Ольга Кучкина. Синдром подсолнуха

В сборник «Синдром подсолнуха» журналиста и писателя Ольги Кучкиной вошли два произведения. Между этими текстами — разница в двадцать два года, и сквозь маленькие любовные истории просвечивает большое время. «Прочтение» публикует отрывок из повести 2014 года «Красное небо».

Конец лета и начало осени — тогда был тот же любимый
нами сезон.

У него заболел живот. На даче. В ту пору она еще не сгорела. Мы легли в нашей любимой деревянной спальне на
нашу любимую деревянную кровать, включили наши любимые плетеные лампы, чтобы почитать, но ему не читалось,
не лежалось, он ворочался, укладывался так и сяк, я спросила, в чем дело, почему он крутится, он сказал: да что-то живот болит. Он не из жалобщиков. И боль переносит стойко.
И все на нем заживает как на собаке. Собака была рядом,
лежала, как обычно, между нами, прижавшись к нему, он
прижался к ней, вроде ему стало полегче, и он уснул.

Первым, кто строил и построил эту дачу, был мой папа.
Вторым, кто отремонтировал ее, приведя в божеский порядок после безжалостного упадка, был мой второй муж. Третьим, кто ее перестроил, обшив желтым сливочным деревом, соорудив привлекательное мансардное пространство,
библиотеку, финскую баню и введя целый ряд прелестных
новшеств, включая плетеную мебель, был он, мой третий
муж. Я полюбила дачу неземной любовью. Раньше я любила
так только людей. Некоторых. Очень малое число. Один из
них убеждал меня: надо жить страстями. Я и без того жила
ими, натворив немало дел. Сегодня, обогащенная душевным и житейским опытом, утверждаю: надо уметь сдерживать страсти. Так человечнее.

Моя сдержанная страсть перекинулась на доски пола, на
большие окна с занавесками, напоминавшими рыбацкие
сети, на два камина, которые по своим чертежам и своими
руками сложил он, мой третий, архитектор-строитель по
первой специальности. В ареал страсти оказались включены сосны и березы, яблони и сливы, рябина и малина, опята
и боровички, а также будущий пруд, который уже выкопали
и наполнили водой, но она все уходила, и муж все соображал,
как остановить утечку и, кажется, сообразил, и мы мечтали
о карпах и карасях, которых непременно заведем, не этой
осенью, так следующей. Завтрашний день виделся нам столь
же прекрасным, как сегодняшний, куда сначала еле слышно,
а затем все настойчивее стучалось и достучалось прекрасное
вчера и такое же позавчера. В реальности было всякое. В том
числе непереносимое. Следовало быть чуточку умнее, чтобы
догадаться, что и сегодняшний, и завтрашний день чреваты
тем же. Малые и большие неприятности аккуратно заступали на дежурство по некоему им одним ведомому распорядку.
Но сегодня, когда я вспоминаю те летние, зимние, осенние
и весенние утра, дни и вечера, я упорно вижу исключительно
счастливый тренд, и почему так, мне неведомо.

Почитав немного, я уснула и, должно быть, спала крепко,
во всяком случае, первую половину ночи, потому что вдруг
проснулась во второй половине и сразу увидела, что он не
спит, а мучается.

Он почти никогда не болел. И если иной раз заболевал, я
впадала в панику. Виду не подавала, но все внутри и снаружи покрывалось липкой пленкой страха.

Конец ночи я провела без сна, прислушиваясь к его дыханию и вздрагивая всякий раз, когда он со стоном менял
положение, в каком то ли спал, то ли дремал.

Ночью озарило, смешно сказать, открытие: почему, накапливая за жизнь всяческое знание и понимание, мудрец
к старости признается, что ничего не знает, а то и более того,
не понимает. В детстве все ясно. С каждым детским вопросом почему и с каждым взрослым ответом потому ясность
возрастает. Ты, в общем и целом, справляешься с фактурой,
которую тебе преподносит мир. Когда не справляешься —
страдаешь, но приобретенное через страдание, приученное, прирученное, одомашненное как-то укладывается в общую картину мира. Мировоззрение меняется, потому что
нарастает объем событий, которые становятся тебе известны. Нормально. Ненормально, когда прибавляются изменения, а твой угол зрения не меняется, застыв как каменный. Тогда ты либо непробиваемый догматик, либо идиот.
Так или иначе, наступает момент, когда объем поступивших
и продолжающих поступать знаний плющит стареющую
особь. Крутишь головой, отряхиваешься, как крутит головой и отряхивается животное, выбираясь из непривычной
водной среды на привычную земную почву, отфыркиваясь,
так что брызги летят во все стороны, и путаешься в том, как
увязываются разные среды, и что они означают, и вообще
зачем и как все это устроено. Гоголевский Поприщин сошел
с ума, читая одни только газеты. А доведись ему уставиться в наш телевизор! Новости: наводнение в Японии, унесшее тысячи жизней; эпидемия чумы в Гаити, унесшая тысячи жизней; торнадо в Луизиане, унесшее тысячи жизней;
конфликт в Сирии, такое аккуратное слово для обозначения
полыхающей два года гражданской войны, унесшей тысячи жизней; катастрофа самолета в Сибири, унесшая десятки
жизней; поджог в уральском городке или в кубанской станице, где сгорает заживо двадцать полубезумных стариков или
семья в двенадцать человек; убийство двух приемных детей
многодетной матерью в Самаре; президент, по первой специальности детский доктор, съедающий каждое утро по ребенку; православный священник, раскатывающий пьяным
на майбахе, давит на автобусной остановке кучу только что
рожденных младенцев… Я съехала с катушек? Или все съехали с катушек? Что правда, а что фейк? Цифры и факты мешаются. И психологический взрыв: как такое возможно?!

Возможно и не такое. После одного, второго, третьего
взрыва — догорающая оплавленная субстанция. Прах. Бесчувственность. Мякина. Каноническая достоевская слезинка ребенка больше не катит. Катила ли она в иные времена — другой вопрос.

На каком расстоянии должно происходить бедствие, чтобы оно задело вас, спрашивал тот же Достоевский, а вслед за
ним Карякин. Я спрошу: телевизор приближает или удаляет
бедствие? Я спрошу: для чего все, если тысячи явившихся
для чего-то в этот мир людей бессмысленно и бесследно уходят в топку истории? Уходят трагически, но так, что мы не
успеваем осознать это как трагедию.

Не знаю.

Не понимаю.

А если непонимание, мякина, прах — персонально мои?

Достоевский обращался к юной племяннице: кстати, получаете ли вы какие-нибудь газеты, читайте ради Бога, нынче
нельзя иначе, не для моды, а для того, что видимая связь всех
дел, общих и частных, становится все сильнее и явственнее.

Достоевский — гений.

Набоков, однако, считал чертой посредственности ту жадность, с какой ее носитель набрасывается на газеты, поглощая
текущую информацию, вместо того чтобы читать книги.

Набоков — тоже гений.

В чем разница? Во временах? Или в подходах? Гений
ищет и находит связи всех дел; посредственность, глотая без
разбора сенсацию за сенсацией, набивает мозг как желудок,
который не переваривает пищи. Текущая информация в сегодняшних газетах, в телевизоре, в facebook’е, ЖЖ, вконтакте — дает в результате запор массового сознания. Порча,
гниение, зловоние расходятся кругами, захватывая в свои
орбиты все новые колонии организмов.

Муж перевернулся на другой бок и не проснулся. Во сне
он как ребенок.

Тогда он так же перевернулся на другой бок и проснулся.

— Ты поспал немного?

— Часа два.

— Плохо?

— Да, что-то неважно.

— Если бы у тебя не вырезали аппендицит, можно было
бы грешить на него.

— Причем тут аппендицит!

— А что?

— А почем я знаю.

— Давай поставим градусник.

— Зачем?

— Мне кажется, у тебя температура.

— Если температура, то что?

— Если температура, поедем в Москву.

— И что будем делать в Москве?

— Не знаю. Там решим. Нельзя же оставаться здесь с такой болью.

Температура — тридцать восемь и девять десятых.

Начинался шестой час утра.