, ее личность и ее дочь, а сама тем временем заканчивает собственную работу, цель которой — возвращение Виктории Бергман. Однако сюжет завершается не этим. Повествование возвращает туда, где история началась более полувека назад.

  ПРОШЛОЕ

  Не веришь, что лето будет, коль его не торопишь ты,
  
  Но лето приходит помалу, и вдруг расцветут цветы.
  
  Я сделаю луг зеленым, цветы расцветут пышней,
  
  И вот уже лето снова, и снег я сгребла в ручей¹.

  На пляже никого не было, если не считать их самих и чаек.

  К птичьим крикам и шуму волн Мадлен привыкла, но постукивание большого навеса из тонкой синей пластмассы раздражало. Оно мешало уснуть.

  Мадлен легла на живот, солнце жгло немилосердно. Мадлен обмотала голову и плечи большим купальным полотенцем, предусмотрительно оставив отверстие, чтобы наблюдать за происходящим.

  Десять фигурок «Лего».

  И малышка Карла и Аннет, беспечно играющая у самого прибоя.

  Все, за исключением свиновода, были голые — свиновод сказал, что у него экзема и он не переносит солнца. Он спустился к воде, чтобы приглядеть за девочкой. И его собака там была — огромный ротвейлер, которому Мадлен так и не научилась доверять. Да и другие собаки тоже. Собаки были привязаны к деревянному шесту, торчавшему из песка поодаль.

  Мадлен пососала зуб. Он все так же кровил, но шататься не шатался.

  Рядом с Мадлен, как обычно, сидел приемный отец. Загорелый, со светлым блестящим пушком по всему телу. Время от времени он проводил рукой по ее спине или мазал девочку солнцезащитным маслом. Дважды просил ее перевернуться на спину, но Мадлен притворилась, что спит и не слышит.

  Возле отца сидела женщина по имени Регина, она говорила только о ребенке, который пинался у нее в животе, желая поскорее вылезти наружу. Это не девочка — живот огромный, хотя остальное тело не толстое. Явный признак того, что в животе — мальчик, говорила женщина.

  Его будут звать Юнатан, что по-еврейски означает «дар Божий».

  Они тихо, почти шепотом, переговаривались, и из-за постукивания навеса их слова трудно было разобрать. Когда отец, улыбаясь, погладил женщину по животу, та улыбнулась в ответ, и Мадлен услышала ее слова — «прекрасно». Что у него такая мягкая рука.

  Женщина была красивая, с длинными темными волосами, с лицом как у фотомодели. Внешность на зависть.

  Но живот женщины был отвратительным. Выпирающий пупок походил на красный распухший шарик. К тому же от пупка к лобку тянулась полоска черных-пречерных волосков. Такую густую поросль Мадлен прежде видела только у мужчин, и ей больше не хотелось смотреть на подобное.

  Она отвернулась, скрытая простыней, и поглядела в другую сторону. Там пляж был пустым — только песок до самого моста и красно-белый маяк вдали. Но чаек тут больше — видимо, какие-то пляжники не убрали за собой как следует.

  — А! Ты проснулась? — Ласково. — Перевернись-ка на спину, а то сгоришь.

  Она молча перевернулась и закрыла глаза, слушая, как отец встряхивает бутылочку с солнцезащитным средством. Прежде чем намазать ее, он тщательно отряхнул с нее песок — забота, которой она не понимала. Мадлен снова натянула полотенце на лицо, но отец запротестовал.

  Руки у него были теплые, и Мадлен не знала, что должна чувствовать. Было хорошо и противно одновременно — точно как с зубом. Зуб почесывался и зудел. Она провела языком по его верхней части — зуб был какой-то шершавый, и ее передернуло. Так же ее передергивало, когда руки отца прикасались к ней.

  — Ты моя сладкая.

  Мадлен знала, что физически развита лучше, чем многие ее ровесницы. Она была намного выше их, и у нее даже начала расти грудь. Во всяком случае, она так думала, потому что грудь как будто опухла и зудела, словно растет. Чесалось еще под зубом, которому предстояло вскоре выпасть. Там, под старым, уже рос новый, взрослый зуб.

  Иногда ей казалось, что она сойдет с ума от этого зуда. Зудел весь скелет, словно рос так быстро, что сочленения костей царапались об окружавшие их мышцы.

  Отец говорил ей, что тело быстро стареет, но этого не надо стыдиться. Что всего через несколько лет ее тело станет изношенным. На нем будет полно царапин и следов того, что кожа растягивается тем сильнее, чем больше ты становишься. Так растягивается живот беременной женщины.

  Он говорил еще, как важно, чтобы ей нравилось ее тело. А чтобы у нее сложилось положительное представление о себе, ей надо почаще бывать голой с другими голыми.

  Он называл это социальным обнажением. Это значит, что ты уважаешь других, какие они есть, со всеми их телесными изъянами. Быть обнаженным означает быть в безопасности.

  Мадлен не верила отцу, но все-таки его прикосновения были ей невольно приятны.

  Отец прекратил трогать ее — раньше, чем ей это надоело.

  Приглушенный женский голос попросил его лечь, и Мадлен услышала, как его локти вбуровливаются в песок.

  — Ложись… — мягко прошептал тот же голос.

  Мадлен осторожно повернула голову. Сквозь щель в полотенце она увидела, как та жирная, Фредрика, улыбаясь, садится рядом с отцом.

  Мадлен подумала о фигурках «Лего». О пластмассовых человечках, с которыми можно делать что хочешь и которые улыбаются, даже если бросить их в огонь.

  Точно зачарованная, она смотрела, как женщина наклоняется к отцовскому животу и открывает рот.

  Вскоре в щель стало видно, как голова женщины медленно двигается вверх-вниз. Женщина только что искупалась, волосы прилипли к щекам, она вся казалась мокрой. Красной и влажной.

  Рядом появились еще несколько лиц. Усатый полицейский поднялся и направился к ним. Весь волосатый, и живот не хуже, чем у беременной. Тело полицейского тоже покраснело, но от солнца, а под животом все было какое-то сморщенное.

  Они просто фигурки «Лего». Мадлен не понимала их, но смотрела и не могла оторваться.

  Вспомнила, как они были в Скагене и отец впервые ударил ее. Тогда она тоже их не понимала.

  Там пляж был многолюдный, не как здесь, и на всех были большие полотенца. Мадлен потом не могла понять, зачем она подошла тогда к какому-то мужчине, который сидел на своей подстилке с чашкой кофе и курил. Она стянула с себя простыню, потому что подумала — он захочет увидеть ее голой.

  Мужчина криво улыбнулся, выдыхая дым, но те как с ума посходили, и папа Пео утащил ее оттуда за волосы. «Не здесь», — сказал он.

  Собрались любопытные, их тела заслонили свет. Зуб чесался. Солнце исчезло, и воздух стал ощутимо прохладнее.

  Подбежал ротвейлер свиновода. От лап летел песок, собака от любопытства виляла хвостом. Блестящий язык свисал из пасти, собака сопела, словно что-то усердно вынюхивала.

  Все смотрели, и Мадлен смотрела. Не происходило ничего постыдного.

  Одна из новеньких, светловолосая женщина, вынула фотоаппарат. Из тех, которые снимают и тут же выплевывают фотографию. Поляроид, вот как они называются. Такой фотоаппарат замораживает молекулы.

  Навес постукивал от ветра. Когда щелкнул фотоаппарат, Мадлен снова закрыла глаза.

  И тут зуб вдруг выпал.

  Холодная боль из дырки в десне. Мадлен провела языком, поиграла с зубом.

  Чесалось, и во рту был привкус крови.

  Сёдермальм

  Началом конца стал синий автомобиль, загоревшийся в самой высокой точке Тантобергет.

  Жанетт Чильберг, комиссар уголовной полиции, никак не предполагала, что горящая посреди Сёдермальма гора окажется элементом единого целого. Когда Жанетт с коллегой, Йенсом Хуртигом, на полной скорости проскочили Хорнстулль и увидели Тантобергет, гора была похожа на вулкан.

  Там, где район между Рингвэген и Оштавикен переходит в парк, Тантобергет по большей части являет собой гору мусора, кладбище людей и вещей. В тот вечер местность в очередной раз превратилась в скопление металлолома и человеческих останков.

  Огонь, полыхавший в высшей точке парка, был виден почти из всех районов Стокгольма, к тому же языки пламени от подожженной машины уже лизали росшую поблизости сухую по осени березу. Пламя трещало, сыпались искры, огонь угрожал перекинуться на садовые домики, начинающиеся метрах в десяти от места пожара.

  В эту минуту Жанетт еще понятия не имела, что близка к завершению, что все так или иначе относящееся к этому расследованию вскоре будет объяснено. Но ведь она всего лишь человек, так что ей еще только предстоит познакомиться с частью целого.

  Ханну Эстлунд и ее одноклассницу из сигтунской гимназии Йессику Фриберг разыскивала полиция, имевшая основания подозревать обеих в четырех убийствах. Прокурор Кеннет фон Квист со всей вероятностью собирался повысить степень подозреваемости до «веские основания для обвинения».

  Машина, которая в эти минуты полыхала на вершине горы, была зарегистрирована на имя Ханны Эстлунд, поэтому к делу подключили Жанетт.

  Они с Хуртигом проехали Хорнсгатан до самого Цинкенсдамма — там им навстречу неслись две пожарные машины. Хуртиг притормозил, пропуская их, потом свернул направо, на Рингвэген, и, миновав поле для хоккея с мячом, въехал в парк. Дорога, извиваясь, вела в гору.

  Свидетели пожара, опасаясь, что взорвется бензобак,столпились на безопасном расстоянии. Объединенные беспомощностью и невозможностью вмешаться, они делили стыд трусости. Люди не смотрели друг на друга, иные уставились в землю или ковыряли гравий носком ботинка, стыдясь того, что они — не герои.

  Открыв дверцу, чтобы вылезти из машины, Жанетт ощутила горячий, ядовитый, черный дым.

  Воняло маслом, резиной и расплавленным пластиком.

  На передних сиденьях машины, среди смертоносных языков пламени, виднелись два трупа.

  Барнэнген

  Небо центрального Стокгольма было желтым от светового смога, и невооруженным глазом усматривалась только Полярная звезда. Из-за искусственного освещения — уличных фонарей, рекламы и окон домов — под мостом Сканстулльбрун было чернее, чем если бы город погрузился во тьму и его освещали бы только звезды.

  Одинокие ночные прохожие, пересекавшие Скансбрун и бросавшие взгляд на Норра-Хаммарбюхамнен, видели только свет и тени в ослепительно-ядовитом освещении.

  Случайный прохожий не заметил бы ссутуленной фигуры, бредущей вдоль заброшенных рельсов, не разглядел бы, что упомянутая фигура несет черный пластиковый мешок, удаляется от рельсов, останавливается на краю причала и растворяется наконец в тени моста.

  И никто не видел, как пластиковый мешок исчезает в черной воде.

  Когда по водам Хаммарбю прошла сопровождаемая стаей чаек баржа, человек на причале закурил; огонек сигареты горел в темноте красной точкой. Красная точка несколько секунд оставалась неподвижной, потом сдвинулась назад, снова пересекла железнодорожные пути и остановилась перед машиной. Здесь огонек упал на землю, рассыпав красные искры.

  Фигура открыла дверцу. Забравшись на водительское место, она включила свет и вытащила из бардачка какие-то бумаги.

  Через несколько минут свет погас, и машина тронулась с места.

  Большой белый джип выехал с парковки и покатил на север. Полярная звезда маячила над ветровым стеклом, словно указывая путь. Сидящая за рулем женщина узнавала болезненный желтый свет других мест.

  Она видела то, чего не видят другие.

  Внизу, на товарном причале — она видела — грохотали вагоны, доверху нагруженные мертвецами; на воде качался сторожевой корабль под советским флагом; экипаж корабля — она знала — болен цингой после проведенных на Черном море месяцев. Небо над Севастополем и Крымским полуостровом было таким же горчично-желтым, как здесь, а в тени мостов лежали развалины разбомбленных домов и горы шлака — отходы ракетных заводов.

  Покоящегося сейчас в мешке мальчика она нашла на станции метро «Сырец» в Киеве больше года назад. Станция располагалась недалеко от Бабьего Яра, где нацисты устраивали расстрелы во время войны и где погибли многие ее знакомые.

  Кислород.

  Она до сих пор ощущала вкус мальчика во рту. Желтый, летучий вкус, напоминающий о рапсовом масле, словно залитое световым ядом небо и пшеничное поле.

  Кислород. Само слово сочилось желтым.

  Мир поделен надвое, и только она знает об этом. Существует два мира, и они разнятся так же, как рентгеновский снимок отличается от человеческого тела.

  Мальчик в пластиковом мешке пребывает сейчас в обоих мирах. Когда его найдут, то узнают, как он выглядел в девять лет. Его тело сохранно, как фотография из прошлого, он набальзамирован, словно королевский отпрыск былых времен. Он — дитя навсегда.

  Женщина вела машину на север, через весь город. Смотрела на проходящих мимо людей.

  Взгляд у нее острый, и никто не сможет даже близко угадать, что у нее внутри. Никто не сможет заглянуть ей в душу. Она видела страх, который сопутствует людям. Она видела их злые мысли, начертанные в окружающем их воздухе. Но никто не знал, что она видит в лицах людей.

  Саму ее не видно. Ее поверхность — опрятная, безупречная сдержанность. У нее есть способность становиться невидимкой рядом с людьми, их сетчатка не фиксирует ее образ. Но она всегда присутствует в настоящем, наблюдает окружающее и понимает его.

  И никогда не забывает про лицо.

  Недавно она видела, как какая-то женщина спускалась к причалу Норра-Хаммарбюхамнен. Женщина была необычно легко одета для этого времени года и просидела у воды почти полчаса. Когда она наконец пошла назад и свет уличных фонарей упал ей на лицо, она узнала ее.

  Виктория Бергман.

  Женщина в машине ехала через спящий Стокгольм, где люди прячутся за задернутыми шторами и опущенными жалюзи и где на улицах мертво, хотя на часах едва-едва начало двенадцатого.

  Она думала о глазах Виктории Бергман. В последний раз она видела Викторию больше двадцати лет назад, и тогда глаза у Виктории горели, почти как у бессмертной. В них была нечеловеческая сила.

  Теперь в глазах Виктории отсвечивало утомление, слабая усталость, растекавшаяся по всему ее существу. Опыт чтения человеческих лиц подсказывал ей: Виктория Бергман умерла.

  ---

  1 Астрид Линдгрен. «Летняя песенка Иды».

• Питер Мэй. Человек с острова Льюис / Пер. с англ. А. Цапенко. — М.: Издательство АСТ: Corpus, 2015. — 416 с.

  Новинка редакции Corpus — детектив Питера Мэя о расследовании убийства неизвестного мужчины с вытатуированным портретом Элвиса Пресли на предплечье. Вместе с поднятым со дна болота трупом на поверхность всплывают трагические происшествия и семейные тайны жителей острова Льюис. Полицейский в отставке Дин Маклауд, старающийся забыть собственное прошлое, берется разматывать клубок событий ради своей первой и единственной любви.

  Глава четвертая

  Ганн сидел за столом и щурился, глядя на компьютерный экран. Со стороны Минча прозвучала сирена — значит, скоро паром пристанет к острову. Кабинет располагался на втором этаже, и Ганн делил его с двумя другими детективами. Из окна был виден благотворительный магазин Blythswood Care («Христианская забота о душе и теле!») на другой стороне Черч-стрит. Вытянув шею, Ганн мог бы разглядеть даже индийский ресторан «Бангла Спайс», расположенный дальше по той же улице. Там подавали вкуснейший рис с чесночной приправой и яркие разноцветные соусы. Но то, что сейчас красовалось на экране его компьютера, заставляло забыть о еде.

  Болотные тела, или болотные люди — это хорошо сохранившиеся тела, которые находят в сфагновых болотах Северной Европы, Великобритании и Ирландии. Такую информацию предоставила «Википедия». Кислотный состав воды, низкая температура и недостаток кислорода способствовали сохранению кожи и внутренних органов до такой степени, что в некоторых случаях у болотного тела получалось снять отпечатки пальцев. Ганн мысленно вернулся к телу, которое сейчас хранилось в холодильнике морга больницы. Как быстро оно начнет разлагаться после того, как его вытащили из болота? Полицейский двинул мышку вниз и уставился на фотографию головы тела, которое достали из торфяного болота в Дании шестьдесят лет назад. Шоколадно-коричневая кожа, четкие черты лица. Одна щека слегка сплющена там, где она была прижата к носу. Над верхней губой и на подбородке — рыжая щетина.

  — А! Толлундский человек!

  Ганн поднял глаза и увидел высокого сухопарого человека с худым лицом и облаком темных редеющих волос. Тот склонился к его экрану, чтобы лучше видеть.

  — Радиоуглеродный анализ волос установил, что он родился лет за четыреста до новой эры. Идиоты, которые проводили вскрытие, отрезали голову, а все остальное выбросили. Правда, остались еще ноги и один палец, их хранили в формалине, — пришедший усмехнулся. — Профессор Колин Малгрю.

  Ганн удивился силе его рукопожатия. Он казался таким хрупким! Профессор Малгрю словно прочитал его мысли — или заметил, как он морщился при рукопожатии. Он улыбнулся.

  — У патологоанатома должны быть сильные руки, сержант. Вы не поверите, как тяжело пилить кость и разрывать скелет на части, — в его речи слышался легкий ирландский акцент. Он снова повернулся к экрану:

  — Удивительно, правда? Прошло две тысячи четыреста лет. Но все же удалось определить, что его повесили, а когда он в последний раз ел, ему досталась каша из зерен и семян.

  — В его вскрытии вы тоже участвовали?

  — Нет, конечно. Это было до меня. Я работал с телом Старого Крохана, его нашли в болоте в Ирландии в две тысячи третьем году. Это тело оказалось почти таким же старым — точно больше двух тысяч лет. И очень высоким для своего времени. Шесть футов шесть дюймов, представляете? Это был просто гигант! — Малгрю почесал в затылке, потом усмехнулся. — А как мы назовем наше болотное тело? Льюисский человек?

  Ганн повернулся в кресле, жестом указал профессору на свободный стул, но тот только затряс головой:

  — Я насиделся в дороге! А в самолетах на Льюис даже ноги не вытянешь.

  Ганн кивнул. Сам он был немного ниже среднего роста, поэтому с такими проблемами не сталкивался.

  — А как умер этот ваш Старый Крохан?

  — Его вначале пытали, потом убили. Под обоими сосками у него глубокие порезы. После пыток его ткнули в грудь ножом, потом у тела отрезали голову, а само тело разрубили пополам, — Малгрю подошел к окну и принялся рассматривать улицу. — Странная вышла история. Он не был рабочим — слишком ухоженные руки. Он явно питался мясом, но в последний раз перед смертью ел пшеничные зерна с пахтой. Мой приятель Нед Келли из Национального музея Ирландии считает, что Старого Крохана принесли в жертву богам, чтобы обеспечить хороший урожай на королевских землях, — профессор повернулся к Ганну. — Индийский ресторан дальше по улице — он как?

  — Ничего.

  — Сто лет не ел индийской еды! А где сейчас наше тело?

  — В холодильнике, в морге больницы.

  Профессор Малгрю потер руки:

  — Пойдемте на него посмотрим, пока не начало разлагаться! Потом и пообедать можно будет. Умираю с голода!

  Тело, разложенное на прозекторском столе, выглядело каким-то скукоженным, хотя при жизни человек явно был неплохо сложен. Кожа его была цвета заварки, а черты лица казались вырезанными из каучука.

  Под белым халатом на профессоре Малгрю был темно-синий спортивный костюм, рот и нос закрывала ярко-желтая маска. Над ней красовались огромные защитные очки в черепаховой оправе, из-за которых голова профессора казалась меньше. Он напоминал карикатуру на самого себя, но, казалось, совершенно не осознавал, как по-дурацки выглядит. Он ловко двигался вокруг стола, производя измерения. Тихо шуршали зеленые бахилы, надетые на белые кроссовки. Малгрю отошел к висевшей на стене доске, чтобы записать полученные данные. Маркер скрипел, а профессор говорил не переставая:

  — Бедняга весит всего сорок один килограмм. Немного для человека ростом сто семьдесят три сантиметра, — он посмотрел на Ганна поверх очков и пояснил: — Это чуть больше пяти футов восьми дюймов.

  — Думаете, он был болен?

  — Не обязательно. Тело неплохо сохранилось, но оно должно было потерять много жидкости за время пребывания в болоте. Нет, мне кажется, он был вполне здоров.

  — А возраст?

  — Немного меньше двадцати. Или немного больше.

  — Нет, я не о том. Сколько он пролежал в болоте?

  Профессор Малгрю приподнял бровь и укоризненно посмотрел на полицейского.

  — Будьте терпеливы. Я же не машина для радиоуглеродного анализа, сержант!

  Он вернулся к телу и перевернул его на живот, наклонился, убирая фрагменты бурого и желто-зеленого мха.

  — На теле была одежда?

  — Нет, не было, — Ганн придвинулся ближе, пытаясь понять, что привлекло внимание профессора. — Мы все вокруг него перевернули. Ни одежды, ни вещей.

  — Хм. Тогда я бы сказал, что перед погребением он был завернут во что-то вроде одеяла. И пролежал так несколько часов.

  Брови сержанта удивленно взлетели вверх:

  — Как вы это узнали?

  — В первые часы после смерти, мистер Ганн, кровь скапливается в нижней части тела, вызывая красновато-фиолетовое окрашивание кожи. Мы называем это «синюшность». Внимательно посмотрите на спину, ягодицы и бедра: здесь кожа темнее, но в синюшности просматривается более светлый рисунок.

  — И что это значит?

  — Это значит, что после смерти он восемь-десять часов пролежал на спине, завернутый в какое-то одеяло, ткань которого оставила на потемневшей коже свой рисунок. Можно помыть его и сфотографировать. Если хотите, художник зарисует этот узор.

  С помощью пинцета Малгрю собрал с кожи несколько ниточек.

  — Похоже на шерсть. Это будет нетрудно проверить.

  Ганн кивнул. Он решил не спрашивать, зачем восстанавливать узор и ткань одеяла, которое изготовили сотни, а может, и тысячи лет назад. Патологоанатом вернулся к осмотру головы.

  — От глаз почти ничего не осталось, так что цвет радужек определить невозможно. Волосы темные, рыже-коричневые, но это вовсе не их первоначальный цвет. Их, как и кожу, окрасил торф, — профессор уже ощупывал нос. — А вот это интересно! — Он осмотрел свои затянутые в латекс пальцы. — У него в носу много тонкого серебристого песка. Такой же песок виден в повреждениях кожи на коленях и тыльных сторонах стоп, — профессор перешел к осмотру лба, стер грязь с левого виска и волос над ним.

  — Черт возьми!

  — Что такое?

  — У него изогнутый шрам на левой передней височной доле. Длина — примерно десять сантиметров.

  — Рана?

  Малгрю покачал головой в задумчивости.

  — Больше похоже на операционный шрам. Я бы сказал, что этого молодого человека оперировали из-за травмы головы.

  Ганн был поражен.

  — Значит, труп гораздо свежее, чем мы думали?

  Малгрю улыбнулся с некоторым превосходством:

  — Все зависит от того, что понимать под «свежим», сержант. Операции на голове — одни из самых древних. Об этом говорят обширные археологические данные. Такие операции делали еще во времена неолита, — он помолчал, потом добавил для Ганна: — В каменном веке.

  Профессор перенес внимание на шею, на которой зиял широкий и глубокий разрез — длиной восемнадцать сантиметров и четыре миллиметра. Ганн спросил:

  — Эта рана его и убила?

  Малгрю вздохнул.

  — Полагаю, сержант, вы посещали не так много вскрытий.

  Тот покраснел:

  — Вы правы, сэр.

  Он не хотел признаваться, что до сих пор был всего на одном вскрытии.

  — Я просто не смогу определить причину смерти, пока не вскрою тело. И даже тогда я ничего не смогу гарантировать. Да, ему перерезали горло. Но у него также множественные колотые раны на груди и одна — в районе правой лопатки. На шее специфические повреждения кожи, как будто там была затянута веревка. Такие же повреждения кожи на щиколотках и запястьях.

  — У него были связаны руки и ноги?

  — Вот именно. Возможно, его повесили — оттого и разодрана кожа на шее. А возможно, его за эту веревку протащили по берегу моря. Это объяснит наличие песка в ссадинах на коленях и стопах. В любом случае, пока рано выдвигать теории о причине его смерти. Вариантов слишком много.

  Внимание профессора привлек более темный участок кожи на правом предплечье тела. Он протер его тампоном, затем взял с раковины губку и начал скрести верхний слой кожи.

  — Господи Иисусе, — произнес он.

  Ганн наклонил голову, пытаясь рассмотреть руку трупа.

  — Что там такое?

  Малгрю долго молчал, потом поднял взгляд на полицейского.

  — Почему вы так хотели узнать, сколько времени тело пролежало в болоте?

  — Чтобы мы могли передать его археологам и забыть о нем.

  — Боюсь, у вас это не получится, сержант.

  — Почему?

  — Потому что оно пролежало в торфе не больше пятидесяти шести лет.

  Ганн покраснел от возмущения.

  — Вы мне десять минут назад сказали, что вы не машина для радиоуглеродного анализа! — он сдерживался, чтобы не закричать. — Как же вы это узнали?

  Малгрю снова улыбнулся.

  — Посмотрите на правое предплечье, сержант. У нас тут грубо вытатуированный портрет Элвиса Пресли, а под ним надпись «Отель разбитых сердец». Я уверен, что Элвис жил уже в нашей эре. И, как его давний поклонник, я могу сказать вам, что песня «Отель разбитых сердец» была хитом номер один в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.

• Джон Вердон. Зажмурься покрепче / Пер. с англ. М. Салтыковой. — М.: АСТ: Corpus, 2015. — 704 с.

  В остросюжетном детективе американского писателя Джона Вердона сразу сказано, что убийца — садовник. В разгар свадебного торжества под прицелом множества видеокамер погибает невеста — и обстоятельства смерти, зафиксированные поминутно, на первый взгляд, не вызывают сомнений. Вот только верить этим свидетельствам главный герой, полицейский в отставке Дэйв Гурни, не собирается. Однако ни он сам, ни его бывшие коллеги даже не подозревают, куда их могут привести новые неожиданные подробности дела и какая ужасающая по масштабности история скрывается за семейной драмой.

  Глава 4

  Искусство обмана

  — Что общего у всех операций под прикрытием?

  Тридцать девять физиономий в аудитории изобразили помесь любопытства и замешательства. В отличие
  от большинства приглашенных лекторов Гурни не рассказывал о себе, не перечислял своих регалий, не объявлял
  тему семинара, не декларировал целей занятий и вообще
  не говорил о той чепухе, которую все традиционно пропускают мимо ушей. Гурни предпочитал начинать с главного,
  особенно перед группой опытных офицеров, к которым
  он обращался. Кроме того, все и так его знали — в полицейских кругах у него была блестящая репутация, ему верили на слово, и эта репутация со временем блестела все
  ярче, хотя Гурни два года как ушел в отставку. Впрочем,
  слава приносила ему не только восхищение поклонников,
  но и зависть. Сам он предпочел бы неизвестность, в которой никто не ждет от тебя ни успеха, ни провала.

  — Подумайте, — произнес он, скользя внимательным
  взглядом по лицам в зале. — Зачем вообще нужны операции под прикрытием? Это важный вопрос, и я бы
  хотел услышать ответ от каждого.

  В первом ряду поднялась рука. При внушительном,
  как для американского футбола, телосложении у офицера было детское и удивленное лицо.

  — А разве цель не зависит от ситуации?

  — Все операции уникальны, — кивнул Гурни. — 
  Люди в каждом случае разные, риски и ставки тоже.
  Одно дело займет уйму времени, другое пойдет как
  по маслу; одно вас увлечет, другое покажется тягомотиной. Образ, в который необходимо вжиться, и «легенда»
  тоже не повторяются. Информацию придется каждый
  раз собирать разную. Разумеется, каждый случай неповторим. Тем не менее… — он сделал паузу, разглядывая
  лица в аудитории и стараясь поймать как можно больше
  взглядов, прежде чем произнести действительно важные слова, — когда вы работаете под прикрытием, у вас
  есть главная задача. От нее зависит все остальное, ваша
  жизнь в том числе. Какая это задача?

  На полминуты аудитория погрузилась в абсолютную тишину. Офицеры сидели в напряженной
  задумчивости. Гурни знал, что рано или поздно люди
  начнут высказывать версии, и разглядывал помещение
  лектория в ожидании. Стены из бетонных блоков выкрашены в бежевый; коричневатый узор на линолеуме
  уже не отличить от наслоившихся поверх него царапин
  и разводов. Ряды видавших виды столиков цвета «серый меланж» и уродливые пластиковые стулья, слишком узкие для атлетического телосложения слушателей,
  навевали скуку одним своим видом, несмотря на оранжевый цвет и блестящие хромированные ножки. Лекторий походил на мемориальную капсулу, вобравшую
  худшие дизайнерские решения семидесятых, и напоминал Гурни последний участок, где он работал.

  — Может, задача — проверка собранной информации
  на достоверность? — раздался голос из второго ряда.

  — Достойное предположение, — кивнул Гурни. — 
  Будут еще идеи?

  Тут же последовало еще полдюжины теорий, в основном из передних рядов и тоже про сбор и достоверность информации.

  — Я бы хотел услышать и другие варианты, — сказал
  Гурни.

  — Главная цель — убрать с улиц преступников, — неохотно буркнули из заднего ряда.

  — И предотвратить их появление, — подхватил кто-то.

  — Да цель — просто докопаться до сути: факты, имена,
  пробить, кто есть кто, откуда ноги растут, кто главный, откуда деньги, и все такое. Короче, надо досконально выяснить все, что можно, вот и все, — протараторил жилистый
  верзила, сидевший ровно напротив Гурни, скрестив руки.
  Судя по ухмылке, он был уверен, что его ответ единственно
  правильный. На бэйджике значилось: «Детектив Фальконе».

  — Больше нет соображений? — спросил Гурни, с надеждой обращаясь к дальним рядам. Верзила с досадой
  поморщился.

  После долгой паузы подала голос одна из трех женщин:

  — Важнее всего — установить и удержать доверие.

  У нее был низкий, уверенный голос и заметный
  испанский акцент.

  — Чего? — переспросили сразу несколько человек.

  — Установить и в дальнейшем удерживать доверительные отношения, — повторила она чуть громче.

  — Любопытно, — отозвался Гурни. — Почему вы
  считаете эту цель важнейшей?

  Она чуть повела плечом, словно ответ был очевиден.

  — Без доверия ничего не выйдет.

  Гурни улыбнулся.

  — «Без доверия ничего не выйдет». Замечательно.
  Кто-нибудь хочет поспорить?

  Никто не захотел.

  — Разумеется, нам нужна правда, — продолжил Гурни. — Вся, какую можно узнать, во всех подробностях,
  тут я совершенно согласен с детективом Фальконе.

  Верзила холодно уставился на него.

  — Но, как заметила его коллега, без доверия тех, у кого
  мы эту правду ищем, мы ее не получим. Что еще хуже —
  вероятно, что нам солгут и ложь собьет нас со следа.
  Так что главное — это доверие. Всегда. Если помнить
  об этом, шансы докопаться до правды возрастают. А если
  гнаться за ней, забыв про главное, возрастают шансы получить пулю в затылок.

  Кое-кто в зале закивал. Некоторые стали слушать
  с большим интересом.

  — И как же мы собираемся это сделать? Как вызвать
  в людях такое доверие, чтобы не просто остаться в живых, но чтобы работа под прикрытием себя оправдала? — 
  Гурни почувствовал, что сам увлекается, и слушатели
  тут же отреагировали на его подъем возрастающим
  вниманием. — Запомните: под прикрытием постоянно
  имеешь дело с людьми, которые недоверчивы по природе. А зачастую еще и вспыльчивы — вас могут пристрелить просто на всякий случай, не моргнув глазом,
  и потом будут гордиться этим. Им же нравится выглядеть опасными. Поэтому они ведут себя грубо, резко
  и безжалостно. Вопрос: как заставить таких людей доверять вам? Как выжить и выполнить задание?

  На этот раз люди отвечали охотнее.

  — Подражать им.

  — Вести себя правдоподобно, чтобы легенда прокатила.

  — Быть последовательным. Не палить прикрытие,
  что бы ни случилось.

  — Вжиться в образ. Верить, что ты тот, за кого себя
  выдаешь.

  — Держаться спокойно, не суетиться, не показывать
  страха.

  — Показать, что ты крутой.

  — Да, чтобы верили, что у тебя стальные яйца.

  — Точно. Типа, вы тут верьте, во что хотите, а я — это
  я. И чтоб они поняли: ты реально неуязвим. К тебе
  не надо лезть.

  — Короче, прикинуться Аль Пачино, — усмехнулся
  Фальконе, оглядываясь в поисках поддержки, но вместо
  этого обнаруживая, что отбился от общего мозгового
  штурма.

  Гурни проигнорировал его шутку и вопросительно посмотрел на женщину с испанским акцентом.

  Немного поколебавшись, она сказала:

  — Важно показать им, что в тебе есть страсть.

  Некоторые отреагировали смешками, а Фальконе
  закатил глаза.

  — Хватит ржать, придурки, — произнесла она беззлобно. — Я просто хочу сказать, что помимо фальшивки надо предъявить что-то настоящее, осязаемое,
  что зацепит их за живое. Тогда они поверят. Ложь в чистом виде не пройдет.

  Гурни почувствовал знакомое волнение, которое
  всегда окутывало его, если удавалось распознать среди
  учащихся звезду. Оно каждый раз укрепляло его в желании продолжать вести эти семинары.

  — Ложь в чистом виде не пройдет, — повторил он
  достаточно громко, чтобы все расслышали. — Золотые
  слова. Чтобы ложь сошла за правду, нужно подавать ее
  с подлинными эмоциями. «Легенда» должна быть привязана к живой частичке вас. Иначе она будет просто
  карнавальным костюмом, который никого не обманет.
  Явного обманщика не жалко расстрелять, чем зачастую
  дело и заканчивается.

  Он оценил реакцию зала и прикинул, что из тридцати девяти по меньшей мере тридцать пять человек
  действительно слушают. Тогда он продолжил:

  — Подлинность — вот ключевое слово. Чем глубже
  ваш собеседник верит вам, тем больше он вам расскажет. А насколько глубоко он поверит, зависит от вашей
  способности использовать настоящие переживания,
  чтобы оживить вашу легенду. Так что транслируйте
  подлинную злость, неприкрытую ярость, искреннюю
  жадность, откровенную похоть, честное отвращение —
  по ситуации.

  Затем он отвернулся, якобы чтобы вставить видеокассету в плеер под огромным экраном и убедиться, что
  провода в порядке. Когда он вновь повернулся, его лицо
  исказилось яростью — точнее, весь Гурни как будто готов был взорваться. По залу прокатилась легкая дрожь.

  — Представьте, что вам нужно быстро продать легенду полному психу. Не бойтесь, копните себя поглубже. Туда, где больное, где сидит другой псих —
  почище того, что перед вами. Дайте ему говорить
  от вашего имени. Пусть собеседник его увидит — этого
  отморозка без башни, который способен голыми руками вырвать ему сердце, сожрать сырым и сыто рыгнуть в его мертвую рожу. Может быть, не просто способен, а хочет этого. Но сдерживается. Сдерживается
  едва-едва…

  Он резко дернулся вперед и с удовольствием отметил про себя, что практически все, включая Фальконе —
  особенно Фальконе, — опасливо отшатнулись.

  — Ладно, — произнес Гурни, с улыбкой превращаясь
  обратно в самого себя. — Это был просто пример убедительной страсти. Большинство из вас почуяло что-то
  нездоровое — злобу, безумие. И вы инстинктивно отшатнулись, потому что поверили, да? Поверили, что
  у Гурни не все дома?..

  Кто-то закивал, кто-то нервно хихикнул. В целом
  зал как будто выдохнул с облегчением.

  — Так в чем суть-то? — хмыкнул Фальконе. — Что
  в каждом есть долбанутый псих?

  — Я бы предпочел на сегодня оставить этот вопрос
  открытым.

  Раздались беззлобные смешки.

  — В нас гораздо больше дерьма, чем хочется думать.
  Пусть не пропадает зря. Откопайте его и используйте. Работая под прикрытием, вы обнаружите, что качества, которые подавляются в обычной жизни, здесь — ваш главный инструмент. А иногда — решающий козырь в рукаве.

  Он мог бы привести примеры из собственной
  практики, как он призывал темную тень из детства,
  раздувая ее до масштабов адского чудища, которое выглядело убедительно даже для проницательных противников. Самый красноречивый случай был на деле
  Меллери — меньше года назад. Но Гурни не хотел ворошить прошлое. Не хотел вспоминать, откуда вылезла
  эта тварь. Кроме того, он и так уже завоевал внимание.
  Студенты слушали, доверились ему, перестали спорить.
  Гурни добился главного: они задумались.

  — Ну что ж, с эмоциональной частью, пожалуй, разобрались. Теперь перейдем к следующему пункту. Допустим, ваши чувства и мысли, работая в тесной связке,
  сделали свое дело, и вы успешно справляетесь с ролью.
  Вас приняли за своего и больше не держат за болвана,
  напялившего мешковатые штаны и дурацкую кепку,
  чтобы сойти за торчка.

  Несколько ответных улыбок, кто-то пожал плечами, кто-то чуть скривился, очевидно, приняв последнее описание на свой счет.

  — Я хочу, чтобы вы задались довольно странным вопросом: что стоит за вашим собственным доверием? Что
  заставляет вас верить, что правда — именно то, что вы
  считаете правдой?

  Не дожидаясь, пока аудитория проникнется глубиной предложенной абстракции, Гурни нажал кнопку
  на видеоплеере. Когда на экране возникла картинка, он
  произнес:

  — Спросите себя, пока смотрите видео: как вы решаете, во что верить?

• Эрик Аксл Сунд. Слабость Виктории Бергман. [Ч.1]. Девочка-ворона / Пер. со шведского А. Савицкой. — М.: АСТ: Corpus, 2014. — 507 с.

  Криминальный роман-трилогия «Слабость Виктории Бергман» — литературный дебют двух шведов, Йеркера Эрикссона и Хокана Аксландера Сундквиста, пишущих под псевдонимом Эрик Аксл Сунд. Часть первая, «Девочка-ворона», поразила читателей и критиков, которые сравнили Сунда с великим Стигом Ларссоном.
  
  Полиция Стокгольма находит в городе изуродованные трупы мальчиков. Поскольку жертвы — нелегальные иммигранты, чья судьба почти никого не волнует, полицейское начальство не поощряет стараний следственной группы. Но комиссар Жанетт Чильберг упорно ищет убийцу-садиста.

  Гамла Эншеде¹

  Странно было не то, что мальчик мертв, а скорее то, что он прожил так долго. Судя по количеству ран и их характеру, он должен был бы умереть гораздо раньше предварительно установленного времени смерти. Однако что-то поддерживало в нем жизнь, когда нормальному человеку уже давно пришел бы конец.

  Выезжая задним ходом из гаража, комиссар уголовной полиции Жанетт Чильберг еще ничего об этом не знала. И уж тем более не подозревала, что данное дело станет первым в череде событий, которые кардинально изменят ее жизнь.

  В окне кухни она заметила Оке и помахала ему, но он был поглощен разговором по телефону и не увидел ее. Первую половину дня ему предстояло посвятить стирке недельной порции пропотевших футболок, перепачканных песком носков и грязного нижнего белья. При наличии жены и сына, питавших жгучий интерес к футболу, приходилось минимум пять раз в неделю до предела напрягать их старую стиральную машину — неотъемлемая часть семейных будней.

  Жанетт знала, что в ожидании, пока машина достирает, он поднимется в оборудованное на чердаке маленькое ателье и продолжит работу над одной из незаконченных картин маслом, которыми постоянно занимается. Он был романтиком, мечтателем, неспособным поставить в начатом «последнюю точку», хотя Жанетт неоднократно уговаривала его связаться с кем-нибудь из галеристов, вообще-то проявлявших интерес к его работам. Но он вечно отмахивался, утверждая, что еще не полностью закончил. Пока не полностью, но скоро.

  И тогда все изменится.

  Он добьется успеха, деньги потекут рекой, и они наконец смогут осуществить все, о чем мечтали. От выкупа дома до любого путешествия.

  Почти двадцать лет спустя она начала сомневаться в том, что это когда-нибудь произойдет.

  Выехав на Нюнесвэген, Жанетт услышала настораживающее постукивание возле левого переднего колеса. Даже будучи полным профаном в технике, она смогла понять, что со старенькой «ауди» что-то не так и что придется снова сдавать ее на станцию обслуживания. Наученная горьким опытом, Жанетт знала, что бесплатно машину ей не починят, хоть серб возле площади Булиденплан и делает все хорошо и недорого.

  Накануне она сняла со счета остаток денег, чтобы заплатить последний из целой череды амортизационных взносов за дом, квитанции на которые с садистической пунктуальностью приходили раз в квартал, и надеялась, что на этот раз сможет починить машину в кредит. Прежде ей такое удавалось.
  От мощного вибрирования в кармане куртки, сопровождаемого Девятой симфонией Бетховена, Жанетт чуть не съехала с дороги и едва не выскочила на тротуар.

  — Да, Чильберг слушает.

  — Привет, Жан, у нас тут имеется кое-какое дельце на площади Турильдсплан.

  Голос принадлежал ее коллеге Йенсу Хуртигу.

  — Надо немедленно ехать туда. Ты где? — донеслось из телефона с такой громкостью, что ей пришлось отодвинуть трубку от уха сантиметров на десять, чтобы не лишиться слуха.

  Она ненавидела, когда ее называли Жан, и чувствовала нарастающее раздражение. Это ласкательное имя возникло в шутку на корпоративе три года назад, но со временем распространилось по всему полицейскому управлению.

  — Я возле Ошты, как раз сворачиваю на Эссингледен.
  Что там произошло?

  — В кустах возле метро, неподалеку от Педагогического института, обнаружили мертвого парня, и Биллинг хочет, чтобы ты ехала туда как можно быстрее. Он, похоже, чертовски взволнован. Судя по всему, речь идет об убийстве.
  Жанетт Чильберг слышала, что постукивание усиливается, и опасалась, как бы не пришлось съезжать на обочину и вызывать буксировщика, а потом просить кого-нибудь ее подвезти.

  — Если только эта чертова тачка не развалится, я буду на месте через пять—десять минут и хочу, чтобы ты тоже приехал.

  Машина накренилась, и Жанетт на всякий случай перестроилась в правый ряд.

  — Само собой. Я уже выезжаю и, вероятно, опережу тебя.

  Хуртиг повесил трубку, и Жанетт засунула телефон в карман куртки.

  Брошенный в кустах мертвый парень — для Жанетт это звучало скорее как избиение, повлекшее за собой смерть, и, следовательно, его надо квалифицировать как непредумышленное убийство.

  Бытовое убийство, размышляла она, чувствуя, как у нее дернулся руль, — это когда женщину убивает дома ревнивый муж после того, как та сообщила, что хочет с ним развестись.

  По крайней мере, чаще всего.

  Однако времена меняются, и то, чему ее когда-то учили в Полицейской академии, стало теперь не только неактуальным, но и ошибочным. Рабочие методы подверглись реформированию, и работа полицейских сегодня во многих отношениях сложнее, чем была двадцать лет назад.

  Жанетт помнила свои первые годы службы в патруле и тесное взаимодействие с обычными людьми. Как общественность помогала им и вообще доверяла полиции. Сейчас, думала она, о квартирных кражах заявляют только потому, что этого требует страховая компания. Не потому, что люди надеются на раскрытие преступления.

  Чего она ожидала, когда бросила учебу на социального работника и решила стать полицейским? Что сумеет что-то изменить? Помочь? Во всяком случае, именно это она заявила отцу в тот день, когда с гордостью продемонстрировала документ о приеме в академию. Да, так и было. Ей хотелось оказываться между попавшим в беду и виновником беды.

  Хотелось быть настоящим человеком.

  А служба в полиции это подразумевала.

  Все детство она, затаив дыхание, слушала, как отец с дедом обсуждали полицейские дела. В любые праздники разговоры за столом все равно, так или иначе, касались жестоких грабителей банков, симпатичных воришек и хитроумных обманщиков. Анекдотов и воспоминаний о темной стороне жизни.

  Так же как запах запеченного рождественского окорока создавал атмосферу надежды, тихое журчание мужских голосов на заднем плане вызывало ощущение надежности.
  Она улыбнулась, вспомнив равнодушие и скепсис дедушки по отношению к новым техническим вспомогательным средствам. Металлические наручники, видите ли, для упрощения работы заменили текстильными. Однажды он сказал, что анализ ДНК — всего лишь дань моде и долго не продержится.

  Профессия полицейского — это умение видеть разницу, а не упрощать, думала она. Работу необходимо корректировать в соответствии с меняющимися общественными условиями.

  Полицейский должен хотеть помочь, проявлять заинтересованность. Не просто сидеть за тонированными стеклами в бронированной патрульной машине и беспомощно таращиться по сторонам.

  Турильдсплан

  Иво Андрич специализировался именно на таких редких и экстремальных смертных случаях. Он был родом из Боснии, в течение почти четырехлетней сербской блокады работал врачом в Сараево и в результате так насмотрелся на мертвых детей, что временами сожалел о том, что стал судмедэкспертом.

  В Сараево было убито почти две тысячи детей в возрасте до четырнадцати лет, в том числе две дочери Иво. Он нередко задумывался о том, как выглядела бы его жизнь, останься он в деревне под Прозором. Однако теперь рассуждать на эту тему уже не имело смысла. Сербы сожгли их дом и убили его родителей и троих братьев.
  Полицейское управление Стокгольма вызвало его рано утром, и поскольку держать район вокруг станции метро оцепленным дольше необходимого не хотели, ему следовало закончить работу как можно быстрее.

  Наклонившись поближе, он стал рассматривать мертвого мальчика и отметил, что внешность у того не шведская — арабская, палестинская или, возможно, индусская или пакистанская.

  В том, что парень подвергся жестокому избиению, сомневаться не приходилось, однако удивляло полное отсутствие характерных травм, получаемых обычно при самообороне. Все синяки и кровоизлияния наводили на мысль о боксере. О боксере, который, будучи не в состоянии защищаться, все же провел двенадцать раундов, и его исколотили так, что под конец он потерял сознание.

  Обследование места преступления много не дало, поскольку смерть наступила относительно давно и не здесь. Тело довольно хорошо просматривалось в кустах, всего в нескольких метрах от спуска в метро на площади Турильдсплан и поэтому не могло долго оставаться незамеченным.

  ---

  1 Гамла Эншеде — пригородный район к югу от Стокгольма.

• Алексис Лекей. Дама пик / Пер. с франц. Н. Добробабенко. — М.: АСТ: Corpus, 2014. — 480 с.

  Роман «Дама пик» вслед за «Червонной дамой» признанного мэтра детективного жанра Алексиса Лекея продолжает знаменитый цикл книг и популярных телефильмов о комиссаре Мартене. Не успев оправиться от тяжелого ранения, Мартен возвращается на службу и сразу попадает в водоворот событий. В Париже одно за другим происходят жестокие убийства, на первый взгляд никак друг с другом не связанные, в которых прослеживается женский почерк. К тому же совершено нападение на его приятельницу, полицейского психолога, и Мартен оказывается под подозрением. Отстраненный от дел комиссар вынужден действовать в одиночку, рискуя не только своей жизнью, но и любовью подруги.

  Глава 4

  Понедельник

  Как только Мартен открыл дверь, у Мириам сжалось
  сердце. Одежда — бесформенная майка и купленные
  ею лет пятнадцать назад брюки — болталась на нем.
  Он потерял добрый десяток килограммов, но это было отнюдь не единственной переменой. В его ускользающем взгляде сквозило что-то вроде растерянности, словно ему в глаза бил слишком яркий свет.

  Ей пришлось шагнуть вперед, чтобы он отступил и пропустил ее в квартиру.

  Вслед за ним она вошла в большую гостиную.

  — Все так скверно, да? — криво усмехнулся он.

  Тон, которым был задан вопрос, на мгновение
  успокоил ее. Если он способен подшучивать над собой, значит, не все потеряно.

  Девушки хорошо поработали, приводя гостиную в порядок. На фоне стен цвета яичной скорлупы бледность Мартена выглядела особенно заметно.

  Шрам, появившийся у ее бывшего мужа, Мириам
  видела впервые. Вздутая пурпурно-фиолетовая черта перечеркивала шею под углом — вдоль этой длинной извилистой линии волосы уже никогда не будут
  расти. Впрочем, хирург сделал свою работу чисто.
  Но страдал Мартен вовсе не из-за ранения. На сей
  раз он физически ощутил, что по природе смертен,
  и именно эта мысль, по всей видимости, подтачивала его изнутри.

  Некоторые из тех, кому удалось избежать потустороннего мира, успевали, говорят, увидеть туннель
  и белое сияние и по возвращении пребывали в непоколебимой безмятежности. Но это был не его случай. Она не знала, что Мартен видел или чувствовал, находясь в коме, но последствия выглядели катастрофическими.

  — Ты на диете? Мне ты нравился более упитанным, — заметила она.

  — Я не на диете, просто не хочу есть, и все. Это Иза
  призвала тебя на помощь?

  Она вздохнула. Депрессия не депрессия, но свои
  таланты он не растерял. Как это повлияет на их диалог, усложнит или упростит его, она пока не знала.

  — Посттравматическая депрессия в расцвете, — заявил он.

  — Если ты знаешь, как из нее выбраться, отлично. Это облегчило бы жизнь всем, включая меня.

  — Ты подумываешь о самоубийстве?

  — Да. Но скорее чтобы о чем-нибудь поразмышлять, чем с серьезными намерениями… Я тут немножко посчитал, но даже с финансовой точки зрения девочкам от этого будет мало проку.

  Она пыталась распознать в его словах нотки жалости к себе самому, но они отсутствовали.

  — А ты не пытался вернуться на работу?

  — Бригада отлично обходится без меня. Их процент раскрываемости никогда не был таким высоким.

  Мириам уселась в одно из двух разлапистых кресел с потертой обивкой и положила ногу на ногу.
  Мартен даже не взглянул на ее ноги. Это настолько
  противоречило его обычному поведению, что уровень беспокойства резко подскочил.

  — Нальешь мне что-нибудь? — попросила она.

  Он порылся в шкафу и вернулся к ней с бокалом
  сухого мартини. Она сделала глоток. Пропорции были правильными, но он не положил лед.

  — Ты со мной не выпьешь?

  Он как будто удивился, потом пошел на кухню
  и принес большой стакан выдохшейся газировки.

  — У тебя кончилось пиво?

  — Забыл попросить девочек купить.

  — А сам ты не в состоянии сходить в супермаркет
  на углу?

  — Для этого мне недостаточно хочется пива.

  Он сел напротив нее на табурет. Впервые посмотрел ей в глаза. И снова Мириам показалось, что она
  заметила в его взгляде какой-то отблеск, мимолетный
  след прежнего Мартена.

  — Я — безнадежный случай. Извини.

  На сей раз жалость к себе явно присутствовала,
  и попытка иронизировать не могла замаскировать ее.
  Она встала и отставила почти полный бокал. Мужчина, сидящий напротив, мало чем напоминал Мартена,
  которого она любила. Иза права: чужой — инопланетный монстр — захватил это усохшее тело и пожирал его изнутри. Ей захотелось ударить его, чтобы изгнать демона, невидимого пришельца, паразитирующего на нем.

  Только что бы это дало? Мириам не имела ни малейшего представления, как ему помочь. Возможно,
  тут ничего не поделаешь. Собственное бессилие привело ее в отчаяние. Не нужно было приходить.

  Она развернулась и вышла из квартиры.

  На улице снова пошел дождь. Ледяной дождь,
  принесенный тучами с северо-востока.

  Возле подъезда она встретила Жаннетту. Женщины обнялись. Подругами они никогда не станут,
  но уважают друг друга.

  На лице Жаннетты были заметны следы ран,
  нанесенных убийцей с арбалетом. Куда-то подевались круглые щеки подростка, которые она сохраняла до недавнего времени, несмотря на свои тридцать
  лет. Под глазами — темные круги, которые не скоро исчезнут, а зигзаг мелких шрамов вокруг губ уже, наверное, никуда не денется. Зато взгляд оставался ясным, в полном контакте с окружающей действительностью. Взгляд человека, который выжил.

  — Как он? — спросила Жаннетта у Мириам.

  — Плохо.

  Жаннетта молча покачала головой.

  — Мне стыдно. Я выдержала не больше пятнадцати
  минут. Захотелось хорошенько ему врезать, и я предпочла уйти. Размазня.

  Жаннетта улыбнулась:

  — Знали бы вы, сколько раз мне тоже хотелось ему
  как следует врезать, но я просто выходила из кабинета…

  — Не представляю, как ему помочь. Чувствую себя
  абсолютно беспомощной. Сбежала, словно воровка…

  — Вы его слишком любите, — констатировала Жаннетта.

  Мириам почувствовала, что краснеет. Неужели
  так заметно и все это видят? Нет, Жаннетта особенная, она чувствует людей. Мартен как-то сам ей это
  сказал.

  — Мне тут кое-что посоветовали, — заметила Жаннетта.

  — Вы его приведете в чувство, да?

  — Попытаться-то можно. Он, конечно, догадается

  о моих намерениях, но вдруг повезет…

  Мириам сжала ее руку:

  — Удачи вам!

  Мириам вернулась к серебристому «мини-куперу» — она называла его своей «стервозной машинкой» — и скользнула за руль.

  Она от всего сердца желала Жаннетте успеха в деле, которое ей самой не удалось. Но вместе с тем знала,
  что, если это случится, она не скоро простит Мартена.

  Нет, я не потерпела неудачу, сказала она себе, я даже не попыталась. И ее захлестнула волна стыда. Реакция отторжения оказалась настолько сильной, что
  она даже не сделала усилия, чтобы ее преодолеть. Она
  не оставила Мартену ни малейшего шанса. А ведь наверняка существует рычаг, на который можно было
  попробовать нажать. Что-то такое, что заставило бы
  его выбраться из этого душного панциря, отвлечься
  от жалости к себе и перестать заниматься саморазрушением. Конечно, это болезнь, а не каприз. Мириам это знала. Но в глубине души все равно продолжала
  злиться на него.

  — Ты уже практически уверена в том, что убийца —
  женщина, — сказал Мартен Жаннетте. — Будь это
  мужчина, жертва бы насторожилась и не последовала за ним. В эту гипотезу отлично вписывается и тридцать восьмой размер.

  — Ну да. Только откуда нам известно, что жертва последовала за убийцей, а не наоборот? Возможно, убегал как раз мужик.

  — В тупик?

  Жаннетта нарисовала для него схему места преступления, он держал листок исхудавшей рукой и, нахмурившись, вглядывался в рисунок.

  Его агрессивная реакция выглядела почти профессионально. Добрый знак!

  — Зачем обычно преследуют женщину?

  — Ты имеешь в виду насильника? А она вроде защищалась? Я в это не верю.

  — Ты права, не стыкуется. Судя по твоему описанию, больше напоминает расправу.

  — Месть?

  — Или заказ.

  Она раздраженно пожала плечами:

  — С каких это пор объект заказа преследует убийцу? Обычно бывает наоборот, тебе не кажется?

  — А если это женщина, которая его завела… Ой,
  да не знаю я, — сказал он, неожиданно теряя всякий
  интерес. — Я от тебя устал.

  — А если это было свидание, которое плохо кончилось?

  — Почему бы и нет?

  Он вернул ей рисунок, откинул голову и прикрыл глаза.

  Конечно же нет, должен был сказать он. В таком
  месте свидания не назначают.

  Мартен выглядел усталым и явно не мог дождаться, когда она уйдет.

  Жаннетта встала, чувствуя, что разочарована
  лишь частично. После того, что ей сказала Мириам,
  она не ожидала легкой победы.

  Мартен тоже поднялся и направился к ней, слегка наклоняясь вперед. Она было подумала, что он ее
  поцелует, чего раньше никогда не делал. Вместо этого он с бесконечной нежностью погладил ее верхнюю губу. Она застыла. До сих пор он никогда к ней
  не прикасался, даже руку не пожимал.

  — Я раньше тебе этого не говорил, Жаннетта, но я ужасно виноват перед тобой, — прошептал он. — Это все из-за меня.

  Он отвернулся и поспешно вышел из комнаты.
  Брюки болтались на его похудевших ногах.

  В тот момент, когда она тянула на себя входную
  дверь, чтобы ее закрыть, Жаннетта почувствовала какое-то сопротивление и отпустила ручку.

  Дверь приоткрылась на несколько сантиметров,
  и в образовавшейся щели возникло лицо Мартена.

  — Вы проверили, это не полицейский? — спросил он.

  Она застыла в изумлении. Как они не подумали?
  Такая вероятность не пришла в голову ни ей, ни кому-либо из коллег. Дверь снова закрылась, и она
  простояла какое-то время на лестничной площадке,
  не в силах сдвинуться с места.

  Полицейский! Что-то такое было в облике
  жертвы… Одежда продуманно нейтральных, незаметных цветов от коричневого до серого, удобная
  обувь для долгой ходьбы, практичная и неэлегантная
  рубашка с галстуком — наряд, в котором так легко
  затеряться в безликом потоке офисных служащих…
  Да нет, об исчезновении полицейского не сообщалось. То есть пока не сообщалось… Он прав, это
  вполне мог быть их коллега. А если это так, то где-то
  имеются досье, конкретные элементы дела, отчеты,
  след, по которому можно пойти…

  У нее возникло ощущение, что сейчас был сделан
  шаг в правильном направлении. Благодаря Мартену.

  Глава 5

  Понедельник

  Она размышляла. Тело должны были найти только сегодня утром, но и в выходные она не бездельничала.

  Через несколько часов после убийства она ощутила внизу живота первые симптомы привычной атаки
  вируса. Немедленно приняла две таблетки зовиракса
  и намазала затронутую зону кремом. Герпес, которым
  она страдала с детства, всякий раз возвращался после
  особенно сильного стресса. Каковым в данном случае
  было убийство. Лекарства срабатывали, покалывание,
  будто от электрического тока, прекращалось уже через
  сутки. Иногда на поверхности кожи даже не появлялось
  никаких следов, но она ощущала инфекцию, затаившуюся внутри и готовую в любой момент наброситься.

  Когда она была подростком, а новые лекарства
  еще не открыли, временами ее лобок покрывался
  гнойниками, наполненными желтоватой жидкостью
  и наползающими один на другой. Все мучительно болело, чесалось, но это были единственные мгновения
  передышки от ада, в котором она тогда жила. Болезнь
  вызывала такое отвращение у мучителя, что он на время оставлял ее в покое.

  Ей не удалось взломать сейф в агентстве детектива. Зато она без труда открыла запертый на ключ ящик стола, где лежало десятка три типовых договоров, заполненных и подписанных клиентами.

  В его квартире она не заметила ничего, что могло бы представлять для нее хоть какой-то интерес.
  Мужчина жил один, преподавал в заочной школе
  частных детективов. Немного занимался спортом
  и посещал курсы совершенствования английского
  и испанского языков. Не за что зацепиться. Ни намека на записную книжку, где бы он делал личные заметки по отрабатываемым заказам. И на жестком диске компьютера тоже не содержалось ничего, что бы
  можно было прямо или косвенно связать с его расследованиями…

  Она сразу исключила контракты, заключенные более
  месяца назад. Она была уверена, что детектив следил
  за ней не дольше двух последних недель. Иначе она бы
  заметила или почувствовала это раньше.

  Таким образом, оставалось одиннадцать имен
  с адресами и номерами телефона.

  И имя человека, заказавшего слежку за ней, неизбежно присутствовало в этом списке.

  Как ее нашли? Какую ошибку она допустила? Она
  обязана разоблачить того, кто хотел расставить ей ловушку. За именами непременно должны появиться
  лица и подробные биографии, чтобы она смогла наказать того, кто имел наглость преследовать ее. Да, заодно будут устранены и невинные, но это единственный способ заделать брешь.

  Ледяной обруч сжимал сердце, немыслимая
  ярость сжигала мозг и внутренности, но в остальном она была спокойна и холодна, словно высеченная из мрамора скульптура. Некто неизвестный посмел вмешаться в ее жизнь и теперь заставляет принимать решения, которые таят в себе опасность. Она
  приехала сюда и наконец-то обрела покой, даже начала потихоньку планировать будущее. А теперь все
  снова ставится под сомнение?! Она уже давно не чувствовала себя так глубоко оскорбленной.

  Она отсканировала все одиннадцать договоров
  и ввела их в свой компьютер. Теперь она была готова в любой момент воспроизвести список по памяти.
  
  Себастьен Гроссар, ул. Университетская, 227, Париж 75007
  
  Жюли Родез, ул. Анатоля Франса, 22, Коломб 92
  
  Стефан Олье, ул. Шалиньи, 15, Париж 75012
  
  Эмерик Танги-Фрост, ул. Алле, 21, Париж 75014
  
  Жорж Форье, тупик Гетэ, 8, Париж 75014
  
  Ален Карьеф, Вилла Моне, 19, Париж 75019
  
  Катрин Амар-Фюзен, ул. Круа-Нивер, 82, Париж 75015
  
  Элуа Вилкевиц, ул. Розье, 12, Париж 75004
  
  Вальдек Мирманс, ул. Рейнуар, 12, Париж 75016
  
  Стефани Маллори, аллея Руа, 1, Сен-Жермен-ан-Лэ 78
  
  Жак Фаильоли, площадь Орлож, 33, Лион 69000.

  Если не удастся быстро вычислить того, кто заказал слежку, ей придется переключиться на предельную скорость. И это будет грязная, опасная, утомительная, но неизбежная работа. Время поджимает.
  То, что знает о ней некто пока неизвестный, вполне
  мог узнать и кто-то другой — ведь она даже не догадывается, какая ошибка или какой дурацкий случай выдали ее. Кто-то хочет до нее добраться. Хуже
  всего, что она не в состоянии предположить, откуда грозит опасность.

  За спиной она услышала шаги. Не обернулась,
  но легким нажатием пальца перевела компьютер в режим ожидания.

  Теплая, сухая рука скользнула под блузку и нежно сдавила правую грудь. Она задрожала. Откинула голову назад и закрыла глаза, когда он поцеловал
  ее в шею и куснул ухо. Прижала поднятые ладони
  к его вискам и поцеловала в губы, не открывая глаз.

  Она расслабилась. Сегодня вечером все равно
  не удастся ничего сделать, так что можно насладиться настоящим моментом.

  Его руки прервали свое движение вниз. Она никогда не рассказывала ему о герпесе, но сегодня вечером ей не понадобится предлог для отказа от секса. Им никак нельзя опоздать на ужин, слишком важный для него.

  Однако уже сегодня ночью, когда он уснет, она
  начнет действовать. Решительно и безжалостно. Да,
  пострадают невинные. Но разве не так повелось с незапамятных времен? И разве сама она не была невинна в пять лет, перед первым разом?

• Издательство «Текст», 2012 г.
• Лондон, начало XIX века. Мудрый Эзра Меламед — сыщик не по профессии, но по призванию. Когда пропадает приданое юной леди из его еврейской общины, он берется поймать вора. Теперь ему придется покинуть привычные фешенебельные улицы столицы и отправиться за уликами в безусловно сомнительные кварталы. Но, найдя всего-навсего одну пуговицу, одну гинею и ключ, сможет ли мистер Меламед вернуть невесте ее приданое?
• Перевод с английского А. Фруман
• Купить книгу на Озоне

— Ну что же они так долго? Твой отец никогда раньше
не был безрассудным упрямцем.

Миссис Роза Лион — чудесная мать, жена и вообще
женщина, достойная всяческих похвал — бросила взгляд
на закрытую дверь. По ту сторону пресловутой деревянной
преграды находилась библиотека — комната, обычно
не представлявшая интереса для хозяйки дома. Но в
тот вечер на библиотеке сосредоточилось внимание всех
домашних, ибо именно там мистер Сэмюэл Лион, глава
семьи, вел беседу с мистером Меиром Голдсмитом.

— Папе и мистеру Голдсмиту нужно многое обсудить,
— ответила Ханна, старшая дочь. Она не поднимала
глаз от белой скатерти, которую вышивала, но румянец
выдал ее: Ханна тоже была далеко не безразлична к
разговору в соседней комнате.

— А вот я так не думаю, — заявила миссис Лион. — 
Ты, милая моя Ханна, самая прелестная девушка на свете.
Дэвид, сын мистера Голдсмита, — самый славный
юноша на свете. Так что может быть правильнее, чем
сыграть свадьбу?

— Они должны решить денежные вопросы, мама, —
сказала Ханна, продолжая вышивать и краснеть. — Быть
может, мистер Голдсмит надеется найти более выгодную
партию для своего единственного сына.

— Чушь! Может, мистер Голдсмит и продал половину
содержимого своей ювелирной лавки герцогу Йоркскому, но всем известно, что герцоги всегда покупают в
кредит, так что деньги он получит только через несколько
лет. А в том, что касается достатка, и если на то пошло,
знатных заказчиков, то твой отец — достойный
сват для мистера Голдсмита, да и для любого другого еврейского
купца в Лондоне.

На этих словах миссис Лион испуганно оглянулась
по сторонам. Кто хвалится богатством, тот привлекает
к себе внимание темных сил. И хотя миссис Лион гордилась
тем, что родилась и выросла в Лондоне — самом
современном, передовом городе Европы, — все же она
поспешила прибегнуть к надежному средству, которому
научилась от бабушки, а та, еще в детстве — от своей бабушки,
в родной Праге.

— Тьфу! Тьфу! Тьфу! — быстро и решительно проговорила
миссис Лион. Затем, чтобы неосторожно сказанные
слова уж точно не накликали беду, она произнесла молитву:
«Пусть Всевышний, да будет благословенно Имя Его,
дарует всем евреям в Англии и где бы то ни было процветание,
доброе здравие и мир! И — Боже, храни короля!»

— Аминь, аминь, — отозвались дети.

Избавившись от дурного глаза, миссис Лион вернулась
к насущному вопросу. Она обратилась ко второй дочери:

— Ребекка, не хочешь ли совершить небольшой моцион?

(Читатель, дочь по имени Ребекка — это я! Но я уже
открыла тебе мою тайну. Чтобы вести повествование
должным образом, я скрылась под бесстрастной, словно
сфинкс, маской Автора.)

Ребекка подняла глаза от фарфорового блюдца, которое
расписывала, и удивленно посмотрела на мать.

— Ты хочешь прогуляться по Девоншир-сквер в такой
поздний час, мама?

— Разумеется, нет, Ребекка. Но, полагаю, мы можем
немного пройтись по комнате.

Поскольку миссис Лион уже встала, Ребекке ничего
не оставалось, как отложить кисточку и повиноваться.
Мать и дочь прошествовали под руку из одного конца
комнаты в другой. Дойдя до библиотеки, миссис Лион
задержалась на несколько мгновений, слегка склонившись
к закрытой двери.

— Мама, прижмись ухом к замочной скважине! Так
гораздо лучше слышно! — посоветовал Джошуа: в свои
пять лет он уже овладел искусством подслушивать разговоры.

— Ничего подобного я делать не намерена, дитя
мое, — сурово ответствовала миссис Лион, с неохотой
отходя от двери. — Я бы ни за что не вмешалась в беседу,
если меня не звали. И я удивлена, что мой ребенок
советует мне подобные вещи. Не знай я, что ты невысок
для своего возраста, а значит, не можешь дотянуться
до замочной скважины… даже не знаю, что бы я подумала.

— Но я же могу дотянуться! — возразил Джошуа.
Он сбегал за скамеечкой для ног и поставил ее у двери.
Осторожно сняв домашние туфли, чтобы не оставить
следов на вышитой шелковой обивке, он влез на скамейку
и приложил ухо к замочной скважине.

— Джошуа! Немедленно отойди от двери! — крикнула
Ханна.

— Тише, Ханна, — ответил Джошуа. — А то как я
услышу?

— Твоя сестра права, Джошуа, — заметила миссис
Лион с легким вздохом. Через несколько секунд она добавила:
— Будь добр, поставь скамейку на место.

Джошуа с видом оскорбленного достоинства слез со
скамейки и сунул ноги в туфли.

— Хорошо, мама, раз ты так хочешь.

— Надеюсь, что ты и трех слов не разобрал, Джошуа,
— сказала миссис Лион, глядя, как ее сын задвигает
скамейку на место.

— Трех не разобрал, и даже двух не разобрал, — ответил
Джошуа, лукаво ухмыляясь. — Зато я слышал, как
папа и мистер Голдсмит сказали одно слово.

— Какое же? — осведомилась Ребекка, зная, что мать
и Ханна не станут расспрашивать чертенка после того,
как сами отчитали его за дурное поведение.

— Лехаим!

— Что? — вскрикнула миссис Лион. Она взглянула на
Джошуа, затем на Ханну, а потом на дверь, после чего
рухнула на ближайший стул и залилась счастливыми
слезами.

Ханна вскочила, уронив на пол вышивку. Ребекка
бросилась к сестре и стала осыпать ее поцелуями, а две
младшие девочки, Эстер и Сара, взялись за руки и закружились
по комнате. Они уже почти было врезались
в Джошуа — который был занят тем, что прыгал от восторга,
— когда дверь библиотеки распахнулась и в комнату
вошли мистер Лион с мистером Голдсмитом.

— Мазл тов, миссис Лион! — воскликнул мистер
Лион. — Мазл тов, Ханна! Теперь ты…

Увидев, что творится в гостиной, он растерялся и замолк.

— Кажется, Лион, — с улыбкой сказал мистер Голдсмит,
— ваша семья уже узнала новости.

• Издательство «Фантом Пресс», 2012 г.
• Кристен было 16 лет, когда она попала в автокатастрофу, а доктор Коган спас ей жизнь. Спустя полгода спасти он бы ее уже не спас — Кирстен покончила с собой. Или кто-то помог ей уйти из жизни? У полиции есть немало вопросов к харизматичному хирургу, и вопросы эти скоро превращаются в серьезное подозрение. Так кто же повинен в смерти девушки? И удастся ли хирургу отвести от себя подозрения?
  
  Элегантный, стильный и энергичный детектив, в котором смешались медицина и психология, определенно понравится всем, кто в один присест прочел «Гения» и «Философа» Джесси Келлермана. Дэвид Карной — еще одно новое имя в детективном жанре, и его романа, так же, как романы Келлермана — захватывающее и умное развлечение.

• Перевод с английского Екатерины и Сергея Шабуцких

В приемном отделении медицинского центра Парквью
завыла сирена. Километров за шесть отсюда
кто-то попал в аварию.

— Женщина, шестнадцать лет. ДТП, — передал
по рации дежурной сестре врач «скорой помощи». — 
В сознании, возбуждена. Травмы головы, шейного
отдела и, похоже, грудной клетки и внутренних органов
— ударилась о руль.

Ее «фольксваген джетта» задел колесом бордюр и
на большой скорости снес телефонную будку. Ремень
безопасности был пристегнут, но, поскольку капот
смяло в лепешку, руль практически пригвоздил девушку
к сиденью. Спасатели попытались отодвинуть кресло
назад, но направляющие рейки заклинило, и пострадавшую
вытащили уж как сумели. Пожарный
нечеловеческим усилием отогнул рулевую колонку на
несколько сантиметров, а медики осторожно извлекли
девушку из машины.

— Летим на всех парах, будем через четыре минуты,
— отрапортовал врач «скорой».

Едва носилки с пострадавшей вкатили в приемный
покой, со второго этажа спустился Тед Коган,
заведующий отделением травматологии, — в тот
день он дежурил. Тед был высок, не слишком толст,
не слишком худ. Он носил тяжелые сандалии без
задников и вечно топал в них по коридорам, словно
лошадь, катающая тележку с туристами.

Еще пару минут назад Тед дремал на кушетке
у себя в кабинете, поэтому волосы у него торчали в
разные стороны, а зеленая рубашка выбилась из-под
ремня. Несмотря на расхристанный вид, старше Тед
не выглядел. Было в нем какое-то мальчишеское
очарование. Казалось, он опаздывал в школу, а не
спешил осмотреть пациента.

Носилки вкатили в смотровую. Глаза юной светловолосой
пациентки были устремлены в потолок,
лицо прикрывала кислородная маска. Старшая сестра
отделения травматологии, Пэм Вексфорд, покрикивала
на интерна: «Встаньте с той стороны. Нет, не
с этой. Вот так, другое дело. На счет три — поднимаем».

Шею девушки еще в машине зафиксировали корсетом.
Врачи переложили тело с каталки на смотровой
стол. Коган вошел в комнату и остановился
на пороге, стараясь не мешать снующим туда-сюда
коллегам. Разумеется, он возглавлял этот муравейник
и отвечал за все, но, по правде сказать, мало
что мог посоветовать своим подчиненным в первые
минуты осмотра: каждый действовал по раз и навсегда
заведенному протоколу. Необходимо убедиться,
что воздух поступает в легкие, что рефлексы в норме,
приготовить все для капельницы, взять анализ
крови, снять одежду. Сделать снимки шеи, груди
и таза.

— Доктор Коган, вы решили к нам присоединиться?
Как это мило с вашей стороны!

Старший хирург Джон Ким хлопотал над пациенткой,
не переставая балагурить. Было ему около тридцати,
но выглядел он намного моложе. Американец
корейского происхождения с младенческим лицом.
Когану он нравился хотя бы тем, что знал свое дело,
и чувство юмора у него было. Этих двух качеств
вполне достаточно.

— Да вот, не смог отказать себе в удовольствии.
Что тут у вас? — спросил Коган.

— Врезалась в телефонную будку на скорости
километров в восемьдесят.

— Ой-ой-ой!

— Давление 90 на 60, — сообщила Пэм Вексфорд.

— Пульс 120. Гемоглобин 15.

«Анализы крови нормальные. А вот давление низковато.
И пульс частый. Похоже на внутреннее кровотечение.
Главный вопрос — где оно, это кровотечение?
Внешних тяжелых повреждений вроде нет,
значит, перелом. Ребер, скорее всего. А может быть,
и разрыв внутренних органов», — подумал Коган.

Пэм повернулась к девушке:

— Нам придется разрезать вашу одежду. Пожалуйста,
полежите спокойно.

Пациентка лишь прикрыла глаза и застонала. На
ней были джинсы, а их снимать непросто. И все же
Пэм, как заправская швея, управилась с джинсами,
водолазкой, лифчиком и трусиками всего за минуту.
Коган взял с подноса резиновые перчатки, натянул
их и повернулся к жертве автокатастрофы. Обнаженная
девушка лежала на столе, слегка разведя
ноги. Коган машинально отметил ладную фигурку,
красивые бедра и плоский живот. На руках и лице
несколько царапин и небольших порезов, и один,
серьезный, на правой голени. Им уже занимался
интерн.

— Синтия, ну что там? — спросил Коган у рентгенолога.

— Я готова, скажите, когда начинать.

— Пэм, а у тебя?

— 90 на 60. Пульс 130.

— Давай, Синтия, с тебя художественный портрет.
Рентгенолог подвинула рентгеновский аппарат к
столу и велела всем, кроме интерна, выметаться из
смотровой. Интерн натянул свинцовый фартук и морально подготовился к нелегкой задаче: потянуть
больную за ноги, чтобы получить хороший отпечаток
позвоночника. Синтия сделала несколько снимков,
каждый раз передвигая аппарат и оглашая окрестности
грозным выкриком «включаю». Сама она
при этом скрывалась от излучения за свинцовым
экраном.

Как только она закончила, вся команда вернулась
на исходные позиции и снова занялась делом.

Парочка чрезмерно рьяных интернов (Коган всегда
путал их имена) принялась засыпать больную
вопросами. Та отвечала преимущественно гримасами
и стонами.

Интерн № 1: Вы знаете, где находитесь и как
сюда попали?

Интерн № 2: Простите, мисс, у вас есть аллергия
на лекарственные препараты?

Интерн № 1: У вас есть аллергия на антибиотики?
На пенициллин?

Интерн № 2 (тыкает в ногу девушке иголкой): Вы
что-нибудь чувствуете?

Интерн № 1: Мисс, мне придется провести ректальный
осмотр. Вы не возражаете?

— Доктор, давление 80 на 60. И пульс 150, —
вставила Пэм.

— Понял. — Коган повернулся к старшей сестре.
— Как ее хоть зовут-то, вы узнали?

Пэм заглянула в документы, оставленные врачами
«скорой помощи»:

— Кристен. Кристен Кройтер.

— Кристен! — обратился к пациентке Коган. — 
Вас ведь Кристен зовут?

Она не ответила. Просто опустила веки в знак
согласия.

— Ну хорошо. Я — доктор Коган, а это доктор
Ким. Мы будем вас лечить. Вы попали в аварию,
и вас привезли в больницу. Вы меня хорошо
понимаете?

Кислородная маска приглушила стон, прозвучавший,
с точки зрения Когана, достаточно утвердительно.

— Тогда у меня к вам несколько вопросов, а
потом я вас быстренько осмотрю, чтобы поставить
диагноз. Хорошо?

Девушка застонала, пошевелилась и с трудом произнесла:

— Больно очень!

— Я знаю, знаю. — Коган взял ее за руку. — 
Я стараюсь тебе помочь. Только если мы тебе сейчас
дадим лекарство, ты не сможешь нам показать, где
болит. А нам нужно, чтобы ты показала, где болит,
мы тебя полечим, и болеть перестанет.

Коган посветил фонариком девушке в глаза.

— Зрачки одинаковые, на свет реагируют хорошо.
Теперь нужно было проверить работу легких.

— Вдохни поглубже, пожалуйста, Кристен.

Коган приложил стетоскоп к груди пациентки.
Девушка морщилась от боли при каждом вздохе. Но
хрипов слышно не было.

— В легких чисто, работают нормально, — сказал
он реанимационной бригаде и повернулся к Кристен:

— Дышать больно?

Ей тяжело было говорить, и Коган предложил
просто сжимать его руку. Это же нетрудно, правда?

«Да, нетрудно».

Коган начал исследовать грудную клетку. Кожа у

Кристен была горячая и влажная от пота, на лбу
выступила испарина. Врач осторожно нажимал на
каждое ребро. Внезапно девушка закричала, впившись
ногтями в ладонь Когана. Он сразу же перестал
давить.

— Все, все, прости.

Коган легонько дотронулся до левой части живота.
Девушка застонала, закрыла глаза и сказала:

— Не надо!

— Боли в левой верхней части брюшины, возможно,
перелом нижних ребер, — сообщил реаниматологам
Коган.

Синтия, радиолог, вернулась с готовыми снимками.

— Спасибо большое! — Коган взял пленки. — 
Кристен! — позвал он.

Девушка открыла глаза.

— Ты молодчина! Я сейчас уйду ненадолго, нам с
доктором Кимом надо посмотреть, что там у тебя
внутри творится, а Пэм останется с тобой. Она о
тебе позаботится. Мы скоро вернемся.

Коган еще раз проверил давление и пульс. Без
изменений. Он перешел на другой конец комнаты,
где доктор Ким уже рассматривал снимки грудной
клетки Кристен. В первую очередь их интересовали
легкие. Белое — это воздух. Черное — пустота,
неработающее легкое.

На снимке легкие были белыми.

— Пневмоторекса нет, — сказал Ким. Коган и
сам видел, что легкие не схлопнулись. — Зато есть
трещины в ребрах. Слева, с девятого по одиннадцатое
ребро. Вот поэтому ей и дышать трудно.
Трещина в ребре — штука ужасно болезненная.
Она способна превратить взрослого мужика в ревущего
младенца.

— Похоже, нашли, — сказал Ким, разглядывая
снимки шеи и таза. — Шейные позвонки целы, кости
таза — тоже.

— Доктор, — с тревогой в голосе окликнула Когана
старшая сестра, — у нее давление падает. И тахикардия
нарастает.

Обернувшись, хирурги дружно уставились на мониторы.
Систолическое давление 80. Пульс 170. Гемоглобин
12.

Киму стало не по себе. Он глянул на Когана.
Обоим пришла в голову одна и та же мысль.

— Ну что, я промою?

— Нет, лучше я сам.

Коган вернулся к столу и потребовал инструменты
для промывания брюшной полости.

— Быстренько! — Говорил Коган по-прежнему
спокойно, но вся бригада немедленно перешла на
авральный режим. Все знали его манеру. Коган спешил
только тогда, когда того и вправду требовали
обстоятельства. Не то что некоторые.
«Промывкой» они называли перитонеальный лаваж.
В брюшную полость впрыскивали физраствор, а
потом откачивали. Если в откачанном физрастворе
обнаруживалась кровь, значит, у больного внутреннее
кровотечение. Коган сделал в области пупка
надрез и вставил в него тонкую трубочку. Затем
подсоединил трубочку к шприцу с физраствором,
затем, надавив на поршень, медленно ввел жидкость
в брюшную полость и снова выкачал обратно.

Жидкость в шприце была ярко-алой.

— Сильное кровотечение. — Коган передал шприц
медсестре и добавил: — Ну что ж, дамы и господа,
похоже на разрыв селезенки. Давайте сюда кровь для
переливания, шесть доз, физраствору побольше, и бегом
в операционную.

Вся бригада засуетилась вокруг больной. Нужно
было переложить девушку на каталку и не забыть
флаконы для капельницы.

— Кристен, — сказал пациентке Коган, — ты
молодчина. С тобой все будет хорошо. Но нам нужно
перевезти тебя наверх. Там мы сможем разглядеть
то, что у тебя внутри, поближе. Если понадобится.
Где твои родители? Нам нужно их согласие на операцию.
Им можно позвонить?

Коган знал, что девушка не в силах ему ответить.
Но он обязан был хотя бы попытаться найти родителей
несовершеннолетней больной и получить их
согласие на операционное вмешательство.

Кристен не поняла, чего от нее хотят, и закрыла
глаза.

— Так, ладно, поехали, — громко скомандовала
сестра Вексфорд. — Доктор Ким, вы спереди или
сзади?

Доктор Ким взялся за каталку, Пэм подталкивала
ее сзади. Все, на этом работа бригады была окончена.
Теперь девушка официально поступала в распоряжение
доктора Когана.

• Издательство «Иностранка», 2012 г.
• «Тараканы» — второе дело в яркой и скандальной карьере обаятельного сыщика-одиночки Харри Холе, но своей запутанностью и изощренностью оно ничуть не уступает его более поздним достижениям.
  
  Посол Норвегии найден убитым в бангкокском борделе. В Осло спешат замять скандал и командируют в Таиланд инспектора полиции Харри Холе: ему предстоит провести расследование как можно более конфиденциально. Оказавшись в злачных местах Бангкока, среди опиумных домов и стрип-баров, Харри постепенно обнаруживает, что в деле с убийством далеко не все так очевидно, как казалось вначале. Тараканы шуршат за плинтусами. Кто-то притаился во тьме, и этот кто-то не выносит дневного света.

• Перевод с норвежского Т. Чесноковой

Загорается зеленый свет, и рев машин, мотоциклов
и туктуков — трехколесных мопедов-такси —
нарастает, так что Дим слышит, как дребезжат
стекла универмага «Робертсон». Ее машина тоже
трогается с места, и витрина с длинным красным
шелковым платьем остается далеко позади, растворяясь
в вечерних сумерках.

Она взяла такси. Ехала не в каком-то там битком
набитом автобусе, не в проржавевшем туктуке,
а на настоящем такси, с кондиционером, и за рулем
сидел немногословный шофер. Она с наслаждением
опустила голову на подголовник. Никаких
проблем. Мимо пронесся мопед, девчушка на заднем
сиденье вцепилась в парня в красной футболке
и шлеме с забралом: ее пустой взгляд скользнул
по такси. Держись крепче, подумала Дим.

На улице Рамы IV шофер оказался в хвосте
у грузовика, тот дымил прямо на них, да так, что
из-за черного густого выхлопа не удавалось разглядеть
номер. Благодаря кондиционеру запах
быстро выветрился. Правда, не до конца. Она
слегка помахала рукой перед носом, демонстрируя
свое отвращение, и шофер, посмотрев в зеркальце,
рванул вперед. Никаких проблем.

Так было не всегда. Она выросла в семье,
где было шесть девочек. Слишком много, считал отец. Ей едва исполнилось семь лет, когда они
стояли на проезжей дороге, кашляя от желтой
пыли, и махали вслед повозке, подпрыгивающей
вдоль коричневого канала и увозящей их старшую
сестру. Ей дали с собой чистое белье, билет
на поезд до Бангкока и адрес в Патпонге, записанный
на обороте визитной карточки, и она, уезжая,
плакала в три ручья, а Дим махала ей вслед
так отчаянно, что чуть рука не отвалилась. Мать
погладила младшую по головке, сказав, что все
непросто, но, с другой стороны, не так уж и плохо.
Во всяком случае, их сестре не придется стать
квай и ходить по дворам, пока не выйдут замуж,
по примеру матери. К тому же мисс Вонг обещала
позаботиться о девочке. Отец кивнул, и, сплюнув
бетель сквозь почерневшие зубы, добавил, что
фаранги в барах хорошо платят за новеньких.

Дим не поняла, кто такие квай, но спрашивать
не стала. Конечно же она знала, что это слово обозначает
быка. Как и многие другие в этих местах,
они не имели средств, чтобы завести себе быка,
так что брали животное лишь на время, чтобы
вспахать поле для риса. Позднее она узнает, что
девушка, которая ходит с быком по дворам, тоже
называется квай и что ее услуги тоже продаются.
Таков обычай: может, ей повезет и она встретит
крестьянина, который захочет оставить ее у себя,
пока она еще не старая.

Однажды, когда Дим исполнилось пятнадцать,
отец окликнул ее, приближаясь к дочке по рисовому
полю: в руках он держал шапку, и солнце светило
ему в спину. Она ответила не сразу и, разогнувшись,
посмотрела на зеленые холмы вокруг
их крохотного дворика, а потом, закрыв глаза, прислушалась к пению птицы-трубача в кронах
деревьев и вдохнула аромат эвкалипта и гевеи. Она
знала, что пришел ее черед.

В первый год они жили в одной комнате вчетвером:
четыре девочки делили друг с другом все —
постель, еду и одежду. Важнее всего было последнее,
поскольку без красивого наряда невозможно
заполучить хороших клиентов. Она научилась
танцевать, улыбаться, умела теперь различать,
кто хочет просто выпить с ней, а кто — переспать.
Отец договорился с мисс Вонг, что деньги будут
посылаться домой, поэтому первые годы она прозябала
в нужде, но мисс Вонг была ею довольна
и постепенно стала оставлять ей больше.

У мисс Вонг имелись причины быть довольной,
ведь Дим вкалывала как проклятая и ее клиенты
охотно покупали выпивку. И мисс Вонг была бы
рада и дальше оставить ее у себя. Однажды какойто
японец даже вознамерился жениться на Дим,
но отступил, когда она попросила купить ей
билет на самолет. Еще один, американец, брал ее
с собой в Пхукет, потом оплатил обратную поездку
и купил ей кольцо с бриллиантом. Кольцо она заложила
в ломбард на следующий день после отъезда
американца.

Некоторые платили мало и посылали ее ко всем
чертям, если она пыталась возражать; другие ябедничали
мисс Вонг, когда Дим не соглашалась выделывать
все, что они ей велели. Они не понимали,
что мисс Вонг уже получила свое из тех денег,
что они заплатили в баре за услуги Дим, и теперь
девушка сама себе хозяйка. Хозяйка. Она вспомнила
о красном платье в витрине магазина. Мать
говорила правду: все непросто, но не так уж и плохо.

И она старалась сохранять невинную улыбку
и веселый смех. Клиентам нравилось. Наверное,
потому она и получила работу по объявлению
Ван Ли в газете «Тай Рат», в разделе G. R.O., или
«Guest Relation Officer». Ван Ли — низкорослый,
почти черный китаец, владелец мотеля на Сукхумвит-
роуд, клиентами его были в основном иностранцы
с весьма специфическими пожеланиями,
но не настолько уж особыми, чтобы она не смогла
их ублажить. Откровенно говоря, ей это нравилось
даже больше, чем бесконечные танцульки в баре.
К тому же Ван Ли хорошо платил. Единственное
неудобство, пожалуй, в том, что приходилось долго
добираться в его мотель из квартиры в Банглапху.

Проклятые пробки! В очередной раз, когда они
встали, она сказала шоферу, что выйдет здесь,
пусть даже придется пересечь шесть полос, чтобы
добраться до мотеля на другой стороне улицы.
Покинув такси, она ощутила, как воздух окутал ее,
словно горячее влажное полотенце. Она двинулась
вперед, зажав рот рукой, зная, что это не поможет,
в Бангкоке всегда такой воздух, но по крайней мере
так меньше воняет.

Она пробиралась между машинами: отпрянула
в сторону от пикапа с полным кузовом парней,
которые свистели ей вслед, еле увернулась
от «тойоты». Наконец она на тротуаре.

Ван Ли поднял глаза, когда она вошла в пустой холл.

— Сегодня вечером спокойно? — спросила она.

Он раздраженно кивнул. В последний год такое
случалось частенько.

— Ты уже поужинала?

— Да, — солгала она. Ей не хотелось есть водянистую
лапшу, которую он варил в задней комнатенке.

— Придется подождать, — сказал он. — Фаранг
сперва хочет поспать; он позвонит, когда проснется.
Она застонала.

— Ты ведь знаешь, Ли, мне надо вернуться
в бар до полуночи.

Он бросил взгляд на часы.

— Дадим ему один час.

Пожав плечами, она села. Если бы она зароптала
год назад, он просто вышвырнул бы ее вон,
но теперь он нуждался в деньгах. Конечно, она
могла бы и уйти, но тогда эта долгая поездка оказалась
бы совершенно бесполезной. А кроме того,
она была обязана Ли, он ведь не худший сутенер
из тех, на кого ей приходилось работать.

Выкурив три сигареты, она пригубила горького
китайского чая и подошла к зеркалу, наводя марафет.

— Пойду разбужу его, — сказала она.

— Гм. Коньки с собой?

Она потрясла сумкой.

Ее каблуки вязли в гравии, покрывавшем
открытую площадку между низенькими номерами
мотеля. Номер 120 находился в глубине патио, никакой
машины у двери она не увидела, но в окне горел
свет. Наверное, фаранг уже проснулся. Легкий бриз
приподнял ее короткую юбку, но прохлады не принес.
Она тосковала по муссону, по дождям. А ведь
после нескольких недель наводнения, после покрытых
илом улиц и заплесневелого белья она будет
снова тосковать по знойным безветренным месяцам.

Легонько постучав в дверь, она примерила
застенчивую улыбку, а на языке уже вертелся
вопрос: «Как вас зовут?» Никто не отвечал. Она
снова постучала, взглянув на часы. Наверняка
можно будет поторговаться о том красном платье,
скостить цену на сотню батов, хоть даже
и в «Робертсоне». Повертев дверную ручку, она
с изумлением обнаружила, что дверь не заперта.

Клиент лежал на кровати ничком и спал — это
бросилось в глаза сразу. Потом она заметила голубое
поблескивание прозрачной рукоятки ножа,
торчащего из спины в ярко-желтом пиджаке.
Трудно сказать, какая мысль первой пронеслась
в голове Дим, но одна из них наверняка была о том,
что долгая поездка из Банглапху оказалась-таки
напрасной. А потом Дим закричала. Но крик утонул
в громком гудении трейлера на Сукхумвитроуд,
которому не давал повернуть зазевавшийся
туктук.

* * *

— «Национальный театр», — объявил по громкоговорителю
гнусавый, сонный голос, прежде
чем двери открылись, и Дагфинн Торхус шагнул
из трамвая в промозглое, холодное зимнее предрассветное
утро. Мороз щипал свежевыбритые
щеки, и в тусклом неоновом свете белел выдыхаемый
пар.

Шла первая неделя января, и он знал, что
потом станет легче: льды скуют фьорд и воздух
сделается менее влажным. Он начал подниматься по Драмменсвейен, к Министерству иностранных
дел. Мимо проехало несколько одиноких такси,
в целом же улицы были почти пустынны. Часы
на фасаде концерна «Йенсидиге», светящиеся
красным на фоне черного зимнего неба, показывали
шесть.

На входе он достал пропуск. «Начальник
отдела», — было написано над фотографией молодого
Дагфинна Торхуса, на десять лет моложе
нынешнего, смотрящего в объектив фотоаппарата
целеустремленным взглядом из-за очков в стальной
оправе и выставив вперед подбородок. Он
провел пропуском по считывающему устройству,
набрал код и толкнул тяжелую стеклянную дверь
на площади Виктория-террас.

Далеко не все двери открывались столь же легко
в те времена, как он двадцатипятилетним юношей
пришел сюда работать, а было это почти тридцать
лет назад. В «дипшколе» — так назывались
мидовские курсы для стажеров — он выделялся
своим эстердальским диалектом и «деревенскими
замашками», как говорил один его однокурсник
из Бэрума. Другие стажеры были политологами,
экономистами, юристами, их родители имели высшее
образование и были политиками или частью
той мидовской верхушки, куда стремились их дети.
А он — простой крестьянский парень, выпускник
провинциального сельскохозяйственного института.
Не то чтобы это было так важно лично для
него, но он понимал: для дальнейшей карьеры ему
нужны настоящие друзья. Дагфинн Торхус осваивал
социальные коды и вкалывал больше других,
чтобы уравновесить собственный статус. Но, несмотря
на различия, всех их объединяло одно: смутное представление о том, кем они станут. Ясным было
только направление: наверх.

Вздохнув, Торхус кивнул охраннику, когда тот протянул ему в стеклянное окошко газеты и конверт.

— Кто на месте?

— Вы, как всегда, первый, Торхус. Конверт —
из курьерской службы, его доставили ночью.

Торхус поднимался на лифте, следя за тем, как
гаснут и загораются цифры этажей. Ему представлялось,
что каждый этаж здания символизирует
этап его карьеры, и каждое утро все эти этапы
вновь проходили перед его взором.

Первый этаж — первые два года стажерства,
долгие, ни к чему не обязывающие дискуссии
о политике и истории, уроки французского, который
стоил ему невероятных мучений.

Второй этаж — консульский департамент.
Первые два года Торхус провел в Канберре, потом
еще три — в Мехико-Сити. Чудесные города, грех
жаловаться. Разумеется, он бы предпочел Лондон
и Нью-Йорк, но то были слишком уж престижные
места, туда стремились попасть все. Так что
он решил не воспринимать такой поворот карьеры
как поражение.

Третий этаж — снова служба в Норвегии, уже
без солидных надбавок за работу за рубежом
и за квартиру, позволявших жить в относительной
роскоши. Он встретил Берит, она забеременела,
а когда подошло время для новой загранкомандировки,
они ждали уже второго. Берит
родилась в тех же краях, что и он, и каждый
день говорила по телефону со своей матерью. Он решил немного подождать, работал не жалея сил,
писал километровые отчеты о торговых отношениях
с развивающимися странами, сочинял речи
для министра иностранных дел, заслуживая
похвалу на верхних этажах. Нигде в госаппарате
не существовало такой жесткой конкуренции, как
в МИДе, и ни в одном другом месте иерархия не
была настолько наглядной. На работу Дагфинн
Торхус шел как солдат в атаку: пригнув голову,
не показывая спину и открывая огонь, едва ктото
окажется на мушке. Впрочем, пару раз его
дружески похлопали по плечу, и тогда он понял,
что «замечен», и попытался объяснить Берит, что
сейчас самое время отправиться в командировку
в Париж или Лондон, но тут она впервые за всю их
тихую семейную жизнь заартачилась. И он сдался.

Дальше — четвертый этаж, новые отчеты
и наконец должность секретаря, небольшая прибавка
к окладу и место в департаменте кадров
на втором этаже.

Получить работу в мидовском департаменте
кадров — знаковое событие, оно обычно означало,
что путь наверх открыт. Но что-то не сложилось.
Департамент кадров совместно с консульским
департаментом рекомендовали соискателей
на различные посты в загранаппарате, то есть
непосредственно влияли на карьерный рост
остальных коллег. Возможно, он подписал не тот
приказ, не дал кому-то хода, а этот человек потом
стал его начальником, и теперь в его руках те невидимые
нити, которые правят жизнью Дагфинна
Торхуса и других мидовских сотрудников.

Как бы то ни было, движение наверх как-то
незаметно прекратилось, и в одно прекрасное утро он вдруг увидел в зеркале ванной типичного
начальника департамента, бюрократа средней
руки, которому никогда уже не подняться на пятый
этаж за оставшийся какой-то десяток лет до пенсии.
Если, конечно, не совершить подвига, который
все заметят. Но подобные подвиги плохи тем, что
за них если не повысят в должности, то наверняка
выгонят с работы.

Так что оставалось лишь вести себя как прежде,
пытаясь хоть в чем-то опередить других.
Каждое утро он первым являлся на работу и преспокойно
успевал просмотреть газеты и факсы
и уже имел готовые выводы, когда остальные
коллеги еще только протирали глаза на летучках.
Целеустремленность успела войти в его плоть
и кровь.

Он открыл дверь кабинета и замешкался
на мгновение, прежде чем включить свет. У этого
тоже была своя история — история о налобном
фонарике. Причем, увы, просочившаяся наружу
и гулявшая, он знал, по всему МИДу. Много лет
назад норвежский посол в США вернулся на некоторое
время в Осло и как-то ранним утром позвонил
Торхусу, спросив, что тот думает о ночном выступлении
президента Картера. Торхус только-только
вошел в свой кабинет и еще не успел ознакомиться
со свежими газетами и факсами, а потому не сумел
дать немедленного ответа. Как и следовало ожидать,
день был загублен. Дальше — больше. На следующее
утро посол позвонил снова, как раз в тот
момент, когда Торхус развернул газету, и спросил,
каким образом ночные события могут повлиять
на положение на Ближнем Востоке. Назавтра
послу снова потребовались какие-то ответы.

И Торхус тоже пролепетал что-то невразумительное
за недостатком информации.

Он начал приходить на работу еще раньше, чем
прежде, но у посла, похоже, было седьмое чувство,
поскольку каждое утро его звонок раздавался
именно в тот момент, когда Торхус только садился
за стол.

Так продолжалось, пока начальник департамента,
случайно узнав, что посол живет в маленьком
отеле «Акер» прямо напротив МИДа, не догадался,
в чем дело. Всем было известно, что посол
любит вставать ни свет ни заря. Он не мог не заметить,
что свет в кабинете Торхуса загорается
раньше, чем в других, и решил разыграть пунктуального
чиновника. Тогда Торхус купил себе налобный
фонарик и на следующее утро успел просмотреть
все газеты и факсы, не зажигая люстры.
И сидел так с налобником почти три недели, пока
посол не сдался.

Но теперь Дагфинну Торхусу было наплевать
на шутника посла. Он открыл конверт, в нем оказалась
расшифровка шифрограммы под грифом
«совершенно секретно». Прочитав сообщение, он
пролил кофе на докладные записки, лежавшие
на столе. Короткий текст оставлял простор для
фантазии, но суть заключалась в следующем:
посол Норвегии в Таиланде, Атле Мольнес, найден
с ножом в спине в одном из борделей Бангкока.

Торхус перечитал сообщение еще раз, прежде
чем отложить его в сторону.

Атле Мольнес, бывший политик и член Христианской
народной партии, бывший председатель
комитета по финансам, стал теперь бывшим
и во всех остальных отношениях. Это казалось столь невероятным, что Торхус невольно бросил
взгляд в сторону отеля «Акер» — не притаился ли
там кто за гардинами? Но отправителем сообщения
являлось норвежское посольство в Бангкоке.
Торхус чертыхнулся. Ну почему это случилось
именно теперь и именно в Бангкоке? Не следует ли
сперва известить Аскильсена? Нет, тот сам скоро
обо всем узнает. Торхус посмотрел на часы и поднял
телефонную трубку, чтобы позвонить министру
иностранных дел.

Бьярне Мёллер осторожно постучал в дверь и
вошел. Голоса в переговорной утихли, все повернулись
в его сторону.

— Бьярне Мёллер, руководитель убойного отдела,
— представила его глава Управления полиции
и жестом пригласила садиться.

— Мёллер, а это статс-секретарь Бьёрн Аскильсен
из канцелярии премьер-министра и Дагфинн
Торхус, начальник департамента МИДа.

Мёллер кивнул, выдвинул стул и попытался
засунуть свои длиннющие ноги под большой
овальный дубовый стол. Кажется, он уже видел
моложавое, веселое лицо Аскильсена по телевизору.
Неужели он и впрямь из канцелярии премьер-
министра? Значит, неприятности случились
немаленькие.

— Прекрасно, что вы смогли так быстро
прийти, — произнес, картавя, статс-секретарь,
нетерпеливо барабаня пальцами по столу. — Ханне,
расскажи ему вкратце, о чем мы здесь говорили.

Начальник Управления полиции позвонила Мёллеру
двадцать минут назад и без всяких объяснений
велела явиться в МИД в течение четверти часа.

— Атле Мольнес найден мертвым в Бангкоке.
Предположительно он был убит, — начала она.
Мёллер увидел, как начальник департамента
МИДа при этих словах закатил глаза за очками
в стальной оправе. Выслушав историю до конца,
Мёллер понял его реакцию. Надо быть полицейским,
чтобы сказать про человека, найденного
с ножом, точащим из спины слева от лопатки
и вошедшим сквозь левое легкое в сердце, что тот
«предположительно убит».

— Его нашла в гостиничном номере женщина…

— В борделе, — поправил ее чиновник в стальных
очках. — И нашла его проститутка…

— Я беседовала с коллегой из Бангкока, — продолжала
начальница. — Он человек разумный
и обещал пока не предавать это дело огласке.

Мёллер спросил было, зачем так тянуть с этой
самой оглаской, ведь оперативное освещение
в прессе часто помогало полиции получить нужные
сведения, пока люди кое-что помнят и следы
еще свежие. Но что-то подсказывало ему, что
подобный вопрос сочтут слишком наивным. Вместо
этого Мёллер поинтересовался, как долго они
рассчитывают все это скрывать.

— Надеемся, что долго, до тех пор, пока не сложится
приемлемая версия, — ответил Аскильсен.

— Та, что мы имеем на сегодня, не годится.
Та, что имеем? Мёллер ухмыльнулся. Так, значит,
подлинную версию уже рассмотрели и отбросили.
Как новоиспеченный начальник отдела,
Мёллер до сих пор был избавлен от общения
с политиками, однако он знал: чем выше у человека
должность, тем опаснее для него не знать
реальной картины жизни.

— Как я понимаю, имеющаяся версия довольно
неприятна, но что значит «не годится»?

Начальница предостерегающе взглянула на
Мёллера. Статс-секретарь слабо улыбнулся.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• «Это — книга о вине, а потом уже всё остальное: роман
  про любовь, детектив и прочее» — говорит о своем новом
  романе востоковед, дипломат, путешественник и писатель
  Дмитрий Косырев, создавший за несколько лет литературную легенду под именем «Мастер Чэнь».
  
  «Дегустатор» — первый роман «самого иностранного
  российского автора», действие которого происходит в наши дни, и это первая книга Мастера Чэня, события которой
  разворачиваются в Европе и России. В одном только Косырев остается верен себе: доскональное изучение всего, о чем
  он пишет.
  
  В старинном замке Германии отравлен винный дегустатор. Свидетель смерти своего коллеги — винный аналитик
  Сергей Рокотов — оказывается вовлеченным в расследование этого немыслимого убийства. Что это: старинное
  проклятье или попытка срывов важных политических переговоров? Найти разгадку для Рокотова, в биографии которого и так немало тайн,— не только дело чести, но и вопрос личного характера…

• Купить книгу на Озоне

— Вы живы? Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

Вот эта шутка — немецкая и поэтому совершенно
не смешная,— с нее начиналась вся история. Есть, конечно, такие люди, для которых необъяснимая и дикая смерть человека — отличный повод повеселиться.
Но только не немцы. У этих не получается.

Шутников могли бы звать Марта и Ганс, вот только
в Германии имена сильно изменились за последние
полвека, и вы чаще встретите там каких-нибудь Армина и Элеонору. А впрочем, сейчас я просто не помню,
как их звали, худых, спортивных, державших спины
очень прямо, немножко нервных из-за нашего приезда. Для меня то были просто люди, разливавшие по бокалам вино. Их имена и название хозяйства значились
на дегустационных листах, и этого было достаточно.

Итак, начали.

И что у нас тут — ну, сильный нос, конечно… Сильный, но вовсе не яркий и не выдающийся. Оттенок
свежего миндаля, еще — подстриженной травки.
И почти всё. В общем, нетипичный рислинг, поскольку
в букете не обнаруживаются ни белые цветы, ни иранская роза, ни вся прочая классика сорта. Хотя, бесспорно, это тоже рислинг — вот же и на этикетке значится 2003 TERRA Riesling Kabinett.

Первое вино дегустации, впрочем, никогда не шедевр, но всегда некий манифест. Что-то здесь есть такое, что будет всплывать во всех прочих образцах, демонстрируя особенности терруара. Спорим, что это
оттенок травы, тот самый веселый зеленый запах. Поскольку ничего более интересного не прослеживается.
Другой вопрос — зачем вообще это «белое вступление»
потребовалось хозяевам-виноделам, если тема всей нашей поездки — германские красные вина? Это что —
свежая трава в букете красного? М-да. Такое возможно, но не каждому дано. Тут вам не Сицилия. Но посмотрим, дождемся красного.

Я сделал свой фирменный жест, который у меня
заимствовала в последние год-два пара подражателей:
поднес небрежно наклоненный бокал к чистому белому листу бумаги на клипборде, где веду записи. На самом деле нормальные люди поднимают бокал к свету,
но нормальные люди — это так скучно.

Да, цвет, как и ожидалось, невыдающийся, весьма
бледный, рислинг почти как вода.

По ту сторону стола Игорь Седов зафиксировал
ироничным взглядом мою манипуляцию и, как положено традиционалисту, быстро и с прищуром взглянул на свое вино на фоне чисто вымытого окна. Большего оно не стоило.

Что ж, пора сделать глоток.

— М-м? — тихо пискнула сидевшая у меня под боком Юля Шишкина. Впервые в жизни оказавшаяся в
винной поездке и откровенно собравшаяся списывать
у того, кто окажется рядом.

— Во рту легковатое, горьковатое, со вкусом хмеля
и хорошим послевкусием свежей миндальной косточки,— сказал я уголком рта.— Не шедевр. Но понятное,
доступное, открытое и дружественное.

— Ощущается минеральность. Сочетается с овощами,— еле слышно добавил Седов, и Юля послушно
это записала.

— Идеальное летнее вино,— завершил я,— напоминающее о простых льняных платьях и прогулках по
траве босиком.

Седов поджал губы. Юля удивленно посмотрела на
меня, сделала какую-то пометку.

— Громче, уважаемые мэтры, я тоже хочу у вас списать,— громким шепотом сказал нам с Игорем Гриша
Цукерман. Седов благосклонно повернул к нему курчавую голову и что-то сказал вполголоса.

— О-о-о, кто бы мог подумать! — восхитился Гриша и честно записал.

Бокалы всей компании — профессионалы начинают, прочие следуют их примеру — почти одновременно придвигаются к стоящему в центре стола ведерку,
и лишь пригубленное до того вино дружно выливается туда, англичанин Монти Уотерс и кто-то из китайцев с корейцами по очереди выплевывают в ведерко
то, что у них было во рту. На посторонних эта абсолютно обычная для профессионала процедура всегда
действует плохо, но с пятого-шестого раза они привыкают, их уже не передергивает.

Я тем не менее не плююсь никогда. И всегда плескаю в опустевший бокал немного воды, кручу ее там
и выливаю в то же ведерко. Пара людей в нашей компании делают так же.

Но продолжим нашу процедуру.

Ну не могут немцы без того, чтобы начать с рислинга, а лучше — парочки. Вот и второй. 2002 Nierstein
TERRA Riesling, гордость хозяйства, поскольку речь
идет о винограднике с именем — то самое Nierstein, что
бы это ни значило. Что ж, нос слабый, деликатный и
похожий на предыдущий рислинг тонами молодой зеленой травки, но тут все гораздо ближе к классике благодаря грустному аромату отцветающего шиповника.
Вкус же — очевидные тона акации, и снова мы имеем
дело с вином дружественным и доступным, очень мягким и воздушным, очевидно идущим к овощам, причем
овощам свежим, к салату.

— А ты записывай то, что сама ощущаешь, что первым приходит в голову. Ты не можешь ошибиться, ты
можешь только не вспомнить сразу, что это за запах,—
проинструктировал я Юлю, во многом — чтобы отвязаться от нее. Седов бросил в мою сторону понимающий взгляд.

А дальше немцы как раз и решили пошутить, и
лучше бы им этого не пытаться делать никогда,
юмор — не самая сильная черта их национального характера. Это была та самая шутка, которая вызвала из
других измерений то, что витало над нашей поездкой
с самого начала.

Легкое, скрытое, неясное напряжение.

Кто-то даже… если бы не стеснялся… сказал бы —
страх.

Итак, типично немецкая шутка, по изяществу —
как чугунная гиря. На ту самую тему, которую все виноделы и прочие люди из винного мира знали слишком хорошо вот уже несколько дней.

Повод… ну да, третьим вином дегустации было, как
и гласила тема нашей поездки,— «Красная Германия» — вот именно что красное.

Хозяева «Терры», муж и жена, торжественные, в
новеньких фартуках для сомелье, разлили в наши
освободившиеся бокалы плод своих трудов — сливового, как я заметил, оттенка, но с бодрой интенсивной
окраской, ничего похожего на бледные немецкие
красные прежней эпохи.

— Итак,— начала Марта (или Элеонора) голосом
школьной учительницы,— три года назад, следуя моде среди наших покупателей, мы начали делать красное вино. Это базовое вино хозяйства, не ждите от него чрезмерной изысканности. Мы и назвали его без
затей — TERRA Rotweine Cuvee trocken. Мы хотели
понять, что говорит нам наш терруар, где, в конце-то
концов, никто и никогда не высаживал красные сорта.
Она сделала эффектную паузу.

— А теперь это делают все. Что мы здесь ощущаем?
Состав — шпетбургундер и обязательно десять процентов дорнфельдера для нужного цвета. Ручной сбор
винограда, современные технологии брожения.
Французский дуб, три месяца выдержки, не больше.
И вот что получилось. Сразу скажу — следующий образец будет куда интереснее.

Наша команда изготовилась. Монти брызнул в
ноздрю из своего карманного пульверизатора, я просто чуть высморкался, все стали как-то серьезнее.

И?

Пока никаких сюрпризов.

Современные технологии брожения были тут очевидны при первом же знакомстве — быстром движении бокала у ноздрей. Это называется — брожение
«на мезге», то есть без удаления шкурок, при этом с
вполне определенной температурой. Итог — концентрация и кисленький, приятный тон ржаного хлеба, который нам еще предстояло улавливать каждый день
всей нашей поездки по винным хозяйствам. А еще…
если покрутить вино посильнее… зрелая слива, конечно,
раз это шпетбургундер, он же пино нуар… Пора, наверное, дать работу и языку. Чтобы понять, боятся ли
в этом хозяйстве сильных танинов или, наоборот, смело играют с ними.

Линда Чань из Гонконга сделала глоток одновременно с англичанкой Мойрой, я последовал их примеру.

— Вы живы? — с идиотским лицом сказал следивший за нами Ганс, он же Армин или как его там.— Ну,
тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

— На самом деле мы оба, конечно, сделали по глотку
каждого вина, прежде чем начать дегустацию,— на всякий случай поправила мужа Марта, она же Элеонора.
И поджала губы.

Если вспомнить, как отнеслись к этой шуточке все
участники нашего передвижного цирка… Монти раздраженно вздохнул. Мы с Игорем проигнорировали
эту выходку полностью — он даже, кажется, стал еще
больше похож на Александра Блока, глядящего на далекие звезды. На рыжую Мойру я не обратил внимания, так же как на парочку сидевших рядом датчан.
Двое корейцев и Линда Чань — в Азии свой юмор —
не реагировали, кажется, никак. Зато юмор оценили
инородные тела в нашей компании, русские, к когорте винных аналитиков не принадлежащие. То есть
Гриша, Юля и Алина Каменева, сидевшая в общем рядочке, но как бы отдельно от всех, похожая на размытую немецкую средневековую гравюру.

Гриша даже, кажется, записал что-то в свой блокнот.
Мануэла же — наш добрый немецкий ангел — мученически закатила глаза.
В принципе все, даже корейцы, хорошо знали, о
чем идет речь.

Потому что несколько дней назад, тоже в Германии, на точно такой же профессиональной дегустации
в замке Зоргенштайн в Рейнгау произошло немыслимое. Британец Тим Скотт, сделав глоток красного вина, встал, покачиваясь, попытался пройти к выходу,
упал в дверях, страшно сипя.

Умер он в больнице через четыре часа. Остальные
участники дегустации не испытали ничего, кроме
ужаса,— их вино было нормальным.

И до сих пор никто из нас понятия не имел, что
произошло и отчего.

Не то чтобы весь мир знал о произошедшем в Зоргенштайне. Но Германия точно знала — и половина
Европы, и все наше интернациональное винное сообщество. Хотя бы потому, что Зоргенштайн знаменит,
его коллекция старых вин великолепна, вина эти славились еще в глухом Средневековье. Наконец, никогда в истории виноделия никто еще не умирал на дегустации. Так что это было во всех смыслах «наше»
убийство, мы все хотели бы узнать, что произошло.
Но понятно, что в Зоргенштайне нас в этот раз не
ждали, да и вся наша поездка — запланированная с
немецкой тщательностью за полгода — выглядела теперь странно и сомнительно.

Итак, пошутив, семейная пара из молодой и набирающей популярность винодельни TERRA приступила к более серьезным делам. Базовые вина закончились — и, кстати, я угадал: оттенки свежей травы
очень мягко, как касание перышком, проявились в танинах их красного. Получились свежие и веселые танины?

Я записал: «св. и весел.».

А дальше было 2003 TERRA Rotelite — более тяжелая штука, где оттенки сливы приобрели приятную
перечную пряность. Вино сложное и достойное всяческого внимания. Нас всех, похоже, и привезли сюда
ради этой работы.

Немецкая пара от своего столика с бутылками с
плохо скрываемым удовлетворением оглядывала нас,
задумчиво крутивших бокалы в пальцах.

За столом было тихо — все, даже посторонние, понимали, что происходит что-то значительное.

— Интегрированные танины,— шепнул Игорь Седов, для Юли и Гриши, но не только.— Мягкая, сбалансированная работа. Сложный фруктовый букет с
преобладанием сливового конфитюра.

— Послевкусие — тон копченого чернослива и пряностей, много пряностей, настоящий пряничный домик с ведьмой,— не отстал от него я (от «ведьмы» Седов, как и следовало ожидать, поморщился).

— И посторонние запахи,— еле слышно сказал он,
зная, что в этом его пойму только я.

— Я ей сам скажу, хорошо? — так же краем рта ответил я, к полному недоумению Гриши и Юли.
И бросил взгляд направо, туда, где эльфийской
тенью виднелась Алина Каменева: светлые волосы,
удлиненное, чуть улыбающееся лицо, бледно-аквамариновые глаза.

Ее духи были очень тонкими и легкими — чай
плюс ветерок над полем с весенними цветами и травами,— но потому-то их запах и проникал постепенно
вам в подсознание.

Монти чуть повернул ко мне свое большое лицо
под шапкой каштановых волос. Хотя наша краткая
беседа с Седовым была, естественно, на русском,
Монти, кажется, все понял, выразительно раздул
ноздри и бросил взгляд на Алину. Потом пожал плечами.

— Все русские курят,— с завистью сказала Мануэла, выходя за нами во двор хозяйства.— Винные аналитики курят. И это совсем не влияет на ваш нюх,
ведь правда?

Она воровато оглянулась и достала свою сигарету.

— А все потому, что мы еще и о сигарах пишем,—
сообщил ей Игорь.— Сигарных аналитиков на всю
Россию двое, на всех не хватит, так что мы с Сергеем
им помогаем. С полным удовольствием.

Мы с первых же часов поездки приучили Мануэлу к тому, что нам надо давать сигаретную пятиминутку перед очередной посадкой в автобус, который
повез бы нас в следующее хозяйство. Европейцы
смотрели на нас поначалу с ужасом, а потом один
датчанин и Мойра тоже начали потихоньку доставать свои пачки.

Я оставил Мануэлу Игорю и пошел выполнять
данное ему обещание — туда, где чуть в сторонке стояла Алина, обнимая себя за локти.

— Знаете ли, дорогая Алина…— обратился я к ней.

— Мы же здесь все на «ты»,— с упреком улыбнулась она.

— Конечно. Так вот… как бы это помягче сказать…

— Я что-то делаю не так? Не может быть. Хотя я
чувствовала, что на меня косятся. Но я ведь просто
сижу среди вас и пытаюсь понять происходящее. Последнее красное было просто хорошим…

— Да, бесспорно. Ну, давай так. Издалека. Когда я
был на дегустации саке в Японии, они мне выдали бумажку — японцы очень тщательные люди,— где было
написано: дегустации проводятся между одиннадцатью и двенадцатью, когда вкусовые пупырышки
забыли о завтраке, но еще не начали жаждать обеда.

В зале должно быть сильное, но не резкое освещение,
не тепло и не холодно, около двадцати градусов…

— Да, да,— почему-то сказала Алина и передернулась.

— И еще,— с тяжелым вздохом завершил я.— Одна
вещь исключается. И не только в Японии. Здесь тоже.
Это — какая-либо парфюмерия. Она намертво заглушает все оттенки букета. Даже в Германии, где букет
иногда обладает попросту звериной силой.
Наступила пауза. Алина еще крепче обняла себя
руками. Потом грустно вздохнула.

— Это после посещения очередного холодного
винного подвала я начинаю отогреваться в этих комнатах, да еще пью вино… И идет новая волна парфюмерии. Я не знала, прости. Но что же делать? У меня
больше ничего нет.
И вздрогнула еще раз.

Тут до меня начало, наконец, что-то доходить. На
ней была полупрозрачная блузка, сверху — жакет из
какой-то очень тонкой ткани цвета перца с солью, с
чуть расходящимися полами… И что — это всё?

— Алина,— сказал я обвиняющим голосом.— Ты
замерзла?
— Чудовищно,— как бы извиняясь, улыбнулась
она.— Я же прилетела сюда из Милана, там открывается неделя моды, мне надо было успеть поговорить с моими друзьями до того, как неделя начнется и их задергают. Там, знаешь ли, куда теплее. Я думала — южная
Германия в сентябре совсем другая по климату… Приехала в чем была. Ну, придется так: мне надо просто
сказать Мануэле, чтобы автобус остановился у магазина. Сейчас, по дороге — да? Я буду быстро выбирать.
Хорошо, когда человек — главный редактор, у которого всегда есть деньги на новый комплект одежды.

Но дело было на самом деле куда хуже, чем она думала.
Во-первых, это все-таки Алина Каменева, не думаю,
что ей подошел бы сельский магазин где-то между
Пфальцем и Баденом. За одеждой здесь ездят в города,
но в том-то и дело…

Я припомнил расписание нашего путешествия, розданное нам Мануэлой. Винные поездки организуются
обычно вот как: мы живем в автобусе, с утра нас с вещами вышвыривают из очередной гостиницы и везут в
первое винное хозяйство, потом во второе и третье, далее на обед, где тоже дегустация, после него еще три-четыре дегустации, и именно сегодня никаких приличных
городов на нашем маршруте не значится. До самого
позднего вечера. А тогда — если в новой деревне, где мы
остановимся, и есть магазин, он уж точно закроется.

Алина сделала очень странное движение, еле заметное. Она как бы двинула плечи вперед, ко мне, на
миллиметр. И снова вздрогнула.

Я тогда совсем его не заметил, это движение, это
сейчас я вижу его отчетливо, как повторяющийся
вновь и вновь кадр.