Метка: Время

От автора

Меня всегда смущало, что тексты, написанные в одно время, разбросаны по разным журналам, книгам, сценам и экранам. Получается, как в притче про слона: кто-то щупает хобот, кто-то ухо, кто-то и вовсе хвост, а слон-то один.

На самом деле, что бы я ни писал — романы, рассказы, сценарии и даже стихи (прозаические), это все хроника моей и общей жизни. В ней интересна цельность — хотя бы в пределах года или двух-трех.

И вот родилась идея этой книги, прожитой недавно, только что — надеюсь, не так, как прожиты были книги предыдущие. Здесь все, вернее — самое важное из всего. По крайней мере, мне оно кажется важным.

Нина выходит из машины, идет к подъезду.

— Не заблудилась, красавица? — кричит один из бомжей.

Кричит не охально, не грубо, даже с некоторой куртуазностью. Тяжкая жизнь научила его, что с людьми лучше общаться вежливо — это безопасней и выгодней.

Нина, оглянувшись и улыбнувшись, набирает номер квартиры.

Слышится женский голос:

— Да?

— Это я, — отвечает Нина.

Зуммер.

Нина открывает дверь, входит в подъезд.

— Эй, вы живой? — спрашивает она. — Эй!

Она наклоняется, протягивает руку. Но брезгливо морщится, не решаясь коснуться лежащего. Трогает его ногу носком туфли.

— Вы живой там?

Мужчина мычит.

— Вам плохо? Может, «скорую» вызвать? Слышите меня?

Мужчина шевелится. Поднимает голову. Медленно, очень медленно садится. Ноги остаются в двери, их по-преж нему сдавливает створками. Он смотрит на это и пытается понять, что происходит.

— Вы уж или туда, или сюда, — говорит Нина.

— Помогите, — слабым голосом говорит мужчина. — Мне на пятый.

Он подтягивает одну ногу, потом вторую. Нина входит в лифт.

— Э, э, без рук! — противится она, но мужчина держится крепко.

Ей приходится довести его до квартиры. Он шарит по карманам куртки.

— Где-то был… Будьте так любезны… — бормочет он.

— Что?

— Где-то был… Ключ… Давайте поищем…

Нина, отвернув лицо, лезет рукой в его карман, как в банку с пауками. Достает кучу всякой дряни: конфеты, бумажки, денежная мелочь. Находит в этом мусоре ключ, отпирает дверь. Мужчина валится в прихожую, тащит при этом за собой Нину. Еле удержавшись от падения, она отрывает от себя его руку.

— Все, приехали! Есть кто дома, встречайте!

Но никто не встречает, кроме маленького кудлатого песика. Тот радостно виляет хвостом, лижет лицо упавшего хозяина. Мужчина собирается с силами, садится на пол, опираясь спиной о стену. Шарит в карманах куртки, достает плоскую бутылку, отвинчивает пробку, прикладывается к ней. Делает несколько глотков. Ему становится лучше.

— Ай-м сори, — говорит он. — Простите, что затруднил вас. Вы ангел. Но добро не бывает безнаказанным, вы это знаете?

— И чем хотите меня наказать?

— Выгуляйте моего Мотю. Хотя бы минут пять-десять. Он не может ничего делать дома. Так воспитан. У него мочевой пузырь лопнет, но он будет терпеть. Пожалейте собаку.

В это время звонит телефон Нины, она берет трубку.

— Да, я здесь. Скоро буду. Ничего такого, потом расскажу.

А мужчина уже снял со стены поводок с ошейником. Песик Мотя аж закрутился от восторга, подставил шею, мужчина надел ошейник, протянул поводок Нине.

— Плиз! Будьте ангелом до конца!

— Это ты с кем?

— С Мотей, — отвечает Нина.

— Вот. Лечись.

— Спасибо. Я бы и сама… Ты ангел.

— Второй раз сегодня слышу. Никакой я не ангел, просто все равно собиралась к тебе приехать. У тебя Моэм был на английском. «Луна и грош». Захотелось перечитать. В интернете есть, но хочу бумажную книжку.

— Понимаю. Ты про собачку объяснишь? У моего соседа сверху такая.

— Она и есть. Попросил выгулять.

— С какой стати?

— Упал в лифте, обессилел. Алкоголик, наверно.

— Нет, он из приличных. Инженер или даже какой-то ученый. Интеллигент, короче. Жена с ним развелась, отобрала все имущество и квартиру, а эта — его мамы покойной. Как вселился, так и пьет с горя. Допьется — сдохнет. Будет труп лежать и вонять. А потом еще протечет на меня, бррр! — Катя передергивает плечами.

— А ты бы спасла человека по-соседски.

— Ага. Кто меня бы спас!

— Кать, ты все равно одна, вдруг он хороший человек?

— Хороших жены не бросают! Я по-твоему такая конченная, что, кроме алкоголика, никого уже не найду? Да мне по интернету такие красавцы пишут! Просто я очень разборчивая, у меня завышенные требования, а эти козлы сами не знают, чего хотят! Отсюда и проблемы.

И Катя вздыхает, жалея себя и тех козлов, которые не знают, чего хотят.

Машина отъезжает.

В стильной столовой ужинают Нина, ее муж Иннокентий, мужчина лет сорока пяти, их сын Платон шести лет и горничная, она же воспитательница Платона, Ирина Павловна, женщина лет сорока со строгим учительским лицом.

На стол подает добродушная и пожилая тетя Таня. Иннокентий ест и работает: тычет в планшет, что-то просматривает.

Рассеянно спрашивает Нину:

— Куда-то ездила сегодня?

— Да так…

Пауза. Молча едят.

— А у тебя как день? — спрашивает Нина.

— Нормально.

Нина в ванной. Процедуры, очистка лица, кремы, мази.

Выходит. Иннокентий спит, уронив планшет на живот.

Нина берет планшет, кладет на столик. Гасит свет.

Семья завтракает.

Завтрак похож на ужин — так же сидят, едят, молчат.

Иннокентий готов к отъезду на работу.

Нина целует его в щеку.

— Когда вернешься?

— Как обычно.

Нина смотрит в окно, как отъезжает муж. Звонок телефона. Она берет трубку. Слушает. Говорит:

— При чем тут я? Ну и что? Бред какой-то! Ладно, приеду.

Нину встречает Катя. Жалуется.

— Послушала тебя, зашла проведать, а он чудит! Узнал, что я твоя подруга, кричит: зови этого ангела, иначе я буду пить до смерти! Вчера ему плохо было, я «скорую» вызвала, так он врачей прогнал!

Увидев Нину, Юлий, лежавший на диване, вскакивает, кричит радостно лающему Моте:

— Молчать!

И торжественно обращается к Нине.

— Нина! Вы мне нужны. Не пугайтесь, я ничего от вас не потребую. С собачкой Катя сходила, спасибо. Нина! Мне надо бросить пить. Я устал. Но мне нужна причина. Для чего бросить? Для себя? Я для себя ничего не хочу. А вот для вас — хочу. И могу. Скажите: Юлий! Меня так зовут. Юлий Петрович, если угодно. Скажите: Юлий, брось пить! И я брошу.

Катя пожимает плечами: ну и просьба!

А Нина, усмехнувшись, говорит:

— Юлий, брось пить!

— Все. Бросил! — говорит Юлий.

Нина видит начатую бутылку возле дивана.

Юлий, проследив направление взгляда, неверными шагами идет к бутылке, поднимает ее двумя пальцами, как нашкодившую кошку, отправляется на кухню и там выливает в раковину. Но после этого хватается за сердце и прислоняется к стене.

Входит врач «скорой помощи».

— Теперь он будет спать. Потом дадите ему вот это.

Он кладет на стол таблетки и листок бумаги.

— Тут все расписано.

И уходит.

— А кто давать будет? — спрашивает Катя.

— Ты, кто же еще.

— Нет уж! Мне себя в порядок надо привести, я в салон записалась на три часа, а вечером у меня свидание!

— Очередной миллионер в пересчете на белорусские деньги?

— Не миллионер, но очень приличный мужчина. В общем, ради тебя он бросил пить, вот и отвечай теперь за него!

Нина одной рукой прижимает к лицу бумажный носовой платок, другой возит тряпкой у дивана. Макает тряпку в тазик с водой. И опять трет. Потом долго моет в ванной руки.

Вечер. Юлий просыпается.

Нина подает ему таблетки и стакан воды. Юлий глотает таблетки и жадно пьет воду.

И опять засыпает.

Нина сидит, читает. Смотрит на часы. Прислушивается к дыханию Юлия.

Берет ручку, листок бумаги, пишет номер телефона. Подумав, добавляет: «Нина». Оставляет листок на стуле возле дивана вместе с таблетками и стаканом воды.

Уходит.

— Мама! Ты где была?

— В самом деле? — интересуется Иннокентий без особого интереса.

— Да так. У подруги.

— У Веры?

— У Кати.

— Как она?

— Нормально. Умерла.

— Бывает.

Нина поднимается по лестнице на второй этаж. До Иннокентия доходит.

— Ты серьезно?

— Да нет. Шутки у меня такие.

Нина в ванной обнюхивает себя, стаскивает одежду, бросает в ящик для стирки.

Стоит под душем.

Камера показывает ее лицо, потом шею, плечи, потом…

Бросивший их генеральный продюсер компании по производству сериалов «Радуга-продакшн» Альберт Григорьевич Савчук, мужчина пятидесяти пяти лет, повадками демократ, на деле диктатор, выносит приговор:

— Гениально, Саша, как всегда. Но не то.

В кабинете Савчука за длинным переговорным столом, стоящим отдельно от начальственного, — тридцатилетний сценарист Саша Огольцов с печальным лицом, креативный продюсер Виктор Мелецкий, тридцать пять лет, энергичен, пылок, горяч, и редактор Лика Влажнова, высокая девушка с высокой грудью и высоким мнением о себе, лет двадцати семи.

Обсуждаются первые эпизоды сценария, который пишет Огольцов.

— Что не то, Альберт Григорьевич? — терпеливо спрашивает Саша.

— Во-первых, героиня. Молодая, красивая, замужем за богатым мужем. Это понятно. Остальное непонятно. Какие отношения с мужем?

— Плохие.

— Где это видно? Покажи! — Савчук ворошит листки, вглядываясь и ища следы плохих отношений героини с мужем.

— Ну, они молчат, не разговаривают.

— И что?

— Вот именно! — подхватывает Мелецкий. — Молчать и думать, Саша, они могут в литературе, а в кино должно быть все видно! И причины, Саша, мотивация! Почему плохие отношения? Кто он? Кто она? Что случилось? К примеру, — не дожидаясь ответа, начинает вдохновенно креативничать Мелецкий, — он приезжает всегда поздно, весь в работе, занят, делает деньги, секса нет, внимания к жене нет! Это зритель сразу поймет, причем любой!

— Мне кажется, если отчуждение, это и молчанием можно показать.

— Саша! — соболезнующее, будто у постели тяжело недужного и при этом не желающего выздоравливать, восклицает Мелецкий. — То, что я предлагаю, еще раз скажу, поймет каждый, а если они будут просто молчать, догадаются далеко не все! Нам нужна крепкая защита от дурака — в каждом кадре, в каждом слове!

— Значит ли это, — чуть напрягшимся голосом спрашивает Саша, — что я должен писать для дураков?

— Уел, Александр! — иронично хвалит Огольцова Савчук. — Убил насмерть, сразил наповал! Не для дураков, а для нормальных простых зрителей! Которые хотят отдохнуть, получить удовольствие, увидеть жизненную, драматическую и поучительную историю! Виктор прав — изобразительность во всем! Плохие отношения — показывать. Почему плохие — показывать.

— Вот именно! — вторит Мелецкий. — С лифтом у тебя великолепно ведь получилось! Жаль — не пойдет.

— Почему?

— Саша, восемьдесят процентов нашей аудитории — женщины. Если герой алкоголик, валяющийся в лифте, — всё, они смотреть не будут, переключатся.

— Может, просто больной? — не перечит Саша, предлагая сразу другой вариант.

— Тоже плохо, — возражает Савчук. — На больных смотреть — какое удовольствие? Ты же все придумал, зачем ты идешь против своего замысла? Что у нас в заявке? — обращается Савчук к Лике.

Лика открывает в своем ноутбуке файл, читает:

— Герой — честный, порядочный человек, которому изменила жена. Он оставил ей все, живет в квартире покойной матери, тоскует. Героиня помогает ему обрести себя. Полюбив ее, он возрождается, становится активным. Он в каком-то смысле творение ее рук. Но предательница-подруга, придя на готовенькое, делает так, чтобы он остался у нее на ночь. Героиня страшно разочарована. Но потом недоразумение разъясняется, он раскаивается в своей ошибке, возвращает любовь Нины…

— Вот! Все ведь ясно! — разводит руками Савчук. —

А в реализации — туман. Кто он такой? Инженер не годится, кому сейчас нужны инженеры? Научный деятель — тоже не то. Какой-нибудь бизнес. Но благородный.

— Пусть книжки издает, — предлагает Мелецкий. — Директор небольшого, но крепкого издательства. И интеллигентно, и все-таки бизнес.

— Можно, — кивает Савчук. — А главное — чтобы было видно, за что она его полюбила! Ты сам-то понимаешь, что у тебя вышло? В лифте валяется, пьет, собачку нет сил выгулять — красавец!

— И она должна быть резче, — вставляет Мелецкий. — Гламурная высокомерная стерва, презирающая бедных. Чтобы к финалу было яснее, что она преобразилась. А то сразу ангел, преображаться нечему! Она, видите ли, бомжам улыбается! Не верю, Саша!

— Она человеческая женщина, — Саша пытается защитить героиню, к тому же, ему нравится эта деталь — добрая улыбка незнакомым людям. Сразу виден характер, они же сами всегда твердят, что характер должен быть предъявлен в первых кадрах!

— Неправдоподобно! — категоричен Савчук. — И зачем таджикские дети? Зачем лишняя социалка?

— И бомжи с пивом ни к чему, — добавляет Мелецкий. — Сплошной негатив.

— Точно. Наши зрители, может, сами живут в хрущевках, но видеть хотят благоустроенные дворы и нормальных людей в нормальных квартирах. Подруга Катя, кстати, должна быть тоже симпатичная, зрители некрасивых не любят, просто одинокая, — разъясняет Савчук.

— Разговоров про труп не надо! — добавляет Мелецкий.

* * *

Сквозь прозрачную лошадь Ван Гога

Зелень светится после дождя,

Ритмы Бога читает дорога,

Сквозь прозрачную лошадь пройдя.

Благодатью сияющей силы

Сквозь прозрачную лошадь видны

Краски воздуха, зарослей жилы

И цветущая высь глубины.

У возницы болит поясница,

Черновик под колёсами, грязь,

Сквозь прозрачную лошадь возница

Держит с Богом сердечную связь.

А во тьме ядовитого смога,

В душегубке горящих болот —

Сквозь прозрачную лошадь Ван Гога

Я качаю для нас кислород.

Эта лошадь не даст укокошить

В данный миг ни тебя, ни меня, —

Сквозь Ван Гога прозрачную лошадь

Льётся воздух, прохладой звеня.

Мой учитель пришёл из острога,

Знал он много спасительных благ, —

Сквозь прозрачную лошадь Ван Гога

Он дышал — и вот именно так!

* * *

Птицы летят, как листья,

Листья летят, как птицы,

Ветер полётной кистью

Пишет, как пьяный Зверев, —

Красками плещет, хлещет,

Глазками блещут лица

Листьев и птичьев перьев.

Осени ветер свеж,

Яблок пьяна изнанка,

Окна летают, двери,

Живопись, осень, пьянка —

Яблок наелись лоси,

Яблочек пьяных!.. Осень,

Лоси летят, как птицы,

Птицы летят, как листья,

Листья летят мгновений,

Живопись, ветер, гений, —

Яблочек пьяных съешь!..

СКВОЗЕРО

Озеро читают, не листая.

Сквозеро читается насквозь!

Сквозеро, кувшинка золотая

Сквозь луну, надетую на ось

Сквозняка дрожащих отражений,

Где дрожащий лось напьётся всласть

Лунным светом, смоет кровь сражений, —

Жизнедрожь, она всего блаженней,

Жизнедрожь сквозная, тайны власть,

Сквозеро, читающее лося

Зеркалами берегов, планет,

Птиц, летящих с дрожью сквозь колосья

Звёздных зёрен, где озёрен свет.

* * *

Граница совсем не там, где стоит пограничник с псом.

Граница — за гранью пропасти, где невесом

Сизиф и камень, оба не выездные за

Пределы мифа, который во все глаза

Следит, чтобы взгляд прямой исчезал в косом.

Когда совсем отключаются тормоза,

Как стрелки часов, раздавленных колесом, —

Начинается время, не выездное за

Пределы мифа, где вечное Всё во Всём,

И взгляд прямой исчезает во взгляде косом.

ВЕСНА

Руками рук, ногами ног,

Из электрички электричек —

В леса, где ландыш очень мног

И звонко свищут птички птичек!

Глазами глаз, губами губ —

В листву листвы, в простор просторов,

В такую высь, в такую глубь,

Где кольца вьёт повтор повторов,

Где тайна тайн, и гнёзда гнёзд,

И небо неб, и письма писем

Нам шлют оттуда звёзды звёзд,

Не зная, что от них зависим —

Глазами глаз, губами губ,

Словами слов, мозгов мозгами,

Судьбой судеб, чья высь и глубь —

Кругами, кольцами, слогами…

Дом ребенка напоминал военный госпиталь: кирпичное
здание цвета венозной крови. Навалившись плечом, Ксения открыла обитую дерматином дверь, и они погрузились
в теплую густую вонь, напоминающую скорее дом престарелых: хлорка, лекарства, подгоревшая еда, нечистое белье.

Поднялись на второй этаж в кабинет — пугающе просторный, пустой и очень холодный. Пустую стену украшали
сюжеты из детских мультфильмов. В центре композиции —
Айболит: небольшой, с кое-как соблюденными пропорциями, в белой шапочке, в руке градусник. Рядом плоская
лягушка, состоящая из одной головы и ненамного меньше
самого Айболита. Кургузая сова боязливо выглядывает из
зловещей тьмы дупла…

Айболит ее детства — Нина сразу же его вспомнила: точно такой был много лет назад в зубной поликлинике, куда
ее водили. Там все было до ужаса тоскливым, особенно эта
картинка с Айболитом и еще ледяные выцветшие пластмассовые игрушки, в которые никто никогда не играл. Сидя
под дверью кабинета, маленькая Нина изо всех сил старалась представить, что у докторов с жесткими пальцами где-то есть другая жизнь — дети, кошки, телевизор, домашние
праздники, воспоминания и тайны. Она повторяла себе, что
ледяной коридор совершенно необходим в мире, где у детей болят зубы, и ей почти удавалось себя в этом убедить,
и только притворный Айболит на стене и ничьи игрушки
по-прежнему сбивали с толку…

Мебели в кабинете почти не было. Письменный стол, одна
на другой книжные полки, конторские стулья. Если бы не
условно-добродушный Айболит на стене, Нина никогда бы не
подумала, что здесь бывают дети. Позже Ксения рассказала,
что это специальный кабинет, где принимают иностранцев.

Появилась нянечка. Нине кажется, что в руках у нее пусто, но в следующий миг она видит крошечное существо
в белом платьице, с большим бантом на голове. «У нашей
Риты заячья губа, — призналась накануне Роса. — Но это не
страшно. Когда подрастет, губу зашьют, и ничего не будет заметно». Губа у Риты здоровенная, огненно-красная. Она
ярко пылает на фоне бледного лица и нянечкиного халата,
как алая гвоздика.

В первый миг Нина остолбенела. Она не представляла
себе, как это выглядит. Открытая рана, похожая на заветренное сырое мясо. Из-за деформированной губы личико
почти лишено мимики.

Следом за нянечкой приходит врач — обрюзглый, в замусоленном халате. По его виду сложно догадаться, что это
и есть главный детский доктор дома малютки Сергей Степанович, которого Ксения называла по-простому — Степаныч. Степаныч, рассказывала Ксения, за каждого усыновленного ребенка огребает хороший процент. Пухлую
стопку евро, которую, сопя и криво улыбаясь, засовывает
в отвисший карман халата. Одну часть пропивает, другую
тратит на взрослого сына и собак, из жалости подобранных
на улице. Еще Ксения рассказала, что в свое время Степаныч был настоящим казановой и на работу ходил, как козел
в огород, — не пропускал ни одной нянечки, уборщицы или
медсестры. Но в последние годы сильно сдал.

Степаныч берет Риту за руки и делает ей что-то вроде
беби-йоги — перекидывает через плечо, переворачивает
вниз головой, крутит солнышком. Наверное, хочет показать, как ловко умеет обращаться с детьми, за которых получает свои евро. Ребенок болтается в его руках, обреченно
поглядывая на будущих родителей и шумно втягивая воздух кроваво-красной губой. В заключение Степаныч торжественно вручает девочку Хосе, достает мятые медицинские
бумажки и кладет на стол.

— Заячья губа, — важно говорит Степаныч, — это расщелина губы и нёба, врожденный, так сказать, дефект. Виновата чаще всего наследственность или перенесенное матерью
в первые три месяца беременности вирусное заболевание.
Даже если инфекция была легкой и женщина не придала ей
значения, последствия для ребенка могут быть очень неприятными. Тяжелая беременность тоже может стать причиной. — 
Степаныч задумался. — Да. Помимо внешнего уродства, —
продолжил он, — этот дефект доставляет массу неудобств.
Ребенок не улыбается, с трудом говорит и ест, потом появляются проблемы с зубами. Требуется несколько операций. Зато
на интеллект и общее развитие заячья губа никак не влияет.
Есть вопросы? — И Степаныч взглянул на испанцев поверх очков. — Если есть, можете их задать соцработнику.

На смену Степанычу является квадратная, словно тумбочка, Ада Митрофановна, социальный работник дома ребенка… Про
Аду Ксения тоже рассказывала накануне. Говорила с уважением: по сути именно Ада была центральной фигурой в любом усыновлении — она распределяла детей между посредниками. Потом отобранных детей департамент пробивал
по банку данных и оформлял законным путем. Посредников
вокруг Ады кормилось предостаточно. Она держала их в постоянном напряжении, стравливала потихоньку между собой, вымогала деньги, обманывала, мухлевала — словом,
развлекалась как могла.

Иногда Ада наведывалась по делам в Москву. Посредники до полусмерти боялись ее визитов, от которых зависело
их будущее — каждая неформальная встреча с Адой сулила
новых детей и новые заработки. Приходилось заранее организовывать культурный досуг — доставать билеты в театр, записывать Аду к модным столичным врачам. На несколько
дней Ада вселялась в квартиру, и хозяева, побросав все свои
дела, целыми днями разъезжали с ней по магазинам и рынкам. По Москве она шагала неспешно, небольшая и устойчивая, как шахматная ладья, во всем своем рогожинском великолепии — в тяжелой каракулевой шубе, в норковой шляпе,
во французских духах. Если же Ада манкировала приглашением, впавший в немилость деловой партнер надолго терял
душевное равновесие, терзаясь догадками — как и когда
угораздило его провиниться перед Адой Митрофановной.
Немилость грозила непредсказуемыми последствиями: поток детей сокращался или вовсе иссякал. На самом же деле
никакой провинности могло и не быть — просто время от
времени Ада меняла надоевших партнеров.

Однако хуже всего приходилось фаворитам, которых
Ада приглашала остановиться в своей рогожинской квартире. Отказаться от приглашения было немыслимо, и жертве
приходилось несколько дней подряд пользоваться тяжеловесным гостеприимством, чинно вкушая чаи и водя хозяйку
по ресторанам.

Если же кто-то в самом деле допускал оплошность, результаты бывали катастрофическими. Жертва Адиного
гнева теряла не только городской дом ребенка — ей легко и с удовольствием отказывали и в областном приюте,
и в детских домах самого Рогожина и всей области. В департаменте принимать ее больше не желали, а при ее появлении делали холодно-официальные лица, будто видели впервые и начисто позабыли звон рюмок в ресторанах и пухлые
конверты, которые, как ручные голуби, мягко опускались
на ладонь. Рано или поздно дверь в международное усыновление захлопывалась для жертвы навсегда.

— А как же департамент? — удивлялась Нина. — Я думала, это они детей выдают.

— Они отвечают за формальную часть, — объясняла Ксения. — Подписывают разрешение на знакомство, принимают у иностранцев личное дело, собирают бумажки. Короче,
делают процесс легальным. Ада — дело иное…

Ада готовила ребенку так называемый юридический
статус, без которого усыновить невозможно: официально
ребенок должен считаться сиротой, подкидышем или отобранным у родителей, лишенных родительских прав. Нужного статуса дети иногда дожидались месяцами.

— Работает она очень много, — рассказывала Ксения. — Катается по деревням, разыскивает убежавших
мамаш, собирает отказы. А то мать иной раз бросит ребенка и даже отказа не напишет. Ищут через милицию,
а когда найдут, Ада к ней едет разбираться. Иногда далеко
таскаться приходится, в другие регионы… Незаменимый
человек.

— Кто же главный? — спросила Нина. — Директор дома
ребенка?

— Ну да, официально директор действительно самый
главный, — соглашалась Ксения. — Но это фигура чисто
символическая. В дом ребенка он редко заглядывает. Встречается со мной лично, и я отдаю деньги.

— А за что ты ему платишь?

— Без его разрешения иностранцев на порог не пустят.
Надоест ему — закроет лавочку, и до свидания. Никакая
Ада ему тогда не указ. Только не надоест, прикормили. А вообще, — продолжала Ксения, — в любом деле есть номинальные фигуры, а есть реальные. Номинально главнее всех
директор, а реально — Ада Митрофановна. Она весь дом ребенка держит в руках. Без Ады давно бы уже все загнулось.
Вот только жадна до невозможности…

— Что, много просит? — спросила Нина, чтобы поддержать разговор.

— Она-то? Ха-ха, больше всех. И представь, зарабатывает гору, а сама требует везти ее на другой конец Рогожина за
кормом для собаки.

— А почему так далеко?

— Там собачий корм на пять рублей дешевле. Вот она за
ним и прется — сэкономить. Тем более на халяву. Приходится возить ее туда-сюда. Одного бензина сколько уходит,
блин…

Ада Митрофановна степенно усаживается за стол напротив Нины. У нее румяное, еще совсем не старое лицо. Сосуды на щеках напоминают веточки красных кораллов. Не-
сколько минут Ада внимательно изучает документы, потом
снимает очки и внимательно смотрит на Нину прозрачными серыми глазами.

— Мать девочки, — начинает Ада, — молодая, незамужняя. Хорошая мать. Рита у нее первый ребенок. Наблюдалась у врача, беременность сохраняла. А увидала губу и отказалась.

— А кто девочку назвал? Откуда такое имя — Маргарита? — спросила Нина.

— Мать, кто ж еще. Они так всегда: придумают имя почуднее — а потом бросают. Чего только не бывает — Грета,
Аделаида, Роксана…

Почему-то этот незначительный факт поразил Нину. Разве можно бросить ребенка, которому уже дали имя? Проще
безымянного и как бы еще не окончательно своего. С именем — невозможно.

Внезапно дверь отворяется, и входят трое: иностранец,
иностранка и переводчик. Высокие упитанные французы,
муж и жена. Переводчица возле них выглядит школьницей-переростком.

Испанцы воркуют вокруг Риты, и Нина им только мешает — переводить все равно нечего.

Французам приводят мальчика — старше Риты и с нормальной губой.

Нине они не понравились с первого взгляда. Уселись
у окна и чопорно молчали, поджав губы. Им в голову не
приходило погладить малыша или взять на руки. Наверное,
они хотели младенца, и этот крупный подвижный карапуз
в шортах кажется им слишком взрослым. Француженка высокая, грузная, без намека на талию и подбородок: на месте
талии — плотный жировой валик, а подбородок заменяют
рыхлые складки. Достает из сумки игрушечную машинку
и ставит на пол. Мальчишка ее хватает и, сосредоточенно
сопя, гоняет по всему кабинету, под столом, вдоль плинтуса. Мужчина сконфуженно бормочет что-то по-французски,
потом забирает у мальчика машинку, нажимает кнопку и,
присев на корточки, отпускает. Машинка с ревом несется
к противоположной стене, переворачивается и едет обрат-
но, устойчивая и проворная, как крупное насекомое. Испуганный мальчик пронзительно вопит. Французы выразительно смотрят друг на друга и неторопливо совещаются.
Нина не понимает ни слова, но ей кажется, что мужчина
в чем-то убеждает супругу, а та отвечает односложно, ритмично кивая, будто курица. Нина с гордостью отмечает, что
ее испанцы намного симпатичнее противных французов.

Девочка Рита отняла у Хосе мобильный телефон, бережно разжав один за другим его пальцы, и осторожно
приложила к уху. Хосе включает рождественский рингтон,
и Рита слушает, боясь шевельнуться и приоткрыв от изумления рот. Роса целует ее в макушку, в нежные льняные
волосы.

Через час Нина уже почти не замечает безобразной губы,
и девочка не кажется некрасивой. Обычная губа. Девочка
как девочка. Привыкаешь, и ничего в принципе нет ужасного. Потом губу зашьют, и следа не останется.

Окна кабинета густо синеют, словно на улице включили
кварцевые лампы, хотя часы показывают всего четыре. «Погода меняется», — думает Нина, откидываясь к стене.