Метка: Алексей Слаповский

• Алексей Слаповский. Неизвестность: роман века: 1917–2017. — Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 504 с. 

Новая книга Алексея Слаповского «Неизвестность» носит подзаголовок «роман века» — события охватывают ровно сто лет, 1917–2017. Сто лет неизвестности. Это история одного рода — в дневниках, письмах, документах, рассказах и диалогах. Герои романа — крестьянин, попавший в жернова НКВД, его сын, который хотел стать летчиком и танкистом, но пошел на службу в этот самый НКВД, внук-художник, мечтавший о чистом творчестве, но ударившийся в рекламный бизнес, и его юная дочь, обучающая житейской мудрости свою бабушку, бывшую ярую комсомолку.

Часть VI

ДВЕРИ


Рассказы

Виктора Смирнова-Ворохина*

1965 — 2016

* Не предназначались для печати, но были переданы мне с разрешением дорабатывать и перерабатывать как вздумается. Что и было сделано.

 

Вместо предисловия само собой просится — преддверие. Пусть оно и будет:

ПРЕДДВЕРИЕ

Был бы я веселый концептуалист, я б устроил такой перформанс: в пустом помещении стоит дверь, на ней табличка «Вход». (В скобках — «Выход».) Желающих просят войти (или выйти) и рассказать историю про главную дверь своей жизни. Из этих историй-монологов делается фильм и демонстрируется при большом стечении любознательной публики. Копии продаются участникам, права на публичную демонстрацию, прокат и перепродажу — серьезным дистрибьюторам.

Можно после этого, используя успех, устроить второе представление: входящие видят голую стену и две двери. Выбирают одну из них, а за нею опять две двери. И в следующем отсеке, и далее. Установлены счетчики. Через неделю объявляются результаты: в первую левую дверь вошло столько-то, в первую правую столько-то. И так вплоть до последних дверей, которых будет шестнадцать, тридцать две или шестьдесят четыре, в зависимости от величины помещения. По каждой — своя статистика. Зачем, что значат эти цифры? Вопрос ретроградов, не понимающих современного искусства. Если кто-то особо въедливый пристанет, нужно спросить его громко, с усмешкой, с оглядкой на присутствующих: «Неужели непонятно?» Присутствующие усмехнутся: действительно, что тут непонятного? И въедливый заткнется. И все разойдутся с таинственными лицами заговорщиков: мы-то понимаем, в чем тут суть, мы люди тонкие, сведущие! А лучше устроить честную, без концепта, выставку дверей — деревянных, металлических, антикварных, новых, искусно украшенных, типовых, домовых, квартирных, офисных, межкомнатных…
Я бы сам на такую сходил.
Первое правило рекламы: так представь товар, чтобы самому захотелось его купить. Этому со злорадной мудростью в глазах учили меня, начинавшего, опытные рекламные люди. Потом я понял, что совет бессмысленный и даже вредный. Сплошь и рядом приходится расхваливать то, что сам не выбрал бы ни при каких обстоятельствах; больше того, подавляющая часть товаров, услуг и прочего, что рекламировало мое агентство, от которого я, слава богу, избавился, вызывало у меня отвращение, доходящее до тошноты. Реклама, за исключением редких случаев, когда предлагаются действительно стоящие вещи, должна быть аляповата, проста, доходчива. Чтобы соответствовать не твоему изысканному, как ты ошибочно считаешь, вкусу, а материальным и эстетическим потребностям широкого потребителя.

Один из моих первых заказчиков, помнится, бодро сказал: от вас требуется только картинка, слоган уже есть. Что он продвигал, неважно. Допустим, соль. И звучало, допустим, так: «Соль на столе — счастье всей семье». Я, эстет, любитель литературы вообще и поэзии в частности, скривился:

— Рифма не очень.


— Почему? И там «е», и там «е».


— Это написано. А слышится нескладно. Все равно, что «хочу» — «могу». Там «у», и там «у». Но не рифма.

— Почему? Хочу — могу, отлично звучит! Мы с этими словами тоже что-нибудь придумаем! Главное, я на всех уже проверил, и на жене, и на коллективе, всем нравится! Понимаете?

Я понял, что ж тут не понять. Как говорится, был бы умный в дураках, да дурак надоумил. И впоследствии уже не морщился, видя — и сочиняя — размашистые формулы вроде «Семья бесценна, когда полноценна» или «К нам зайдешь — с покупкой уйдешь!»

По правде говоря, реклама и не должна быть слишком хорошей, иначе она сама станет предметом потребления, затмив товар.

 

Тема дверей, входа и выхода, меня занимает всю жизнь. То есть — тема выбора, предвкушения, опасения, загадки. Неизвестности.

У меня скопилась куча эскизов, картинок и картин с дверьми. Открытыми, закрытыми, облупленными, новыми, от массивных ворот, подобных верещагинским дверям Тамерлана, до косых деревенских калиток.

«Двери Смирнова-Ворохина не кажутся накрепко закрытыми или надолго открытыми, этот статичный объект у него всегда в неявной динамике: вот-вот кто-то выйдет или, наоборот, войдет — тот, кого очень ждут там, в доме, или здесь, на улице. Нетерпеливое ожидание, часто радостное, готовое к приятному удивлению, но, бывает, и тревожное. И всегда — беспокоящее».

Так написал бы обо мне какой-нибудь искусствовед, если б был я, Смирнов по маме, Ворохин по отцу, хоть мало-мальски известен и интересен кому-то из искусствоведов. При этом художник я неплохой и даже хороший, но затерялся среди сотен других Смирновых-художников, как затерялся бы и среди сотен Смирновых-романистов и тысяч Смирновых-поэтов. Звезды не сошлись. Я не сетую. Если что меня парит, говоря современным мусорным языком, так только загадка: почему вещи заказные — агитационные в советское время и рекламные в новейшее — у меня получались лучше, чем свои собственные? Лучше не по художеству, конечно, а по степени успешности, известности, прибыльности. Как мастер рекламного дела, я входил в первую двадцатку Москвы, а как художник не имел и не имею ни славы, ни достатка.

Но давно успокоился, а сейчас и вовсе занялся не своим делом. Решил, следуя деду, Николаю Тимофеевичу, и его сыну, моему дяде, Владимиру Николаевичу, попробовать описать свою жизнь. Не в виде дневника, а рассказами — наугад, без плана, что вспомнится.

Зачем мне это? Возможно, хочу понять, почему я был так безоговорочно счастлив в детстве и юности и почему так неизлечимо уныл сейчас. Найти ту дверь, которую не надо было открывать. Или ту, мимо которой я прошел, а она была единственно нужной. То есть те же мои излюбленные двери, но теперь не красками, а словами. Самому интересно, что получится.
Это ведь главное — чтобы самому было интересно.

ВИНО, ДЕВУШКИ, АВТОМОБИЛИ

(1965)

Ворота гаража распахнуты, возле них, на травке, под теплым вечерним солнцем, сидит парень в майке и подтачивает напильником какую-то деталь. Что-то длинное. Рядом, на подстилке, другая деталь, громоздкая. Поточив, парень пытается вставить длинную деталь в громоздкую. Не получается. Он смеется и что-то говорит девушке в цветастом платье, которая сидит на табуретке и наблюдает. Она тоже смеется и тоже что-то говорит. На кирпиче стоит бутылка вина. Посмеявшись и поговорив, парень берет бутылку, наливает в стаканы себе и девушке. Красная густая жидкость булькает из бутылки, плещет в стаканы, вызывая жажду этими звуками.

Они выпивают. Парень опять точит, ширкает, старается. Но, наверное, опасается сточить лишнее. Ему нужно, чтобы деталь входила точно, без зазора. И он опять пробует приладить длинное к громоздкому. Пока не получается.

Мне лет шесть или семь. Я не помню, зачем забрел сюда, в гаражный городок, а то и целый город, где длинные улицы гаражей друг над другом, на склоне крутого холма.

Я сижу среди лопухов и что-то строю из обломков кирпичей, хотя это мне не нужно. Но просто так, без дела, глазеть нехорошо, подумают еще, что подсматриваю, вот я и изображаю, будто занят чем-то детским и глупым, схитрив, что я как бы младше самого себя.

Но они и не обращают на меня внимания. Он работает, она наблюдает. Смеются, разговаривают, пьют вино. Ясно одно: им очень хорошо.

А в гараже, в полусумраке и прохладе, стоит машина. Не помню какая. Помню, что красивая и новая. По стенам стеллажи с запчастями. На гвоздях и крюках висят какие-то шланги, какие-то причудливые инструменты. И пахнет оттуда приятно чем-то машинным, вспоминаются загадочные слова, которые я слышал от взрослых: «тавот», «солидол», «автол»…

Что еще?

Да ничего. Такая вот картинка. Одно из первых ярких и осознанных детских впечатлений. Вклеилось в память навсегда.

Через много лет, мудрствуя лукаво, я рассказывал приятелям и дамам: дескать, потому впечатление оказалось столь сильным, что в нем заложены были все мои основные жизненные увлечения: вино, девушки и автомобили. И конечно, чтобы при этом была хорошая, простая, понятная работа. И чтобы она ладилась. Как это вышло тогда у парня, который наконец приставил длинное к громоздкому, хлопнул ладонью и засмеялся. Ведь это очень здорово, когда что-то с чем-то соединяется точно, без зазора. Не просто хорошо весьма, а единственно правильно. И ты это чувствуешь, и счастлив.

Красиво излагаешь, отвечали мне приятели и дамы. Но не мог ты в том возрасте так причудливо думать, это раз. И автомобиля у тебя до сих пор нет, это два.

Да, соглашался я, автомобиля нет, но я всегда мечтал, чтобы он был.

— Так купи!


— Не хочу. Пусть что-то остается несбывшимся.

• Алексей Слаповский. Гений. — М.: РИПОЛ классик, 2016. — 512 с.

   

  События нового романа Алексея Слаповского разворачиваются в вымышленном поселке, который поделен русско-украинской границей на востоке Украины, рядом с зоной боевых действий. Туда приезжает к своему брату странный человек Евгений, который говорит о себе в третьем лице и называет себя гением. Он одновременно и безумен, и мудр. Он растолковывает людям их мысли и поступки. Все растерялись в этом мире, все видят в себе именно то, что увидел Евгений. А он влюбляется в красавицу Светлану, у которой есть жених. Слаповский умудряется быть одновременно и сатириком, и лириком, и психологом, создав стилистику, которая позволяет глубоко заглядывать в помыслы людей, но при этом избежать тяжеловесности.

   

  ГЛАВА 2
  ДЕ ЗАГАДКА, ТАМ І ВІДГАДКА¹

  В редакции все было казенное, безликое, внутренние стенки и перегородки убраны, получилось, по современной моде, единое пространство, где все друг друга видели, а главное, всех видел редактор. Это заставляло подчиненных пребывать в постоянном трудовом напряжении, хотя на результаты деятельности не влияло.

  Редактором, то есть тем самым Вагнером, о котором нелицеприятно рассказывал Аркадий, был плотный коренастый мужчина лет пятидесяти с двумя клочками черных волос по краям обширной матовой лысины, в больших очках, отчего глаза казались огромными и не по должности доверчивыми. Вагнер это знал, и его это раздражало.

  Увидев Аркадия, Вагнер закричал на всю редакцию:

  — Ну что, Аркаша… — тут он выругался коротким словом, — соскучился… — он опять выругался, — по коллективу? Будем работать… и опять выругался — или дурака валять?

  Привыкшие к манерам Вагнера сотрудники, три женщины и двое мужчин, опустили головы, чтобы не обнаружить своих эмоций. У некоторых это был страх, у других смущение, а кто-то получал удовольствие, но тоже на всякий случай не показывал это: мы ведь люди осторожные, мы привыкли, что жизнь полна непредсказуемых перемен. Сегодня Вагнер на коне, он тут и царь и бог, а Аркадий изгой, но завтра, кто знает, может быть, Вагнер улетит вверх тормашками, а редактором станет Аркадий — как бы ни с того, ни с сего, но известно, что именно так и случается, именно ни с того и ни с сего.

  — Я не знаю, что вы имеете в виду, Яков Матвеевич, — с достоинством сказал Аркадий, — но я сделал то, что считаю нужным, и вам того же желаю!

  — Зачем ты тогда пришел?

  — Формально меня не уволили, поэтому я пришел на работу.

  — На работу он пришел! — Вагнер опять выругался. — Была бы тебе нужна работа, ты бы вел себя, как нормальный. — он опять выругался А не как…— и опять выругался целым каскадом матерных слов.

  Одна из сотрудниц нервно чихнула и тут же зажала нос рукой, виновато глянув на Вагнера.

  Аркадий оскорбленно молчал, подыскивая слова для достойного ответа. Вагнер с интересом ждал.

  И тут вперед выступил Евгений. Вглядываясь в Вагнера, он задумчиво сказал:

  — Евгений видел перед собой интересный, но не новый тип. В этом очень взрослом мужчине проглядывал мальчик, который рос тихим и незаметным отличником. Он хотел быть, как другие. В одиночку учился курить, а потом долго жевал траву и листья, чтобы не заметила мама. Закрывался в комнате и ругался матом. Он хотел стать своим человеком, потратил на это всю жизнь — и стал. Люди оценили его ум, работоспособность, а главное, оценили его народность, важное качество, в то время как аккуратные в словах интеллигенты выглядят инородными и подозрительными. Но до сих пор в нем живет бывший мальчик, маленький Яша Вагнер, который где-то в груди или животе вздрагивает и ежится, когда слышит страшную ругань большого Вагнера, и большой Вагнер чувствует в себе этого маленького Вагнера, злится на него, а потому ругается еще страшнее и громче.

  Речь Евгения была настолько неуместной и неожиданной, что Вагнер даже не перебил его, выслушал до конца. А выслушав, засмеялся:

  — Аркадий, это кто? С какого… — И тут у него случился ступор, как у заикающихся людей: хочет произнести слово, а не может. Он выпихивал это слово из себя, но слышалось что-то странное:

  — Хы… Хо… Ху… Ха…

  И не получалось!

  Тогда он попробовал иначе, обратившись не к Аркадию, а к Евгению:

  — Ты… — Он вновь попытался выругаться, и вновь застопорило: крепко сжатые губы, готовые выпалить звук «б», не могли разомкнуться, чтобы за «б» последовало «л», — и далее по обычному порядку.

  — Ну, ё… — крутил головой и удивлялся себе Вагнер, а привычные слова по-прежнему никак не шли из горла, вырывался только пустой и сиплый воздух.

  Подчиненные, забыв об осторожности, с откровенным любопытством уставились на Вагнера, ожидая, во что выльются его мучения.

  Он ударил кулаком по столу и выкрикнул:

  — …!

  Матерное слово наконец выскочило, как кусок, попавший не в то горло, и Вагнер, побуревший и задыхающийся, вытер платком взмокшее лицо.

  — Жарко сегодня, — сказал он неожиданно мирным голосом.

  Сотрудники, однако, на эту минутную слабость не повелись и опять уткнулись в столы и компьютеры.

  — В чем ты прав, курить действительно надо бросать, — сказал Вагнер Евгению, придумав причину, по которой у него случился пароксизм странного заикания. — Пойдем перекурим это дело.

  Он встал и пошел к выходу.

  Аркадий и Евгений последовали за ним. Все прочие остались на местах, в том числе курящие: есть моменты, при которых лучше не быть свидетелями. А там, на улице, предполагали они, сейчас именно такой момент.

  И были правы. Вагнер, выйдя, сел на крыльцо, закурил, поставил рядом с собой банку из-под консервов, набитую окурками, в том числе украшенными помадой, посмотрел с прищуром на Евгения, а потом на Аркадия.

  — Досье, что ли, на меня шьете?

  — В смысле? — не понял Аркадий.

  — Откуда он все это взял? Ну, что я отличником был, это легко найти. А вот что траву жевал, чтобы мама не унюхала, что матом в одиночку ругался, такие вещи нигде не записываются. Кто рассказал? И зачем вам это надо? И почему он одет так по-идиотски?

  Вагнер говорил обычным голосом, ни разу не ругнувшись, и, похоже, такая речь давалась ему с меньшим напряжением, чем ругательная.

  — Никакого досье мы не шьем, Яков Матвеевич, — ответил Аркадий. — И про траву и вашу маму я ничего не знаю. Он сам догадался, потому что гений. Реально гений, видит людей насквозь.

  — Да неужели? А выглядит дурачком!

  — Евгений не возражал, — сказал Евгений. — Он знал, что у него бывает вид человека отсталых умственных способностей.

  — Ты всегда так говоришь?

  — Нет. Я по-разному говорю.

  — Значит, насквозь? Ладно, о чем я сейчас думаю?

  — Это вопрос без ответа. Человек сам не знает, о чем он думает, как может другой знать, о чем он думает?

  Вагнер хмыкнул:

  — Верно! Я сейчас нарочно ни о чем не думал, чтобы тебя поймать. А ты не поймался. Но ты не прав, все-таки бывает, когда человек предметно о чем-то думает. Когда у него задача. Я вот пишу статью на тему, например, коммунального хозяйства, и думаю о трубах, об отоплении, это легко зафиксировать. Давай я сейчас о чем-то подумаю конкретном, а ты угадаешь.

  — А как мы узнаем, что вы об этом подумали? — спросил Аркадий.

  — Не бойся, врать не буду. Хотя можно на бумажке написать, а потом проверим.

  Вагнер достал маленький блокнот с вложенной в него ручкой, отвернулся, записал что-то на листке, вы- рвал, сложил, подал Аркадию.

  — Держи. А ты, Ев-Гений, — подчеркнул он, — догадывайся!

  — Евгению это было легко, — сказал Евгений. — Яков Матвеевич сам хотел какого-нибудь чуда, поэтому дал легкую задачу. Вы про курение написали.

  Аркадий развернул бумажку.

  Да, там было написано: «Курение».

  — В самом деле, легко догадаться, — кивнул Вагнер. — Но вот ты сказал, что чуда хочется, это сложнее было попасть, а ведь ты угадал. Чуда хочется, ребята, — с грустной откровенностью сказал он. — Какое может быть чудо в моем возрасте, при моей язве и крапивнице? Ноги, Аркадий, просто заживо гниют, смотреть страшно. Какое чудо при моей работе и ответственности? Да и вообще, в нашей жизни, если подумать, откуда взяться чуду? Но все равно хочется. Ты молодец, Евгений. Давай еще раз попробуем.

  Он написал, вырвал листок, сложил, отдал Аркадию.

  — Я не смогу угадать, — сказал Евгений.

  — Почему? — огорчился Вагнер, но огорчился весело.

  — Потому что все равно, что вы написали. Вы не то написали, что подумали, а то, что придумали. Какой-нибудь перпендикуляр. Потому что, хотя вам чуда хочется, вы его боитесь и не хотите, чтобы оно было.

  — Ну, это ты зря! — возразил Вагнер. — Если так рассуждать, получится, что я и вылечиться не хочу?

  — Не хотите. Никто не хочет лечиться. Болезнь людей оправдывает, а им всегда нужно какое-нибудь оправдание.

  — И ведь опять попал, — с неудовольствием удивился Вагнер. — И насчет меня, и вообще — да, согласен, люди оправдание ищут себе. Всегда.

  Аркадий развернул бумажку. Он надеялся, что там и впрямь будет слово «перпендикуляр», но там было «кирпич».

  — Почему кирпич? — спросил Аркадий.

  — Черт его знает. Может, потому, что дачу строю. Старую продал, участок маленький, сама дачка маленькая, а у меня два сына-бездельника, старший женат уже, внучку мне родил, пространство требуется.

  — Давайте теперь я попробую, — предложил Аркадий. — Напишу, о чем думаю, а ты, Женя, угадай. Я врать не буду.

  — Зачем пробовать? Ты напишешь: Светлана, — сказал Евгений.

  Вагнер кашлянул и прикурил вторую сигарету от первой. Упоминание имени Светланы было ему неприятно.

  — А вдруг я что-то другое напишу? — сопротивлялся фатальности Аркадий.

  — Все другое будет неправда, потому что ты о ней думаешь.

  — Да, я о ней думаю, — подтвердил Аркадий, обращаясь к Вагнеру, и в голосе слышался вызов.

  Вагнер это уловил и встал со ступеньки.

  — Работать пора. Ты идешь?

  — Вы мне? — не поверил Аркадий.

  — А кому еще? Родственник твой, может, и гений, но явно же человек неадекватный. На инвалидности, наверно?

  — Да, — сказал Евгений.

  — Вот, и я людей насквозь вижу!

  — Нет, Яков Матвеевич, давайте уточним! — потребовал Аркадий. — Я не против работать, но что нам делать с ситуацией?

  — Именно! — поднял палец Вагнер. — Ситуация, правильное слово! Ситуация такая, Аркадий, что поселок на пороге новой жизни. Ты слышал, что опять возрождают идею крупного железнодорожного узла?

  — Давно говорят.

  — Раньше говорили, а теперь все серьезно. Думаешь, почему к нам уже сейчас приехали люди из Москвы? Что они тут готовят, для кого? И весь поселок понимает, что надо напрячься и быть заодно! И тут явилась твоя Светлана…

  — Она не моя.

  — Явилась, — нажал Вагнер, — и устроила с твоей помощью то, за что мне еще отвечать придется! Но я в данном случае не о себе думаю, а о перспективах новой жизни для людей!

  — Соврал Яков Матвеевич, привычно веря в собственное вранье, — повествовательно произнес Евгений, будто он был учитель и диктовал школьникам в солнечном и слегка по-утреннему сонном осеннем классе что-то приятное о природе из Тургенева или Пришвина.

  — Сам ты врешь! — разозлился Вагнер. — Если бы я о людях не думал, зачем мне эта работа? Дети выросли, сами себя обеспечат, пенсия у меня уже сейчас получается приличная, да мне много и не надо! Жена моя, если хочешь знать, парниковые овощи выращивает, зарабатывает в три раза больше меня, я и сам это люблю, буду на рынок огурцы с помидорами возить, прокормимся! Мне газета давно в тягость, если хочешь знать!

  — Я знаю, — не стал спорить Евгений. — Но вы без этой тягости жить не можете.

  — Ладно, философ доморощенный, хватит болтать тут! Аркадий, повторяю, несмотря на твоего психованного брата: надо не о своих амбициях думать, а о перспективах! В кои-то веки у нас главой администрации стал порядочный человек, нужно ему помочь или нет? А теперь что получается? Вышла статья — Прохор Игнатьевич должен отреагировать. Думаешь, он Мовчана любит? Но всему свое время, это как на войне — если нет тылов, нет резерва, нет боеприпасов, терпи, не лезь в атаку с голыми руками! И сам Мовчан, думаешь, зверь, что ли, если девушку посадил, да еще возможную невесту сына? Он для Прохора Игнатьевича ее посадил, чтобы тот понял, что Мовчан ответит на любой удар. Тактика! Бей своих, чтобы чужие боялись! То есть наоборот. Или правильно? Ладно, неважно. При этом, хоть Мовчан паразит, но он свой паразит. Родной, можно сказать. Крамаренко понимает, что Мовчану тоже ведь надо в хорошем свете показаться, когда из Москвы приедут. И он сейчас будет действовать людям на пользу, даже если этого не хочет. Я вот предположил, что Светлану он посадил в качестве ответного удара, а может, это сигнал не для Крамаренко, а для криминальных элементов?! Тех же самых третьяков? Вроде того: смотрите, поймаю, никого не пощажу! Кем бы они ни оказались!

  — Яков Матвеевич, не уводите в сторону! — Аркадий был ошарашен причудливым ходом мыслей Вагнера. — При чем тут Крамаренко и третьяки? Конкретный человек написал конкретную правду и пострадал!

  — Какая еще правда? Правда — когда все доказано!

  — Да все знают…

  — Знают — не доказательство! И формально, и по существу Мовчан имеет полное право считать это клеветой! И на нас собирался в суд подать, если бы не мое опровержение! Я сам Мовчана, может, в землю закопал бы, — Вагнер оглянулся и понизил голос, — но не сейчас! Ты вот мне про опровержение опровержения мозги крутил, а я тебе говорю членораздельно: Мовчан только этого и ждет! Потому что опровержение опровержения не может появиться в газете, которая орган администрации, без ведома главы администрации, и пусть мы с тобой будем знать, что Крамаренко тут ни при чем, Мовчан этого знать не будет, а если и будет знать, сделает вид, что не знает, потому что ему выгоднее все свалить на Крамаренко, чтобы убрать Крамаренко, чего не только Мовчан хочет, а и многие другие!

  — Ты что-нибудь понял? — растерянно спросил Аркадий Евгения.

  — Евгений понял главное, — ответил Евгений. — Он понял, что Яков Матвеевич нарочно запутывает то, ясность чего ему понятна, но слишком неприятна.

  — Если кому ума не хватает, я не виноват, — вяло отбился Вагнер, который утомился от этого разговора и желал вернуться к привычной работе.

  ---

  1 Где загадка, там и отгадка. Здесь и далее названиями глав служат украинские пословицы. — Прим. автора.

• Алексей Слаповский. Хроника № 13. — М.: Время, 2011. — 640 с.

  От автора

  Меня всегда смущало, что тексты, написанные в одно время, разбросаны по разным журналам, книгам, сценам и экранам. Получается, как в притче про слона: кто-то щупает хобот, кто-то ухо, кто-то и вовсе хвост, а слон-то один.
  
  На самом деле, что бы я ни писал — романы, рассказы, сценарии и даже стихи (прозаические), это все хроника моей и общей жизни. В ней интересна цельность — хотя бы в пределах года или двух-трех.
  
  И вот родилась идея этой книги, прожитой недавно, только что — надеюсь, не так, как прожиты были книги предыдущие. Здесь все, вернее — самое важное из всего. По крайней мере, мне оно кажется важным.

  СЦЕНАРИЙ
  1
  
  Молодая, красивая, дорогая женщина Нина едет на молодом, красивом, дорогом автомобиле. Район панельных пятиэтажек. Во дворе играют таджикские дети, гоняя мяч на чахлой траве. Трое бомжей в песочнице пьют пиво из большой пластиковой бутыли, чистоплотно обтирая горлышко ладонью перед тем, как передать другому.

  Нина выходит из машины, идет к подъезду.

  — Не заблудилась, красавица? — кричит один из бомжей.

  Кричит не охально, не грубо, даже с некоторой куртуазностью. Тяжкая жизнь научила его, что с людьми лучше общаться вежливо — это безопасней и выгодней.

  Нина, оглянувшись и улыбнувшись, набирает номер квартиры.

  Слышится женский голос:

  — Да?

  — Это я, — отвечает Нина.

  Зуммер.

  Нина открывает дверь, входит в подъезд.

  2
  
  В лифте лежит мужчина. Лицом вниз. Куртка-ветровка защитного цвета, мятые штаны, всклокоченные волосы. Двери лифта закрываются, натыкаются на ноги мужчины, открываются, опять закрываются, опять открываются, опять закрываются, опять открываются. Посмотрев на это, Нина решает подняться пешком. Но, сделав несколько шагов, останавливается. Оборачивается, смотрит. Двери закрываются и открываются. Мужчина недвижим. Только ноги при сдавливании их створками безжизненно шевелятся, как у большой тряпичной куклы. Нина подходит к лифту.

  — Эй, вы живой? — спрашивает она. — Эй!

  Она наклоняется, протягивает руку. Но брезгливо морщится, не решаясь коснуться лежащего. Трогает его ногу носком туфли.

  — Вы живой там?

  Мужчина мычит.

  — Вам плохо? Может, «скорую» вызвать? Слышите меня?

  Мужчина шевелится. Поднимает голову. Медленно, очень медленно садится. Ноги остаются в двери, их по-преж нему сдавливает створками. Он смотрит на это и пытается понять, что происходит.

  — Вы уж или туда, или сюда, — говорит Нина.

  — Помогите, — слабым голосом говорит мужчина. — Мне на пятый.

  Он подтягивает одну ногу, потом вторую. Нина входит в лифт.

  3
  
  На пятом этаже мужчина выходит из лифта, держась за стенки. Кренится и, чтобы не упасть, цепляется за плечо Нины.

  — Э, э, без рук! — противится она, но мужчина держится крепко.

  Ей приходится довести его до квартиры. Он шарит по карманам куртки.

  — Где-то был… Будьте так любезны… — бормочет он.

  — Что?

  — Где-то был… Ключ… Давайте поищем…

  Нина, отвернув лицо, лезет рукой в его карман, как в банку с пауками. Достает кучу всякой дряни: конфеты, бумажки, денежная мелочь. Находит в этом мусоре ключ, отпирает дверь. Мужчина валится в прихожую, тащит при этом за собой Нину. Еле удержавшись от падения, она отрывает от себя его руку.

  — Все, приехали! Есть кто дома, встречайте!

  Но никто не встречает, кроме маленького кудлатого песика. Тот радостно виляет хвостом, лижет лицо упавшего хозяина. Мужчина собирается с силами, садится на пол, опираясь спиной о стену. Шарит в карманах куртки, достает плоскую бутылку, отвинчивает пробку, прикладывается к ней. Делает несколько глотков. Ему становится лучше.

  — Ай-м сори, — говорит он. — Простите, что затруднил вас. Вы ангел. Но добро не бывает безнаказанным, вы это знаете?

  — И чем хотите меня наказать?

  — Выгуляйте моего Мотю. Хотя бы минут пять-десять. Он не может ничего делать дома. Так воспитан. У него мочевой пузырь лопнет, но он будет терпеть. Пожалейте собаку.

  В это время звонит телефон Нины, она берет трубку.

  — Да, я здесь. Скоро буду. Ничего такого, потом расскажу.

  А мужчина уже снял со стены поводок с ошейником. Песик Мотя аж закрутился от восторга, подставил шею, мужчина надел ошейник, протянул поводок Нине.

  — Плиз! Будьте ангелом до конца!

  4
  
  Нина гуляет во дворе с Мотей. Держит поводок на отлете. Мотя остановился у заборчика, поднял ногу.
  5
  
  А в окно смотрит подруга Нины — Катя. Женщина около тридцати лет с невзрачным лицом, горло закутано, она покашливает. Очень удивлена, видя Нину. Говорит с ней по телефону.

  — Это ты с кем?

  — С Мотей, — отвечает Нина.

  6
  
  Нина у Кати. Достает из сумочки лекарства.

  — Вот. Лечись.

  — Спасибо. Я бы и сама… Ты ангел.

  — Второй раз сегодня слышу. Никакой я не ангел, просто все равно собиралась к тебе приехать. У тебя Моэм был на английском. «Луна и грош». Захотелось перечитать. В интернете есть, но хочу бумажную книжку.

  — Понимаю. Ты про собачку объяснишь? У моего соседа сверху такая.

  — Она и есть. Попросил выгулять.

  — С какой стати?

  — Упал в лифте, обессилел. Алкоголик, наверно.

  — Нет, он из приличных. Инженер или даже какой-то ученый. Интеллигент, короче. Жена с ним развелась, отобрала все имущество и квартиру, а эта — его мамы покойной. Как вселился, так и пьет с горя. Допьется — сдохнет. Будет труп лежать и вонять. А потом еще протечет на меня, бррр! — Катя передергивает плечами.

  — А ты бы спасла человека по-соседски.

  — Ага. Кто меня бы спас!

  — Кать, ты все равно одна, вдруг он хороший человек?

  — Хороших жены не бросают! Я по-твоему такая конченная, что, кроме алкоголика, никого уже не найду? Да мне по интернету такие красавцы пишут! Просто я очень разборчивая, у меня завышенные требования, а эти козлы сами не знают, чего хотят! Отсюда и проблемы.

  И Катя вздыхает, жалея себя и тех козлов, которые не знают, чего хотят.

  7
  
  Нина садится в машину, кладет на сиденье том Моэма.

  Машина отъезжает.

  8
  
  Загородный красивый дом. Летний вечер.

  В стильной столовой ужинают Нина, ее муж Иннокентий, мужчина лет сорока пяти, их сын Платон шести лет и горничная, она же воспитательница Платона, Ирина Павловна, женщина лет сорока со строгим учительским лицом.

  На стол подает добродушная и пожилая тетя Таня. Иннокентий ест и работает: тычет в планшет, что-то просматривает.

  Рассеянно спрашивает Нину:

  — Куда-то ездила сегодня?

  — Да так…

  Пауза. Молча едят.

  — А у тебя как день? — спрашивает Нина.

  — Нормально.

  9
  
  Поздний вечер, спальня. Иннокентий в постели продолжает работать.

  Нина в ванной. Процедуры, очистка лица, кремы, мази.

  Выходит. Иннокентий спит, уронив планшет на живот.

  Нина берет планшет, кладет на столик. Гасит свет.

  10
  
  Утро.

  Семья завтракает.

  Завтрак похож на ужин — так же сидят, едят, молчат.

  Иннокентий готов к отъезду на работу.

  Нина целует его в щеку.

  — Когда вернешься?

  — Как обычно.

  Нина смотрит в окно, как отъезжает муж. Звонок телефона. Она берет трубку. Слушает. Говорит:

  — При чем тут я? Ну и что? Бред какой-то! Ладно, приеду.

  11
  
  Нина приехала к мужчине с собачкой. (Его зовут Юлий. Юлий Петрович. Около сорока лет.)

  Нину встречает Катя. Жалуется.

  — Послушала тебя, зашла проведать, а он чудит! Узнал, что я твоя подруга, кричит: зови этого ангела, иначе я буду пить до смерти! Вчера ему плохо было, я «скорую» вызвала, так он врачей прогнал!

  Увидев Нину, Юлий, лежавший на диване, вскакивает, кричит радостно лающему Моте:

  — Молчать!

  И торжественно обращается к Нине.

  — Нина! Вы мне нужны. Не пугайтесь, я ничего от вас не потребую. С собачкой Катя сходила, спасибо. Нина! Мне надо бросить пить. Я устал. Но мне нужна причина. Для чего бросить? Для себя? Я для себя ничего не хочу. А вот для вас — хочу. И могу. Скажите: Юлий! Меня так зовут. Юлий Петрович, если угодно. Скажите: Юлий, брось пить! И я брошу.

  Катя пожимает плечами: ну и просьба!

  А Нина, усмехнувшись, говорит:

  — Юлий, брось пить!

  — Все. Бросил! — говорит Юлий.

  Нина видит начатую бутылку возле дивана.

  Юлий, проследив направление взгляда, неверными шагами идет к бутылке, поднимает ее двумя пальцами, как нашкодившую кошку, отправляется на кухню и там выливает в раковину. Но после этого хватается за сердце и прислоняется к стене.

  12
  
  Через некоторое время Нина и Катя сидят в кухне и пьют чай. На столе разномастная посуда. Все вообще старое, из чьей-то прожитой жизни.

  Входит врач «скорой помощи».

  — Теперь он будет спать. Потом дадите ему вот это.

  Он кладет на стол таблетки и листок бумаги.

  — Тут все расписано.

  И уходит.

  — А кто давать будет? — спрашивает Катя.

  — Ты, кто же еще.

  — Нет уж! Мне себя в порядок надо привести, я в салон записалась на три часа, а вечером у меня свидание!

  — Очередной миллионер в пересчете на белорусские деньги?

  — Не миллионер, но очень приличный мужчина. В общем, ради тебя он бросил пить, вот и отвечай теперь за него!

  13
  
  Медленно тянется день. Юлий спит на диване. Нина включает без звука телевизор. Потом осматривает содержимое старого книжного шкафа. Достает книгу, садится в кресло, читает. Какие-то звуки. Юлия тошнит.

  Нина одной рукой прижимает к лицу бумажный носовой платок, другой возит тряпкой у дивана. Макает тряпку в тазик с водой. И опять трет. Потом долго моет в ванной руки.

  Вечер. Юлий просыпается.

  Нина подает ему таблетки и стакан воды. Юлий глотает таблетки и жадно пьет воду.

  И опять засыпает.

  Нина сидит, читает. Смотрит на часы. Прислушивается к дыханию Юлия.

  Берет ручку, листок бумаги, пишет номер телефона. Подумав, добавляет: «Нина». Оставляет листок на стуле возле дивана вместе с таблетками и стаканом воды.

  Уходит.

  14
  
  Она возвращается домой, когда Иннокентий, Платон и Ирина Павловна заканчивают ужин. Платон вскакивает, бежит к матери.

  — Мама! Ты где была?

  — В самом деле? — интересуется Иннокентий без особого интереса.

  — Да так. У подруги.

  — У Веры?

  — У Кати.

  — Как она?

  — Нормально. Умерла.

  — Бывает.

  Нина поднимается по лестнице на второй этаж. До Иннокентия доходит.

  — Ты серьезно?

  — Да нет. Шутки у меня такие.

  Нина в ванной обнюхивает себя, стаскивает одежду, бросает в ящик для стирки.

  Стоит под душем.

  Камера показывает ее лицо, потом шею, плечи, потом…

  15
  
  Пачка листков звучно падает на стол.

  Бросивший их генеральный продюсер компании по производству сериалов «Радуга-продакшн» Альберт Григорьевич Савчук, мужчина пятидесяти пяти лет, повадками демократ, на деле диктатор, выносит приговор:

  — Гениально, Саша, как всегда. Но не то.

  В кабинете Савчука за длинным переговорным столом, стоящим отдельно от начальственного, — тридцатилетний сценарист Саша Огольцов с печальным лицом, креативный продюсер Виктор Мелецкий, тридцать пять лет, энергичен, пылок, горяч, и редактор Лика Влажнова, высокая девушка с высокой грудью и высоким мнением о себе, лет двадцати семи.

  Обсуждаются первые эпизоды сценария, который пишет Огольцов.

  — Что не то, Альберт Григорьевич? — терпеливо спрашивает Саша.

  — Во-первых, героиня. Молодая, красивая, замужем за богатым мужем. Это понятно. Остальное непонятно. Какие отношения с мужем?

  — Плохие.

  — Где это видно? Покажи! — Савчук ворошит листки, вглядываясь и ища следы плохих отношений героини с мужем.

  — Ну, они молчат, не разговаривают.

  — И что?

  — Вот именно! — подхватывает Мелецкий. — Молчать и думать, Саша, они могут в литературе, а в кино должно быть все видно! И причины, Саша, мотивация! Почему плохие отношения? Кто он? Кто она? Что случилось? К примеру, — не дожидаясь ответа, начинает вдохновенно креативничать Мелецкий, — он приезжает всегда поздно, весь в работе, занят, делает деньги, секса нет, внимания к жене нет! Это зритель сразу поймет, причем любой!

  — Мне кажется, если отчуждение, это и молчанием можно показать.

  — Саша! — соболезнующее, будто у постели тяжело недужного и при этом не желающего выздоравливать, восклицает Мелецкий. — То, что я предлагаю, еще раз скажу, поймет каждый, а если они будут просто молчать, догадаются далеко не все! Нам нужна крепкая защита от дурака — в каждом кадре, в каждом слове!

  — Значит ли это, — чуть напрягшимся голосом спрашивает Саша, — что я должен писать для дураков?

  — Уел, Александр! — иронично хвалит Огольцова Савчук. — Убил насмерть, сразил наповал! Не для дураков, а для нормальных простых зрителей! Которые хотят отдохнуть, получить удовольствие, увидеть жизненную, драматическую и поучительную историю! Виктор прав — изобразительность во всем! Плохие отношения — показывать. Почему плохие — показывать.

  — Вот именно! — вторит Мелецкий. — С лифтом у тебя великолепно ведь получилось! Жаль — не пойдет.

  — Почему?

  — Саша, восемьдесят процентов нашей аудитории — женщины. Если герой алкоголик, валяющийся в лифте, — всё, они смотреть не будут, переключатся.

  — Может, просто больной? — не перечит Саша, предлагая сразу другой вариант.

  — Тоже плохо, — возражает Савчук. — На больных смотреть — какое удовольствие? Ты же все придумал, зачем ты идешь против своего замысла? Что у нас в заявке? — обращается Савчук к Лике.

  Лика открывает в своем ноутбуке файл, читает:

  — Герой — честный, порядочный человек, которому изменила жена. Он оставил ей все, живет в квартире покойной матери, тоскует. Героиня помогает ему обрести себя. Полюбив ее, он возрождается, становится активным. Он в каком-то смысле творение ее рук. Но предательница-подруга, придя на готовенькое, делает так, чтобы он остался у нее на ночь. Героиня страшно разочарована. Но потом недоразумение разъясняется, он раскаивается в своей ошибке, возвращает любовь Нины…

  — Вот! Все ведь ясно! — разводит руками Савчук. —

  А в реализации — туман. Кто он такой? Инженер не годится, кому сейчас нужны инженеры? Научный деятель — тоже не то. Какой-нибудь бизнес. Но благородный.

  — Пусть книжки издает, — предлагает Мелецкий. — Директор небольшого, но крепкого издательства. И интеллигентно, и все-таки бизнес.

  — Можно, — кивает Савчук. — А главное — чтобы было видно, за что она его полюбила! Ты сам-то понимаешь, что у тебя вышло? В лифте валяется, пьет, собачку нет сил выгулять — красавец!

  — И она должна быть резче, — вставляет Мелецкий. — Гламурная высокомерная стерва, презирающая бедных. Чтобы к финалу было яснее, что она преобразилась. А то сразу ангел, преображаться нечему! Она, видите ли, бомжам улыбается! Не верю, Саша!

  — Она человеческая женщина, — Саша пытается защитить героиню, к тому же, ему нравится эта деталь — добрая улыбка незнакомым людям. Сразу виден характер, они же сами всегда твердят, что характер должен быть предъявлен в первых кадрах!

  — Неправдоподобно! — категоричен Савчук. — И зачем таджикские дети? Зачем лишняя социалка?

  — И бомжи с пивом ни к чему, — добавляет Мелецкий. — Сплошной негатив.

  — Точно. Наши зрители, может, сами живут в хрущевках, но видеть хотят благоустроенные дворы и нормальных людей в нормальных квартирах. Подруга Катя, кстати, должна быть тоже симпатичная, зрители некрасивых не любят, просто одинокая, — разъясняет Савчук.

  — Разговоров про труп не надо! — добавляет Мелецкий.

Отрывок из романа

О книге Алексея Слаповского «Большая книга перемен»

— Редакц,а?

— Да, здравствуйте, — очень вежливо ответил Немчинов, намекая, что собеседнику тоже не помешало бы поздороваться. Но тот проигнорировал.

— Илью Васильевича Немчинова можно услышать?

— Вы его слышите.

— Ага. Я тогда подъеду к вам. У вас адрес, как в газете?

— А по какому вопросу?

— Сейчас подъеду, расскажу.

И минут всего лишь через пятнадцать появился высокий мужчина в голубых джинсах и красной футболке, облегающей рельефный спортивный торс, сел, протянул через стол руку:

— Петр Чуксин.

— Очень приятно.

Чуксин положил на стол книгу и спросил так, будто предупреждал, что отпираться бесполезно:

— Ваша?

Да, это была книга Немчинова о сарынском просвещенном купце Игнате Постолыкине, который к старости устыдился своего богатства, построил два приюта и больницу, а оставшиеся деньги роздал, пустив в результате собственную семью по миру, сам же ушел жить отшельником в пещеру под городом Хвалынском. Немчинов работал над книгой восемь лет. Закончив, предлагал ее в известное издательство «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»), но ему сказали, что Постолыкина никто не знает. Немчинов возразил: ваша серия про замечательных людей, а не знаменитых, Постолыкин же намного замечательнее многих известных персон, кому вы, не жалея бумаги, посвящаете толстые тома. Не убедил, пришлось издать книгу в местном издательстве на деньги меценатов. Деньги-то они давали, но с таким видом, будто Немчинов хочет с каждого их кровного рубля украсть полтинник. Зато книга получилась неплохая, в красивом переплете и с фотографиями. Тираж — тысяча, но за два года почти всё разошлось.

— Моя, — сказал Немчинов, не понимая, что заинтересовало этого человека. Может, он потомок? Но потомков у Постолыкина в России вроде бы не осталось.

— Ага, — кивнул Чуксин. — Такое дело: мы тоже книгу хотим.

— Кто?

— Я и Максим Костяков. Для нашего брата Павла, Павла Витальевича Костякова, ему пятьдесят пять будет зимой. Вот мы и хотим ему к юбилею книгу.

Немчинов знал, конечно, и Павла Витальевича Костякова, предпринимателя и депутата, очень большую и уважаемую фигуру в сарынском масштабе, и его младшего брата Максима Костякова, одного из заместителей Председателя Правительства Сарынской губернии. Вспомнил Илья и о том, что у них есть двоюродный брат, вот этот самый, значит, Петр Чуксин. В народе об этом клане говорили разное — о тернистом и не всегда праведном восхождении братьев к нынешнему высокому положению, но Немчинов подробностями не интересовался, в журналистике его привлекало тихое краеведение, писал он также о событиях местной культуры, хотя часто с иронией, от злободневных же общественных тем его давно печально отвратило. В советское время Илья, кухонно диссидентствуя, хвастался тем, что отделил себя от государства. А теперь государство без всякого хвастовства, молча отделилось от Немчинова, видя в нем только будущую пенсионную обузу.

— Значит, хотите книгу? — уточнил Илья с тончайшей, постороннему уху не слышной, иронией.

— Да.

— А почему не фильм? Многие снимают. Вехи жизненного пути в документальной или художественной форме. Или еще проще: пригласите на день рождения какого-нибудь знаменитого певца или актера. Кого он любит?

— Это мы, само собой, позовем, кого надо, без проблем. Но книгу тоже хотим. Тут в чем дело: Максим увидел эту книжку у Павла…

— Он ее читал?

— Ну.

Черт побери, подумал Немчинов, это приятно. Пусть Павел Костяков, возможно, бывший бандит и теперешний коррупционер, а все равно приятно. Да, кстати, может, не такой уж он был и бандит, да и сейчас не такой уж коррупционер? Как легко и быстро мы готовы осудить человека!

— Он ее читал, — втолковывал Петр, — и она ему понравилась. И он говорит: вот, говорит, люди не только пишут о полководцах там и других там, типа актеров, а вот, про купца книгу человек написал. Максим это услышал и мне говорит: если эта книга Павлу так понравилась, сделаем ему подарок, пусть про него тоже напишут.

— Кто?

— Вы, кто же еще?

— Постолыкин жил давно и умер. А ваш брат жив, — сказал Немчинов.

— Ну и что? Мне вот лично по фигу, что там после моей смерти будут писать. Я-то все равно не прочитаю. А при жизни было бы интересно!

Немчинов уже принял решение, он знал, что не согласится. Не хватало ему испортить себе репутацию, позориться, как навсегда опозорился Кеша Шушварин, создавший в соавторстве с ректором Сарынского гуманитарного университета Харисовым книгу-альбом о предыдущем губернаторе — в фанфарном стиле, чуть ли ни стихопрозой, с глянцевыми фотографиями, увесистую, как кирпич. Губернатор был доволен и дарил ее высоким гостям, а вскоре его уличили в масштабных злоупотреблениях, согнали с губернаторского места и сослали в Москву руководить каким-то второстепенным, но сытным департаментом. Шушварина презирали, посмеивались над ним, а потом как-то замялось, потускнело: народ в Сарынске забывчивый в силу нравственной лени. Но Немчинов, встречаясь с ним, до сих пор испытывает гадливое чувство, старается не вступать в разговор и уклоняться от рукопожатий.

Однако Немчинов хотел получить удовольствие сполна, немного поиграть в наивность и простодушие, что у него неплохо получалось (так он считал, будучи при этом и без всякого наигрыша довольно-таки наивным и простодушным человеком).

— Понимаете, — сказал Илья, — о Постолыкине книга — беллетризованная биография.

— Какая?

— Беллетризованная. То есть биография, облаченная в форму художественного повествования.

Петр очень старался — хотел понять.

— Нет, но я читал тоже, там ничего художественного нет. Как жил, детство, женился, семья и все такое, чем занимался. Это же вы не придумали?

— Это не придумал. А диалоги?

Немчинов взял книгу, раскрыл, полистал.

— Вот:

«— Больше ничего не хочу слышать, — сказал Постолыкин.

— Что же ты с нами делаешь! — возопила Анна Феоктистовна.

— Не зычь, не пожар! — сурово пресек Игнат Тарасович».

Немчинов прочел с удовольствием, вспоминая, как славно работалось над этой книгой, как он нащупывал язык, умеренно вставляя архаичные сочные словечки вроде вот этого: «не зычь», сиречь не кричи громко, зычно.

— То есть этого не было? — спросил Петр.

— Было, но я же там не присутствовал. Что-то в таком духе, возможно, говорили. Но не обязательно именно так. Это художественная реконструкция.

Петр был озадачен. Он достал телефон — наверное, хотел позвонить более образованному брату. Но, не позвонив, положил телефон на стол. Его озарило:

— Так еще легче! — сказал он. — Там вы придумывали, а тут будет все по правде! Мы вам расскажем, а вы запишете. И диалоги эти самые, и все остальное. Короче, вопрос в чем: сколько будет стоить?

Немчинов усмехнулся:

— Вообще-то прейскуранта нет, смотря кто пишет. Кто-то и за двадцать тысяч рублей согласится, а кому-то двадцати миллионов мало.

— А конкретно? — спросил Петр, почувствовав себя увереннее: торговаться было его стихией, хотя он и не имел понятия о предмете торговли. — Мы узнавали, десятка, например, приличная цена. Десять тысяч, в смысле. Долларов.

— Прежде, чем говорить о деньгах, я должен понять, о ком я пишу и с какой целью, — сказал Илья, скромно наслаждаясь ситуацией.

— Ну, вы странный какой-то! — удивился Петр. — О нашем брате, сказано же! А цель — к дню рождения подарить.

— Но я о вашем брате ничего не знаю.

— Весь город знает, а вы нет?

— Только в общих чертах.

— Ничего, расскажем.

— Хорошо бы еще какой-нибудь семейный архив, какие-нибудь записи. Для создания полноценной книги на документальной основе нужен обширный фактический материал. Я Постолыкиным восемь лет занимался. И потом, как вы отнесетесь к тому, что я могу наткнуться на нежелательные факты? Или вам нужен только позитив?

Чуксин, судя по тому, как напряженно он морщился, все меньше понимал Илью.

— Какие еще нежелательные факты, к дню рождения книга, ничего нежелательного быть не может!

Тут Илья откинулся в кресле, помолчал, постучал кончиком ручки о стол и сказал с сожалеющей улыбкой:

— Извините, это не ко мне. Вам нужно в Москву обращаться, там писателей полным-полно. Или хотя бы к местным настоящим писателям, знаете, к тем, которые еще не забыли, как соцреализмом занимались, это ближе к вашим запросам.

— Ясно, — сказал Петр. — Триста тысяч рублей мало, так я понимаю?

— Да не в деньгах дело!

— А в чем?

— В том, что я привык следовать фактам, писать правду, а вы мне предлагаете дифирамбы петь в жанре романа. Я дифирамбы петь не умею.

— Какие еще дифирамбы, не свадьба! — сказал Петр. — Пишите правду, кто против? Только правду нормальную, хорошую, к дню рождения книга все-таки. Полмиллиона устроит?

— Нет.

— Почему?

— Я же сказал — дело не в деньгах.

— А в чем?

— В формате. Я в таком формате не работаю.

— Формат какой-то. При чем тут формат? А деньги хорошие. Вряд ли вам тут такие платят, — Чуксин оглядел дешевые редакционные столы на металлических ножках, старенькие компьютеры, расшатанные кресла с протертыми сиденьями и спинками, желтый линолеум на полу с высветленными белесыми тропками, где чаще ходят, а в иных местах и с дырами.

— Да, хорошие, да, тут таких не платят. Все понимаю, но — увы, — Илья развел руками.

Чуксин взялся все-таки за телефон, набрал номер.

— Макс, — сказал он, глядя на Немчинова, как на посторонний объект. — Он не хочет. Говорит, не его формат. Полмиллиона давал.

После этого Петр выслушал указания двоюродного брата, отключился и сказал:

— Миллион.

Немчинову даже жарковато стало. Но не от жадности, а от гордости, от чувства собственного достоинства. Может быть, солдаты на войне, совершая подвиг, пусть даже не вполне разумный с обыденной точки зрения, чувствуют что-то подобное.

— Нет, — твердо сказал он. — Извините. Я своих решений не меняю.

— Тогда я пас, — сказал Петр. — Не хотите, как хотите. А больше заплатить не сможем.

— Я и не прошу.

— До свидания.

— Всего доброго.

Они расстались в противоположных чувствах: Петр так и не понял Немчинова и был собою недоволен, а Немчинов, наоборот, очень себя уважал.

И вот началось, как и предсказывали: с одной стороны народ, с другой власть. Убийство милиционером по служебной неосторожности юного поэта и студента обернулось манифестацией. Впереди — мать с убитым сыном на руках. Неожиданно присоединяется похоронная процессия: брат усопшего решил, что покойный достоин лежать на Красной площади — и даже в самом Мавзолее. А тут новый поток: оппозиция возглавила стихийное шествие. Слухи о том, что кладбище на Красной площади открыто для захоронения, направляют туда еще несколько погребальных колонн. Так со всей Москвы на Кремль начинают выдвигаться массы людей, и у каждой группы, у каждого человека своя цель. Власть выставляет сначала милицию и войска, а потом — сама себя… А в это время люди теряют и находят друг друга, пробиваются к месту встречи двое влюбленных, приехавших в Москву, кому-то становится очень плохо, а кому-то очень хорошо…

С одной стороны, «Поход на Кремль» — роман-гипотеза на тему «что было, если бы…» С другой стороны, это книга о вполне реальных проблемах современной жизни. С третьей… Впрочем, у романа столько сторон, сколько персонажей, — возможно, Слаповский поставил рекорд по плотности действующих лиц на единицу печатной площади, но никто не теряется и не путается под ногами, сюжет не становится от этого аморфным, он мощно тащит их всех — так, как несет безудержный людской поток, из которого не выбраться, пока не достигнешь конца.

Отрывок из романа

Подъехала машина-«воронок» с надписью «ППС» на борту, оттуда выпрыгнули два милиционера — высокий, совсем молодой, и постарше, коротенький, с пузцом, в чине младшего лейтенанта. Высокий встал у машины и закурил, с любопытством глядя на происходящее, а коротенький обратился ко всем:

— Что случилось?

— А вы не видите? — спросил Саша.

— Ясно, — сказал коротенький и отошел в сторону, доставая телефон. — Ты зачем меня вызвал, Сережа? — спросил он Толоконько, выглядывающего в окно.

— Помоги, Костя! Забери ее. Тут самосудом пахнет.

— Забрать? С трупом на руках? Как ты себе это представляешь?

— Ты друг или нет?

— Я? Я твой сослуживец, Сережа, — с удовольствием выговорил Костя, который никогда не любил туповатого карьериста Толоконько. — Каждый должен делать свое дело. Ну заберу я ее, а куда должен привезти? В отделение. Так открой дверь и считай, что я привез. Логично?

Костя засмеялся и кивнул высокому, который как раз докуривал.

Они сели в машину и уехали.

Вскоре один за другим стали появляться друзья Саши. И Лика Хржанская, и Сережа Костюлин, и Леня Борисовский, и Коля Жбанов, и Стасик Паклин. Все с трудом выбрались из дома, преодолев сопротивление родителей, Стасику пришлось даже соорудить на постели муляж с помощью подушки и комков одежды.

Стояли, не приближаясь. Саша шепотом рассказывал всем приходящим, что случилось. Потом они с Сережей ушли и вернулись с банками, с бутылками. Прячась за кустами, все выпили, иначе было просто невозможно осознать страшную новость, что Димы нет.

Лику, которая была бледной и молчаливой, прорвало, она села на землю и стала рыдать — сдавленно, чтобы не бередить Тамару Сергеевну. Коля Жбанов, жалея ее, сел рядом, погладил по плечу. Лика вдруг обхватила его руками, прижалась, продолжая сотрясаться. Так близко они никогда не были, хотя Коля давно мечтал. Он всю ее ощущал, теплую, приятно тяжелую, грудь ее прижалась к его груди, как родная, будто они были уже муж и жена, которые могут обниматься без какой-то там обязательной цели, а по-родственному. И Коля впервые в жизни почувствовал, что без обязательной цели с девушкой обниматься тоже приятно, он вдруг догадался, зачем люди женятся (раньше этого совершенно не понимал).

Летняя ночь ушла быстро и легко: чуть стала рассеиваться темень — и вот уже совсем светло, чирикнули два-три воробья — и вот уже птичий гомон со всех сторон, на который многие из этих городских молодых людей раньше не обращали внимания и теперь слушали с каким-то даже удивлением.

Тамара Сергеевна стояла неподвижно, окаменев. Несколько раз подходили к ней с предложениями помочь, она отказывалась.

Кем-то вызванный, приехал начальник отделения майор Зубырев. Мужчина подтянутый, аккуратный. При этом справедливый, но не как попало, направо и налево, а по обстоятельствам, в меру разумности.

— Здравствуйте, что произошло? — спросил он нейтральным голосом, не спеша заранее принимать чью-либо сторону.

— Убили, — сказала Тая. — Ваш сотрудник убил Диму. И врет, что у него психоз был алкогольный, а Дима совсем не пьет, у него аллергия.

— Почему не вызвали скорую?

— Мы в больницу ходили. Там сказали… Там сказали, что… Что он…

— Все равно надо вызвать. Не на руках же его держать.

Тамара Сергеевна смотрела на майора и не понимала.

— Он убил, — сказала она. — Его надо расстрелять.

— Разберемся, — пообещал Зубырев.

Он постучал в окно, Толоконько увидел его, открыл дверь, впустил и тут же закрыл.

Зубырев с отвращением смотрел на помятую и хмурую физиономию лейтенанта.

— Сам не мог разрулить?

— Нет, но вы видите же… Там их целая толпа собралась.

— Рассказывай.

Толоконько рассказал: привезли пьяную молодежь из ресторана «Три звезды».

— Кто привез?

— Ребята из ОМОНА привезли.

— А ты зачем их принял? «Три звезды» разве наш район?

— А разве нет? Близко же.

— Ты до сих пор не знаешь, где наш район?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал Зубырев.

— Ну оформили, засадили оклематься.

— Покажи.

— Что?

— Как оформили?

— Да мы уже выпустили всех.

— То есть никого не оформляли?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал Зубырев.

— Ну потом видим…

— Видим — это кто?

— Я и Чихварев. Он отпросился, живот заболел. Только, товарищ майор, я

сомневаюсь. Он просто решил уклониться…

— Не отвлекайся!

— Ну видим, они более или менее в себя пришли, и решили отпустить. А этот запсиховал спьяну…

— Он был трезвым, как выясняется. У него аллергия.

— Да врут они, не бывает такой аллергии! На алкоголь? Первый раз слышу!

— А если бывает?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал майор.

— Короче, он на меня полез, это Чихварев может подтвердить, я его оттолкнул, он упал, и головой.

— Ясно. И что будем делать?

— Надо мамашу как-то убрать. Скоро люди пойдут везде… Резонанс будет.

— Какие ты слова сразу вспомнил: резонанс! Убрать-то надо, а как?

Толоконько молчал.

— Ты понимаешь, лейтенант, что, если сейчас не решить, это разнесется по всей Москве? А сейчас такое время, что сплошным потоком на милицию клевета идет! Ты понимаешь, что надо немедленно принимать какие-то меры?

— Понимаю.

— Так принимай, твою-то в бога душу!

— А что делать, товарищ майор?

— Я за тебя еще думать должен? Ты нагадил, ты за собой и убирай!

— Может, я извинюсь перед ней? — спросил Толоконько. Он понимал, что предложение нелепое, но тянул время, так как не представлял, что на самом деле делать.

— Ага! — подхватил Зубырев. — Извините, мамаша, что я убил вашего сына!

— Я не убивал. Он напал и… головой стукнулся.

— Тогда за что извиняться? За то, что головой стукнулся?

— Ну вообще.

— И ты думаешь, она после этого уйдет?

— Не знаю.

— А чего она хочет? — задался Зубырев вопросом, с которого следовало начать.

Это его настолько заинтересовало, что он, оставив Толоконько, сам вышел поговорить с Тамарой Сергеевной.

— Трагическая случайность, — сказал он. — Ваш сын упал и ударился. Наш сотрудник, конечно, виноват, но мы примем меры. А вы, извините, чего хотите? Может, вас домой отвезти?

— Он убил, — сказала Тамара Сергеевна. — Его надо тоже убить.

— Если понадобится, доведем до суда, и как суд решит. Вы согласны, что все должно быть в законном порядке?

— Нет, — сказала Тамара Сергеевна. — Его убили не в законном порядке. И этого пусть застрелят не в законном порядке.

— Интересно вы рассуждаете! — воскликнул майор, чувствуя моральное ободрение за счет чужой неправоты. — По-вашему, надо его вывести сюда на крыльцо и расстрелять?

— Да.

— Ну вы даете!

Майора так это развеселило, что он даже коротко рассмеялся, но тут же послышался окрик Саши Капрушенкова.

— Ты что ржешь, мерин? Перед тобой человек убитый, между прочим!

Давно с Зубыревым так не говорили. Он разозлился, но не показал вида.

Он понял, что сошедшую с ума мать (а она явно не в себе) нужно под любым предлогом отсюда удалить. Силой не получится, это уже ясно. То есть получится, но с большим скандалом, с последствиями.

«Когда не знаете, как поступить, поступайте по закону», — говорил на последнем большом совещании замминистра Бельцов, по прогнозам — будущий министр.

Да, по закону, по суду. На это надо напирать.

— Уважаемая, мы согласны хоть растерзать нашего сотрудника, — сказал Зубырев очень убедительно. — Прямо на ваших глазах. Я лично очень хочу это сделать. Но не могу. А нужно вот что: подаете заявление в прокуратуру и точно указываете, какую меру наказания вы требуете для виновника.

— В прокуратуру? — встрепенулась Тамара Сергеевна, услышав знакомое грозное слово.

— Да. Самое верное. Они так просто не оставят. Это я вам неофициально советую, так что вы на меня не ссылайтесь, хорошо?

— А прокуратура далеко?

— Я объясню.

Зубырев начал объяснять, Тамара Сергеевна напряженно вслушивалась, Зубырев увидел, что она его не понимает. Тогда он стал втолковывать стоявшей рядом Тае. Тая кивала, запоминая.

Все больше становилось на улице людей и машин.

Многие видели женщину, идущую куда-то с юношей на руках в сопровождении молодежи. Каждый догадывался самостоятельно. Ночная драка. Нападение хулиган ов. Сбило машиной. Мало ли. Жалели, конечно. Но шли и проезжали дальше, мимо, потому что слишком много дел и потому что не хватит сил жалеть всех, кто гибнет в Москве за один только день. Вон, впереди, уже авария, две машины столкнулись, и водитель одной пострадал, выносят из машины, кровь каплет, может, тоже уже мертвый — что ж теперь? — такова жизнь.

Межрайонная прокуратура размещалась в двухэтажном отдельном здании.

Работники ее только начали съезжаться. Один из них спросил, в чем дело, друзья Димы объяснили, он сказал, что с этим не сюда.

— Начинается, — сказал Леня Борисовский. — Не сюда, не туда. А куда?

Работник пожал плечами и поспешил удалиться.

Другой работник с анонимным видом посоветовал дождаться межрайонного главного прокурора, который вот-вот приедет. И исчез.

Об этом сообщили Тамаре Сергеевне и посоветовали сесть на лавку, подождать.

Она осторожно села, стараясь лишний раз не шевелить, не беспокоить сына.

Прокурор Дольников был в пробке на подъезде к прокуратуре, когда ему позвонил Федянин — человек верный, свой. И сообщил странную новость: у прокуратуры сидит женщина с трупом сына и ждет Дольникова, чтобы к нему обратиться.

— С чем?

— Наверно, с жалобой.

— На кого?

— Не знаю.

— Быстро узнай, а потом звони!

Через пять минут Федянин перезвонил:

— Его друзья, ну того, кто погиб, говорят, что они были в шестьдесят шестом отделении, их выпустили, а его оставили, а он потом оказался мертвый, приехала мать, забрала его, ее направили к нам.

— Зачем?

— Не знаю.

— Кто главный в шестьдесят шестом?

— Майор Зубырев.

— Телефон есть? Личный желательно.

— Есть. Я уже узнал.

— Говори.

Через несколько секунд Дольников звонил Зубыреву:

— Дольников говорит. Это что за фокусы?

— А что? — удивился Зубырев.

— Ты зачем ко мне мать с мертвым ребенком послал?

— Какую мать с ребенком?

— Майор, ты не шути!

— Не с ребенком, а со взрослым, наверно? То есть он ребенок, но он уже какой ребенок, он большой, — путал Зубырев, будто это было важно.

— Большой, маленький, я спрашиваю, зачем ты его ко мне послал? То есть ее с ним?

— Я не посылал. К нам сюда их ОМОН привез из «Трех звезд», из ресторана. Я ей объяснил, что эти дела решаются через суд, через прокуратуру. Ведь так? Мы же сами никаких следственных мероприятий не проводим, у нас наземная работа, без фокусов. Короче, я ей теоретически. А что она к вам пошла, это ее личная инициатива, — туповато отбивался Зубырев, по привычке выставляя себя глупее, чем он был на самом деле. Ибо народная мудрость гласит: с дураков спрос меньше. А кто боится казаться дураком, он-то и есть полный дурак.

Дольников отключился. По сути, теперь уже неважно, кто послал. Создалась нелепая ситуация: перед прокуратурой женщина с трупом. И пусть ни женщина, ни труп не имеют к прокуратуре и лично к Дольникову никакого отношения, есть люди, которые смогут этот скандал использовать против него, Дольникова. Приказав шоферу отъехать в сторону и остановиться, Дольников взялся распоряжаться по телефону. Сначала скомандовал Федянину.

— Федянин, мигом вызови скорую и патрульных. Скорая там рядом у нас, должны быстро приехать. Пусть заберут мать с сыном. А патрульные пусть возьмут молодежь. И молодежь эту скажи им отвезти в шестьдесят шестое отделение! Объясни, что так надо!

Потом позвонил сотруднице Лукашовой, славящейся умением говорить с людьми, сказал, чтобы она побеседовала с неожиданной посетительницей и попробовала ее склонить покинуть территорию, поехать в больницу, а еще лучше домой — мягко, упирая на какие-нибудь эмоции. Ну, как это у вас, женщин? Типа дома и стены помогают и прочая бурда в этом духе.

Тамара Сергеевна ждала.

Федянин вызывал скорую и патрульных.

Лукашова вышла в своем синем форменном элегантном костюме, села на лавку с краешка, стараясь не касаться мертвого тела, сказала:

— Господи, несчастье какое. Как вас зовут?

— Кого?

Тамара Сергеевна подняла на нее глаза. Она увидела симпатичную молодую женщину с очень ровной и гладкой кожей на лице. У Тамары Сергеевны никогда не было такой кожи. Какие-то крохотные яминки, выщербинки, цвет бледно-серый, хотя и спортом занималась, и до сих пор на воздухе с детьми работает в спортивной школе… Она всегда завидовала такому цвету лица, такой коже. Она хотела, чтобы невеста ее Димы была такая — с хорошей кожей, высокая, стройная. Поэтому она по-доброму смотрела на Лукашову, хотя и не поняла ее вопроса.

— Вас, вас как зовут? — повторила Лукашова.

— Тамара Сергеевна.

— А его? Это сын?

— Дмитрий.

— Какое горе, какое горе… Мы сделаем все возможное. Все, кто виноват, будут наказаны.

— Вы прокурор?

— Нет, я… Прокурор будет потом, позже. Если не задержится. У него очень много важных дел.

— Я подожду.

— Зачем? Вы ведь хотите заявление написать?

— Да.

— Это можно в любое время. Если хотите, я сама напишу, а вы подпишете? Я принесу бумагу, хорошо?

— Нет. Я подожду.

И как ни уговаривала Лукашова, Тамара Сергеевна осталась при своем: никуда не пойду, буду ждать главного. Она решила, что будет общаться только с главными.

Приехала скорая. Вышел врач лет пятидесяти, утомленный, с темными кругами у глаз.

— Кто вызывал?

— Я! — бежал от здания Федянин. — Видите: женщина в ступоре! Сына мертвого держит. Дико, согласитесь?

Врач подошел, сказал Тамаре Сергеевне:

— Поедемте?

— Куда?

— В больницу.

— Нет, извините. Ему не надо уже, а мне тем более.

Врач постоял и пошел к машине.

— Вы куда это? — побежал за ним Федянин. — Вы обязаны… Вы что, неприятностей хотите? Неоказание помощи — подсудное дело! Вас накажут!

Врач резко повернулся.

— Ты, оглодок! — сказал он молодому Федянину. — Не родился еще тот человек, который может меня наказать! Понял? Подрасти сначала, пидаренок, а потом будешь про подсудное дело бормотать. Соплюн нашелся, наказанием грозит! Иди, работай свое дело, бублик надкусанный!

Излив душу в таких неприятных, хоть и витиеватых выражениях, врач сел в машину и уехал.

А патрульная машина поступила еще проще. Дело в том, что вызвана была та же группа, что приезжала к шестьдесят шестому отделению милиции. Федянин по телефону сообщил, что происходят беспорядки у прокуратуры, но не уточнил какие. Младший лейтенант Костя узрел из машины женщину с убитым сыном, которую уже видел, и приказал шоферу, не останавливаясь, поворачивать. Тот сделал круг по двору, и машина скрылась.

Федянин пошел в здание, размышляя, что он будет докладывать Дольникову.

Лукашова присоединилась к нему, раздраженно произнесла:

— Я не знаю, что еще мы можем сделать!