Рубрика: Рецензии

Многие любят последние дни лета и первые — осени. Еще не заполненные дневники дарят надежду на лучшее, не исчирканные обложки обнимают неизмятые тетради, учебники волнуют запахом типографской краски.

Для меня же яблочный дух, что окутывает дачный дом в последние августовские недели, всегда был страшнее запаха серы. Он сообщал лишь одно: «Все, конец, смерть». Иллюзия лета истаяла — разверзлась неистребимая реальность учебного года. Дальше будет только хуже: школьные туфли, ставшие тесными, лица, от которых отвык, вечно сползающие колготки, темно, рано, некогда.

Примирить с этим временем своих детей можно так: несколько смен воды в ванной, 60 коротко подстриженных ногтей — и теперь разрешается взять в руки красоту, что появилась на книжных полках в последние дни. И поскольку многие за три месяца вовсе утратили навыки чтения, этот обзор будет посвящен не столько словам, сколько картинкам.

Изабель Арсено, Фанни Брит. Джейн, лиса и я. — М.: Альбус корвус, 2015.

Эта блистательная графическая новелла канадских авторов Изабель Арсено и Фанни Брит признана The New York Times лучшей иллюстрированной книгой 2013 года. История о девочке на пороге взросления, объекте школьной травли («Элен, стыд и срам, весит 200 килограмм»), которая вместе с классом отправляется в языковой лагерь. Сюжет избит, избалованный читатель скептически кривит рот, но тут появляется лисица. Появляется всего на несколько минут, но и этого хватает, чтобы передать привет Ларсу Фон Триеру, Упоротому Лису и всему разлагающемуся на атомы постмодернизму в целом. Также выделяют книгу без преувеличения гениальные графические решения иллюстратора и подробнейшие комментарии переводчика, который объясняет юному читателю, что такое «Белый альбом» Битлов, кто такие братья Марио, The Police и Ришар Дежарден.

Никола Дэвис. Большая книга природы. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015.

Как ни хороши тексты стихов, заметок и даже рецептов зоолога, специалиста по китам и летучим мышам и признанного детского писателя Николы Дэвис, но главная драгоценность этой книги — в иллюстрациях молодого британского художника Марка Херлда. Херлд — талантливый гравер, но над этой книгой он работал в смешанном жанре. Смелые, динамичные, яркие иллюстрации, акварели, гуашь, пастель и папиросная бумага. «Большая книга природы» — это вдохновляющее сочетание коллажей, аппликаций, рисунков и оттисков, глядя на которые так и хочется схватиться за кисти и ножницы.

Ульф Сведберг, Лена Андерсон. Круглый год. — М.: Альбус корвус, 2015.

Еще одна книга о природе, которую нельзя пропустить, потому что иллюстрировала ее известная шведская художница Лена Андерсон. Несмотря на то, что русскому читателю она незнакома, у себя на родине Андерсон — настоящая звезда. В любом книжном Стокгольма можно купить не только издания с ее работами, но и кукол, сшитых по ее эскизам, а также настольные игры и постеры. Девочка Майя, главная героиня этой книги — юный натуралист и экспериментатор, одно из самых популярных творений художницы. Помимо нежнейших иллюстраций, особенность книги — в ее исключительной «шведскости». Она полна наблюдений за северной природой, цитатами из Стриндберга и Линдгрен, да и сама Майя — льняная блондинка в кофте грубой вязки и резиновых сапогах на босу ногу — явно родилась в Бюллербю.

Чарльз Диккенс. Рождественская песнь. — М.: Эксмо, 2015.

Ставшая классикой «Рождественская песнь» Диккенса интересна в этом издании иллюстрациями Роберто Инноченти, всемирно известного художника и лауреата премии Ханса Кристиана Андерсена. Итальянский самоучка, по легенде проведший детство на сталелитейном заводе, творит картины, словно воспроизводящие пространство снов. Реалистичные, подробные, испещренные множеством узнаваемых деталей-пунктумов, они все же абсолютно нереальны, и компрометирует их то ли свет, то ли неожиданная фактурность изображения, которая существует только во сне. Инноченти знаком российскому читателю по иллюстрациям к «Щелкунчику», книге «Старый дом», вышедшей в издательстве «Пешком в историю», и «Пиноккио». Последнего непременно нужно положить в тот единственный чемодан, который обычно разрешается брать с собой на необитаемый остров.

Вера Ерофеева

• Вадим Левенталь. Комната страха. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 362 c.

  По легенде, Лев Толстой отозвался о творчестве Леонида Андреева следующим образом: «Он пугает, а мне не страшно». К сборнику рассказов Вадима Левенталя применима другая формулировка: он пугает, а мне безумно интересно. Если прибегнуть к помощи простейшей метафоры «книга — это отдельный мир», то можно сказать, что из комнаты страха Левенталя не хочется уходить.

  Лабиринт его предыдущего романа «Маша Регина» был подчеркнуто филологичен (от названий глав вроде «Феноменология вины» и «Горизонт событий» прямо-таки веет курсом литературной герменевтики). По «Комнате страха» блуждать приходится по-другому. Если «Маша Регина» в большей степени задействует рациональные методы работы с текстом, то в «Комнате страха» им на смену приходят сенсуальные, чувственные читательские ассоциации. Некоторые из них, к счастью, удается сразу же сопоставить с собственным опытом (однозначно Гоголь, однозначно Булгаков, однозначно Саша Соколов), а вот другие требуют советов с более подкованными товарищами, странных звонков друзьям и скандирования, возможно, и вовсе не существующих стихотворений («Четырехстопный ямб, точно кто-то из XX века… нет, не знаешь?»). Разумеется, все эти ассоциации сугубо индивидуальны и наверняка не были задуманы автором (едва ли еще у кого-то название рассказа «Лапа Бога» вызовет ассоциацию с одним из опытов изобразительной поэзии Андрея Вознесенского: «Чайка — это плавки Бога»), но от того, что все участники игры следуют разным правилам, она не становится менее интересной.

  Пользуясь терминологией самого Левенталя, «в глубине культурного слоя на месте меня в мире (не назовешь же это памятью)» проявляется главное: стиль автора уникален и узнаваем с первой строчки, так что придется поверить хвалебным словам Льва Данилкина, напечатанным на обложке. Язык, выводящий из себя некоторых читателей, по мнению того же Данилкина, — не просто язык, не просто слог, а «слух зрелого поэта и легкие молотобойца». В «Комнате страха» можно найти стилистические неудачи — вроде таких: «Анни что-то ворчит по-голландски, и я закрываю дверь, чертовски холодно, все это, вероятнее всего, от голода». Однако, даже если составить полный перечень ляпов Левенталя, любому скептику придется признать, что «слог умный и живой», несмотря ни на какие «оговорки».

  Вадим Левенталь — один из немногих писателей, не зациклившихся на форме исторического повествования. Он — автор для тех, кто предпочитает современную литературу за ее возможность отражать нынешние реалии. В этих рассказах девушки выходят из дома только после того, как нарисуют брови и сделают селфи, герои вспоминают «Игру престолов» и используют в речи выражения «вот это вот всё» и «накося-выкуси». Однако Левенталь не просто переносит на бумагу приметы времени, но ставит рассказы сугубо современные рядом с рассказами историческими.

  Проблема в конечном счете в том, что человек всегда один на один с историей. Проблема вообще — в человеке, а не в истории.

  Всеобщая боязнь подступиться к настоящему вырастает из того, что писатель не защищен временным ремнем безопасности. Ему приходится смотреть важным вопросам в лицо, анализировать историю в зависимости от обстоятельств. Левенталь, похоже, это понимает:

  В действительности, прошлое, в той мере, в которой оно вообще существует, всегда скорректировано своим будущим.

  Сборник начинается с двух исторических рассказов и заканчивается исторической повестью. В «Лапе Бога» события происходят в России середины XIX века; в «Carmen Flandriae» — в Европе XV столетия; повесть «Доля ангелов» — о блокаде Ленинграда. Они также становятся ключевыми для сквозной темы веры: между рассказом об уверовавшем безбожнике и заявлением о том, что «если бога нет — а его нет, это очевидно» находятся 350 страниц и десять сочинений малой формы. В «Комнате страха» герои вместе с автором теряют своего бога, и страшен этот сборник вовсе не смертями, которые там все-таки будут (на них намекает и ворон, изображенный на обложке), а страшен он духовной смертью, пустотой на том месте, где была душа, отсутствием нравственной нормы.

  Взаимосвязь между нормой нравственной и нормой языковой Левенталю абсолютно ясна, и отсюда — «взбесившийся» синтаксис, бесконечный «чужой» голос посреди авторской речи и прочие забавы скучающих филологов-расстриг, которым никуда не уйти от полученного ядовитого знания. Оно же отравляет и одновременно озаряет благодатью все в тексте, например — игру с голосами рассказчиков. От самой простой формы повествования, третьеличной, переходя к перволичной, прибегая к вставкам из прямой речи героев, графическим выделениям реплик, доходя до повествования с параллельными сюжетными линиями и добиваясь появления, кажется, чистейшего писательского «я», Левенталь, в конце концов, выходит за рамки одного лишь себя и пишет повесть о том городе, без которого его «я» не случилось бы.

  Думая о любви к Родине, я не знаю, где я в этой любви, это что-то, что приходит со стороны, и это больше меня.

  Трепетное отношение к фигуре ленинградца и петербуржца чувствуется во всем сборнике. Да что там — старушка, речь которой наделена чертами диалектного просторечия («взяла», «евонные»), становится одним из отрицательных персонажей. При этом Вадим Левенталь изображает и другие города (среди них — Амстердам, Рим, Симферополь) и не умаляет их композиционного значения: Амстердам для рассказа «Станция Крайняя» становится сюжетообразующим, как Петербург для рассказа «Набережная бездны» (хотя и в разной степени). Рассказы, в которых действие происходит в Петербурге, чередуются с рассказами, в которых действие происходит в других городах, но все-таки начиная с середины сборника даже образ великого Рима смешивается с не менее великим (для Левенталя уж точно!) образом Петербурга:

  Сквозь улицы Ленинграда тенями проступают осажденный Париж, пораженный чумой Лондон, разоренный варварами Рим — призраки всех великих городов, в одно мгновение ставших кладбищами.

  Там, где может не быть ничего — ни времени, ни веры, — там останется хотя бы половинка хронотопа — место. Единственная константа в сборнике — это Петербург, город, создавший вокруг себя литературный миф, с которым, в том числе, и заигрывал автор. В какой-то степени Петербург — это и есть та «комната страха», которую описал Левенталь. Однако и от нее скоро ничего не останется.

Елена Васильева

• Андрей Аствацатуров. Осень в карманах: роман в рассказах. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2015. — 287 с.

  Чтение последнего романа Андрея Аствацатурова «Осень в карманах» затягивает. Оно превращается в занимательную игру в прятки, потому что читатель отправляется на поиски сюжетов, ранее ему неизвестных. Однако, чтобы найти что-то новое в букете из историй и событий, который составляет Аствацатуров, придется постараться.

  Например, рассказ «Дуэль в табакерке» уже был напечатан в сборнике «Новые сказки об Италии». Некоторые эпизоды из новой книги публиковались на страницах автора в социальных сетях и даже в ветхозаветном «ЖЖ». Да и эти эпизоды, в общем-то, мало чем отличаются от подобных им из «Людей в голом» или «Скунскамеры»: рассказы о детстве, об учебе в разных заведениях, о работе, немного — о литературе. О друзьях. Об обычной жизни обычного человека, который так же, как и все мы, повторяет к месту и не к месту свои любимые шутки (обоссаться, как смешно).

  Даже Петербург у Аствацатурова — обычный. Не таинственный, не страшный, абсолютно спокойный, слегка европейский, город, в котором «ровные, гладкие, прямые улицы составлены строго параллельно и строго перпендикулярно, как аккуратные таблицы» (что, в общем, не совсем справедливо — как же так, когда даже сам Невский сломан площадью Восстания посередине?):

  Приятно жить в городе, где тебе ничто не угрожает. Приятно ходить по улицам, которым можно верить. Где каждый поворот, каждый перекресток продуман и организован так, чтобы город мог работать в едином ритме. С какой охотой мы предоставляемся этому городскому ритму! <…> Вся наша жизнь в городе — строгая очередность. Поэтому о настоящем можно совершенно не думать и можно смело строить планы на будущее.

  В этой обыденности многим, конечно, видится особый художественный прием. Аствацатуров уделяет внимание тем репликам, жизненным деталям и описаниям, которые никогда не помещаются ни в одно литературное произведение — обычно за ненадобностью:

  Наверху в небе каркают вороны. Громко и насмешливо. Наверное, скоро пойдет дождь. По-октябрьски холодный и колкий. Да он уже и начинает понемногу капать. Под таким дождем серое асфальтовое тело города скоро окончательно остынет. Поплывут в огромных стылых лужах тротуары. Размякнут мостовые. Земля превратится в черную, чавкающую под ногами жижу.

  Словно бы подтверждая свою обычность, обыкновенность, автор не избегает тех лишних шагов, которые высмеивал Набоков в рассказе «Уста к устам». Только здесь, у Аствацатурова, нет пометок «вычеркнуто». В этих зарисовках для читателя всё как будто бы имеет смысл: благодаря репутации автора и нарочитая простота текста становится смыслоообразующей (разочароваться в книге специалиста по американской литературе XX века и потомственного интеллигента ни одному воспитанному человеку вроде как не хочется).

  Возможно, поэтому все рецензии на его книги слегка панегиричны и похожи одна на другую: «довлатовскую иронию» догоняют упоминания о премии «НОС», а в синопсисы последнего романа обязательно входит неоднократное повторение слова «любовь». И вообще, этичнее всегда посмеяться над шуткой, от которой уже не смешно, потому что порой нет-нет, да и проглянет сквозь страницу робкая трагедия книжного человека: «Я стоял и не понимал, почему в моей жизни обернулось все не так, как в книге про Тома Сойера».

  В книгах, которые читал Андрей Алексеевич, всё всегда было намного сочнее, чем в окружающей нормальной жизни. В его литературе — дороги, блюз, бит-поколение, запретная любовь и, в конце концов, дзен-буддизм. А в жизни «всё обернулось не так». Эту жизнь, знакомую только нашему времени, нашим поколениям, он и стремится увековечить, словно бы утверждая право на нее.

  Поэтому вслед за Гришковцом и Толстой, с одной стороны, и за старшими коллегами Шкловским и Жолковским, с другой, вслед за воспитавшей автора литературой — Хэмингуэйем, Роб-Грийе и абсурдистами — Аствацатуров создает и воссоздает выдумано-невыдуманные истории, печатает и перепечатывает их из электронных источников, записывает и перезаписывает маленькие сценки, произошедшие со знакомыми ему людьми. По этим романам можно будет защищать вполне научные работы о концепте «интеллигенция» или конструировании литературной репутации писателя начала XXI века. Такие книги замечательны, пока их не становится слишком много.

Елена Васильева

Все три книги — воспоминания. Все три автора — женщины. Однако это вовсе не повод рассуждать о феномене женской мемуарной прозы. Пусть ее общие знаменатели выводят литературоведы или лингвисты. К большому удивлению (и даже некоторому разочарованию), этот факт не стал поводом и для того, чтобы написать статью о феминизме. Зато появилась возможность рассказать о книгах, которые обязательно нужно успеть прочесть в последний месяц лета. С ними будет хорошо где-нибудь на даче или в тени городского парка — такие они легкие, увлекательные и настраивающие на августовскую меланхолию.

Ильма Ракуза. Мера моря. Пассажи памяти / Пер. с нем. В. Агафоновой. — СПб.: Алетейя, 2015. — 252 с.

Книга Ильмы Ракузы, поэта, переводчика и литературоведа, пишущего в основном по-немецки, самая воздушная из всех трех. Импрессионизм в чистом виде. Слова медленно перетекают друг в друга, как цвета на картинах французских художников. Это очень точно отметил переводчик, трансформировав оригинальное название «Mehr Meer» («Больше моря») в незатейливое чередование русских букв. «Мера моря» — так звучит красивее, поэтичнее.

Казалось бы, перед нами воспоминания писательницы о детстве, проведенном в разных странах и городах: Будапеште, Любляне, Триесте, — рассказы о родственниках, друзьях и случайных людях, повстречавшихся на пути, о молодости в Париже и Ленинграде, о разных языках и литературах. Но получается, что все же мы имеем дело с поэзией, почти со стихами в прозе. Ильма Ракуза пишет по-фетовски, не скупясь на короткие, назывные и неполные предложения, и мыслит исключительно художественными образами. Знаете, что такое тихий час, приносящий столько мучений детям? Это цезура! — больше фантазии, дорогой читатель. Из таких сравнений и метафор, уносящих прочь от прозы жизни, — составлена вся книга. Ильма Ракуза говорит о быте, но преобразует воспоминания о нем в волшебные видения, сотканные из впечатлений: вкусов, запахов и красок.

С «Мерой моря» можно путешествовать и с головой погружаться в незнакомые миры, которые на мгновение становятся своими: «Амелия, няня, помощница по хозяйству, быстрая, толковая словенка Амелия, уроженка Триеста <…>. Она покупала все, что нужно, прибиралась и иногда колдовала на кухне, стряпая обед. Фритто мисто с пряными сардинками, пасту с артишоками или красным салатом „радиккьо“, фаршированные баклажаны, куриные грудки». Можно понятия не иметь, что такое «фритто мисто» и как выглядит салат «радиккьо», но не почувствовать атмосферу теплого итальянского города у вас не выйдет. Эта книга очень девчачья, доверху наполненная светлыми мечтами.

Татьяна Москвина. Жизнь советской девушки. Биороман. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. — 347 с.

Все, кто знаком с творчеством Татьяны Москвиной, знает, в книге не будет сантиментов. Отставить летание в облаках. Москвина, в отличие от Ильмы Ракузы, выросла не в Европе, а в Советском Союзе — стране, сами понимаете, не то чтобы очень пригодной для мечтательных особ. «Жизнь советской девушки» — рассказ писательницы о себе — от самого детства до 25 лет, — предельно честный и откровенный. Разбираться, что правда, а что фантазия автора — в данном случае дело совершенно лишнее. Да и рассказчица из Москвиной, как мы знаем, ого-го какая! Прямолинейная, резкая, саркастичная, никого не боится. Впечатление от ее лаконичной прозы испытываешь такое же, как если бы поднес руку к раскаленной лампе.

История Тани Москвиной, обыкновенной советской девушки, такой, как все, знакомит читателя с бытом страны, вот уже давно канувшей в Лету. Пионеры и комсомольцы, коммуналки и «новостроечки», лозунг «будь готов» и песни про «всю жизнь впереди», а также неустроенность и дефицит. Автору в одинаковой мере чужды и обличительный тон в сторону «советчины», и причитания в стиле «а вот в наше время…». Мягкотелой впечатлительной девушке, родившейся уже после исчезновения империи, остается лишь удивляться стойкости предшественниц: «Ну да, вот такая жизнь — где, в общем, всех имеют. Если тебя, в тринадцать лет, заставляют идти на общую школьную линейку, где надо слушать про гневное осуждение всем народом А.И. Солженицына, то чего ждать от этого мироустройства в пятнадцать — восемнадцать? <…> Так что мы, изнасилованные или помилованные временно судьбой девчонки, жались друг к другу, сбивались в стайки и выживали». Впрочем, многое осталось непреходящим. «Для счастья человеку нужны лето и бабушка», в восемнадцать лет трудно делать выбор, а влюбленность не всегда бывает счастливой.

Татьяна Толстая. Девушка в цвету. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 348 с.

«Девушка в цвету» — очередной подарок Татьяны Толстой своим верным поклонникам. Кто-кто, а они точно обрадуются собранию новых и опубликованных ранее текстов писательницы под одной обложкой. Тот же, кто автора уважает, но не обожает, может остаться несколько разочарованным. В книге перемешены разные жанры и темы. Точнее они собраны в разделы — любимые многими рассказы «из жизни», кинорецензии и статьи о литературе, эссе. Однако в целом такое нагромождение разнородного материала производит впечатление хаоса: вот рассказ о Петербурге, наполненный фирменным юмором автора и образами-фантомами, а вот история о супчике. Тыквенном. Том самом, который в «Сапсане» выливается на голову попутчика. А вот рассуждения о «Даме с собачкой» (очень любопытно). На смену — обличительная рецензия на книгу Радзинского и похвальная на Гениса. А потом еще толкование сна. Ну и без размышлений о формах человека и его фигуре не обошлось.

Все бы ничего, но многие мысли автора переходят из одного произведения в другое. Вот что пишет ироничная Татьяна Толстая в начале раздела «90-60-90»: «В русском языке „худой“ — синоним „плохого“ <…>. „Богатое тело: хоть сейчас в анатомический театр“, — говаривал тургеневский Базаров скрывая эротическое восхищение под грубостью прозектора». Через несколько страниц встречаются почти те же слова: «„Богатое тело“ — глубоко укорененная, вырвавшаяся из глубин исторического сознания или подсознания метафора. „Худое тело“  — плохое, бедное, голодное; и у детей будут зубы на полке». Конечно, считать, сколько раз повторил автор одну и ту же мысль одними и теми же словами — фирменное занудство. Но и перечитывать одинаковые тексты, согласитесь, скучно.

Надежда Сергеева

• Тумас Шеберг. Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены. — М: Corpus, 2015. — 480 с.

  Издательство Corpus выпустило русскоязычную версию книги шведского журналиста Тумаса Шеберга «Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены» (2013) в переводе Нины Федоровой. Давая жизнеописанию режиссера столь китчевый подзаголовок, автор — который еще не раз порадует нас своим специфическим юмором — сразу обманывает читательские ожидания. Эта биография, и впрямь предельно сфокусированная на личной жизни Бергмана, оказывается документальным романом, а не собранием баек из желтого глянца, — однако, сохраняя известную долю академической прямолинейности (если не сказать занудства), обнаруживает и элегантную эпатажность, и лукавое хулиганство.

  История Бергмана-обманщика, чья способность сохранять режиссерскую неповторимость, обращаясь к одним и тем же темам, выросла из другого таланта — лгать, всегда растягивая минимальное количество лжи на максимально долгое время. Жизнь Бергмана-донжуана, для которого моногамность была точным синонимом монотонности, а полигамия — любимым преступлением, всякий раз превращавшимся в наказание. Биография Бергмана-педанта и тирана — бога в театре и на киностудии для каждого своего актера, не исключая самых отчаянных атеистов. Сосредоточившись на этих сюжетах, Шеберг знакомит читателя с трудным сыном и братом, невыносимым другом, невозможным мужем и никаким отцом.

  Трудно сказать, насколько изменился бы этот список, согласись сотрудничать с Шебергом архив Фонда Ингмара Бергмана, — любопытно уже само описание спора между автором и отказавшим ему в помощи исполнительным директором Фонда Яном Хольмбергом. Вечное противостояние сторонников и противников идеи связи между любовью, сексом и творчеством в жизни всякой выдающейся личности снова не находит универсального разрешения — и это, разумеется, идет книге Шеберга только на пользу. Итоговый выбор источников тоже, к счастью, оставляет пространство для воображения: цитируя и пересказывая, Шеберг, как всякий биограф, остается пристрастен — но, к его чести, нельзя не заметить, как прилежно он скрывает это от самого себя.

  В его распоряжении оказывается семейный архив (особую ценность тут составляют дневники матери режиссера Карин Бергман и его переписка с обоими родителями), публикации автобиографий и сборников интервью авторства коллег, родственников, возлюбленных и детей Бергмана, записи частных разговоров самого Шеберга с самыми словоохотливыми из них. Фигурирует здесь даже коллекция «Злых записок Бергмана» — бытовых письменных указаний (весьма экспрессивных), которые собирала экономка Анита Хаглеф, ухаживающая за режиссером после смерти его последней жены Ингрид фон Розен. Приводит он и эпизоды из автобиографических текстов самого Бергмана — прежде всего из «Волшебного фонаря», — чтобы с азартом уличить того в преувеличениях, изворотливости, а иногда и откровенном сочинительстве разнообразного калибра.

  Тот факт, что сюжеты многих бергмановских картин основаны на реальных коллизиях, имевших место в его биографии, известен даже не самым искушенным поклонникам режиссера. Но Шеберг (для которого такие «переносы» явно оказываются неким смыслообразующим обстоятельством, а не только оправданием собственного любопытства) рассказывает об этих самых коллизиях во всех мыслимых подробностях. Так, например, образы Карин Лобелиус («Женщины ждут»), Агды («Вечер шутов»), Марианны Эгерман («Урок любви»), Сюзанны («Женские грезы») и Дезире Армфельдт («Улыбки летней ночи») вдруг соединяются для нас в лице третьей жены Бергмана, журналистки Гюн Грут, с которой у него случился какой-то чисто фицджеральдовский роман. Сказать, что это всё (или хотя бы многое) объясняет, было бы преувеличением; но не признать, что это кое-что заметно преображает (да и просто интригует), было бы ханжеским снобизмом. В сущности, на подобном принципе — обнаружении полунамеков и выявлении неочевидных доселе параллелей — выстраивается все авторское повествование.

  Здесь трудно не увлечься — не только на месте читателя, но и самого Шеберга, который иногда доходит до чистого хулиганства. Скажем, обнаружив некоторую зацикленность на идее Эдипова комплекса, биограф не ограничивается диагностированием этого распространенного заболевания у Бергмана. Он помещает в книгу фото его отца Эрика с сестрой Маргаретой (в купальных костюмах), сопроводив его такой подписью: «Пастор очень любил свою дочь. Слишком любил, как считала его жена Карин» — пожалуй, здесь недостает лишь многоточия. Дышите глубже: ни о каких инцестуальных отношениях между отцом и дочерью речи не пойдет — более того, нигде в тексте на них нет и намека.

  Тумас Шеберг склонен и к более тонкому подшучиванию над читателем — например к «шоковой драматургии». До крайности неспешно повествуя о том, как Бергман проводил лето после выпускных школьных экзаменов, автор доходит до упоминания его первой любви — и с разбега скороговоркой обрушивает на нас такое досье:

  Марианна фон Шанц жила с родителями в помпезной, однако унылой квартире в Эстермальме, пока ее отец однажды не угодил в психиатрическую лечебницу, сделал там ребенка одной из медсестер, а затем сбежал в провинцию, подальше от столицы. Мать после скандала заперлась в квартире, выходила редко и выказывала признаки душевной болезни.

  А потом снова: дача в шхерах, купания, велосипед, переписка с матерью, рассуждения о марксизме. Право, если ваша бабушка посреди семейного чая вскочит из-за стола и, дьявольски хохоча, опрокинет вам за шиворот целый молочник, а потом сразу вернется к обсуждению вчерашней театральной премьеры, удивление едва ли будет много большим. Таких хлопушек с сюрпризом Шеберг приготовил с десяток: честное слово, пять жен и девять детей от шести женщин — далеко не самые шокирующие подробности бергмановской биографии.

  Сочиняя книгу о прославленном шведе на шведском языке и для шведского читателя, швед Шеберг невольно усложнил задачу для всех, кому она достается в переводе. Трудно удержаться от детсадовской шутки на тему восхитительной для русского уха шведской топонимики (автор очень уж тщательно документирует передвижения своих героев по Бреннчюркагатан в Седермальме, Риберсборгсстранден, Эрикслуствеген, Ладугордсьердет…), — но речь, конечно, не о ней, а о ряде исторических и национальных событий и реалий, которые приходится дополнительно расшифровывать и расследовать.

  Отчасти дело в них, отчасти — в общей шеберговской избыточности по части имен, линий, героев (которых он частенько теряет по дороге и не всегда подбирает на обратном пути), отчасти — в потребности параллельно пересмотреть едва ли не половину бергмановских картин, но документальный роман Тумаса Шеберга, вопреки ожиданиям, оказывается книгой совсем не для пляжного чтения. Она попеременно смешит, раздражает, утомляет и очаровывает — а в итоге откровенно гипнотизирует: как бы ни было сильно сопротивление. Словом, со свойственной своему автору последовательной напористостью проникает в вашу собственную повседневную жизнь. Провести в таком напряжении день или два было бы слишком уж утомительно, а вот остаться рядом с Ингмаром Бергманом хотя бы на пол-лета — пожалуй, в самый раз.

Ксения Друговейко

• Мэтью Барроуз. Будущее: рассекречено. Каким будет мир в 2030 году / Пер. с англ. М. Гескиной. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015. — 352 с.

  В сентябре 2014 года в Америке вышла книга Мэтью Барроуза «The Future, declassified. Megatrends that will undo the world unless we take action». Опираясь на университетский уровень английского языка и стиль повествования автора, логичнее было бы перевести название книги так: «Будущее, которое зависит от нас». В российском же издательстве «Манн, Иванов и Фербер» она вышла под интригующим названием «Будущее рассекречено. Каким будет мир в 2030 году».

  На протяжении десяти лет Мэтью Барроуз работал в Министерстве обороны США, где готовил регулярные доклады о глобальных тенденциях, посвященные перспективам развития и взаимодействия стран по всему миру. На основании исследований формировались направления американской внешней политики.

  Самым ценным продуктом во все времена была и остается информация. Слова Ротшильда: «Кто владеет информацией, тот владеет миром», — могли бы послужить эпиграфом к каждой главе книги. Автор признает, что создание интернета увеличило возможности получения и передачи данных и позволило американским компаниям оказаться на передовой технологического прогресса.

  Мэтью Барроуз — настоящий патриот своей страны. Он мечтает о светлом и стабильном будущем в первую очередь для США, но в то же время и для всего остального человечества, поэтому и стремится вооружить каждого сведениями о надвигающихся в ближайшие тридцать лет переменах:

  Я на сегодняшний день выделяю четыре фактора, способных кардинально изменить условия игры: Китай, неспособный справиться со следующим скачком развития; растущая вероятность войны; резкий прорыв в технологиях; США, которые не могут больше оставаться во главе сложного и разнообразного мира. Это угрозы для всех нас. Негативные последствия в любой из перечисленных областей могут изменить тренд глобального развития и направить его по нисходящей… Надеяться, что худшего не произойдет, не стратегия. Понимание того, что может случиться, первый шаг к предотвращению катастроф.

  Примеряя на себя роль Нострадамуса, Барроуз все же опирается не на свои ощущения, а на аналитические данные ведущих американских и европейских исследовательских компаний таких, как Pew, McKinsey, Центр экономических и деловых исследований Лондона. Добавляя множество «но» и «если», он рассуждает о том, как долго мы будем жить, как долго будут жить наши соседи на других континентах, к чему будут стремиться, а чего бояться.

  Настольные устройства для секвенирования генов, роботы, экзоскелеты, аудио- и видеотехнологии и автоматическая многоуровневая аналитика данных — это уже не научная фантастика, а реально существующие объекты и процессы. Учитывая, помимо развития технологий, еще три фактора: размер ВВП по странам, численность населения и объем расходов на военные нужды, — Барроуз предсказывает расстановку стран в большой политике.

  Первые две части книги будет не просто освоить читателям, которые не разбираются в глобальной политике и экономике.

  Много лет я считал, что Китаю, России и другим новым мировым державам суждено переписать некоторые, пусть и не все, правила международного порядка. Почему бы им не стремиться к этому? Такие амбиции есть у всех новых мировых держав, и нам следует быть к этому готовыми. Это будет непростой процесс, но он не обязательно
  должен закончиться конфликтом. Всем сторонам нужно быть готовыми к компромиссам, но на данный момент у нас есть преимущество…

  Зато в третьей части «Альтернативные миры» скрупулезный аналитический отчет превращается в зарисовки из жизни людей разных профессий: рядового работника компании Google, агента службы разведки Саудовской Аравии, биоинженера с синдромом Аспергера и даже президента США по имени Рич. Основанные, скорее всего, на реальных событиях эти истории заставляют поверить в то, что все люди, включая вас самих, не винтики в большой государственной машине, а неотъемлемые для становления желанного «альтернативного мира» элементы.

  Социальные сети и интернет запустили процесс длительной зигзагообразной революции, в которой сами-себе-аналитики, вооружившись гигобайтами информации, в очередной раз противопоставляют себя государству. Согласно предсказаниям автора, мы еще увидим, как спокойствию стран будут угрожать отдельные лица и небольшие группы. Это неизбежно в условиях всеобщей тенденции усиления роли личности. Посредством новых технологий каждый человек может причинить окружающим вред такого масштаба, который ранее был под силу только государствам.

  Этот безумный мир раздроблен, наука и инновации — наше будущее, технологии важны для решения глобальных проблем — такими выводами заканчивается «рассекречивание» будущего глазами специалиста американской разведки. Планомерная книга-отчет Барроуза, скорее всего, призвана внести свою лепту в популяризацию политических решений и мер, принимаемых США, хотя местами может показаться, будто автор надеется призвать к ответственности все страны.

Екатерина Белякова

• Алексей Варламов. Мысленный волк. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. – 508 с.

  Разговорами об исключительности русского пути теперь никого не удивишь. Однако несмотря на то, что эта тема изъедена молью, отечественная литература без нее никак не может. Вот и сегодня она любит принарядиться в ветхое платье и, словно старушка, которую не покидает навязчивая идея, все время бубнит про особенность России.

  Роман Алексея Варламова «Мысленный волк», прошедший в финал литературной премии «Большая книга», появился из сундука этой дамы. В центре произведения — идея о том, что в начале XX века некий загадочный зверь проник из сочинений философа Нитща в головы русских людей и вызывал череду общественных катастроф, в том числе и революцию. С опасным чудищем сражаются герои книги — вымышленные и реально существовавшие люди.

  Варламов — филолог, исследователь литературы XX века, написавший биографии Пришвина, Грина, Распутина, — решил переосмыслить жизнь этих замечательных людей в художественной форме. В результате получилось весьма тяжеловесная и не вполне стройная конструкция. Хотя персонажи по-чеховски страдают от несовершенства жизни и по-достоевски мучаются философскими поисками, они остаются всего лишь музейными экспонатами. Кажется, что смотришь на них через толстое запыленное стекло. Автор, подобно строгому смотрителю, охраняет их от въедливого и любопытного читателя, прячет особенно любимых под масками и вымышленными именами. Таким героям сопереживать очень трудно. Их поступки не находят отклика, а речи настолько лишены оригинальности, что часто вызывают раздражение:

  Русские лишь тогда начнут о себе заботиться, когда у них другого выхода не останется, когда их к самому обрыву прижмет. Мы — нация катастрофического сознания и образа жизни…

  Подобные пассажи могут порадовать исключительно интеллигента, который на досуге только и делает, что почитывает славянофилов. Впрочем, есть в романе один более или менее живой образ. Он-то и не дает рухнуть мысленному сооружению писателя. История Ульяны Комиссаровой выделяется на общем фоне. Уля — девочка, которая умеет во сне отрываться от земли, — жаждет полной, осмысленной жизни и любви. Смелая, горячая, она планирует бежать из дома с соседским мальчишкой, а повзрослев, входит в дом самого Распутина, вступает в тесные отношения с полусумасшедшим писателем и по-своему противостоит мысленному волку. Однако и эта героиня остается до конца не понятной. Вокруг ее фигуры создан таинственный ореол. Загадка ее чудесного исцеления в детстве, странные видения, мистические события, происходящие с ней, — все это повисает в воздухе и не получает ни объяснения, ни развития. Варламов пытается создать в своем произведении ощущение страшной тайны, для чего описывает русских сектантов и ту нездоровую нравственную атмосферу, которая царила в начале прошлого столетия. В результате его герои превращаются в полусумасшедших, произносящих речи, в которых больше внешних эффектов, чем смысла:

  — Мне кажется, — произнесла Вера Константиновна задумчиво, — мы, как грибы в грибнице, связаны, заражены одними мыслями <…>. Нашими мыслями пронизано пространство вокруг нас, и иногда в сумерках бывают такие часы и такие места, когда они становятся видны. На кладбищах, например. Они похожи на пыльцу. Или на семена. А иногда на маленьких мушек и мотыльков.

  В мире Варламова тесно и душно. Тяжеловесный стиль повествования писателя только усугубляет положение. «Мысленный волк» — это попытка дать жанру большого романа новую жизнь. На деле — что-то среднее между историко-философским трактатом и сборником под заглавием «Сквозные темы в русской литературе». Все, о чем говорит автор, уже неоднократно обсуждалось. Все, что остается в конце, — тоска (та самая, русская) и мучительное чувство потерянности.

  Это тот случай, когда не стоит верить словам на обложке. Они бы подошла к какому-нибудь историческому детективу: «Она понимала, что сделает все, о чем он попросит… Но Распутин ничего не просил». Коленки начинают дрожать, руки так и тянутся к страшной книге. А внутри — неоригинальная философская проза с мистическими вкраплениями, стремящаяся стать серьезной литературой. Одним словом, книга на любителя. На терпеливого любителя.

  Купить книгу в магазине «Буквоед»

Надежда Сергеева

• Гоголь. Тургенев. Достоевский. Когда изображение служит слову / Предисловие Е.Ю. Гениевой. Авторы статей — Е.Е. Дмитриева, Ю.П. Пищулин, Б.Н. Тихомиров. — М.: Бослен, 2015. — 192 с.

  Задуманная издательством «Бослен» серия альбомов «Писатели рисуют» насквозь пропитана первооткрывательским потом. Иной раз листаешь страницы, и за их шелестом чудится эхо восторженного возгласа «Эврика!», наверняка раздавшегося в стенах редакции. Не только представить читателям неизвестный талант известных писателей, но и посмотреть на классическую литературу с другого ракурса — такими были задачи составителей. Впрочем, это не альбомы по искусству, и размещенные в них иллюстрации не самостоятельны без сопровождающего текста, в котором, собственно, вся соль.

  Работы трех литературоведов наряду с рисунками отечественных писателей наполняют книгу «Когда изображение служит слову». Здесь Екатерина Дмитриева рассказывает о барочном стиле Гоголя, Юрий Пищулин комментирует «Игру в портреты» Тургенева, Борис Тихомиров исследует эскизы на полях рукописей Достоевского, и когда залпом читаешь их статьи одну за другой, становится ясно, почему в авангарде книжного рынка закрепляется нон-фишкн. Такой страсти в описании объекта исследования, такого полета фантазии и перехода от сомнения сначала к робкому предположению, а затем к раскрытию всех карт на глазах у читателей в современных романах еще надо поискать.

  Небольшая коллекция набросков Гоголя, среди которых — тщательно перерисованные изображения архитектурных деталей, предметов военного быта и музыкальных орудий древних греков, ряд непривлекательных портретов и подборка эскизов зданий, нисколько не делает ему чести как художнику. Многочисленные пейзажи, которые Гоголь писал вместе с Жуковским в Риме и которые могли бы по-другому представить его талант, утрачены, а тому, что дошло до нас, сложно дать искусствоведческую характеристику.

  Однако статья Дмитриевой содержит новаторское прочтение этих на первый взгляд неуклюжих образов. Через детализированные описания и риторические вопросы («Что же представляют собой все эти архитектурные рисунки пером?..») исследовательница приходит к выводу о влиянии эстетики барокко на литературный и художественный вкус Гоголя. Как в романах, так и в графике писателю интересны разные проявления одного и того же предмета:

  Гоголь словно одержим вариацией множества: он рисует две фигуры, мужскую и женскую, два моста, а также многочисленные фасады зданий: дома с колоннами в классическом стиле, двух готических зданий, двух ренессансных зданий, фасада дома и ротонды беседки, за которыми следует еще одна разновидность — на этот раз словесного — каталога: наклеенный на тетрадный лист список: «Воспитанницы и пансионерки, назначенные к выпуску 1832 года».

  Кроме того, и малосимпатичные изображения человеческих фигур имеют свое значение: дело не в том, что Гоголь не умел передать пропорции человеческого тела. Женщина-шляпка, женщина-нога, женщина с непомерно большими грудями и буклями на прическе оказываются метонимией, а бородатые женщины — примером карикатуры. Эти приемы действительно свойственны автору «Мертвых душ», но сомнение в неслучайности и эстетической важности рисунков остается вопреки всему.

  Совершенно другое впечатление производит художественное наследие Тургенева. Остроумный, тонкий в замечаниях, наблюдательный, Иван Сергеевич был мастером «Игры в портреты». Рассматривать сделанные им профили и пытаться угадать, какой социотип автор отразил в своем персонаже, интересно и спустя 150 лет: в каких-то из них проглядывает Базаров или старик Лемм из «Дворянского гнезда», другие просто помогали писателю сформировать характеры героев. Впечатляет даже то, как с помощью рисунка Тургеневу удавалось передать шутку. Его шаржевые автопортреты, изображение Фета в виде гончей, которая настигает зайца, милые сценки в письмах к дочерям Полины Виардо вызывают улыбку и абсолютное расположение к классику — не тому угрюмому каменному исполину у Михайловского манежа, а веселому человеку Ивану Тургеневу.

  А вот статья Бориса Тихомирова о творчестве Достоевского — громкий финальный аккорд альбома — помимо исследовательских достоинств имеет выразительный слог и экспрессивный окрас. Здесь вы найдете негодование в полемике с коллегой, торжество от сделанного открытия, почти детективное расследование хода мыслей своего героя. И все это лишь сопровождение к поистине устрашающим рисункам Достоевского. Тут и там на листах записных книжек возникают смурные, уродливые, сосредоточенные лики — со сжатыми губами, или хищными улыбками, или приоткрытым в полукрике ртом. Это образы кошмаров, словно заимствованные Михаилом Шемякиным для одной из его недавних графических серий «Тротуары Парижа».

  По точному замечанию исследователя, эскизы голов в черновиках Достоевского настроением самоуглубленности, тяжелой задумчивости напоминают известный портрет писателя кисти Перова. Такое родство автора с персонажами уже о многом говорит относительно генезиса рисунков. Прямой связи иллюстраций и записей проследить невозможно, что подчеркивают и сами ученые, впрочем, в пылу анализа забывающие об осторожности. Так, Тихомиров опознает в ряде, казалось бы, обезличенных абрисов Дон Кихота, короля Луи-Филиппа, Виссариона Белинского — не только по внешним данным, но и находящимся рядом каллиграфиям, росчеркам, словам. Как ученый старается распутать клубок образов, которые могли возникнуть в сознании Достоевского, не поддается пересказу — это необходимо прочесть!

  Пожалуй, только страсть, с которой литературоведы трактуют изобразительное искусство русских писателей, не позволяет прервать их стройные рассказы простым замечанием о том, что произвольного в этом мире гораздо больше, чем всем нам хотелось бы. Моторика, ходьба, вращение запястьями, перебирание пальцами, расписывание ручки помогает процессу мышления. В тетрадях большинства студентов можно найти и портреты их преподавателей, и натюрморты из листиков и цветов, и изображения животных.

  Однако задачей этого альбома, вполне вероятно — подсознательной, была очередная в истории литературоведения попытка разобрать механизм творческого процесса: от задумки произведения к его воплощению. Ответной реакцией писателей можно считать карандашный рисунок Гоголя из Записной книги 1834–1838 годов — лаконичный кукиш.

Анна Рябчикова

С наступлением лета на дорогах многих стран можно все чаще встретить человека с поднятым вверх большим пальцем — жажда путешествий и любовь к рискованным поступкам движет автостопщиками всего мира. Прежде чем решиться на подобную авантюру, стоит, например, обратиться к литературным произведениям, герои которых не боятся голосовать на автострадах. Впрочем, опыт многих из них может поколебать решимость не одного смельчака. Подробнее — в специальной подборке «Прочтения».

Жан-Мари Гюстав Леклезио «Большая жизнь»

«Большая жизнь» — рассказ, вошедший в сборник «Небесные жители» нобелевского лауреата французского писателя Жана-Мари Гюстава Леклезио. Это повествование о двух девятнадцатилетних девушках, делающих первые и весьма решительные шаги в мир взрослых. Уволившись из ненавистной швейной мастерской, подруги отправились в далекую Италию. Впереди — только длинная дорога, на которой их ждут незнакомые люди и приключения.

— Вы разве не знаете, что двум таким молоденьким девушкам опасно голосовать на дороге? <…> А вдруг я захочу завести вас в какое-нибудь безлюдное местечко. Что вы сможете сделать? <…>

— Ну, для начала я двинула бы вас ребром ладони по адамову яблоку. Это очень больно. А моя подруга тем временем врезала бы вам с двух сторон по ушам так, что лопнули бы барабанные перепонки. А если бы вам это показалось мало, тогда я бы булавкой, которая всегда при мне, уколола бы вас в причинное место.

Джон Стейнбек «Путешествие с Чарли в поисках Америки»

По преданию, Джон Стейнбек, знаменитый на всю Америку писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе, однажды утром проснулся и понял, что совсем не знает страны, о которой он написал все свои произведения. Об этом он говорит во вступлении к книге «Путешествие с Чарли в поисках Америки». Уже будучи очень пожилым и больным человеком, он берет с собой пуделя Чарли, садится в грузовик, которому дает имя «Росинант» в честь коня Дон Кихота, и отправляется колесить по штатам. По пути он подбирает пассажиров, слушает разговоры провинциалов, вдыхает запахи лесов и степей, озер и сточных вод своей страны.

Когда мне надо войти в общение с незнакомыми людьми, роль моего посла возлагается на Чарли. Я даю ему свободу, и его сразу же несет к нужному объекту, вернее, к тому, что этот объект готовит себе на ужин. Затем я иду за ним, чтобы он не надоедал моим соседям — et voila! Ребенок в таких случаях тоже годится, но собака надежнее.

Харуки Мураками «Кафка на пляже»

Роман «Кафка на пляже» — доказательство того, что автостопом могут путешествовать не только отвязные битники, хиппи и трудные подростки, но и люди в преклонном возрасте, которые к тому же обладают фантастическими способностями. Герой книги Харуки Мураками — пожилой японец, умеющий говорить с кошками, — впервые за долгое время покидает родной город и отправляется в долгий путь по стране. К слову, водителям, подобравшим на дороге странного старичка, несказанно повезло: с таким попутчиком можно говорить о смысле жизни и исцеляться от душевных недугов.

Постукивая наконечником зонтика по асфальту, Наката шагал по автостоянке. На ней плотными рядами, как стадо животных, отдыхало бесчисленное множество огромных грузовиков. <…> Как много таких больших машин ездит ночью по дорогам! Интересно, а что они возят? У Накаты не хватало воображения. Вот если бы он мог прочесть, что написано на контейнерах…

Джон Кракауэр «В диких условиях»

Роман «В диких условиях» широко известен не только среди поклонников американской литературы, но и среди кинолюбителей — по его мотивам был снят одноименный фильм. Эта книга рассказывает историю Криса Маккэндлесса, мальчика из обычной американской семьи, любимого сына, лучшего студента исследовательского университета Эмори, человека, чей образ жизни никак не предвещал неожиданной поездки автостопом на Аляску. Стремление Криса быть ближе к природе (эдакое толстовство в американском изводе), пусть и ценой собственной жизни, привлекло к нему внимание писателя и журналиста Джона Кракауэра, решившего разобраться в предпосылках, деталях и последствиях этой поездки.

Автостоп на магистрали весьма непрост. На окраине Доусон Крик часто можно встретить дюжину унылых мужчин и женщин, стоящих плечом к плечу с поднятыми пальцами. Некоторые могут ждать попутки больше недели. Но Маккэндлессу повезло.

Мишель Фейбер «Побудь в моей шкуре»

Автостоп — это не только романтика и способ убежать от проблем. Это еще и серьезная опасность. Любителям пощекотать нервы стоит обратиться к роману Мишеля Фейбера «Побудь в моей шкуре». Надо сказать, что книга едва ли не сильнее провоцирует выброс адреналина, чем фильм, снятый по ее сюжету (в главной роли — экстравагантная Скарлетт Йоханссон). Рассказ о загадочной красавице, похищающей мужчин на дороге, настолько страшный и жуткий, что слабонервным лучше сразу отказаться от чтения. Ну а мужчинам-автостопщикам лишнее напоминание: поездка с незнакомой девушкой-водителем не всегда заканчивается приятными воспоминаниями.

Завидев автостопщика, Иссерли всегда сначала проезжала мимо, чтобы оценить его на вид. Ее интересовали только экземпляры с хорошо развитой мускулатурой, с мясистыми ногами. От хилых и тщедушных мало прока.

Джек Керуак «Ангелы Опустошения»

Джека Керуака с чистой совестью можно назвать певцом автостопа. В основу сюжета раннего и самого известного романа «В дороге» положено путешествие самого Керуака вместе с друзьями, культовыми фигурами бит-поколения. В последующих книгах он описывает новые дороги и новые переживания: по-прежнему разочарованный в жизни, он ищет гармонию, прибегая к алкоголю и буддизму. Смятение уже немолодого Керуака выражается и в необычной манере повествования: он практически игнорирует общепринятые правила пунктуации. Поздний роман «Ангелы Опустошения» называют пограничным: в нем автор приходит к мысли о том, что бесконечное странствие должно иногда и заканчиваться.

Поэма называется „Джеку Дулуозу, Будда-рыбе“ — Вот как она звучит — И читает мне эту длинную сумасшедшую поэму по телефону а я стою опираясь на прилавок с гамбургерами, пока он вопит и читает (а я впитываю каждое слово, каждый смысл этого итальянского гения переродившегося в нью-йоркском Нижнем Истсайде из Возрождения) я думаю „О господи, как грустно!“

Елена Васильева, Надежда Сергеева