Метка: Анна Козлова

• Анна Козлова. F20. — М.: РИПОЛ классик, 2016. — 240 с.

Юля — с виду обычная девочка, каких тысячи в спальных районах: плывет по течению, никем не мечтает стать, но верит, что мир ей должен. Она живет с диагнозом F20 с рождения.
Ей точно так же, как другим детям, хочется мечтать, нравиться мальчикам, учиться и получать от жизни приятные подарки. Только вот F20 мешает, заставляя постоянно бороться за право быть полноценной. Что такое F20? То, чего не увидишь и не почувствуешь, пока близкий человек не изменится необратимо…
Роман Анны Козловой с небывалой для современной литературы остротой и иронией ставит вопрос о том, как людям с психическими расстройствами жить в обществе и при этом не быть изгоями.

8

В четырнадцать у Анютика начались месяч­ные, и она в один день изменилась до неузнаваемости. Пропал щенячий жирок, и все ее тело исполнилось каким-то шиком. Она стала неимоверно тощей, с огромными голодными глазами, даже районный психиатр Макарон смотрел на нее с оттенком восхищения.

Анютика перевели на рисполепт, два мил­лиграмма в сутки. С ним наша жизнь стала легче, а местами даже приятнее. От риспо­лепта не тошнило и не сковывало, как от аза­лептина, и он не давал угнетающих состоя­ний, как сероквель. Единственной проблемой стало то, что рисполепт нормально сочетался с алкоголем, и мы стали много пить. Марек пил пиво и коктейли с двенадцати лет, а в пят­надцать уже мог выжрать за вечер бутылку водки. Выпивая, он не слишком менялся, раз­ве что становился веселее. Сидя на серокве­ле, я выпивала с ним максимум две бутылки пива, потому, что у меня начинала кружиться голова, а на следующий день было так плохо, что о пиве я не думала еще несколько недель.

Рисполепт дал мне неоценимую возмож­ность пить наравне с Мареком, иногда дохо­дило до того, что мы выскакивали из школы на большой перемене и неслись в подваль­ный магазин, обосновавшийся в соседнем дворе. Там Марек покупал джин-тоник, и мы, захлебываясь, выпивали его около клум­бы с анютиными глазками. После уроков приходило время сухого вина, иногда водки, размешанной с энергетиками. Часам к четы­рем я была уже пьяная в жопу, мы с Мареком валялись на кровати и несли друг другу не­интересную исповедальную ахинею. Секса стало существенно меньше, у меня уже не было повода думать, что только это ему от меня и надо.

К шести мы более-менее трезвели, в семь я уже была дома и садилась делать домашнее за­дание. Голова была мягкая, мне казалось, в ней нет мозга, а одно только мясо — я ничего не могла понять в учебниках и сидела над ни­ми до полуночи. Мама считала, что я наконец-то взялась за ум.

Как-то вечером, возвращаясь на рогах от Марека, я застала у подъезда Анютика. Рядом с ней стоял парень лет шестнадцати и в чем-то ее горячо убеждал. Анютик неопределен­но пожимала плечами. Я подошла к ним.

— Привет, — сказала Анютик.

— Леша. — Парень протянул мне руку, и я, глупо хихикнув, ее пожала.

— Он наш сосед. Сверху, — многозначитель­но добавила Анютик.

— А где ты учишься? — спросила я.

— В красной школе, — ответил Леша.

Красная школа стояла через дорогу от на­шего дома, и, насколько я могла судить, посе­щали ее одни ублюдки. Анютик была хитрее и в житейском плане гораздо изворотливее меня, но при этом в ней отсутствовал какой-то важный стержень, иногда мне казалось, что вся ее личность — это стопка книг, кото­рые столько лет стоят в углу, что, кажется, уже вросли в пол, но стоит вытащить хоть од­ну, и все развалится.

— Знаешь, — сказала я, когда мы вернулись домой, — мужчины — это животные. Им все равно, сколько тебе лет… и вообще. Они не понимают, что могут быть какие-то другие от­ношения, кроме спанья.

— Он не такой, — окрысилась Анютик.

— Не такой, конечно… — Мне вдруг стало смешно. — Зачем ты ему, если он не такой? А если он к тебе подходит, заговаривает, зна­чит, он такой.

— Тебе только можно, а мне нельзя, да?

— Я просто боюсь, что ты можешь на этом сломаться.

— Ты-то не сломалась, — возразила Аню­тик, — и очень даже неплохо выдерживаешь своего поляка!

— Видимо, плохо, — сказала я, — раз я сей­час не с ним.

Отца у Леши не было, а его мама работала редактором на телевидении и домой прихо­дила иногда в час ночи, иногда в два. Такой обширной свободой Леша, тем не менее, осо­бо не пользовался, максимум приглашал к се­бе друзей, и все пили пиво под оглушитель­ную музыку. Анютик тоже частенько к нему заглядывала, а однажды позвала и меня. Дверь нам открыл накачанный молодой чело­век в майке без рукавов, его руки и шея были покрыты разной тематики татуировками.

— Ух ты, — сказал он, уставившись на ме­ня, — а как тебя зовут?

— Юля, — ответила я.

— А я Саша. Ты знаешь, что ты… ну… ты просто супер. — Он взял мою руку и поцело­вал в сгибе у ладони.

— У нее есть парень, — сказала Анютик.

Мы прошли в комнату, где сидели Леша и еще один его приятель, по имени Антон, у не­го был прицеплен к уху слуховой аппарат. Также там присутствовали две девицы лет шестнадцати. Девицы сразу как-то оскорби­лись на наше появление. Леша сказал, что их зовут Ира и Марина. Поскольку в комнате был только один диван, а на нем уже сидели Ира и Марина, мы с Анютиком сели на подо­конник. Парни сидели на полу, а глухой Ан­тон оккупировал кресло у компьютера. Он во что-то играл, не слишком интересуясь проис­ходящим.

— Ну, рассказывай. — Саша открыл зубами пивную бутылку и сделал солидный глоток. — Что у тебя за парень?

Дверь в комнату приоткрылась, и в нее за­глянул Сергей. Я сглотнула и повернулась к Анютику. Она смотрела на дверь, приоткрыв рот, как в трансе.

— Чертов сквозняк. — Леша подошел к две­ри и пнул ее ногой, чтобы она закрылась.

— А мы! — чуть ли не крикнула Анютик, спрыгнув с подоконника. — Мы… в туалет!

Я выбежала вслед за ней из комнаты. В ко­ридоре было пусто. Мы бросились на кухню, на столе стояла пепельница в виде сфинкса, а рядом лежала пачка сигарет Лешиной мамы. Я закурила, Анютик жестом попросила затя­нуться.

— Ты его тоже видела, — сказала она.

— Это ничего не значит, — возразила я, — у нас может быть общий глюк.

— Мы принимаем рисполепт, — неуверенно возразила Анютик.

— Да этот рисполепт — полное говно!

— Он все равно глушит, — забормотала Анютик, — он мягче, но он глушит голоса…

В кухню вошел Леша, молча взял сигарету и сел за стол.

— Леш, — сказала я, — а вы, когда въехали сюда, ремонт делали?

— В комнатах только, коридор и кухня нор­мальные были… Ну, еще сантехнику всю по­меняли… — Он на секунду задумался. — А что, нравится? Могу у матери телефон мастеров попросить…

— Да, было бы здорово, — сказала я, — нам тоже надо ремонт делать.

— Ань, — Леша смотрел на огонек своей си­гареты, — а может… вечером сходим куда-нибудь?

Я вышла из кухни, у входной двери меня настиг Саша. Он что-то говорил про тату-салон, в котором работает три дня в неделю с двенадцати до восьми, вроде бы там живет кошка, и у нее неделю назад родились котята.

— Я подумаю, — сказала я.

Я вернулась домой, заперлась в ванной и начала шарить по шкафчикам в поисках брит­вы. Нигде не было. Я обернулась полотенцем и вышла в коридор. Там, в стенном шкафу, стояла коробка с инструментами Толика, ко­торыми он, впрочем, ни разу не пользовался.

Я нашла раскладную опасную бритву с бордо­вой ручкой и ржавым лезвием. На левой ступ­не, от основания пальцев до пятки я выреза­ла слово Sehnsucht. В дверь начала колотить Анютик. Я открыла ей, она села на бортик и опустила руку в подкрашенную кровью, как будто ржавую воду.

— Ты должна мне помочь, — сказала она, — мне так его жалко, просто сердце разрывается.

— Его нет, — ответила я, — как можно по­мочь тому, кого нет?

— Он есть, — возразила Анютик, — и ты это прекрасно знаешь. Почему ты такая жесто­кая? А если бы я была на его месте? Если бы я тогда умерла от потери крови и только тыбы меня видела? Ты бы мне тоже не помогла?

— Что мы можем сделать?

— Не принимать лекарство и слушать его.

— И загреметь в психушку, — констатировала я.

— Мы найдем то, что ему нужно, и он успо­коится, и все закончится. Все будет хорошо.

В подтверждение своих слов Анютик вы­кинула весь имевшийся в запасе рисполепт, а также выгребла из моего письменного стола неприкосновенный азалептин. Позвонил поддатый Марек и спросил, где я была весь день. Я сказала, что дома.

— Не играй со мной в эти игры. — Фраза прозвучала не сильно угрожающе из-за того, что говорил он невнятно.

— В какие игры? — спросила я.

Нога болела, я не принимала лекарство уже десять часов. Реальность начала уплотняться, швы на устоявшейся картинке потрескивали, их распирало от того, что было под ней. Мне казалось, что я попала в мелодраму, которая идет по телевизору, и Марек говорит со мной принятым в таких мелодрамах языком.

— Ты знаешь, — сказал он и повесил трубку.

Анютик сидела, держа на коленях блокнот, и что-то судорожно чертила.

— Они поменяли сантехнику, — говорила она, кивая самой себе, — и комнаты, в комна­тах все другое. Но коридор прежний, да, я по­няла, и кухня. Кухня, да. Все в ней, я все по­няла…

— А ты не знаешь, почему они вообще сюда переехали? — спросила я.

— Лешиного отца посадили в тюрьму, — от­ветила Анютик. — Его мать не хотела оста­ваться там, где их все знают.

— А что он сделал?

— Какую-то девчонку убил. Я особо не спра­шивала.

План, который мы разработали, на пер­вый взгляд мог показаться полным идиотизмом, но мой жизненный опыт подсказывал, что именно такие планы чаще всего и осу­ществляются. Утром мы уйдем как будто в школу, а сами подкараулим Лешу и попросим у него ключи. Скажем, что нам нужно где-то побыть, потому, что школа затрахала. Он даст нам ключи, и мы обыщем квартиру.

Следующим утром мы сорок минут ждали Лешу на лавочке у подъезда, но его не было. Мне раз пятнадцать позвонил Марек, и при­шлось отключить телефон. Оставаться у подъезда было уже опасно — в любой момент могла выйти мама, — и мы приняли решение идти к Леше. Оказалось, у него бронхит, вче­ра приходила врачиха и дала справку на неде­лю. Он пригласил нас войти и пошел на кух­ню ставить чайник.

— А может, просто ему все рассказать? — спросила я у Анютика. — Ну, объяснить ситуа­цию. Он поймет. Ты ему вроде нравишься…

— Костику ты тоже нравилась, — зашипела Анютик, — и чем все закончилось… Как толь­ко ты говоришь человеку, что видишь мерт­вых, сразу перестаешь ему нравиться!

— Что же делать?

— Я начну с ним целоваться! — с мрачной решимостью произнесла Анютик. — А ты, как будто тебе неудобно, уйди в кухню. И проверь там все.

Я не успела возразить, потому что вернул­ся Леша с двумя чашками кофе для нас. Аню­тик блудливо ему улыбнулась, я дула на обжи­гающий кофе. Леша сел на диван и сказал:

— А вы заразиться не боитесь?

— Я бы хотела от тебя чем-нибудь заразить­ся… — Анютик поставила свою чашку на ком­пьютерный стол, подошла к дивану и села ря­дом с Лешей.

Он недоверчиво смотрел на нее.

Она погладила его по волосам, сказала:

— Поцелуешь меня?

— Сейчас? — поразился он.

— Конечно, сейчас. — Анютик хрипло рас­смеялась.

Я встала и вышла из комнаты. На кухне не было ничего необычного, ничто не броса­лось в глаза. Я залезла под стол, пооткрывала ящики, там стояли пакеты с гречкой, рисом и сахаром. Я не знала, что я ищу. Люстра была сделана в виде матового шарика, она свисала с потолка на длинном серебристом шнуре. Весь шарик занимали узоры, разноцветные птицы с женскими грудями, золотые капли… Узоры… Я нашарила на столе сигареты и за­жигалку. Он был художником, он мог распи­сать эту люстру.

Я схватила пепельницу-сфинкса и встала на стул — шарик висел вровень с моей голо­вой. Одной рукой я взялась за шнур, а другой с силой ударила пепельницей по шарику. На пол посыпались осколки. В образовавшейся дыре я увидела небольшой газетный сверток. В коридоре хлопнула дверь. Я засунула руку в дырку и схватила сверток.

— Ты что делаешь? — Леша стоял в дверях кухни и смотрел на меня.

Я спрыгнула со стула.

— Мне показалось… там что-то есть, — ска­зала я.

Сверток я успела спрятать под майку, Леша, выпучив глаза, смотрел на мою руку. От запястья к локтю набухали свежие порезы.

— Ты больная, да?! — заорал он. — Ты что, люстру разбила?! Что я матери теперь ска­жу?!

За его спиной появилась Анютик, она по­давала мне знаки руками.

— Прости. Мне показалось. — Я вышла из кухни.

Дома мы развернули сверток. Внутри ока­зались шесть старинных колец с помутневши­ми камнями, толстый браслет из золота со змеиной головой на застежке и свернутый вчетверо клетчатый листок.

— Читай, — сказала Анютик.

Я взяла листок. Почерк был мелкий.

— «Ира, если вдруг я умру, ты сможешь жить на это всю жизнь и не работать. Только не продавай все сразу. Твой С.».

Анютик обняла меня:

— Какие же мы молодцы! — сказала она.

Я уже второй день как-то неправильно ощущала ногу. Она болела не так, как обычно, она пульсировала. Я сняла носок: ступня бы­ла ярко-розовой, к ране невозможно было прикоснуться, по краям засохли коричнева­тые гнойные дорожки. На одной ноге я до­прыгала до бабушкиной комнаты и украла пачку баралгина. За два часа я выпила четыре таблетки, но легче не стало.

На следующий день нога распухла так, что ее невозможно было вставить в тапок. Ниче­го не оставалось, как показать маме.

— Как такое получилось? — спросила она.

— Я у Леши на стекло наступила, — сказала я.

— Откуда у него стекло? — Мама недоверчи­во на меня посмотрела.

— Мы люстру случайно разбили.

Мама вызвала такси, и мы поехали в боль­ницу. Дежурный врач выслушал версию про стекло, подавил пальцем в ногу и сказал, что надо делать операцию.

— Съездите домой и привезите пижаму, ха­лат, тапочки, чашку… столовые приборы… вам сестры расскажут.

Мама спокойно, даже как будто с радостью, встала и, поблагодарив врача, вышла из смо­трового кабинета. Врач заполнял карту.

— А операция под наркозом? — спросила я.

— Под местным, — ответил он, не подни­мая глаз.

Из моей ступни вычистили гной, в задницу мне всадили три укола. Я лежала в доставлен­ной мамой пижаме на койке у окна. Помимо меня в палате были еще три старухи. Одна все время слушала радио, поставив на поду­шку неисправный приемник. Он шипел, и го­лос Сергея Доренко раздавался как будто сквозь прибой. Две другие обсуждали личную жизнь Наташи Королевой, проявляя недю­жинную осведомленность. Первая старуха иногда поворачивалась к ним и говорила:

— До чего довели народ!

Мама догадалась привезти мне мобиль­ный. Позвонила Анютик и сообщила, что те­тя Рая дала ей телефон Ирины.

— Марек не звонил? — спросила я.

— Звонил, — Анютик таинственно понизила голос, — я сказала ему, что ты в больнице. Он спросил в какой. Наверное, приедет к тебе.

Мне предстояли три дня перевязок. Марек не приехал и не позвонил.

— …а когда она еще с Николаевым была, Наташка, но отношения уже плохие были, ее мать говорила, она ей говорит: что-то, мама, скучно, пойду в клуб развеяться…

Старухи по очереди сделали на задницах йодовую сетку, чтобы полегче сходили синя­ки от уколов, и лежали на боках, повернув­шись друг к другу, как горные хребты.

— …а там — он, Тарзан, уже очень он из­вестный был, а ее сестра говорила: знаете ведь, что у нее ребенок больной? Да, да, боль­ной. И она его, значит, увидела и, говорит се­стра, пошла за кулисы, к администратору, и просит телефон его, чтоб дали. И сама позво­нила ему, вот не постеснялась она, такая она…

В палату заглянула медсестра и поманила меня пальцем:

— Пришли к тебе.

Я встала и, наступая на носок забинтован­ной ноги, поковыляла по коридору к приемно­му отделению. Там у сломанного лифта стояли несколько кушеток, списанных из смотровых кабинетов. Рядом с кушетками стоял Саша, в руках у него был пакет, сбоку пакета маняще выпирали козырьки «мишек на севере».

— Привет, — сказала я.

— Привет. — Он помог мне сесть. — Мне се­стра твоя сказала… что и как, вот, навестить решил. Любишь конфеты? Я тут еще воды принес…

Он поставил пакет у моей здоровой ноги, словно обозначая его принадлежность перед другими больными, как привидения шастав­шими по коридору.

— Спасибо, — сказала я.

Минуты две мы молчали.

— Больно тебе было? — спросил он и поло­жил руку мне на бедро, как будто хотел заглу­шить эту боль.

— Только когда наркоз прошел.

Саша попрощался и ушел. Я еще немножко посидела около навсегда затихшего лифта. Потом дверь на лестницу открылась и впустила в приемное отделение громкую толпу студентов, от которых воняло табаком. Они разговаривали и смеялись все одновременно. Из отделения вышел врач и прикрикнул на них, потом он обратился ко мне.

— А ты чего тут сидишь на сквозняке? Мало тебе было?

Я потащилась в палату.

Домой я вернулась с освобождением от школы на неделю. Ногу нужно было два раза в день обрабатывать тетрациклиновой ма­зью. Из шкафа в коридоре исчезла коробка с колюще-режущими инструментами, подчи­стили и ящички в ванной — никаких бритв, шпилек, щипчиков, только безопасные, излу­чающие позитивность предметы. В верхнем ящике письменного стола записка от Анюти­ка, где лежит рисполепт. Я нашла и выпила две таблетки.

Через три дня я смогла надеть ботинки, мы с Анютиком вошли в метро и поехали на стан­цию «Улица Подбельского», с двумя пересад­ками. Движение в темноте как-то успокаива­ло, лишало воли, мы стояли, зажатые между двумя усталыми мужчинами без жизненных перспектив. Оба читали газеты, один про спорт, другой — «Московский комсомолец».

— Он был сегодня в школе? — спросила я.

Анютик с готовностью отчиталась:

— Был, в столовой его видела, кивнул мне, потом на перемене ходил на улицу курить.

— И ничего не спрашивал, вообще ничего?

Она покачала головой:

— Да забудь ты о нем. Он — придурок.

— Я просто не понимаю… — Я говорила и го­ворила, глядя на проносящиеся за надписью «Не прислоняться» железобетонные профи­ли, как будто поток этой бессмысленной, не приносящей ни ясности, ни облегчения ре­чи мог меня спасти, как будто именно от нее все зависело. — Разве можно так расстаться? Просто взять и расстаться. Без звонка, без разговора.

— Все друг другу надоедают, — сказала Аню­тик, — все хотят кого-то другого. Вместе оста­ются навсегда… просто от отчаяния. Когда понимают, что никого другого никогда не бу­дет. Как мама с Толиком, — добавила она.

Дверь открыла женщина лет шестидесяти, в длинной черной юбке. Под ногами у нее бился черный всклокоченный пудель.

— Мы ищем Ирину, — сказала Анютик.

— Ну, я Ирина. — Женщина смотрела на нас с каким-то испуганным облегчением. Как будто мы были убийцами, которых она давно уже ждала и знала, что они обязательно при­дут, и вот они пришли, и она может спокойно вздохнуть и больше не бояться: наконец-то!

Она впустила нас в квартиру, захлопнула дверь, на которой с помощью скотча помеща­лась табличка из картона: «Боже, благослови входящего в сей дом, защити и сохрани исхо­дящего из него и даруй мир в нем пребывающему».

— Проходите. — Она значительно подвину­ла к нам две пары пластиковых шлепок фио­летового цвета. — Сейчас чайник поставлю.

Кухня была крошечной, плита в черной пе­не выкипевших борщей, рядом с конфорка­ми обугленные части спичек, всю стену над закрытым клеенкой столом занимали бумаж­ные иконы и фотографии. Дети, бесформен­ные, растекшиеся женщины в косынках, их глаза уже познакомились с диагнозами в пол­торы страницы и смотрели строго, священ­ники с какими-то реквизитными крестами на животах. Ирина зажгла газ под белым с ры­жим, опаленным, как у коровы, боком чайни­ком, в захватанную стеклянную вазу насыпала сухофруктов.

— Вы от Ольги Антоновны? — спросила она.

— Нет, — сказала я.

Ирина округлила глаза, ее выцветшие паль­цы схватились за спинку стула.

— А что… а от кого вы тогда?

Анютик достала из школьного рюкзака сверток и положила рядом с сухофруктами. Протянула Ирине записку, она взяла ее и чи­тала, шевеля губами. Записка давно была про­читана, а губы все шевелились, их движение набирало амплитуду, переходило в дрожь.

— Мы живем в квартире… под вашей быв­шей квартирой, — сказала я, — ваш муж… Сер­гей, он к нам приходил, с детства приходил. Он очень хотел, чтобы мы это вам передали…

Ирина развернула сверток, на клеенку вы­сыпались старинные кольца, брякнул брас­лет. Она вдруг заплакала, не закрывая лица; возмущенно, как забытая за дверью собака, взвыл закипевший чайник.

— …я молодая была, моложе его сильно, не понимала, как он меня любил, — говорила она сквозь нараставший вой. — Одно на уме бы­ло — тряпки, цацки, косметика! Все терзала его — больше давай, больше, а что он мог? Ра­ди меня халтурил, особняки загородные рас­писывал, чтобы там в детской на потолке не­бо и ангелы… а мне все мало было, Господь меня наказал…

— Он вас любит, — сказала Анютик.

Мы поднялись из-за стола, Ирина вдруг по­далась всем телом вперед и схватила Анюти­ка за руку:

— А он какой? Скажи мне, милая, хорошая, расскажи мне про него!

— Он в белой майке. Всегда, — ответила я.

— Вы извините, — сказала Анютик, — нам домой пора. Ехать долго…

Последствия визита к Ирине настигли нас быстрее, чем мы могли ожидать. Уже вече­ром следующего дня маму подловила во дворе тетя Рая и поведала о нашем с Анютиком по­трясающем, нездешнем бескорыстии. Ей как раз накануне позвонила Ирина, вернувшаяся от оценщика. Мама ворвалась в нашу комнату и, благо мы обе сидели на диване перед теле­ком, с двух рук, по-македонски, отвесила нам пощечины. На шум пришли бабушка и Толик.

— Вы в своем уме?! — орала мама. — Сучки тупые! Шизофренички проклятые! Два мил­лиона ей оценщик сказал! Два миллиона эти твари ей отвезли!

— А откуда у них такие деньги? — Бабушка удивленно переводила взгляд с мамы на нас.

— Я тоже хочу узнать! Но это ладно, где бы они их ни взяли! Почему они их ей повезли?!

— Это ее деньги, — сказала Анютик.

— Ее?! — Мама хрипло захохотала. — А у ме­ня ты не захотела спросить, сволочь ты не­благодарная?! У меня не спросила, нужны мне два миллиона или нет?! Я вас одна содержу, папочка алиментов не платит! Я на вас всю жизнь работаю! Почему вы мне эти цацки не отдали?!

— Так. — Толик взял маму за плечи и усадил за мой письменный стол, от его прикоснове­ния она как будто выключилась, обмякла. — Давайте разберемся с самого начала. Как во­обще все это случилось?

— Мы были у Леши, — сказала я, не глядя на маму, — случайно нашли сверток с кольцами… Там была записка, что это для Ирины. Мы спросили у тети Раи… то есть Анютик спро­сила… кто это такая. Она сказала — раньше жила тут, дала телефон…

Больше к нам вопросов не было. Толик вы­вел из комнаты маму, издающую сквозь плач выкрики: «почему со мной?!», «когда это за­кончится?!» Бабушка как-то безадресно улыб­нулась и ушла сама.