Основа книги — письма выдающегося физика Виталия Гинзбурга

ему Нобелевскую премию.

10/VI 46

Ниночка, милая, родная. Мне так хотелось бы быть вместе с тобой, и я столько хорошего сказал бы тебе; сейчас,

во всяком случае, у меня такое теплое чувство, что я даже

ручаюсь, что ты оценила бы его. Но пишу я, увы, какие-то

блеклые и пошловатые фразы, или, честнее, я боюсь, что

они тебе покажутся такими. Я хотел написать все время,

давно не испытывал потребности писать кому-либо, но все

время себя сдерживаю, я знаю, что все это писание не то.

Но ведь нечего сейчас еще делать, поэтому хочу хотя бы написать. Надеюсь, ты получила мое письмо. Я оставил его

у Ревекки Сауловны; она мне не понравилась, трудно сказать почему. Думаю, что дело в том, что она принадлежит

к предыдущему, более жизнеспособному, но и более пратично-жесткому поколению, в общем, «души не чувствуется». Ну, впрочем, может быть, я и ошибаюсь, но вряд ли.

Мне почему-то, в этой связи, было неприятно, что я оставил письмо к тебе у нее; но надеюсь, что оно в целости попало в твои руки. Ниночка, кстати, извини, что я вообще

об этом упоминаю, но мне было бы крайне неприятно,

если бы кто бы то ни было видел мои письма к тебе. Ничего, конечно, в них нет, но ты, может быть, не понимаешь,

что таким, каким я был и, надеюсь, буду с тобой, я не бы-

ваю ни с кем и был только с Олей и, может быть, Ирочкой

и отцом, иногда. Поэтому хотя, к сожалению, в письмах

это плохо и мало проявляется, но все же я не хочу, чтоб эта

сторона вышла наружу. Я ведь боюсь, что даже тебе может

что-то показаться неприятным, сентиментальным или гиперболичным. Один раз, может быть, ты помнишь — ты

обратила внимание на одно мое гиперболическое выражение, я помню какое, и я до сих пор это вспоминаю, ты

была, впрочем, права.

Сейчас у меня, как-то сбилось настроение писать, так

как я сделал вынужденный перерыв на 2–3 часа, — ко мне

пришли М. А. Леонтович, Б. Гейликман и еще один товарищ, и мы трепались. Кстати, М. А. написал Мише с неделю тому назад, и я просил его поскорее высылать отзыв.

В отношении Фока вполне можно ограничиться отзывом,

имеющимся у Габы*. Кстати, я зашел к его сестрам. Им

туго приходится, особенно старшей, у которой арестован

муж и сын где-то на юге учится «на матроса» — это мальчик 16 лет! Лия (младшая) тоже живет плохо, хотя до конца я ее не понимаю и мне не все ясно.

Все вокруг замечают, что у меня плохое настроение,

я совсем не умею скрывать его. Приходится как-то отбрыкиваться. Ты думала, что я начну всем рассказывать здесь,

но ошиблась, я нем как рыба. Рассказать это значит как-то

все нарушить. В случае Габы просто было уж совсем паршиво на душе, и он находился тоже не в форме.

Впрочем, я кое-что сказал Оле. Я писал тебе, что у нас

был крупный, вернее грустный разговор в день моего приезда, и я уже хотел все сказать, но потом не смог, увидел,

что уж очень ей будет нехорошо. Поэтому как-то замял все,

и получилось так, что я просто за тобой приволокнулся или

что-то в этом духе и «случайно» поцеловал. Ну черт с этим

враньем. Ты только не сердись и не обижайся, я, конечно,

виноват, что начал вообще, но то, что я не сказал правду

(правда в том, что для меня это совсем не пустяк), было хорошо, иначе было бы очень тяжело. Вся эта проблема меня

сильно угнетает. Ситуация у нас примерно такая: я думаю

о тебе и, так как нахожусь довольно далеко и не знаю когда увижу, — мрачен и сижу как чужой. Оля чувствует это,

и я вижу, что она страдает, а тогда во мне просыпается к ней

хорошее, и я могу ее успокоить, что и делаю, так как хочу,

чтобы ей было лучше. Все это тяжело, по существу тяжело,

это настоящее противоречие. Не знаю, зачем пишу это тебе,

но ты уже убедилась, наверное, в моей печальной привычке

все сообщать для самооблегчения. Ты, пожалуйста, только

не вздумай заняться самоизничтожением. Ты ни за что не

несешь ни тени ответственности.

Кстати, я сижу дома и пишу спокойно, семейство на

даче, я вчера перевез их, а сегодня рано утром приехал. Как

доехала твоя мама? Мне очень жаль, что я ее не видел, но

6-го я сделал все, что мог, для этого, а 7-го утром скис и поехал к Р. С.

Такого кабака (кажется, получилось малограмотно),

как здесь, трудно себе представить. Сегодня, например,

писал всякие академические представления и сидел на

коллоквиуме. Не работал совершенно. Завтра в 12 совещание заместителей завлабораториями, в 3-м часу я должен

участвовать в обсуждении памирских работ и в 6 ч наш теоретический коллоквиум. Когда что-либо делать, не знаю.

Впрочем, и делать нет охоты. Приятнее разглядывать фотографии Н. Ермаковой. Что она делает и о чем думает?

Я все писал о себе и наставил такое количество «я», что прямо тошно, но поверь, думаю о тебе значительно больше.

Все же до конца мне все не ясно. У меня есть рабочая схема

для всего, и я ей мысленно следую, но правильна ли она?

Ниночка, обязательно напиши. С Рытовым, Габой

или еще кем-нибудь, с мамой. На мой домашний адрес

не пиши. После того, как я сказал кое-что, это получится

плохо. Если не будет оказии — пиши на ФИАН: Москва,

3-я Миусская, д. 3, Физический институт АН СССР, В. Л. Г.,

без обратного адреса, так как наши «дамы» канцелярские

во все лезут.

Мне так хотелось бы получить от тебя письмо, письма.

Боюсь только, что ты, так же как я, мало передаешь бумаге. Что у тебя? Что ты делаешь, о чем думаешь и вообще —

пиши обо всем. Я до получения хотя бы одного письма

писать больше не буду, иначе это может получиться как-

то не так — дело, конечно, не в счетах, а в боязни попасть

пальцем в небо. Что я хочу написать в конце этого письма,

так же как хотел это сделать в конце предыдущего, можешь

догадаться сама.

Была ли ты у врача? Сходи обязательно. Если тебе это

удобно, передай горячий привет Мише и Г. С. Как Н. К.?

Горький стал совсем родным.

Витя

[Горький, 1?/VI 46]

Витенька! Если бы знал, как я рада была, получив от

тебя письмо. Чувствую, что ты очень грустный. Не надо,

милый. Все пройдет, если уже сейчас не прошло.

Большое тебе спасибо за плащ.

Скучала я без тебя первые дни очень сильно, сейчас стало легче. Милка** грозилась рассказать тебе об этом, если

придется вам увидеться, но, как видишь, я сама этого не скрываю.

Талисман мне твой действительно приносит удачу

(но пока не счастье) — взяла его с собой на экзамен и получила 5, хотя ничего не знала, так как после твоего отъезда

только и делала, что грустила да мечтала.

Карточки наши, к сожалению, еще не готовы, так что

привезет их в Москву не С. М. [Рытов], а моя мама. Мне

еще осталось 2 экзамена.

Насчет лета никаких определенных планов пока нет,

одни предположения.

Благодаря приезду мамы я очень отдохнула.

Часто думаю о тебе, и очень хочется, чтобы тебе было

хорошо.

Пиши мне подробно о своей жизни, если сможешь это

сделать.

Я сама не очень хорошо умею это делать, как видишь.

Перескакиваю с одной мысли на другую, и в результате получается полный сумбур.

Мишка зубрит целый день философию и от этого стал

преглупый. Надеюсь, что это у него временное и скоро

пройдет.

Мне почему-то очень не хочется писать тебе почтой,

поэтому буду письма посылать с оказией. Только вот не

знаю, как тебе их передавать в Москве, по какому телефону можно тебе об этом сообщать. Например, когда приедет

мама — как ей тебя разыскать?

Но возможно, что карточки можно будет переслать

и раньше.

Больше ничего не пишется. Кончаю.

Не скромничаю, как ты, и очень нежно целую.

Нина

P. S. Да, чуть не забыла. Вчера покупала мороженое,

и у меня было на вафлях с одной стороны Витя, а с другой

Миша.

Здорово?

И еще: очень прошу не сердиться на грязь и беспорядок

письма.

Еще раз целую твои чудные глаза.

Нина

[1?/VI 46]

Ниночка, родная. Получил сегодня утром твое письмо,

оно такое хорошее, я очень обрадовался ему, я понял, что

я тебе действительно дорог. Но письмо и плохое, потому

что ты грустишь и не счастлива, как мне очень бы хотелось. Я думал сейчас написать подробнее, но совершенно

нет здесь (в ФИАНе) возможности. М. Т. Грехова*** уезжает,

и я хочу с ней отправить письмо, а с другой стороны, сейчас

за мной приедут и мне придется уехать и несколько дней

что-то делать. Я даже не успеваю перечитать твое письмо.

Милая моя и хорошая, перестань ты так грустить, мы не

виделись только 20 дней и увидимся обязательно. Я не то сейчас пишу, что нужно. Ниночка, нужно послать к черту

пессимизм и верить, что будет много хорошего, и я верю.

Я напишу или лучше скажу тебе массу вещей. Не хочется

сейчас писать, так как это главным образом ругня по моему адресу. Ник, я очень хочу тебя видеть и, конечно, не

только видеть, но я нарочно удерживаюсь от письменного

планирования, так как плохо будет, если не выйдет так,

как хочешь, а сейчас как раз еще ничего у меня организационно не установилось. Обязательно буду у твоей мамы.

Целую тебя крепко. Твой Витя

Тебе должно же быть приятно от того хорошего, что

у нас есть. Будь молодцом.

19/VI [46]

Ниночка, милая! Получил вчера твое письмо с С. М.

и очень обрадовался, так как последние дни все время

ждал письма, и в особенности вчера утром.

У меня ничего нового. Ну, потом обо мне. Что это у тебя

за личные изменения? Какие бы они ни были, обязательно

пиши, иначе я думаю, что это неприятное, так как о хорошем ты, наверное, писала бы. Ниночка, пиши все, мне

можно (какова самонадеянность?!). Действительно можно. Мне жаль, что мои письма заставляют тебя грустить,

но настроения как-то не скроешь. У меня ничего нового

и ничего хорошего. К сожалению, совсем не работаю, так

как все время занят всякой бузой: семинарами, консультациями, переездами, болтовней («научной»), партпоручениями

(обследую аспирантов) и т. п. Когда же я свободен, я думаю о Н. И. Ермаковой и мечтаю по-мальчишески о всем

самом хорошем — у меня с детства осталась такая привычка, я хожу или лежу и думаю, выдумываю, довольно

примитивно, но приятно! Плохо, только когда спускаешься на землю. По-настоящему стараюсь думать поменьше,

конечно, это достойно лишь страуса, но ведь и человек —

животное, это все, чем могу себя утешать. У меня сейчас

нет настроения писать как следует, в значительной мере

потому, что пишу на телеграфе и обстановка не располагает, а откладывать письма не хочу. Хочется, чтобы ты

узнала поскорее потрясающую новость: известный лоботряс и ловелас В. Л. Гинзбург за 15 дней еще не успел тебя

забыть и вспоминает n! раз в день, где n велико. Мишка

назвал бы такое остроумие «прапродавщиной» и был бы

прав.

Милый парень. Меня все же мучает, что я, конечно,

косвенно, сделал кое-что нехорошее. Ну ладно, об этом не

напишешь. Ниночка, пиши с оказией, но сообщить о приезде твоей мамы вполне можно по адресу ФИАНа (я его

сообщил), и я к ней зайду — очень буду рад познакомить-

ся, почему-то думаю, что она мне понравится и что она

такая же хорошая, как ты. Даже уверен. Вообще пиши на

ФИАН о том, кто едет, и о пустяках во всяком случае, но не

удивляйся, если я письма не получу, у нас дикий кабак. Что

будет летом? Я заведомо никуда не поеду, если не поедем

вместе, и буду на даче. Надеюсь Олю отправить на юг, она

совсем изнервничалась. Я начинаю верить в мистику —

до того она чувствует мои мысли, даже на расстоянии, но

все же не до конца. В общем, в этой области такое творится, что и писать не хочется — не думай ничего плохого,

но просто сложно и неприятно. Жалею о том, что написал

в конце. Не обращай на это внимания. У меня, в общем,

не такое уж плохое настроение, и я надеюсь на хорошее,

а не на плохое. Ниночка, перечитал письмо и увидел, что

ничего не написал путного. Наконец-то я могу написать,
что крепко тебя целую и не стесняться, мне действительно
было неудобно это писать. До свиданья, дорогая.

Была ли ты у врача? Твой Витя

Пиши обо всем подробно.

P. S. Посылаю полученную вчера памирскую фотографию. Виды есть значительно лучше, но я чванливо выбрал
дрянной вид со своей драгоценной особой.
Ви

* Грехова М. Т. — физик, организатор и декан радиофизического
факультета Горьковского универитета.

** Мила Рождественская — подруга Нины Ивановны.

*** Г. С. Горелик, в доме которого В. Гинзбург познакомился с Ниной.

Первая книга двухтомника «Пушкин. Бродский. Империя и судьба» пронизана пушкинской темой. Пушкин — «певец империи и свободы» — присутствует даже там, где он впрямую не упоминается, ибо его судьба, как и судьба других героев книги, органично связана с трагедией великой империи. Это не просто рассказ о последних годах жизни великого поэта, историка, мыслителя, но прежде всего попытка показать его провидческую мощь. Недаром с наступлением катастрофы в 1917 году имя Пушкина стало паролем для тех, кто не принял новую кровавую эпоху. В книге читатель найдет целую галерею портретов самых разных участников столетней драмы — от декабристов до Победоносцева и Столыпина, от Александра II до Керенского и Ленина. Последняя часть книги захватывает советский период до начала 1990-х годов.

Драма замыкающий

Тот, кому приходилось маршировать в пехотной колонне, знает, что труднее всего приходится замыкающим. Все
ошибки, издержки смены темпа, сбоя шага в первых рядах
доходят до замыкающих в многократно усиленном варианте. Кто из пехотинцев прежних лет не помнит раздраженной
команды ведущего колонну офицера или сержанта: «Замыкающие, не тяни ногу! Замыкающие, не отставай!» В октябре 1894 года, с момента смерти Александра III, к власти
в гигантской волнующейся империи пришли замыкающие.

Однажды, после разговора с императором Николаем II,
министр внутренних дел Маклаков, сторонник решительных мер, грустно сказал:
«Погибнуть с этим человеком можно, а спасти его нельзя».

Маклаков был расстрелян большевиками в том же 1918 году, что и его император… А его формула очень точно выражает суть отношений между последним самодержцем и его верными подданными. Очевидно, император внушал это чувство
обреченности, которое сам испытывал.

Французский посол в России и автор ценных мемуаров
Морис Палеолог приводит рассказ о поистине символическом разговоре царя со Столыпиным:
«Однажды Столыпин представил государю проект крупных
мероприятий в области внутренней политики. Мечтательно выслушав его, государь сделал скептический и беззаботный жест, который, казалось, говорил: это ли, другое ли, не все ли равно. „Мне
ничего не удается в моих начинаниях, Петр Аркадьевич, в этом
у меня не только предчувствие, но и внутреннее убеждение. Я подвергнусь тяжелым испытаниям, но не увижу награды на земле“».

Б. В. Ананьич и Р. Ш. Ганелин, проницательные авторы вступительной статьи к тому воспоминаний о Николае
(СПб., 1994), резонно задаются вопросом:
«Означает ли это, что Николай II осознавал или предчувствовал неизбежность гибели монархии, отдавал себе отчет в том,
что именно ему выпала участь пожинать плоды политики, проводившейся на протяжении XIX века его предшественниками на
российском престоле?»

Имеет смысл расширить хронологические границы вопроса. Последний император расплачивался за два века петербургского периода русской истории.

Первый император железом, кровью, дыбой и кнутом
выстроил государство, в котором под конец жизни горько
разочаровался, ибо оно стало прибежищем неудержимых
и бесстрашных казнокрадов. В разоренной непрерывными
войнами Петра и содержанием гигантской армии стране
наследники первого императора тщетно пытались найти
баланс между интересами групп, сословий, регионов. Царствование Елизаветы — после полосы дворцовых переворотов — закончилось тяжелейшим социальным кризисом: крестьянскими волнениями, массовым бегством сотен тысяч
крестьян из центральной России на окраины и за границу.
Царствование Екатерины II, перешагнувшей через труп законного императора, пережившее кровавую гражданскую
войну — пугачевщину, завершилось финансовым крахом,
вызванным опять-таки разорительными войнами. Павел I
был задушен. Александр I закончил свой век в жесточайшей меланхолии и в ситуации финансово-хозяйственной
разрухи, не в последнюю очередь спровоцировавшей появление тайных обществ и взрыв декабря 1825 года — января
1826 года. Постоянные усилия Николая I выправить положение ни к чему не привели — его царствование закончилось
военным разгромом, фантастическим для России внешним
и внутренним долгом, фактическим банкротством государства и все возраставшей агрессивностью заждавшихся земли и воли крестьян. Катастрофически запоздавшие реформы
Александра II породили в конце концов глубокую неприязнь
к нему значительной части общества и ненависть радикалов, что и привело к его страшной гибели.

Значительные экономические достижения страны последних десятилетий века не разрешили тяжелейших социально-психологических противоречий, но, скорее, усугубили их.
И все, что было разрушительно-опасного в политическом быте
России, законсервировалось в царствование Александра III.

Мы знаем, как оценивал перспективы державы один из
главных ее идеологов, воспитатель Александра III и в значительной степени Николая II — Победоносцев:
«Что мы посеяли, то и должны пожать. <…> Все идет вспять
к первобытному хаосу».

В этой ситуации и пришел на престол последний император, получивший в наследство дворцовые перевороты,
династические убийства, экономические провалы и потенциально озлобленное население. Когда говорят о судьбе Николая II, то слишком часто об этом наследии забывают…

В конце XIX века стоящий в центре Петербурга, имперской столицы, дворец самодержцев уже не воспринимался
как нерушимая твердыня, средоточие самовластной воли,
а скорее — как убежище обреченных.

Когда пишут историю петербургского периода и, соответственно, стержневой группы этого периода — дома Романовых, то выбирается либо апологетический, либо обличительный тон. Между тем, августейшее семейство ждет историка,
который напишет трагедию дома Романовых, эпиграфом
к которой вполне может стать уже цитированная фраза Николая II: «Мне ничего не удается в моих начинаниях».

В отличие от своего отца, последний император был
формально неплохо подготовлен к роли «хозяина земли Русской». В детстве и юности он изучал иностранные языки, все
основные естественные науки, юриспруденцию, экономику,
финансы, разумеется, историю и прошел весьма основательный курс военных наук, подкрепленный практической службой в разных родах войск.

Человеческий характер Николая бесчисленное количество раз подвергался самому пристрастному анализу. Но, на
взгляд автора этого текста, дело было не в его личных особенностях — в конце концов, его поведение по сути своей мало
чем отличалось от поведения его знаменитого предшественника Александра I Благословенного, своим нежеланием поступиться ни йотой самодержавной власти и головоломными
маневрами спровоцировавшего мятеж 14 декабря — первую
попытку не дворцового переворота, а столичной революции.

Все возможные сценарии, кроме введения представительного правления — конституционной монархии, — были
уже испробованы в России и не принесли положительных
результатов. Курс Александра III на абсолютную стабильность, понимаемую как неизменность всех государственных
форм, казался молодому царю наименьшим из зол. Его знаменитая фраза 17 января 1895 года в ответ на адрес тверского земства: «Я <…> буду охранять начало самодержавия
так же твердо и неуклонно, как охранял мой незабвенный
покойный родитель» — свидетельствует не столько о твердости или ограниченности, сколько о страхе перед будущим…

Так окрестил острый и проницательный Сергей Юльевич
Витте, один из ключевых деятелей последнего царствования, другого ключевого деятеля — военного министра генерала Алексея Николаевича Куропаткина.

Тот же Витте говорил об особой роли, которую играет
в военной империи тот, кто возглавляет военное министерство. Армия со времен Петра I составляла главную опору
и предмет забот русских императоров. Военный бюджет
был огромен и подавлял все остальное. Ни одна европейская
страна в XVIII–XIX веках не воевала — по общей протяженности боевых действий — столько, сколько Россия.

Обычно, когда говорят о крушении империи, то забывают роль генерала Куропаткина, в то время как его устремления были могучим катализатором этого крушения.

Конец XIX века был временем в военном отношении беспокойным. Неуклонно нарастало напряжение на Балканском
полуострове. В 1898 году разыгралась испано-американская
война, показавшая, что на историческую сцену выходит новый
военный игрок с большой потенцией — США. Началась в том
же году англо-бурская война. Несмотря на то, что обе войны
шли на периферии европейского мира, их символическое значение было вполне понятно — начинался новый передел мира.

В преддверье грядущих войн выбор военного министра
был принципиально важен и свидетельствовал о степени государственной прозорливости императора.

Генерал Куропаткин — как некогда Лорис-Меликов, которому Александром II предназначено было спасти Россию, —
был из плеяды строителей империи.

Он много воевал в Средней Азии, повоевал даже в Алжире — в составе Французского экспедиционного корпуса —
и получил за храбрость орден Почетного легиона. Во время
Русско-турецкой войны 1877–1878 годов был близким сподвижником знаменитого Скобелева, вместе со Скобелевым
завоевывал Туркестан, а позже был начальником Закаспийской области и дислоцированных там войск.

Однако всего этого было мало для того, чтобы занимать
один из важнейших постов в государстве.

Тот же Витте писал:
«Генерал Куропаткин представлял собою типичного офицера
генерального штаба 60–70 годов. <…> Иностранных языков он
не ведал, не имел никакого лоска, но мог говорить и писать обо
всем и сколько хотите и производил вид бравого коренастого генерала, и бравость эту ему в значительной степени придавала георгиевская ленточка на портупее и петлице, да еще Георгий на шее».

Но бравых генералов с Георгиями в русской армии после
Русско-турецкой войны было немало. Тут важно обратить
внимание на слова Витте, ничего зря не писавшего, о 1860—
1870 годах. По его мнению, Куропаткин был генералом прошлых войн.

Мнения осведомленных современников о Куропаткине
были весьма любопытны и парадоксальны. Скобелев, лучше,
чем кто бы то ни было, знавший особенности военных дарований своего начальника штаба, утверждал, что тот
«очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер, но как военачальник является совершенно неспособным
во время войны, что он может только исполнять распоряжения.
<…> Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив
в том смысле, что никогда не будет в состоянии принять решение
и взять на себя ответственность».

А крупный бюрократ, бывший министр финансов Абаза
сказал о Куропаткине, предрекая ему «громадную карьеру»:
«Умный генерал, храбрый генерал, но душа у него штабного
писаря».

Соперником Куропаткина и по общему мнению самым
подходящим кандидатом на пост военного министра был блестящий военный деятель Николай Николаевич Обручев, крупнейший теоретик и талантливый практик боевого искусства,
соратник Милютина по реформе армии в эпоху Александра II.
Правда, за Обручевым числился давний «грех» — в 1863 году
он отказался участвовать в подавлении польского восстания,
назвав это «братоубийственной войной».

Но главное, в конце 1890-х годов было другое — твердый
в своих убеждениях и независимый Обручев не соответствовал тем критериям «домашности», которым полностью соответствовал Куропаткин.

К моменту назначения Куропаткина военным министром Обручев уже 16 лет был начальником Главного штаба,
автором масштабных стратегических разработок. Вскоре по
воцарении Николая II Обручев был награжден высшим орденом империи — св. Андрея Первозванного и отправлен
в отставку…

Николаю нужен был свой «домашний» министр. Неуклонно загоняемый историей в угол, Николай подсознательно хотел
спрятаться от нее в «домашнем мире», населенном приятными
ему людьми. Куропаткин, бравый боевой генерал, с опытом
войны против арабов, туркмен и турок, генерал образца тридцатилетней давности, оказался тонким придворным психологом. Он сам рассказывал Витте живописную историю:
«Во время доклада была все время пасмурная погода и государь был хмурый. Вдруг мимо окна, у которого государь принимает доклады, я вижу императрицу в роскошном халате; я и говорю
государю — Ваше Величество, а солнышко появилось. Государь
мне отвечает — где вы там видите солнце? а я говорю — обернитесь, Ваше Величество; государь обернулся и видит на балконе
императрицу, и затем улыбнулся и повеселел».

Куропаткин после докладов — один из немногих министров — постоянно завтракал с августейшей четой, рассказывая императрице сюжеты тургеневских романов… Ни на
что подобное суровый Обручев способен не был.

К концу века продвижение Российской империи на юго-восток остановилось. Не состоялось вторжение в Афганистан, чреватое новой — после Крымской — войной с Англией. Отвергнут был и план Куропаткина по захвату Босфора.
Завоеванная Средняя Азия, требовавшая огромных вложений и кропотливой административной работы, уже не была
полем, на котором можно было стяжать боевые лавры. Но по
логике существования военной империи, по неустойчивости
ее внутренней политической ситуации, она обречена была
на постоянные попытки пространственного расширения.

К концу века генеральное направление экспансии определилось — Дальний Восток. Куропаткин, приятный собеседник на дворцовых завтраках, ставший апологетом этой
экспансии, проявил полную неспособность реально оценить
положение. В сложнейшей ситуации, сложившейся в то время на Дальнем Востоке, где на просторах несчастного Китая и Кореи соперничали крепнущая Япония, США, Англия,
Франция, Германия, Куропаткин — вопреки трезвому Витте
и Министерству иностранных дел — выбрал прямолинейную и примитивную позицию.

Собственно, будущая война была проиграна в Петербурге, в Зимнем дворце и Царском Селе, где император принимал доклады своего военного министра.

24 июля 1903 года победитель среднеазиатских ополчений убеждал Николая:
«Мы можем быть вполне спокойны за участь Приамурского края, мы ныне можем быть спокойны за судьбу Порт-Артура.
Нынче можно не тревожиться, если даже большая часть японской
армии обрушится на Порт-Артур, мы имеем силы и средства отстоять Порт-Артур, даже борясь один против 5–10 врагов».

Николай II жил представлениями времен Николая I.
В преддверье качественно новых войн XX века он выбрал
себе соответствующего своим представлениям военного
министра. Известно, чем кончилась Русско-японская война,
и как бездарно проявил себя Куропаткин в качестве командующего русской армией. Недаром Витте назвал его человеком, в котором все обманулись…

Последние годы XIX века и начало XX века поражают
калейдоскопом сменяющихся лиц — и это тоже было симптомом приближающегося краха. Безусловное начало краха
обозначила война с Японией.

Каждый из участников конфликта вокруг решения —
воевать или не воевать — являл собой личность по-своему
эпохальную.

Сама же война выросла из противоречий прежде всего
внутриполитических.

До начала XX века роль влиятельного идеолога внутренней политики играл Сергей Юльевич Витте, трезвый прагматик, спокойно менявший свои взгляды на самые фундаментальные вопросы и не считавший нужным оправдывать
эти маневры. В 1902 году Витте заявлял, оценивая реформы
Александра II:
«Здание построено, а купол остался нетронутым».

Он имел в виду представительное правление, о котором
в свое время и слышать не хотел. Теперь он говорил, что ему
«понятно стремление к увенчанию здания, понятно желание
свобод, самоуправлений, участие общества в законодательстве и управлении». Если не дать этим стремлениям легального выхода, уверял Витте, — неизбежна революция.

Но император истово чтил завет Победоносцева о святости и спасительности самодержавия, которое одно и могло
отсрочить катастрофу. И 4 апреля 1902 года на вершине российской власти появился еще один характерный персонаж
из замыкающих — министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве, бывший директор департамента полиции, занимавшийся политической крамолой. Он, мастер
сыска и подавления, был демонстративно противопоставлен
Витте.

Витте призывал власть опереться на «образованные классы». Плеве отвечал:
«Крепок в народе престиж царской власти, и есть у государя
верная армия».

Надо иметь в виду, что и само назначение Плеве было
выразительной демонстрацией. 2 апреля эсер Балмашев застрелил министра внутренних дел Дмитрия Сергеевича Сипягина, пытавшегося грубой силой подавить студенческие
волнения. Назначение Плеве было ответом на этот выстрел.

Витте и Плеве расходились во всем — во взглядах на земельную реформу, на судьбы земства, на роль полиции и права Финляндии. Однако в одном Плеве скрепя сердце втайне
соглашался с Витте — необходимо дать легальный выход
общественной энергии. Есть свидетельство, что незадолго
до смерти — а он, как и его предшественник, был уничтожен
Боевой организацией эсеров — Плеве обдумывал учреждение
Государственной думы.

По вопросу о дальневосточной экспансии Витте и Плеве решительно расходились. В планы министра внутренних
дел, помимо всего прочего, включена была и «маленькая
вой на», без которой, как он считал, предотвратить революцию невозможно. Трезвый финансист Витте считал эту затею гибельной авантюрой.

В борьбе с Витте министр внутренних дел блокировался
не только с Куропаткиным, но и с группой людей, которых
Витте называл «безобразовской шайкой» по имени ее лидера статс-секретаря Безобразова, «шайкой», преследовавшей
прежде всего чисто корыстные интересы, добивавшейся
концессий на вновь приобретенных территориях и государственных субсидий, которые и разворовывались. Им нужна
была война для собственных целей. Они обвиняли Витте
в том, что он служит еврейскому капиталу и связан с «тайным масонским правительством, направляющим всемирную политику».

Плеве и Безобразов победили. 16 августа 1903 года Витте
был отправлен в отставку.

Генерал Куропаткин мог провоцировать войну.

Фундаментальные неустройства, накапливавшиеся два столетия петербургского периода, давили на арьергард имперской
истории, сбивали с шага, путали направление марша.

Апокалипсические пророчества Победоносцева приобретали черты близкой реальности — всего два года оставалось
до первого натиска буйного хаоса.

2002

Издание «Симонов и война» подготовлено к столетию автора. В него вошла последняя книга писателя «Глазами человека моего поколения», надиктованная им в последние месяцы жизни, а также материалы бесед с маршалами Жуковым, Коневым, Василевским, адмиралом Исаковым, генерал-лейтенантом Лукиным. Особый интерес представляет раздел книги, названный «В меру моего разумения» — в него включены письма из особой папки, материалы которой практически не были опубликованы. Константин Симонов хранил в ней рассуждения о стихах, размышления в связи с созданием документальных фильмов о войне и экранизацией произведений автора, письма, связанные с попытками напечатать дневники войны, восстанавливавшие или утверждавшие справедливость к воевавшим.

Главному редактору издательства «Советский писатель» В. М. Карповой

Уважаемая Валентина Михайловна!

Получив Ваше письмо о рукописи И. Эренбурга «Летопись
мужества», адресованное одному из нас и извещающее,
что издательство не могло принять к изданию этот сборник, мы, два секретаря Союза писателей СССР, два военных корреспондента, неплохо знающих и что такое в ней
место Ильи Эренбурга, просим Вас в корне пересмотреть
свое неправильное решение.

Прежде чем писать Вам это свое письмо-рецензию, к которому, как мы надеемся, Вы отнесетесь с не меньшим вниманием, чем к рецензиям Г. Владимирова и П. Жилина, мы
оба вновь внимательно прочитали рукопись сборника статей И. Эренбурга «Летопись мужества» и изучили отзывы
и рецензентов издательства А. Дымшица и Л. Кудреватых,
предлагающих издать книгу, и отзывы П. Жилина и Г. Владимирова, предлагающих не издавать ее.

Мы подтверждаем свое ранее сложившееся мнение, что
сборник статей И. Эренбурга следует непременно издать,
а отзывы рецензентов, возражающих против этого, считаем необоснованными.

Почему мы так считаем?

Во-первых, статьи И. Эренбурга доносят до нас живое
дыхание тех трудных, но героических дней. Людям молодым, не пережившим войну, они откроют много нового,
им неизвестного. Людей нашего поколения они многое
заставят вспомнить — нельзя без волнения читать эти
статьи. Во-вторых, издать этот сборник — наш долг по отношению к памяти писателя, так много сделавшего для
победы над фашистскими захватчиками. И нас радует, что
все рецензенты — пусть некоторые только в придаточных
предложениях — высоко оценивают значение публицистики Эренбурга военных лет, потому что в последнее время
появились статьи некоторых заушателей (например, статья П. Глинкина в «Молодой гвардии», 1970, № 5), готовых пересмотреть всё и вся и объясняющих нам, хорошо
помнящим это время, что выступления Эренбурга, оказывается, чуть ли не приносили вред воюющему народу!
И думается, волокита с публикацией сборника возникла
не без воздействия такого рода настроений. В-третьих,
страстный и антифашистский, и патриотический пафос
этих статей Эренбурга делает их актуальными и сегодня.
Не сомневаемся, что в такого рода показе звериного облика фашизма, в проповеди непримиримой ненависти
к фашистской идеологии и «практике» заинтересованы
и наши друзья в ГДР, решительно боровшиеся с наследием
фашизма, и прогрессивные круги в ФРГ, ведущие и сейчас
трудную борьбу с теми, кто стремится возродить фашизм
и милитаризм.

И последнее. В известном смысле эти статьи Эренбурга уникальны. Дело в том, что в годы войны по дипломатическим соображениям наша печать почти не выступала
по поводу таких вопросов, как затяжка открытия второго
фронта и размеры той помощи, которую оказывали нам союзники. Эренбург пишет об этом из статьи в статью с поразительной для того времени прямотой и резкостью — неслучайно у него возникали конфликты с западной прессой
(поэтому, кстати, вызывают, по меньшей мере, удивление
некоторые места в отзывах рецензентов, которые, по-видимому, хотят, чтобы Эренбург в те годы писал об этом
в тех формулировках, которые мы употребляем сейчас,
в ряде случаев они просто не улавливают убийственно
иронического тона — например, когда Эренбург пишет
о «дружественных неточностях» некоторых газет союзников и т. п.). Эти статьи Эренбурга весьма актуальны и потому, что противостоят фальсификаторам истории Второй
мировой войны и показывают, что не только сегодня, но
и тогда мы отлично понимали, какую «игру» ведут некоторые политические деятели союзнических стран.

А теперь мы вынуждены чуть подробнее остановиться
на одном положении рецензентов П. Жилина и Г. Владимирова. Это их главный аргумент против издания сборника. Однако выдвинутое ими положение касается не только
данного сборника Эренбурга, но большей части того, что
создано нашей литературой в дни войны. В рукописи почти всюду подчеркнуто как «крамольное» слово «немцы» —
это, считают рецензенты, может оскорбить наших товарищей в ГДР и наших друзей в ФРГ и осложнить даже наши
отношения с этими государствами. Однако правда есть
правда, и с нами воевали не фашисты, прибывшие с Марса, а немецкие фашисты, мы сражались с армией, которая
не состояла из одних членов национал-социалистической
партии. Если следовать требованию, выдвигаемому П. Жилиным и Г. Владимировым, очень многое из того, что было
создано в дни войны, заслуженно переиздается и читается
сейчас (и во многих случаях переведено на немецкий язык
и в ГДР, и в ФРГ), надо просто пустить под нож. И «Наука
ненависти» М. Шолохова (там ведь говорится: «Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а какими-то осатаневшими от крови собачьими выродками. Оказалось, что немцы
с такой же тщательностью, с какой когда-то делали станки
и машины, теперь убивают, насилуют и казнят наших людей».), и «Рассказы Ивана Сударева» А. Толстого («А хорошо бы вот так — тюкать и тюкать колуном по немецким
головам, чтобы кололись они, как стеклянные…»), и повесть Б. Горбатова «Алексей Кулиев, боец» («Эх, немец,
немец! — произнес он сквозь зубы. — Добрый я. Это ты
верно угадал. Ко всякому живому существу добрый я человек. Но только ты мне под руку не попадайся. Эй, не
попадайся! К тебе у меня доброты нет».), и очерк А. Платонова «Внутри немца» («Все лучшее, что было когда-то
в Германии, теперь от них ушло; то, что не успело уйти, то
умерщвлено или обездушено до степени идиотизма. Немецкая земля обеспложена господством тиранов; в ней
не осталось сил не только на большое творческое дело,
но даже на то, чтобы создать в грамотной форме свою
последнюю, предсмертную мечту».), и известную статью
В. Вишневского «Говорит советский народ» («Известна методичность немцев. Но кто доподлинно знал, что и в дело
истребления они внесли методичность, леденящую сердце».). <…>

Наши товарищи в ГДР и друзья в ФРГ, которых так
боятся обидеть эти рецензенты, постоянно пишут об ответственности немецкого народа, которого гитлеровцы
заставили вести страшную и злодейскую войну. Конечно,
не может быть огульных обвинений и одинаковой ответственности, главная ответственность за кровавые злодеяния падает на руководителей Третьего рейха, на активных
нацистов, но это не снимает ответственности и с тех, кто
служил в армии, кто активно поддерживал гитлеровский
режим. И нам сегодня нечего «стыдится» своей ненависти к захватчикам, призывов уничтожать захватчиков —
они не были антигуманными. И статьи Эренбурга — как
и многие другие произведения военных лет, призывающие
«убить немца», который пришел на нашу землю как завоеватель с оружием в руках. Это даже специальных разъяснений не требует.

Нельзя согласиться также с тем, что эти же рецензенты
считают предосудительным даже упоминания о том, что
на стороне гитлеровской Германии против нас воевали
Финляндия, Румыния, Венгрия, Словакия — как будто бы
это может бросить тень на нынешний строй в этих странах, где, кстати, эта неприглядная страница истории не замалчивается, а получает соответствующую оценку.

И совсем уж невозможно понять, как некоторые места
в статьях Эренбурга, где он показывает звериный облик
нацистов, расовую теорию «на практике», где цитирует
фашистов, с пренебрежением и издевкой говорящих о других народах, даже о своих сателлитах (с. 26, 40, 41, 81, 108,
114, 130), — как эти места могут трактоваться рецензентами как оскорбительные для национального достоинства
немцев и этих народов. Особенно поражает, что так трактуются даже те места (с. 217, 160), где Гитлер сравнивается
со зверем.

Совершенно не обоснован также упрек одного из рецензентов, что переписка Эренбурга с зарубежными издателями, цитируемая составителем в предисловии, наводит
на мысль: «а почему не могут иметь сейчас аналогичной
„свободы“ те, кто тайком переправляет свои рукописи за
рубеж». Эренбург не только не посылал своих статей «тайком», он делал это дело, считавшееся тогда государственно
важным, через Совинформбюро, и ни давление, ни заигрывание зарубежных издателей (о чем и свидетельствует
цитируемая переписка) не могли заставить его отказаться
от весьма неприятного союзникам резкого разговора о затяжке второго фронта, от полемики с выступлениями, носившими антисоветский или примирительный по отношению к гитлеровцам характер.

Странным выглядит и другой упрек — за то, что Эренбург весной 1942 года выражал надежду, что лето 42-го
года сложится на фронте иначе, чем оно сложилось, — мы
все тогда жили верой в лучшее (не уверены даже, что это
надо как-то специально оговаривать), или за то, что он,
кстати не один он, поверил слухам о смерти Леона Блюма
в фашистском лагере (это надо оговорить или в предисловии, или в примечании), но это не может быть препятствием для публикации соответствующих статей.

Нам кажется, что деловая и вполне реальная программа
редакционной работы над рукописью содержится в отзывах Л. Кудреватых и прежде всего в подробнейшем отзыве
А. Дымшица, одного из крупнейших наших германистов,
человека, пользующегося большим авторитетом в ГДР и отлично знающего, какие в этом деле могут быть реальные
опасности, а какие мнимые. Большинство замечаний этих
рецензентов вполне разумны, и к ним следует прислушаться.

Для того чтобы успокоить других рецензентов, мы считаем возможным кое-где в рукописи заменить слово «немец»
или «немецкий» на «фашист», «гитлеровец» или «гитлеровский», «фашистский» и т. д. Тогда сразу же отпадает по меньшей мере 90 процентов их замечаний. Мы это вправе сделать.
Во-первых, подобная замена нигде не искажает и не меняет
смысла того, что писал Эренбург. Уверены, что сам Илья Григорьевич, если бы его об этом попросили, это бы сделал —
конечно, в рамках разумных, если бы от него не требовали
исправить «немецкие трупы» на «фашистские трупы» или
вообще слов «немец», «немецкий» не употреблять.

Как и все мы, писатели и читатели, Эренбург в ту пору
пользовался этими словами — «немцы», «фашисты», «гитлеровцы» — сплошь и рядом как синонимами. Об этом неопровержимо свидетельствует и рукопись — совершенно
очевидно, что большей частью выбор того или иного слова
диктуется соображениями исключительно вкусовыми или
стилистическими. Во-вторых, эти статьи Эренбурга на русском языке не появлялись — они известны только в переводах, которые делались у нас, в Советском Союзе, переводчиками Совинформбюро. Переводчики тоже всеми
этими словами пользовались как синонимами. И если бы
кому-нибудь пришла бы в голову мысль (в чем мы очень
сомневаемся) сличать статьи в сборнике на русском языке
с их переводами военного времени, то это не дало бы никакого «крамольного» результата, так как, повторяем, слова
эти всеми и в живой речи, и в газетах, и в литературе —
употреблялись как синонимы.

Комиссия по литературному наследию Эренбурга считает также минимальные редакционные коррективы закономерными и не противоречащими воле писателя. Она,
как это положено в таких случаях, примет соответствующее постановление и запротоколирует необходимые купюры и синонимические замены.

Теперь о повторах. Сами по себе они нас нисколько не
смущают — что за беда, что Эренбург дважды поминает
о взорванном Днепрогэсе и московских воробьях, дважды
обращается к истории французского писателя Дриё ля Рошеля или дважды цитирует письмо ленинградского мальчика. Читатель, который имеет представление, с каким
напряжением работал Эренбург в дни войны, удивится не
тому, что их так мало. Но можно — это вопрос не принципиальный — и убрать повторы, сделать купюры, оговорив
это в предисловии…

Предисловие Л. Лазарева «От составителя» нам кажется
дельным и хорошо аргументированным, оно верно объясняет и характер книги, и ее актуальное значение, — расширить и доработать его можно по справедливым замечаниям
А. Дымшица. Если издательство захочет, можно кроме этого предисловия снабдить книгу вступительным словом писателя, чье имя и творчество связано с войной, — в данном
случае именно писателя, а не военачальника, потому что
сборник Эренбурга состоит не из исторических очерков,
а из публицистических статей. Такого рода вступительное
слово мог бы написать А. Сурков, С. С. Смирнов или один
из нас, подписавших настоящее письмо-рецензию.

Может быть, некоторые имена и события, которые поминает Эренбург, следует, имея в виду молодого писателя, сопроводить примечаниями. Это вопрос тоже не принципиальный, и издательство вполне может решить его с составителем.

Надо подчеркнуть, что часть предлагаемых издательству материалов уже опубликована. К 25-летию Победы
«Вопросы литературы» (1970, № 5) напечатали подборку
(три с лишним печатных листа) статей Эренбурга из предлагаемого издательству сборника с предисловием, которое
представляет вариант того, что открывает сборник «Летопись мужества».

К 30-летию начала войны «Юность» (1971, № 6) тоже
напечатала подборку статей (свыше печатного листа)
с предисловием К. Симонова. Обе подборки с интересом
встречены читателями и уже получили международный
резонанс. Например, пражский еженедельник «Творба»
поместил статью Я. Секеры (от 26 сентября 1970 г.), в которой подчеркивается, что статьи Эренбурга, опубликованные через четверть века, не утратили таких качеств,
как политическая актуальность и острота, они и сегодня
наносят мощный удар по буржуазным фальсификаторам
истории Второй мировой войны.

В заключение этого отзыва мы хотим процитировать
слова, которые один из нас написал, а другой напечатал
в журнале «Юность» и которые выражают нашу общую
оценку предложенной издательству рукописи: «Собранные
все вместе, эти статьи, написанные им для зарубежной печати, составят замечательный том, которым по праву будет
гордиться наша русская советская публицистика как своего
рода писательским подвигом, совершенным в годы войны».

Б. Полевой, секретарь Правления СП СССР,
зампредседателя Комиссии по литнаследству И. Г. Эренбурга
К. Симонов, секретарь Правления СП СССР

[Без даты]

Книга прозы «Коньяк „Ширван“» проходит по опасной грани — между
реальной жизнью и вымыслом, между историей и частным человеком,
между любовью и политикой. Но все главное в этой жизни одновременно и самое опасное. Поэтому проза Александра Архангельского, герои
которой лицом к лицу сталкиваются с грозным историческим процессом, захватывает и не отпускает. В рассказе «Ближняя дача» мелькает тень умершего Сталина, на страницы лирической повести «1962»,
построенной как разговор с сыном-подростком, ложатся отблески
Карибского кризиса, персонажи повести «Коньяк „Ширван“» попадают
в Карабах за несколько недель до начала конфликта и застают исчезающий рай, который может обернуться адом.

Москва бульварного кольца была неприбранной столицей коммуналок, облезлым остовом исчезнувшей роскошной жизни. Москва хулиганов Таганки спорила с Москвой
индустриальных зон, где шалили без финок и фикс, но со
свистящими нунчаками и свинцовыми кастетами, которые
напоминали сросшиеся перстни. Там, за горизонтом, начинался бесконечный край хрущевок и девятиэтажек, блочное
царство спальных районов: Черемушки, Беляево, чуть позже Теплый Стан.

И были мы. Матвеевка. Ни город ни деревня. Возле станции — темные избы, просевшие и мрачные; грязный сортир
во дворе, ржавая колонка на обочине, бабки, повязавшие
платки по самые глаза, и запах загаженной, тлеющей жизни. По другую сторону путей — случайные пятиэтажки;
ощущение, что строить начали, а заселить забыли. Два или
три универсама, где пахнет оттаявшей треской и размякшим минтаем, но зато из прозрачного конуса наливают томатный сок, на прилавке стоит стакан с бесплатной солью
и мокрой алюминиевой ложкой, а в жестяных гильзах пенят
молочный коктейль. Но при этом в бесконечно длинном перелеске можно собирать грибы. В нем пахнет пыльной электричкой, прелой листвой; мужчинки ласкают увесистых
женщин, жарят на костре сосиски и разливают из бидонов
пиво. Если мужчинки довольны, то могут предложить пивка
в немытой майонезной банке, если злы — держись подальше; ко мне однажды подошли такие трое, дыхнули кислым,
посмотрели сверху вниз: ну как тебе, жиденок, нравится
у нас? Сердце провалилось вниз; я трусливо ответил, что
нравится, и они меня не стали трогать.

Сейчас бы я вписал тот эпизод в большую историческую рамку, вспомнил бы борьбу с космополитами, которую Сталин задумал в Матвеевке, на своей Ближней Даче,
но в детстве имелись дела поважнее. Положить на рельсы
украденный у мамы пятачок, залечь в кусты, переждать
проносящийся поезд и отыскать раскатанную биту, горячую, как только что отлитый свинец. Или порыться в мокром шлаке бывшей свалки, найти двадцарик, оттереть его
и купить в продуктовом две булки по восемь копеек, одну
с маком, а другую с повидлом, еще останется на два стакана
газировки в красном автомате, один с сиропом, а второй, уж
ладно, без.

На балконах кукарекали петухи, за металлическими гаражами, крашеными салатовой краской, можно было встретить тетку в вечном пуховом платке и с замызганными козами на собачьих поводках; козы презрительно мекали. Вдоль
железки были вырыты глухие погреба; обитые жестью тяжелые дверцы затворены амбарными замками. В погребах
хранили капусту с проросшей картошкой — и то и другое
крали в соседнем совхозе, когда-то носившем имя Сталина.
Возле помоек всегда догорали костры, и коленки у любого
мальчика были прожжены насквозь. А внизу, в овражной
сырости, валялись могильные плиты — следы аминьевского
кладбища; старые кривые буквы были непонятны и поэтому веяли тайной.

Но главное было не здесь; главное начиналось на излете
Веерной, где городское шоссе обрывалось и тропинка вела
под откос, вдоль островерхого высокого забора, бесконечного, как двуручная пила. Поверх забора шла колючая проволока, она проржавела насквозь и где-то уже порвалась,
а где-то сбилась в колтуны; некоторые доски сгнили, и через щели видно было заросшую, заброшенную территорию.
Что там, за этим забором, меня не слишком волновало —
вплоть до четвертого класса. Очередная охраняемая зона.
Кем охраняемая, зачем и почему — какая разница? Что-то
там такое, краем уха, я слышал про вождя народов и его последнее пристанище в Матвеевке, но никакого интереса не
испытывал. Тем более, что в темной глубине раздавались
утробные гавки, а я особой храбростью не отличался. Мне
нравилось книжки читать, а бороться с большими собаками — нет.

Поэтому я шел все дальше, дальше, к милой сердцу речке-вонючке, она же Сетунь; там процарапывался через густой
кустарник, проползал сквозь ржавый ельник, и через полчаса выныривал возле Поклонной горы. Перебегал, рискуя
жизнью, Минское шоссе — и снова терялся в лесу. Имя Поклонной горы должно было рождать ассоциации с Наполеоном и Кутузовым, но как никого из нас не волновало имя
Сталина, так поверх сознания скользили и слова учителей
про Бонапарта, понапрасну ждавшего ключи от города: вот,
дети, в каком замечательном месте мы с вами живем. Какая
там Поклонная гора? Мир вокруг был размечен иначе. Не
кровавой историей, а вольной природой.

А чтобы понять, какая то была природа — в самом сгустке Москвы, в четверти часа езды от Ленинских гор! — достаточно узнать, что фильм про Дерсу Узала, легендарного
таежного проводника, снимался именно в Матвеевке. Представьте себе: чуть вперед — и уже Триумфальная арка, а немного назад — и пошла череда мосфильмовских посольств.
А тут — непролазные заросли. С непристойной силой прут
боровики и подосиновки; палая листва гниет так сладко,
так опасно; боярышник усыпан круглыми крепкими ягодами, зеленоватые орехи пахнут медом, ты один на целом белом свете, сам себе Дерсу и Узала.

Возвращаться домой никогда не хотелось. Еще немного,
еще полчаса… Одну из таких бесконечных прогулок я затянул до сумерек. И вдруг скорей почувствовал, чем осознал,
что поменялось время года. Из дому я выходил в разгар роскошной алой осени, а теперь наступила зима. Дунул ветер,
небо раскорячилось, встряхнулось — по-собачьи, бурно,
и на незавершившуюся осень вывалился первый снег. Он
падал ровно и отвесно. Фонари на трассе стали синими, автобусы включили оранжевые фары, и что-то военное проявилось в ландшафте.

Я поспешил домой, пока не развезло дорогу. Cтановилось
скользко, снег таял, ноги мокли. Пришлось тащиться в обход, вдоль шоссе. Добрел кое-как до гигантской больницы,
грозной именуемой аббревиатурой ЦКБ — в ней лечили
партийных начальников, прошмыгнул мимо официального въезда на Ближнюю Дачу, один в один складские ворота,
и понял, что дальше тащиться — нет сил. А, была не была,
и я свернул — на скользкую тропинку вдоль забора.

Она появилась внезапно. Бесшумно проскользнула через выбитую доску. Как в замедленном черно-белом кино.
И встала поперек дороги.

Топорщится мокрая шерсть. Глаза почти прозрачные,
зрачки как долька, узкие, смотрит ровно, не мигая. Ты уже
во всем признался или нет? Подумай.

Я замер как вкопанный. И она в ответ не шевелилась. Надежно расставила лапы, тяжело уперлась в землю; страшная
хозяйка этих мест, немецкая овчарка с Ближней Дачи.

Темнело, снег таял и стекал за шиворот; нужно было что-то предпринять. Но что? Будучи мальчиком робким, я на
всякий случай отступил — тихо-тихо, спокойно-спокойно,
усыпим бдительность, а там, глядишь, и отползем на трассу.
Овчарка убежденно рыкнула: стоять! И я бы охотно смирился, но в глубине закрытой территории на рык отозвались армейским лаем несколько других овчарок. И стало ясно, что
терять-то нечего. Либо эта пропустит, либо другие порвут.

Я резко наклонился, сделал вид, что поднимаю камень,
замахнулся. Овчарка глухо заворчала. Не опуская руку, я
шагнул вперед. Ворчание перешло в утробный рокот. Следующий шаг. Она открыла пасть, вывалила страшный язык, от
которого пошел тяжелый пар, и присела, готовясь к атаке.
Третий шаг — она не прыгнула! Отвела глаза, по-детски заскулила, и, огрызаясь, отползла к забору; нырнула в черную
дыру, исчезла.

На ватных ногах я добрался в тот вечер до дому. Что-то со
мной приключилось, из сознания выбило пробку, стало интересно, важно, до дрожи: что же там было, за этим забором?
Почему там никто не живет? Кто такой этот загадочный Сталин? И, даже чаю не попив, чтобы согреться, я полез в черную трехтомную энциклопедию, стоявшую на бабушкиной
полке. Сел в продавленное кресло и подряд, не пропуская ни
абзаца, от начала до конца прочел огромную статью.

Статья восхваляла вождя, описывала путь героя, клеймила врагов-отщепенцев, была скучна как смерть, ничего про
Сталина не объяснила. Недовольный, я перелистнул страницу и попал на огромную вклейку: портрет усталого мудреца, крест-накрест перечеркнутый учительским карандашом.
Жирно, злобно; даже покарябана бумага. Странно. В нашем
доме никогда о Сталине не говорили; вообще избегали политики. Не было ничего, не знаем, тссс. Ну тссс так тссс, какая
разница… Оказывается, страсти тут кипели, только до меня
не доносились… Я окликнул бабушку и маму: а чего это вы
Сталина? Карандашом? За что? Он плохой? И почувствовал,
что воздух загустел, как холодец; мама с бабушкой умолкли
и надулись, откровенно недовольные друг другом.

— Вырастешь — узнаешь.

И отобранный том был поставлен на полку.

Назавтра я снова спускался к вонючке вдоль щербатого забора. Было страшно. Вдруг опять появится овчарка?
Но при этом я сгорал от любопытства. А все-таки что там,
на Даче? Происходило что-то непонятное, меня, как металлическую стружку на магнит, напыляло на эту проклятую
дачу. Нельзя туда ходить. Нет сил сопротивляться. Порвут.
А, будь что будет. И я отодвинул повисшую доску.

Здесь было безжизненно, глухо. Осины почернели, высохшие заросли чертополоха перемешались с пижмой; передвигаться было тяжело — поваленные мертвые стволы
покрылись скользким мхом и струпьями наростов. Никаких
тебе расчищенных дорожек, никаких протоптанных тропинок. Холодная пустая тишина, поперек которой каркают вороны. И, что очень странно, никаких собак. После долгих
мучений я вышел к дому с тыльной стороны. Дом был деревянный, крашеный темно-зеленой краской: цвет сукна на
биллиардном столе. Аляповатый, несуразный: очень длинный, а при этом низкий, двухэтажный, с выпирающей пузом ротондой.

Из-за угла появился облезлый мужик в телогрее и высоких грязно-желтых валенках; в руках у мужика был эмалированный таз. Я отпрянул — спрятался за дерево. Но мужик
не глазел по сторонам, он был занят делом. Вывалил содержимое таза на снег, кисловато запахло крупой и тушенкой;
от кучи съестного пошел соблазнительный пар; мужик почмокал, посвистел, и в одну секунду на полянку перед несуразным домом набежали собаки. Виляя хвостами, переругиваясь, стаей! Им тоже было сейчас не до меня; их кормили,
и они так сладко, так жизнелюбиво жрали! А мужик стоял
и любовался на собачек.

Незачем испытывать судьбу; я немедленно ретировался.
Не буду врать, что думал про историю, про то, как вот отсюда, из пахнущей талым снегом и солдатской кашей матвеевской Дачи, мог управляться целый мир — и управлялся
ли он на самом деле отсюда? Конечно же, я думал только
про собачек. Что вот сейчас они покушают, пометят территорию, принюхаются, побегут за мной.

…Матвеевское разрасталось, разбухало; природной воли
становилось меньше, домов и жителей — наоборот; овраг
между Матвеевкой и Ломоносовским проспектом превратился в дорогой район, белые дома — как сахарные головы.
В лесу перестали попадаться могильные плиты, Поклонную
гору постригли под ноль… Только огороженная дача с аляповатым домом, перестроенным в несколько приемов, стоит как стояла. Говорят, что ее обиходили, расчистили упавшие стволы, прорыли дорожки, залили асфальтом.

А еще говорят, что собачки там бродят по-прежнему; я не
знаю, проверять не рисковал.

Роман Елены Скульской «Мраморный лебедь», прошедший в финал «Русского Букера» и отмеченный премией журнала «Звезда» за 2014 год, сплетён из множества сюжетных нитей. Послевоенное детство, карикатурно-мрачный Тартуский филфак, дружба с Довлатовым, сюрреалистические события, собственная трактовка великих произведений литературы — из этого складывается портрет эпохи и одновременно портрет писателя, чья жизнь неизбежно строится по законам его творчества.

В кухне, за трубой, облепленной жиром мушиного глянца, живут тараканы. Если плеснуть хорошенько водой на
трубу, они выбегают и рассыпаются по всей стене — одни —
как семечки, другие — как сгнившие ядрышки орехов. Делать это запрещено и позорно, поэтому, когда мы это делаем,
то испытываем с Милкой — моей шестилетней ровесницей-соседкой — то же чувство, какое испытали раз, подведенные к окну полуподвала, где в низине нашего деревянного
дома с зажженным светом, выходящим на холодную изморозь двора, пьяный человек, плохо расстегнувшись, падал
в постель на жену. Ждали детей, но их долго не было, и мы
забыли.

В соседнем доме жила с матерью наша общая подруга
Валя и считалась бедной. Моя мама устраивала для всего двора новогодние елки. Эти детские елки сохранились
в нашей семье до самой смерти отца; с шарадами, масками
и призами, призами за все, а мать Вали однажды истратила целую простыню, чтобы сшить дочери тапки к костюму
«снежинки» — ее рукам плохо давалась радостная работа.
В тот вечер мы с Милкой не впустили Валю к себе в дом. Мы
тянули ручку к себе, упираясь тапками от своих снежинок
в стены. Ручки у дверей были — из белого металла. Сплошь
покрытые шерстью снежинок, влипших намертво, а все-таки нежно, одной серединкой, сберегши бахрому. Ухватывали кожу крапивным льдом, и было известно: так вот лизнешь ручку, и примерзнет язык. Хоть десять лет простоишь,
хоть до самой весны. Валя царапала лед и кусала дверное
стекло, чтобы мы могли увидеть ее лицо в проталине. Ее
тапки примерзли к крыльцу, она вышла из них и пошла домой, где у нее с матерью было две ложки — как раз на двоих — их никогда не мыли, а только облизывали.

Никогда потом та дверь не открывала мне лазейку,
а только мучила и била память. И сколько бы раз за жизнь
я ни рассказывала об этом отцу, он мне никогда не верил.
Может быть, это и было неправдой.

Может быть, из-за Вали я разлюбила ёлки…

Перед самыми главными праздниками — Новым годом
и днем рождения — мама начинала мне объяснять, почему
на сей раз я не получу ни одного подарка. Мне припоминались все мои неудачи, все проступки, они расцвечивались
постыдными подробностями.

Тут же мама рассказывала, как во время войны, в эвакуации, она клеила и раскрашивала самодельные игрушки для
моей сестры, а вот мне совершенно незаслуженно достаются яркие стеклянные шары и самые настоящие мандарины,
о которых моя сестра не могла и мечтать в детстве.

А мама в эвакуации в Киргизии ходила ночью за десять
километров разгружать машины с капустой. За разгрузку
грузовой машины давали один небольшой вилок, и мама
несла его в свою каморку, где ее ждала не только моя маленькая сестра (она почти всегда лежала от голода, не могла
ходить), но и две мои бабки. Маме было двадцать пять лет,
она ждала папу с фронта и должна была выстоять.

Я знала, что виновата перед сестрой за свое послевоенное рождение в деревянном двухэтажном барачном доме,
построенном пленными немцами с аккуратной, как штопка,
тоской по фатерлянду. Я могла греться у печки и есть хлеб,
и мама устраивала новогодние елки для всего двора.

Между рамами окон прокладывали для тепла на зиму вату, у всех моих подружек она была украшена специальными
блестками, но мама считала это мещанством, и наша вата
была просто серой и блеклой, как моя совесть, которую мама не забывала будить каждый день.

А еще перед праздниками вспоминали внеочередные,
некалендарные подарки: игрушки, куклу Таню, альбом для
рисования, книжку Бианки, летние коричневые сандалии.
Было совершенно ясно, что все подарки давно и с избытком
получены и назавтра, в день праздника, я должна буду радоваться за тех, кто заслужил подарки куда больше, чем я.

Вечером я засыпала от горя, нарыдавшись до хрипа, до
той степени отчаяния, которую знают только дети, не умеющие цепляться за жизнь.

А утром возле моей кровати стоял стул, которого не было
вечером, а на стуле высилась невероятная гора подарков, завернутых в красивейшую бумагу и перевязанных блестящими ленточками. Подарки были не только на стуле: на гвозде,
на плечиках, висело надо мной новое платье. Предстояло
развязывать, перебирать, открывать коробочки…

Наверное, маме казалось, что, настрадавшись вечером, я
буду утром особенно счастлива, но я рыдала еще горше, чем
перед сном. Я не верю в счастье, которое обрушивается на
тебя; для меня это — как обрушение дома, и ты остаешься
навсегда под обломками.

Мой внук посмеивается над нашими разговорами с дочкой: мы задолго выдаем друг другу тайну подарков и мирно
засыпаем перед праздниками, не страшась их.

Мне было пять лет. Было жарко. Мы сидели на кухне. На
отце была майка. Под кожей ходили круглые красивые мускулы. (О, по-настоящему об этом хождении, об его истоках, можно узнать, только положив руку на спину хорошей
лошади. Как вздрогнет, как потечет в одну сторону кожа,
как волны мускулов пойдут в другую, как натянутся жилы,
и так поймешь все слои до дна.)

На ужин была каша, склизкая и пережеванная, ее вид
всегда вызывал у меня недомогание.

Я не ела, болтала ногами под столом и выкрикивала на
разные лады:

— Мяса! Хочу мяса!

Вдруг отец поставил локоть на край стола, в ладони у него оказался чистый и с длинным лезвием нож, которым в доме резали хлеб. Обтянув мускулы совсем тонкой и загорелой кожей, он сказал мне, глядя вбок, на свою руку:

— Отрежь мяса.

Так споткнулось мое детство, осеклось навсегда.

Мы часто оставались с папой одни зимой дома: мама
уходила на фанерно-мебельный комбинат, папа писал рассказ, я лежала с компрессом на горле и температурой (специально стучала тупым концом градусника о косточку,
ртуть поднималась). Поработав, папа заходил меня проведать и читал стихи. С тех пор, с пяти лет, я помню «Медного всадника», «Клеопатру» Блока, «Волны» Пастернака.
Я успокаивалась и привыкала к жизни от этих звуков, только очень боялась, что папа, опомнившись, начнет читать
мне детские сказки.

Папа до сих пор мне снится. Мы встречаемся с ним в одном и том же переулке у табачного киоска. Он бродит там
безо всякого дела. На нем тот же костюм со смешанным запахом нафталина и валидола. В кармане пиджака у него мы
забыли монетку. Он не знает, что я бросила курить, и бережет монетку на случай, если мне не хватит на сигареты.

Тогда я вышибаю ногой двери операционной, чего совершенно не следует делать, поскольку двери свободны: придерживаясь скобами одной половинки за стену, второй они танцуют, они приплясывают даже, шлепая хорошеньких медсестер
по ванильным попкам, готовым растаять, как мороженое в тревожных руках; о, эти двери — как в ковбойских салунах старых американских фильмов, почти что смытых с пленок памяти, рассыпавшихся в прах школьными гербариями на заднем
дворе, куда их несет мама, чтобы выбросить при переезде на
новую квартиру, а ты бежишь следом и умоляешь не делать
этого, а она все равно бросает в костер и отряхивает руки от
спор растений, а к вечеру зола холодеет, и ты идешь к грузовику с откинутой крышкой; тогда я вышибаю двери операционной и вижу то, что и вчера, и позавчера, и всегда.
Кипит кастрюлька, поднимая ввысь мясной запах супа. Хирург достает кусочки и ест осторожно, нарезая мелко. Смотрит усталым взглядом перед собой.

На операционном столе лежит человек и плачет не от
боли; боли он уже не чувствует, он уже настолько внутри этой
самой боли, что привык к ней, как к разреженному воздуху,
когда поднимаешься все выше и выше в гору, сам не понимая,
для чего это делаешь, но рвешься вверх, будто выныриваешь
из воды, разрывая легкие для вдоха, который не вытянешь
потом из войлочного, ворсистого облака, там кислорода нет,
одна влага. Он плачет, а не кричит, — значит, не от боли; из
его бедра вырезан большой кусок плоти и, надо думать, именно он кипит сейчас в кастрюльке.

— Как вам не стыдно?! — кричу я, выбив ногой двери и потрясая кулаками над бритой головой хирурга.

Хирург отвлекается от усталых своих мыслей, поднимает
на меня глаза: они внимательны, как пчелы, севшие на цветок,
втягивают будущую сладость хоботком зрачка. Он смотрит на
меня, и вдруг я вижу — нет, я не могла ошибиться — ясно
вижу промельк сначала смущения, а потом и раскаяния в его
карих глазах с мохнатыми лапками ресниц.

Он вскакивает, и, все еще держа в руках тарелку с мясом, спешит к операционному столу, наклоняется к страдальцу, шепчет
ему ласково, пересохшими от волнения губами:

— Поешь немножко. Попробуй. Хотя бы кусочек.

Смиренный постриг деревьев. Ровная скоба крон. Они не
смеют думать о мирском — о листьях. Нимбом стоит над ними
голубое небо, и нестерпимо сияние длани Господней, осеняющей самолет.

Завелась у него в сердце кровь, зевала, жмурилась, собиралась в сгустки, потом с узелками, с ненужным этим скарбом
протискивалась по сосудам, как по плацкартным переполненным вагонам. Он стоял у окна вагона и видел самолет.

Самолет летел в небе, расправив руки. Он висел, замерев,
возле мягкого облака пыли. Плыли мимо облатки, простите
меня, родные, а кагора не было в небе, не купили.

Рыбы ели кашу из манны небесной; объедались, запихивали в себя плавниками; и горел фонарь, прогревая зевы, чтобы
путнику не ошибиться случайно. Заходи в это маленькое алое
логово, заплывай на своей ненадежной пироге, отбивайся
веслом от Всевышнего, лежа на дрогах и кричи ему: «Трогай!
Ну что же ты, трогай!».

Он говорил сбивчиво, прощаясь:

— В моем детстве между оконными рамами прокладывали на зиму вату; ее украшали бусинками, звездочками, разноцветными кружочками из бумаги. Ты сейчас поймешь. Это как
пластмассовые шары на подставках — в них, если их тряхнуть, идет снег, и сказочная девочка в шубке стоит на ледяном
пригорке. Да и вертепы на рождественских ярмарках напоминают мне сразу о той оконной вате, разложенной для тепла,
чтобы ветер не проникал в щели деревянного дома, но звездочки и бусинки не могли скрыть своего происхождения — от
тайной веры в чудо.

Моя мама была страшной, непримиримой противницей
украшений на оконной вате, она считала такие украшения
тревожными пережитками, и наша вата лежала, съеживаясь
и поджимаясь, а бусинки я видел в домах у своих подружек.

Нет ничего счастливее зимних детских тайн под бархатной скатертью, с бахромой, заплетенной косичками, и старушечьими космами над столом бабушкиной сестрицы, приехавшей в гости с райскими яблочками, с вареньем из айвы,
с яйцами, сваренными вкрутую до синевы и не съеденными
в долгой плацкартной преисподней в одном исподнем…

И ты помни.

В сборник «Синдром подсолнуха» журналиста и писателя Ольги Кучкиной вошли два произведения. Между этими текстами — разница в двадцать два года, и сквозь маленькие любовные истории просвечивает большое время. «Прочтение» публикует отрывок из повести 2014 года «Красное небо».

Конец лета и начало осени — тогда был тот же любимый
нами сезон.

У него заболел живот. На даче. В ту пору она еще не сгорела. Мы легли в нашей любимой деревянной спальне на
нашу любимую деревянную кровать, включили наши любимые плетеные лампы, чтобы почитать, но ему не читалось,
не лежалось, он ворочался, укладывался так и сяк, я спросила, в чем дело, почему он крутится, он сказал: да что-то живот болит. Он не из жалобщиков. И боль переносит стойко.
И все на нем заживает как на собаке. Собака была рядом,
лежала, как обычно, между нами, прижавшись к нему, он
прижался к ней, вроде ему стало полегче, и он уснул.

Первым, кто строил и построил эту дачу, был мой папа.
Вторым, кто отремонтировал ее, приведя в божеский порядок после безжалостного упадка, был мой второй муж. Третьим, кто ее перестроил, обшив желтым сливочным деревом, соорудив привлекательное мансардное пространство,
библиотеку, финскую баню и введя целый ряд прелестных
новшеств, включая плетеную мебель, был он, мой третий
муж. Я полюбила дачу неземной любовью. Раньше я любила
так только людей. Некоторых. Очень малое число. Один из
них убеждал меня: надо жить страстями. Я и без того жила
ими, натворив немало дел. Сегодня, обогащенная душевным и житейским опытом, утверждаю: надо уметь сдерживать страсти. Так человечнее.

Моя сдержанная страсть перекинулась на доски пола, на
большие окна с занавесками, напоминавшими рыбацкие
сети, на два камина, которые по своим чертежам и своими
руками сложил он, мой третий, архитектор-строитель по
первой специальности. В ареал страсти оказались включены сосны и березы, яблони и сливы, рябина и малина, опята
и боровички, а также будущий пруд, который уже выкопали
и наполнили водой, но она все уходила, и муж все соображал,
как остановить утечку и, кажется, сообразил, и мы мечтали
о карпах и карасях, которых непременно заведем, не этой
осенью, так следующей. Завтрашний день виделся нам столь
же прекрасным, как сегодняшний, куда сначала еле слышно,
а затем все настойчивее стучалось и достучалось прекрасное
вчера и такое же позавчера. В реальности было всякое. В том
числе непереносимое. Следовало быть чуточку умнее, чтобы
догадаться, что и сегодняшний, и завтрашний день чреваты
тем же. Малые и большие неприятности аккуратно заступали на дежурство по некоему им одним ведомому распорядку.
Но сегодня, когда я вспоминаю те летние, зимние, осенние
и весенние утра, дни и вечера, я упорно вижу исключительно
счастливый тренд, и почему так, мне неведомо.

Почитав немного, я уснула и, должно быть, спала крепко,
во всяком случае, первую половину ночи, потому что вдруг
проснулась во второй половине и сразу увидела, что он не
спит, а мучается.

Он почти никогда не болел. И если иной раз заболевал, я
впадала в панику. Виду не подавала, но все внутри и снаружи покрывалось липкой пленкой страха.

Конец ночи я провела без сна, прислушиваясь к его дыханию и вздрагивая всякий раз, когда он со стоном менял
положение, в каком то ли спал, то ли дремал.

Ночью озарило, смешно сказать, открытие: почему, накапливая за жизнь всяческое знание и понимание, мудрец
к старости признается, что ничего не знает, а то и более того,
не понимает. В детстве все ясно. С каждым детским вопросом почему и с каждым взрослым ответом потому ясность
возрастает. Ты, в общем и целом, справляешься с фактурой,
которую тебе преподносит мир. Когда не справляешься —
страдаешь, но приобретенное через страдание, приученное, прирученное, одомашненное как-то укладывается в общую картину мира. Мировоззрение меняется, потому что
нарастает объем событий, которые становятся тебе известны. Нормально. Ненормально, когда прибавляются изменения, а твой угол зрения не меняется, застыв как каменный. Тогда ты либо непробиваемый догматик, либо идиот.
Так или иначе, наступает момент, когда объем поступивших
и продолжающих поступать знаний плющит стареющую
особь. Крутишь головой, отряхиваешься, как крутит головой и отряхивается животное, выбираясь из непривычной
водной среды на привычную земную почву, отфыркиваясь,
так что брызги летят во все стороны, и путаешься в том, как
увязываются разные среды, и что они означают, и вообще
зачем и как все это устроено. Гоголевский Поприщин сошел
с ума, читая одни только газеты. А доведись ему уставиться в наш телевизор! Новости: наводнение в Японии, унесшее тысячи жизней; эпидемия чумы в Гаити, унесшая тысячи жизней; торнадо в Луизиане, унесшее тысячи жизней;
конфликт в Сирии, такое аккуратное слово для обозначения
полыхающей два года гражданской войны, унесшей тысячи жизней; катастрофа самолета в Сибири, унесшая десятки
жизней; поджог в уральском городке или в кубанской станице, где сгорает заживо двадцать полубезумных стариков или
семья в двенадцать человек; убийство двух приемных детей
многодетной матерью в Самаре; президент, по первой специальности детский доктор, съедающий каждое утро по ребенку; православный священник, раскатывающий пьяным
на майбахе, давит на автобусной остановке кучу только что
рожденных младенцев… Я съехала с катушек? Или все съехали с катушек? Что правда, а что фейк? Цифры и факты мешаются. И психологический взрыв: как такое возможно?!

Возможно и не такое. После одного, второго, третьего
взрыва — догорающая оплавленная субстанция. Прах. Бесчувственность. Мякина. Каноническая достоевская слезинка ребенка больше не катит. Катила ли она в иные времена — другой вопрос.

На каком расстоянии должно происходить бедствие, чтобы оно задело вас, спрашивал тот же Достоевский, а вслед за
ним Карякин. Я спрошу: телевизор приближает или удаляет
бедствие? Я спрошу: для чего все, если тысячи явившихся
для чего-то в этот мир людей бессмысленно и бесследно уходят в топку истории? Уходят трагически, но так, что мы не
успеваем осознать это как трагедию.

Не знаю.

Не понимаю.

А если непонимание, мякина, прах — персонально мои?

Достоевский обращался к юной племяннице: кстати, получаете ли вы какие-нибудь газеты, читайте ради Бога, нынче
нельзя иначе, не для моды, а для того, что видимая связь всех
дел, общих и частных, становится все сильнее и явственнее.

Достоевский — гений.

Набоков, однако, считал чертой посредственности ту жадность, с какой ее носитель набрасывается на газеты, поглощая
текущую информацию, вместо того чтобы читать книги.

Набоков — тоже гений.

В чем разница? Во временах? Или в подходах? Гений
ищет и находит связи всех дел; посредственность, глотая без
разбора сенсацию за сенсацией, набивает мозг как желудок,
который не переваривает пищи. Текущая информация в сегодняшних газетах, в телевизоре, в facebook’е, ЖЖ, вконтакте — дает в результате запор массового сознания. Порча,
гниение, зловоние расходятся кругами, захватывая в свои
орбиты все новые колонии организмов.

Муж перевернулся на другой бок и не проснулся. Во сне
он как ребенок.

Тогда он так же перевернулся на другой бок и проснулся.

— Ты поспал немного?

— Часа два.

— Плохо?

— Да, что-то неважно.

— Если бы у тебя не вырезали аппендицит, можно было
бы грешить на него.

— Причем тут аппендицит!

— А что?

— А почем я знаю.

— Давай поставим градусник.

— Зачем?

— Мне кажется, у тебя температура.

— Если температура, то что?

— Если температура, поедем в Москву.

— И что будем делать в Москве?

— Не знаю. Там решим. Нельзя же оставаться здесь с такой болью.

Температура — тридцать восемь и девять десятых.

Начинался шестой час утра.

За свой дебютный роман «Бывший сын» Саша Филипенко год назад получил «Русскую премию». С первой попытки — диплом первой степени в номинации «Крупная проза». Лиричная история взаимоотношений бабушки и впавшего в кому внука, которая разворачивалась на протяжении десяти лет на фоне социально-политических изменений в Беларуси, высоко подняла планку читательских ожиданий от новых книг автора. В «Замыслах» не остается и следа от знакомого стиля, сюжета, персонажа.

Нас человек пятнадцать. Что-то около того. Точно знают
только в бухгалтерии. Кто-то все время приходит, кто-то уходит,
много молодых парней. В общем-то нас и не принято выделять.
Выпуск за выпуском мы погребены в братской могиле титров, но
костяк, костяк все же описать возможно — костяк — это мы:
Капитан, Туловище, Флюгер, Саша и Бесполезный. Отдел спецпроектов. Лучшие сценаристы страны. Наш рабочий день начинается в одиннадцать утра. С понедельника по среду мы читаем
газеты, отбираем новости и накидываем шутки. Во второй половине четверга приезжают ведущие. Вместе мы проходимся по
темам еще раз. В полдень пятницы, в телецентре, записывается
информационно-развлекательная программа, которую вся страна смотрит в прямом эфире в субботу.

Каждое утро, заварив кофе, мы разваливаемся на глубоких
диванах и, закурив (кто-то просто сигареты), начинаем работу. Впрочем, это вранье. В понедельник и вторник мы играем
в гольф, одну за другой проходя каждую комнату — работать мы
начинаем в среду — раньше нет никакого смысла.

— Берем новость про Данию?

— А что там за новость?

— К берегам Дании прибило партию кокаина весом в сто килограммов…

— Новость смешная уже сама по себе — это плохо, но сделайте мне коротышку! — короткую новость требует Нино, наш
продюсер.

— Я предлагаю так сказать: «К берегам Дании прибило партию кокаина весом в сто килограммов. Эта партия настолько понравилась датчанам, что уже на следующий день выиграла выборы в местный парламент…»

Вот собственно и все. В этом и заключается наша работа.
Нам платят за то, что мы производим шутки. С одиннадцати утра
до шести вечера. «Ведущий 1: Папа Римский Бенедикт XVI встретился с Александром Лукашенко. Ведущий 2: Все папы римские
на протяжении почти двух тысяч лет стремились к этому, а повезло только Бенедикту XVI… именно он встретился с Богом».
Производим, пожалуй, самое правильное слово.

Кто-то может хорошо шутить раз в жизни, кто-то раз в месяц — мы делаем это с завидным постоянством — точь-в-точь
депутаты Государственной думы.

За конечный результат отвечает Нино. Это она всегда говорит: «Сделайте мне то-то!». При этом совсем не важно, что
это будет: реприза или кофе. Маленькая грузинская женщина,
когда-то она и сама приносила кофе генеральному директору,
но за десять лет отменного виляния хвостом достигла многого. Флюгер любит шутить, что вероятно, однажды, Нино спасла
шефу жизнь — других логических объяснений, почему старушка занимает свое место, — нет.

Нино обожает интриги. Сталкивать людей ее особый дар.
Однажды Нино решила, что ведущие отбились от рук и с ними
совершенно невозможно работать. Чтобы припугнуть их, нам,
сценаристам, был дан приказ: «В атмосфере глубочайшей секретности собрать на кастинг других медийных ребят». При этом
настоящие ведущие ни в коем случае не должны были узнать об
этом кастинге. Для нас это оказалось довольно мучительным заданием, потому что в отличие от Нино у нас с ребятами было
полное взаимопонимание. И все же мы набрали новых парней.
Ими оказались: Слепаков, Воля, Давид и еще пара ребят из этой
сферы. Они даже не знали, зачем их зовут. Собрав претендентов в кружок, Нино сняла завесу тайны. Парни, надо сказать,
охренели. Но сесть за общий стол и поразгонять новости отказываться не стали. Все это даже было снято на камеру, чтобы
показать шефу. При этом Семен сказал, что как друг Гарика не
сможет держать в секрете произошедшее. Нино ответила: «Конечно, расскажи ему, если хочешь». Через два часа по дороге
домой, в машине, я слушал по «Серебряному дождю», как Миша
Козырев, ведя репортаж с какой-то премии, интервьюировал
одного из ведущих: «Вы знаете, что сегодня состоялся кастинг
новых ведущих в „Прожекторпэрисхилтон“? Чем не устроили
старые ведущие?».

Через неделю по инициативе Вани в Останкино произошла встреча ведущих, авторов и Нино. Ведущие несли какую-то чушь про то, что они в постоянном напряжении за столом
и, в условиях необходимости постоянно импровизировать, их
выбивают из колеи постоянные стоны Нино. Нино в ответ несла не меньшую херню про то, что ее достали истории с Гариком, который только с пятого раза делает то, что она просит.
Ни слова по теме. Мы молчали. И вот, в конце встречи, кто-то
из ведущих наконец произнес: «И вообще, вся эта ситуация
с кастингом нас жутко оскорбила. Теперь мы не знаем, как сотрудничать с авторами, которые за нашей спиной организовали это предательство». На этом месте мы все охренели. Но еще
больше мы охренели через мгновенье, когда Нино с улыбкой
ответила: «А! Ну, это ваши мужские дела. Думаю, как-нибудь
разберетесь».

Все шутки, которые попадают в эфир, утверждает только она.
Фокус-группы — изобретения для слабаков. Есть Нино, и только
она решает, что смешно, а что нет.

Шутку про Данию сочинил Флюгер. Флюгер очень сильный автор, но за ним необходимо следить — он любит втюхивать одну и ту же репризу по несколько раз. Нет, конечно,
мы все этим грешим, но Флюгер делает это исключительно нагло. Именно он умудрился продать одну и ту же шутку четырем
разным командам клуба веселых и находчивых. В 1986 году
она звучала так: «Я вчера видел, как парижанин кормил с руки
белку. — Но как ты определил, что это был парижанин? — 
Я что, по-твоему, не могу отличить парижанина от белки?». Не
самая сильная шутка, однако команды ее очень любили. Спустя
четыре года шутка звучала так: «Я вчера видел, как австриец
кормил с руки лося». Ну и так далее. У Флюгера есть еще одно
сомнительное достижение. Оно, кстати, тоже связано с клубом
веселых и находчивых. В начале двухтысячных годов, в финале, он писал сразу двум командам. Судьи поднимали таблички, команды волновались, а Флюгер был единственным человеком, который еще до начала игры знал, что в любом случае
победит.

— В правительстве поставили вопрос об эффективности Гидрометцентра…

— Как? Неужели кто-то заметил, что они постоянно ошибаются?

— В какую сторону будем крутить?

— Может, попробуем дать им советы? Как сделать прогнозы
более точными?

— Да, давайте…Что мы можем посоветовать синоптикам?

— Пусть «Евроньюс» включают и смотрят: что им еще нужно?

— Пускай оттащат свой главный градусник от батареи — там
же горячо!

— Да! Точно! И пускай они его хотя бы на улицу вынесут!

— Нужно, чтобы они нашли подмышку земли…

— Да, и вставили его туда.

— Или лучше пусть в задницу Земли. В Америке же так делают?

— В задницу земли — это хорошая идея! Тем более что все
мы знаем, где она находится, правда, Капитан?

— Ребята, Челябинск попрошу не трогать! А совет дам: нужно
смотреть на белочек. Если белочка свое дерьмо обратно в дупло
загребает — значит, зима будет холодной.

Мы не расписываем всю программу. Нет. Мы слышали, как
один из гостей наших посиделок утверждал, будто у ведущих написано каждое слово, будто они вовсе не импровизируют, но
это не так. Наше дело — возвести фундамент. Построить маяки. Семь-восемь страниц добротных шутех и бугагаш. Нам нужно создать задел — остальное сделают парни, которые шутят
не хуже нас. Шутку важно не только написать, но и правильно
продать. Зрители никогда не полюбят ни Флюгера, ни Капитана,
зрители всегда будут любить парней за столом.

— Чемпионат России по футболу перейдет на систему осень —
весна…

— То есть теперь мы будем играть зимой?

— Да…

— Кто берет эту новость?

— Давайте мы втроем.

— Подумайте, быть может, пошутить про плюсы и минусы
этой затеи?

— А чего тут думать? Минус один — минус сорок!

Иногда ведущие считают нужным намекнуть, что написанные
нами репризы могли бы быть покрепче. В такие моменты мы напоминаем им о кладбище замыслов, о тысяче шуток, что погибли во время монтажа из-за того, что один из них все перепутал,
не вовремя вставил реплику, переставил слова местами или неверно закончил фразу интонационно. В общем, наша мануфактурка работает довольно слаженно. Во всяком случае, зрители
и телеакадемики (в числе которых с недавнего времени состоят
Капитан и Флюгер) нас любят. Наша полка уже заставлена этими странными Орфеями без яиц.

— Еще одну коротышку можем сделать! В добивку к спорту.
Закончился чемпионат мира по тяжелой атлетике.

— И?

— Что и? Неужели ты не понимаешь?! Трагедией! Трагедией закончился чемпионат мира по тяжелой атлетике в закрытых
и плохо проветриваемых помещениях…

— Баян!

— Какой баян?! Я только что эту шутку придумал!

— Масики, — вмешивается Нино, — программы, скорее
всего, не будет. Только что прошло срочное сообщение в новостях — кораблекрушение, куча жертв.

— Будет национальный траур?

— Скорее всего, да.

— Берем эту тему?

— Давайте! Утопленники — это всегда смешно! Ваня сможет
песню в конце спеть: «Эй, моряк, ты слишком долго плавал…
мне — тебя — уже не опознать…»

— Флюгер!

— А что Флюгер? Смешно же…

Роман «Свечка» писателя и кинодраматурга Валерия Залотухи создавался в течение двенадцати лет. Произведение заслужило высокую оценку Андрея Битова, Дмитрия Быкова, издателя Бориса Пастернака, литературного критика Андрея Немзера. Главный герой книги — ветеринарный врач, московский интеллигент, образцовый сын, муж и отец — случайно зашел в храм и поставил свечку. Просто так. «И полетела его жизнь кувырком, да столь стремительно и жестоко, будто кто пальцем ткнул: а ну-ка испытаем вот этого, глянем, чего стоит он и его ценности». Объемный двухтомный роман рассказывает о несправедливости наших судеб, о русском менталитете, о прекрасной и окаянной эпохе и вере в высшую любовь вопреки всему.

Вот тебе и ничего! Не ничего, а всё! Всё!!! Всё ясно. «Казачок-то засланный оказался». Откуда эта фраза? Из «Неуловимых
мстителей»? Какая все-таки чушь держится в твоей голове!
Именно чушь там и держится, а хорошее, дельное — нет. Как
говорила Алискина первая учительница: «В одно ухо влетает,
в другое вылетает». (Забавно, что и моя первая учительница
так же говорила. Ее звали Елена Степановна.) А Алискину?
Не помню… Странно…— А чего странного, это же Алискина первая учительница. — А мою первую учительницу звали Елена Степановна. А мою первую «наседку» зовут Иван.
А фамилия у него Визиров. То есть я не знаю, как его зовут
и какая у него фамилия, он так подписывается — ИВАН ВИЗИРОВ. Визир — это, по-моему, видоискатель или прицел,
или что-то вроде этого… А есть еще визирь — персидский
министр. А заседание у них называется — диван. Они, значит, на диване, а ты, идиот, на нарах. А он спит. Сном праведника. Сном младенца. Правда, храп у него не младенческий. Кстати, сколько ему лет? Сорок, но выглядит на шестьдесят… Или шестьдесят, но выглядит на сорок… Храп
мерзавца! А может, в еду что-нибудь подсыпали? Я ведь ел,
наворачивал с аппетитом, а он не притронулся. Хотя тушеная
капуста была вполне приличная, не хуже той, что Женька готовит, даже, пожалуй, лучше, я вообще люблю тушеную капусту: вкусно, недорого и полезно. А что, могли подсыпать!
Ты помнишь, какая усталость вдруг навалилась? А он сидел,
как огурчик, и всё задавал свои вопросики, задавал…

Он: Ваш друг просил вас приехать в какое-то определенное время?

Нет, он сформулировал вопрос не так. Он сформулировал вопрос точнее, то есть подлее, если бы он сформулировал вопрос так, я бы, конечно, подвох почувствовал…— «Почувствовал…» Ты бы почувствовал! Да ты лох! Ты льстишь
себе, когда идиотом себя называешь, ты хуже идиота, ты —
лох! Лох, вот ты кто!

Я: Гера сказал: «Приезжай немедленно».

Он: И вы бросили все и поехали?

Я: Да. Он же мой друг.

Он: А на метро вы могли поехать?

Я: Мог! На метро мне было даже удобнее. Да и вожу я
плохо, боюсь…

Он: Почему же вы не поехали на метро?

Я: Так я же говорю, Гере был срочно нужен «эсэр».

Он: А как же его «Ягуар»?

Я: А он сломался.

Он: Новый «Ягуар» сломался?

Я: Да. Гера сказал…

Он: А он не мог приехать на такси и…

И все его вопросы были такими — скользкими, обтекаемыми, подлыми! Он загнал тебя в угол, а ты, вот что самое
ужасное, ты не пытался из этого угла вырваться! Я уже не
слышал его вопросов, смотрел на него, видел его еще, правда, как в тумане, но практически уже не слышал. Подобное
со мной случается, правда, очень редко и всегда в экстремальных ситуациях: словно твой скелет, костяк, основание,
на котором все держится, вынимают — и ты начинаешь валиться, валиться… Спустя какое-то время я проснулся; со
мной всегда так бывает — засыпаю, а спустя какое-то время
просыпаюсь, думаю о чем-нибудь, о том, как прошел день,
о том, что предстоит сделать завтра, и снова засыпаю…
Я проснулся, открыл глаза, увидел, что он пишет, сидит за
столиком и пишет, и снова заснул, только успел подумать,
что интеллигентный человек — он и в тюрьме интеллигентный человек. (Нет, не случайно я, все-таки, подумал,
когда в камеру вошел, что он «оперу» пишет. В шутку, но
не случайно!) «Наседка» цыпленочка высидела… Впрочем,
это во времена солженицынского сидения они так назывались, сейчас, наверное, иначе, все течет… «Наседка» не
«наседка» — суть от этого не меняется! А суть заключается
в том, что, когда ты проснулся во второй раз, он уже не писал, а спал. А проснулся ты от того, что услышал:

— Адмирал!

Властно и громко — нельзя было не проснуться: «Адмирал!»

Я подскочил на кровати, или нарах, не знаю, как уж они
тут у них называются. Сердце колотилось. Потом оно немного
успокоилось, и я стал соображать. Это, конечно, подсознание,
подкорка мозга, где идет работа даже тогда, когда человек
спит. Так было у Ломоносова, то есть, конечно, у Менделеева:
ба-бах ночью — и периодическая система… Менделеева…
(Я, конечно, упрощаю, но суть от этого не меняется.) — Ага,
у Менделеева периодическая система, а у тебя — адмирал… — 
Ну что ж, каждому свое… То есть, как я понимаю, пока я спал,
мой мозг отыскал в закромах памяти еще одно слово на АД,
и тут же кто-то там в мозгу это слово озвучил. Хорошо, адмирал так адмирал, хотя и с опозданием, но, как говорится, и на
том спасибо, и я с удовольствием вытянулся на жестком моем
ложе, я вообще люблю спать на жестком, а Женька, наоборот,
на мягком — привезла из Тамбова перину своей бабушки, —
я понимаю, у Женьки ностальгия по детству, ничего ей не говорю, но я совершенно на этой перине не высыпаюсь, прямо задыхаюсь там, и чешется все, так вот, я с удовольствием
вытянулся на жестком моем ложе и вспомнил почему-то, как
этой весной встретился с адмиралом… Был чудный вечер, я
брел по родному Тверскому, с легкой грустью глядя на дом,
в котором мы с мамой когда-то жили, на два наших окна на
третьем этаже… Я случайно, по вызову, оказался в центре —
в Трехпрудном ощенилась фоксиха, брел, отдыхая, наслаждаясь весной и думая рассеянно о том о сем, как это обычно
весной бывает, и вдруг — навстречу мне идет адмирал со своей женой-адмиральшей. (Или, может, контр-адмирал с женой, ха-ха, контр-адмиральшей; никогда, наверное, не узнаю
разницы между адмиралом и контр-адмиралом: спросить не
у кого, а вопрос не тот, чтобы специально его выяснять.) Я
взглянул на него и подумал: «А что если он — тот самый капитан какого-то ранга, который однажды в детстве котлетами
меня кормил?» Узнать, конечно, было невозможно: тот был
черноволосый, а этот совершенно седой, но сколько лет прошло? А стать та же, и кортик, и якоря, и награды… (Это произошло напротив МХАТа, женского разумеется, он был для
меня слева, а справа, опять же — для меня, был этот пошловатый памятник Сергею Есенину, который появился там неведомо когда и неизвестно, почему. Эх, если бы нашему Юрию
Михайловичу побольше художественного вкуса и поменьше
друзей вроде этого ужасного Церетели!) Я, видимо, так глазел на адмирала, пытаясь понять: не наш ли с мамой это бывший сосед, что он не мог этого не заметить… Он посмотрел
на меня, улыбнулся и зычно, по-командирски объявил:

— Отличный денек!

От неожиданности я растерялся, но тут же нашелся и ответил — видимо, вспомнилось мое армейское прошлое.

— Так точно!

А что, я ответил по уставу, и товарищу адмиралу (или
контр-адмиралу) наверняка понравилось. И мы пошли дальше: они — в сторону Тверской, а я — в сторону Никитских
ворот. На скамейке под фонарем сидела женщина, бомжиха,
худощавая, смуглая, в черном суконном пальто и с ленточками в волосах, сделанными из полосок сукна, оторванных от
рукавов того же пальто. Даже не так бомжиха, как дурочка —
если судить по ленточкам и выражению ее лица. С ней была
собачка, беспородная, маленькая, черненькая, с такой же,
как у хозяйки, ленточкой на шее. Собачка смирно сидела у
женщины на коленях, и та гладила ее по головке и задумчиво
смотрела куда-то вдаль. Туда же смотрела и собачка. Им было
хорошо, это было очевидно, всем в тот день было хорошо!
У памятника Тимирязеву я остановился и присел на скамейку — не по причине усталости, а чтобы полюбоваться одним
из самых любимых моих в Москве памятников (несмотря на
его конструктивный недостаток, который для меня вовсе не
недостаток, скорее, скульптурная особенность, придающая
фигуре борца и мыслителя редкую мужественность и одновременно трогательность и незащищенность). Я люблю памятник Тимирязеву с раннего детства, два строгих и емких
слова на его постаменте стали одними из первых прочитанных в моей жизни слов: «Борцу и мыслителю». Мы проходили
мимо с мамой, а я только-только научился читать и, прочтя
эти слова, подумал: «Мыслить я уже умею, осталось научиться
бороться», но о той, отчасти забавной особенности памятника узнал, уже будучи взрослым — от Геры, именно он указал
мне на нее, почему-то сравнив при этом Тимирязева с Дерновым^*. «Ты не находишь, что так они похожи?» — меланхолично поинтересовался мой друг, отхлебывая из бутылки
пиво. «Не нахожу», — ответил я, испытывая чувство горечи
и обиды за один из самых любимых моих в Москве памятников, хотя на первом месте конечно же памятник Пушкину.
Отличный денек продолжался, я сидел на скамейке, смотрел
на гранитного Тимирязева, думая о том о сем, как это обычно весной бывает, вспоминая с улыбкой, как шли мы с мамой мимо, мама куда-то торопилась, тащила меня за руку,
а я едва за ней поспевал, складывая на ходу буквы в слова;
как спустя много лет на этой же самой скамейке пили с Герой
бутылочное «Московское», потому что «Жигулевское» кончилось, — дело происходило в стране двух сортов пива (и «вечно зеленых помидоров» — Жванецкий), и Гера безуспешно
попытался сравнить Тимирязева с Дерновым; вспомнил, как
неожиданно встретился с ним на Садовом кольце в дни второго путча, и тут же, решив не думать о плохом, вспомнил,
что забыл, какой сегодня день — тысяча дней до двухтысячного года, ДДД, но ход моих мыслей прервали устроившиеся
по соседству сборщики стеклотары, их было двое, и они делили между собой собранные на бульваре бутылки — сначала
мирно, под мелодичное «звень-звень», потом стали спорить,
ругаться, угрожать друг дружке, и вдруг один вскочил и… — 
тут уже мне ничего не оставалось, как вмешаться, точнее не
вмешаться, а сделать замечание, правда, очень строгое, которое мгновенно возымело действие, и в результате этих и других последующих событий спустя какое-то время, довольно
неожиданно для себя, я оказался в храме, в котором Пушкин
венчался, и совершенно неожиданно для себя поставил там
свечку… (А я ему еще про свечку! В простодушном, так сказать, смысле, тьфу!) Но дело не в этом… А дело в том, что…
Дело в том, что, лежа на жестком бутырском ложе, я вдруг понял, что в тот день, когда в Трехпрудном переулке ощенилась
фоксиха (вспомнил, как ее зовут — Луша), когда адмирал или
контр-адмирал объявил: «Отличный денек!» и когда я поставил в церкви, в которой Пушкин венчался, свечку, — это был
день пятое апреля… Сего года… Я даже не знаю, почему я это
понял, просто понял — и всё… Но если это так, подумал я,
то тот день я помню в деталях и подробностях, имея множество свидетелей: это и счастливые хозяева фоксихи, и адмирал с женой, и дурочка с собачкой, и многие-многие другие, я
всех их могу назвать, если не по именам и фамилиям, то описать портретно. (За исключением сборщиков стеклотары, конечно, где же их теперь найти?) А все дело в том, что то был…
тысячный день до двухтысячного года, то есть, я хочу сказать,
в тот день до начала двухтысячного года оставалась ровно тысяча дней. Это я услышал утром по «Эху Москвы», когда поил
Женьку с ложечки горячим кофе, в передаче «Ну и денек», я,
кстати, очень ее люблю — познавательная, и исторический
материал живо подается, и вот ведущий передачи (правда,
не помню, кто это был) объявил вдруг: «До двухтысячного
года осталась тысяча дней!» У меня рука дернулась, Женька обожглась и что-то сказала. А я подумал: «Может, как-то
этот день отметить?» Нет, про ДДД я тогда не подумал, а если
и подумал, то тут же забыл, но потом, когда в центре оказался, на улице Горького, то есть, конечно же, на Тверской, рядом с магазином «Trinity Motors» и увидел на доме напротив
(где магазин «Наташа») наверху, на крыше световую рекламу, на которой было написано: «До 2000 года осталась 1000
дней», — увидел и подумал, точно подумал про ДДД. Тут надо
еще отступить назад и вспомнить, что раньше у нас с Алиской была игра, которую мы называли ДДД. Алиске было
тогда десять лет, да, десять, точно, десять как раз в тот день
и исполнилось, мы отметили ее день рождения, гости разошлись — одноклассники и соседские ребята, и мы остались
вдвоем… Женька уехала к подруге, она не выносит детских
сборищ, от крика и мельтешения у нее болит голова; я Женьку понимаю, голова действительно может разболеться, но
ведь кому-то из взрослых надо находиться поблизости, а то
они все что угодно могут устроить, от пожара до потопа, да
и интересно, познавательно, они ведь очень непосредственные и формулируют иногда так неожиданно, что просто диву
даешься! Раньше во многих печатных изданиях были специальные рубрики и на радио передача: «Говорят дети», а сейчас почему-то нет, жаль… Я даже, помню, однажды посылал
на радио одно Алискино изречение, года три ей было или четыре, когда она подошла ко мне, грустная такая, и говорит:
«А в этом году грибов не будет». Я очень удивился, почему,
Алисуш, спрашиваю. А она отвечает: «Потому что год лесокосный. Лес будут косить». А год был как раз високосный, она
слышала, но по-своему поняла, по-детски. Високосный — лесокосный, надо же такое придумать! По радио, правда, не передали, жаль… Но тогда она маленькая была, а тут уже десять
лет стукнуло; мы остались вдвоем за столом, заставленным
бутылками из-под всех этих фант и пепси-кол, с кусками недоеденного торта на тарелках, и ты вдруг посмотрела на меня
грустно-грустно, серьезно-серьезно и спросила:

— Папа, а зачем мы живем?

(До одиннадцати лет включительно наши отношения
с Алиской я не могу назвать иначе, как замечательными, это
была даже не любовь отца к дочери и соответственно дочери
к отцу, это была дружба, самая настоящая дружба, которую
никогда ничто не омрачало, если не считать маленького казуса, случившегося однажды на дневном сеансе в кинотеатре
«Ашхабад», да я и не считаю, я давно и благополучно о нем
забыл, а Алиска и вовсе не помнит, она еще совсем маленькая была, — да, до одиннадцати включительно, до двенадцати даже, до того самого момента, когда Алиска перестала
выходить в кухню, когда по телевизору начинают выдавать
и заворачивать, и стал выходить я. Что ж, девочка превращается в девушку, теперь ее лучший друг — Женька, женщина,
мать, это понятно и объяснимо, и я ничуть об этом не жалею, хотя, конечно, немного жаль.) Так вот:

— Папа, а зачем мы живем?

Я не просто растерялся, я испугался. Ничего себе вопросик! А надо было что-то отвечать. И не просто отговориться,
отболтаться, отшутиться, а отвечать серьезно и точно. Потому что вопрос был задан серьезно! Это же на всю жизнь!
Ведь как я сейчас скажу, так она и будет дальше жить. В ту
минуту в моей голове пронеслись все формулировки смысла жизни, которые там за всю мою жизнь скопились: от эпикурейцев до Николая Островского. И я вдруг понял: горю,
пропадаю! Сам себе этот вопрос я никогда не задавал и ответа на него не искал: живу и живу, а дочка смотрит, и глаза у нее такие грустные и такие не по-детски серьезные,
и вдруг как-то само собой сформулировалось, и я сказал:

— Мы живем для того, чтобы не делать зла.

Алиска подумала и спросила:

— Никогда и никому?

Я сказал:

— Никогда и никому.

Это я сказал, уже приободрясь, потому что видел, что
грусть в ее глазах сменяется радостью, но это была уже не та
безмятежная детская радость, не пресловутое счастливое детство («счастливое детство» — был такой штамп в нашей советской жизни — в газетах, на телевидении, везде: «счастливое
детство», и больше ничего, «у матросов нет вопросов» — дуболомство какое-то, нет, не такая радость была в тот момент
в Алискиных глазах, это была… осмысленная радость. Вот
именно — осмысленная!) Она улыбнулась и спросила:

— А что делать?

(В том смысле, что если не делать зла, то что тогда делать?) Но тут уж было легко! Тут уж было просто! Я засмеялся и сказал:

— Добро!

И Алиска засмеялась, залилась прямо-таки звонким колокольчиком: оказывается, так все в жизни просто! Но самое интересное началось потом! На следующее утро Алиска подходит ко мне и говорит:

— ДБЗ!

(А у нас была еще такая игра — в аббревиатуры: один
аббревиатуру называет, а другой ее разгадывает. Началось
все с того, что Алиска спросила однажды, что значит СССР?
Я расшифровал, ей страшно понравилось, так появилась эта
игра, мы так и говорили: «Давай поиграем в СССР». Алискины аббревиатуры всегда ставили меня в тупик. Ну, например — КПД. Вы думаете, коэффициент полезного действия?
Как бы не так! «Каша подгорела. Дрянь». КПД… Попробуй,
отгадай!) А тут, значит:

— ДБЗ!

Я напрягся, но Алиска сразу пришла на помощь:

— День без зла!

Я сразу все понял и стал объяснять ей, что зло нельзя
причинять никому на протяжении всей жизни, но она меня
перебила, резонно заметив, что на протяжении всей жизни
об этом можно и забыть, а в определенный, назначенный
нами же день мы точно будем об этом помнить. Пришлось
согласиться… Разговор наш произошел утром, а вечером мы
докладывали друг другу о прожитом дне. Но просто не делать зла оказалось недостаточным, и скоро ДБЗ превратился
в ДСД — День с добром, и, наконец, процесс поиска формы
эволюционировал в ДДД: День Добрых Дел. Утром мы их намечали, днем выполняли, вечером друг перед дружкой отчитывались. Это продолжалось у нас два года, потом Алиске
надоело, точнее, не надоело, просто она как бы выросла из
этой игры, и у нее стали появляться другие интересы: наряды, мальчики, вечеринки, хотя, мне кажется, еще рановато,
напрасно Женька это поощряет… Словом, ДДД из наших
с Алиской отношений исчезли, но я так привык к этой игре,
что некоторое время играл в нее один, а потом тоже забыл.

* Особенность данного памятника заключается в том, что при
определенном угле зрения он выглядит не вполне прилично. — Примеч. авт.