Метка: Михаил Гиголашвили

• Михаил Гиголашвили. Тайный год. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 733 с.

Прозаик и филолог Михаил Гиголашвили — автор романов «Иудея», «Толмач», «Чертово колесо» (выбор читателей премии «Большая книга»), «Захват Московии» (шорт-лист премии «НОС»).

«Тайный год» — об одном из самых таинственных периодов русской истории, когда Иван Грозный оставил престол и затворился на год в Александровой слободе. Это не традиционный «костюмный» роман, скорее — психодрама с элементами фантасмагории. Детальное описание двух недель из жизни Ивана IV нужно автору, чтобы изнутри показать специфику болезненного сознания, понять природу власти — вне особенностей конкретной исторической эпохи — и ответить на вопрос: почему фигура грозного царя вновь так актуальна в XXI веке?

 

Часть первая
Страдник пекла

Глава 4. Дрянь Господня

Постепенно он отстал от опийного зелья: пришел день, когда не дали ни крошки ханки, вместо этого по совету чародейца Бомелия обманом опоили крепким сонным отваром и привязали к постелям, чтобы во сне перенес самое болезное. Спал без просыпу дня два, а потом начал приходить в себя.

Но чем больше здоровел телом, тем больше дух его впадал в панический бесперебойный страх — страх всего и перед всем. Сердце закатывалось под самое горло, мороз лил по костям, в зобу спирало — не продыхнуть. И не было вокруг никого, кто мог бы помочь, ободрить, выявить сочувствие — все только смотрели либо ему в руки, либо себе под ноги. И Федьки Шишмарева, любимого рынды, весельчака и скосыря, все не видать из Польши, куда был послан присматривать за послами, а также разузнать поближе, что за человек будущий король Стефан Баторий, — зело, говорят, лют и охоч до наших городов. И Родиона Биркина нет. И Нагие забыли. Даже Годунов носа не кажет…

А ныне с утра начались страстные шепоты за спиной: обжигали шею, облетали голову, вползали в уши, вылезали изо рта: «Госссподди, помилуй мя, грешшшшнаго…» И никак не расслышать связных слов, одно змеиное шипение: «Шшшш… Шшшш…» Уверен был, что это ссорятся его ангелы, хранитель с губителем. И втягивал лысую голову в плечи, закрывался периной, безнадежно ожидая рокового конца их ссор.

И целый день так было. За окном рокотал гром, небо тужилось, но дождем не испускалось. Засыпал и просыпался — шепоты возникали и пропадали.

А к вечеру, под серый свет из слюдяных окон, что-то страшное начало вспучиваться в послеобеденном сне (во снах он всегда был мал, слаб и беспомощен). Росло и розовело, пухло и рдело, как вымена той поросой свиньи, кою они с кремлевскими ветрогонами когда-то умудрились затащить на башню и скинуть оттуда, а потом, со свистом и улюканьем сбежав вниз, рассечь у подыхающей хавроньи брюхо, выволочь гадостные зародыши и растоптать их до праха.

Особо буйствовал Клоп. Мрачный и широкий, с вывернутыми губами, сын мясника Сытного приказа, он прибился к шайке князевых детей и, зная о своей ущербности смерда, жестоковал более других, желая себя показать, никому спуску не давая и воруя у отца разные ножи и топоры, тут же пускаемые в ход и проверяемые на какой-нибудь живности, будь то скот или человек. Злобы Клоп был лютой, но при молодом царе оседал на задние лапы, всем своим видом показывая покорство, в коем, однако, имелись сомнения — с ним надо держать ухо востро.

Да, не только та поросая свинья, но и многое другое из тварей бессловесных было скинуто с башен и стремнин. Первую кошку сошвырнули вниз, чтобы узнать, правда ли, что кошки всегда падают на лапы. Но какое там! Башня высока! Кошка лежала на боку, щеря клычки в посмертном оскале. Потом затащили черную собаку (что давеча являлась с того света с колокольцем), сбросили, она и гавкнуть не успела, но на земле еще дышала, отчего Клоп перепилил ей шею огромным ножом-пальмой из мясобойни.

А когда один залетный парень по прозвищу Сидело выиграл у них три раза сряду в кости, то его повели на башню — якобы расплатиться, там деньги спрятаны, — и невзначай, в ссоре, перевалили сообща через поручни. На земле парень лежал, как пьяный после попойки — косо раскинувшись, а вместо головы — красный бобон с багровыми лепестками…

 

Скольких лишил жизни самолично — не знал, после десятого со счета сбился. Первого, князева сына Тишату, зарубил топориком, когда им обоим было по двенадцать лет. На задворках Кремля повздорили из-за зерни — Тишата, прозвище получивший за свое хитрое тихоумство во всем, что делал, раз за разом выигрывал, да еще потешался, шептал на ухо соседу: мол, какой он будущий царь, когда даже в зернь выигрывать не в силах? И довел своими попреками до белого каления: Иван совлек с пояса топорик и, с первого раза попав Тишате по плечу, другим ударом разрубил ему череп так, что открылась серая складчатая мешанина, вроде мелких кишок. И от неожиданности онемел, и так бы и стоял перед тельцем Тишаты, что дергалось в последних судорогах, если бы не деловой Клоп — тот, вырвав топорик и кровавую руку при этом поцеловав, велел остальным побыстрее отволочь еще полуживое тело в угол и завалить камнями — скоро вместо Тишаты в грязном мусорном углу прибавилась куча щебня, поди разбери, кем и когда насыпана!

В тот же день, когда все были возбуждены от крови, еще один замухрыжистый баляба, обычно тихий Степанка, сперва довел их своими выкрутасами до гнева, а потом зачем-то приволок странный кувшин, набитый черным жестким волосом, что вызвало страх у молодого царевича, панически боявшегося всякой ворожбы и колдовства. Страх перешел в ярость, и он со всех сил хватил Степанку кастетом по виску — тот сложился вдвое, не пикнув, Малюта с Клопом дорезали его заточками-подковами, а тело сволокли в недорытый ров.

Понял тогда: раз я не был поражен Богом за человекоубийства, то можно распоряжаться жизнями рабов по своему усмотру и хотению, ибо Бог водит моей рукой во всем — и в хорошем, и в плохом! Если убивает — значит, так Ему угодно, сердце царево в руце Божьей! Если милует и награждает кого — и это токмо в Его власти! Да за что Бог должен карать меня, если Сам же сделал меня царем, дал в полное владение все вокруг и сказал: «Ты не убивец, ты судия, карающий крамолу»! Ведь учила же сызмальства меня мамушка Аграфена, светлая ей память и земля пухом:

— Это все — твое! Ты — царь, хозяин всего сущего вкруг тебя!

— И домы мои? — спрашивал. — И Яуза? И Кремль с боярами?

— И домы, и река. И Кремль с потрохами. И дьяки, и целовальники, и воеводы.

— И зверье в лесах — мое? — И зверье, и рыбье в реках, и птицье в небесах, и все поля и луга — все твое! Вся земля, все людишки — твои.

— И девки все мои?

— И девки, и бабы, и старухи с дитенками — все твое. Все, что живет, дышит и шевелится, — все твое! Ты царь!

Ей вторила бака Ака на своем ломаном наречии:

— Како един орлан царуе на небу, лев — в пустиню, риба-кит — в океану, так царь един правит на мире, без чужого сказа, подсказа и совету! — После чего мамушка Аграфена читала на ночь Голубиную книгу:

— Ночи черны от дум Господних, зори утренни — от очей Его… Ветры буйные от Святаго Духа… Дробен дождик от слез Христа… Помыслы людские — от облац небесных… Кости крепкие — от камней… Мир-народ — от телес Адамия… Цари в земле — от главы Адамовой, а первый над всеми царями царь — Белый царь, а это ты, Иванушка… Спи, золотце… Завтра будет новый день…

И маленький Иван на всю жизнь уразумел: раз все его — значит, со всем этим можно делать все, что захочется. А хотелось многого…

Прошка внес овсянку с медом, свежие калачи, икру, масло и настой из травы ча — подарок китайского богдохана: напуганный движением россов по стране Шибир к границам своей Желтой империи, богдойский царь то и дело посылал в Московию всякие всячины: то пару солдат из красной глины в рост человека (их выставили в Кремле напоказ рядом с чучелом громадного медведя), то искусно сотворенный из серебра дворец (ушел в казну), то порох особый, что влаги не боится и не сыреет (загрузили в подвалы Оружейной башни, где он все равно отсырел). А вот сухая черная трава ча — бросишь щепоть в плошку, зальешь окропом — и пей, набирайся сил и свежего дыхания, и зубы лимоном чистить не надо (лимоны присылались тоже из Китая, лично царю, поштучно). Напиток ча никому не давал пить, а пойманного на этом кухаря Агапошку окунул мордой в таз с горячим киселем, чему тот был рад и хвастал потом с красной волдырной рожей, что хоть и ошпарен, но жив, а мог бы за ослушание в петле болтаться!

Недобро проводив глазами Прошку, через силу спросил:

— Сам кашу из котла брал, как я велел? И мед? И калачи?

— Сам, сам зачерпнул, — ответил слуга, следуя приказу во избежание яда брать для царя еду только из общего котла, будто бы для себя, — а кому надо Прошку травить? Наоборот, Прошке, цареву слуге, с уважением лучшие куски подкладывали — а те шли царю, да без яду, коего он боялся всю жизнь.

Но все равно!

— Пробуй, лежака! — Сам стал давать слуге понемногу от всей еды на ложке и ноже, а потом кинул их в миску для грязной посуды.

Пригубливая горячий чай, стал смотреться в малое зеркальце (осталось от матушки), удивляясь темному цвету кожи. И шишак мозолистый на лбу как будто вырос — был с ноготь, стал с палец.

И колени никак не проходят. И ноги ноют так, что мочи нет, — на ступнях пальцы поскрючивало, суставы в буграх и шишах. И поясницу не разогнуть. Тело отказывалось служить духу, а разве стар он так сильно? Еще эта срамная язва навязалась на елдан!

Истинно говорят: что прошло — то в памяти затаилось, что течет — то умом созерцаемо, а грядущее душу нашу мечтами опутывает, тешит, холит, нежит… Сорок пять лет минуло с того мига, как он самодвижно, ранее времени, одним нетерпением вытащился из чрева матери, и помнит, помнит, как при рождении его снаружи звала какая-то светлая ангелица — дескать, быстрее, сюда, брось пуповину, за ту жизнь не держись, здешняя жизнь лучше, тут свет, а там тьма; а черная баба с крыльями его обратно в чрево втаскивала, крича, чтобы он этого не делал, что пожалеет об этом, ибо тут тихо, тепло и влажный покой, а там, снаружи, — сухая мерзость и пустой хаос… Да, куда лучше было бы в той тьме оставаться, чем по миру шлепать, в грехи обутому да в блуд одетому!

Сидя в постелях, мрачно озирался. Ничего бы не видеть! Не слышать! Дайте покою, занемог и духом, и телом! Душой стреножен, телом обездвижен — куда уж дальше!

— Прошка, полугар подай!

Взял принесенную бутыль хлебного вина, отпил из горлышка немало — а что делать, приходится вино пить, если ноги не ходят, даже в церковь тащиться сил нет. Домовую церковь, как и приемный зал, уже давно приказал запереть, обставу зала — столы и лавки — в чехлы поместить, чего им зря пылиться? Ему для молитв икон в келье хватит, а другие пусть идут в Распятскую церковь или в Троицкий собор — зря, что ли, там прорва монахов содержится?

Вино начало мелкими волнами растягивать тело изнутри, раскладывать мысли в голове. Но нет, какое там! Ничего не ладно, только кожа на лбу от мыслей вспучилась. Одно маячило: спасаться надо! Недаром всю ночь матушка Елена снилась в виде кошки, коя прыгала по горнице и мяучила, ища выхода. И Бомелий предупреждал, что большое горе маячит в звездах московского царя в этом году. И слепая волхитка напророчила недоброе по требухе петуха. И все кругом, кто защищать должен, к врагам переметнулись и смерти его желают, переветники сучьи, как те подлые рынды. И Белоулин из мертвых восстал. И Кудеяр объявился, а это самое опасное: ему Александровку взять — пара пустяков! Небось, и стража вся моя уже им подкуплена! Недаром каких-то пришлых чужаков видели в слободе! Одно к одному. Бежать. Да не в Тверь или Суздаль, там всюду достанут, а за пределы державы! А тут гори все белым пламенем, по словам пророка о Содоме и Гоморре! Не хотели иметь доброго и мудрого царя — пусть выбирают себе в водилы кого желают: хоть из Старицких — если найдут, конечно, кого в живых, или из Воротынских, или из поредевших Шуйских, или Семиона-дурачка, или из польских собак, или сына Ивана, или самого дьявола-папу! «Мне все едино! Не хотели сладкого — жрите теперь горькое, псы неблагодарные!»

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Одним прекрасным днем в середине XVI века немец Генрих фон Штаден въехал в пределы страны Московии. Его ждали приключения и интриги, фавор и опала, богатство и нищета. А цель была одна — захват страны.
  
  Одним прекрасным днем в начале XXI века его далекий потомок Манфред Боммель въехал в пределы страны России. Его ждали интриги и приключения, фавор и опала, тюрьма и сума… Но его целью тоже был захват страны.
  
  Между двумя немецкими вторжениями — пять веков. Что изменилось за этот срок? Что нашли немцы вместо этой страны, какая судьба ждала их? Что у них получилось? Какая судьба ждет то, что называют Московией и Россией?
  
  Читайте новый роман Михаила Гиголашвили — учебник по перекраиванию карты мира и пособие по русской жизни с картинками.
• Купить электронную книгу на Литресе

Полет из Мюнхена в Пулково прошел отлично. Под
визги младенцев и смех пьющей компании я думал о том,
как пройдет (будет проходить) наша встреча с Машей. С
этой симпатичной девушкой я познакомился в Интернете — по Вашему совету, что язык лучше всего учится в
постели. Но пока пару дней проживу в Петербурге, у знакомого студента Виталика Иванова (помните, он был у
нас по обмену, делал доклад по синонимам?). Он согласен
меня принять. А потом поеду в Москву. И буду, конечно,
стараться всё записывать в дневник, как и обещал Вам
на последнем занятии.

Когда мы сели, было далеко за полдень. В аэропорту
треть зала завалена чемоданами, сумками, баулами, ящиками вдоль стен. На каждом — листок с текстом. Слово
длинное, трудное… «Не-вос-тре-бо-ван-ный багаж» — и
номер рейса.

Что это? Почему столько забыли? Почему не уносят
куда-нибудь? Их же могут украсть? Они мешают ждать
багаж… Или «ждать багажа»?.. Ох, эти формы генитива!

На паспортном контроле я не знал, куда идти, —
значка Евросоюза нигде не было. Я отстоял очередь, и,
к счастью, всё прошло хорошо: девушка в пилотке выстукала мои данные в компьютере и, прижимая телефонную трубку плечом и говоря вполголоса что-то про рыбку и зайку, щелкнула штемпелем и лукавым взглядом
лаконично приказала уходить.

Когда я вышел наружу, с чемоданом, сумкой и открытым паспортом, один таксист сказал другому вполголоса:

— Вон лох голландский! Возьмешь?

— Не голландский, а германский! — бодро отозвался
я, как Вы учили («всё обращать в шутку, ибо русские
смешливы и непосредственны, как дети; смех — их врач,
шутка — медсестра»). Конечно, он шутит — разве я похож
на лох-несс-монстра?..

— Да ты спец! Тебе б на стрёме стоять! — похвалили
они меня.

Я поехал, но был все время начеку, размышляя, что
такое «на стрёме». Не из того ли набора, о котором Вы
говорили, что в нём — вся эволюция рода человеческого,
мы ещё учили его хором наизусть: «Из времени родилось
пламя, из пламени — семя, из семени — племя, из племени — имя, имя встало на знамя, всем — на бремя…» Но я на
всякий случай был настороже — наобум ничего не говорил (помня из семинара, что «за наобум бывает бум-бум»).

Пока ехали, шофер долго и фонетически отчетливо
ругал правительство, я почти всё понимал, а кое-что
даже успевал записывать в мой электронный словарик
(простые двухтактные лексемы вроде «моль из подворотни», «сука цветная»), уточнял:

— Это шутки народа?

— Да, шутки-прибаутки…

— Прибаютки? От «баю-баю», спать?

— Вроде того…

И я пару раз повторил в уме «прибаютка», потому
что очень люблю сразу осваивать и пускать в ход новые
лексемы и идиомы, хотя, конечно, иногда делаю ошибки, но тот не ошибается, кто ничего не говорит.

Когда шофер узнал точнее, где живет Виталик, то
сказал:

— Да это же у чёрта на рогах! Ты вначале один проспект говорил, а теперь совсем другое… Туда стольник
баксов тянет! Кризис! — что мне не очень пришлось по
душе: и чёрт, и рога — оба слова ругательные, да еще вместе со «столиком» и «тянуть»… Вы же знаете, у нас говорят: «jemanden
uber
den
Tisch
ziehen» — «перетянуть через стол» в значении «обмануть»… Но я промолчал.

Потом шофер спросил:

— Ты откуда, с Прибалтики?.. Хорошо по-русски говоришь… У вас дороги не такие хреновые, небось?

— Я не боюсь, — ответил я.

— Чего?.. Хотели было дороги ремонтировать, да
кризис пришёл… Вот скажи мне, что у нас за страна такая — всё через задницу делать?.. У вас, небось, под дождем асфальт не кладут?

— Я не боюсь. Не кладуют, нет.

— А у нас как дождь — так асфальт класть…

— Почему?

— А скажи?.. — Он даже отпустил руки от руля.

— Что сказать? — опешил я (внутри себя я всё понимаю быстро, но, когда волнуюсь, не сразу могу искать и
ловить нужные слова). — У вас дождь часто ходит?

— Где?.. А… Идёт… Да нет. Тут дело не в дожде. Что
плохо сделано — часто чинить надо, правильно?.. А на
починку что нужно? Правильно: бабло…

— Бабло? — на всякий случай переспросил я (в Вашем «Словарике жлобского языка» было слово «бабки» — наверное, то же самое). Ну да, вот он объяснил:

— Значит — деньги, бабки… капусту из бюджета выписывают, а потом распиливают…

— От «пилить-распилить»? Капуста? Пилой? — Я уже
всерьез забеспокоился, правильно ли понимаю его речь.

Он засмеялся:

— Зачем пилой — ручкой! Вот я строитель, должен
дорогу отремонтировать, а ты — инспектор, должен
меня проверить. Я пишу отчет, что я всё сделал, а ты
подписываешь, что да, проверено, всё сделано честь
честью. А деньги за всю эту бодягу мы делим пополам, хотя ничего не сделано или сделано тяп-ляп… Вот и
всё. Потому это «пилить бабло» называется… А там, наверху, в кабинетах, большой калым от перестроек и ремонтов капает. А если они хорошую дорогу сделают,
с-под чего им потом бабки тянуть?..

Я хотел уточнить, что такое «бодяга», но он стал
спрашивать про цены в Германии на битые машины и
автобусы. К сожалению, я мало разбираюсь в машинах,
тем более в битых, несмотря на то что мой папа Клеменс работает на заводе «BMW». Когда я сообщил об
этом шоферу, он очень обрадовался:

— Да ты чего, в натуре?.. — (Вот и первые слова из
Вашей «Памятки»!) — На само́м заводе?.. Вот здорово!..
Дай телефон, приеду к вам, будем битую машину закупать, а тут чинить и продавать — у меня шурин автосервис открыл. Тут всё сбагрим, как два пальца… Тебя в
долю посажу, ты на месте машины искать будешь… Пятнадцать процентов тебе хватит?.. Посмотри, есть там
блокнотик? — Он перегнулся и долго искал бумагу, ведя
машину вслепую.
Я хотел сказать, что я не хочу помогать ему покупать-купить битую машину, но решил не отказывать и написал
в блокнотике свой домашний телефон, специально пропустив одну цифру (как Вы советовали поступать в тех
случаях, когда лучше не обострять: «не отказывать, но и
не соглашаться»). Он оживленно стал прятать блокнотик
в карман:

— Похоже, где-то тут хоромы твоего Виталика. Ну, до
встречи в Мюнхене! Удачи! Ладно, полтинника хватит!
Вот подъезд № 4. У входа сидят бабушки в платках,
какие носила русская кормилица моей матери, баба Аня,
Бабаня.

Она была из остарбайтеров, попала служанкой в
нашу семью, вырастила и выходила мою больную с детства мать, а после войны осталась, потому что ехать ей
было некуда и не к кому. Она была женщина простая и добрая, немцев всегда ругала, но так заботилась о маме,
что соседи приводили её всем в пример. Свою родину
Россию жалела, вздыхала: «Глупая, всем всё дает, а сама
без исподнего… душа нараспашку и карман распорот:
сколько туда вечером ни сунь — утром ничего не останется…» С мамой (а потом и со мной) Бабаня говорила
только по-русски, меня называла Фредя. Помогала делать уроки русского, который я выбрал в гимназии как
второй язык (чему все были рады, особенно безрукий
дед Адольф, считавший, что войны между Россией и
Германией никогда больше не будет, и не потому, что
Россия такая хорошая, а потому, что Германия получила
от неё такой урок, который навечно застрял в её генном
мозгу). И я давно мечтаю проверить себя на деле, в
стране языка, где никогда не был!

В подъезде под лестницей сидела старушка в платке
(похожая на мышку-норушку из сказки, что мы прорабатывали в прошлом семестре). Она отставила кружку,
вытерла рот углом платка и строго спросила:

— К кому? Откудова такой? — и потребовала паспорт.
Долго сверяла мое лицо со снимком, говоря:

— Надо же, скажите пожалуйста… Немець… Откуда?
Не из-под Нюрнберга, чай?

— Чай? — не понял я, но на всякий случай подтвердил, что да, хочу пить чай с моим товарищем. Нет, не из
Нюрнберга, из Мюнхена. Виталик Иванов меня в гости
звал-позвал (я часто употребляю обе формы глагола, потому что не знаю, какая будет правильной).

— Вас всех и не углядишь, — неприязненно сказала
она, вписала что-то в свою тетрадь, неохотно отдала паспорт и вернулась к кружке свинцового цвета. — Можете
идти. Свободны.

Я пошел по лестнице наверх, думая о том, что похожая кружка, только со вмятиной от пули, хранилась у
нас в семье. Она — единственная — осталась от дяди
Пауля, когда он, наконец, умер в нашем подвале, где
просидел после войны десять лет, пока ловили бывших
эсэсовцев (а он был офицер дивизии СС «Мёртвая голова»). Моя мать должна была каждое утро опускать на
веревке в подвал корзину с хлебом, колбасой и бутылкой
шнапса, а взамен поднимать ведро с нечистотами. Пауль
в подвале свихнулся и целый день в голос молился, отчего мама иногда в истерике кричала: «Я больше не могу,
я схожу с ума — в нашем доме поселилось огромное насекомое! И оно жужжит, жужжит, жужжит!… Лучше бы
он застрелился тогда!» (намекая на тот грузовик, где перед приходом Советской армии застреливались по очереди офицеры СС: один стрелялся, пистолет выпадал
из руки, другой брал пистолет, стрелялся, третий брал…
А вот дядя Пауль был последним и не застрелился, а явился ночью в наш дом и залез в подвал).

Сам я этого всего не помню, я поздний ребенок.
Моя мать, Клара фон Штаден, с детства была чахлой и
слабой, часто болела, поздно вышла замуж и родила
меня, когда ей было за сорок, а при родах чуть не умерла
вместе со мной. Бабаня рассказывала, что я трудно рождался, не хотел вылезать на этот свет, врачи уже спрашивали отца, кого оставить в живых — мать или плод,
оба не выживут, уже хотели резать плод по кускам, но
приехал старый врач и выдернул меня щипцами из нирваны, хотя я лично его об этом не просил, о чем и говорил потом не раз моему психотерапевту… Бабаня еще
говорила, что я родился такой белый, что меня носили
по палатам и говорили: «Посмотрите, какой белый ребенок появился!»

Если бы не Бабаня, я бы много не знал… что, например, дядя Пауль умер в тот день, когда решил выйти
сдаться: она была в кухне и видела, как он вылез, выпрямился, постоял так минуты две, шатаясь и скуля по-собачьи, потерял равновесие и рухнул обратно в подвал,
сломав при этом себе спину… И хоронить пришлось
ночью, в углу сада, куда никто после этого никогда не ходил. Мама потом объяснила мне, что дядя Пауль был
очень грешен перед русскими, за что и лишился рассудка.

А подвал, сколько ни мыли и ни дезинфицировали, всё
равно пропах чем-то противно-горьким, так что я всегда
боялся спускаться туда, а мать не раз заводила разговор
о продаже дома.

Виталик встретил меня по-дружески, познакомил с
длинноногой, будто складной, по-рыбьи медленной в
движениях подругой Настей, пригласил выпить пива.

Комната была большая, перегорожена шкафами, со
старой мебелью. Спать мне было постелено на полу, на
тонком матрасе.

Было еще не поздно, я хотел выйти погулять, но Виталик был занят — ждал важного звонка. Когда я решил
прогуляться один, он стал наставлять и предупреждать:

— Фредя, с едой на улице поосторожней, всякие там
пирожки с ливером, шашлыки, гриль, шаверма… чтоб
не отравиться. И выпивку в ларьках не покупай — всё
палёное.

— Что это — палёное?

— Ну, не настоящее, люди сами химичат… — А Настя
добавила:

— И чем больше на бутылке всяких блямб и пломб,
тем опаснее…

Я сказал, что это странно, что у нас в Баварии чем
красивее бутылки, тем содержимое лучше.

— А у нас — наоборот… — объяснила членистоногая
девица (руки и ноги у неё были складчатые, как у богомола, которых я ловил летом у деда Людвига в Альпах). — 
Ну, у нас страна такая, всё наоборот, не как у людей… Тяпландия называется. Страна Шалтай-Болтай… Какнибудия…

Выпивку я покупать не собирался, но совет принял
и попросил Виталика объяснить суть проблемы.

— Проще пареной репы. Где-нибудь в подвале, гараже или ауле люди разливают по бутылкам спирт пополам с водой, лепят этикетки, всякую мишуру, акцизные марки… Поналепят — и готово, в магазине такая
бутылка стоит пятьсот—тысячу рублей, а ему она обошлась в пятьдесят…

— Если не в пятнадцать. — Волоокая Настя опять подалась вперед. — Магазинщики с ними в сговоре… Некоторые, совсем наглые, чаю в спирт намешают, в бутылки из-под «Хеннесси» разольют и по сто евриков
через самые дорогие магазины толкают. И все в доле.

— А где эти блямбы, пломбы берут-найти?

Виталик равнодушно пожал плечами:

— Да где угодно. Воруют. Cами печатают, ксерят.
Или вообще покупают прямо там, где их печатают…
Короче, кому как удобно.

Я был удивлён. Если про все эти махинации знают
Виталик и Настя — значит, и милиция должна знать?

— А как же? Милиция всё это дело крышует… — Виталик поднял руки над головой. — Менты сверху всё видят, всё слышат, всё знают, всё покрывают — за бабки,
разумеется… Как же без них?

Я не поверил ему, хотя на наших семинарах Вы неоднократно то ли в шутку, то ли всерьез говорили, что
милиция — это наиболее опасный сегмент российского
социума, от неё лучше держаться подальше и что сам
министр МВД по ТВ недавно говорил, что пусть граждане сами защищаются от милиции, как могут, а еще
лучше, если гражданин, завидев милиционеров, сразу,
но не ускоряя шага и не привлекая внимания, перейдет
на другую сторону улицы, юркнет в подъезд и переждёт
с полчаса…

Виталик еще обронил, что такая история, как с алкоголем, вполне может быть и с другими продуктами —
чем они лучше (или хуже):

— Особенно с икрой и рыбой осторожнее будь. Вот
Настя недавно кило осетрины за тысячу двести рублей
купила, а когда дома сняли целлофан, рыба развалилась
в пыль…

— Верно! — подтвердила многочленная Настя, вспомнив, что недавно по ящику показывали, как эти нелюди старую рыбу моют в физрастворе, пожилую ветчину покрывают лаком, бывшие свежие фрукты опрыскивают
живой водой, вялые овощи обмывают, как покойников,
химией, в мясо десятилетней давности шприцами вводят фосфаты, а на продуктах, у которых в прошлом веке
срок годности закончился, перебивают бирки-цены и
толкают, как свежие. — Типа того, что народ всё схавает
и не подавится.

— У нас при советской власти животы ко всякой
дряни привыкли, а вот у тебя желудок точно накроется,
ты поосторожнее, — предупредил Виталик.

— Куда накроется? Чем?

— К ебене фене, медным тазом…

Я пошел погулять, но ничего особого не увидел: рабочий район, дома облезлые, трубы дымят. Молодые
люди в спортивных штанах и капюшонах сидят на корточках, пьют пиво. И мне пора что-нибудь поесть. У Виталика было неудобно спрашивать. Но что? И где? На
улице, он сказал, не надо. Значит, надо войти внутрь.

Скоро встретилось кафе «Уют». Нет, не ларёк. На
столе даже хлеб уже лежит, порезан. Несколько человек
у окна. Рядом за столиком — мужчина невеселого вида
за кружкой пива. Приблизилась официантка.

— Я слушаю вас. — Она со вздохом вытащила карандаш.

— Что есть тут? — вежливо спросил я.

— Кухня уже закрыта, поздно. В меню смотрите закуски… — глядя на меня, как на тяжелобольного, терпеливо ответила она.

— Так, балык, икра… Ну а есть-поесть что-то?..

— Поесть? — удивилась она. — Кура гриль. Но я лично
вам не советую. Вон, разбираются из-за курей, — прибавила она свистящим шепотом, кивнув в угол зала, где
двое мужчин что-то тихо доказывали друг другу.

Я читал дальше:

— Бульон с гренками есть?

— Бульон… Тёплый… Да он из-под тех же курей, так
что не переживайте.

— Вот, еще: ветчина с хреном.

— Жирная очень. Да уж закрываемся, поздно…

— Ясно. А что есть поесть? Чай с каким-нибудь?

— Это можно, — встрепенулась она и занесла карандаш над блокнотом. — Пирожные хорошие.

— И бутерброд, тут написанный.

— Хорошо, с сыром.

Мужчина, не вставая из-за своего столика, спросил
у меня негромко:

— Уважаемый, магнитофон не нужен? Купить не желаете?

— Я? Что это? Рекордер? Нет, совсем нет, не необходимо. А почему? — удивился я.

— Разрешите? — И он пересел ко мне. — Обстоятельства. Деньги нужны.

— Да, нужны, — ответил я (как Вы учили отвечать в
неясных моментах — повторять последние слова партнёра по диалогу с улыбкой и кивком) и добавил, на всякий случай, что я немец-турист.

— Ну ничего… — с некоторой жалостью успокоил
он меня.

Мужчина был лет сорока, вида простого, рубашка
мятая, старая, лицо не очень брито. Он покрутил кружку, я отпил чай, предложил ему бутерброд, он взял, сказав, что знает: слово «бутерброд» вышло из немецких
слов «масло» и «хлеб» — только не знает, какое из них
«масло», а какое — «хлеб».

Я всегда рад объяснить, если могу:

— «Буттер» — масло, а «брот» — хлеб. С «т» на конце.

— А, ну да, с «т», — понял он. — С «д» — другой коленкор: брод… Не зная броду… Да, вот такой бутерброт…

В жизни-то не так всё, как в кино…

И он, хотя я ни о чем не спрашивал, сообщил, что
работает на фабрике, встает в семь утра, возвращается
в семь вечера, питается вареной картошкой и колбасой,
смотрит что попало по ящику и после программы
«Время» засыпает. На мой осторожный вопрос о семье
ответил:

— Родные умерли, с женой в разводе, детей нет…
Была и у меня трехкомнатная квартира, и жена, коза
мочёная… Когда с женой разошелся, раздербанили хату
на две коммуналки. Мать скоро умерла. Жена ушла. Даже
бабу привести стыдно: у одного соседа Васи вечный запой, у другого Васи — понос… — Он махнул рукой. — Так-то жизнь крутит. Вот, штаны последние три года ношу,
теперь порвались, а что делать — не знаю. Пару бутылок
купил — и вся получка.

Чай и пиво были выпиты. Я не знал, сколько и кому
платить, но мужик сказал:

— Оставь ей на столе, она сейчас занята. — (Официантка сидела широкой спиной к нам и тоже что-то объясняла мужчинам в углу.)

Я положил 10 долларов. Вышли.