Метка: Коллекция рецензий

Сегодня ушел из жизни Даниил Гранин – писатель-фронтовик, автор художественных и документальных романов, общественный деятель. Он прожил почти столетие, и вместе с ним ушла целая эпоха. В память о выдающемся литераторе и человеке «Прочтение» публикует коллекцию рецензий на его произведения.

Николай Крыщук / Звезда

О прозе Даниила Гранина

В прозе Гранина, со дня написания которой прошло тридцать, сорок и пятьдесят, чувствуется, по выражению Пастернака, подхват времени. Дело не только в уровне цен, условиях быта, одежде, стилистике застолий и служебных отношений, но и в литературно-идеологической, эстетической конъюнктуре, которая в советских условиях являлась еще и конъюнктурой политической. Писатель должен был вписаться в одну из ее клеточек, тематических прежде всего. Паустовский и Юрий Казаков шли за певцов природы, Белов и Астафьев за деревенщиков, Юрий Трифонов отвечал за городскую гуманитарную интеллигенцию, Шукшин нес сермяжную, нервную, крестьянскую правду новоустроенного горожанина. И так далее. Все они вытарчивались из клеточек, потому и были востребованы читателем и в той же мере вызывали настороженность у властей.

Анна Рябчикова / Прочтение

• А. Адамович, Д. Гранин. Блокадная книга. — СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2013. — 544 с. 

Сорок лет назад истории нескольких сотен блокадников были перенесены на бумагу Алесем Адамовичем и Даниилом Граниным. Стереотипное представление о блокаде как о героической эпопее сопровождалось в то время массовым беспамятством, намеренным забвением цены победы, фальсификацией числа погибших горожан. Под флагом милосердия к душевным ранам советского народа об ужасах войны не говорили. Табу подверглась и история 29-ти месяцев невыносимых испытаний. Этот заговор молчания подспудно поддерживался властью с 1948 года, когда первые страницы были вшиты в «Ленинградское дело» — плод кощунственной ревности Кремля к славе города-мученика.

Александр Мелихов / Знамя

• Даниил Гранин. Мой лейтенант. — М.: ОЛМА Медиа Групп, 2012.

Книга Гранина настолько насыщена сильным и значительным материалом, что в ней почти невозможно выделить главное — пересказать пришлось бы все. И действующие лица в ней абсолютно живые и при этом настолько мощные, что хочется поспорить со словами Даниила Александровича, которые он произнес на презентации своей книги в Петербургском университете профсоюзов: в тех частях, в которых ему пришлось воевать, героев не было, войну выиграли солдаты, а не герои, — на мой штатский взгляд, героями были почти все, о ком он пишет. Да, они не совершали «штучных» подвигов, не бросались в одиночку под танк или на амбразуру, но они в совершенно нечеловеческих условиях, месяцами, а то и годами сохраняли решимость — мы, нынешние, можем взирать на них лишь с трепетным изумлением: богатыри, не мы…

Лазарь Лазарев / Знамя

• Даниил Гранин. Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М. — СПб.: Историческая иллюстрация, 2000. — 432 с.

Новая книга Гранина представляет собой сплав документальности и художественности — стоит сказать и о том, что в этом направлении он двигался давно, наверное, читатели вспомнят «Клавдию Вилор», «Зубра», «Блокадную книгу» (созданную в соавторстве с Алесем Адамовичем). Однако это не беллетризованный исторический очерк. Беллетристика присутствует в книге Гранина лишь в качестве обрамления и перебивок исторического повествования. Ей, беллетристике, поручено изображение современности. Все тут просто, вполне обыденно, ни скелетов в тайниках, ни призраков.

Ким Смирнов / Новая газета

• Даниил Гранин. Мой лейтенант. — М.: ОЛМА Медиа Групп, 2012.

На книжных прилавках появился новый роман Даниила Гранина «Мой лейтенант», достойный занять место в ряду самых честных и мудрых книг о войне — «В окопах Сталинграда», «Живые и мертвые», «Жизнь и судьба», «Прокляты и убиты». Но то, что сейчас пишу — не рецензия. Это дело профессиональных критиков, и первые рецензии в печати уже появляются. А у меня просто — как на душу легло — несколько личных воспоминаний, ума отнюдь не холодных, близких к сердцу, наблюдений и этого самого сердца горестных замет, что родились по прочтении новых гранинских страниц.

Василий Костырко / ЖЗ

• Даниил Гранин. Возвращение. Рассказ. — «Звезда». — 2017. — № 3.

Даниил Гранин едва ли не единственный из писателей-ветеранов, пишущих о войне до сих пор. В этом случае предельно ценны детали, отсылающие к опыту, которого ни у кого больше не осталось. Современные телеактрисы, которые с раздутыми от силикона губами в меру режиссерского или даже собственного понимания изображают перед камерами бесстрашных партизанок, это уже явно про что-то другое. Рассказ Даниила Гранина возвращает нас в одну из бесконечных блокадных зим. Неприметный техник-артиллерист, горожанин, в прошлом определенно штатский, о котором мало что известно, ну, кроме того, что он не годится для разведки, неожиданно берется захватить языка.

Фото на обложке статьи: Денис Несмеянов

В минувшую субботу в Петербурге вручили премию «Национальный бестселлер», лауреатом которой стала Анна Козлова за роман «F20». В новостях его поспешили коротко назвать «романом о шизофрении», проигнорировав определения «роман о подростках» и «роман о мире, в котором мы живем». Споры о книге могут продолжаться долго — у нее есть как яростные противники, так и непримиримые защитники. Журнал «Прочтение» собрал коллекцию рецензий и тех, и других.

Константин Мильчин / ТАСС

Женская литература в России пошла двумя путями. На одном полюсе откровенно развлекательные тексты в стилистике Донцовой, на другом — интеллигентская проза Улицкой и Рубиной. И где-то между ними прокладывает свой особый путь Анна Козлова, с правдой жизни, сексом, чередованиями депрессий и веселья.

Аполлинария Аврутина / Национальный бестселлер

Уже в середине романа становится очевидно, что название, созвучное диагнозу, обозначающему знаменитое душевное расстройство, вызвано не столько сюжетной необходимостью, сколько метким отношением автора к действительности, — если хотите, подростковым (или зрелым) протестом. И по тексту выходит, что знаменитой F20 страдают не чуткие девчонки-героини, отрытые жизни и любви, — F20 страдают все, кто их окружает — папа, мама, бабушка, папины любовницы, мамины друзья и все прочие персонажи. Если хотите, мы все.

Сергей Морозов / Национальный бестселлер

«F20» — книга о том, что никакой любви нет, что все это обман. Тарахульки, выделения, игра гормонов, форма доминирования мужчины над женщиной, рабовладение, наконец — вот что есть на самом деле. Любовь — дело одинокое. Единение, со-бытие невозможно. Возможна лишь радость за то, что где-то есть другой. То есть читателя напоследок решили развлечь современной версией «Крейцеровой сонаты».

Александр Кузьменков / Урал

Чувство меры изменяет Козловой поминутно, она один за другим плодит трэшевые штампы и, сама того не замечая, въезжает в откровенную пародию. Привет от бравого солдата Швейка: отец — алкоголик, мать — проститутка, бабушка отравилась фосфорными спичками, а дедушка облился керосином и сгорел… Кстати, у Гашека дело кончилось скверно: военврач, выслушав душераздирающую историю, отправил симулянта на гауптвахту, — но это так, к слову.

Владимир Панкратов / syg.ma

Но ценнее не то, какая тема затронута, а то, как это сделано. Как сон, который длится пару минут, а ощущений оставляет, будто всю ночь не спал, — вся эта книжка похожа на короткий шизоидный сеанс, проведенный целиком в одном ритме, без пауз и обрывов. Большие дозы простоватого, но действенного юмора и ехидного абсурда действуют неоднозначно: то ли спасают от того, чтобы самому не сойти с ума, то ли, наоборот, повышают уровень идиотизма.

Елена Макеенко / Горький

Здесь все так или иначе больны, смешны, нелепы, жалки, неприятны и виноваты, хотя на общем фоне одни все-таки оказываются лучше других. Однако в этой мизантропии, прямоте и злой иронии, над которой смеешься, а потом стыдливо спохватываешься (как можно!), звучат неожиданно нежная интонация и даже — опять-таки прямолинейная — сентиментальность. В конечном итоге все это — разговор о любви, которой убийственно не хватает людям, единственном лекарстве от «*******».

Источник фото: https://www.facebook.com/NatsbestAward/

Роман «Эта страна» не имел шансов остаться незамеченным. Четвертая книга Екатерины Чеботаревой, пишущей под псевдонимом Фигль-Мигль, запомнить который еще в 2010 году призывал Виктор Топоров, вышла совсем недавно, но уже успела войти в короткий список премии «Национальный бестселлер». Проект по воскрешению репрессированных в 1920–1930-е годы становится метафорой размышлений о природе власти, вирусе революционности и о русской истории. Мнения критиков о том, удачным ли оказалось воплощение любопытной идеи, — в коллекции рецензий «Прочтения».

Елена Макеенко / Горький

Фигль-Мигль пишет романы-ульи: компактные, населенные суетящимися персонажами и гудящие бесконечными разговорами. Собственно, разговоры и есть основная ткань любого текста писательницы. Действие, будь то опасные приключения в постапокалиптически-средневековом Петербурге или детективная история с участием кинокритика и говорящей собаки, легко отодвинуть за кулисы. А вот бесконечные дискуссии, словесные стычки и необязательную болтовню, которой персонажи заняты большую часть времени, никак невозможно.

Галина Юзефович / Meduza

Вообще роман Фигля-Мигля подобен перенасыщенному раствору: в нем очень, очень много всего — героев, типажей, мыслей, примет времени, отсылок к классике, шуток, зародышей историй, намеков, деталей и разговоров (особенно разговоров). Однако то, что в пересказе кажется занятным, на практике остается непроговоренным, недопридуманным, утомительным и ни для чего не нужным, ни с точки зрения сюжетной динамики, ни с точки зрения движения мысли. Сожгли коммуну анархистов — и что? Пропал у героини дедушка — ну и зачем он вообще был нужен, тот дедушка?

Алексей Колобродов / Национальный бестселлер

Фигль-Мигль понимает, что в одиночку такой сюжет ему не вытянуть. Дело даже не в порхающих цитатах (Пушкин, Высоцкий, Серебряный век etc.) и не в выворачивании наизнанку подпольных сознаний по известным образцам (Достоевский «Бесов», Горенштейн «Места» и т. д. — у Фигль-Мигля это не просто пугающий реализм, но в хоррор-концентрации, причем без мистики и трипов). Автор явно заворожен двумя произведениями — сходные мотивы, перекличка, а то и прямые параллели угадываются там и сям. Прежде всего, речь о романе Захара Прилепина «Обитель»; Соловки конца 20-х Прилепин назвал «последним аккордом Серебряного века». И явно имел в виду не только изящную словесность, а, скорее, природу СВ, афористично выраженную Александром Эткиндом: «Секты — Литература — Революция».

Кирилл Филатов / Прочтение

Как уже было сказано, «Эта страна» — узнаваемый Фигль-Мигль, но стремление к политическому высказыванию как бы разделило текст на две части. Искрометные шутки соседствуют с вымученными и натянутыми. А экскурсы в историю (некоторые из них сообщают об интереснейших перекличках литературной и политической жизни российского общества начала XX века) периодически превращаются в нудный пересказ Википедии или, и того хуже, в высокомерное разъяснение того, как правильно воспринимать те или иные факты прошлого.

Елена Васильева / Национальный бестселлер

Фиглю-Миглю удалось поспорить с известным высказыванием, согласно которому народ не имеет будущего, если не помнит своего прошлого. Оказывается, если народ, помнящий свое прошлое, столкнуть с его же будущим, это будущее ему не понравится. И если будущее народа столкнуть с его прошлым, выяснится, что народ знал какое-то другое прошлое. Так что от второго тома, помимо диалогов между героями, можно многого ожидать. Как минимум — в чью сторону разрешится спор про народ и знание истории. Что-то подсказывает: в 2018 году без этого ответа будет не справиться.

Владислав Толстов / Национальный бестселлер

А в итоге получается… кстати, а что получается, какой тут жанр? Сатира? Но там мало смешных ситуаций, юмор довольно тяжеловесный. Антиутопия? Фантастика? Скрытое политическое высказывание? Желание отрефлексировать какие-то личные травмы, связанные с советским прошлым? Я думаю, последнее, скорее всего. «Эта страна» — попытка разобраться с демонами коллективного сознания, с тридцать седьмым годом, со Сталиным (куда без него), вообще с символическим наследием советской эпохи.

Фото: Саша Самсонова, «Собака.ru»

Алексею Иванову, сколько ни пророчили, в 2016 году не удалось взять ни одной литературной премии. Тем не менее первая часть «Много званых» романа «Тобол» стала большим событием для книжного мира. Мнения критиков — в коллекции рецензий.

 

Анастасия Рогова / Прочтение
Всех лауреатов Большой книги, Букера и других премий знают по ленточкам на книгах с пометкой «Лауреат такой-то премии», Иванова — по киноэкранизации «Географ глобус пропил», по документальному циклу «Хребет России». Его романы «Золото бунта» и «Сердце Пармы» в свое время в буквальном смысле перевернули русскую фантастику, потому что Иванов изобрел собственный жанр: смесь реалистического исторического романа и фэнтези «меча и магии».

 

Вадим Нестеров / Горький
К писателю Алексею Иванову можно относиться как угодно, но факт остается фактом: мало кто лучше него сможет выписать нетривиальное и масштабное историческое полотно. Он действительно истово любит российскую региональную историю и много лет «копает» ее исключительно по потребности души.

 

Галина Юзефович / Meduza
Алексей Иванов, помимо прочих своих удивительных умений, способен превращать фрагменты подлинной истории в восхитительную и безумную фантасмагорию, обладающую свойством не просто заменять правду, но даже ее превосходить. Однако на сей раз он словно специально ограничивает, искусственно зауживает свой писательский диапазон, так что тем, кто (как и я) ожидал нового «Сердца пармы» или «Золота бунта», следует знать: нет, это вещь принципиально иная — настоящий, честный исторический роман-эпопея, без какой-либо литературной игры или второго дна. Все по правде и почти без вольностей — насколько это вообще возможно в художественной прозе. Много убедительных, ручной лепки героев, много (по правде сказать, очень много) сюжетных линий, большой полнокровный мир, как в каком-нибудь «Волчьем зале» Хилари Мантел — но и все, ни чудес, ни откровений.

 

Василий Владимирский / Санкт-Петербургские ведомости
«Тобол» рассказывает не о Сибири Ермака и хана Кучума, Ивана Москвитина и Семена Дежнева, Владимира Атласова и Ерофея Хабарова. Времена, когда казаки, купцы и прочие русские авантюристы сплавлялись по девственным рекам и закладывали в тайге первые города, остались в прошлом, сравнительно недавнем, но уже легендарном.

В новом романе Иванова действуют персонажи иного склада. Ушлый и изворотливый губернатор князь Гагарин, постепенно прогибающий под себя всю Сибирь. Владыка Филофей, креститель остяков и вогулов, сумевший остаться человеком там, где другой давно обратился бы в зверя. Ссыльный раскольник Авдоний, харизматичный проповедник, битый, ломаный, но на царской дыбе только укрепившийся в древнеотеческой вере. Зодчий-самородок Ремизов, глава большой семьи, заядлый спорщик и неисправимый мечтатель, до глубокой старости сохранивший детскую тягу к знанию. И десятки других: русские, шведы, китайцы, бухарцы, солдаты, воеводы, служилые, проданные за долги в холопство… Они уже не берут Сибирь с боем, а просто живут на этой земле — и не видят для себя другой судьбы.

 

Константин Мильчин / ИТАР-ТАСС
Ремезов — это сам Иванов, который так же видит всюду историю, который смотрит сквозь время. Смотрит на Тобольск и видит, как он строился. Смотрит на Обь и видит на ее берегах деревни остяков и лодки Ермака. И это ответ на вопрос, что делать, когда кругом все прогнило и все воруют. Нужно, как Ремезов, заниматься любимым делом. И тогда о тебе сохранится память, о тебе напишут триста лет спустя.

У «Тобола» множество отсылок к известным и неизвестным текстам. Пролог, в котором Петр ругает Меньшикова, отсылает к «Петру I» Алексея Толстого, а момент, в котором император предчувствует свою смерть, — к «Восковой персоне» Юрия Тынянова. Иванов будто бы просит помощи у классиков, прежде чем начать основное повествование. А в первой главе он просит помощи у самого себя, только молодого — он показывает героев, идущих в Сибирь по Чусовой, — реке, которой Иванов посвятил свои ранние романы «Сердце Пармы» и «Золото бунта».

 

Елена Васильева / Национальный бестселлер
Зато понятно другое — Иванов вышел на новый уровень. Для тех, кто знаком с «Сердцем Пармы» и «Золотом бунта», очевидно, что «Тобол» менее динамичен, зато более основателен. Он возвышается над ними, словно возмужавший старший брат. Каждое действие героев обусловлено исторически; место каждого персонажа задано в четкой схеме художественного мира; особенности времени и пространства дополнительно найдут отражение в готовящемся издании нехудожественных «Дебрей». Никогда еще Иванов так широко не замахивался на создание отдельной вселенной. Он мог основательно объяснять мировоззрение героя, как в «Блуде и МУДО»; мог составлять летопись целого города, как в «Ёбурге»; мог сооружать концепцию поколения, как в «Ненастье». А теперь сплетает вместе въедливость историка, как в предшествовавших «Тоболу» сагах о прошлом, и волю демиурга, как в повествованиях о современности.

 

Владислав Толстов / Национальный бестселлер
Я же хочу поблагодарить Алексея Иванова за «Тобол». И как читатель. И как сибиряк. Как читателю мне было интересно следить за перипетиями сюжета, переживать за героев, следить, как автор выстраивает сюжет, чтобы мне, читателю, не было скучно. «Тобол» — масштабное полотно, написанное человеком талантливым и влюбленным в предмет своего повествования. То, что Иванова прет от описания его героев — это чувствуется, просвечивает сквозь текст. С каким наслаждением он описывает в подробностях пушной торг, или ярмарку, или обучение рекрутов, или собрание «каролинов» — шведских военнопленных. «Тобол» я читал не отрываясь, жалея времени на сон и еду. С первой страницы, где Меншиков подсаживает на лошадь пьяного Петра, — и до конца.

О «Маленькой жизни» Ханьи Янагихары с момента выхода книги на русском языке сказано уже много, но все как-то порознь. Разумеется, были и публичные обсуждения, и многочисленные комментарии на тех или иных ресурсах. В любом случае читательское внимание сфокусировано на доверенном критике, приковано к излюбленному сайту. Что, если попробовать собрать все мнения не просто в одном месте, а — в одно время: представить себе разговор о романе в формате, если угодно, «круглого стола» или онлайн в каком-то чате?

 

И вот, значит, собрались

Николай Александров, литературный критик, обозреватель радиостанции «Эхо Москвы»;
Лиза Биргер, литературный критик, «Ъ-Weekend», «The New Times»;
Александра Борисенко, переводчик романа «Маленькая жизнь», N+1, «Горький»;
Полина Бояркина, литературный критик, журнал «Звезда»;
Анна Гулявцева, литературный критик, редактор сайта «Прочтение»;
Сергей Ефимов, журналист ИД «Комсомольская Правда»;
Анастасия Завозова, переводчик «Маленькой жизни», «Афиша-Daily», «Горький»;
Катя Казбек, писатель, квир-исследователь, «Афиша-Daily»;
Сергей Кумыш, литературный обозреватель Фонтанка.ru;
Настя Курганская, обозреватель The Village;
Константин Мильчин, литературный критик, ТАСС;
Андрей Мягков, рецензент сайта «Год литературы»;
Анна Наринская, литературный критик, «Ъ-Weekend»;
Алексей Поляринов, писатель, переводчик, автор сайта «Горький»;
Мария Смирнова, литературовед, «Ъ-Lifestyle»;
Галина Юзефович, литературный критик, книжный обозреватель в проекте «Meduza»;
Ханья Янагихара, автор романа «Маленькая жизнь» (интервью «Meduza»),

и говорят о романе «Маленькая жизнь»:

 

Анна Гулявцева: Это история об архитекторе Малкольме, полном неуверенности и жажды обретения собственного голоса, о художнике Джей-Би, эгоистичном в творческой самореализации, об актере Виллеме, ставящем дружбу превыше славы, и о юристе Джуде, который поначалу кажется на богемном фоне своих друзей до смешного прозаичным.

Галина Юзефович: Начинается как классическая история про юношескую дружбу на всю жизнь, эдакий современный парафраз вечного сюжета о мушкетерах, таких разных, но при этом таких неразлучных.

Мария Смирнова: История взросления поначалу маскируется под роман воспитания, а на деле оказывается скорее готическим триллером, где в роли мрачного дома со множеством потайных дверей выступает память главного героя.

Лиза Биргер: Это не совсем роман, а скорее арт-проект в словах, составленный из образов настолько чистых и сильных, что невозможно выбрать среди них главный. Источником вдохновения для писательницы стала ее собственная художественная коллекция.

Александра Борисенко: Для того, чтобы читать и понимать эту книгу, ничего дополнительного знать не надо.

Анастасия Завозова: В своей рецензии для New Yorker Элиф Батуман пишет о двойственности романа: с одной стороны, это лайфстайл-порно в духе «Секса в большом городе», с другой — роман о страдании и травме.

Катя Казбек: Редактор раздела «Книги» BuzzFeed Исаак Фицджералд называл книгу великим гей-романом.

Сергей Ефимов: Женщин в романе немного, все они второстепенны, а изначально автор даже хотела обойтись вообще без них.

Галина Юзефович: На протяжении первых ста страниц герои маются от безденежья, карьерной неопределенности, проблем с сексуальной идентичностью. После сотой страницы роман внезапно ускорится и начнет тугой петлей затягиваться вокруг двух по-настоящему главных героев — Виллема и Джуда, а если еще точнее — одного Джуда.

Полина Бояркина: Герой был назван в честь святого Иуды Фаддея, защитника безнадежных (о чем становится известно лишь к середине романа).

Константин Мильчин: Джуд, непонятно почему (первые 550 страниц) хромающий человек непонятного происхождения и одновременно талантливый юрист, раздражает тем, что, как Иов, страдает от всех возможных и невозможных болезней.

Анастасия Завозова: Так для тех, кто не читал роман, «Маленькая жизнь» превратилась в какую-то хардкорную версию «Оливера Твиста» — жил-был сирота, но лучше бы и не жил вовсе.

Константин Мильчин: Потому что его жизнь, описанная во всех подробностях, максимально реалистично, кажется одним большим преувеличением. Непонятно, человек ли это или маска, придуманная с самой гнусной целью: выжать из читателя побольше эмоций.

Катя Казбек: Матерый критик Кристиан Лоренцен заметил, что единственный не выглядящий стереотипом персонаж романа — это залюбленный бабьим царством своей семьи художник Джей-Би.

Николай Александров: Такое впечатление, что все герои не просто сделаны на один лад, но это просто один и тот же персонаж, и лишь писательские ремарки позволяют нам понять, что мы имеем дело с разными людьми. И они все отзывчивы, дружелюбны и обеспокоены болезненным состоянием главного героя.

Катя Казбек: Между тем Джуд прекрасен. Он — амальгамация заброшенных, изолированных детей из книг, которые мы все читали в детстве, от чахоточных девочек у Достоевского до замызганных крестьянских мальчишек у Чехова. Болезненность, безвредность, безродность, израненность, красота и совершенная неспособность видеть свою важность и ценность делает Джуда каким-то совсем бестелесным, трансцендентным и очень влекущим.

Анна Гулявцева: Он исполняет затертые до дыр американские мечты: машина, лофт в Сохо, дом у озера, вдали от цивилизации, безусловно, с панорамными окнами.

Галина Юзефович: Мы узнаем, что же у него с сексуальной ориентацией, почему он так плохо ходит, когда он выучился так прекрасно петь, играть на фортепиано, готовить и решать математические задачи, а еще почему он никогда не носит одежду с коротким рукавом, что хранит в пакете под раковиной и как коротает одинокие ночи. И каждое из этих открытий будет бить под дых — все сильнее и сильнее.

Сергей Кумыш: Для кого-то это книга о насилии, и оспаривать или осуждать эту точку зрения совершенно бессмысленно. Кто-то скажет, что это, возможно, первый в мировой литературе роман, где дружба — не вспомогательный сюжетный инструмент, а основной объект рассмотрения.

Полина Бояркина: Отношения с друзьями могут рассматриваться как способы преодоления травмы Джуда; дружба оказывается своего рода вспомогательным элементом, а не центральной темой.

Сергей Кумыш: Каждый смотрится в роман, как в зеркало, и непременно видит что-то свое.

Андрей Мягков: Провернуть такой трюк Янагихаре помогает свободная от обязательств композиция: застав друзей на экваторе третьего десятка, мы сопровождаем их куда-то в старость, а по пути погружаемся в детство, прыгаем в будущее и возвращаемся в относительное настоящее.

Алексей Поляринов: Такая композиция позволяет сделать историю не только очень динамичной, но и добавить в нее элемент тайны, квазидетективный сюжет — читатель сразу замечает белые пятна в биографии главного героя и начинает задавать вопросы: как Джуд получил свои травмы? и почему он увиливает от разговоров? Автор постоянно заостряет на этом внимание.

Константин Мильчин: И ровно в тот самый момент, когда ты начинаешь понимать, куда ты попал, следует пара внезапных флешбэков, чтобы читатель особенно не забывался. Про самые важные детали о героях автор сообщает нам максимально незаметно, внутри не особенно примечательных рассуждений.

Андрей Мягков: Какие-то вещи Янагихара сообщает без околичностей, прямым текстом, но за весь роман ни на страницу не теряет поразительный навык увязывать характер и его проявления в абсолютно естественные жесты, которым прямой текст не нужен — и это, конечно, высший пилотаж.

Катя Казбек: Иногда то, что делает Янагихара с местоимениями или наречиями, хочется расчеркать черной гелевой ручкой, а саму ее отправить на курсы по структуре сюжета и фильтровке клише.

Анастасия Завозова: У Янагихары очень прозрачный, очень ясный язык, и именно эту прозрачность и простоту передать было сложнее всего. Кроме того, сложность романа Янагихары в том, что у нее нет фигуры рассказчика. Она словно камера, которая все фиксирует, ничему не давая оценки.

Александра Борисенко: У Янагихары камера все время двигается, и когда мы видим мир глазами Виллема, она называет Виллема не по имени, а «он», а когда глазами Джей-Би, Джей-Би все время «он», а когда Джуда — Джуд все время «он».

Анна Гулявцева: Если в «Маленькой жизни» и есть что-то неправдоподобное, то явно не само насилие, а его распределение среди людских судеб.

Сергей Кумыш: Вы будете лишь смотреть на серию обрывочных картинок и в очередной раз убедитесь, что жизнь несправедлива. А значит и литература справедливой быть не должна.

Константин Мильчин: Непрерывно, на каждой странице, книга будет терзать непрерывным потоком невзгод, которые будут резать, ранить, проникать под кожу, заставлять так же страдать, заставлять мучиться от приближения следующей страницы, где все будет еще хуже.

Ханья Янагихара: Эта книга пытается создать настроение, которое становится темнее и безжалостнее по ходу дела, и это было необходимо.

Полина Бояркина: Автор использует некую универсальную матрицу описания эмоционального переживания, потому-то читатель и может отождествить себя с героем.

Анна Гулявцева: «Маленькая жизнь» ‒ роман нового времени. Оно новое по мироощущению: в нем нет традиционно четких границ между старостью, молодостью, мужским, женским, цветом кожи и глаз, сексуальными предпочтениями, гастрономическими пристрастиями, даже границы между странами здесь какие-то несущественные.

Анна Наринская: Это время души, где счет ведется на любови, ссоры, разочарования, трагедии и примирения. Герои не меняются, их чувства не притупляются, их фобии не меркнут. И в этом есть что-то очень точное про возраст — все той же души.

Лиза Биргер: Роман очень тщательно выверяет собственные внутренние часы и избегает любых конкретных примет времени.

Ханья Янагихара: Когда убираешь эти вещи из повествования, ты ставишь читателя в пределы очень маленького и очень конкретного мира — эмоционального мира героев. Читателю больше некуда деваться, нельзя ничего объяснить внешними событиями. Он не может сказать: «Ну герои так поступают, потому что дело происходит сразу после 9/11 и страна в шоке».

Анна Наринская: Вообще-то в том, как Ханья Янагихара устраивает свою книгу, есть много искусности (умно-человеческая интонация русского перевода дает это почувствовать).

Полина Бояркина: Ощущение тотального авторского контроля мешает воспринять роман как подлинно гениальное художественное произведение.

Николай Александров: Здесь — все плоско, картонно, сентиментально, многословно и до ужаса монотонно.

Лиза Биргер: Янагихара абсолютно антисентиментальна, в ее идеально сконструированной и безжалостной книге пот и кровь становятся таким же строительным материалом, как любовь и дружба. И к тому и к другому она по-своему равнодушна, это и страшно, это и цепляет.

Настя Курганская: Янагихара создает прецедент спокойного, недраматизированного разговора о самых страшных вещах и о прошлом, которое остается частью настоящего. Намеренным стиранием примет времени подчеркивает, что трагедия насилия — явление вневременное.

Алексей Поляринов: «Маленькая жизнь» и подобные ей книги очень нужны сейчас — они создают контекст, в рамках которого обсуждение больных и интимных вопросов может перейти на более цивилизованный уровень.

Александра Борисенко: Книга говорит о многих вещах, о которых наше общество говорить не умеет вообще. Янагихара говорит, что ей интересно было писать о мужчинах, потому что культура запрещает им выражать страх, стыд, отчаянье, навязывает им некий кодекс мужественности, который оборачивается неспособностью говорить об определенных вещах.

Ханья Янагихара: Мы приравниваем силу к стоицизму и, поступая так, лишаем мужчин возможности выражать полный спектр человеческих эмоций. А у этого, конечно, есть разрушительные последствия, и они касаются не только мужчин, но и женщин.

Константин Мильчин: «Маленькая жизнь» эксплуатирует чувства читателей, снимая с циников их защитный доспех.

Сергей Ефимов: В какой-то момент со стыдом констатируешь, что шмыгаешь носом.

Сергей Кумыш: Лично я рыдал — так сильно, что временами терял способность видеть.

 

Кадр на обложке статьи: сериал Girls

Сергей Лебедев

Герой романа «Авиатор» – человек в состоянии tabula rasa: очнувшись однажды на больничной койке, он понимает, что не знает про себя ровным счетом ничего – ни своего имени, ни кто он такой, ни где находится. В надежде восстановить историю своей жизни, он начинает записывать посетившие его воспоминания.

После оглушительного успеха «Лавра» судьба новой книги Евгения Водолазкина могла сложиться не так радужно: завышенные ожидания чаще всего не оправдываются. Тем не менее, книга с восторгом была принята читателями, о чем можно судить по рейтингам продаж и многочисленным отзывам. Она уже принесла автору II место премии «Большая книга» и вошла в короткий список премии «НОС». Критики тоже не остались равнодушными, и хотя их реакция не была однозначной, каждый из них, по-своему, пытался разгадать главную особенность романа.

Алексей Колобродов / Rara Avis 

«Авиатор», в основных позициях и картинах — ностальгически-комариная дачная идиллия, брат-чекист, «Преступление и наказание», в смысле, что второго без первого не бывает (идея о возмездии, верная и незатейливая) — очень похож на «Утомленных солнцем» Никиты Михалкова. Я не про сиквелы — сумасшедшее «Предстояние» и диковатую «Цитадель», а про первых «Утомленных солнцем» — мастеровитых, скучноватых, чуть пародийных, оскароносных.

Галина Юзефович / Meduza 

Помимо вопросов «преступления и наказания» (Достоевский — конечно, один из важнейших смысловых субстратов «Авиатора») Водолазкина волнует тема консервации, сохранения мира в слове — неслучайно его Платонов пытается фиксировать свою жизнь максимально подробно, во всех мельчайших частностях, чтобы еще раз продлить свое существование и на сей раз оставить вербальную «копию» себя своей еще не родившейся дочери. А уже в этот сюжет вкладывается тема искусства как такового — запечатлевает ли оно действительность или создает новую, и насколько в этой связи важно, кто именно пишет, например, о грозе или комарах — будут ли у разных людей грозы и комары различными или объединятся в некую единую, непротиворечивую общность?..

Майя Кучерская / Ведомости 

И все же даже ярко и разноцветно прописанное утверждение бесценности милых бытовых мелочей, необходимости воплотить их в слове и так сохранить для потомков – после открытий школы «Анналов», после почти полувекового изучения «истории повседневности», после прозы Михаила Шишкина, наконец (который о воскрешении плоти словом пишет постоянно), – прозвучит ново лишь для самых неискушенных читателей «Авиатора». Однако Евгений Водолазкин дарит своему герою еще одну, по-настоящему неожиданную мысль: Иннокентий ощущает себя в ответе даже за те годы, что пролежал без сознания.

Григорий Аросев / Новый мир

В мире Иннокентия Платонова, человека, сохранившего человеческое достоинство, этой теме (теме смерти – прим. «Прочтения») места не находится. Она — вне его внимания. Вне его памяти. Память человека нацелена на жизнь, а не на смерть. Возможно, подобное презрение и есть главная, хотя и слегка замаскированная мысль автора в «Авиаторе», и вслед за булгаковским Понтием Пилатом, читающим некий пергамент, нам следует повторить: «Смерти нет».

Андрей Рудалев / Свободная пресса 

Евгений Водолазкин в отличие от врача Гейгера не просто наблюдает за героем, привязывается к нему, а ставит над ним опыты. В этом смысле он даже ближе к академику Муровцеву, который в романе на соловецком острове Анзер проводил над людьми эксперименты и замораживал их.

Сами по себе персонажи Водолазкина односложны. Им не свойственна категория характера, да и тайну они из себя не представляют. По поводу характера, конечно же, можно сказать, что это следствие занятий медиевистикой, где такого понятия попросту не существовало. Но основная причина кроется в том, что сами герои книги не важны, они вторичны.

Анна Наринская / Коммерсант

Сглаженность, слаженность и, соответственно, несмелость делают «Авиатора» произведением клаустрофобическим, безветренным. Это даже удивительно — в произведении про шум времени (то есть даже буквально про него — «цоканье копыт ушло из жизни, а если взять моторы, то и они по-другому звучали») этого шума вообще нет. Герой «проспал» 70 лет с конца 20-х по конец 90-х, а мог бы проспать любые другие 70 лет. Это ничего б не изменило — ну кроме разве нескольких речевых оборотов.

Кирилл Филатов / Звезда 

Быт девяностых годов, их атмосферу так точно и остроумно не передавала даже литература, непосредственно в девяностые писавшаяся. И одновременно с этим читателю предлагается увидеть Петербург начала века, воссозданный в дневниковых записях Платонова (весь роман построен как дневник) с мастерством подлинного художника. Здесь же проявляется стилистическая виртуозность автора, тончайше передающего интонационные особенности языка двух разных времен (пусть и не так сильно разнесенных, как в «Лавре»).

Дмитрий Бавильский / Новая газета 

Хотя «лики прошлого» нужны ему не сами по себе, но как возможность говорить о текущем моменте. С помощью замысловатой композиционной рамы, рифмующей разные времена в неделимый поток. Эта, иногда почти картонная условность, необходимая для того, чтобы свести сюжетные концы, и слегка комкающая финал, отлично работает в первой части: картины предреволюционного и нынешнего Петербурга, поставленные встык, бьют по восприятию мощнее любых мемуаров.

Надежда Сергеева / Прочтение 

О вопросах, которые поднимаются в романе, можно рассуждать долго — природа власти, ужасы лагеря, раскаяние человека в своих грехах. Здесь Водолазкин предстает верным последователем русских классиков — от Достоевского до Шаламова. Его текст многослоен: на поверхности — история, за ней — множественность смыслов, отсылки к библейским и художественным текстам, десятки поводов задуматься о серьезном.

Документальный роман известного писателя и историка Леонида Юзефовича «Зимняя дорога» о страшном противостоянии  в заснеженной Якутии белого генерала Анатолия Пепеляева и анархиста Якова Строда на исходе Гражданской войны стал в 2016 году лауреатом двух крупнейших литературных премий: «Нацбеста» и «Большой книги». Ранее Юзефович уже получал «Нацбест» за роман «Князь ветра» в 2001 году и «Большую книгу» за роман «Журавли и карлики» в 2009 году.

История о долге, который превыше всего, о чести и достоинстве, даже в условиях войны, и о «тщете человеческой жизни» в подборке рецензий «Прочтения».

Захар Прилепин / Свободная Пресса
Истории нет смысла ставить оценки, вот простая мысль, которую можно вывести из текста Юзефовича.
У всякой истории, у самых нечеловеческих, у самых удивительных и восхитительных человеческих поступков — всегда какой-то не просто печальный, но и банальный финал.
Словно всё это — не имело смысла.
И действительно, вроде бы, не имело.
Но что тогда имело смысл? Кто тут скажет?

Павел Крусанов / Национальный бестселлер
Несмотря на потрясающие сцены мужества и воли, алчности и коварства, смирения и великодушия, ярко разыгранные как в документах, так и в авторских комментариях, после прочтения «Зимней дороги» читателя заполняет чувство какой-то вселенской меланхолии. Точнее – чувство неизъяснимой обреченности всех человеческих порывов и свершений, на какие бы благие идеи и благородные помыслы они ни опирались. Разумеется, многое зависит от настройки оптики: один видит, как сильные и мужественные люди прокладывают по белой целине санный путь, другой – как проложенный путь, окропленный кровью и пороховой гарью, вновь заметает равнодушный снег.

Анна Наринская / Коммерсант
Сквозь все ответвления повествования (иногда мысленно торопишь автора, чтоб он уже, наконец, вернулся к главным героям) проступает главная история — об идеализме, который выше содержания собственно идей, о том, что жизнь без него отвратительна, о том, что выживание с ним практически невозможно.

Это понимание не только размывает наше заскорузлое представление о Гражданской войне (белые/красные, монархисты/коммунисты), но и удобно-безвольное представление о жизни. О том, что «жизнь не обыграешь», что сила обстоятельств превосходит силу личности, о том, что наш выбор (идей, поведения) определяется тем, с кем мы ассоциируемся, к кому примыкаем.

Егор Михайлов / Афиша Daily
На титульном листе книги значится «Документальный роман», но «Зимнюю дорогу» вернее было бы назвать документальной балладой (есть ведь в русской литературе прозаическая поэма). Василий Жуковский в «Замке Смальгольм» умещал в анапест: «И топор за седлом/Укреплен двадцатифунтовой». Так и простой, ритмичный язык «Зимней дороги» сочетается с редкой даже для историка дотошностью. Появляясь собственной персоной на первых страницах, Юзефович немедленно уходит в тень и будто бы совсем исчезает из повествования. Здесь нет ни одной вымышленной реплики — вся история похода складывается из мемуаров, дневников, писем и следственных протоколов.

Вадим Левенталь / Свободная Пресса
Юзефович убедительно показывает, что довольно скоро в этом противостоянии потерялись любые цели и задачи — оно стало ценно и сверхважно само по себе, стало иррациональным. Не борьба идей, политических программ, образов будущего или чего-то в этом роде — а грязное кровавое месиво без цели и смысла, угрюмое упрямство воли, забывшей, что она волит, борьба двух командиров, которые не испытывают ненависти друг к другу и которые позже, на публичном процессе в Чите, будут подчеркивать свое взаимное друг к другу уважение.

Полина Бояркина / Звезда
Одноименное пушкинское стихотворение (связь с ним романа заметна, в первую очередь, из заглавия) построено на взаимодействии настоящего (дороги) и воображаемого, желанного (встреча с возлюбленной). Для лирического героя путь полон уныния и тоски, он стремится возвратиться в домашний уют. Однако в финале композиция закольцовывается, герой возвращается из будущего назад на кажущуюся бесконечной зимнюю дорогу. Два главных героя романа, Пепеляев (чью жену, как и возлюбленную пушкинского лирического героя, тоже зовут Нина) и Строд, — скитальцы, их жизненный путь — обреченные на вечность поиски того самого ключа, который не подойдет к заветной двери.

Донна Тартт получила Пулитцеровскую премию в 2014 году за роман «Щегол». В том же году роман стремительно издали в России, тут же раскупили и моментально прочитали. «Маленький друг» был написан более чем за десять лет до «Щегла» — в 2002 году. В 2010 году его перевели на русский язык, но спустя пять лет переиздали в переводе уже Анастасии Завозовой, которая работала над «Щеглом».

Все критики отметили, во-первых, скудость первого перевода, а во-вторых, ошибочность позиционирования первого издания как детектива. Несмотря на то, что роман об убийстве, которое пытается расследовать сестра потерпевшего, это лишь декорации к сюжету. Донна Тартт написала страшный роман о взрослении подростка, а вовсе не занимательный детектив. «Прочтение» собрало коллекцию рецензий на «Маленького друга».

Анастасия Завозова / Личный блог

Сюжет романа «Маленький друг» заключается отнюдь не в том, что вот здесь убили мальчика, а вот здесь его сестра пытается найти убийцу, а между этими двумя событиями лежат какие-то картинки и разговоры, которые все это как-то объединяют в одну читабельную схему. Сюжет романа «Маленький друг» — это отнюдь не ровная линия, разбавленная взлетами и падениями сюжетного ритма. Это, если угодно, много-много отдельных нитей, которые с каждой новой страницей романа постепенно стягиваются в один клубок, в центре которого оказывается одинокий книжный ребенок — заносчивая, высокомерная, страшно недолюбленная девочка Гарриет.

Галина Юзефович / Meduza

В первом русском издании, пять лет назад, «Маленького друга» переводили только что не автоматическим переводчиком, а позиционировали как «крутой детектив», так что не удивительно, если тогда вы его пропустили. Сейчас же роман, наконец, вышел в человеческой обложке и, главное, в безупречном переводе Анастасии Завозовой, уже прославившейся переводом «Щегла». Так что даже если вы все-таки имели несчастье прочесть роман по-русски, не колеблясь перечитывайте: поверьте, за прошедшие годы он сильно изменился к лучшему.

Наталья Кочеткова / Лента.ру

«Маленький друг» — по форме детектив. Убит ребенок. Преступнику удалось замести следы. Найти виновного так и не смогли. Спустя годы младшая сестра мальчика, которой на момент совершения преступления было всего два года, предпринимает попытку разобраться, что же тогда произошло. Однако по сути, как часто бывает у Тартт, это многолинейный роман со множеством аллюзий и реминисценций.

Лиза Биргер / The Village

Ничего не цитируя, Тартт строит текст на понятных всякому взрослому читателю маркерах: Юг, американская глубинка, Марк Твен, «Убить пересмешника», «Шпионка Гарриет» (классическая американская книга для подростков 1964 года о девочке, мечтавшей стать писательницей). Не залезая в современность (дело происходит в 70-х годах прошлого века), Тартт написала абсолютно современный роман о том, как реальность уходит у человека из-под ног — или же как мы сами её нарочно вышибаем, потому что мир фантазий, какие бы страшные это ни были сказки, нам понятнее и ближе.

Сергей Кумыш / Фонтанка

И она действительно инопланетянка. Чтобы в этом убедиться, достаточно открыть роман на любой странице. Это нездешний язык и нездешние слова. Тартт не боится времени — своего, потраченного, и чужого, присвоенного; да, она именно присваивает себе часы жизни читателя. Она диктует правила и пишет местами старомодно, как никто не писал последние лет сто, а иногда — как ближайшие сто лет никто другой написать не сумеет. Это ее пространство, ее язык, ее любовь.

Роман Арбитман / Частный корреспондент

Процесс мщения для малышки Харриет не столько благородный акт восстановления некогда попранной справедливости, сколько попытка обрести хоть какую-то твёрдую почву среди вязкой тины бессмысленного повседневного существования в том унылом и удушливом мирке, где, кажется, всему твоему семейству (от давно пропавшего с горизонта папы-гастролёра до сомнамбулической мамы, от авторитарной бабки до её сестёр, тратящих все силы на борьбу с подступающим маразмом) до тебя, по сути, нет дела.

 

Алиса Ганиева — молодой, но уже титулованный автор. За ее плечами — премия «Дебют», награды от известных журналов, почетные места в списках литературных премий. Роман «Жених и невеста», опубликованный в 2015 году, заслужил специальный приз жюри «Русского Букера», а также вошел в длинный список «Большой книги».

Уже успевшая получить репутацию автора, в творчестве которого главное место занимает тема Кавказа, Алиса Ганиева не изменила себе и на этот раз. Действие ее нового романа разворачивается в Дагестане. Главные герои, Патимат и Марат, живут в мире, в котором соседствуют традиционный кавказский уклад и современные западные представления. «Жених и невеста» дает почву для рассуждений и об исламе, и о религиозной войне, и о положении женщины в восточном обществе, и о вечном вопросе отцов и детей.

Состоится ли свадьба главных героев, чему на самом деле посвящен роман, каковы особенности стиля молодой писательницы — обо всем этом в коллекции рецензий, собранной «Прочтением».

Александр Котюсов / Волга
Нет ничего случайного в романе Ганиевой. Каждая новая страница убеждает читателя в этом. Свадьба — лишь фон, красивые декорации, в которых разыгрывается реальная, настоящая трагедия. «А что там за контры в поселке между мечетскими? Вроде драка была», — спрашивает Марат в поезде по дороге в родной дом у друга своего детства. Вот! Ставит первую вешку Ганиева! Мы начинаем понимать, что не только и не столько о свадьбе в романе речь. Не о поиске жениха и невесты произведение. Роман о сложной и крайне противоречивой ситуации, сложившейся в поселке, в котором идет война на религиозной почве, война между соседями, различающимися не цветом кожи, не национальностью, не верой даже, а всего лишь нюансами веры.

Валерия Пустовая / Октябрь
Автор не дает играть первую скрипку ни любви, ни власти, не сталкивает личность и общество. Речь скорее идет о проблематичном распределении ответственности между извечными свойствами человеческой природы и социальным порядком, в равной мере отмеченным патриархальной определенностью и актуальным беспределом.

Лев Аннинский / Дружба народов
Алиса Ганиева, наверное, самая известная сегодня писательница нашего Юга. Я допускаю, что тут действует (на меня, во всяком случае) обаяние ее облика на портретах. Но портреты-то действуют — потому что действуют тексты! С первой повести, за которую она получила премию «Дебют» лет пять назад, всякая новая вещь читается… сказал бы: пересказывается, да в том-то и штука, что не пересказывается эта прихотливая вязь повествования, где поступки действующих лиц переплетаются, пересекаются, переворачиваются с такой замысловатостью (не говоря уже об арабских, дагестанских и прочих исламского окраса понятиях и словечках, объясняемых в сносках), что смысл чтения открывается не в распутывании сюжетных узлов (эффектно автором перепутанных), а в общем ощущении реальности, которая предъявляется читателям сквозь этот уникальный калейдоскоп…

Александр Кузьменков / Урал
Место Великого Кавказского Писателя осталось вакантным. То бишь опасным. И кого прикажете назначать? Не Яндарбиева же с «Балладой о Джихаде», в самом-то деле!
Потому Ганиевой охотно прощают все: парализованные фабулы, картонных героев, инкурабельное косноязычие и невыносимое, под стать стуку ходиков, однообразие <…>. Любой опус Ганиевой словно Великим Комбинатором продиктован. В обязательном порядке присутствуют: 1) хинкал, аджика, чуду (пища); 2) никаб, хиджаб (одежда); 3) шайтан (черт); 4)салафиты, шахиды (нехорошие люди); 5) астауперулла, вабабай, ай-уй (выражения) и прочие восточные арабески, достойные «Торжественного комплекта». На публику и рецензентов накатывает потный вал восторга.

Лев Данилкин / Афиша
Молодая — но острая на язык, раз отбреет мало не покажется — писательница продолжает («Салам тебе, Далгат!», «Праздничная гора») исследования причудливого уклада, сложившегося в наши дни на Кавказе — где кого только ни встретишь: и тебе муфтии, и главы инвестфондов, и шахиды, и учительницы русского языка, и что ни персонаж — то потенциальный герой романа, «дерзкая персона с 05 региона».

Олег Демидов / Свободная пресса
Ганиева вообще в этом плане наследует Чехову, у которого где-то меж строк было брошено: «Всё действие веду тихо и мирно, а в конце даю зрителю по морде». Читая роман «Жених и невеста», вы можете пропустить такой сильный удар, что мало не покажется. Нокаут неминуем.

Ежегодно на российского читателя сходит лавина книжных новинок — тонны страниц наслаиваются друг на друга, порой превращаясь в нечто неразличимое. Выпирающей глыбой в массе новых художественных текстов принято считать книги Виктора Пелевина, выпуск которых налажен с отточенной регулярностью. В 2015 году из-под руки автора вышел роман «Смотритель», превращенный издательством «Эксмо» в дилогию.

Завязка произведения берет начало в перипетиях судьбы императора Павла Первого, который не был убит заговорщиками, а незаметно покинул Петербург и отбыл в новый мир, созданный гением Франца-Антона Месмера, — Идиллиум. Павел стал его первым Смотрителем. Уже третье столетие Идиллиум скрывается в тени нашего мира, взаимодействуя с ним по особым законам. Охранять Идиллиум — дело Смотрителей, коих сменилось уже немало. Каждый новый должен узнать тайну Идиллиума и понять, кто такой он сам.

Вскоре после выхода первой части романа «Орден желтого флага» на книгу откликнулся ряд уважаемых критиков, чьи отзывы собраны в коллекцию рецензий «Прочтения».

Лев Оборин/ Rolling Stone

Первое, что удивляет в «Смотрителе», — коммерческое, очевидно, решение сделать из него двухтомник, причем второй том начинается еще в первом. Второе — это решение сопроводить роман антологией текстов, повлиявших на его замысел. Видимо, Пелевин окончательно разочаровался в своей аудитории, но такой ход сильно напоминает объяснение анекдота после его рассказывания.

Источников вдохновения — культурных отсылок — в «Смотрителе» действительно не занимать: это обманчивая утопия, в которой узнаются мотивы, приемы и имена из Гессе, Тынянова, Пепперштейна, Воннегута, Дэна Брауна, «Розы Мира», «Матрицы», мультсериала «Аватар», теории струн и еще много чего.

Наталья Кочеткова/ Lenta.ru

«Орден желтого флага» как будто похож разом на все предыдущие тексты Виктора Пелевина. Во всяком случае, читатель отыщет в романе целый ряд узнаваемых черт. Это и система параллельных миров: первый — Ветхая Земля — существует отдельно и даже не подозревает, что когда-то известный врач и маг Франц-Антон Месмер создал другой мир — Идиллиум. Его Смотрителем стал российский император Павел Первый (заговорщики убили не его, а специально для этих целей созданного императором двойника, неупокоенный призрак которого до сих пор бродит по Михайловскому замку). И, как водится, Идиллиум становится для героев (и автора) поводом порассуждать о реальности и иллюзорности обоих миров.

…Нет в книге лишь того, за что Пелевина так любят одни и ненавидят другие: попытки все объяснить.

Дмитрий Быков/ «Новая газета»

Как и предупреждали издатели, каждый сам решит, о чем этот роман: его содержание и смысл зависят только от читателя. Я по крайней мере решил, что это роман об оптимальном способе существования современного писателя. Лучшее, что он может, — это продать нулевой во всех отношениях текст за ненулевую сумму и тем сохранить себя до лучших времен. Когда они наступят — не сомневайтесь, Пелевин напишет прекрасную прозу. Впрочем, они могут и не наступить, и тогда «Смотритель» — прекрасный эпилог двух веков русской культуры, постепенный ее переход в никуда. Следующий роман, если доживем, будет в трех томах и без букв вообще.

Анна Наринская / «Коммерсантъ»

…вроде можно только радоваться, что на этот раз — ну, во всяком случае, в этом, первом, томе романа — Пелевин не поминает ни хипстеров, ни випстеров, ни, слава тебе господи, укропов и ватников и вообще не играет ни в какие игры с современной российской актуальностью, лишь изредка снисходя до грустно-иронических пассажей вроде такого: «Смещение императора Павла произошло по типичной для русских революций схеме: английский посол напоил нескольких офицеров и велел им убить государя — что те, как и положено русским европейцам, немедленно исполнили. На этом убийстве по большому счету и прервался европейский вектор развития России — страна наша стала сползать в еврозавистливую азиатчину». (Тут стоит сказать, что шуток и каламбуров в этом тексте несравнимо меньше, чем мы привыкли ждать от этого автора.)

Михаил Визель/ «Год Литературы»

Что в «Смотрителе» точно хорошо — так это то, что Пелевин, перенеся действие в идеальный мир, созданный в эпоху Павла, перестал наконец усиленно каламбурить и пытаться, «задрав штаны», бежать за злободневностью. Месмер, иллюминаты, мальтийские рыцари и буддийские монахи интересуют его теперь гораздо больше, чем персонажи из «Фейсбука», от которых трещали по швам и лопались предыдущие два романа, особенно второй из них, «Любовь к трем Цукербринам». Интересуют не в смысле стилизации, а в смысле фигур, на которых ему проще объяснять, чтó его беспокоит. А беспокоят его, как всегда, вопросы сна и яви, реальности и иллюзорности.

Андрей Архангельский/ «Огонек»

Некрасоту описать всегда легко, всегда можно, пишет Пелевин, а вот красоту — невозможно, только с помощью констатации: «она прекрасна» или «она прелестна». Почему так? Почему для описания красоты у нас, по сути, нет слов? Потому что красота — это отсутствие изъянов, то есть, в сущности, ничто.

То же и с романом: если и не красоту, то по крайней мере безошибочность его линий на этот раз мы оценить можем, хотя и не можем в полной мере описать. Но что такое, если вдуматься еще раз, красота? Безошибочность линий и есть.

Галина Юзефович/ Meduza

Признаться, такой чистой, безукоризненной скуки книги Виктора Олеговича Пелевина не вызывали во мне со времен, пожалуй, «Шлема ужаса». Очищенный от актуальных аллюзий и пророческого пафоса, а заодно и от языковой игры, дистиллированный и бесцветный «Смотритель» представляет собой — ну, да, типичного голого короля. И хотя сам автор обнажает данный прием, в самом тексте романа давая отсылку к этому хрестоматийному образу (все же в чем-чем, а в рефлексивности Пелевину не откажешь), предлагаемая им дальнейшая трактовка («дура, король потому и голый, что сейчас тебя драть будет») выглядит амбициозно, но не особо убедительно. Что-то не похоже, что во втором томе Пелевин в самом деле будет нас «драть». По крайней мере, пока не верится.