Рубрика: Рецензии

• Гузель Яхина. Зулейха открывает глаза. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 508 с.

  Деликатная и немного застенчивая Гузель Яхина родом из Казани, и «Зулейха открывает глаза» — ее первый роман. Сценарист по роду деятельности, Гузель сначала собрала материал для трехчасового полнометражного фильма, но история о раскулаченных крестьянах и ссыльных интеллигентах не захотела жить по законам этого жанра и обернулась художественным произведением, которое вышло в финал крупнейшей литературной премии «Большая книга».

  Главной героине романа Зулейхе Валиевой тридцать лет, половину из которых она замужем за практически стариком Муртазой. Все это время Зулейха, безропотно подчиняясь мужу, его приказам, настроениям и пожеланиям, героически трудится по дому, ходит за скотом и свекровью Упырихой, потерявшей слух и зрение, ублажает супруга и бесчисленное количество духов, которых, помимо Аллаха, почитает семейство. Вместе с четырьмя дочерями, которые все умерли в младенчестве, Зулейха потеряла и уважение Муртазы к себе как к возможной матери его детей.

  Ни разу не выезжавшая за пределы поселка Юлбаша, Зулейха тревожится об одном: «Если умру — так и не увижу Казань?» Смерть в 1920-е годы в крестьянских поселениях была частым гостем, и никого не удивляла. Зулейху вообще мало что могло поразить, словно это ей было запрещено строгим мужем, не положено. Лишь гибель не желавшего расставаться с нажитым имуществом Муртазы от руки красноордынца Игнатова отозвалась в ее измученном сердце: и то не скорбью и горем, а «безмерным удивлением». Это был переломный момент, после которого у Зулейхи началась новая жизнь. Несмотря на еще более трудные испытания, — счастливая.

  Были и иные новые жизни, например переселенцев из Петербурга — интеллигентов Изабеллы и Константина Арнольдовича Сумлинских, врача Вольфа Карловича Лейбе, художника Ильи Петровича Иконникова — и, конечно, коменданта Ивана Игнатова, наравне с заключенными вынужденного оставить Большую землю. Силами ссыльных в тайге на берегу Ангары был возведен многонациональный поселок Семрук, для большинства из них навсегда ставший домом.

  Самое страшное: он не хотел уезжать. Как получилось, что за годы он прикипел к этой недружелюбной и суровой земле? К этой опасной реке, коварной в своем вечном непостоянстве, имеющей тысячи оттенков цвета и запаха? К этому бескрайнему урману, утекающему за горизонт? К этому холодному небу, дарящему снег летом и солнце — зимой? Черт возьми, даже к этим людям — часто неприветливым, грубым, некрасивым, плохо одетым, тоскующим по дому, иногда — жалким, странным, непонятным. Очень разным.

  Освоившие охоту и рыболовство, лесозаготовку и строительство, собирательство и сельское хозяйство, жители поселка каждую зиму боролись за выживание с честной тайгой и государством, которое отчаянно мухлевало, забывая доставлять в Семрук инструменты и продукты питания, вербуя доносчиков и выдумывая преступления и наказания.

  Описания природы тайги по причине некоторой сценарности (короткие односоставные мало распространенные предложения) мелькают в воображении кадрами из роликов National Geographic. Завораживают, заставляя вместе с героями затаивать дыхание, чтобы уберечься от выбравшегося из лесу медведя или подкараулить тетерку на ужин, и вызывают трепет перед семидневной историей сотворения мира.

  Переселенцы перерождаются в лесных жителей, как мифологические оборотни, чья внешность и поведение зависят исключительно от лунного цикла, а не от собственного желания. Приобретая новые привычки, подчиняясь новым правилам, они забывают о прошлом, успокаиваются. Даже война приходит в Семрук «отзвуком далекого эха».

  Все, чему учила когда-то мама, что считалось правильным и нужным в полузабытой жизни в мужнином доме, что составляло, казалось, суть Зулейхи, ее основу и содержание, — рассыпалось, распадалось, рушилось. Правила нарушались, законы оборачивались своими противоположностями. Взамен возникали новые правила, открывались новые законы.
  
  И — бездна не разверзалась у нее под ногами, карающая молния не летела с небес, бесы урмана не ловили в свои липкие паутины. Да и люди не замечали этих прегрешений, не видели — не до того было.

  «Зулейха открывает глаза» — трагическая история экспериментов властителей, готовых ради понятных только им целей жертвовать миллионами человеческих жизней, как и в недавно вышедшей книге «Зона затопления» Романа Сенчина, повествующей о переселенцах, которые вынуждены бросать дома, расположенные в местах строительства ГЭС. Вместе с тем это очень деликатная женская проза, образец сострадания к каждому персонажу, пример невероятной чувственности, от которой заходится сердце.

  Любовь — основа существования человека, единица его измерения. Проникновенная — к сыну Юзуфу, которая помогла жить, невзирая на невозможность; и опасная, но от этого не менее честная — к Ивану, с которой Зулейха боролась долгие шестнадцать лет: «Убийца мужа смотрел на нее взглядом мужа — и она превращалась в мед. От этого становилось мучительно, невыносимо, чудовищно стыдно».

  Личная история писательницы (семья бабушки Раисы была раскулачена; в Сибири в поселке Пит-Городок она прожила 17 лет), вырвавшаяся на бумагу, непременно найдет отклик у каждого взявшего в руки книгу, а динамичные эпизоды — убийство скота, побег из вагона-теплушки, затопление баржи, охота — не позволят выпустить ее ни на минуту, заставляя всюду носить за собой.

  Художник Андрей Рыбаков изобразил на обложке книги Зулейху, провожающую сына. Кажется, если медленно наклонять книжку влево, то героиня перейдет сначала на шаг, а затем побежит вслед за Юзуфом, тяжело дыша и заправляя выбившуюся прядь волос за ухо; а если наклонить вправо, то развернется и медленно двинется к дому на пригорке — туда, где для нее всегда горел свет.

  Купить книгу в магазине «Буквоед»

Анастасия Бутина

• Роман Сенчин. Зона затопления. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 381 с.

  Роман «Зона затопления», написанный Романом Сенчиным, новым деревенщиком, вызывает у недавних выпускниц филфака некоторый интерес, но отнюдь не желание его прочитать. Книга о далеких сибирских районах в Красноярском крае и Иркутской области, о каких-то затопляемых из-за строительства новой ГЭС (как это вообще работает?) деревнях, да еще и с выраженными аллюзиями и едва ли не копированием узловых моментов «Прощания с Матёрой» Валентина Распутина. Тема, откровенно говоря, неблизкая, бабушка какая-то с курочкой на обложке нарисована — есть ли под ней что-то, о чем не говорили на университетском курсе русской литературы?

  Для того чтобы в этот роман окунуться, нужно совсем немного, двадцать-тридцать страниц. Дальше начинает свое воздействие магия текста Романа Сенчина, уроженца Тувинской области, долгое время жившего в Красноярском крае и Хакасии, который, видимо, настолько сильно любит эти места, что способен посредством своих текстов заразить переживаниями о судьбе чужих и неизвестных земель даже самого равнодушного читателя. Содержание романа действительно напоминает о знаменитой повести Распутина «Прощание с Матёрой»: на реке Ангара строится новая ГЭС. Ее начали возводить еще в 1980-е годы, но затем, в перестройку, бросили из-за недостатка финансирования. Имя у новостроя практически говорящее — БоГЭС, Богучанская гидроэлектростанция.

  Строительство такого сооружения всегда становится вмешательством и в естественный ландшафт, в флору и фауну тайги, и в уклад жизни людей, населяющих окрестные территории: ГЭС требует наличия масштабных водохранилищ для исправной работы станции. Водохранилища создаются искусственным путем, то есть необходимые районы попросту затапливаются. Людей, зарегистрированных в зоне затопления, переселяют, и те, кто веками жил на одной земле, вынуждены переезжать в места, с которыми их ничего не связывает.

  Здесь, в деревне, у героев романа был дом, в котором порой умещались до трех семей, они кормились от своего огорода, держали свой скот. Вместо этого они получают квартиру с прописанным метражом на каждого члена семьи — и больше ничего. И даже те, кто переехал в надежде на лучшую жизнь, в панике возвращаются: обещанные новенькие домики построены практически из картона и на деле не выдерживают суровых сибирских морозов.

  Несмотря ни на что всех переселят. Личные интересы небольшой группы людей не должны тормозить прогресс:

  — Они хоть кого укатают, — поддержала мать. — Мы-то люди, а они — механизьм!
  
  Дмитрию понравилось это сравнение. Представился огромный стальной мутант с сотнями шестеренок, пил, наждаков, поршней, отверток, кувалд… Пыхтит, скрежещет и лезет, лезет на людей, не желающих сойти с дороги. Кувалды, наждаки, пилы бьют, долбят, скребут, режут…

  Герои романа — жители деревень из затопляемого района. Таких людей в действительности около двенадцати тысяч — конечно, это не рекордные восемьдесят тысяч человек, снятые с мест во время строительства Братской ГЭС, но это первое крупное переселение в новейшей истории России. Сенчин описывает умирающую накануне переезда старушку и ее похороны, главу сельсовета и журналистку, освещающую события в затопляемых районах. Композиция повествования складывается из различных точек зрения, которые сливаются в единый гул боли, разочарования и невозможной любви к родным местам.

  Сенчин прибегает к изображению ситуации с точки зрения горожанки-журналистки: ее непонимание, сменяющееся переживанием за чужих людей и оставляемые ими земли, близко каждому читателю. Она ввязывается в борьбу за справедливость, зная, что без этой борьбы жить намного проще и спокойнее; именно ей принадлежит мысль о том, что окружающий ее мир просто отгораживается от бед и несчастий, создавая невидимую пленку, которая не защищает людей от ударов, а только еще больше подставляет их. Несмотря на слова, сказанные в аннотации к книге («люди <…> не верят, протестуют, смиряются, бунтуют»), смиряющихся — хотя и возмущенных — в книге все же больше, но именно городская журналистка Ольга — одна из немногих, кто действительно подтверждает слова: «Вам надо, чтоб нас не было, а мы — будем!» — сказанные самым стойким жителем покинутой деревни.

  Так показана сплоченность людей, не знающая границ: деревня, город — для настоящих несчастий все одно. Люди пытаются пережить переселение «всем миром», и неслучайно в начале книги вся деревня сходится для того, чтобы вместе похоронить свою соседку, а в конце описывается встреча бывших односельчан уже в городе. Но и в каждый из этих эпизодов вторгается незримая противостоящая сила: похороны в деревне отменяют из-за «санитарных чисток», собрания «дедов» — из-за жалоб соседей на шум. Даже этим проявлениям силы представители деревенского мира не в силах дать отпор, а что говорить о том, чтобы сопротивляться переселению.

  Жена Людмила скривилась, покачала головой:
  
  — <…> А весь народ никогда не подниматся.
  
  — Весь народ не поднимется, — повторил-согласился Александр Георгиевич.

  Сенчин пишет совсем не так, как его именитый предшественник Валентин Распутин (хотя и у его героев есть отчетливый «деревенский» говорок и в конце книги дан специальный словарик с расшифровкой диалектизмов), но эта литературная аналогия, безусловно, подтверждаемая на тематическом уровне вплоть до некоторых деталей, на самом деле важнее, чем просто источник для сравнительного анализа текстов. Посвящение, данное перед текстом романа, — это не просто условная «защита от дурака», который возьмет книгу и сразу же начнет возмущаться количеством совпадений. Распутин и сам становится героем книги — ему дают государственную премию и в этот же момент продолжают делать то, что описано в его произведении как громадная трагедия человечества.

  Сенчин отдает себе отчет: то, что он делает, даже если обретет признание, останется делом бессмысленным и ничего не сможет изменить. Написание романа «Зона затопления» становится красивой демонстрацией подчинения властной силе, которая все равно сломает то, что считает нужным, во имя светлого и только ей понятного будущего. Ее не остановит никакое слово — зато это слово может привлечь к себе внимание читателей.

  Заговорив немного другим языком, добавив современных реалий, Роман Сенчин дает новую жизнь и повести Распутина, которое из произведения золотого фонда русской литературы превращается в текст актуальный и сегодня. К слову, сейчас Ангарский каскад ГЭС состоит из четырех станций, а по плану их должно быть построено семь, так что о событиях, подобных описанным и в «Зоне затопления», и в «Прощании с Матёрой», к сожалению, еще не раз можно будет прочитать в средствах массовой информации.

  Некоторое недовольство агрессивной социальностью этого романа разбивается в пух и прах, как только становится ясно, что книга написана «по горячим следам». Невозможно здраво оценить проект строительства БоГЭС, прочитав книгу, однако можно заразиться безумным человеколюбием, состраданием и наивной верой в то, что когда-нибудь государственным проектам, направленным на развитие страны и ее регионов, не будут приносить в жертву искалеченные человеческие судьбы. Просто потому, что любовь к людям, с которой написана «Зона затопления», не должна пропасть даром.

  Купить книгу в магазине «Буквоед»

Елена Васильева

• Игорь Вирабов. Андрей Вознесенский. — М.: Молодая гвардия, 2015. — 703 с.

  «Андрей Вознесенский» — очередная книга в именитой серии «ЖЗЛ» — единственный нон-фикшн в нынешнем коротком списке премии «Большая книга». Произведение можно было бы назвать «Вознесенский и все-все-все», ведь это не просто биография отдельно взятого поэта на схематично набросанном временном фоне, а сложная, многоуровневая, многопластовая словесная реконструкция той близкой и уже бесконечно далекой эпохи шестидесятых, которая, постепенно обрастая романтическим и ностальгическим ореолом, превращается в миф.

  Игорю Вирабову удалось соединить миф и реальность: вплести шестидесятые в послесловие дня сегодняшнего и показать их со всех ракурсов и сторон. Центром этой книжной трех- и даже четырехмерной голограммы стала фигура Андрея Вознесенского. Поэт оказался ключом к своей эпохе, и именно в нем и его стихах сошлись, как в некой надмирной точке, прошлое, настоящее и будущее. Протянулись сквозь фигуру Вознесенского невидимые нити, бегущие от Золотого века русской поэзии к Серебряному, оттуда, переплетясь, уплотнившись, сменив цвет — в шестидесятые, а потом оборвались гитарными струнами в миллениуме.

  Книга делится на пять частей, каждая из которых идет с подзаголовком о временном периоде. Тут автор традиционен: первая глава первой части начинается с детства, а последняя кончается уходом поэта туда, где его уже ждет сонм русских писателей. Но умелое вкрапление интервью, цитат из писем, стенограмм в повествование Игоря Вирабова покоряет тактом, редким балансом, когда автор так умело прячется между строк, что его как будто и нет. Он растворился в своих героях, укрылся за их стихами, воспоминаниями и голосами, которые с заботливо сохраненной манерой речи и интонацией впустил на страницы. В то же время короткие вводные фразы и завершающие главу абзацы передают авторское восприятие шестидесятых, его оценку ключевых фигур и точные, выверенные замечания: «А без Савских и Саский — что за жизнь?» или «Будто стихи для жизни интереснее, чем туфли. Ха-ха-ха». Они-то и придают нон-фикшн прелесть очерка, граничащего с художественной прозой.

  Это не просто биография Вознесенского, это поэма о шестидесятых. Чтобы понять, почему вдруг шестидесятые сегодня так сдетонировали, выплеснувшись в кино, в телесериалах, книгах и воспоминаниях, нужно прочесть книгу «Андрей Вознесенский». Не зря начинается она так, как, пожалуй, ни одна другая биография — с любви, без которой нет стихов. Первая же фраза задает тон всему: «— Вознесенский? Ну да, Андрюша был в меня влюблен». Именно так и следует говорить о поэте — женскими голосами, глядя в прошлое влюбленными глазами…

  Поражает объем проделанной автором работы: сколько встреч, сколько воспоминаний свидетелей века, лично знавших Вознесенского и многих кроме него, сколько перечитанных подшивок толстых литературных журналов и газет, монографий и биографий, литературных и документальных источников… Тут есть все — от малоизвестных версий смерти Мэрилин Монро до переписки Джона Леннона, от краткого экскурса в биографию внучки Хрущева до тайных романов Пушкина, очерковых портретов Пикассо, Гинзберга — пласты литературоведческих знаний, опытной рукой журналиста собранные в полотно эпохи. Тонкой работы требовало и выстраивание цепочек взаимоотношений Вознесенского с другими «первыми поэтами» (ведь каждый считал себя первым). Кое-где автор тактично промолчал, потому что не все свидетели еще ушли, и многие будут читать эту книгу — о себе.

  Особая фигура, проходящая сквозь все главы, — это, безусловно, Борис Пастернак. Здесь он — учитель, который внезапно и случайно увидел в глазастом мальчике поэта, пригрел, приоткрыл дверцу в поэзию, благословил, со всеми перезнакомил, положительно отозвался — и вот уже Вознесенский там, куда любому молодому поэту так просто не попасть. В этом и есть исследовательская сложность: изучение биографии одного тянет за собой ворох биографий других.

  Все эти взаимоотношения (то, о чем можно говорить подробно, и то, на что можно только отдаленно намекнуть) и делают нон-фикшн увлекательнее любого романа. Ведь как говорил Достоевский: «Человек есть великая тайна, ее надо разгадать». Если вспомнить истоки серии «ЖЗЛ», когда для нее писали Горький и Шкловский, когда биографии были полноценными произведениями, входящими в классику современной литературы, а не скучным перечислением «родился-женился-умер», то можно почувствовать — ради таких книг эта серия и создавалась. Потому и прощаешь Игорю Вирабову многочисленные пространные отступления, кружения вокруг да около. Ведь цель этого произведения — не пересказ биографии Вознесенского, а понимание того, почему люди заполняли стадионы, чтобы слушать, слушать, слушать его и других поэтов-шестидесятников.

  Такую книгу с ходу, в сжатые сроки, не напишешь. И быстро не прочтешь. Зато теперь, чтобы объяснить молодым людям, чем были шестидесятые, достаточно подарить этот тяжелый семисотстраничный том в узнаваемой обложке серии «ЖЗЛ». И больше — ни убавить, ни прибавить.

Анастасия Рогова

• Сергей Носов. Фигурные скобки. — СПб.: Лимбус Пресс, 2015. — 268 с.

  Заглядывая в очередной лонг-лист «Букера», «Большой книги» или «Нацбеста», вы практически на сто процентов можете быть уверены, что обнаружите в нем фамилию петербургского прозаика Сергея Носова. Однако до настоящего момента писатель, на днях получивший премию «Национальный бестселлер» за роман «Фигурные скобки», по удивительному стечению обстоятельств дальше шорт-листа не попадал.

  Надо сказать, что странности — неотъемлемая часть не только жизни, но и всех произведений Носова. Один из его персонажей пытается совершить покушение на Ельцина, но убивает в запале сожительницу, второй влюблен в свою межпозвоночную грыжу Франсуазу, третий и вовсе стремится к общению с педофилом — другими словами, час от часу не легче.

  «Фигурные скобки» — поистине странный роман. Его герой, математик Евгений Капитонов, наделен даром свыше: он с помощью незамысловатых алгебраических операций может отгадывать задуманные любым человеком двузначные числа. Именно эта способность становится причиной, по которой Капитонова приглашают на съезд микромагов в Петербург, где также присутствуют Архитектор Событий, Пожиратель Времени, Господин Некромант, несколько шулеров и наперсточников, ныне покойный Водоемов и еще ряд нонстейджеров.

  Только ленивый не стремится разоблачить Капитонова, объяснив его умение обыкновенной проницательностью. Капитонов обреченно демонстрирует фокус за фокусом, верно называя загаданные числа, а читатель всякий раз ожидает подвоха.

  …знаешь, почему я с детства не люблю жонглеров? Мне наплевать, сколько они предметов подбрасывают. Но мне некомфортно ждать, когда кто-нибудь хотя бы раз промахнется.

  И он промахивается, а точнее — попадает. В разные нелепые истории сплошь с участием сумасшедших. В руках у Капитонова оказывается дневник совершившего самоубийство коллеги Мухина, жена которого по старой дружбе просит Женю прокомментировать странные записи, заключенные в фигурные скобки и сопровождаемые особыми знаками препинания.

  {{{<…>Я понял вдруг со всей очевидностью, что никакой я не Мухин: что Мухин сам по себе, а я сам по себе; и что Мухину я не брат и не кум; и что Мухин я —: только временно Мухин, и что не Мухин совсем —: лишь Мухин по форме, формально<…>}}}

  Тетрадь, конечно, исчезает. Описывать фабулу до конца бессмысленно, поскольку события закручиваются в фантасмагорическом вихре так, что вроде бы показавшаяся на глаза развязка одного из них вновь исчезает из поля зрения, обнажая детали другого.

  Язык романа, напротив, довольно легок. Даже заключенные в скобки фрагменты, несмотря на нарочитую нелогичность, воспринимаются как сами собой разумеющиеся. Подмигнуть читателю — тоже для Носова дело чести. Все возгласы вроде: «Что за фокусы, господа?», «Не теряйте чувства реальности!» и «Гибель зрителя при демонстрации фокуса это в лучшем случае вопиющий непрофессионализм! Это как если бы вы пилили женщину и распилили надвое!» — и вовсе заставляют, запрокинув голову, хохотать, распугивая парковых голубей, слетевшихся к скамейке за семечками.

  Отношения с аудиторией у писателя Носова складываются очень просто. Он либо нравится со всем этим навороченным безумием, напоминающим временами булгаковское, либо дальше нескольких подглавок дело не доходит — вы фыркаете под нос, не желая переваривать сотни страниц нелепицы, и захлопываете книжку, считая себя обманутыми. Тем временем едва ли найдется пародия на жизнь со всеми ее заседаниями, голосованиями, мнениями, предрассудками и стереотипами точнее, чем у Сергея Носова. Этот застенчивый бородач, мастерски владеющий словом, окружен плеядой единомышленников, которым не нужно выносить сюжетные обстоятельства за скобки, чтобы понять, о чем идет речь.

  Один из них, несомненно, художник Александр Веселов, автор иллюстраций на обложке книги. Похожий на любимца всех детей, Мистера Салфетную башку, персонаж благодаря фантазии Веселова может на деле оказаться кем угодно: Капитоновым или Водоемовым, Крусановым или Левенталем, не исключено, что даже самим Носовым.

  Кто скрывается за маской, доподлинно неизвестно. А вот если вы загадаете число, прибавите к нему такое же, умножите на 6 и разделите на первое задуманное, то получится — 12. Верно? После знакомства с «Фигурными скобками», национальным бестселлером 2015 года, и не такое начнете предсказывать.

Анастасия Бутина

В Редакции Елены Шубиной, издающей шедевры современной прозы, график выхода книг расписан на лето вперед. Читателей ждут новая эссеистика Татьяны Толстой, документальный роман Леонида Юзефовича, литературная биография Захар Прилепина и многое другое. Что из новинок стоит прочесть в первую очередь, рассказывает Владислав ТОЛСТОВ.

Александр Кабаков «Камера хранения»

Дата выхода: 21 мая

Мальчишки с детства любят книгу про Робинзона Крузо. Я тоже в школе ее постоянно перечитывал. Сейчас, задним числом, можно придумать какое-нибудь красивое объяснение — мол, в подростковом моем изгойстве эта сага об одиночестве и его преодолении меня согревала, но все, поверьте, куда проще. «Робинзон Крузо» прежде всего книга про вещи и предметы. Про материальный мир, который человек способен создать даже на необитаемом острове. Вспомните эти сладострастные умиротворяющие перечисления: «я взял три мешка с гвоздями (большими и мелкими), отвертку, десятка два топоров, а главное, такую полезную вещь, как точило.. три железных лома, два бочонка с ружейными пулями, семь мушкетов, еще одно охотничье ружье и немного пороху, затем большой мешок с дробью и сверток листового свинцу». Это же песня просто.

Александр Кабаков тоже написал книгу про вещи. И в предисловии честно предупредил, что решил провести инвентаризацию собственной жизни через воспоминания о потерянных когда-то предметах. Вещей оказалось много: парад открывает фарфоровый слоник и завершают штаны «ламбада». Есть даже эссе о ватнике, что для записного либерала Кабакова выдающийся поступок. Кто-то из критиков наградил Кабакова кличкой «певец пуговиц», и, кажется, этим прозвищем сам Александр Абрамович втайне гордится. Он, может, не мастер закрученной интриги или описаний природы, но что касается рассказа о предметах, вещах, деталях быстротекущей повседневности — тут он лучший. И явно в детстве тоже наслаждался чтением «Робинзона Крузо».

Это сегодня тренд — рассказывать о былом через объекты материального мира, а не надоевшее «Гагарин полетел — Окуджава запел». Леонид Парфенов на этом построил целый глянцевый эпос «Намедни», где сумки с Боярским соседствуют (и уравниваются) с освоением целины. Выходят целые книжные серии, посвященные советской кухне, советской моде, советской мебели… В сети сообщества, где люди ностальгируют по советской эпохе, растут как грибы. Составлять каталог вещей из прошлого — это как включить персональную машину времени и вспомнить, каким на ощупь был пионерский галстук или как звучал катушечный магнитофон. Рано или поздно должен был найтись мастер культуры, который выполнит социальный заказ коллективного бессознательного и расскажет нам о потерянных вещах! Каждый предмет в книге Александра Кабакова, от жестяного клоуна до карандаша, становится маркером, знаком, вехой, приобретая дополнительно к товарной стоимости еще и символическую ценность.

«Камеру хранения» читаешь не только с интересом и чувством узнавания, но и с неожиданным чувством неловкости. Боже мой, думаешь, какой же убогой была эта жизнь, насколько скудным и неоснащенным был советский быт, как трепетно люди относились к любой безделушке — только потому, что она была ловко и красиво сделана. Это второй смысловой слой «Камеры хранения», постоянный фон для изящных и мастерски написанных коротких эссе о вещах. В советских фильмах, когда их пересматриваешь сегодня, нельзя не заметить бьющей в глаза (потому что сейчас у нас есть с чем сравнивать), честной, но скромной бедности, демонстративной нелюбви к материальной стороне жизни. Не говоря уже о том, что большинство вещей, которые вспоминает Александр Кабаков, просуществовали на протяжении всей советской эпохи. Я на четверть века моложе Кабакова, но у меня тоже были и катушечный магнитофон, и карандаш «Художник».

Конечно, к самому автору никаких претензий. В его молодости красивых вещей было так немного, что воспоминаний хватило на всю жизнь. Он описывает их пленительно, щеголевато, с подчеркнуто пижонской интонацией: мол, назвали вы меня «певцом пуговиц», так вот вам про пуговицы, вот вам! В этом можно было бы увидеть пошлость, замену грандиозного малым. Это была великая эпоха, а что осталось от нее? Чайник! А вот превратить его в факт литературы — отличная идея. За это спасибо.

Вадим Левенталь «Комната страха»

Дата выхода: 3 июня

Изданный в 2013 году роман «Маша Регина» создал впечатление, что Левенталь — это такой литературный Квентин Тарантино. Тот, помнится, какое-то время работал в видеопрокате, посмотрел тысячу фильмов, а потом, основываясь на своих киноманских впечатлениях, создал оригинальное направление в кинематографе.
Вадим Левенталь — редактор петербургского издательства «Лимбус Пресс». Редактор, как известно, профессиональный читатель, и встречается немало случаев, когда люди этой профессии начинают «показывать класс» и писать настоящую, как им кажется, прозу. Впрочем, «Маша Регина» стала в этом смысле исключением. Хотя в ней было заметно желание автора втиснуть в книгу все и еще немножко, поведать миру свою историю взахлеб, мелким шрифтом, с минимумом абзацев. «Машу Регину» пожурили за злоупотребление цитатами и умными словами, но в целом роман приняли.

Есть в рок-музыке такое явление — «синдром второго альбома», когда талантливые дебютанты стараются превзойти самих себя, прыгнуть выше головы, а в итоге плюхаются в лужу. От «Комнаты страха» можно было ожидать чего угодно: например того, что Левенталь попробует как истинный редактор играть в «умейку-тарантино». Но тревоги оказались напрасными. «Комната страха» — книга во всех смыслах достойная, даже лучше «Маши Региной», так что налицо творческий прогресс.

Это сборник рассказов. Вечная проблема таких сборников — объединение под одной обложкой случайных текстов без всякого смысла и склада. Редко у кого получается цикл с концептуальной пружинкой внутри. В случае с «Комнатой страха» таким объединяющим признаком служит само происхождение автора. У петербургских прозаиков непременно будет присутствовать в текстах одна из трех «-да»: непогода, обида, блокада. В «Комнате страха» все три фирменные темы имеются. С непогоды, когда «дождь лил как из ведра», начинается рассказ «Проснись, ты сейчас умрешь». Обида в этой относительно небольшой по объему книге упоминается не менее десяти раз, в том числе и в романтическом контексте: «Марина, стрельнув два раза глазами, сказала ему вслед дурак — с обидой, конечно, но эта обида была производной искренней заботы».

А вот о блокаде следует сказать отдельно. Ей посвящен самый большой текст книги: даже не рассказ, а скорее — небольшая повесть «Доля ангелов». Похоже, пора исследовать интересный феномен современной литературы — тексты о блокаде, написанные внуками тех, кто ее пережил. В конкурсе премии «Национальный бестселлер» (секретарем которой, к слову, является Вадим Левенталь) в этом году участвовали «Живые картины» Полины Барсковой, где речь идет об этом же историческом событии. В 2013-м вышла книга журналистки из Петербурга Карины Добротворской «Блокадные девочки». Американский сценарист Дэвид Бэниофф написал книгу «Город», основываясь на блокадных воспоминаниях своего деда… Список можно продолжить.

Вадим Левенталь добавил в него свою повесть с посвящением: «моим бабушкам, жившим в блокадном Ленинграде — Нине, Гале и Рае». Понятно, что в сознании большинства соотечественников Ленинград — это наша Троя, и восприятие блокады у них имеет мифологический, героический налет. Тогда как для петербуржцев блокада — факт семейной хроники, трагедия их бабушек, которых обрекли на неимоверные страдания.

«Доля ангелов» — предельно лаконичная, аскетичная, строгая проза. Действие по большей части происходит в комнате, где появляются действующие лица — старики, женщины, дети. Проблема морального выбора: можно ли воспользоваться хлебными карточками умершей соседки? Проблема предательства: надо ли сдавать в органы соседа, у которого в книге лежит немецкая листовка, если за это дадут двойную пайку? Очень жесткий, неприятный, временами невыносимый текст. Страшные и точные детали — как будто смотришь хронику. Это, несомненно, один из лучших на сегодня текстов о ленинградской блокаде. И уж точно это достижение писателя Вадима Левенталя.

Андрей Аствацатуров «Осень в карманах»

Дата выхода: 16 июня

Третья книга Андрея Аствацатурова от предыдущих — «Людей в голом» и «Скунскамеры» — практически не отличается. Те же анекдоты из жизни, детские воспоминания, экзистенциальная грусть. Одни сравнивают Аствацатурова с Довлатовым, другие — с Вуди Алленом. Довлатов — потому что пишет смешно, Аллен — потому что тоже в очках.

Хотя на самом деле общего не так много. Довлатов писал смешно, но человеком был депрессивным, как перегоревший утюг. На его фоне Аствацатуров — просто цветок душистых прерий. С Вуди Алленом петербургского писателя объединяет эксплуатируемый образ городского невротика, умного очкарика, потомственного, мать его, филолога и рафинированного интеллигента, которому трудно в нашем суровом мире, от чего он постоянно попадает впросак. Но внешнее сходство между героем и автором не должно вводить в заблуждение — Аствацатуров иронизирует не над собой. Он высмеивает ходячий штамп: мужчину среднего возраста, петербуржца, который из любой повседневной мелочи, из разговоров за столиком кафе умеет извлечь повод для рассуждений о смысле бытия.

Смех, впрочем, прекращается, как только понимаешь, что это вообще-то уже третья книга Аствацатурова. Третья, Карл, третья! Ну нельзя так долго дурачить публику, хотя бы и нашу. «Люди в голом» прославили автора — оказалось, что внук академика Жирмунского умеет пить водку и травить байки, это всем понравилось. Шутку «Вы читали «Евгения Онегина»? — «Что именно этого автора?» — я до сих пор привожу в пример как маленький шедевр. «Скунскамера» шла уже со скрипом — you can’t teach an old dog new tricks — да и поднадоело. И вот третья книга, где смешных ситуаций вроде не меньше (историю про «панковский ужин» я занесу в свой персональный диспетчер самых убойных баек), но что-то в этом сборнике не так — это необычный Аствацатуров, новый.

«Осень в карманах» рассказывает о событиях в жизни Андрея Аствацатурова (оговоримся — его лирического героя), о которых он вряд ли решился бы рассказать в первой книге. О разрыве с первой женой, которая бросила самым травматичным способом — ушла к другому. О том, как достают тупые студентки (от одной из них он прячется в туалете), плохая погода, невкусный кофе в питерских кофейнях. Хотя в «Осени в карманах» действие происходит и в Италии, и в Америке, и на острове Капри, самые запоминающиеся страницы — те, на которых главный герой курит у гранитного парапета набережной Невы или вспоминает дачу в Комарово. И люди вокруг свои, узнаваемые — философ Погребняк, критик Топоров, декан Апенко…

Но главное — «Осень в карманах» написана с другим настроением. Куда-то улетучился тот захлебывающийся юмор, прекрасные анекдоты из первых двух книг. Веселое отчаяние, веселое безумие, веселая грусть — вот чем отличается новый сборник. Андрей Аствацатуров, наверное, мог бы и дальше писать легкие сборники преподавательских баек и смешных историй, но ему этого явно показалось мало. «Осень в карманах» выглядит заявкой на переход в высшую лигу. Это книга умного, немного рассеянного, доброжелательного человека, который наконец-то захотел отрефлексировать и осмыслить самые трагические события собственной жизни: разрыв с женой, ссору с другом, проблемы в школе. Аствацатуров написал книгу, которая стала завершающей в его трилогии о думах и делах современного петербургского интеллигента. Он постоянно подчеркивает, что не является профессиональным писателем и для него бумагу марать под треск свечки — это хобби. Когда же ждать следующую книгу?

Владислав Толстов

• Антон Секисов. Кровь и почва. — Ил-music, 2015. — 173 с.

  В июне в издательстве «Ил-music» выходит дебютная книга журналиста Антона Секисова «Кровь и почва». Сатирическая зарисовка о расколе современной России на западников и ватников уже попала в длинный список премии «Нацбест» этого года. Повесть написана блестяще и с удивительным умением подметить такие детали и нюансы, которые сразу дают картинку редкой наглядности.

  «Я ухожу от вас. Увольняюсь», — Гортов бросил на стол заявление, и оно пролетело мимо стола.
  
  «Почерк, как у дегенерата», — хладнокровно подумал босс, расписываясь.
  
  С этого дня Гортов стал свободен.

  Таким диалогом открывается роман, с головой окуная читателя в круговорот реплик внезапных, резких, вызывающих. Повесть «Кровь и почва» выделяется на фоне многих работ современных авторов прежде всего удивительным, редким чувством языка — автор строит текст как сложную, многогранную скульптуру. С первой же фразы Гортов — борец, но и неудачник. Тот, кто хочет быть против, но не может — слаб, податлив, труслив.

  Как главный герой использует свою свободу, самое драгоценное, что может быть у каждого человека? Для саморефлексии. Гортов уезжает в заброшенную деревню (этот момент неизбежен для любого молодого автора, берущегося писать о дне сегодняшнем: герой обязательно должен уехать в заброшенную деревню, чтобы обрести там нечто, ведомое только автору). В деревне Гортов деградирует и зарастает бурьяном вместе со своим огородом. Новый Васисуалий Лоханкин, ищущий лубочную «сермяжную правду». Все его амбиции растворяются в древнерусской тоске: будущего нет, целей нет, смысла жизни тоже особо не наблюдается, как вдруг…

  Это знаменитое родом из романов Достоевского «как вдруг» встречается почти на каждой странице. Случай, играющий человеком, судьба, играющая чередой случайностей. Автор всматривается в эту накипь событий, где поверху плавают лица и образы, чтобы увидеть скелет дня сегодняшнего, зачерпнуть жизни и щедро плеснуть ее на страницы повести.

  Гортову звонит из Москвы старый знакомый и приглашает на работу. Гортов едет и оказывается в Слободе. Здесь разом заканчивается реализм, и начинается фантасмагория. Сатира — точная, острая, жалящая и, к сожалению, поверхностная. Умение автора с удивительной точностью замечать и подчеркивать детали так, что сразу становится и смешно, и грустно, в итоге работает против него: вместо грандиозного полотна, на которое был замах, получается забавная, но одноплановая карикатура.

  Слобода — некое обособленное место в центре Москвы, заповедник, где восстает из пепла времен Русь Изначальная. Деревянные избы, брички с ямщиками, храмы и огороды, где выращивают исконный русский продукт — репу. Слобода расположилась под боком у Кремля, укрепилась, вросла своими бревнами в землю, и поплыл над столицей колокольный звон, отбивающий способность мыслить и погружающий Россию в неодолимую дремоту. Кажется, и не было Петра с его окном в Европу, и вообще ничего не было, а только всегда бродили коровы по грязи и кричали петухи за заборами. Европа — далекая смутная сказка, призрачное видение, чужеродное и никому не нужное. В такой атмосфере Гортов должен жить и работать: в газете «Державная Русь».

  «Как удобно: вскопал репу, переоделся во фрак — и раз, уже у Кремля, быстро доехал на бричке». Пусть в избах сыро и холодно, а вокруг с тоски мухи дохнут — зато все натуральное, свое, родное: «Всюду были картины и иконы. Русь, много Руси».

  Руси в повести «Кровь и почва» действительно много, но страшной, дремучей и замшелой. Священники с бородами, сумасшедшие старухи, даже молодежь — диковатая, с пустыми глазами и с еще более пустыми головами. Серая безликая массовка, на груди каждого участника которой висит бейдж «народ».

  Олицетворением этого народа, антагонистом по отношению к Гортову, который все-таки осознает творящийся вокруг кошмар, становится его внезапная любовь. Девушка Софья тоже вся, как с картины Константина Васильева: плотная, округлая, сильная, с пустыми серыми глазами. «Русская бревенчатая красота», — так характеризует ее автор. Софья любит есть, спать и заниматься любовью. На этом круг ее примитивных интересов заканчивается. Гортов сначала испытывает к ней почти физическое отвращение: «Как много груди и бедер», «Софья крепко задумалась, на минуту даже забыв про питание…». Но постепенно привыкая, притягиваясь к теплу и женской нежности, Гортов в Софью влюбляется, изменяя самому себе.

  Моральная деградация настигает его на работе — где каждый день, громя проклятых либералов и воспевая Русь Державную, Гортов насилует свою душу. Кстати, не он один — его коллеги ненавидят свое занятие еще сильнее. Но терпят ради стабильных денег и куска хлеба с черной икрой. Вот это насилие, расхождение личных мыслей и мыслей, которые Гортов с коллегами выдают на страницах своей газеты, создает контраст всего светлого, европейского, и темного — того русского, что бытует с незапамятных времен.

  Постепенно картинка становится все страшнее, это уже не карикатура, а мрачная, тщательно отфотошопленная фотография. Черно-белая, без нюансов и глубины. Глянцевая, впечатляющая, но холодная. Среди бородатых лиц нет ни одного живого и человеческого. Персонажи и антураж здесь — помесь Гоголя и Кафки, но вместо тупика в конце повести брезжит свет выхода: самозваный властитель Слободы, лидер партии и хранитель скреп вдруг оказывается неугоден выше — там, где сияют алые звезды. Такое часто бывало в нашей стране: сегодня — кум королю и сват министру, а завтра — голова на плахе. В этом плане «Кровь и почва» перекликается с романом «Немцы» Александра Терехова (тоже, кстати, журналиста).

  Все стремительно рушится: червивеет репа, размываются женские лица в кокошниках, в газете заканчиваются деньги, а Софья из белой лебедушки превращается в плотоядное чудовище. Все бегут, все истекает слизью и мерзостью, соратники по партии скидывают рясу и начинают держать нос по другому ветру — дующему на Запад. Священники и певцы Руси Державной вдруг превращаются в эмигрантов, забывших русскую речь. Слобода оказывается картонными декорациями, а Русь Державная — лицемерием ради финансовой выгоды.

  Скучно на этом свете, господа, — вслед за Гоголем намекает автор. Скучно без света, интернета, инстаграма, фитнеса, afterparty и прочих признаков прогресса, без которых сегодня трудно представить молодых людей. Не зря единственное светлое пятно на фоне всей Слободы — девушка-подросток с тонкой рыжей косичкой, которая пытается облить лидера партии мочой. Протест действенный, хотя и безвредный, но обреченный на провал, потому что большинство — за репу и дыбу. Это тщательно выстроенный собственными руками тупик, в который все упирается даже тогда, когда Слобода разорена. Гортов второй раз становится свободным — но снова выбирает путь деградации, пассивного сидения на одном месте, без голоса и звука. Ради служения пустоте и тлену.

  Небольшой формат повести выгодно сказался на плотности и насыщенности текста. Временная канва произведения линейна, но подается прерывистым пунктиром: между событиями нет никакой ненужной лирики, авторских размышлений и прочих пустот. Событие передает эстафету событию. Все персонажи действуют взаимосвязано, каждый — цельный, выписанный с предельной прозрачностью характер. Почти все герои имеют одну ярко выраженную черту, которая определяет их как личности. Колебания и сомнения терзают только Гортова, но он здесь — безвольный наблюдатель, глазами которого читатель следит за разворачивающейся драмой. Даже коллега Гортова — журналист Николай Порошин, несмотря на свою двуличность (пишет, используя весь свой неординарный талант о том, с чего его воротит), в целом также прост и однопланов, как и все другие герои.

  Интересно, что в повести намеренно стерты реалии современности: действие происходит в наши дни, но по мелодике, по речевым характеристикам героев кажется, что текст несет все признаки исторического произведения. Вернее, все дело в атмосфере — автор с редкой интуицией внедряет в свой текст ту общую языковую среду, которая была свойственная авторам-«почвенникам», которые в свою очередь пытались имитировать произведения классиков.

  Читаешь, и становится в очередной раз ясно — Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не сойдутся они никогда. Но если пройтись по Слободе без предвзятости, нельзя ли, кроме репы, увидеть что-нибудь еще? Ведь можно, было бы желание. К сожалению, основная примета нашего времени — неготовность прислушиваться к чужому мнению в случае, если оно не совпадает с твоим собственным. Потому такой конфликт сегодня раскалывает общество на «Слободу» и противоположный ей мир.

  Взгляд автора злой, беспощадный и очень внимательный, юмор — убийственный. Сюжет сжатый, из него вырезано все лишнее и ненужное. Ни один герой не оставлен на полпути, ни одна сюжетная линия не оборвана. По концентрации событий текст напоминает воронку, в которую втягивается, словно в омут, все, что казалось надежным и незыблемым. Изначально искусственная, мертвая, пыльная и тусклая Слобода обречена на скорый конец. Первый же порыв враждебного ветра сдувает ее из-под стен Кремля вместе с идеями, слезами, верованиями и чаяниями жителей. Которые тем не менее продолжают упорно цепляться за то, что уже невозможно ни воскресить, ни сымитировать. Пожалуй, это главный вопрос повести — зачем же тогда люди цепляются за Слободу? Однако понять в чем причина и ответить на него автор не смог.

Анастасия Рогова

В Санкт-Петербурге на этих выходных впервые проводится Comic Con, который сейчас в самом разгаре. Это фестиваль комиксов, компьютерных игр, научной фантастики, фэнтези, кино и сериалов. Пока любители этой поп-культуры наслаждаются декорациями тематических стендов и костюмированным шоу, «Прочтение» публикует обзор трех отечественных комиксов последних лет, за которые не стыдно.

Алена Камышевская. Мой секс. — СПб.: Бумкнига, 2015. — 144 с.

Открывающийся притчей о том, что Бог подарил людям радость секса, комикс представляет собой череду исповедальных откровений автобиографического характера. Алена с раннего возраста оказывалась свидетельницей или участницей сцен, связанных с осознанием женской сексуальности и ее притягательности для мужчин, и ей есть, что рассказать.

Почему-то мы утанцевались в темную комнату… Там, на диване, меня попросили не сопротивляться („никто тебя насиловать не собирается“), просто надо было замереть на минуточку. — Уже можно двигаться? — Нет, еще чуть-чуть. — А сейчас уже все? — Еще… Через три минуты это странное лежание закончилось.

Разрушив, так сказать, «Берлинскую стену», героиня занялась поиском себя и половыми экспериментами, которые были щедро приправлены саморефлексией.

В общем, как правдиво объявлено на обложке, книжка про секс, отмеченная маркером «18+». Надо сказать, это единственный русский комикс, по которому создана театральная постановка. В апреле в австрийском театре Theater am Land в городе Грац состоялся премьерный показ. Нашлись и те, кто захотел на «это» еще и взглянуть.

Аскольд Акишин. Лес. — СПб.: Бумкнига, 2015. — 72 с.

Аскольда Акишина считают одним из наиболее заметных отечественных комиксистов и иллюстраторов, известных не только в России. Его первый комикс был издан в 1985 году и назывался «60 боевых» (история об армейских буднях, в качестве героев которой были изображены его товарищи). В 2015-м Акишин решил порадовать своих поклонников «безмолвным» фантастическим комиксом «Лес».

В один из дней герой с книжкой натуралиста в руках отправляется в лес по грибы. Набрав лукошко, он натыкается на двух разбойников, которые стукнув его по голове дубинкой, исчезают в неизвестном направлении. Дальше — как в тумане. Герой, очнувшись, замечает космический корабль и улетает на нем туда, где звезды, чтобы познакомится с одним из куарренов (они настоящие!).

Множество иллюстраций безвоздушного пространства, небесные тела и космические объекты. Отсутствие цвета и контрастность создают эффект «не своей тарелки» (во всех смыслах этого слова). Неминуемое возвращение на Землю не расстраивает. Скорее всего, герой никуда и не летал. «Чем дальше в лес, тем ближе космос», — считают издатели. Главное, найти дорогу домой.

Олег Тищенков. Больше, больше. — СПб.: Бумкнига, 2015. — 128 с.

Автор серии комиксов про грустного Кота Олег Тищенков — мастер диалога с четвероногими, живущий в Торонто. Все книги серии — это тот самый случай, когда от эффекта узнавания ситуаций вырабатывается гормон радости, заставляющий снова и снова пролистывать котокомиксы, расплываясь в улыбке.

Вот вы с Котом, который предварительно нагрел место, лежите на диване и думаете о бренности бытия; вот набираете ванную, слушая его удивленное мурлыканье, или Кот подтрунивает над вами, сообщая о якобы пришедшей смс-ке. В «Больше, больше», где собраны истории разных лет, речь примерно о том же. Это почти лукоморьевский персонаж, задающий ход беседе:

— Ненавижу этот мир…

— ?

— Из-за его непостижимости.

— Тебя парит бесконечность вселенной?

— Нет, я о том, что пока научишься понимать смысл чего-либо, он успевает измениться.

Бывало у вас такое? Делаете вы бутерброд с колбасой, и тут прибегает кот: «Мяу, мяу» — мол, дай кусочек. Вы умиляетесь, кидаете колбаску, но она падает коту на макушку, и он, одурманенный запахом, начинает бешено вертеть головой в поисках заветного ломтика. Вы же раскалываетсь от хохота.

Думаю, Кота Тищенко волнуют более глобальные вещи. Другими словами, скажи мне кто твой кот, и я скажу, кто ты.

Анастасия Бутина

Сошел, наконец, снег, обнажив все, что под ним отсыпалось. Стало очевидно, что будет не только весна, но и лето: почки-листочки-личинки-тычинки-червячки-паучки и все то, что составляет разнообразный дачный досуг тех, кто еще не впал в подростковое оцепенение и смотрит наружу, а не внутрь. Если вы, как и я, не знаете ответов на бесчисленные вопросы: «Что это за жук с красной жопкой?», «А он кусается?», «А что он ест?», «А это что за птичка/цветок/грибок?», если не можете отличить вяз от ясеня, а махаона от монарха, то пеняйте на себя. К дачному сезону нужно готовиться заранее: отмачивать кисти для пленэров, готовить списки летнего чтения, рекомендованные составителями учебников литературы (в нашем случае 1-го, 5-го и 6-го классов) и штудировать энциклопедии о природе. Пусть все опять закончится айпадом — никто ведь не запретит нам верить в лучшее?

Интерактивная энциклопедия по биологии с наклейками, играми и поделками. — М.: Клевер-Медиа-Групп, 2015. — 47 с.

Почти сто лет назад француз Жан-Батист Дейроль, таксидермист и энтомолог-любитель, придумал выпускать наглядные обучающие материалы для школьников. Так родился Дом Дейроль, по изданиям которого тысячи французских детей знакомились с азами ботаники, зоологии, анатомии, химии и физики. Теперь картинки Дейроля — очаровательные ботанические иллюстрации, винтажные гравюры и акварели — можно увидеть в «Интерактивной энциклопедии». Они рассказывают о том, как какао превращается в шоколад, а абрикос — в варенье, какие злаки употребляют в пищу, как отличить съедобный гриб от ядовитого, знакомят с жизненным циклом лягушки и строением улитки, разновидностями орхидей и червей. Все это перемежается заданиями на внимательность, наклейками, головоломками, опытами и прочими активностями.

Вирджиния Аладжиди, Эммануэль Чукриэль. Животные. Иллюстрированный справочник. — М.: Клевер-Медиа-Групп, 2015. — 72 с.

Этот справочник интересен не столько содержанием — слоники, курочки, муравьед и пингвин, — сколько формой. Графика француженки Эммануэль Чукриэль заставляет бежать за своей засохшей акварелькой. Видели бы вы ее книгу из этой серии (увы, в России она не издавалась), посвященную фруктам и овощам. Специалист по научной иллюстрации, Чукриэль заставляет полюбить каждую тычинку, каждый шип, ворсинку и семечко, а ее фига или гранат вызывает слюнотечение. «Животные» же, скомпонованные по группам в зависимости от среды обитания, хороши лишь как первая энциклопедия для двухлетки, потому как большинство из них и с курицей-то сталкивалась только в виде наггетсов.

Дианна Астон. Что снится семечку. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015. — 24 с.

На самом деле издательство «Манн, Иванов и Фербер» выпустило целых три книжки-картинки Дианны Астон с эмоциональными иллюстрациями Сильвии Лонг, и все они о природе. «Что снится семечку» рассказывает о насыщенной жизни разнообразных семян цветковых: как выглядят, чем отличаются друг от друга, как путешествуют, как развиваются и во что превращаются. Книга «Яйцо любит тишину» знакомит с десятками яиц всех возможных форм, расцветок и размеров и их производителями — от кошачьей акулы до омара, от кузнечика до красноплечего черного трупиала (кем бы он ни был). А книга «У камня своя история» учит отличать содалит от азурита, а пирит от арбузного турмалина.

Стефан Каста. Софи в мире цветов. — М.: Белая Ворона, 2015. — 48 с.

Шведский теле- и радиожурналист Стефан Каста, известный в России как автор романов для подростков («Лето Мари-Лу», «Зеленый круг», «Притворяясь мертвым»), теперь выступает в качестве писателя-натуралиста. «Софи в мире цветов» — это ода шведской природе, настоящим знатоком которой и является Каста. Муравьиха Софи путешествует по полям и лугам, рассказывая о встречающихся по пути растениях — тех самых, которые, как правило, растут вдоль любого дачного забора, пруда или лесочка и которых узнаешь «в лицо», как кассирш в местном продуктовом. Купырь, гравилат, белая леснотка — вот они, безымянные герои средней полосы России и, видимо, Швеции. Они не только подробно прорисованы, но и описаны как совершенно удивительные растения. В этой же серии вышла и вторая книга — «Софи в мире деревьев», — обойтись без которой также нельзя.

Вера Ерофеева

• Сьюзан Дж. Винсент. Анатомия моды: манера одеваться от эпохи Возрождения до наших дней. — Пер. с англ. Е. Кардаш. — М.: Новое литературное обозрение, 2015. — 288 с.

  Заветная мечта многих любознательных людей — открывать научные труды и читать их как увлекательный роман. Монографии ученых зачастую тяжеловесны и излишне терминологичны, что отпугивает большинство из тех, кто не привык получать удовольствие от книг, которые нужно переводить «с русского на русский». Впрочем, исследования, максимально адекватные и похожие на нон-фикшн, существуют: это работы антропологов, в том числе — теоретиков моды.

  Сьюзан Винсент в книге «Анатомия моды» уделяет внимание модным тенденциям предыдущих столетий, не оставляя без комментариев и наши дни. Рассказы о викторианской и эдвардианской эпохах (Сьюзан Винсент — британка, и основной объект ее исследования — вкусы в одежде Британского королевства, запечатленные в свидетельствах современников) сопровождаются иллюстрациями и комментариями, а также стихотворениями, сатира которых была направлена на современную им моду. Благодаря этому материалу можно представить себе, как должна была выглядеть порядочная женщина сотни лет назад: ее волосы гладко и аккуратно зачесаны в высокую прическу, прямая осанка сформирована жестким корсетом, а кожа ограждена от воздействия солнечных лучей, чтобы сохранять благородную белизну. Любая небрежность, кажущаяся нам естественной, могла считаться неопрятной и неприличной. Но то, что современному человеку представляется натуральным, не всегда имеет прогрессивные последствия:

  Что же до телесной эмансипации, то смесь самолюбования и отвращения к своему телу, которая бытует в нашем обществе, вряд ли лучше психологического опыта наших прародительниц, затянутых в корсеты.

  Монография основана не столько на теории, сколько на практике и бытовании тенденций в одежде, о чем свидетельствуют многочисленные выдержки из дневников и воспоминаний героев тех времен. Многие из них становятся сквозными, совсем как в настоящем романе: чиновник морского ведомства Сэмюэль Пипс и его жена Элеонора (она, наверное, страдала от ревности мужа, не всегда позволявшего ей одеваться так, как того требовала мода), леди Мэри Коуп (ужасно консервативная дама, в наше время она была бы одной из тех бабушек, что сидят у подъезда и ругают девушек за короткие юбки), Джейн Остин (знаменитая английская писательница предпочитала неразумной моде разумный комфорт), светская куртизанка Маргарет Лисон (о, уж она-то знала, как разоблачить все тайны, скрытые в мужском и женском гардеробе, чтобы отомстить неугодным поклонникам!).

  Язык книги не только чрезвычайно понятен, но и богат ироническими замечаниями, переданными с английского так, чтобы «трудности перевода» не мешали читателям насладиться тонким британским юмором:

  В спорах о необходимости упразднения тугой корсетной шнуровки в XIX веке было пролито столько чернил, что хватило бы не на одну вместительную бочку.

  Солнце светило всем, в равной степени покрывая загаром тела людей добродетельных и порочных.

  Девять лет спустя в журнале был опубликован веселый каламбур о «восковой груди»: в нем говорилось, что дамы превращают в воск души своих поклонников, тая от их внимания и всячески стараясь их впечатлить (запечатать).

  Если говорить о наукообразности текста, то нужно отметить, что монография Сьюзан Винсент состоит из пяти глав, четыре из которых посвящены одной из телесных зон. Человек, по мнению Винсент, делится на «Голову и шею», «Грудь и талию», «Бедра и ягодицы», «Гениталии и ноги». Несмотря на то, что неподготовленному читателю может показаться, будто бы некоторые из глав более гендерно маркированы, чем другие (так, грудь и талия, бедра и ягодицы, а также ноги, как правило, часто попадают в объектив современной женской моды, чего не скажешь о гениталиях), однако это заблуждение не находит подтверждения в книге: она проводит полноценный экскурс как по мужской, так и по женской моде. Последняя глава названа «Кожа» и на первый взгляд выбивается из всей картины, пока не становится понятно, что в ней автор подходит к выводам, занимающим в работе меньше всего места, но вызывающим наибольшее количество вопросов.

  После рассказов о париках, пудрах, помадах, парикмахерском искусстве, камзолах, корсетах, кринолинах, гульфиках, планшетках, масках, вуалях и многих других предметах гардероба и аксессуарах, с которыми современный человек сталкивается не так уж часто, заключение кажется обескураживающим. Представив объективную, разностороннюю, полноценную картину влияния моды на жизнь человека XVI — начала XX веков, Винсент вместо ожидаемого рассказа о развитии модного бизнеса, показах «от кутюр», уличной моде и веяниях масс-маркета представляет картину взаимоотношений наших современников с индустрией пластической хирургии. Сейчас люди не формируют свое тело при помощи одежды; они формируют свое тело, воздействуя на него напрямую при помощи диет, физических тренировок и услуг хирургии.

  «Расчленив» человека, Винсент склоняется к тому, что люди и сами стремятся стать объектами чьего-либо расчленения — и, что самое печальное, статистика, кажется, на ее стороне.

Елена Васильева

• Крис Хэдфилд. Руководство астронавта по жизни на Земле. Чему научили меня 4000 часов на орбите. — М.: Альпина нон-фикшн, 2015. — 324 с.

  «Руководство астронавта по жизни на Земле» — это та редкая книга, которая не обманет ни одного читательского ожидания, а чьи-то даже превзойдет. Ее автор Крис Хэдфилд стал не просто первым представителем Канады, вышедшим в открытый космос, но одним из главных популяризаторов космических программ. После того как его видеоролики, повествующие об устроении быта в условиях невесомости, покорили миллионы визуалов по всему миру, Хэдфилд решил завоевать сердца читающей части планеты.

  Народная мудрость гласит: человек, сидящий на вершине горы, не упал туда с неба. Это высказывание как нельзя справедливо для астронавтов, которые уж точно оказались за границей досягаемого не по мановению волшебной палочки. Долгие годы тренировок и отборов, обучение длиною в бесконечность и разлуки с близкими — все это лишь малая толика испытаний, выпадающих на долю тех, кто превратил детскую мечту — полететь в космос — в реальность. Крис Хэдфилд в режиме исповеди (не утаивая даже того, что может быть истолковано не в его пользу) рассказывает, чему научили его 4000 часов на орбите.

  С годами я понял, что в любой ситуации, не важно, в лифте или на космическом корабле, отношение к вам окружающих почти всегда можно описать одним из трех способов. Вы — „минус один“: вы тот, кто создает проблемы и от кого один только вред. Вы — „ноль“: ваше влияние нейтрально и не смещает равновесие ни в одну и сторон (от вас ни вреда, ни пользы). И наконец, „плюс один“: вы тот, кто активно делает что-то полезное.

  Главный совет, который дает Хэдфилд читателям: от офисного работника до садовода, — стремиться быть никем. Принять факт того, что статус «нуля» — это шаг на пути к «плюс единице», очень тяжело. Особенно, когда до этого момента вы даже не сомневались в том, что относитесь к категории «полезных» людей.

  Повествование носит не нравоучительный, но рекомендательный характер. С книгой стоит познакомиться всем, кто так или иначе имеет дело с командообразованием: амбициозным и не очень, руководителям и подчиненным, капитанам и мечтающим ими стать. Приправленные занимательными историями и наблюдениями из жизни маленьких людей в огромном космическом пространстве, размышления иногда помогают сформулировать то, что чувствуешь на подкожном уровне, но не можешь подобрать слов, иногда смешат до колик в животе, а порой удивляют:

  Благодаря использованию фильтров и дистилляторов, в которых за счет вращения создается искусственная гравитация и удаляются загрязняющие воду примеси, мы можем превратить пот, сточную воду, которой мылись, и даже нашу собственную мочу в питьевую воду. Это, наверное, кажется омерзительным <…>, но в действительности вода на станции намного чище той, какая льется из крана в большей части домов в Северной Америке. И на вкус это совершенно обычная вода.

  И конечно, космос. Благодаря Крису вы легко представите то, что едва ли когда-то увидите, почувствуете безграничную любовь, которую астронавт испытывает к безвоздушному, готовому поглотить любого неосторожного человека, пространству, но прежде всего к Земле и к тому, что на ней оставлено. Вы не сумеете найти более нежного, чем у Хэдфилда, описания нашей планеты со стороны:

  Мерцающий свет полярных сияний; великолепный блюз мелких рифов, разбросанных вокруг Багам; гигантская, зловещая пена, поднятая ураганом, — когда видишь весь мир, меняется твое видение мира. Испытываешь не только трепет, но и глубокое смирение.

  Отсутствие твердой почвы под ногами позволило Хэдфилду научиться ценить каждую минуту, проведенную на земле. Постичь его философию легко: нужно просто смотреть сверху вниз. Оттуда точно виднее.

  Купить книгу в магазине «Буквоед»

Анастасия Бутина