• Максим Д. Шраер. Исчезновение Залмана / Пер. с англ. автора. — М.: Книжники, 2017. — 313 с.

Максим Д. Шраер — автор более десяти книг на английском и русском языках («В ожидании Америки», «Бунин и Набоков. История соперничества», «Табун над лугом»). Получил докторскую степень в Йельском университете, был удостоен стипендии Гуггенхайма. Художественная проза Шраера, вступая в диалог с творческим наследием Бабеля, Набокова, Трифонова, Исаака Башевиса Зингера и Бернарда Маламуда, развивает традиции русской и еврейской литературы. Новый сборник рассказов «Исчезновение Залмана» — истории о жизни выходцев из России в современной Америке, об этнических, религиозных и культурных противоречиях, с которыми им приходится сталкиваться. 
 

Переправа
 

Арт и Айлин стояли на верхней палубе Сааремского парома. Арт быстро сжевал бутерброд, сложенный из серого мучнистого хлеба, масла, ломтиков наперченного крутого яйца и пряных балтийских килек, каких в Америке отродясь не было, и вот теперь опрокидывал приземистую темно-коричневую бутылочку с изображением белого замка на пивном гербе. Красный «опель», временными обладателями которого они стали благодаря усилиям до навязчивости улыбчивого менеджера в Таллиннском аэропорту, устроившего им бесплатный апгрейд, совершал во чреве парома короткую переправу с материка на остров.

Хотя дыханье южного ветра, обдувающего их с правого борта, было теплым, Айлин дрожала и куталась в угольно-серый вязаный жакет, надетый поверх двух кофт. У нее были длинные каштановые волосы «мелким бесом», как мать Арта любила говорить о женщинах средиземноморской наружности. В полуденном свете глаза Айлин казались бледнее и зеленее, а улыбка еще уязвимее. Держа белую буфетную кружку обеими руками, будто раненую птицу, Айлин потягивала слабый чай с молоком и сахаром. Врач-акушер, специалист по рискованным беременностям, наблюдавший ее в больнице Маунт Синай, заверил их, что все в полном порядке и теперь, во втором триместре, можно расслабиться и спокойно путешествовать, но они по-прежнему волновались из-за каждой мелочи. Привычка — вторая натура, часто повторял его отец, и действительно, в перерывах между выкидышами и новыми неудачными циклами оплодотворения «в пробирке» за последние четыре года Арт мог припомнить всего несколько спокойных месяцев, когда их не переполняло то нервное ожидание, то неумелое горевание.

— Знаешь что, Айли-Лили, — произнес Арт тем голосом, к которому иногда прибегал, чтобы показаться этаким простягой-американцем, провинциалом, каким при всем желании не мог бы стать. — Твоя бабушка смотрит на тебя оттуда и радуется.

— Ты правда так думаешь? — спросила Айлин.

— Вся эта вылазка на Богом забытый остров в Балтийском море — героический поступок.

— Но я всю жизнь мечтала там побывать, — сказала Айлин без тени игривости в голосе.

— Сколько они там прожили? — спросил Арт.

— Почти десять лет. Переехали туда с материка, чтобы открыть на острове аптеку. Буббе Лия попала в Нью-Йорк в тысяча девятьсот тринадцатом. Она нам рассказывала такие диковинные истории про этот остров.

— Опять забыл, сколько ей было?

— Когда они эмигрировали? Семнадцать. Ты бы мог с ней по-русски общаться.

— А ты хоть знаешь, где они жили? — спросил Арт, игнорируя слова жены о своем родном языке.

— Только название улицы. Там была крошечная еврейская община, всего пятнадцать семей, — ответила Айлин и передала ему в руки пустую кружку, прося особенным, присущим ей, мановением шеи и головы, чтобы он спустился в буфет и принес еще чаю.

— Да, я знаю, не класть пакетик в кружку. Ты сама положишь, — комедийно произнес Арт.

Они были не самой обычной парой — старший сын советских иммигрантов-технарей и старшая дочь хиппаря, который в 60-е руководил студенческими протестами в Дрейковском университете, потом выучился на раввина, вернулся в Айову и стал духовным наставником пестрой конгрегации в университетском городке посреди прерий и кукурузных полей. Сам Арт хоть и сделал обрезание через пять лет после приезда в Америку, но при этом сторонился внешних проявлений еврейства, и это было не только печатью его советского прошлого.

Когда-то, еще в ленинградской жизни, Арт звался Артемом, а мама называла его Тема или Темочка. Дочь смоленского еврея и русской крестьянки из Псковской губернии, она тянулась к своей русской половинке, хоть сама вышла за еврея, сокурсника по Лесотехнической академии. Она сердцем любила и хранила те деревенские воспоминания и традиции, которые в детстве унаследовала от матери и ее деревенской родни.

«Айли-Лили» было изобретением Арта, прозвищем с корнями в городе Индианаполис. Родители Арта, инженеры-химики, до отказа работали в ленинградских научно-исследовательских институтах. А вот в компании «Илай Лилли» в Индианаполисе они получили свою первую американскую работу. Кроме «Айли-Лили», Арт иногда называл свою жену просто «Айлз», имея в виду «Бритиш айлз» — Британские острова. На бирже он покупал и продавал сырье и полезные ископаемые, а для удовольствия перелицовывал старые шутки, и Айлин со временем научилась выносить не только его жизнь трейдера, но и его утомительные каламбуры. «I lean, you lean, we all lean», — твердил Арт, когда они занимались любовью — в том смысле, что «я лежу, ты лежишь, мы…». Это было для него естественным оживлением омертвелой шутки из чеховского рассказа («яидупоковрутыидешь…» и т.д.). Он многое успел переделать за двадцать с хвостиком лет американской жизни, включая собственное имя. «Арт — это что, сокращенное Артур?» — спрашивали его. «Арт — это просто art», — отвечал он. Но, перелицевав собственное «я», Арт почему-то не желал расстаться с другими атрибутами детства и юности, среди которых были русские бранные слова и выражения, которые он любил переводить на английский и употреблять в приличном обществе. Мать Айлин всякий раз вздрагивала и закатывала глаза, когда он на семейных сборищах нарочно употреблял русский мат в английском переводе. И только отец Айлин с радостью взирал на своего русского зятя, пряча лучезарную улыбку в рыжей Авраамовой бороде.

Арту было под сорок, а Айлин тем летом — летом ее беременности — исполнилось тридцать пять. Они познакомились в Нью-Йорке, где Айлин преподавала общественные науки в дорогой частной школе. Через год после свадьбы они купили и отремонтированный тюдоровский особняк в городке Мэйплвуд в Нью-Джерси. Особняк был расположен рядом с Мейн-Стрит, в двух шагах от игрушечной железнодорожной станции и роскошного книжного магазина, которым их городок славился на всю округу. Нельзя сказать, что юношей-иммигрантом Арт мечтал о карьере трейдера, пусть даже преуспевающего, но жизнь сама всем распорядилась. В отличие от многих нью-йоркцев его возраста и советского происхождения, Арт не культивировал свою русскость и женился на урожденной американке, пусть и с российскими корнями. По-русски он говорил в основном с отцом, и ему не раз приходилось слышать от тех эмигрантов, которые Chemical Bank называют Химическим банком, что у него заметный американский акцент, ну если не акцент, то уж точно какая-то нерусская интонация. У него не было ни малейшего желания возить Айлин в Россию или обучать ее азам родного языка. Это все было за кормой. «Я уже не живу той жизнью», — считал Арт. Багаж иммигранта остался там, где ему самое место — в багажном отделении прошлого…
 

• Максим Д. Шраер. В ожидании Америки. – М.: Альпина нон-фикшн, 2016. – 312 с.

   

  Документальный роман русско-американского писателя Максима Д. Шраера «В ожидании Америки» — не только исповедальное повествование об эмиграции и захватывающая любовная история, но и манифест поколения людей, уехавших из бывшего Советского Союза в 1970-е и 1980-е на Запад. Летом 1987 года двадцатилетний герой книги покидает Москву вместе с родителями и эмигрирует на Запад. Еврейские беженцы празднуют свое освобождение в имперской Вене и проводят два транзитных месяца в Италии — в ожидании американской визы. Судьба сводит героя с красочными персонажами. Он совершает незабываемые поездки по Европе и оказывается вовлеченным в трагикомические приключения. C беспощадной точностью Шраер рассматривает агонический процесс эмиграции, — потерю страны, языка и культуры.

   

  ВИА ФИУМЕ
   

  Советский беженец в Италии быстро ускользал из жилистых ручищ календаря, попадая в объятья тягучего, эпического времени. В обычное утро самого заурядного дня где-то в конце июня мы с отцом вышли из пригородного поезда на станции Ладисполи-Черветери и очутились как раз там, где Д. Г. Лоуренс, исследователь «порочных» этрусков, стоял когда-то, всматриваясь в окрестности. Если не ошибаюсь, это происходило в пятницу, а в следовавший за ней понедельник мы должны были переехать из Рима в Ладисполи. Нас — вместе со всеми вещами, включая маньчжурский кофр моей тетки, уже освободившийся от человеческого груза, — должны были привезти сюда на автобусе. В ХИАСе объявили, что отель в Риме оплачен по воскресенье включительно, после чего мы «обязаны» найти себе жилье в Ладисполи. Итак, мы с отцом отправились туда на разведку, а мама осталась в отельчике рядом с Термини, снабдив нас утренним напутствием: «Пожалуйста, найдите что-нибудь приличное». Мама уже не выглядела такой подавленной, однако она ни за что не согласилась бы провести остаток лета в очередном клоповнике. Мы это ясно понимали.

  Утром в пригородном поезде пузатый Штейнфельд в полосатой рубашке, напоминающей пижаму, в шортах по колено и бирюзовых эспадрильях прочитал мне очередную сногсшибательную лекцию по истории древнего Пало — местности, где расположен курорт Ладисполи. Отец тем временем углубился в очередной номер парижского эмигрантского журнала, который бесплатно получил в русском экуменическом центре неподалеку от Ватикана.

  Когда мы сошли на станции Ладисполи-Черветери в ту июльскую пятницу, солнце приближалось к зениту, словно горячий камень, летящий из пращи Давида прямо в белесый, выпученный глаз Голиафа. Напротив газетного киоска, на стенах которого рекламировали новую биографию Ленина на итальянском языке, мы оставили Штейнфельда, вновь углубившегося в раздумья об этрусках. Мы с отцом пересекли вокзальную площадь и взяли курс на юг, в сторону моря. Пройдя пару захудалых кварталов — из тех, что обычно окружают железнодорожные вокзалы в маленьких городках, — мы оказались на широкой улице с множеством магазинчиков, в основном ювелирных, обувных и цветочных. В сравнении с роскошными витринами магазинов в Риме, ладисполийские выглядели так, будто бы сохранились здесь годов с 1950-х, когда этот неприглядный городок был превращен в приморский пригород-курорт.

  Томимые неизвестностью, мы с отцом приехали в Ладисполи, чтобы снять квартиру. Как долго мы здесь пробудем? Мы точно не знали, а чиновники ХИАСа не называли сроков. Может, они и сами не знали — во всяком случае, не меньше месяца, а то и два-три.

  Темная фотокопия плана центрального квартала Ладисполи подрагивала в моей руке, как диаграмма неопределенности. Уже на подходе к морю мы с отцом еще раз подсчитали наши финансы. Доход от продажи привезенных с собой из Москвы товаров бухарскому еврею Исаку (по бросовым ценам) составил около двухсот долларов. Кроме того, мы везли с собой три или четыре сотни долларов (точно я уже не помню), обменянных по официальному курсу на рубли еще в Москве. И у нас оставалось восемьдесят долларов от тысячи шиллингов, подаренных Гюнтером В. в Вене. Сложив все это вместе, мы получили сумму нашего начального капитала на Западе. Остальная часть собственности состояла из нематериальных активов, таких как рукописи отца, которые вывозились по дипломатическим каналам (и, возможно, уже находились у наших друзей в Америке), а также нашего общего багажа воспоминаний о советской жизни. Подчас казалось, что от этого багажа новая жизнь делалась невесомой, а временами — что воспоминания тяжелы настолько, что прибивают нас к земле.

  В Италии нам предстояло жить на пособие, которое ХИАС выплачивал каждому беженцу, плюс то, что прибавляли на отдельную семью. В последние недели перед отъездом и уже потом, в Вене, в пaнсионе для беженцев, нам постоянно звонили друзья моих родителей, которые уехали еще в 1970-е. Некоторые из них даже писали нам в Италию, и мне запомнилось письмо на бланке компании, полученное от бывшей сослуживицы моей мамы. Эта женщина, талантливый лингвист, сделала карьеру в одной из международных организаций, базирующихся в Нью-Йорке. «Экономьте каждый доллар, каждый цент, — взывала она к нашему благоразумию. — Каждая лишняя порция gelato отдаляет вас от покупки машины, от внесения первого взноса за дом».

  Самым простым способом сэкономить в Ладисполи было дешевое жилье. Еще в Риме мы слышали, что за триста тысяч лир (тысяча лир равнялась тогда примерно одному американскому доллару) летом в Ладисполи можно снять комнату, а за шестьсот тысяч — малюсенькую квартирку. Моя предприимчивая тетя, побывавшая в Ладисполи за два дня до нас, умудрилась найти комнатуху в трехкомнатном коттеджике. Бабушка, тетя и моя маленькая кузина так и ютились все лето в этой комнатухе, деля ванную с семейством астронома, чья легендарная скаредность стала предметом разговоров среди беженцев в Ладисполи.

  Нет сомнения, что в то лето домовладельцы торжествовали. Спрос на скромное и недорогое жилье в Ладисполи намного превышал предложение. Здесь многое напоминало то, что происходило на крымских курортах, когда целые семьи набивались в одну комнату или занимали переделанный на скорую руку сарай. Мне было три года, когда родители возили меня в Севастополь. Больше мы ни разу туда не ездили, предпочитая эстонское прохладное лето жаре и убожеству советского Крыма. Год за годом мы ездили в наше любимое Пярну, на западный берег Эстонии, где снимали уютную квартирку недалеко от моря и старались делать вид, что живем где-нибудь за границей, в Скандинавии например. И вот теперь, подходя к морю, изумрудная плоть и черные песчаные кудри которого виднелись сквозь пробелы между прибрежными виллами, мы с отцом четко знали, что без комнаты с видом на море нашей усталой семье никак не обойтись.

  Широкая улица, которая вела нас от железнодорожной станции до береговой полосы, наконец-то приложила разгоряченные стопы к главной городской площади. Несмотря на приближающийся час сиесты, небольшая группа наших бывших соотечественников толпилась на шахматной доске, где темно-коричневые каменные плиты чередовались с бледно-розовыми. В центре и по флангам сновали сухопарые пешки в белых или серых рубашках-апаш; двое рослых офицеров в летних фуражках охраняли диспозицию; бородатые и небритые кони оглашали округу ржанием, в котором слышались русские склонения. Где в этот час скрывались беженские короли и королевы — никому не было известно.

  Мы с отцом пересекли пьяццу по тенистому краю и расстались на двадцать минут. За это время мы вытрясли из наших соотечественников (бóльшая часть которых происходила из Украины и Белоруссии) крупицы информации о том, где и что сдается и какие квартиры освобождаются в эти выходные. Сведения были самые неутешительные. Имелась (и то еще под вопросом) квартирка над популярным рестораном, где по вечерам громыхал оркестр. От пожилого господинчика из Витебска (родины Марка Шагала, о чем он нам первым делом сообщил) мы узнали о свободных комнатах в «барских покоях», на поверку оказавшихся обветшалой виллой с потрескавшейся штукатуркой, провалами в красной черепичной крыше, повалившимися краснокирпичными воротами и входной дверью, колышущейся взад-вперед при каждом дуновении ветра. Было еще несколько подобных предложений, в равной степени неудобных и небезопасных.

  К трем часам пополудни мы с отцом пересмотрели все варианты. Мы уже проглотили свои яблоки и бананы и не представляли, что еще можно предпринять. Фантомы комнат, которые мы должны были бы делить с фартучными матронами из бывшей черты оседлости (откуда мои деды и бабки бежали еще в юности, чтобы учиться в больших русских городах и больше не возвращаться домой); негативы захламленных двориков, по которым с раннего утра до поздней ночи носятся переперченные одесские шуточки; фантасмагорические сцены конфузов в коммунальной ванной с биде… Все эти сцены вертелись в голове, пока мы с отцом тащились по виа Анкона, одной из главных городских артерий, идущих параллельно морю.

  — Блядисполи, — отец выдавил сквозь свои идеально прямые зубы. — Что теперь будем делать? Мы должны что-то найти для мамы.

  В этот момент интеллигентный голос вдруг окликнул нас по-русски. Пораженные, мы остановились на пустой послеполуденной улице чужого итальянского городка-курорта. Голос принадлежал красивому мужчине лет тридцати, с нервными пальцами и проницательными живыми глазами. Одет он был с изяществом: белая рубашка-поло с расстегнутыми пуговицами открывала шею, на которой висела цепочка с маленьким серебряным медальоном со звездой Давида; черные отглаженные брюки и элегантные кожаные сандалии завершали его гардероб.

  — Bloodispoli-Блядисполи, достойный писателя двуязычный каламбур, — подхватил он. — Позвольте представиться, Даниил Врезинский, — и он церемонно протянул руку отцу, потом мне. — Кажется, вы близки к отчаянию, а я уже здесь живу целый месяц. Если вы не против, я бы хотел вам помочь.

  Даниил Врезинский был сыном знаменитого советского драматурга и сам что-то сочинял. Уже потом мы узнали, что он был политическим диссидентом и отсидел срок в Сибири за то, что читал запрещенных авторов своим ученикам в школе, где после университета преподавал словесность. Врезинский подвел нас к современному многоквартирному дому на виа Фиуме. Это было всего в пяти или шести кварталах от моря в направлении канала, служившего западной границей центрального квартала Ладисполи. Врезинский знал, что в этом доме сдавалась квартира.

  — Это вам недешево обойдется, предупреждаю сразу, — сказал он и нажал пальцем на кнопочку. Домофон отозвался скрипучим голосом. Врезинский уже успел выучить достаточно итальянских слов, чтобы поддерживать беседу через домофон. Спустя пару минут мы разговаривали с обладательницей надтреснутого голоса, пожилой сгорбленной синьорой с лицом, отштукатуренным косметикой. Пепел с сигареты в мундштуке падал на ее купоросовый пеньюар.

  — Строго говоря, она не консьержка, но она здесь живет тыщу лет, знает буквально всех и многим ведает, — пояснил Врезинский. — Собственно, вот и все, мне пора. Я объяснил, что вы ищете квартиру. Она в курсе, как и что с нашим братом.

  Врезинский пожал нам руки на прощанье, поцеловал руку пожилой синьоре, позабывшей о дымящейся сигарете и чуть было не прожегшей дырку в пеньюаре. В нашем экзальтированном состоянии Врезинский показался нам человеком, который играет со смертью.

  Говоря без умолку и прикурив тем временем еще одну длинную коричневую сигарету, синьора увлекла нас за собой в глубь здания, которое по интерьеру показалось нам шикарным отелем. Из речитатива синьоры я с трудом понял, что на восьмом этаже сдается квартира с завтрашнего дня, что принадлежит она родителям одного безработного инженера из Рима и просят за нее миллион лир в месяц (около тысячи долларов). Это составляло больше чем две трети нашего совокупного месячного пособия — огромные для нас деньги. Мысль о том, чтобы потратить их на оплату квартиры казалась кощунственной.

  Мы зашли в лифт. Из отвисшего кармана пеньюара синьора извлекла связку, на которой висела дюжина ключей, и стала перебирать их узловатыми подагрическими пальцами, как слепой аккордеонист — клавиши. Она отворила дверь. Первое, что мы увидели из неосвещенной прихожей, было море — лучезарное, великолепное, умиротворяющее. Этот вид словно обещал передышку в наших беженских скитаниях. Мы прошли в глубь со вкусом отделанной двухкомнатной квартиры, с балконом вдоль всей передней стены, выходящим на море. В кухне стояла эспрессо-машина, а вдоль стен гостиной протянулись стеллажи, полные книг. Нам сразу все понравилось. Мы вышли на балкон и там стояли, проветриваясь в легком бризе. Тысяча долларов в месяц?! Синьора почувствовала наши сомнения, взяла в руки телефонную трубку и набрала номер хозяев в Риме. После разговора, из которого я понял лишь «russi» и «simpatici», любезная синьора повернулась к нам и сказала, сияя от удовольствия: «900 тысяч лир». Мы переглянулись с отцом, еще раз взглянули на море за балконом и закивали в знак согласия, повторяя лишь: «Molto grazie, signora».

  Формальности были минимальными, хозяева даже не потребовали задаток. С утра в понедельник, в точности как синьора нам объяснила на прощанье, безработный инженер ждал нас с отцом в квартире. Мама осталась с вещами на площади, куда нашу группу привезли автобусом из Рима. Во второй половине дня, проведенного в чудесной квартире, после первого купания в Тирренском море и долгой сиесты, мы с мамой сходили в ближайший супермаркет за продуктами. Мама воодушевилась и приготовила тушеную индюшатину с цукини. Мы ужинали на балконе, попивая дешевое «кьянти» и глядя на спокойное море. В Ладисполи мы обрели точку опоры — место, которое в ближайшие пару месяцев казалось почти домом. Русские беженцы прозвали нашу улицу — виа Фиуме — «Речной улицей». От квартиры на «Речной» веяло воспоминаниями о Речном вокзале на северо-западе Москвы, где прошли первые четыре года моего детства.

  Copyright 2016 by Maxim D. Shrayer. All rights reserved.
  Авторизованный перевод Маши Аршиновой

• «Альпина нон-фикшн», 2012
• «В ожидании Америки», автобиографическая книга русско-американского писателя и литературоведа Максима Д. Шраера, была написана по-английски и вышла в США в 2007 году под названием «Waiting for America». Летом 1987 года двадцатилетний молодой человек, главный герой книги, покидает Москву вместе с родителями и эмигрирует на Запад. Беженцы празднуют свое освобождение в имперской Вене и проводят два транзитных месяца в курортном городке Ладисполи на берегу Тирренского моря — в ожидании американской визы.
• Авторизованный перевод с английского

---

…В темном невысоком проеме под аркой Палаццо Пубблико, куда пряталось эхо, когда солнце стояло в зените, мы c Иреной встретились, словно два конспиратора.

— Ну, что ты сказала родичам? — спросил я, беря ее за руку.

— Сказала им, что иду с тобой в местный исторический музей смотреть знамена Гарибальди. Папе эта идея, похоже, приглянулась. А мама только закатила глаза.

— А как отреагировал мой горячий поклонник, твой бдительный брательник?

— Он просто мальчишка, — ответила Ирена с нежностью. — Давай, побежали.

Мы прошли через ворота старого города, сворачивая куда-то вправо, в направлении громадного луга, граничащего с оливковой рощей. Трава под деревьями была прохладной и все еще чуть-чуть влажной от росы. Или, возможно, прошлой ночью здесь прошел дождь.

Я расстелил поношенную джинсовую куртку в тени оливкового дерева. Встряхнув головой, Ирена распустила свои кисейные кудри. Она была одета в блузку без рукавов с перламутровыми пуговками спереди и круглым открытым воротом; такие были в моде в Италии в то лето. Желтая юбка едва покрыла ее колени, когда она уселась на мою джинсовку.

— Наконец-то, — сказал я, наслаждаясь моментом долгожданной свободы и одновременно думая, что у нас всего-то часа полтора.

— Наконец-то, — сказала Ирена, пародируя мою интонацию. Она вытянула стебелек злака и стала щекотать мне затылок и за ушами. — Ну и что ты будешь со мной делать, московский мальчик?

— Что я буду с тобой делать? — отвечал я вопросом на вопрос, придвигаясь ближе к ней. — Я тобой овладею — прямо сейчас.

— Хм-м-м… Как соблазнительно, — сказала Ирена и прилегла на бок, опершись на правый локоть.

Я лег рядом, перенеся вес головы на открытую ладонь.

— Вот ты сейчас мной овладеешь, — продолжала Ирена, пока еще игриво. — А что потом?

— А потом… а потом…

— Потом ты уедешь в Новую Англию, а я в Калифорнию, и мы, возможно, никогда больше не увидимся, — Ирена внезапно посерьезнела.

— Но… но… что если? — я почувствовал, что не смогу ничего придумать, чтобы спасти положение.

— Испугала тебя, а? — Ирена рассмеялась, возвращая голосу игривость.

— Немного.

— Все дело в том, что ты мне нравишься, московский мальчик. Ты мне очень-очень нравишься.

Мы принялись целоваться, а моя блуждающая рука развязала тесемку на вороте и расстегнула верхнюю перламутровую пуговку на ее блузке. «Вот, наконец-то», — подумал я, когда рука Ирены крепко обхватила меня за шею. Я перекатился на живот, чтобы поцеловать ее шею, пахнувшую оливками и летним горным ветерком. И был уверен, что близок к цели, когда расстегивал последнюю пуговку и размыкал крючочки, проклиная все застежки на свете, почти забыв, что Ирена в кружевном лифчике и желтой юбке не была частью меня, забыв, что я нахожусь не на кварцевом балтийском пляже, а в оливковой роще в Сан-Марино. Вдруг я услыхал очень громкое шипение и скрип, и итальянские слова стали извергаться откуда-то у нас над головой. «Attenzione! Attenzione! — неслось с высоких городских стен. — Говорит система экстренного оповещения граждан Сан-Марино. Пожалуйста, прослушайте объявление. Пожилая женщина из России ищет свою семью. Придите за ней в радиостанцию в Палаццо Пубблико».

— Кажется, мне нужно идти, — сказал я, отстраняясь от Ирены и садясь.

— Куда идти?

— Думаю, это моя бабушка. Похоже, она потерялась, или попала в беду, или не знаю что, — говорил я, стряхивая травинки и сухие оливковые листочки.

— Как она могла потеряться? — спросил Ирена, надувая губы. Она застегивала перламутровые пуговки на блузке и пропустила одну, отчего ворот искривился.

— Не знаю. Прости. Но я должен идти.

— Откуда ты знаешь, что это именно твоя бабушка?

— Они сказали vecchia signora russa. У меня нехорошее чувство. Еще с тех пор, как я встретил тетю в траттории на площади.

— Она же всегда вместе с твоей тетей и сестренкой. Да они просто… неразлучны. Я представить себе не могу, чтобы что-то случилось.

— В том-то и дело. Извини, Иреночка. Увидимся потом.

— Возьми свою куртку.

«Разиня. Неудачник, — эти слова вертелись в голове, пока я стремительно пересекал луг и перескакивал со ступеньки на ступеньку по дороге к городским воротам. — Неудачник, ты проиграл!» А другой голос говорил: «Это твоя кровь, твоя родня, она тебя растила и читала тебе стихи Есенина, когда ты был маленьким. Беги, бессердечная крыса». «Но ее блузка была почти расстегнута, — спорил первый голос, пока я преодолевал ступеньки и выходил на дорогу. — Она была уже твоя. Ну как ты мог сбежать в последний момент?»

Невдалеке от ворот Святого Франциска я увидел родителей, сидевших в расслабленных позах на каменной скамье и поедающих мускатный виноград.

— Вы слышали? Это же бабушка! Нужно что-то делать! Она потерялась, — закричал я на всю округу.

Отец открутил крышку пластмассовой бутылки и спокойно предложил мне воды. Мама также выглядела невозмутимой.

— Мама, — сказал я. — нужно что-то делать. Нужно ее спасать.

— Она не потерялась, — ответила мама. — У нее просто паническая атака, потому что твоей тети нет у нее под рукой.

— Что случилось?

— После того как ты убежал на свидание, мы с папой поболтались еще по магазинам, купили ему соломенную шляпу — такую, как он всегда хотел, — потом пошли купить еще фруктов и тут-то наткнулись на твою бабушку. Она была одна и явно в расстроенных чувствах. Она сказала, что твоя тетя и твоя сестренка потерялись и мы должны срочно пойти на поиски. «Нужно обратиться к властям, — настаивала она. — Власти должны вмешаться».

— А вы? — я все еще не мог отдышаться.

— Я ей попыталась объяснить, что, во-первых, они не могли потеряться. Скорее всего, твоя тетя опоздала или потеряла счет времени, как это обычно бывает. Но бабушка и слушать ничего не хотела. «Я иду к властям», — твердила она. Пришлось нам с папой показать ей, где заседает местное правительство. Ты же знаешь, что она бывает непереносимо упрямой.

— Она хотела, чтобы мамочка пошла с ней к одному из капитанов-регентов, — в тон маме продолжал отец. — Персональным переводчиком.

— Подождите, я все-таки не понимаю, что же произошло, — сказал я.

— Возможно, произошло то, что они договорились встретиться, твоя тетя как всегда опоздала, а бабушка начала психовать, — ответила мама. — Поэтому она, наверное, решила помучить мою сестру в отместку за то, что та опоздала. Все это просто такая нелепость! Как можно потеряться в кукольном городке, обнесенным крепостными стенами?

— Мы ей сказали, что будем сидеть здесь и ждать до половины третьего, — добавил отец. — Единственный путь к автобусу — через эти ворота. Она прекрасно знает, где мы находимся.

И вместо того чтобы забрать бабушку из Палаццо Пубблико, я присоединился к родителям, сел на каменную скамью и принялся уплетать золотистые виноградины.

Минут через десять громкоговорители снова ожили: «Attenzione! Attenzione! Говорит система экстренного оповещения граждан Сан-Марино. Пожалуйста, прослушайте объявление. Пожилая женщина из России ищет свою семью. Придите за ней в радиостанцию в Палаццо Пубблико».

— Что они там говорят? — спросил отец. — Я понял только «синьора» и «русса».

И в этот момент, вопреки постулату Аристотеля о соотношении возможного и вероятного в искусстве, голос моей бабушки прорвался в эфир на середине предложения вместе со скрежетом и шумом потасовки в радиорубке.

— …Потерялась дочка. Дочка и внучка. Возможно, это похищение. Их нужно спасти! — истерические вопли моей бабушки плыли над стенами Сан-Марино.

— Aspetate, aspetate, — встрял мужской голос диктора, сопровождаемый шипеньем и звуками возни.

— Дайте говорить! — звучно произнесла бабушка. — Фашисты!

— Ни фига себе, — сказал отец, сжимая в руке кисть винограда. — Она в эфире. Живьем. Еж твою двести.

— Спасите моих детей! — взывала бабушка. — Я требую, чтобы правительство Сан-Марино предприняло что-то прямо сейчас. Немедленно. Это дипломатический скандал. Это возмутительно! Я заставлю вас за это ответить. Доченька, где ты?

Как долго бабушкины речи сотрясали эфир Сан-Марино? Минут пять, десять? Кроме русских фраз, которыми она старалась более или менее бессвязно передать свой страх за жизнь потерявшихся дочери и внучки, бабушка попыталась вспомнить и другие языки, на которых она когда-то говорила или которые изучала, но с тех пор уже успела позабыть.

— Майн либе тохтер, — жаловалась бабушка на идиш. — Моя донька, коханая моя, — певуче тянула она по-украински. — Згода, едношчь, братерсво, — декламировала она по-польски. И в конце выдала на немецком: — Вас ист дас? Доннер-веттер!

Исчерпав весь свой запас нерусских выражений, бабушка вернулась к русскому, придав вощеному паркету памяти трагедийный блеск.

— Я страдала во времена Сталина, — распространялся ее голос по воздушным волнам Сан-Марино. — Я училась с отличием в Харьковском университете. Меня пригласили во Дворец правительства на прием, и сам Григорий Петровский, а он был большой человек, председатель ЦИКа Украины, вручил мне денежную награду. У меня есть фотография, где он жмет мне руку. А потом, в 1939-м, товарища Петровского сняли, и я не спала всю ночь, искала эту фотографию, потому что боялась, что и меня арестуют. Я вырезала его ножницами из снимка. О, люди Сан-Марино, как я настрадалась!

Тут бабушкин голос совершил еще одну модуляцию — от лирики к дымному гневу.

— Ты слышишь меня, мерзавка? — закричала она. — Я растила тебя, заботилась, а ты теперь меня бросаешь посредине Сан-Марино! Дети — это неблагодарная саранча. Дети — сволочи, обманщики и негодяи. А за границей — вдвойне сволочи.

Перегретый голос моей бабушки транслировался по всему Сан-Марино с помощью радио службы спасения, предназначенного для того, чтобы призвать к оружию всех жителей маленькой республики в час, когда враг покажется у предгорий Монте-Титано.

— Почему никто ничего не делает? Я требую, чтобы мне дали ответ! — орала бабушка. — В СССР я была экономистом, важным человеком в Министерстве энергетики. У меня было тридцать подчиненных. Две секретарши. Сам министр знал мое имя.

В этот момент мама стала умирать от стыда перед нами, перед жителями Сан-Марино, перед всем миром.

А бабушка тем временем уже начала перечислять поименно всех знаменитых итальянцев, о которых она слыхала еще в СССР. В основном это были персонажи из кино, музыканты, политические лидеры и активисты левого крыла: Феллини, Мастрояни, Софи Лорен, Клаудия Кардиале, Верди, Доницетти, Пуччини, Робертино Лоретти, Тольятти, Грамши, Джузеппе да Витториа, Сакко и Ванцетти. Затем она припомнила Муссолини, чтобы усугубить эффект.

— Это фашистское гнездо, — рыдала она. — Помогите, они уже отлавливают евреев. Помогите! SOS, SOS, SOS!

В этот момент слова диктора «una vecchia stalinista» («старая сталинистка») и бабушкин крик «Хулиганы!» слились в одном потоке звуков, издаваемых сразу двумя громкоговорителями, закрепленными на вершине городских ворот Сан-Марино, после чего система экстренного радиооповещения затихла.

Пару минут мы сидели на каменной скамье, механически жуя виноград, не говоря ни слова. Тишину нарушил мой отец:

— Это был сильный номер.

— Не смешно, — сказала мама. — Это позор. Теперь все в Ладисполи будут об этом говорить.

Уже давно пробило два часа, и вот, наконец, тетя с кузиночкой материализовались у ворот. Тетя была в новом итальянском платье, которое она надела в то утро, вся в оборочках, вся трепещущая, как цирковая лошадь.

— Где она? — спросила нас тетя.

— Она в Доме правительства, — ответила мама. — Ты опоздала больше чем на час.

— Я побегу за ней туда, — сказала тетя, сверкая глазами. Оставив дочку с нами, она проследовала через ворота и дальше вверх по улице.

След ее еще не простыл, как мы услыхали звуки музыки, какой-то бодренький марш. Маленький оркестр появился из-за поворота дороги справа от нас. Музыканты прошли мимо нас вверх по дороге, вдоль старых городских стен. За оркестром маршировала процессия, состоящая из мужчин в белых курточках, голубых штанах и шляпах с перьями и женщин в бело-голубых платьях. Мужчины несли знамена, а женщины размахивали бело-голубыми флажками Сан-Марино с тремя пиками с башенками внутри золоченых гербов. За процессией Сыновей и Дочерей Сан-Марино проследовал взвод солдат в двууголках, с ружьями и деревянными штыками. Неужели они все изображали Наполеона на Аркольском мосту? Шествие замыкала шеренга аккордеонистов, игравших раскатистые песни, в белых форменных рубашках, коротких штанах с помочами и в забавных голубых беретах.

Вслед за ними из-за угла показалась и моя бабушка. Она брела по дороге, как отставший демонстрант, бесцельно глядя по сторонам. В кофте навыпуск, в красно-голубой панаме, свернутой набок, она напоминала итальянскую рыночную торговку фруктами в конце утомительного дня, после беспрестанного взвешивания персиков и слив. Но еще больше она походила на усталого генерала, подавившего мятеж и дико взирающего на небеса и городские стены, будто бы говоря им: «Придет день — и вы падете».

В левой руке она сжимала бутылку дешевого местного «Наполеона». То и дело отхлебывая из горлышка, Вбабушка следовала за процессией, распевая «Подмосковные вечера».

— Она не потерялась, — объявила нам бабушка. — Нет, нет и еще раз нет! Она бросила меня, дрянь такая. Я ненавижу ее, я отказываюсь от нее. Поганка!

Плюхнувшись рядом с папой на скамейку и положив голову ему на плечо, она стала всхлипывать:

— Ради нее я отказалась от любви, — сказала бабушка, и голос ее задрожал.

— Мамочка, мы все знаем эту историю, — сказала моя мама.

— Нет, дай мне закончить. Ты никогда не даешь мне говорить. После того как мы с твоим отцом развелись, я встретила мужчину на курорте, на Северном Кавказе. Мы оба страдали пониженной кислотностью. Он был вдовец, на десять лет старше меня, еврей, очень достойный мужчина. Жил он в Ленинграде.

Бабушка поправила свою панамку. Бутылку коньяка она зажала между коленей, но больше не отпивала.

— Ты этого, наверное, не помнишь, — сказала она, повернувшись к моей маме. — Я поехала к нему в Ленинград. Тебе было семнадцать, твоей сестре десять. Я отправила вас на весенние каникулы к брату за город. Этого человека звали Вениамин. Какой элегантный мужчина! Профессор политехнического института, со своим автомобилем. Вы понимаете, мне было сорок два, сорок два. Это было во время оттепели; Сталин умер, мы все еще надеялись… И я поехала к нему в Ленинград. Он приносил мне завтрак в постель. Творог, свежайший, с рынка. Он пел и играл на фортепиано. Для меня. Это было непередаваемо, как в кино. Ничего подобного с твоим отцом. У меня этого никогда раньше не было.

— Чего этого, бабуля? — спросила моя одиннадцатилетняя кузина.

— Тише, детка. Не было… Такого мороженого, такого сладкого мороженого, — говорила бабушка, а слезы струились из ее серо-голубых глаз, которые отказывались стареть вместе со всем организмом.

— Он сделал мне предложение. Но я наступила себе на горло. Нужно было растить дочерей, давать им образование. И что теперь? Что я получила взамен? Вот это? — указывая вперед, на три вершины Монте-Титано, она сотрясала своей бутылкой.

— Мама, — сказал мой отец бабушке, — почему бы нам всем не выпить Наполеона. За вашу победу над Сан-Марино.

— Бабуля, все будет хорошо. Мы тебя все любим, — сказала кузиночка. Ее остриженные кудри отросли за два месяца в Италии.

Тут через ворота галопом проскакала моя тетя, и начались слезы радости и воссоединения. Все трое — бабушка, тетя и кузина — обнимались и целовались, прыгали от радости, а мы сидели на каменной скамье и созерцали всю эту сцену. Мне с родителями не было места в этом спектакле семейной любви, где искусство и жизнь неразделимы.

К этому времени группы беженцев из нашего автобуса стали проходить мимо нас сквозь ворота Св. Франциска. Я увидел среди них Лану Бернштейн с новым ухажером, математическим гением в полосатой рубашке с короткими рукавами. «Только бы Ирена не прошла мимо», — думал я.

Мы сидели на каменной скамье, взирая на долину, где наполеоновские войска когда-то стояли в нерешительности. Коньяк обжигал глотку и успокаивал, но и коньяку было не под силу смыть с гортани застарелый привкус семейных проблем, место которым у психоаналитика на диване. Последними мы забрались в автобус, отъезжающий в Венецию. Через три часа пурпурные голуби Сан-Марко приветствовали победоносные наполеоновские войска.

Перевод с английского Маши Аршиновой при участии автора

Copyright © Maxim D. Shrayer. All rights reserved.