Метка: Детектив

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Всемирную славу «ювелиру Его Императорского Величества и ювелиру Императорского Эрмитажа» гениальному Карлу Фаберже принесли уникальные ювелирные изделия — пасхальные яйца, созданные мастером по велению российских императоров Александра III и Николая II. Предназначенные в дар царицам, украшенные драгоценными камнями, благородными металлами и тончайшей эмалью, яйца Фаберже и по сей день считаются эталоном ювелирного искусства. Каждое яйцо неповторимо и несет на себе отпечаток величия и роскоши императорского дома Романовых. В XX веке во времена сильных потрясений шедевры работы Фаберже распродавались за бесценок. И долгое время представляли интерес только для опытных коллекционеров. В наши дни капризная мода сделала виток, и вновь клеймо фирмы «Фаберже» стало синонимом безусловной роскоши и богатства. Сегодня некоторые из яиц Фаберже выставляются в ведущих художественных музеях, другие спрятаны в частных коллекциях «сильных мира сего», местонахождение восьми яиц — неизвестно.

  «Если предмет пропал не больше ста лет назад, его историю можно проследить от начала до конца, и он найдется. Революции, войны, смены режимов — все это чепуха. Начало двадцатого века — это вам не Средневековье, все ходы уже записывались, каждое действие оставляло бумажный след» — так рассуждает герой нового приключенческого романа Леонида Бершидского, молодой российский миллиардер Винник. Задавшись азартной целью, во что бы то ни стало найти пропавшие шедевры, Винник обращается к владельцу детективной службы по розыску произведений искусства Ивану Штарку, уже известному читателям по предыдущим книгам Леонида Бершидского. Условия контракта более чем привлекательны для Ивана и его партнера Молинари. Баснословный гонорар, неограниченные возможности, а также, что немаловажно, азарт решения сложнейшей задачи. Друзья взялись за дело, не подозревая, что пропавшие яйца Фаберже — слишком лакомый кусок, чтобы достаться даром. Когда в игру вступила третья сила, над охотниками за сокровищами нависла смертельная угроза.

  В книгах Леонида Бершидского есть место и любопытным историческим фактам, и настоящим приключениям, загадкам и интригам. В его изложении история пропавшей части коллекции Фаберже держит в напряжении до самой развязки, неожиданной как для читателей, так и для героев романа.

• Купить электронную книгу на Литресе

Москва, 2013 год

С сорок пятого этажа стеклянной башни в «Москва-«Сити» открывался совершенно московский, грязновато-праздничный вид на стройку, помойку, нарядный автотрафик, рубероидные крыши и золотые купола. Хоть это было и не вполне по протоколу, Иван Штарк встал со стула и подошел к окну, которое в этой переговорной заменяло стену: когда еще доведется посмотреть на город с такой вполне птичьей высоты?

— Нравится? — спросил Ивана хозяин сорок пятого этажа. Он и сам поднялся и встал рядом; догловязый Штарк, привыкший на большинство людей смотреть немного сверху вниз, убедился, что Александр Иосифович Винник почти одного с ним роста, а в плечах заметно пошире.

— Я люблю Москву, — сказал Штарк. — Только, по-моему, она не предназначена для того, чтобы смотреть на нее с такой высоты.

— Большая деревня и все такое, да? Ты москвич?

Как пенопластом по стеклу были Штарку эти внезапные переходы русских богачей на «ты». Но злиться на них не было смысла: что ж, значит, и он будет к Виннику так обращаться.

— Теперь — да. А родом из Шадринска.

— С Урала, значит… А я из Петербурга. В Москве совсем не осталось местных. Так что это мы с тобой решаем, для чего она предназначена.

Третий участник переговоров видом из окна не интересовался — сидел угрюмо и ждал, когда Штарк с Винником наговорятся на не понятном для него русском. Том Молинари жил в Нью-Йорке, и высокими зданиями его было не удивить.

Иван приложил немало усилий, чтобы их с партнером не слишком успешная фирма по поиску утраченных произведений искусства обзавелась русской клиентурой. Он напрасно потревожил пару десятков своих знакомых по прежней, банковской жизни, — теперь им некоторое время лучше не звонить, по крайней мере с просьбами. И вот, наконец, клиент, да какой! Винник — самый успешный в городе управляющий активами; к нему несут свои деньги олигархи и большие пенсионные фонды, потому что он умеет выжимать доход из любого, даже падающего рынка. Винник, светский лев, покровитель искусств, устроитель — нет, не вечеринок, настоящих пышных балов; человек, без чьей фотографии не обходится ни один номер GQ, самый завидный холостяк столицы с тех пор, как на Михаила Прохорова перестали обращать внимание даже провинциальные малолетки.

Ради встречи с ним Штарк заставил Молинари во второй раз получить российскую визу, как тот ни отбрыкивался. Первая виза американцу не понадобилась: он собирался лететь в Москву выручать попавшую в неприятную историю красавицу Анечку Ли, но она сама добралась до Нью-Йорка. Тогда Штарк с Молинари искали старинную кремонскую скрипку, в первый раз исчезнувшую в Петербурге в 1869 году, а в 2012-м украденную у московского скрипача. Анечка была влюблена в растяпу-музыканта, Молинари — тщетно, как тогда казалось Штарку, — надеялся, что эта блажь у нее пройдет. Теперь Анечка Ли жила с Молинари в Гринвич-Виллидж и, кажется, даже не жаловалась на его нерегулярный рабочий график, периоды безденежья и некоторое пренебрежение к личной гигиене, развившееся в порядке психологической компенсации после службы в морской пехоте.

— Почему ты не можешь встретиться со своим Винником один? — спрашивал Молинари Ивана. — Он даже не сказал пока, что за работу хочет нам предложить. Наверняка это какая-нибудь очередная русская афера вроде той истории с Рембрандтом. Не доверяю я вашим этим олигархам, или как они теперь называются. Я таких обычно помогаю ловить, а не работаю на них.

Именно «история с Рембрандтом» — неожиданная развязка давнишнего похищения драгоценных картин из Бостонского музея — в свое время свела Штарка с Молинари. Она вообще оказалась поворотной точкой в жизни Ивана, до той поры тихого банковского служащего, помогавшего клиентам вкладывать деньги в искусство. Теперь Штарк ничего не имел против «очередной русской аферы»: его больше не пугали приключения. Кроме того, у него два месяца назад родилась дочь. И хотя Иван чувствовал прилив счастья всякий раз, когда брал ее на руки, он, как всякий свежеиспеченный отец, не вполне осознанно нуждался в отпуске по уходу от семьи. Так что он отвечал Молинари:

— Если ты ждешь, что я впутаю тебя в албанскую или, скажем, эфиопскую аферу, ждать тебе придется очень долго. Приглашение я выслал, так что подними свою итальянскую задницу со стула и сходи в консульство.

Последнее слово произнесла, к счастью для Штарка, Анечка Ли.

— Я бы хотела съездить в Москву, повидаться с подругами, — задумчиво и без всякого нажима, как это было ей свойственно, сказала она Тому за ужином.

Наутро он подал документы на визу, но в Виннике и его заказе продолжал, как видно, сомневаться. Теперь, в кабинете финансиста на сорок пятом этаже стеклянной башни в «Москва-Сити», сыщик вел себя так, словно ему предлагали заняться слежкой за неверным мужем или поисками пропавшего вчера из дома сорванца-подростка.

— Мистер Винник, я прилетел издалека и хотел бы узнать, какое дело вы хотите предложить нам с Иваном, — сказал Молинари вроде бы вежливо, но все равно каким-то неприятным тоном.

Винник понимал по-английски, но говорил, видимо, плохо, поэтому в комнате их было четверо; переводчик, как хамелеон, сливался с фоном, именно так, видимо, представляя себе профессиональное достоинство синхрониста. Теперь он встрепенулся, готовый тотчас же передать слова Винника американцу с секундным отставанием. Но финансист некоторое время молча смотрел Молинари прямо в глаза. Том спокойно выдержал его взгляд.

— Видите ли, мистер Молинари, — начал Винник наконец. «С американцем-то говорит на „вы“, все-таки советский человек — не вытравишь это из нас», — подумал Штарк. — Видите ли, так совпало — только я успел навести о вас некоторые справки в Америке, как у вас обнаружился русский партнер и вышел на меня. Я считаю, такие совпадения нельзя игнорировать.

— Простите, а по какому поводу вы наводили справки? — поинтересовался Молинари. — Я работаю на страховые компании, помогаю вернуть пропавшие ценности, чтобы избежать выплат. У вас есть страховой бизнес?

— Да, но он здесь ни при чем. Мне нужна ваша — выходит, Иван, и твоя — помощь в одном частном предприятии. Связанном с яйцами.

Иван быстро перевел взгляд на переводчика, чтобы поймать на его лице неизбежное секундное смятение. «Яйца» можно было перевести двояко; но лингвист колебался недолго, прежде чем выбрать слово eggs.

— С яйцами Фаберже, — уточнил Винник, и переводчик еле заметно улыбнулся: угадал. — Вам никогда не приходилось с ними иметь дела?

Молинари покачал головой.

— Я слышал, что у семьи Форбс в Нью-Йорке была крупная коллекция этих яиц, но они продали ее русскому миллиардеру… не припомню фамилию, — сказал он.

— Виктору Вексельбергу, — кивнул Винник.

— Да, кажется. А остальные эти яйца, я слышал, все в музеях — в Америке и у вас в Кремле. Это такие… штуковины вроде пирожных из золота и камней, очень старомодного вида. Все, больше я ничего о них не знаю.

— Иван, можешь что-нибудь добавить к тому, что сказал твой партнер?

Штарк в свое время много работал с московскими коллекционерами, помогая им превратить свои собрания в выгодные инвестиции, но о Фаберже не знал почти ничего: поклонники царского ювелира ему раньше не встречались. «Экзамен, что ли, он нам устраивает?» — с раздражением подумал Иван. Но ответил Виннику вежливо и как мог обстоятельно: потерять заказчика еще до того, как станет ясна суть заказа, было бы глупо.

— Фаберже был придворный ювелир, кажется, швейцарец. Царь… не помню, который из них… стал заказывать ему пасхальные подарки для жены. Каждое следующее яйцо Фаберже делал затейливее предыдущего, и эти подарки стали традицией, которая прервалась только при большевиках. После семнадцатого года несколько десятков яиц попали вроде бы в Алмазный фонд, и оттуда их продавали за границу. Большевикам нужна была валюта. Арманд Хаммер — был такой американский бизнесмен, большой друг Ленина — купил несколько штук. Он потом перепродавал их Форбсам и еще кому-то. У Форбсов случились финансовые затруднения, и они продали яйца Вексельбергу. Сразу после ареста Ходорковского. Вексельберг же — совладелец ТНК, он хотел сделать какой-то красивый жест, чтобы… ну… немного отогнать демонов. И вот он купил яйца и выставил их в Кремле. Вместе с теми, которые большевики продать не успели.

— Большинство людей и этого не знает, — похвалил Штарка Винник. — Только Фаберже был никакой не швейцарец. По происхождению француз, а так — немец немцем. Ты ведь, Иван, тоже немецких кровей?

— Да.

— А твои предки в России чем занимались?

— Я никогда не пытался вникнуть в семейную историю, — сказал Штарк. — Моих недальних предков выслали в Курганскую область в начале войны.

Дальше расспрашивать Ивана Винник не стал.

— Густав Фаберже держал в Питере, на Большой Морской, маленькую мастерскую и магазинчик в подвале, — продолжил он свой рассказ. — Торговал всякой мелкой ювелиркой, оправами для очков. Ничего особенного собой не представлял. В какой-то момент Петербург ему надоел, и он переехал с семьей в Дрезден, а в Питер скоро прислал своего сына Карла. Тот понемногу выбрался из подвала, сделался купцом второй гильдии — нехило по тем временам, — но главное — стал бесплатно работать в Эрмитаже. Там была большая ювелирная коллекция, в ней что-то всегда требовало ремонта. Ну, и заодно было что утащить к себе в норку.

— В смысле, украсть? — без всякого удивления спросил Молинари, привыкший иметь дело с ворами.

— Ворует дурак, умный — смотрит и копирует, — ответил Винник. — Фаберже был умный человек, а в эрмитажной коллекции имелись отличные образцы старинных стилей. Он сделал коллекцию по мотивам скифских золотых украшений, и сама императрица Мария Федоровна купила у него запонки с цикадами. Фаберже попал в орбиту, ему стали поступать заказы от царя и великих князей. Александр III заказал ему первое яйцо для Марии Федоровны к пасхе 1885 года. Фаберже, кстати, делал эти яйца едва ли не себе в убыток. Понимал, когда имеет смысл задирать цену, а когда — работать на репутацию. Умнейший был человек. Уважаю.

— Давно ты увлекаешься Фаберже? — спросил Штарк. Познания Винника были явно обширнее средних.

— Пару месяцев. Поначалу-то я больше Форбсами интересовался. Я же в прошлом году попал в известный список. Сперва смеялся, а потом как-то прилипло ко мне. Кто такой Винник? Фигурант списка «Форбса». А дальше уж по цепочке пошло.

Штарк попытался вспомнить, на каком месте Винник в «Золотой сотне». Где-то в середине списка. Среди брылястых нефтяных и металлургических магнатов он должен заметно выделяться: выглядит моложе своих лет, разве что вьющиеся черные волосы отступили слишком далеко с высокого лба, но на скуластом лице — ни морщинки, крупный шнобель смотрится бодро и энергично, влажные карие глаза и иронично кривящиеся тонкие губы вполне могли бы принадлежать музыканту или шахматисту. Симпатичный миллиардер из тех, кому ничего не досталось при ельцинской раздаче, — да и так обошлись.

— Тебе вправду нравятся эти яйца? Ну, как произведения искусства? — спросил Штарк. Интересно, в самом ли деле Винник чужд московского пафоса или скоро он перестанет терпеть такое панибратское обращение?

— А какая у тебя проблема с яйцами?

— Ну, я припоминаю что-то из Набокова: мол, проходя мимо витрины Фаберже, мы смеялись над его купеческим вкусом. Много золота, камней, все блестит, как для сороки сделано.

— Дурак твой Набоков, — обиделся Винник. — Фаберже никогда ничего не выставлял в витрине. Надо было зайти к нему в магазин, чтобы тебе что-нибудь показали. И правильно, зачем дразнить народ? Он завистлив, народ-то… И, кстати, в конце концов все отобрал.

— То есть тебе нравится?

— Я, Ваня, не художник, и понтов в этой области у меня нет. Я, скорее, уважаю Карла нашего Густавовича как коллегу по бизнесу. И перфекциониста… В общем, я тоже решил прикупить яичек. И выяснил, что Фаберже сделал их пятьдесят две штуки, и восемь из них утрачены, то есть неизвестно где находятся. Вот, смотрите. — Он подвинул к Штарку и Молинари два листка бумаги. На своем Иван прочел:

«1886 — «Курочка с сапфировым панданом»

1888 — «Херувим и колесница»

1889 — «Несессер»

1896 — «Портреты Александра III»

1897 — «Розово-лиловое с тремя миниатюрами»

1902 — «Нефритовое»

1903 — «Датский юбилей»

1909 — «Памятное Александра III».

У Молинари был такой же список, только на английском. Пробежав его глазами, сыщик покачал головой.

— Если их не нашли за последние сто лет, шансов, что они вдруг всплывут, почти нет, — сказал он. — В моей профессии такие чудеса случаются крайне редко, а по заказу — практически никогда.

— Я уверен в обратном, — спокойно ответил Винник. — И сейчас вы увидите, почему.

Он поднялся и поманил партнеров за собой. В кабинет финансиста из переговорной вела боковая дверь. И как только Винник распахнул ее, Штарк увидел на внушительном, покрытом черной кожей столе маленькую скульптурную группу: веселый серебряный ангелочек, впряженный в двухколесную повозку, груженную золотым яйцом. Яичко сверкало многочисленными каменьями.

— В списке, который я вам дал, это вторая строчка, — сказал Винник. — «Херувим и колесница», 1888 год.

• Издательство «Текст», 2012 г.
• Третья книга из популярной в Норвегии серии о старшем инспекторе полиции Юнфинне Валманне.
  
  Российские любители детективных романов уже знакомы с инспектором по двум предыдущим книгам, выпущенным издательством «Текст» — «За гранью» (2008) и «Ночной мороз» (2010).
  
  На этот раз Юнфинн Валманн расследует убийство молодой женщины, изуродованное тело которой обнаруживает в прихожей красивого особняка курьер из цветочного магазина. На подозрении у следствия двое — бывший муж и любовник, и оба имеют алиби на вечер убийства. Нити расследования приводят Валманна к нераскрытому делу о пропавшей пять лет назад женщине…
  
  Дело, казавшееся простым и ясным в самом начале, с каждым часом запутывается, и мы постепенно узнаем, что почти все действующие лица романа что-то скрывают и все обстоит гораздо сложнее…
• Перевод с норвежского С. Карпушиной и А. Наумовой

Наружная дверь скрипнула. Она вся сжалась в
комок.

Слышно, как он входит в коридор, снимает
ботинки и ставит их на место на полку под вешалкой,
вешает куртку и сует ноги в шлепанцы. Он
делает все медленнее обычного и более обстоятельно,
как ей кажется. Она напрягается, чтобы не пропустить
ни единого звука, ни одного сигнала, который
мог бы намекнуть на то, что сегодня все идет
не как всегда, не так, как он любит. Она слишком
хорошо знает, что его медлительность — тревожный
сигнал. На часах без четверти шесть, и время
тоже имеет значение. Он пришел на час позже обычного.
Видимо, что-то случилось, что-то неожиданное
задержало его на работе. Ведь самая незначительная
мелочь вызывает у него раздражение и
выводит из равновесия. А может, что-то произошло
по дороге. Женщина? Ведь он всегда так пунктуален,
так любит порядок. Предсказуемость, привычный
порядок жизни для него вроде Евангелия. Его
может отвлечь красивая женщина или что-то еще,
оказавшееся на пути.

А свое раздражение он всегда вымещает на ней.

Аккуратность — важная черта его личности —
вошла и в ее жизнь. Вначале ей это нравилось:
педантичный мужчина внушал доверие, чувство
надежности. Но вскоре ей пришлось узнать, что
с этой педантичностью шутки плохи. Сама она
никогда не отличалась особой тщательностью и не
была типичной домохозяйкой. Ее опыт общения с
мужчинами до замужества был не очень-то богат
и далеко не положителен. Она сразу же поняла,
что к совместной жизни надо приспосабливаться.
Компромиссы необходимы, даже если их становится
слишком много и, возможно, даже если
они выходят за разумные рамки. Постепенно ей
пришлось разрабатывать стратегию поведения,
маневрировать, уклоняться от ответов на вопросы
и даже прибегать к слезам и лжи. Все это делалось,
чтобы избежать репрессивных мер с его стороны.
А когда ничего не помогало, оставалось последнее
средство — съежиться и стать невидимкой. Совсем
исчезнуть.

По краям красного мучного соуса образовалась
корочка. Он попросил приготовить ему сегодня
котлеты, добрые старые котлеты, какие обычно
делала ему мама. Она далеко не мастак в этом деле,
и вообще стряпня не относится к ее любимым занятиям.
Она не обращает особого внимания на еду и
готовку. Они и в этом не схожи. Он постоянно напоминает ей об этом и беспощаден в критике. А уж
обед для него — святое дело. Ну как он не понимает,
что ее работа в доме престарелых с регулярными
дежурствами не дает возможности соблюдать
строгий распорядок дня? А как он требователен к
выбору блюд! Со своей стороны, она чувствует, что
ему не нравятся ее ночные дежурства, но не хочет
ничего менять. Он мог бы запретить ей работать,
но оба они знают, что денег в обрез. Он работает
преподавателем на полставки и получает немного.
Кроме того, он утверждает, что у него есть особые
расходы, не вдаваясь в подробности и не объясняя,
какие именно. Она догадывалась, что он тратит
деньги на женщин, но по этому поводу не слишком
расстраивалась. Возможно, это несколько охлаждало
его пыл.

Сегодня вечером и до конца недели ей предстояли
ночные дежурства. Она тайком радовалась про
себя, что выпадает свободный вечер. Поэтому нажарила
ему котлет с вареным картофелем и гороховым
пюре. И красным соусом. Она прекрасно знает, что
ее ждет, если соус собьется в комки. Этого, правда,
удалось избежать, но сейчас соус рисковал затвердеть,
потому что он опаздывал.

Она слышит, как он останавливается перед зеркалом.
Как он следит за своей внешностью! Хочет
хорошо выглядеть, казаться моложе. Он постоянно
воображает, что ловит на себе восхищенные
взгляды встречных женщин. Сейчас он изучает
свое изображение в зеркале, и это сигнал, предвещающий опасность. Возможно, это означает, что
ему где-то отказали, и именно ей придется ощутить
на себе последствия того, что у него что-то
не получилось. Его давно уже не волнует, что она
о нем думает. Он и допустить не может, что она
отважится на какой-то комментарий, вроде того,
что у него волосы поредели или появился животик.
Сам же он постоянно отпускает уничижительные
замечания по поводу ее одежды, макияжа, стрижки
или фигуры. Как будто эта беспощадная критика
помогает ему преодолеть мысли о разнице в возрасте
между ними. Вначале ей это даже нравилось —
она была так молода и неопытна, а он — взрослый
мужчина. Однако все очарование быстро пропало,
так как пропасть между ними становилась все
непреодолимее.

Порой она ощущала легкий запах духов, когда он
поздно возвращался домой, запах чужой женщины.
Но и это ее больше не возмущало, даже наоборот —
он оставит ее в покое, по крайней мере, на один или
два вечера. Однако постоянных упреков избежать
не удавалось. И побоев, когда ему казалось, что она
зашла слишком далеко, нарушила границы, установленные
им по его собственному усмотрению.
Как будто он наказывал ее за собственные промахи,
защищая свое чувство собственного достоинства и
свою безупречную мораль.

Вот он открывает дверь на кухню. Входит. Она
съеживается еще сильнее. Не для того, чтобы сделаться
невидимой для него, нет, ведь это невозможно. Скорее, чтобы сделаться невидимой для
самой себя. Стать пустой, бесчувственной точкой.

Одна эта мысль приносит облегчение.

Вот он подходит и становится у нее за спиной.

— Да неужели это моя маленькая женушка во-
зится у плиты?

Слишком громко, да и как-то преувеличенно
душевно. Она чувствует, что это скоро начнется.
Только не знает как и когда.

— Моя маленькая женушка…

Она еще больше съеживается.

Он обхватывает ее сзади руками. Она чувствует
прикосновение его носа к ямочке на затылке. Она
выше его почти на полголовы. Раньше его это возбуждало,
а теперь он ее за это ненавидит. А также
за то, что она коротко подстриглась, после того как
он в припадке бешенства начал выдергивать у нее
клочья волос.

Его рука нащупывает ее грудь. Ей это неприятно.
Она чувствует себя какой-то неуклюжей. Он
сжимает ее сильнее. У нее маленькие груди, и она
не пытается их подчеркнуть или увеличить. Еще
один повод для недовольства. Он издевался над
ее фигурой, часто в присутствии других людей,
называл ее гладильной доской, мальчишкой или,
что еще хуже, — Долли Партон.

— …готовит мое любимое блюдо…

Он щиплет ее, словно собирается вытянуть ее
грудь до желаемой величины. Ей больно, но она не
издает ни единого звука, только еще усерднее принимается
размешивать соус.

— …но даже не удосуживается обернуться и
одарить мужа маленьким поцелуем, когда он усталый
приходит с работы.

Она оборачивается, хотя хорошо знает, что за
этим последует. В последнее время стало много
хуже. Он бил ее прямо в лицо, не думая о ссадинах
и шрамах, которые заметят на работе — и пойдут
разговоры.

— Ты что, не понимаешь? Я же вижу, что ты
сожгла соус.

Она пытается исчезнуть, перестать существовать,
покинуть свое тело, чтобы он не добрался до
нее. Она стала очень изобретательной. Старается
отстраниться от всего, что он делает с ней. Даже боль
как-то отдаляется, и она становится равнодушной,
как будто обижают и бьют кого-то другого. Этот тип
бегства ускользает из-под его контроля. И еще ненависть,
которую он также не контролирует. Картины и
представления, возникающие у нее в голове, пока он
над ней издевается. Вот из этого ничто, в которое она
превратилась, возникнет когда-то новый человек, ее
собственное я, ангел мести, злой и могущественный,
непобедимое существо, которое поднимется и отомстит
за нее. И он получит по заслугам.

Единственное, что она осознает, лежа в кухне на
полу, всхлипывая от обиды и боли, вся липкая от
крови и пота, — страстное желание этого момента,
и постепенно, с каждым ударом и пинком, с каждым
оскорблением в ней растет уверенность, что этот
момент настанет. Ибо она уже начинает ощущать
свою силу. Она видит выход. Она так в этом уверена,
что даже улыбается, лежа на полу, вниз лицом,
измазанным в смеси слез и крови, текущей из носа и
рассеченной губы.

Именно он, а не она движется навстречу своей
гибели.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• В классическом детективе действует непреложное правило: хочешь найти преступника — ищи, кому выгодно преступление. В новом романе Марининой все далеко не так просто. Обычные люди, каждый со своими проблемами и мечтами, неожиданно получают в наследство от незнакомого человека по восемь миллионов рублей. Большие деньги могут сломать человека, а могут помочь проявить самые лучшие качества. Никогда не знаешь, что перевесит, если на одной чаше весов родственные чувства и близость, а на другой — власть и свобода, которую могут подарить только большие деньги. Вокруг загадочного наследства развернулись нешуточные страсти. Каждому из наследников пришлось встать перед выбором. Непростым выбором, который как в зеркале отразил их истинную сущность. Этот выбор сломал сильных, укрепил малодушных и навсегда изменил жизнь десятков людей. Благородство и предательство, отчаяние и… убийство — вот к какому результату привела Игра, затеянная неведомым кукловодом.
• Купить книгу на Озоне

Первыми к упавшей с балкона девушке бросились дети, гулявшие с мамочками и нянями во дворе. Взрослые не успели опомниться от шока, как малышня уже окружила неподвижное тело.

Женщина в короткой дубленке, которая первой сказала: «я все видела», протиснулась к телу.

— Я все видела, — мертвым голосом повторила она. — Это Катя из девяносто первой квартиры, она там снимает… Ее сестра столкнула, я видела.

— Точно, — раздалось несколько голосов.

— И я видела, она стояли на балконе…

— Это точно Наташка, сестра ее, я ее по куртке узнала, красная такая…

— А я лицо не рассмотрела, все-таки высоко… Точно, что сестра?

— Да точно, точно, я ее узнала. Я их вместе с Катериной много раз видела.

— А где же она? Убежала, что ли?

— Так она ее и столкнула! Я видела!

— И я видела!

— И я…

В этот субботний декабрьский день «скорая» приехала неожиданно быстро — подстанция была недалеко.

Приехали патрульные, врач в двух словах объяснил им ситуацию, связался по рации со своим диспетчером и уехал на новый вызов.

Старший патруля, полноватый рыхлый блондин лет тридцати, растолкал сгрудившуюся возле тела публику и прошел вперед.

— Что у нас тут? — усталым голосом спросил он. — «Парашютистка»? Кто видел, как все случилось?

— Я видела, — выступила вперед женщина в дубленке. — Ее сестра столкнула. Они обе стояли на балконе, а потом сестра ее толкнула.

— И я тоже видела, — вступила немолодая дама в норковой шубе. — Это Наташа, я ее знаю.

Группа прибыла почти через полтора часа. Молоденькая девочка-следователь, сильно накрашенная, с белокурыми локонами по плечам, два оперативника, криминалист и судебный медик. Следователь была в этой команде самой юной, и участковый, усмехнувшись про себя, подумал, что в такой ситуации непонятно, кто кем будет руководить. Конечно, формально главный все-таки следователь, процессуальное лицо, с этой пигалицы потом весь спрос, но что она умеет-то? А вот криминалист и судебный медик — мужики за сорок, явно опытные, знающие.

Девочка-следователь задала участковому пару вопросов, а услышав, что понятые уже готовы выполнять свой гражданский долг, недовольно нахмурилась. Участковый понял, что она хочет все делать сама, и еле сдержал улыбку. Глупенькая, не понимает, какое это везенье, когда тебе помогают. И ведь это нисколько не умаляет ее роли, не посягает на ее полномочия.

Осмотр места происшествия начался. Один из оперативников полез в карманы валяющейся в стороне куртки погибшей, но того, что искал, не нашел, вытащил только носовой платок, несколько монет по рублю и по полтиннику, два старых чека из супермаркета.

— Ключей нет, — громко заявил он, обращаясь к следователю. — Я поднимался в квартиру, дверь заперта.

— Не вздумайте открывать квартиру без меня, — строго проговорила девушка-следователь. — Ваше дело — найти ключи и хозяйку, потом меня позовете.

— Ну само собой, — ответил оперативник голосом, каким обычно взрослые разговаривают с маленькими детками. — Куда ж мы без вас?

— Давно на следствии? — спросил он.

Девушка недовольно мотнула головой, дескать, не мешайте составлять документ, но через несколько секунд все-таки ответила.

— Год. С небольшим. А что?

— Это у вас первое падение с высоты?

— А что?

Ну, все ясно, подумал медик, одни вопросы «А что?» говорят сами за себя, падение с высоты у нее действительное первое, а может быть, и первый труп. Девочка боится показаться неопытной и некомпетентной. А чего тут бояться? Отсутствие опыта и знаний — это нормально, если ты работаешь всего год с небольшим, и стесняться этого просто глупо. Каждая курица когда-то была яйцом. Опыт придет, и знания придут, но со временем. А девчонка, кажется, с характером, многого не знает, но никаких подсказок не потерпит. Ну и ладно. Видели мы таких самостоятельных. И хорошо знаем, что бывает потом.

…

Осматривая руки погибшей, он увидел на большом пальце правой руки кольцо с камнем.

— На большом пальце правой руки кольцо желтого металла с камнем сиреневого цвета…

Вообще-то странно. Кольцо намертво застряло как раз на суставе пальца, между первой и второй фалангами. Так кольца не носят, в этом месте украшение могло оказаться только если его в тот момент снимали или надевали. Да и вообще на большом пальце кольцо с камнем выглядит странно. Он повернулся к следователю.

— Обратите внимание, как надето кольцо, — сказал он оживленно. — Это может свидетельствовать…

— Это не ваше дело, — оборвала его блондинка. — Занимайтесь своими медицинскими вопросами. Я сама все вижу.

Ну, видишь так видишь. Потом не жалуйся.

Тело лежало далеко от скамейки, записывать стоя было неудобно, и девушка присела на корточки, потом поднялась, потом снова присела. И почему в дежурной машине никогда не бывает раскладного стульчика для таких случаев? Или он был, но его уже кто-то заныкал?

— Попросите принести вам стул, — вполголоса посоветовал медик, — наверняка кто-нибудь откликнется и притащит из дома, хоть табуретку, вон сколько народу кругом. Или пусть ящик какой-нибудь найдут.

— Я сама знаю, что мне делать, — холодно отозвалась она. — Определяйте лучше степень охлаждения трупа и время смерти.

Ого! Какие она слова знает! И с такими обильными познаниями она собирается руководить работой судебного медика?

«Ну и черт с тобой», — в сердцах подумал он, продолжая диктовать описание одежды погибшей и найденных при ней предметов.

• Издательство «Центрполиграф», 2012 г.
• Англия, Ланкашир, июнь 1920 года. В доме с красной дверью лежит тело женщины, которую забили до смерти. Ходит слух, что два года назад она покрасила эту дверь перед возвращением мужа с фронта. Тем временем в Лондоне человек, страдающий таинственной болезнью, сначала исчезает, потом так же внезапно появляется. Он не может объяснить своего выздоровления. Родственники, якобы разыскивающие его, дают противоречивые показания. Инспектор Иен Ратлидж, вовлеченный в оба дела и упирающийся в стену молчания, должен разгадать обе тайны.
• Перевод с английского В. Тирдатовой

Ноябрь 1918 года, Ланкашир

Она стояла перед высоким зеркалом, которое Питер подарил ей на вторую годовщину их брака, и разглядывала себя. Ее волосы, ранее поблескивающие золотом, почти приобрели цвет соломы, а лицо покрылось морщинами от работы на огороде во время войны, хотя она прикрывала голову шляпой. Кожа рук, некогда шелковая — Питер всегда говорил ей это, — тоже сморщилась, а глаза, хотя все еще ярко-голубые, смотрели на нее с постаревшего лица другой женщины.

«Неужели я так изменилась за четыре года?» — спрашивала она у своего отражения.

Со вздохом она приняла тот факт, что больше не увидит себя сорокачетырехлетней. Но он наверняка тоже постарел. Возможно, сильнее, чем она, — война была не летним пикником у моря.

Эта мысль слегка взбодрила ее. Она хотела видеть радость и удивление на его лице, когда он наконец вернется домой. Война закончилась — в одиннадцать часов одиннадцатого числа одиннадцатого месяца. Вчера. Теперь осталось недолго ждать, когда он перейдет через холм и поднимется по аллее.

Конечно, из Франции быстро отправят солдат по домам. Это были четыре долгих, одиноких, невыносимых года. Наверное, даже в армии не рассчитывали, что семьи будут ждать больше четырех—шести недель. Ведь союзникам не пришлось оккупировать Германию. В конце концов, это было перемирие, а не капитуляция. Немцы так же хотели вернуться домой, как и англичане.

Питер был на несколько лет моложе ее, хотя она никогда в этом не признавалась и с самого начала лгала о своем возрасте. Мужчине в середине четвертого десятка незачем сражаться во Франции. Но он был кадровым военным и постоянно сражался во всех дальних уголках империи. Франция была почти рядом — ему требовалось только переплыть Ла-Манш, чтобы очутиться в Дувре.

Она никогда не ездила с ним в Африку, Китай, Индию — в богом забытые города, чьи названия ей едва удавалось запомнить, поэтому он купил ей карту и повесил ее в гостиной, чтобы она могла каждый день видеть булавки в тех местах, где он находился. Это делало его ближе. Однажды он едва не умер от малярии и не смог приехать домой в отпуск. Это было ужасной зимой, когда умер Тимми, и ей пришлось делать все необходимое одной. Она думала, что потеряет и Питера, что Бог разгневался на нее. Но Питер выжил, и одиночество стало еще хуже, так как в коттедже было не с кем разговаривать, кроме Джейка.

Время от времени Питер присылал ей маленькие подарки: сандаловый веер из Гонконга, шелковые шали из Бенареса и кашемировые из Кашмира. Красивую шерстяную из Новой Зеландии, мягкую и теплую, как валлийское одеяло. Кружевные наволочки из Гоа, раскрашенную чашку с Мадейры. Хорошие подарки, включая золотое кольцо с маленьким, но безупречным рубином, которое он привез из Бирмы.

В его следующий отпуск после смерти Тимми она попросилась поехать с ним в очередную командировку, но Питер обнял ее и сказал, что белые женщины не выживают в африканской жаре, а он скорее уйдет в отставку, чем потеряет ее. Она любила его за это, хотя пошла бы на риск, если бы он разрешил.

Она держала новое платье к его возвращению и каждый день мыла волосы хорошим мылом, ополаскивая лимонной водой. Конечно, она видела, что нуждается в небольшом количестве пудры, дабы скрыть новые морщины.

Она перечитывала его письма, пока они не стали рваться у нее в руках, и знала наизусть каждое. Они лежали в сундучке красного дерева у ее любимого стула, где она могла трогать их и ощущать его присутствие.

Ей пришло в голову, что она должна сделать что-нибудь особенное в тот день, когда Питер войдет в дверь. Что-то, что отвлечет его от изменений, происшедших в ней.

Его письма становились все реже в прошлые два года. А в этом году было только одно. Неужели он что-то скрывал? Она боялась известий о его смерти, хотя большую часть войны он провел в безопасности в штаб-квартире. Но людей ранили каждый день. Хотя, если бы с ним случилось что-то ужасное, он бы сообщил ей или попросил бы медсестру написать жене, так как не мог сделать это сам. У него никогда не было от нее секретов. Они всегда были откровенны друг с другом даже в мелочах. Ну, за исключением разницы в их возрасте. Питер рассказывал ей об охоте на тигра, которая прошла неудачно, об африканском кабане-бородавочнике, который едва не прикончил его, о буре, когда их корабль потерпел крушение посреди Атлантики, об извержении вулкана на Яве, когда он пытался обеспечить безопасность туземцев.

Его последнее письмо было написано в начале лета, сообщая, с каким энтузиазмом британцы встретили американцев, вступивших в военные действия после долгих недель тренировок.

«Немцы не могут продержаться долго, когда янки здесь. Так что, дорогая, не беспокойся. Я выжил, и я вернусь. Вот увидишь!»

Но что, если…

Она выбросила из головы эту мысль, прежде чем та приобрела определенную форму. Если бы что-то случилось, кто-нибудь наверняка сообщил бы ей.

Вместо этого она стала думать, что ей сделать, чтобы выразить радость, любовь и благодарность за его возвращение.

Она окидывала взглядом маленькую спальню, крахмальные занавески, цветастый ковер и такие же розы на покрывале кровати. Нет, не здесь. Оставим эту комнату такой, какой он ее помнит. Она спустилась вниз, заглядывая в каждую комнату и пытаясь смотреть на нее глазами Питера. Не было ни времени, ни денег на покупку новых вещей, а кроме того, Питер много раз говорил ей, что хотел бы оказаться в знакомой обстановке, так как она усиливает ощущение безопасности и уверенность, что он дома.

Отчаявшись, она вышла к воротам посмотреть, нельзя ли прикрепить на них флаг или ленты. Нет, не флаг — это напомнит о войне. И не цветы — их нет в это время года.

Она повернулась к своему дому, аккуратному, белому и хранившему все ее счастье, кроме Тимми. Дом она не обменяла бы ни на что в мире.

Внезапно она поняла, что должна сделать. Это было настолько очевидно, что она удивлялась, как не додумалась до этого раньше.

Следующим утром она пошла в деревню, купила банку краски и принесла ее домой.

После полудня, когда солнце вышло из-за облаков и повеял легкий ветерок, словно ранней осенью, она покрасила полинявшую серую парадную дверь в ярко-красный цвет.

Отрывок из романа Леонида Бершидского «Рембрандт должен умереть»

О книге Леонида Бершидского «Рембрандт должен умереть»

— Если бы не семья, был бы интеллигентным человеком, — Валерий Константинович Федяев произносит это без улыбки, как выстраданную мудрость. — Желание содержать семью и детей сгубило больше мужчин, чем алкоголь и шлюхи, вместе взятые. Не знаете, кто это сказал?

— По-моему, это народное, — пожимает плечами Иван.

— Вы согласны? Сами-то вы человек семейный?

Ивану неуютно: Федяева он видит в первый раз в жизни, а разговор как-то очень легко перепрыгнул на личные темы. Склонный краснеть, как все рыжие и веснушчатые, Иван начинает чувствовать покалывание в щеках.

— У меня дочь, ей тринадцать, но она живет отдельно.

— Так даже обиднее: семьи как бы и нет, а все равно вы, как честный человек, обязаны ее содержать. То на море отправить, то страховку медицинскую купить, верно?

Ну, хватит. То, что Иван Штарк вежлив и еще краснеет, как девица, часто создает о нем неверное первое впечатление. Но Иван в Москве не первый год и знает, как его корректировать.

— Валерий Константинович, давайте мы не будем обсуждать вашу коллекцию, а я вам дам один совет. Хотите эффективнее тратить деньги — говорите иногда жене и детям «нет». Это слово может сэкономить вам миллионы.

Штарку все время приходится иметь дело с коллекционерами. Еще какие-то 10 лет назад они не стеснялись признаться, что одержимы страстью: если уж любят Шагала, то готовы отдать последнее за очередную летающую корову или скрипача-оборванца, если собирают майсенский фарфор — то румяными пастушками занят каждый квадратный сантиметр и дома, и в кабинете. Теперь страсть не в моде: ее победил рационализм. Коллекция может и должна быть прибыльным предприятием: каждую вещь надо выбирать с таким расчетом, чтобы со временем она дорожала и приносила владельцу ежегодный процент, как вклад в банке. Хобби серьезного человека — это не слабость, а выход для творческой энергии, которая всегда созидательна, а значит, не может приносить убытка.

Работа Ивана — помогать серьезным людям в постановке страстей на рациональные рельсы, превращать мимолетные прихоти в бизнес-предприятия всем на зависть, показывать, что меценатство и подвижничество — всего лишь маски дальновидности.

Недавно один клиент попросил Ивана проработать шоколадный магазин в Шайи-ан-Бьер с собственным производством. Оказался там случайно, проездом из долины Луары в Париж, купил конфеты для дочки, и теперь она их все время просит. Но кондитер отказывался доставлять бонбоны в Москву, утверждая, что они плохо переносят полеты. Клиент поборол первый импульс просто запустить в упрямца деньгами и купить лавку и попросил Ивана собрать информацию: какие у лавки прямые конкуренты в округе, не мешает ли ей соседний «Карфур», не падает ли спрос на шоколад в дальних пригородах Парижа. И представить расчет справедливой цены. Кондитер торговался страстно, но внял доводам рассудка и со слезами на глазах подписал бумаги.

Другой клиент сходил с ума по тибетским иконам тангка. Но сделал над собой усилие, сохранил рассудок и отправил Ивана в Непал, где много тибетских эмигрантов, а русскому не требуется спецразрешение на визит, как в Тибете. Иван должен был найти мастерскую по производству тангка, которая не только гордилась бы качеством своей работы, но и обладала отлаженной системой сбыта. И, конечно, обеспечивала владельцу искомый уровень прибыли. Штарк подошел к делу добросовестно и вернулся через месяц. Пока клиент изучал подробный отчет о рынке тангка и варианты приобретений, Иван перебирал четки и бормотал «Ом мани падме хум». В Бхаратпуре, увидев в центре тангка петуха, змею и свинью, образующих круг то ли взаимного пожирания, то ли взаимного порождения, Штарк поинтересовался смыслом аллегории и узнал про три яда: неудержимое желание, агрессию и невежество. Будь все его клиенты буддистами, Иван объяснял бы им, что его функция — поиск противоядия от всех трех.

Но клиенты Штарка — не буддисты. В последние пять лет они в основном из чиновничьего сословия, сменившего на вершинах московских холмов и бандитов, и «честных бизнесменов».

Вот и господин Федяев — замминистра финансов, даром что известнейший в Москве коллекционер. Он сидит напротив Ивана в маленькой кофейне на Покровке, где всего пять стульев, и оставшиеся три заняты сейчас семьей с начинающим капризничать грудничком. У Федяева мешки под глазами, угрюмая щетина и слишком длинные сальные волосы с проседью. Он желт лицом, а пальцы слегка дрожат: замминистра с трудом бросает курить. Явно купленный в магазине костюм топорщится на плечах, из галстука торчат тонкие ниточки, а забрызганные грязью ботинки на резиновом ходу Федяев и не пытается прятать под столом. Впечатлять кого-либо роскошью платья ему незачем: все, что на нем, стоит примерно как серебряные запонки Штарка. Иван работает в банке и одет строго по дресс-коду. Что, впрочем, не мешает ему в свои тридцать девять выглядеть студентом: длинный, сутулый, неуклюжий, светло-серые близорукие глаза за толстыми стеклами очков в роговой оправе.

— О, вы меня переоцениваете, — смеется Федяев, нисколько не смущенный дерзостью Ивана. — Я подкаблучник. Я даже не представляю себе, как я произнесу это ваше экономное слово. Так что давайте все-таки о коллекции. Я, собственно, о ней и начал. Коллекцию затеяла жена, вы, возможно, знаете ее, если любите балет. Елена Федяева.

— Прима Мариинки? — Иван не связывал своего нового клиента со знаменитой балериной: про них обих писали в газетах, но про первого — в деловых новостях, а про вторую — на максимально удаленной от них полосе «Культура».

— Да, и большая любительница живописи. Особенно голландцев. Что вы, кстати, скажете про них?

— Про голландцев? Смотря про каких. Мондриан вот приносит четырнадцать процентов годового дохода, прогноз на ближайшие десять лет позитивный.

— Это пока его кафелем не начали сортиры выкладывать, — морщится Федяев. — Только раннего как-то еще можно рассматривать, но он ведь доходности такой не приносит? Хоть в этом и ужасно признаваться по нынешним временам, мы с Леной не понимаем абстракций. И даже к импрессионистам относимся спокойно.

— Какой санузел, такой и кафель, — кивает Иван. — Ваш, значит, не для Мондриана. А импрессионисты, да, переоценены. Моне, например, в последнее время приносит отрицательную доходность.

— Вот видите, — кивает Федяев. — Мы стараемся не уклоняться слишком сильно от темы старых мастеров. Дело в том, что… Вот спросите меня, откуда у меня деньги?

Иван снова чувствует, что начинает краснеть. Ему неприятно, что Федяев так откровенно делает из него соучастника.

— Неужели это деньги налогоплательщиков? — откровенно дерзит он уже в третий раз с начала разговора, нарушая все профессиональные правила: в конце концов, перед ним клиент. Но Федяев будто не слышит его.

— Вы покраснели. Как трогательно. Я так не умею. Но, возможно, мои дети будут краснеть, если им зададут этот бестактный вопрос. А внуки, я надеюсь, уже не будут. Так что у нас, так сказать, очень длинный инвестиционный горизонт. Мы с Леной верим в искусство, прошедшее проверку временем: значит, еще пара поколений ему точно не повредит.

— С точки зрения вложения средств, — произносит Иван сухо, пытаясь ввести разговор в профессиональное русло, — старые голландцы — это не лучший вариант. Рембрандт, например, это всего процентов восемь годовых. И он еще — из самых динамичных.

Чтобы было легче перестраивать мозги клиентов с коллекционерского подхода на деловой, Иван выучил наизусть список первых пятидесяти художников по рыночной капитализации. То есть по сумме цен, по которым их работы продавались на аукционах за новейшую историю арт-бизнеса. На первом месте — дьявольски плодовитый Пикассо, чьим наследием наторговали на миллиард семьсот миллионов долларов. В конце списка — Микеланджело, не потому что он хуже или не такой модный, — просто его лучшие произведения украшают стены итальянских церквей и никогда не попадут на рынок. А то, что, попало, продалось в сумме всего на тридцать пять миллионов долларов.

— Рембрандт, — повторяет за Иваном Федяев. — Собственно, к Рембрандту у меня сейчас особый интерес. — И, без всякой логической связки: — Вы мне нравитесь, Иван, вы выглядите, как человек искренний, хотя стараетесь казаться резким и циничным. Кроме того, у вас отличные рекомендации. Виталий Коган говорит, что не повышает вас только потому, что ему вас некем заменить.

С Виталей Коганом Иван учился на одном курсе в Финансовом институте. Коган быстро выбился в люди и к середине двухтысячных выстроил свой АА-Банк, самый быстрорастущий в тридцатке крупнейших в России. Даже кризис 2008 года не выбил Когана из седла. Иван в АА-Банке — рядовой сотрудник: у него нет подчиненных. И почти никто не знает, что у них с Коганом — одинаковые татуировки: у председателя правления крылатая свинья на левом плече, у аналитика по нетрадиционным инвестициям — на правом. Смысл в том, что свиньи обычно не летают — но если очень надо, в принципе могут. В начале двадцатого века такой лорд Брабазон, пионер английской авиации, на спор посадил свинью в корзину и протащил ее над землей своим «вуазеном». Свинья выжила и ничего не поняла, как и подобает свинье в буддийской традиции. Коган и Штарк когда-то решили быть брабазонами: делать так, чтобы свиньи летали. Татуировок не видно под костюмами, но никуда они, конечно, не делись.

— Я давно работаю, поэтому могу иногда отказывать клиентам, — говорит Штарк. — Стараюсь, например, не смешивать личное и профессиональное.

— Так не всегда получается, вы в этом убедитесь по ходу нашей с вами работы. Рембрандт, который меня сейчас интересует, — довольно известное полотно. «Христос в бурю на море Галилейском», его единственная марина. До 1990 года эта картина была в коллекции Музея Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне. Вы знаете ее историю?

Штарк знает, но на секунду потерял дар речи.

— Вы имеете в виду «Бурю на море Галилейском», которую украли из музея и до сих пор ищут?

— Да, именно ее. Эта картина, кажется, всплыла. На днях я виделся с дамой, которая ищет на нее покупателя. Вы удивитесь, но эта дама вам знакома. Собственно, обратиться к вам меня побудило именно это обстоятельство, а не ваша блестящая репутация как специалиста по инвестициям в искусство.

Как раз в этот момент грудничок, мирно спавший на руках у матери, пока остальные четыре посетителя кофейни беседовали о своем, включает сирену. Отец тщетно делает ему козу, а мать пытается заткнуть орущий ротик пустышкой и виновато смотрит в сторону Федяева со Штарком. Это у них явно первый ребенок, — думает Иван. И не успевает задать Федяеву очевидный вопрос, что же это за дама такая. Потому что непростой замминистра поднимается, запахивает присыпанное перхотью пальтецо, бросает через плечо: «Я скоро позвоню» — и выходит под мокрый снег. Под аккомпанемент детского рева Штарк расплачивается за кофе.

В банк возвращаться нет смысла — уже почти семь вечера. В такси по дороге домой, на проспект Мира, Иван перебирает в уме знакомых женщин, имеющих отношение к арт-рынку. Корнеева? Но зачем ей рисковать только что вошедшей в моду галереей? Никольская? Выгонят взашей из Sotheby’s, если прознают про такой побочный бизнес. Ну, то есть понятно, почему покупателя ищут в Москве: где еще такой заповедник для людей с деньгами, павлиньим самолюбием и хорошо развитым умением «решать вопросы»? Разве что параллельно прощупывают и богатых арабов. Но риск все равно огромен. Штарк всю жизнь старается держаться подальше от людей, склонных к неразумному риску, и уж тем более от криминала. Кого же Федяев имеет в виду? Говорил он очень уверенно, но Иван начинает подозревать, что замминистра его с кем-то путает.

На автомате Иван ставит чайник и задает сухой корм коту. Корниш рекс Фима — единственный сосед Штарка по «трешке» на седьмом этаже сталинского дома с колоннами. По строго соблюдаемой молчаливой договоренности они не мешают друг другу.

Заварив себе зеленого чаю, Штарк включает компьютер в поисках Нового завета. Бумажной библии в квартире не водится. «И поднялась великая буря; волны били в лодку, так что она уже наполнялась водою. А Он спал на корме на возглавии. Его будят и говорят Ему: Учитель! неужели Тебе нужды нет, что мы погибаем? И, встав, Он запретил ветру и сказал морю: умолкни, перестань. И ветер утих, и сделалась великая тишина. И сказал им: что вы так боязливы? как у вас нет веры? И убоялись страхом великим и говорили между собою: кто же Сей, что и ветер и море повинуются Ему?»

Штарк находит рембрандтовскую «Бурю» в приличном разрешении и долго разглядывает ее на своем тридцатидюймовом мониторе. На озере Киннерет — так его называют теперь в Израиле — Рембрандт никогда не был. Штарк был. Говорят, там и вправду бывают сильные штормы, но Ивану открылось спокойное большое озеро в окружении невысоких гор. Кажется, берег виден с любой его точки. На картине темень и волны, будто это Северное море в десятке миль от голландских берегов. Четырнадцать человек в утлой лодке. Одного, на корме, грубо растолкали, и он явно еще не понял, чего хотят от него эти люди, а только вспоминает, кто они. Времени на это у него мало. Пятеро пытаются справиться с двумя вышедшими из-под контроля парусами, но явно проигрывают ветру. Шестой изо всех сил вцепился в руль, но что толку, если баркас вот-вот перевернется? Седьмого рвет, и, кажется, сейчас он вывалится за борт.

Будят учителя аж двое, потому что на него теперь вся надежда. Остальные просто до смерти напуганы или отчаялись и готовятся к смерти — кроме одного; держась за натянутый канат, он смотрит не на вспученные паруса, не на Христа, не на рвущих жилы товарищей и не под ноги в ожидании конца. Он смотрит на Ивана, и лицо его Ивану знакомо. Да это же Рембрандт, собственной персоной!

Все-таки мания величия у художников — отдельная тема.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа Александры Марининой «Смерть как искусство. Маски»

О книге Александры Марининой «Смерть как искусство. Маски»

У подполковника Сергея Кузьмича Зарубина было две слабости. Даже и не слабости, а так, обстоятельства. Первое: у него чрезвычайно маленький для подполковника милиции рост, но это не порождало у Сергея Кузьмича никаких комплексов и, напротив, служило поводом для всяческого подшучивания над самим собой. И второе: он не любил артистов. Ну, не то чтобы совсем не любил, боялся он их. И даже не то чтобы совсем уж боялся, просто опасался и как-то сторонился. Дело в том, что отец Сергея Кузьмича, незабвенный Кузьма Сергеевич Зарубин очень любил играть в самодеятельном театре, при этом лупил сынка почем зря и периодически напивался по-черному, а мама Сергея говорила, утирая слезы то сыночку, то себе самой:

— Папка у нас с тобой человек творческий, надо с пониманием относиться.

С каким уж таким пониманием надо было относиться к ремню и бутылке, Сережа не понимал, но с детства у него сложилось твердое убеждение, что люди творческие, и в особенности артисты, это те, понять кого ему не дано никогда. И лучше всего дела с ними не иметь.

Но иметь дело, судя по всему, придется, потому что когда совершается покушение на художественного руководителя театра, то избежать общения с артистами и прочей творческой публикой никак не возможно. А как с ними общаться? Это же всю голову сломать можно! Надо заметить, что когда друг и начальник Сергея Зарубина Юрий Викторович Коротков женился на актрисе Ирочке Савенич, Сергей отнесся к этому вполне индифферентно, Ирка ему нравилась, она была своя в доску, простая, понятная, ужасно красивая, ужасно веселая и умела ужасно вкусно готовить. Какая-то она была обыкновенная, совсем не артистическая, не творческая, без всяких там специфических особенностей. Так что, наверное, не все артисты такие, с вывертом, что и не понять ничего. Однако слишком хорошо Сергей Кузьмич помнил своего батюшку, не будь он тем помянут. А жену Короткова продолжал считать редким исключением из общего правила.

Как бы эдак вывернуться, чтобы все-таки с артистами работал кто-нибудь другой? Покушением на режиссера Богомолова занимались два опера с территории, на которой находилось место происшествия, но они отрабатывали версию о том, что на художественного руководителя театра «Новая Москва» напали или случайные бандиты, или местная шпана, а тот факт, что у него ничего не взяли, может свидетельствовать просто о том, что преступников спугнул запоздалый прохожий или совершавшая объезд машина патрульно-постовой службы. Оперативники с территории шерстили уголовников и хулиганов, поднимали агентуру, если она у них вообще была, искали очевидцев, в общем, совершали рутинную, скучную, но обязательную в таких случаях работу. Через два дня после покушения к делу подключили Петровку, а конкретно — Сергея Зарубина и нового сотрудника Антона Сташиса, пришедшего в отдел пару месяцев назад из Восточного округа Москвы. Сергей вместе со следователем Блиновым отрабатывал версию, связанную с отношениями Богомолова в высоких управленческих кругах, а также с возможными финансовыми нарушениями или махинациями. А на собственно театр остался один Антон, молодой и не особо опытный. А театр-то — не кот начхал, двести человек как одна копеечка. Ну куда молодому зеленому оперу такую махину поднять? Понятно, что Сергей должен вместе с ним по театру работать. Но до чего ж не хочется… Смех смехом, а ему, подполковнику милиции, даже порог здания театра переступить страшно.

Зарубин с тоской подумал о том, что сегодня День милиции, 10 ноября, но отметить праздник в кругу друзей-коллег вряд ли удастся. И вместо того, чтобы радостно поднимать бокал за прошлые и будущие служебно-розыскные успехи, он должен сидеть и разговаривать с родственником потерпевшего Богомолова, родным братом его жены, на предмет: не жаловался ли Лев Алексеевич на финансовые трудности, не рассказывал ли, что на него «наезжают», не говорил ли, что ему кто-то угрожает. Может быть, он в кругу семьи упоминал о ярых завистниках или о людях, которые его за что-то ненавидят? Конечно, правильнее было бы все эти вопросы задавать все-таки жене Богомолова, а не ее брату, но жена потерпевшего для разговоров совсем не пригодна, она днями и ночами сидит в больнице и ждет, никак от шока оправиться не может. А Лев Алексеевич лежит с проломленным черепом в реанимации без сознания, и каковы прогнозы — врачи говорить не берутся. У них один ответ: мозг — структура до конца далеко не познанная, как он себя поведет — никто не знает, может, больной придет в себя через пять минут, а может, через пять месяцев.

Брат жены Богомолова, мелкий бизнесмен Вадим Дмитриевич Вавилов, крепенький и плешивенький, совершенно не похожий на свою красавицу сестру, явно переживал и за нее, и за деверя и очень хотел быть полезным, старательно вспоминал все, что когда-либо за время знакомства слышал от Богомолова, но пока во всех этих воспоминаниях не было ничего, проливающего свет на причины преступления или хотя бы позволяющего выстроить очередную версию. И Зарубин решился. Идея осенила его примерно полчаса назад, и он, задавая вопросы Вавилову и выслушивая его ответы, параллельно пытался оценить то, что пришло ему в голову. И чем больше оценивал, тем больше собственная идея ему нравилась.

— Вадим Дмитриевич, вы хотите, чтобы покушение на Льва Алексеевича было раскрыто?

— О чем вы, Сергей Кузьмич?! Разумеется, хочу.

— И вы готовы платить за это?

— Кому? — несказанно изумился Вавилов. — Вам? Это что, новые правила такие?

— Видите ли, Вадим Дмитриевич, — терпеливо принялся объяснять Зарубин, — вы сами говорите, что Лев Алексеевич — человек тяжелый, неуживчивый, грубый, несдержанный на язык, а если так, то врагов у него видимо-невидимо. А наши милицейские силы и возможности весьма и весьма ограничены, на одно дело нельзя выделять столько сотрудников, сколько требуется, потому что есть и другие дела, а число сотрудников все-таки ограничено. Если вы действительно заинтересованы в том, чтобы преступник был найден, я готов подсказать вам один вариант. У нас на Петровке много лет работал сотрудник, которого можно было бы привлечь к работе. Но это будет стоить денег.

— Что, бывшие милиционеры все такие корыстные? — усмехнулся Вавилов. — За идею работать не хотят?

— Бывшие милиционеры работают не за идею, а за зарплату, впрочем, как и действующие, — холодно откликнулся Зарубин. — Тот человек, о котором я говорю, работает в частном детективном агентстве, и его время стоит денег, потому что оно — рабочее, а свободного времени у сыщиков не бывает. Вы готовы платить?

— А вы гарантируете результат?

— Гарантирую.

Зарубин очень старался, чтобы голос его прозвучал твердо, но ему самому послышалась некоторая неуверенность. Настя Пална, конечно, человек надежный, но кто его знает… Все-таки театр — это тебе не бандитская группировка.

— У меня нет свободных денег, — ответил Вавилов, немного подумав. — Масштаб моего бизнеса не так велик, как вам, вероятно, кажется. Но если вы уверены в целесообразности того, что предлагаете, я найду деньги, это моя проблема.

И Зарубин с облегчением перевел дух.

* * *

— Ну купи, Настенька, сделай себе подарок ко Дню милиции, — уговаривала Настю Каменскую Ирина Савенич. — Смотри, как тебе идет.

Настя добросовестно смотрела в высокое зеркало и признавала, что да, действительно, этот темно-серый трикотажный костюм с узкой юбкой чуть ниже колена и облегающим коротким пиджаком ей очень идет. Костюм ей нравился, а вот цена — нет. Но для нее главное — уловить идею, понять, вещи из каких тканей и какого фасона и цвета хорошо сидят на ней и не делают еще более блеклой ее и без того бесцветную внешность, которую Настя категорически отказывалась совершенствовать при помощи макияжа. На макияж нужно тратить время, а времени ей жалко. С тех пор, как Настя стала работать в частном детективном агентстве у своего старинного друга Владислава Стасова, у нее появились деньги, и она в принципе нет-нет — да могла бы позволить себе купить какую-нибудь по-настоящему дорогую одежду известной фирмы, но тут она была непреклонна: в бутике она только примеряет и прикидывает, а потом ищет аналогичные вещи в магазинах с «человеческими», а не заоблачными ценами.

Жена Настиного брата Александра Каменского Даша была владелицей как раз такого вот бутика, забитого до отказа брендовыми шмотками, и каждый раз, приезжая сюда для примерок и прикидок, Настя выслушивала Дашкины уговоры что-нибудь купить, но ни разу не отступила от собственных правил: переплачивать за бренд она не собирается, она деньги не на улице нашла, а честно заработала и цену им знает очень хорошо. Сегодня натиск был удвоен: вместе с Настей к Даше приехала и жена Юры Короткова Ира, которая, в отличие от самой Насти, делала в Дашином магазине покупки с нескрываемым удовольствием и при этом не уставала причитать:

— Господи, какая же я толстая корова! На меня совершенно ничего нельзя подобрать, мне все мало и тесно. Если бы я была такой худышкой, как ты, Настюша, я бы уволокла весь магазин на себе, ты какую вещь ни возьмешь — на тебе все отлично сидит. А я пока найду хоть что-нибудь — рак на горе свистнет.

Все-таки Ире удалось найти платье, которое хоть и обтянуло ее аппетитные формы, но выглядело отлично и даже делало ее стройнее. Поняв, что уговорить Настю на покупку не удастся, Даша горестно вздохнула и повела своих гостей в кабинет пить кофе.

— Как Юрка? — спросила Настя Иру. — Справляется? Или скучает?

Вопрос был не праздным. Юрий Коротков был старше Насти и в отставку с должности заместителя начальника отдела ушел раньше нее. Сначала он попытался устроиться в частной фирме, но очень быстро выяснилось, что мужчины его возраста и квалификации востребованы только в одном направлении: уметь решать вопросы и заносить конверты. В первый же раз, как только Коротков позвонил по телефону, указанному в объявлении о том, что требуются сотрудники в службу безопасности, его открытым текстом спросили:

— В каких службах можете решать вопросы?

Тогда он подумал, что ему просто не повезло, и позвонил еще в несколько мест, разместивших такие же объявления. Однако вопросы он услышал те же самые. Что же касается конвертов с деньгами, которые нужно будет «заносить», то тут никто ничего впрямую не говорил, но Юре хватило ума самому догадаться.

Он загрустил и чуть было не запил, и тут подвернулся Александр Каменский со своим банком, у которого был, помимо всего прочего, и целый ряд непрофильных объектов.

— Пойдешь директором пансионата в Подмосковье? — спросил Александр.

Первой реакцией полковника в отставке Короткова был категорический отказ. Он, профессиональный сыщик, милиционер с тридцатипятилетним стажем, — и директор пансионата? Это же курам на смех! Однако время шло, а такой работы, которая заинтересовала бы Короткова и не отпугивала тем, что ему претило, так и не появлялось. И он, скрипнув зубами, принял предложение банкира Каменского.

С тех пор прошло пять лет, и совершенно неожиданно для себя самого Коротков увлекся и загорелся своей работой. Энергичный, инициативный, трудяга, он все время что-то придумывал и усовершенствовал: то стал создавать оздоровительный комплекс, то вводил в столовой разные программы питания — для вегетарианцев, диабетиков, язвенников, детей, то специальные детские программы, чтобы освободить родителей и дать им возможность провести время в фитнес-центре или все в том же оздоровительном комплексе с разнообразными СПА. Кроме того, Юра как человек, который отнюдь не понаслышке знал, до чего доводит пустое времяпрепровождение с водкой, старался максимально занять вечера отдыхающих разными культурными мероприятиями, и в этом ему очень помогло то, что пансионат располагался в живописном месте на берегу озера. Как-то по случаю его жена Ирина порекомендовала режиссеру, у которого в тот момент снималась, при выборе натуры обратиться к Короткову. Юра колебался недолго, разрешение на съемки на огромной территории пансионата дал, но взамен договорился, что помимо официальной оплаты через бухгалтерию будут проводиться творческие вечера с актерами для отдыхающих во всех заездах на протяжении всего периода съемок. Период оказался длительным, потому что снимали сериал, действие которого происходило как раз на берегу озера, и практика встреч с известными артистами и режиссерами стала для пансионата привычной. После этих съемок последовали и другие, уж больно красивой оказалась местность и превосходными — условия работы, а Коротков через Ирину и режиссеров, с которыми знакомился, стал регулярно приглашать экранных звезд на радость всем обитателям вверенного ему пансионата.

Так что с работой у Юры все утряслось, а вот с семьей нелады продолжались. Ира была его второй женой, от первого брака у него остался сын. Сын женат, у него растет дочка, и все они живут вместе с первой женой Короткова Лялей. Главная беда состояла в том, что сын и его супруга крепко пристрастились к алкоголю, и Ляля ничего не может с этим поделать. Конечно, Коротков тоже вмешивался неоднократно, и вел с сыном жесткие мужские разговоры, и пугал, и ругал, и устраивал на лечение, но молодой человек, сначала соглашаясь лечь в больницу, через три-четыре дня убегал оттуда, и все начиналось сначала. И Юрий задумал отсудить пятилетнюю внучку у сына, чтобы воспитывать ее вместе с Ириной, у которой детей быть не может. Ира была согласна, ей хотелось, чтобы у нее с Юрой была полноценная семья с детьми, но Коротков все не мог решиться на первый шаг: все-таки это не шутка — затевать судебную тяжбу с собственным сыном. А то, что судиться придется, не вызывало сомнений, потому что на предложение отца решить дело полюбовно и просто отдать девочку деду на воспитание без каких либо правовых оснований было встречено сыном и невесткой категорическим, хотя и немотивированным отказом.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Ю Несбё «Леопард»

Гипоксия

Она проснулась. Поморгала в кромешной темноте.
Широко разинула рот и задышала носом. Снова
моргнула. Почувствовала, как по щеке течет
слеза, растворяя соль от прежних слез. А вот
сглотнуть слюну не удалось, во рту было сухо.
Щеки словно что-то распирало изнутри. Казалось,
что от этого чужеродного тела во рту голова
ее вот-вот взорвется. Но что же это, что же это
такое, в конце концов? Первое, что она подумала,
когда очнулось, — ей вновь хочется забыться.
Провалиться в теплую и темную пропасть. Укол,
который он ей сделал, по-прежнему действовал,
но она знала, что боль скоро вернется, чувствовала
ее приближение по медленным, глухим
ударам: это биение пульса, это кровь толчками
проходит сквозь мозг. А где тот человек? Стоит
позади нее? Она задержала дыхание и прислушалась.
Ничего не услышала, но почувствовала
чье-то присутствие в комнате. Словно присутствие
леопарда. Кто-то рассказывал, будто леопард
крадется настолько беззвучно, что может
подобраться к тебе совершенно неслышно, что он
даже умеет регулировать свое дыхание, чтобы
дышать в такт с тобой. Задерживать дыхание
тогда, когда ты задерживаешь дыхание. Ей показалось, она чувствует тепло его тела. Чего он
ждет? Она вновь задышала. И ей показалось, что
в то же мгновение кто-то задышал ей в затылок.
Она развернулась, ударила, но удар пришелся
в пустоту. Съежилась, стараясь казаться меньше,
спрятаться. Бесполезно.

Сколько времени она пробыла в отключке?

Препарат действовал молниеносно. Все длилось
какую-то долю секунды. Но этого хватило, чтобы
дать ей почувствовать. Это было как обещание.
Обещание того, что будет дальше.

Инородное тело, лежавшее перед ней на столе,
было размером с бильярдный шар. Из блестящего
металла, испещренное маленькими дырочками,
геометрическими фигурами и какими-то знаками.
Из одной дырочки свисал красный шнур
с петелькой на конце, невольно наводивший на
мысль о Рождестве и о елке, которую предстояло
наряжать в доме у родителей 23 декабря, через
семь дней. Украшать блестящими шарами, фигурками
гномов, корзиночками, свечками и норвежским
флажком. А через восемь дней — петь «Как
прекрасна земля» и увидеть, как загорятся глаза
племянников, открывающих ее подарки. Теперь
бы она все сделала совсем по-другому. Все стало
бы иначе. Со всеми днями, которые она прожила
бы гораздо осмысленнее, гораздо правильнее,
наполняя их радостью, дыханием и любовью.
С городами, мимо которых она только проезжала,
куда она лишь собиралась. С мужчинами, которых
она встречала, и мужчиной, которого она еще не
встретила. С плодом, от которого она избавилась,
когда ей было семнадцать, с детьми, которые у нее
еще не родились. С днями, которые она выбросила
на ветер, потому что думала, что впереди у нее
вечность.

Но тут она перестала думать о чем бы то ни
было, кроме ножа, возникшего прямо перед ее
лицом. И мягкого голоса, который сказал ей, что
она должна взять этот шар в рот. И она это сделала,
конечно, — как же иначе. Сердце ее бешено
колотилось, но она раскрыла рот так широко,
как только смогла, и протолкнула шар внутрь,
и шнурок теперь свисал у нее изо рта. От металлического
шарика во рту появился горький
и соленый привкус, как от слез. А потом голову
ее запрокинули назад, и кожу обожгла сталь,
когда к горлу приставили нож. Потолок и комнату
освещал фонарик, прислоненный к стене в одном
из углов. Серый, голый бетон. Помимо фонарика
в комнате был еще белый пластиковый стол, два
стула, две пустые бутылки из-под пива и два
человека. Он и она. Она почувствовала запах кожаной
перчатки, когда его указательный палец
схватил красную петельку шнурка, свисавшего
изо рта. А в следующий миг ей показалось, что
голова ее взорвалась.

Шар увеличился в объеме и разрывал теперь ей
глотку изнутри. Попытки открыть рот как можно
шире не помогли — давление меньше не сделалось.
Он осмотрел ее открытый рот с сосредоточенным
и заинтересованным видом, такой бывает у зубного
врача, когда тот проверяет, правильно ли поставлены
брекеты. Он слегка улыбался — значит,
остался доволен.

Языком она ощутила, что из шара торчат какие-то
шипы, и это именно они давят на нёбо, нежную
слизистую внизу рта, десны, нёбный язычок. Она
попыталась что-то сказать. Он терпеливо слушал
невнятные звуки, вырывавшиеся у нее изо рта.
Кивнул, когда она сдалась и перестала говорить,
и вынул шприц. Капелька на кончике иглы сверкала
в свете карманного фонарика. Он прошептал
ей прямо в ухо: «Не трогай шнур».

А потом уколол ее в шею сбоку. И она отключилась
за какие-то секунды.

Моргая в темноте, она прислушивалась к своему
испуганному дыханию.

Надо что-то делать.

Она оперлась ладонями о сиденье стула, влажное
и холодное от ее собственного пота, и приподнялась.
Ее никто не остановил.

Мелкими шажками она прошла несколько метров,
пока не наткнулась на стену. Проковыляла
вдоль нее, дальше была какая-то гладкая, холодная
поверхность. Металлическая дверь. Она подергала
засов. Дверь не поддалась. Заперто. Конечно, дверь
заперта, а на что, собственно, было рассчитывать?
Это ей почудился смех или же он раздался в ее
собственной голове? Где тот человек? Почему он
затеял с ней эту игру?

Надо что-то предпринять. Надо подумать. Но
для того чтобы думать, необходимо избавиться
от этого металлического шара, не то от боли она
сойдет с ума. Она засунула большой и указательный
пальцы в уголки рта. Почувствовала шипы.
Попыталась засунуть пальцы под один из них.
Бесполезно. Подступил кашель и следом паника:
дышать было невозможно. Тут она сообразила,
что из-за этих шипов горло распухло изнутри,
и скоро она задохнется. Она принялась колотить
в железную дверь, попыталась крикнуть, но металлический
шар глушил звук. Она сдалась. Прислонилась к стене. Прислушалась. Ей почудилось или
же она действительно слышит чьи-то осторожные
шаги? Неужели он ходит по комнате, играя с ней
в жмурки? Или это ее собственная кровь пульсирует
в ушах? Стараясь не обращать внимания на
боль, она сжала рот. Ей только-только удалось загнать
шипы назад в шарик, но они снова заставили
ее широко распахнуть рот. Казалось, что шарик
пульсирует, что он превратился в сердце из железа,
стал частью ее самой.

Надо что-то предпринять. Надо подумать.

Пружины. Под этими шипами — пружины.

Шипы вылезли, когда он дернул за шнур.

«Не трогай шнур», — сказал он.

А почему? Что тогда будет?

Она сползла по стене и села. От бетонного пола
шел сырой холод. Снова захотелось крикнуть, но
она не посмела. Тишина. Молчание.

О, слова, что она сказала бы всем, кого любит, —
вместо слов, которыми просто заполняла молчание,
общаясь с теми, кто ей безразличен!

Нет никакого выхода, нет. Только она сама и эта
безумная боль, и голова вот-вот взорвется.

«Не трогай шнур».

А может быть, надо потянуть за него, и шипы
уберутся назад в шарик, и боль уйдет?

Мысли двигались по кругу. Сколько она уже
здесь? Два часа? Восемь часов? Двадцать минут?

Если бы все было так просто — потянуть за
шнур, — почему же она этого до сих пор не сделала?
Только потому, что тот человек, совершенно явно
сумасшедший, ей запретил? Может, это элемент
игры, чтобы обманом заставить ее терпеть эту
совершенно ненужную боль? Или же смысл игры
заключался в том, чтобы она, несмотря на предупреждение,
как раз и дернула бы за шнур, чтобы…

чтобы произошло что-то ужасное. А что может
произойти? Что это за шарик?

Да, это была игра, чудовищная игра. Потому
что деваться некуда. Боль становилась все
невыносимее, горло распухло, она вот-вот задохнется.

Она снова попыталась закричать, но крика не
получилось, только какой-то всхлип, и она моргала
и моргала, но слез не было.

Пальцы нащупали шнур, свисавший изо рта.
Осторожно потянули.

Она, разумеется, сожалела обо всем, чего не
успела сделать. Но если бы ее по какому-то недоразумению
вдруг переместили в какое-то совсем
другое место, не важно куда, она согласилась бы на
что угодно. Она просто хотела жить. Какой угодно
жизнью. Вот и все.

Она дернула за шнур.

Из шипов выскочили иглы. По семь сантиметров
каждая. Четыре прошили ее щеки, две вонзились
в гайморовы полости, две прошли в нос, две
пронзили подбородок. Одна проткнула насквозь
пищевод, а еще одна — правое глазное яблоко. Две
иголки прошли через заднее нёбо и достигли мозга.
Но непосредственной причиной смерти стало не это.
Из-за металлического шарика она не могла выплюнуть
кровь, хлынувшую из ран прямо в рот. Вместо
этого кровь устремилась в гортань и дальше,
в легкие. Из-за этого кислород перестал поступать
в кровь, что, в свою очередь, вызвало остановку
сердца и то, что судебный медик в своем отчете
назвал церебральной гипоксией, то есть нехваткой
кислорода в мозгу. Иными словами, Боргни Стем-Мюре
утонула.

Проясняющая темнота

18 декабря

Дни стали короче. На улице еще светло, но здесь,
в моей монтажной, вечная темнота. В ярком
свете настольной лампы люди глядят с фотографий
на стене раздражающе радостно, будто
ни о чем не догадываются. Они полны ожиданий,
точно даже не сомневаются, что впереди у них
долгая жизнь, раскинувшаяся во все стороны
спокойная гладь времени. Я их вырезал из газеты,
убрав выжимающие слезу рассказы о семье в шоке
и выкинув леденящие кровь описания найденного
трупа. Оставил только непременную фотографию,
отданную настырному журналисту
родственником или другом, — снимок, сделанный
в счастливый миг, когда она улыбалась, словно
была бессмертной.

Полиции известно немного. Пока. Но скоро
работенки у нее прибавится.

Что это такое, где оно сидит, — то, что
превращает человека в убийцу? Это что-то
врожденное, заложенное в некоем гене, наследственная
предрасположенность, которая у кого-
то есть, а у кого-то нет? Или же оно возникает
в силу необходимости, развиваясь по мере
углубления контактов с миром, — некая стратегия
выживания, спасающая жизнь болезнь,
рациональное безумие? Потому что если телесная
болезнь — это обстрел, лихорадочный
огонь, то безумие — это вынужденное отступление
в укрытие.

Лично я считаю, что способность убивать
изначально присуща каждому здоровому человеку. Наше существование — это битва за блага,
и тот, кто не может убить ближнего своего, не
имеет права на существование. Убить, что ни
говори, означает всего лишь приблизить неизбежное.
Смерть ни для кого не делает исключений,
что хорошо, поскольку жизнь есть боль
и страдание.

В этом смысле всякое убийство — акт милосердия.
Просто этого не понимаешь, пока
тебя греет солнце, вода, журча, приближается
к губам, и ты чувствуешь идиотскую жажду
жить с каждым ударом сердца и готов заплатить
за одно мгновение всем тем, чего добился
в течение жизни: достоинством, положением,
принципами. Именно тогда надо решительно
вмешаться, не обращая внимания на этот сбивающий
с толку, слепящий свет. Помочь оказаться
в холодной, преображающей темноте. И почувствовать
холодную суть. Истину. Ибо именно
ее я искал. Именно ее я нашел. То, что делает
человека убийцей.

А как же моя собственная жизнь, неужели
я тоже думаю, что она — бесконечная морская
гладь?

Вовсе нет. Вскоре и я окажусь на свалке
смерти, вместе с исполнителями других ролей
в этой пьеске. Но как бы ни разложился мой труп,
хоть даже до самого скелета, у него на губах все
равно будет играть улыбка. Именно ради этого
я сейчас живу, это единственное оправдание
моего существования, моя возможность очиститься,
освободиться от позора.

Но это только начало. А сейчас я выключаю
лампу и выхожу на дневной свет. Хотя день
и короток.

Купить книгу на Озоне

Глава из романа Николая Свечина «Между Амуром и Невой» («Демон преступоного мира»)

Вечером того же дня лобовские эмиссары выехали из Томска далее на восток, в ямщицкой тройке с малым конвоем. Уголовными преступниками они не считались, платили исправно, и начальство не видело причин отказывать странным «спиридонам».

Начался последний отрезок пути в 2700 верст до Нерчинска через Красноярск, Иркутск и Верхнеудинск. От Томска начинаются жидкие леса с болотами и идут до Енисея. Путники вкусили полной мерой все тяготы Сибирского тракта: вечно пьяных возниц, немыслимые ухабы, жуткую мошку и полуживых от тяжелой службы лошадей. Даже опытный Лыков, объездивший уже и Европу, и Кавказ, нигде еще не встречал такого…На печально знаменитой Козульке — двадцатидвухверстовом, самом страшном переходе за Ачинском — коляска сначала дважды опрокинулась, а затем совсем развалилась прямо на ходу. Лыкова и Челубея вывезли из беды почтальоны. Солдатик, что сопровождал их, сломал при падении ключицу и остался на станции Чернореченской. Дальше они ехали уже без конвоя, на вольных (в Сибири именуемых «дружками»), выдавая себя за торговых людей. То и дело обгоняли лобовцы пешие этапы, по колено в грязи месившие тракт; и арестанты, и конвоиры равно выбиваются из сил, а некоторые просто падают и умирают на этой адской дороге. Навстречу попадались длинные чайные обозы из угасающей уже Кяхты, а также казенные золотые эстафеты с кабинетских приисков, везущие по оказии в отпуск в Европу сибирских чиновников с семьями. Часто встречались идущие туда же, на запад, люди группами по пять-семь человек, одетые в рваные полушубки и азямы, тихие, боязливые, за версту сходящие с обочины и сдергивающие шапки — беглые с каторги. На тракте никому в голову не приходило ловить их или спрашивать документы; уж ежели сумели обогнуть Байкал и проскочить благополучно мимо Иркутска — их счастье, до самого Томска теперь не тронут.

Проехали самый красивый город восточнее Урала — Красноярск, переправились через суровый Енисей и оказались наконец в тайге. Потянулись бескрайние и однообразные леса, наполненные цветущими травами, но не дающие ничего взору — одна и та же бессменная картина с утра до вечера. Дорога стала лучше, а беглых на ней больше. Начали попадаться староверческие села. Сектаторы¹ — наиболее здоровая часть здешнего населения; в одном только Забайкалье их проживает более сорока тысяч. В Западной Сибири староверов называют «каменщиками», а в Восточной — «семейскими». Честные и трудолюбивые, они выгодно отличались от так называемых сибиряков, потомков каторжников и поселенцев, прославленных злобой и ленью. Села, поставленные сектаторами, вытянулись вдоль тракта. Они приятно поражали чистыми домами, а еще более гордыми и гостеприимными людьми, трудолюбием составившими себе невиданный в России достаток. Огромные шестистенки, комнаты заставлены фикусами и венскими стульями, стены обиты суконными обоями с ворсом — благодать! И у каждого в горнице — духовные книги…

Столицу Восточно-Сибирского генерал-губернаторства город Иркутск проскочили быстро; запомнился он Китайской улицей с китайской же ярмаркой, где Челубей, к горю хозяина, ударом кувалды сломал силовой аттракцион. Пересекли на шхуне неповторимый Байкал, наняли в Верхнеудинске курьерских и помчались дальше. Перевалили невысокий Яблоневый хребет, и через Читу, Нерчинск и Сретенск вышли на Кару. Все, приехали!

Нерчинский каторжный район охватывает все Забайкалье до слияния Шилки с Аргуном и занимает площадь 650 000 квадратных верст. Это — как Франция, Бельгия, Нидерланды и Швейцария вместе взятые…Административным центром района является вовсе не Нерчинск, а Нижняя Кара. Название это здесь расхожее. Собственно Кара — это небольшая речка, впадающая в Шилку в двухстах верстах ниже Сретенска. В этом месте угрюмые лесистые горы расступаются и создают очень живописную и просторную долину; в центре ее расположен первый поселок Усть-Кара. В пятнадцати верстах выше по течению находится Нижняя Кара, местная столица, в которой живет все здешнее начальство. Еще в тридцати верстах выше, где долина исчезает и снова появляются горы, притулилась третья Кара — Верхняя. В районе находятся четыре исправительных тюрьмы (одна из них политическая), и четыре группы собственно каторжных тюрем на казенных серебряно-свинцовых рудниках; всех арестантов числят в три тысячи человек. Охрана — четыре пехотных казачьих батальона и жандармская команда при «политиках».

Лыков с Челубеем добрались до Нижней Кары на сорок третий день после выхода из Москвы. Была уже вторая половина августа; густо резвилась мошка, стояло тягучее теплое сибирское лето. Городок разросся вокруг новой тюрьмы на шестьсот заключенных, самой большой в Забайкалье. Площадь перед ней сформировали каменные здания администрации и каменная же церковь, все остальное вокруг было скроено из лиственницы. Веером от площади расходились улочки с крепкими ухоженными избами с палисадами, затем вскоре они вдруг обрывались, и вверх по склонам сопок карабкались уже пригородные слободы, застроенные какими-то грязными курятниками. Самая высокая из сопок удивляла своим видом: одна половина её была лесистой, а вторая лысой, как голова каторжного. По этой причине гору прозвали Арестантская башка; туда ходили за дровами. Город состоял из трех частей: ядро — тюрьма и власть; мякоть вокруг — мещане и прочие люди свободных сословий, и наконец снаружи, словно скорлупа — колонии поселенцев. Эти клоаки окружали каждый город в Забайкалье; в них селились вышедшие из каторги, и еще так называемые «вольные», то есть, каторжники, кто своим поведением, а чаще деньгами выслужил легкие работы.

Человек, которого искали Лыков с Челубеем, тоже был вольным. Иван Богданович Саблин состоял писарем в канцелярии каторжного района, пользовался доверием начальства и обитал в собственном домике на хорошей улице. Правила для вольных просты: появиться на утренней и вечерней поверках; не выходить из дома после семи часов вечера; не покидать без разрешения границ района. Жалование за вольную работу выдавалось натурой, потому не возбранялось вести подсобное хозяйство. Вот почему, прибыв в город в пять часов пополудни, посланцы Лобова обнаружили своего резидента копающимся на огороде.

Саблин, видимо, ожидал гостей и потому не удивился. Челубей сказал просто:

— Мы от Анисима Петровича.

Писарь отложил мотыгу, кивком отпустил помогавшую ему бабу и усадил гостей на скамью у задней стены двора, с улицы не видимую.

— Вот, здесь ваше жалование за полгода, — Челубей выложил из мешка девять тысяч рублей, полученных ими позавчера в читинской переводной конторе по привезенной из Петербурга ассигновке.

Саблин молча сунул пачки ассигнаций за пазуху. Лыков внимательно изучал его, и резидент ему нравился. Есть люди, похожие на деревья: один смахивает на дряблую осину, другой — на крепкий и самодовольный дуб. Иван Богданович видом своим напоминал кряжистую и сильную, спокойную сосну — весь какой-то битый, опытный, умеющий выживать…

Постепенно они разговорились. Лыков, представившись, сказал:

— У нас два поручения. Первое — помочь вам, и не только деньгами, но и устранить затруднения, которые возникли. Нужно зачистить начало «Этапной цепочки»… до блеска. Если надобно применить для этого силу — скажите; но лучше бы, по-моему, обойтись только деньгами. Вот здесь тридцать пять тысяч на расходы по службе; если мало, мы привезем из Читы еще.

Второе поручение — разобраться, кто охотится за нашими «золотыми фельдъегерями», и наказать их, вернув по возможности золото. Нам нужно ваше мнение, как здешнего человека: слухи, подозрения, догадки. Может, кто что сказал в кабаке, или человек неожиданно разбогател…Оба курьера пропали между Желтугой и Усть-Карой, не доехав досюда. Нам с Яковом придется пробраться туда и вернуться по их следам, разнюхивая все по дороге. Потребуется ваша помощь — как в организации поездки, так и в самом расследовании.

— Понятно, — тряхнул седой головой Иван Богданович. — Деньги кстати, и вы правы: лучше сговариваться рублем, а не пулей. Прошу довести это мое мнение до сведения Анисима Петровича. Тут такое твориться, что патронов не хватит… И потом, наше дело — хоть «Цепочка», хоть контрабанда золота из Китая — требуют тишины, а не стрельбы.

Касательно первого вопроса. Затруднения тут серьезные и создает их серьезный человек, а именно Лука Лукич Свищев по кличке Бардадым². Еще он прозывается «губернатором Нерчинского каторжного района». Власть его и впрямь не хуже губернаторской: Бардадым — это забайкальский Лобов. Он купец первой гильдии, торгует по всей области водкой и кирпичным чаем, который, кстати, монголы и буряты с песнями меняют на самородки. Поставляет пушнину в Европу; имеет и прииски. Содержит гостиницы с трактирами в Селенгинске и Сретенске, торговый дом в Чите и золотоплавильню в Вернеудинске. Здесь же, на Каре, ему принадлежит почитай, что все. У Свищева отряд в полсотни вооруженных людей, во главе которого Стогомет — головорез что надо, всю округу затеррорил. С противниками Луки Лукича он расправляется так: привязывают человека спиной к доске, с другой стороны которой уже прибита, посредине, колода, затем поднимают доску за концы, да и бросают. Получается перелом позвоночника без каких-либо наружных признаков повреждений…

Для особо трудных заданий у Свищева имеются два доверенных человека: Юс Большой и Юс Маленький³. Первый здоровый, как черт, высоченный и простоватый парень. Второй пониже вас будет, Алексей Николаич, но — очень опасный. Силы неимоверной и весьма опытный в бою; равных ему нет, говорят, во всем Забайкалье. Настоящий шибенник⁴. Людей он тут перебил — страсть, и не имеется на него никакой управы, почему Бардадыма все и боятся.

Проживает господин Свищев в тайге в восьмидесяти верстах от Усть-Кары, в «губернаторском дворце». Это большое поместье, размером с целую деревню. Что там творится — никто точно не знает, но рассказывают страшноватые вещи. Будто бы там есть рабы — пойманные в тайге беглые, и плюсом выкраденные недруги Бардадыма. Здесь часто люди пропадают…Имеется, якобы, и пытошная тюрьма, с дыбой и виселицей (Свищев любитель этого дела), и также целое кладбище потаенное в овраге поблизости. Гарем тоже — Лука Лукич и до баб специалист. Кроме того, говорят, что он чеканит в своем дворце монету из краденого казенного золота. Монета хоть и поддельная, но содержание драгоценного металла в ней больше, чем в настоящей — туда меньше лигатуры добавляют. Буковка «Р» на ней особенная, чуть наклонена влево по сравнению с государевым штемпелем; увидите где — советую прикупить.

А еще Лука Лукич у нас охотник на людей. Это такое чисто забайкальское занятие, не он один им тут балуется. «Братские» — то бишь буряты — спокон веку убивают в тайге беглых; между ними уже восемьдесят лет война идет. За поимку каторжного и сдачу его полиции положено три рубля премии, но местные предпочитают не связываться с властями, а убивают из-за одежды. Есть даже такая бурятская поговорка: «С белки одну шкурку снимешь, а с беглого три». В том смысле, что полушубок, азям и рубаху. Охотиться на людей в тайге особливо прибыльно по осени, когда с частных приисков уходят отработавшие свое старатели. Каждый из них за лето что-нибудь, да обязательно попёр у хозяина; меньше двух фунтов не бывает, а попадаются и такие, что спрятали и по восемь, и по десять. Кроме того, «горбачи» тоже начинают пробираться в города, чтобы продать добытое золото. Оно же здесь прямо под ногами валяется! В горах находит человек речку, никем не занятую, и все лето моет, а живет в землянке. Бывает, столько намоет, что не в силах унести. И вот начинается по целому Забайкалью охота…Купцы, мещане, ссыльнопоселенцы — все вооружаются и в тайгу на промысел. Есть целые деревни, которые живут исключительно разбоем. Сибиряки это такой народ: вор на воре, а смертоубийство в порядке вещей. Имеются местные знаменитости, что кончили в тайге по восемьдесят и по сто человек…А чтобы полиция не привязывалась, трупы режут на куски и разбрасывают или зарывают в землю. Вон в соседней Чите о прошлом годе повесили за ограбление почты и убийство пяти человек городского голову, купца первой гильдии, и его сообщника — действительного статского советника, директора почтовой конторы. Попались потому только, что одного ямщика ранили, да не добили, а он за ночь, в крови, добрался прямо до крыльца губернатора Забайкальской области. А до того тридцать лет стреляли эти два туза людей по тайге, все знали, и ничего…

Так и Бардадым: высылает на поиск своих головорезов, но и сам дома не сидит. Берет с собой обоих Юсов и, так сказать, для удовольствия… пошаливает. Всегда старается убить лично, собственными руками, и счет ведет каждый год, сколько народу на тот свет спровадил. Пули себе завел особые, из родия. Это такой редкий металл, добывается при обработке самородной платины; очень стойкий, не растворяется даже в «царской водке». Вроде визитной карты господина Свищева — чтобы знали, что «сам» стрелял.

Для чего я это все рассказываю? Потому, как Лука Лукич прознал про «Этапную цепочку» и весьма ею заинтересовался. Пришел сюда; мы имели с ним долгую беседу. Люди деньги зарабатывают, а с ним не делятся! Очень это показалось ему обидным. Я ему: «Вы лучше помогите чем, тогда понятно, за что платить; а запросто так не пойдет». Он мне ответил: «Ты, дурак, не понимаешь, что Свищеву самые большие деньги надо платить за то, чтобы он не замечал, что ты есть такой на белом свете. А чтобы ты лучше осознал и хозяину своему доложил, устрою я тебе, чувырло, веселую жизнь». И устроил.

У нас здесь царевой власти никакой нет, все решают два человека. Первая сила — это Бардадым, а вторая — полковник Николай Андреевич Потулов, начальник Нерчинского каторжного района. Между собой они давно уже договорились и рвут на части народ в полном согласии. Свищев помогает Потулову обворовывать каторжных, а еще они на пару разувают казну. С кабинетских приисков полковник каждый год ворует несколько пудов золота, но ведь его надо еще суметь продать! Казна скупает металл у частных старателей, имеющих патент на добычу, по цене 3 рубля 57 и ¾ копейки за золотник⁵. А промышленники берут его у «горбачей» по полтора рубля, продавая затем казне за настоящую цену от своего имени. Так вот, Свищев забирает у Потулова все украденное им золото по ценам казны! Чем очень его обязывает…Поэтому уже через день после нашего с Бардадымом разговора господин полковник придрался ко мне по пустяку и засадил на неделю в карцер. По выходе же запретил допускать меня в канцелярии до бланков паспортов и к печатям, а раньше я имел доступ ко всему и свободно выправлял беглым документы. Вот… Смекнул я, что такая «веселая жизнь» застопорит всю «Цепочку», и начал на свой страх и риск отстегивать Свищеву двадцать процентов от заработанных на беглых денег. Сказал ему, что вызвал представителя от Лобова для окончательных переговоров, так что, он вас ждет. Мое мнение, повторюсь — откупиться. Здесь, в районе, нам с Бардадымом не справиться; это не Москва, куда можно за ночь приехать, шлепнуть, кого хочется, и уехать обратно…

— Шлепнуть можно и здесь, — осторожно сказал Лыков.

— Можно, — согласился Саблин. — Пуля дура, она кого хочешь возьмет. И господин Свищев ее, по правде, давно уже выслужил. Но это целая война, требующая людей, денег, времени. А потом: вот, например, вы с Челубеем подловили его где-нибудь на лесной дороге (хотя он всегда передвигается с сильной охраной). Стрельнули. И что дальше? Такое начнется — не приведи Господи! Изменится же весь расклад. Кто придет заместо покойника? Не станет ли только хуже? А ну, как возвысятся «духовые»? Тут двадцатью процентами не обойдешься — эти вообще пределу не знают. Я против!

— Анисим Петрович велел Бардадыма списать в расход, — лаконично сообщил молчавший до сих пор Челубей.

— Понятно, — только вздохнул Саблин; хотел еще что-то добавить, но промолчал.

«Какие же ты еще получил инструкции, секретные от меня?» — подумал про себя Лыков, но вслух спросил другое:

— А по второму вопросу что полагаете, Иван Богданович? О пропавших «фельдъегерях».

— Определенно сказать трудно. Может, кто из желтугинских нагнал, чтобы продать потом это золото по второму разу. Может, «духовые» перехватили; места у слияния Аргуни и Шилки дикие, и тамошней рвани никто не указ. А может, и Лука Лукич реквизировал.

— Понятно. Мы у вас поживем день-два; надо подготовится к поездке, транспорт заказать, оружие запасти…

— Транспортом займусь я, — второй раз открыл рот Челубей, — а Иван Богданыч мне поможет.

— Лады. А я познакомлюсь с Бардадымом.

Саблин с Недашевским переглянулись.

— Только уж поосторожнее там с Юсами, — сказал резидент и неодобрительно покачал головой.

---

¹Старое написание слова «сектанты».

²Бардадым — король черной масти в картах (каторжн. жаргон).

³Буквы старославянской азбуки.

⁴Шибенник — висельник, разбойник.

⁵Золотник — 4,266 грамма.

Глава из романа Николая Свечина «Между Амуром и Невой»

На углу Грачевки и Цветного бульвара стоит трехэтажный приземистый дом Внукова. Своим длинным скучным фасадом он выходит на Трубную площадь. Место на Москве известное: два верхних этажа занимает разгульный трактир «Крым», притягательный центр для любителей низкопробного веселья. Во втором этаже — ресторанные залы, отделанные ярко, но аляповато, с эстрадой для оркестра, органом и двумя хорами — цыганским и русским; они всегда набиты подгулявшими купчиками, приезжими провинциалами, людьми неопределенных занятий, но с деньгами, и кокотками с претензией, но без денег. Третий этаж — уже трактир, там гуляют шулера, лошадиные барышники, спивающиеся отставные офицеры, публика хоть и мутная, но сравнительно чистая; веселят ее гармонисты. Под этими храмами Бахуса, в цоколе, торговые и складские помещения, а еще ниже, на глубине двух саженей, не видимый ниоткуда — «Ад».

«Ад» разделен на две части. Первая, общедоступная, представляет собой огромный, освещаемый газовыми рожками подвал, в котором в правильном порядке расставлены две сотни столов: и вдоль стен, и, не менее густо, посередине. Пол засыпан опилками, ежедневно меняемыми, но все равно грязно и пахнет псиной…За столами — до тысячи пьющих, орущих, играющих в карты, а часто и дерущихся между собой мужчин и женщин. Это всё те, кто, как говориться, перековал лемех на свайку. Вот сидит коротко остриженный мужик и с наслаждением пьет странную смесь: ром пополам с чаем. Это, почему-то, любимый напиток обратников (беглых с каторги), а острижен человек коротко для того, чтобы волосы выросли потом равномерно по всей голове.¹ За соседним столом двое в аккуратных креповых поддевках употребляют «желудочную» и негромко о чем-то договариваются. Это маклаки, всегдашние конкуренты тряпичников, профессиональные скупщики краденого. В Питере тряпичники верховодят и побеждают маклаков, а в Москве, наоборот, ветошные артели слабы и мало уважаемы. Далее сразу десять плечистых парней, у каждого на коленях по «тетке», пьют крепкую «канновку» и говорят негромко и скупо; это зашли с Хитровки пропить ночную добычу «волки Сухого оврага». В углу два маровихера вцепились друг другу в бороды и мутузят по бокам кулаками — не поделили «слам». От стойки прибегают вышибалы. Несколько взмахов, и скандалистов выволакивают за ноги на улицу, а они, меланхолично глядя в потолок, выплевывают на пол выбитые зубы… Крики, визги, смех, звуки гармоники и непристойные куплеты «Чибирячки» сливаются в один сплошной гул.

Вторая часть «Ада», называемая «Треисподней», доступна весьма немногим. В конце необъятного зала — сто саженей в длину — неприметная дверь, это и есть проход в чистую половину. У двери сидят на табуретах два спокойных молодца. Пропускают они лишь тех, кого знают в лицо, и за весь день не выпьют даже пива. И за весь день не более десятка человек, чаще всего с узлами в руках, не здороваясь, пройдут мимо них. В чистой половине несколько комнат, есть и с кроватями — для наиболее уважаемых посетителей; там обретается головка самых опасных на Москве людей.

Челубей с Лыковым спустились в грязную половину «Ада» без пяти минут три. Огляделись, подошли к стойке. Мужик в фартуке сразу обратил к ним свое рябое, со шрамом на скуле, лицо.

— От Лобова, — тихо сказал Челубей.

Кабатчик молча кивнул, вышел из-за стойки и повел их в «Треисподню». Там сказал одному из караульных: «от Лобова». Тот без лишних слов поднялся и скрылся в проходе.

Потянулись несколько долгих минут. Питерцы стояли под наблюдением кабатчика и второго охранника. Затем вместо одного ушедшего вышли сразу четверо, все как на подбор, ростом с Челубея. Тщательно обыскали гостей, потом обступили наподобие каре и двинулись внутрь.

— Не вздумайте токмо дурить, — прохрипел старший; Лыков молча кивнул.

Они прошли чисто выметенный коридор, свернули направо, потом налево, и оказались в небольшом зале, хорошо освещенном и газом, и свечами. Обычная трактирная стойка с томпаковым самоваром, графинами и подовыми пирогами. Высокий потолок. С посудного шкапа свисают засиженные мухами ароматические флаги; в углу чуть слышно шелестит вентилятор. Длинный стол посреди, за ним с десяток мужчин, молча с интересом смотрящих на гостей. И в тишине — сочное чавканье. Сидящий во главе стола бородач, с обрюзгшим лицом, хитрыми и одновременно наглыми глазами, подцепляет двумя пальцами с блюдца шептала² и кидает их в рот.

— Ну, с чем пожаловали, питерские стрекулисты? — громко спросил Анчутка, показав действительно гнилые, как и говорил Озябликов, зубы. Свита «короля» подобострастно засмеялась. — Может, сорги³ хотите подзанять? Али бабы вам наши московские ндравятся?

Четверо охранников, по двое на каждого, застыли за спинами лобовских послов, да и прочее анчуткино окружение не походило на собрание библиотекарей. Поэтому Челубей вежливо ответил:

— Анисим Петрович передает вам, уважаемый, свои наилучшие пожелания и заранее благодарит за потраченное на нас время.

— Хм… Черт с вами, потрачу минутов пять. Что за дело у Лобова ко мне? Говори при всех.

— Анисим Петрович давно уже получает шлихтовое золото из Сибири по налаженным связям…

— Знаю, с Желтуги ему песок возят; говорят, пудов до десяти за год берет. И чево? Я тута при чем?

— В начале зимы, а затем еще в марте, пропали два подряд «золотых фельдъегеря». Разумеется, вместе с товаром. Вы, господин Ещин, человек влиятельный и много знающий. Не слышали ли чего важного об этих пропажах? Может, догадку какую имеете, что помогла бы нам разобраться?

Анчутка наморщил лоб, недоуменно посмотрел на окружающих.

-Мишка! Может, ты слямзил? Ежели так, то верни хорошим людям ихнее добро в зад!

И первым засмеялся собственной шутке; свита охотно его поддержала. У Челубея только чуть двинулось плечо, как сзади ему в спину тот час же уткнулись два ножа.

— Ты, татарчонок, зубами мне тута не лязгай, нето в совок их соберешь, — зло отрезал Анчутка. — Кому не мило — тому в рыло! Лобову своему передай: догадка у меня и впрямь имеется, что взяли его рыжье духовые, их за Буграми дополна. Пусть сам в этом разбирается, а мне некогда. И нехай боле никто ко мне от вас не ездит! Заявятся — уши срежу по самый пупок! Лешак, проводи энтих мухоротов…Надо бы им, из уважения, по шеям настучать, да простим по первости.

На этом аудиенция закончилась. Под конвоем той же четверки Лыков с Челубеем молча прошествовали через весь подвал до выхода на улицу. Прощаться не стали. Вышли из «Ада» целые и невредимые — и на том спасибо.

Питерцы так же молча обошли квартал Грачевки, вернулись дворами и засели, как и готовились, в портерной на углу; и стол у окна нашелся. Хмурый официант Прохор вернул им в уборной оружие и принес пенника⁴ с салфеточной икрой. Потайной вход в чистую часть «Ада» был с их позиции невидим, потому, как находился ниже мостовой, с которой спускалась к нему неприметная лестница. Челубей оставался спокоен и собран; Лыков тоже давно унял волнение. Минуты Анчутки были теперь сочтены…Обсудили вполголоса диспозицию: грех Бога гневить. Могли намять бока, но не намяли; могли приставить «хвост» на выходе, но не сочли нужным. Легкомыслие московского «короля» поражало: как он дожил до сей поры с таким умишком? И как вообще сумел занять трон? В войске Лобова такой человек получил бы под начало только улицу, и была бы та улица далеко от Невского проспекта…

Через сорок минут во двор въехала одноконная щегольская коляска, на козлах которой громоздился великан в синем кучерском чапане и черной шляпе с галуном. Коська-Сажень нагло поставил лошадь прямо у выхода из кухмистерской, бросил поводья и раскурил папироску. Челубей с Лыковым расплатились, но задержались у стойки, расспрашивая полового о наемных квартирах. Далее оставаться делалось неловко, но Анчутка все не выходил. Появился он, когда питерцы, исчерпав все темы, поплелись уже к выходу. Грузно забрался в коляску, матюгнулся без повода; кучер застегнул кожаный фартук и снялся с тормоза. Тут все и произошло.

Челубей вышел из портерной, сделал четыре шага и оказался прямо перед лошадиной мордой. Крепко взял лошадь под уздцы, посмотрел внимательно на нее, потом на верзилу-кучера. Поджарая саврасая бахматка косила на него влажным карим глазом.

— Эй, шпанка! А вот ожгу!

Челубей, как бы испугавшись, бросил вожжу и тут же, внезапно и быстро, ударил савраску кулаком под ухо. Лошадь брыкнулась и повалилась на бок, обрывая постромки; изо рта ее полезла пена.

-Ле-е-е-шай! — заревел возница и спрыгнул с козел, огромный и страшный. Челубей с трех аршин хладнокровно выстрелил ему в грудь. Полетели клочья ваты, великан откинулся на борт коляски, но быстро оправился. Недашевский выстрелил вторично, целя прямо в сердце. Коська-Сажень, матерясь, пошарил в ногах, вынул топор и двинулся на стрелявшего.

Яков растерянно опустил руку с револьвером, затравленно обернулся. Тут из-за экипажа вышел Лыков и сильным ударом ноги сзади подшиб Коське коленный сустав. Тот охнул и опустился левое колено; голова его при этом оказалась на уровне лыковского плеча. Алексей, не мешкая, ударил его с разворота в висок, вложив в кулак весь свой вес.

«Первый на Москве богатырь» даже не застонал. Его повело в сторону, он навалился на переднее колесо, обнял, словно лучшего друга, и затих, как заснул. Алексей оглянулся на Челубея: тот стоял бледный, с дымящимся «смит-вессоном» в руке, и смотрел на поверженного великана.

Лыков шагнул к кучеру и дернул его за продырявленную в двух местах полу чапана. Под ним, нашитые на поддевку, обнаружились блестящие латунные иконки и ладанки. Их было множество, не менее сотни; в три слоя они сплошь покрывали бугристую грудь Коськи-Сажени, словно панцирь.

За кожаной полостью раздался знакомый щелчок. Лыков прыгнул к Челубею, схватил его за загривок, мощным рывком пригнул к земле и пригнулся сам. Из утробы коляски раздались выстрелы, и два заряда волчьей картечи пролетели над их головами. В портерной за их спинами послышались крики и стон. Питерцы выпрямились и заглянули в коляску. За обрывками полости обнаружился Анчутка с двуствольным обрезом в руках, с испуганными, ошалелыми глазами.

— Привет вам от Анисима Петровича, — вежливо сказал Челубей и выстрелил московскому «королю» в лоб.

Тут только раздались голоса и топот множества ног снизу, из подвального выхода «Ада». Лыков и Челубей бросились туда. Алексей взвел свои револьверы и осторожно заглянул на лестницу. На ее ступенях, и дальше в коридоре, столпился десяток человек из анчуткиной свиты, те, что смеялся над питерцами час назад. Сейчас, тесно сгрудившиеся в узком пространстве, стесняющие друг друга, они были беззащитны перед Лыковым, как стая куропаток на мушке у охотника. Алексей стоял над ними и все не начинал стрелять: эти десять пар глаз живых еще людей, смотрящих на него из своей ловушки снизу вверх, мешали ему нажать на спуск. Не кстати он вспомнил и про разрывные пули, и опустил оружие. Возможно, анчуткинцы так бы задом-задом и ретировались в свой подвал, но у кого-то из них сдали нервы. С их стороны раздался выстрел, и пуля чиркнула Алексея по волосам. Он нажал на оба курка сразу…В несколько секунд Лыков разрядил барабаны в мечущуюся внизу толпу. Поскольку капсули у него были из бездымного кардита, он все видел и мог поэтому брать верный прицел. Яков тоже стрелял. Когда закончились патроны, они с Челубеем быстро, почти бегом, двинулись вверх по Грачевке, на ходу перезаряжаясь. Отошли на пятьдесят саженей и только тогда оглянулись. Лежала мертвая лошадь, мертвый кучер обнимал колесо своего экипажа. Из «Ада» так никто и не вышел.

— Да, — вымолвил сдавленным голосом Челубей. — Как ты тогда сказал нашему Ваньке? «Еду, еду, не свищу, а наеду — не спущу!»…

Поплутав быстрым шагом десяток минут по Грачевке и Колосовому переулку, они сели на извозчика и велели ехать в Хамовники. Надо было быстро забрать вещи и где-нибудь укрыться до вечера. По пути решили: заметать следы будут как следует. Доедут на перекладных до Царицыно — первой станции Московско-Курской дороги, и там уже сядут на поезд до Молоди.

Челубей и Лыков вошли в трактир постоялого двора, внимательно огляделись. Обычная картина. Сидят артельщики, пьют кто чай, кто портвейн. В углу три еврея с пейсами мастерят очередную «дуру»: в мездру дешевого польского бобра вшивают седые волосы енота, чтобы продать потом за дорогущего камчатского бобра. У самой лестницы на второй этаж четверо, по виду рабочие, азартно режутся на бильярде. Все вроде бы спокойно.

Два пожилых еврея с головой ушли в работу, а третий, молодой парнишка, со смышленым и улыбчивым лицом, волынит. Нет бы учился у старших, постреленок, так нет: крутит башкой по сторонам, ворон считает. Посмотрел мельком и на Лыкова, вроде бы без интереса, и вдруг, на какую-то долю секунды, поднял глаза вверх, на потолок. Потом отвернулся, уставился в окно, но Алексей его понял.

Он попридержал Челубея, уже направлявшегося к лестнице, и сказал со значением:

— Посмотри вот пока, как люди играют, поучись, а я быстро. Хозяин! где тут у вас ретирадное место?

Триандафилов молча кивнул в конец залы на маленькую дверь. Вид у него напряженный…Челубей, похоже, смекнул, в чем дело. Сунув руки в карманы, он с беззаботным видом стал возле рабочих и принялся следить за игрой. Сейчас посмотрим, что за мастеровые такие, в чем их ремесло…

По пути в уборную Лыков бросил в чрево оркестриона гривенник и крутанул ручку. Старенькая машина с хрипом и свистом громко затянула «Аскольдову могилу». Отлично! Коридор уборной отделялся от черной лестницы на второй этаж крепкой на вид перегородкой. Алексей подошел, налег плечом, и вершковая доска почти беззвучно вывалилась на лестницу. Хрип оркестриона заглушил шум. С трудом протиснувшись в щель, Алексей тихо поднялся наверх, подошел к двери их комнаты, прислушался. И через минуту расслышал внутри шорох. Понятно…

Так же бесшумно Лыков прошел по коридору до парадной лестницы и, уже не таясь, спокойно спустился по ней в зал. «Бильярдисты» старательно расставляли шары и косились на дверь нужника, поджидая его оттуда. Алексей зашел сзади и тронул один из шаров.

— Э, э! Положь кле!⁵ — крикнул лохматый, оборачиваясь. Удивиться он уже не успел: Алексей цапнул его за затылок, так же ухватил второго и с силой столкнул их лбами. Старый и хороший прием, только делать его надо очень быстро…Двое других взялись было за кии, но Челубей мгновенно повалил их своими могучими руками на стол и крепко прижал, удерживая за глотки. Те хрипели, сучили ногами, потом один вытянул из кармана нож, но ударить не успел: Алексей перехватил его руку и держал. Через минуту лица «игроков» посинели, конечности обмякли. И Яков пожалел их — не додушил. Бандиты едва шевелились, ловя воздух бескровными губами; раньше, чем через четверть часа, не очухаются.

— Пошли отсюда, — приказал Алексей.

— А вещи, деньги с документами?

— В номере засада.

Триандафилов стоял за стойкой ни жив, ни мертв, артельщики застыли со стаканами в руках. Старики-евреи шустро залезли под стол при начале потасовки, а парнишка, подавший Алексею спасительный знак, восторженно смотрел на них во все глаза. Лыков незаметно подмигнул ему, и мальчишка совсем расцвел; поди, читает Пансоса дю Тейрайля…

Они быстро выскочили на улицу. Прямо у входа стоял калибер без таксометра с извозчиком без номера. Лыков за бороду выкинул его на мостовую, и питерцы лихо умчались в сторону Сокольников.

---

¹ Каторжникам тогда брили наголо правую сторону головы.

² Сушеные абрикосы с косточкой.

³ Денег.

⁴ Пенник — водка высшей очистки.

⁵ Кле — любая вещь (жарг.).

Посвящается Ирине Широковой, происходящей из рода Нефедьевых.

Весна 1881 года была ранней, и ледоход на Волге и на Оке начался в один день, словно по команде. Случилось это второго марта. Как будто природа ждала трагического акта цареубийства, ставшего ей сигналом…

Через неделю лед сошел, Волга с Окой очистились, и на них началась жизнь. Та жизнь, что возникает каждый год — подготовка к навигации! Зафырчали в затонах отзимовавшие пароходы, артельщики выкрасили заново дебаркадеры, на пристанские склады завезли первые тюки. Общество транспортирования кладей «Надежда» арендовало часть Гребневской пристани. Неожиданно в десятом часу пополудни там появилось семь человек с ломами. Они споро вскрыли засовы на складе и принялись выносить из него кошму и войлоки. На робкое замечание сторожа, что воровать нехорошо, его обругали по матери и велели погулять с полчаса. Так бы и утащили товар — что мог сделать один караульщик с семерыми сердитыми мужиками, но случайно на пристань заглянули два грузчика. Одним из них был Мустафа Саберов, самый сильный в Нижнем Новгороде человек. Молодой, рослый и очень толстый, Мустафа отличается спокойным и добродушным нравом. Никогда он не дрался и не скандалил, а мог бы наломать изрядно боков… Но, увидев столь наглую обчистку хозяйских сусеков, богатырь возмутился и дал налетчикам отпор. Он схватил двоих ближайших за грудки, приподнял на аршин и отбросил, как котят. Ребята, впечатленные этим, стали пятиться. И тут откуда-то из-за спины сторожа выскочил неизвестный человек и сунул Саберову в спину нож. Мустафа сразу же сел на колени, а налетчики, бросив добычу, разбежались.

По счастью, второй грузчик оказался отставным солдатом, бывалым человеком. Он перевязал раненого и сумел остановить кровотечение. Для огромного тела клинок оказался мал и просто не достал до сердца. Силача увезли в Купеческую больницу, на место происшествия прибыла сыскная полиция.

Лыков сидел дома и лечил простреленную руку. Три недели назад в подвалах собора Александра Невского он спасал царя от покушения, и спас. А в столице его не уберегли… Расследование поэтому возглавил Титус. Лифляндец сразу же столкнулся с необычным описанием налетчиков. И сторож, и второй грузчик характеризовали нападавших, не как бандитов.

— Наш брат, цеховой, — уверенно сказал бывший солдат. — По ухваткам видать. Не то хлебопеки, не то сапожники. А может, столяры. Но не варнаки. Чем-то шибко сердитые были, а как увидели ножик — первые разбежались!

— С каких это пор хлебопеки стали склады подламывать? — усомнился Титус.

— Ну, кубыть, портные. Но что-то тут не тово…

— А который татарина пырнул, тоже цеховой?

— Вот он на отличку. Резчик по хлебу, ети его… Откудова взялся? Как черт из коробки выскочил…

С пристани Титус заехал в Ремесленную управу и получил там справку. В Нижнем Новгороде оказалось 974 хлебника (включая булочников и крендельщиков), 893 сапожника, 487 столяров и 652 портных. А еще 506 кузнецов и 383 печника… Как найти среди них любителей чужого войлока? И почему именно войлока? Копеечный товар. Рядом лежали дорогие туркестанские ковры, но их не тронули.

Яан решил заглянуть к Лыкову, проведать товарища, а заодно и рассказать о происшествии. Он застал Алексея за гимнастикой: раздетый по пояс, тот осторожно разогревал в саду раненую руку полупудовой гирей. Узнав о несчастии с Саберовым, Лыков расстроился и стал собираться.

Они познакомились с Мустафой в декабре прошлого года. Зимой в Нижнем проходят кулачные бои. По воскресеньям у лесных складов за Петропавловским кладбищем собираются любители подраться: мещане, мужики из окрестных деревень, гарнизонные солдаты. Главными противниками исстари являются рабочие ассенизационного обоза и сводная пожарная команда. Обозных возглавляет лучший в городе боец, мордвин Василий Иванов. Рослый, плечистый, с маленькой головой и вечно слезящимися больными глазами, он уже десять лет как не знает поражений. Очень опытный и чудовищно сильный, золотарь дал бы сто очков вперед любому английскому боксеру. С ним-то и сразился Алексей на Николу Зимнего, выступив инкогнито за пожарных.

Было проведено три схватки. Первую Лыков проиграл вчистую и пришел на службу в синих очках, скрывающих «фонари». Вторая закончилась ничьей. В третьем бою сыщик, наконец, попал… Иванова отливали водой, огнеборцы ликовали. Придя в себя, Василий не озлился на обидчика, а наоборот, проникся к нему симпатией. Кулачный боец оказался умным, и даже мудрым человеком. Он принялся учить молодого богатыря всему тому, что с кровью познал сам. Уроки оказались очень полезны для сыскного чиновника и не раз потом выручали его в бурной службе.

Тогда-то, в толпе зевак, Алексей и разглядел рослого увальня с добродушным простым лицом. И попытался вытащить его в схватку. У парня — это и был Мустафа — не было главного качества бойца, а именно куража. Побить соперника, стать самым сильным, утвердиться — все это татарина не интересовало. Способный убить Алексея одним ударом огромного кулака, он вовсе не собирался выходить с ним в круг.

Лыкову было жаль оставлять в покое такую силищу, и он предложил состязаться в поднятии тяжестей. И оказался посрамленным. Выжав над головой двадцать пять пудов, сыщик уже праздновал победу. Мустафа поднял тридцать! Алексей впервые встретил человека более сильного, чем он. Причем намного более… Это было непривычно. Но татарин вызывал только расположение — добрый, работящий, необычайно честный. Эти-то качества татар (присущие многим из них), да плюс еще трезвость, и делали их незаменимыми работниками на ярмарке. Саберов был грузчиком и таскал многопудовые чувалы с весны до осени. В отличие от «атлетического гимнаста» Лыкова…

Встревоженный Алексей поехал с Титусом в Купеческую больницу. Мустафа лежал в маленькой чистой палате на пару с каким-то стариком с провалившимся носом. Он был сильно напуган и слаб от потери крови. Однако парень понимал, что самое страшное не случилось и он легко отделался.

— Говорить можешь?

— Ага…

— Кто это был? Ты их знаешь?

— Нет. Простая мужика. Зачем грабила?

— Они что-то сказали?

— Ага. Кричала, что это их войлоки.

— А тот, кто тебя порезал, их был или какой-то случайный, пришлый?

— Не знай, не видала.

Несколько успокоившись за парня, Алексей поехал в управление. По дороге они с Яаном пришли к единому мнению, что на пристани пересеклись две силы. Те, кто сломал замки, похожи на простых артельщиков, обиженных при расчете. Покумекали и решили забрать свой товар назад! И, по простоте, которая хуже воровства, совершили фактический грабеж. А варнак с ножом появился неведомо откуда и выглядел инородным телом в той сермяжной компании. Неужели случайный любитель заварушек? Ходит с лезвием и ищет, где бы кого порезать… Есть и такие идиоты.

Прибыв в управление, сыщики убедились, какие они умные ребята. Шесть просто одетых мужиков стояли в общей комнате сыскного отделения, комкая шапки. Седьмой, по виду артельный староста, писал объяснение. Форосков ходил между столами взад-вперед и вдохновенно диктовал:

— …и посредством взлома запоров и преград проникли в помещение, содержащее материальные ценности.

— Помедленнее бы, ваше благородие! — взмолился мужик. — Мы ж не настолько ученые!

— Ха! Мы люди безграмотные, пряники едим неписаные! Эх, лободыроватый… Ломал-то ты быстро!

— Это что, те самые, с пристани? — догадался Алексей.

— Так точно, ваше высокоблагородие! — гаркнул Форосков, вытягиваясь по струнке и выпучивая глаза. Мужики, как один, зажмурились со страха и уставились в пол.

— Вольно! — благосклонно кивнул Лыков. — Жду вас, ротмистр, по завершении с докладом.

И хозяйским шагом проследовал в кабинет начальника отделения.

— Сам господин Лыков, — громким шепотом пояснил за его спиной Форосков. — Что рука поранена — это он царя защищал. А вы, ироды, замки ломаете!

— Так ведь, ваше благородие, он товар-от забрал, а платить не стал, — чуть не рыдая, принялся заново объяснять староста. — Цельную зиму ждали, а надо жен-детишков кормить. Ну мы и пришли своё вернуть. А вы нам теперя арестантские роты сулите. Это где же тогда правда?

Алексей расположился за столом Благово, спросил чаю и, через пять минут, вызвал к себе Фороскова.

Отделение сыскной полиции уже месяц как осталось без начальства. Не только Лыков заплатил своей кровью за жизнь государя. Благово проломили голову в те же мутные февральские дни (Алексей так и не выяснил, кто), и последствия этого мучили статского советника до сих пор. Частичная потеря зрения, слабость и сильные внутричерепные боли; а к старости доктора предрекали дрожательный паралич¹. Павел Афанасьевич руководил сыском не выходя из дома, поэтому его помощник и хозяйничал в кабинете.

Форосков, как всегда веселый, доложил о визитерах. Это оказалась артель шаповалов² из пригородного села Щербинка. Скупщик Содомгоморов еще зимой забрал у них товару более чем на тысячу рублей с отсрочкой платежа в две недели и до сих пор не заплатил. Мужики ждали-ждали да и явились за своими кошмами прямо на содомгоморовский склад, арендованный у общества «Надежда». Ну сломали замки… Были немного выпимши, для храбрости… Помощника с ножом не звали; кто он — сами не знают. Как увидели, куда дело вывернуло, тут же задали лататы. Поразмыслив, шаповалы явились в полицию с повинной.

— Порядочные мужики, — заключил Петр, — только бестолковые, как дети. Это их шельма Содомгоморов запутал. Итак нищета — собрали слезы, послали продать; да он еще и обворовал их. А теперь сидит в приемной, чтобы отдать вам заявление.

— Какое еще заявление?

— О том, что подвергнулся нападению вооруженных грабителей, взломавших еще и склад. Требует посадить их в тюрьму. Случай с ножом ему очень на руку.

— А денег за взятый товар платить не собирается?

— Нет, конечно. Теперь, говорит, стервецам вообще ничего не положено; в тюрьме их казенной похлебкой накормят. Мужики горюют…

— Та-а-к… Позови-ка сюда этого мошенника!

Форосков улыбнулся в предвкушении удовольствия и кликнул скупщика.

Содомгоморов вошел важный, с выражением озабоченности и оскорбленной невинности на лице.

— Позвольте подать заявление, господин исправляющий должность начальника отделения. Пытались ограбить и зарезать! Средь бела дня!

Скупщик сорвался на визг.

— Разбойники! Бунтовщики! Я спасся только волею случая; а теперь они лгут, что я должен им денег. Это Инна Содомгоморов, чья честность в делах общеизвестна в городе! И далеко за его пределами…

— Это не тот ли самый, что судился о прошлом годе дважды? — спросил Лыков у Петра. — За мошенничество при поставке провианта в 32-й казачий полк и за отказ платить по долгам купцу Карказу?

— Так точно, он и есть!

— Да я… — начал было проситель.

— Молчать!! — рявкнул титулярный советник так, что из приемной вбежал ошарашенный городовой.

— Ваша вопиющая нечестность в торговых делах действительно общеизвестна. Она и повлекла за собой законное возмущение кредиторов. Вы спровоцировали их на возврат товаров, задержав обещанный платеж на полгода. Это реституция, предусмотренная в шестом томе Свода Законов. (Тут Лыков соврал: законом такая «реституция» с ломом в руках, конечно, не предусматривалась.) А при попытке шаповалов извлечь свои кошмы явился неизвестный, вооруженный ножом. И напал на одного из грузчиков. Это вы его наняли?

— Да я… ваше благородие…

— Как его имя? Где он проживает?

— Побойтесь Бога, господин исправляющий должность! — возопил Содомгоморов. — Это ихний головорез! Причем тут я?

— Следствием уже достоверно установлено, что преступник не имеет никакого отношения к артели шаповалов. (Тут Лыков опять соврал.) Его вторжение совсем не выгодно мирным артельщикам, зато весьма на руку вам! А? Повторяю вопрос: кто он?

— Эвона вы как повернули! — оскорбился скупщик. — Меня грабят, а я же и виноватый? Ну, это не годится! Есть и на вас управа. Мужичье сиволапое выгораживать…Я немедленно иду к губернатору!

— Куда ты немедленно пойдешь — это мне решать, — рассердился Лыков. — Городовой!

Из приемной снова вломился парень с саблей.

— Арестовать его на трое суток. Для начала. Форосков!

— Здесь, ваше благородие!

— Начать розыскные действия. Обыск в доме и в конторе. Выемка копировальных книг³. Наложение ареста на торговую деятельность. Отношение к ремесленному голове с требованием приостановить патент.

— Есть!

— Разместить засаду на его квартире. Из четырех человек. Нет, из шести. Преступник может явиться туда за наградой… И ходатайство прокурору о продлении срока содержания Содомгоморова под стражей на все время следствия. Не знаю, управимся ли к Рождеству, так что проси срок подольше.

— Наряд! — заорал Форосков диким голосом. — Выводи! Ждать в приемной.

Городовой вытолкал ошарашенного скупщика из кабинета.

— А куда его на самом деле, Алексей Николаич? — спросил Петр Лыкова вполголоса.

— Посади пока в секретное. Через час приди и скажи: «Артельщики очень просят отпустить тебя, чтобы ты смог с ними расплатиться. Лыков в раздумьях… Твоя готовность немедленно вернуть долг — естественно, с процентами за шесть месяцев — может повлиять на его решение».

— Понял.

— И пугани эту сволочь как следует. Скажи: «Лыков спас царя месяц назад, и, кому следует, это помнят. Ему теперь все можно, любые беззакония! Отдай долг и беги, покуда отпускают. Еще учти, что Лыков очень злопамятный и будет теперь за тобой приглядывать. Так что замри!»

— Опять понял. А с мужиками что делать?

— Сделай внушение и отпусти.

— Губернатору это не понравится.

— Знаю. Но сейчас меня некем заменить: Павел Афанасьевич болен. Новый государь в Нижний собирается, ярмарка через три месяца… Не решатся.

Форосков ушел. Вместо него сразу же явился доктор Милотворский, хмурый и озабоченный.

— Алексей Николаевич! Не хочу вас огорчать, но увы… В губернской гимназии убийство.

Губернская гимназия находится на Благовещенской площади и выходит боковыми флигелями на улицы Тихоновскую и Варварскую. Красивое здание, трехэтажное посредине, с бельведером для метеорологических наблюдений, хорошо известно полиции. Выпускники уже взрослые: многим по девятнадцать лет, а есть и двадцатилетние. Половое созревание выражается в разных формах. Гимназисты седьмого класса замечены и в кражах, и в непристойном поведении. В последнее время вошло в моду употреблять наркотику, следом за чем всегда следуют дебоши. Но чтобы убивать!

Лыков спустился с Милотворским в прозекторскую полицейского морга. На столе лежал труп юноши. Такой еще молодой! Задумчивое лицо стало уже остывать и сделалось каким-то неземным… Резкая складка между бровей, сильный подбородок. Уголки рта опущены, словно покойник был обижен на весь белый свет.

— Перелом шейных позвонков, — пояснил доктор. — Обнаружили сегодня утром в зале для упражнений, лежал под гимнастической машиной. Вызвали полицию. Помощник пристава осмотрел тело, составил протокол о несчастном случае. Крутился, мол, на турнике, сорвался, упал на шею и… Такое объяснение всех устроило, пока тело не попало ко мне.

— Как его зовут?

— Михаил Обыденнов.

— А лицо породистое. Вы заметили?

— Лицо как лицо.

— Что же с ними произошло на самом деле?

— Его ударили сзади палкой или железной трубой, очень сильно. Перебили позвоночник. На шее остался кровоподтек.

— А потом подбросили тело под машину?

— Да. Мысль наивная и обличает человека малоопытного. Такой обман никак не мог бы пройти.

— Сверстник? Сводил счеты?

— Полагаю, что это возможно. В таком возрасте жизнь человека еще не ценится.

— Что ж, Иван Александрович, пишите заключение. Я открываю дело.

Несколько последующих часов Лыков провел в гимназии, допрашивая учеников и преподавателей.

Михаил Обыденнов, 1863 года рождения, происходил из мещан уездного города Василь-Сурска. Отец его умер неделю назад. Сын съездил на похороны и вернулся оттуда какой-то странный. Словно узнал там что-то весьма важное…

У покойного была репутация человека обидчивого и завистливого. Это объясняли его темным, неясным происхождением. Зависть обращалась к представителям хороших фамилий, лицам, принадлежащим к потомственному дворянству. Не деньги волновали Обыденнова, а имя! Характер он имел закрытый и сложный. Не глуп, но и не умен; задумчив, но и вспыльчив. Были и достоинства. Трудно сходясь со сверстниками, Михаил становился затем верным и надежным другом.

Этих-то друзей убитого Лыков и допросил особенно тщательно. В гимназии их оказалось двое: Сергей Генч-Оглуев из местных и Серафим Рыкаткин — сосед по общежитию. Обыденнов как иногородний проживал в общежитии при Братстве Святых Кирилла и Мефодия на Грузинской улице. Койки его и Серафима стояли рядом.

Генч-Оглуев — вихрастый, в веснушках, с открытым лицом — принадлежал к именитой семье. Отец служил предводителем в Нижегородском уезде и состоял в свойстве с Фредериксами и Карамзиными. Сам юноша был стеснителен и серьезен не по годам. Смерть товарища потрясла Генча.

— Я догадываюсь, за что его убили, — сразу заявил он сыщику. — Он узнал на похоронах отца, кто на самом деле был его кровным родителем.

— Это ведь сильно заботило его?

— Да. Можно сказать, у Миши была «идея фикс». Он завидовал мне и всем прочим из Бархатной книги. Очень хотел относиться к столбовым дворянам! Подозревал, что имеет на это право. Часто смотрелся в зеркало и находил в своей внешности признаки «голубой крови».

— От него скрывали имя настоящего отца?

— Да. Формальные его родители простые мещане, люди неразвитые и совсем его не любившие. И внешнего сходства никакого! Но кто-то незримо опекал Мишу и помогал деньгами. Он мог только гадать, тайну блюли строго до самого последнего времени. Михаил многое узнал в свой последний приезд в Василев-на-Суре.

— И рассказал вам?

— Увы, не все. Только то, что его отец действительно очень знатен и богат. Но так и не назвал фамилии. Постеснялся. Сначала он хотел с ним встретиться, поговорить, может быть, сдружиться. Мысленно рисовал сцены примирения, теплых чувств… Мише не хватало семейной ласки. Но ничего не получилось!

— Отец оказался не рад сыну?

— Не просто не рад. Он выгнал его в ярости!

— За что же так сурово?

— Конечно, из-за наследства! Михаил сказал мне удивительную вещь: он достоверно рожден в законном браке! Имеются бумаги, подтверждающие это.

— Вот это новость! — даже вскочил Алексей. — Ну и ну… Гнев родителя становится тогда понятным.

— Более чем! Есть законные наследники, все уже мысленно поделено, и вдруг новый едок… Это ли не мотив для убийства?

— Еще какой мотив, Сергей. Как жаль, что Обыденнов не назвал вам фамилию! Я, конечно, пошлю агента в Василь-Сурск; попробуем найти концы там. Но… все же история эта мне не нравится. Как-то неправдоподобно, словно в романе. У жизни намного более простые сюжеты. Не мог отец не знать, что его сын — законнорожденный! Он за ним следил, помогал деньгами. Бастард — понятно, но рожденный в законном браке… Что, папаша забыл, как прошелся вокруг аналоя? Бред! Вы уверены, что Обыденнов не сочинил всю эту романтическую легенду, начитавшись графа Салиаса?

— Но ведь его же убили за нее!

— Да. Значит, кто-то воспринял эту его байку всерьез.

Отпустив Генч-Оглуева, Алексей вызвал второго товарища покойного, Серафима Рыкаткина. Тот оказался совсем не похожим на первого: закрытый, настороженный, угрюмый. Смотрит исподлобья, размышляет над каждым словом и, о чем ни спроси, отнекивается незнанием. Так, наверное, повел бы себя убийца, простодушно подумал Лыков и осекся. Неужели? Крепкий костяк, широкие плечи и сильные руки. Рыкаткин выглядел старше своих лет. И внутренняя сила, недобрая сила… Хватит у такого духу переломить человеку позвоночник палкой? Пожалуй, да.

Рыкаткин отрицал все, что рассказал Гонч-Оглуев. Да, Мишка приехал из Василя не в себе. Что ж тут удивительного? Отца схоронил. А отец ли тот мещанин? Черт его знает… Обыденнов вечно выдумывал про свою «голубую кровь»; особенно его злила неказистая фамилия. Мечтал вдруг оказаться Оболенским или Нарышкиным. Пунктик такой действительно был. Еще наводил тайну, где не надо… Если Михан и взаправду бастард, то, пожалуй, папашу-аристократа он заиметь мечтал. Ради этого и присочинить мог изрядно. Вот, наверное, Оглуеву и наплел — с вранья пошлин не берут. Законнорожденный? Сказки, такое лишь во французских романах бывает. Что он сын великого князя, не говорил? А мне говорил…

За три часа Лыков допросил всех семнадцать одноклассников убитого и полдюжины преподавателей и сильно утомился. В ушах звенело, круги перед глазами… Рано пока ему так вкалывать, не оправился от ран (вон, опять кровоточит), но куда деваться? Благово старше, у него запасов здоровья меньше. Алексей решил поехать к учителю и рассказать, что успел выяснить. Сыщик собирался затем вернуться и еще раз поговорить с гимназистами, но теперь уже не о самом убитом, а о его товарищах. Особенно его интересовал Рыкаткин.

Алексей застал Павла Афанасьевича в гостиной. В воздухе приятно разлился аромат «сиофаюна затхлого» (сортовой китайский чай, дорогущий — пять рублей фунт!). Учитель держал подстаканник из богемского бисера. Дамское рукоделие являлось памятью о давней подруге Благово, которую он чуть было не увел от мужа, да вовремя одумался.

— Присоединяйся, — предложил хозяин.

— Мне бы лучше мяса кусок, да побольше. И копру, если есть.

— Опять рана открылась? Чего ж ты бегаешь-то!

— Я из гимназии.

— Хоть из императорской квартиры! Марш к Авдотье на перевязку, а потом истребишь консоме с жарким.

Через сорок минут, поевший и осоловевший, Лыков сидел в креслах и излагал собранные сведения. Статский советник слушал его молча. Когда Алексей закончил, Благово спросил:

— Что намерен делать дальше?

— Продолжить расспросы гимназистов. Серафим подозрителен. Такой же близкий друг убитому, как и Генч, а ничего не слышал. Думаю, Обыденнов и с ним поделился известием, но тот почему-то это скрывает.

— Хорошо. Еще что?

— Пошлю Фороскова в Василь-Сурск. Пусть роет землю носом!

— Правильно. Дальше?

— Обыск в общежитии для иногородних учеников ничего не дал. Бумаг, о которых говорил Генч, не обнаружено.

— Не удивительно, их взял убийца. Еще что?

— Следует попытаться вычислить отца Обыденнова.

— Молодец, догадался. И кто у тебя в списке?

— Мы знаем три качества этого человека. Он знатен, богат и не очень молод. Так?

— Так.

— Вот далее у меня заминка. В голову приходит только Бекетов. Это вы у нас столбовой, Павел Афанасьевич, вам и карты в руки.

— Бекетова я вычеркиваю. Да, хорошего рода. И в молодости был изрядный повеса. Но с богатством у него нелады. Дом и выезд, а боле ничего, кроме долгов. Имение в Теплом Стане дважды перезаложено. Наследникам достанется только толпа кредиторов, тут не за что убивать.

— Других кандидатов у меня нет. А у вас?

— У меня их три.

— Ого! Наш Нижний Новгород столь обилен осколками знатных фамилий?

— У нас замечательный город. Один из красивейших в России. Есть в нем и аристократия. Под названные тобою качества подходят: Петр Николаевич Охотников, Сергей Львович Танеев и Александр Евгеньевич Нефедьев. Все трое по-настоящему богаты, особенно Нефедьев. Его род вообще денежный: в Московской, Нижегородской и более всего в Тульской губерниях у них огромные угодья. Наш, здешний Нефедьев владеет очень дорогим майоратом где-то под Москвой. Для него появление неожиданного наследника явилось бы страшной неприятностью.

— Прикажете установить за всеми троими негласное наблюдение?

— Да, и немедленно. Убийца может придти к заказчику за расчетом. Ты веришь в рассказ Генч-Оглуева? Что парень оказался законнорожденным.

— Я с трудом представляю, как это могло случиться, так сказать, технически. Значит, его отец венчался. Что, жена поссорилась с мужем, разъехалась с ним и затем родила? Потом они развелись, а она забыла сказать бывшему супругу, что у нее есть от него ребенок? Бред.

— Действительно, представить подобное трудно. Почти невозможно. В одном ты не прав, поскольку сам еще очень молод. У жизни не только простые сюжеты есть в запасе. Она может такое закрутить, что Дюма-отец отдыхает! Так что проверяем отцовство всерьез. Ты понимаешь, что произошло, если родитель Обыденнова не знал о законности его происхождения? А вдруг он женился вторично, не расторгнув первого брака? Тогда все встает для него с ног на голову. Незаконные дети делаются законными, а свои, любимые, которых не бросил во младенчестве, а растил, оказываются бастардами! За такое и убить можно. Чтобы все опять сделалось по-прежнему.

— Литературщина, Павел Афанасьевич!

— Это было бы драмой для всех троих из нашего списка. А особенно для Нефедьева с его майоратом. Хотя и для Охотникова беда — он так любит своего Петрушу… Ну, ладно. Дуй в управление, вкалывай, но и отдыхать не забывай. Жду тебя завтра с отчетом.

Алексей вернулся под каланчу⁴ и распорядился взять под наблюдение трех подозреваемых, вычисленных Благово. Титус отправился наводить о них же справки. Форосков срочно выехал в Василь-Сурск. Подписав накопившиеся бумаги, Лыков вернулся в губернскую гимназию и принялся за новые расспросы.

Уже через час он услышал столь важную новость о Рыкаткине, что прекратил дальнейшее разведывание.

Допрашивая первых трех гимназистов, титулярный советник заметил общую у них черту. Одноклассники говорили о Серафиме неохотно и скупо. И очень осторожно. Складывалось впечатление, что они его побаиваются, причем все трое! Наконец, зашел четвертый ученик, Клавдий Томилин. Он понравился Лыкову еще при первой беседе спокойствием, присущим сильным людям. Уверенный в себе, но отнюдь не самодовольный. Крепко сложенный, открытый и надежный. Томилин сел на стул и взглянул на сыщика с недоумением:

— Мы не все обсудили?

— Да. Мне нужно поговорить с вами снова, теперь о ваших товарищах. Расскажите мне о Рыкаткине.

— Об этом душителе?

— Почему душителе?

— А он родом из Вичуги.

— Минуту! — Лыков порылся в ворохе бумаг на столе, нашел нужную справку, пробежал ее глазами. — Действительно, я не обратил на это внимания. Но не все же обитатели этого села относятся к «красноподушечникам»!

— Этот относится. Отец Серафима — уставщик секты.

— Очень интересно! Стало быть, юноша воспитан… особым образом?

— По высшему разряду! Всех здесь запугал, кроме меня.

Вичуга — село в Костромской губернии и столица глухого лесного угла. Волга делает здесь поворот с запада на юг. Внизу угла находится Иваново-Вознесенск, вверху — Кинешма. Старинный раскольничий район густо заставлен фабриками: бумаго- и ситцепрядильными, ситценабивными, ткацкими. Самые крупные и известные из них — мануфактуры братьев Разореновых, Морокина, Кормилицына и Тихомирова. На них работают десятки тысяч людей, а владельцы фабрик относятся к самым богатым в России людям.

В этой местности, издавна заповедной, представлены беглопоповцы австрийского согласия и федосеевцы, но не они задают здесь тон. В Вичуге квартирует самая загадочная и жестокая русская секта. Сами себя они называют «делатели ангелов». Посторонние же люди именуют их «красноподушечниками», или попросту «душителями». Члены секты считают: чтобы умирающий человек попал в рай, его надо обязательно удушить. И душат. Специальной красной подушкой, с соблюдением особых ритуалов, не допуская к больному ни докторов, ни родственников. Молва утверждает, что жертвами секты становились и здоровые люди, особенно наследники крупных состояний. Их капиталы отходили затем к «делателям ангелов». Сейчас под управлением этого толка находится несколько крупных мануфактур. Немногочисленная секта очень богата и пользуется странным покровительством властей. Она не попала, как скопцы и хлысты, в перечень особо вредных ересей, и даже в опасные (как, например, невинные «бегуны»), не записана! Знаменитый земляк Лыкова, литератор и большой специалист по расколу Мельников-Печерский, тоже обошел душителей вниманием, хотя жил в Вичуге и собирал о них материал. Видимо, его убедительно попросили смолчать… И чиновник особых поручений МВД, легендарный гонитель раскольников, вошедший в их устные предание под прозвищем «народившийся антихрист» — смолчал.

---

¹Дрожательный паралич — старое название болезни Паркинсона.

² Шаповалы — изготовители шляп, кошмы, плащей и прочих вещей из войлока.

³ Копировальная книга — книга входящей и исходящей деловой переписки.

⁴ Нижегородское городское управление полиции делило здание с пожарной частью.

Читать продолжение