Надежда Беленькая. Рыбы молчат по-испански

Дом ребенка напоминал военный госпиталь: кирпичное
здание цвета венозной крови. Навалившись плечом, Ксения открыла обитую дерматином дверь, и они погрузились
в теплую густую вонь, напоминающую скорее дом престарелых: хлорка, лекарства, подгоревшая еда, нечистое белье.

Поднялись на второй этаж в кабинет — пугающе просторный, пустой и очень холодный. Пустую стену украшали
сюжеты из детских мультфильмов. В центре композиции —
Айболит: небольшой, с кое-как соблюденными пропорциями, в белой шапочке, в руке градусник. Рядом плоская
лягушка, состоящая из одной головы и ненамного меньше
самого Айболита. Кургузая сова боязливо выглядывает из
зловещей тьмы дупла…

Айболит ее детства — Нина сразу же его вспомнила: точно такой был много лет назад в зубной поликлинике, куда
ее водили. Там все было до ужаса тоскливым, особенно эта
картинка с Айболитом и еще ледяные выцветшие пластмассовые игрушки, в которые никто никогда не играл. Сидя
под дверью кабинета, маленькая Нина изо всех сил старалась представить, что у докторов с жесткими пальцами где-то есть другая жизнь — дети, кошки, телевизор, домашние
праздники, воспоминания и тайны. Она повторяла себе, что
ледяной коридор совершенно необходим в мире, где у детей болят зубы, и ей почти удавалось себя в этом убедить,
и только притворный Айболит на стене и ничьи игрушки
по-прежнему сбивали с толку…

Мебели в кабинете почти не было. Письменный стол, одна
на другой книжные полки, конторские стулья. Если бы не
условно-добродушный Айболит на стене, Нина никогда бы не
подумала, что здесь бывают дети. Позже Ксения рассказала,
что это специальный кабинет, где принимают иностранцев.

Появилась нянечка. Нине кажется, что в руках у нее пусто, но в следующий миг она видит крошечное существо
в белом платьице, с большим бантом на голове. «У нашей
Риты заячья губа, — призналась накануне Роса. — Но это не
страшно. Когда подрастет, губу зашьют, и ничего не будет заметно». Губа у Риты здоровенная, огненно-красная. Она
ярко пылает на фоне бледного лица и нянечкиного халата,
как алая гвоздика.

В первый миг Нина остолбенела. Она не представляла
себе, как это выглядит. Открытая рана, похожая на заветренное сырое мясо. Из-за деформированной губы личико
почти лишено мимики.

Следом за нянечкой приходит врач — обрюзглый, в замусоленном халате. По его виду сложно догадаться, что это
и есть главный детский доктор дома малютки Сергей Степанович, которого Ксения называла по-простому — Степаныч. Степаныч, рассказывала Ксения, за каждого усыновленного ребенка огребает хороший процент. Пухлую
стопку евро, которую, сопя и криво улыбаясь, засовывает
в отвисший карман халата. Одну часть пропивает, другую
тратит на взрослого сына и собак, из жалости подобранных
на улице. Еще Ксения рассказала, что в свое время Степаныч был настоящим казановой и на работу ходил, как козел
в огород, — не пропускал ни одной нянечки, уборщицы или
медсестры. Но в последние годы сильно сдал.

Степаныч берет Риту за руки и делает ей что-то вроде
беби-йоги — перекидывает через плечо, переворачивает
вниз головой, крутит солнышком. Наверное, хочет показать, как ловко умеет обращаться с детьми, за которых получает свои евро. Ребенок болтается в его руках, обреченно
поглядывая на будущих родителей и шумно втягивая воздух кроваво-красной губой. В заключение Степаныч торжественно вручает девочку Хосе, достает мятые медицинские
бумажки и кладет на стол.

— Заячья губа, — важно говорит Степаныч, — это расщелина губы и нёба, врожденный, так сказать, дефект. Виновата чаще всего наследственность или перенесенное матерью
в первые три месяца беременности вирусное заболевание.
Даже если инфекция была легкой и женщина не придала ей
значения, последствия для ребенка могут быть очень неприятными. Тяжелая беременность тоже может стать причиной. — 
Степаныч задумался. — Да. Помимо внешнего уродства, —
продолжил он, — этот дефект доставляет массу неудобств.
Ребенок не улыбается, с трудом говорит и ест, потом появляются проблемы с зубами. Требуется несколько операций. Зато
на интеллект и общее развитие заячья губа никак не влияет.
Есть вопросы? — И Степаныч взглянул на испанцев поверх очков. — Если есть, можете их задать соцработнику.

На смену Степанычу является квадратная, словно тумбочка, Ада Митрофановна, социальный работник дома ребенка… Про
Аду Ксения тоже рассказывала накануне. Говорила с уважением: по сути именно Ада была центральной фигурой в любом усыновлении — она распределяла детей между посредниками. Потом отобранных детей департамент пробивал
по банку данных и оформлял законным путем. Посредников
вокруг Ады кормилось предостаточно. Она держала их в постоянном напряжении, стравливала потихоньку между собой, вымогала деньги, обманывала, мухлевала — словом,
развлекалась как могла.

Иногда Ада наведывалась по делам в Москву. Посредники до полусмерти боялись ее визитов, от которых зависело
их будущее — каждая неформальная встреча с Адой сулила
новых детей и новые заработки. Приходилось заранее организовывать культурный досуг — доставать билеты в театр, записывать Аду к модным столичным врачам. На несколько
дней Ада вселялась в квартиру, и хозяева, побросав все свои
дела, целыми днями разъезжали с ней по магазинам и рынкам. По Москве она шагала неспешно, небольшая и устойчивая, как шахматная ладья, во всем своем рогожинском великолепии — в тяжелой каракулевой шубе, в норковой шляпе,
во французских духах. Если же Ада манкировала приглашением, впавший в немилость деловой партнер надолго терял
душевное равновесие, терзаясь догадками — как и когда
угораздило его провиниться перед Адой Митрофановной.
Немилость грозила непредсказуемыми последствиями: поток детей сокращался или вовсе иссякал. На самом же деле
никакой провинности могло и не быть — просто время от
времени Ада меняла надоевших партнеров.

Однако хуже всего приходилось фаворитам, которых
Ада приглашала остановиться в своей рогожинской квартире. Отказаться от приглашения было немыслимо, и жертве
приходилось несколько дней подряд пользоваться тяжеловесным гостеприимством, чинно вкушая чаи и водя хозяйку
по ресторанам.

Если же кто-то в самом деле допускал оплошность, результаты бывали катастрофическими. Жертва Адиного
гнева теряла не только городской дом ребенка — ей легко и с удовольствием отказывали и в областном приюте,
и в детских домах самого Рогожина и всей области. В департаменте принимать ее больше не желали, а при ее появлении делали холодно-официальные лица, будто видели впервые и начисто позабыли звон рюмок в ресторанах и пухлые
конверты, которые, как ручные голуби, мягко опускались
на ладонь. Рано или поздно дверь в международное усыновление захлопывалась для жертвы навсегда.

— А как же департамент? — удивлялась Нина. — Я думала, это они детей выдают.

— Они отвечают за формальную часть, — объясняла Ксения. — Подписывают разрешение на знакомство, принимают у иностранцев личное дело, собирают бумажки. Короче,
делают процесс легальным. Ада — дело иное…

Ада готовила ребенку так называемый юридический
статус, без которого усыновить невозможно: официально
ребенок должен считаться сиротой, подкидышем или отобранным у родителей, лишенных родительских прав. Нужного статуса дети иногда дожидались месяцами.

— Работает она очень много, — рассказывала Ксения. — Катается по деревням, разыскивает убежавших
мамаш, собирает отказы. А то мать иной раз бросит ребенка и даже отказа не напишет. Ищут через милицию,
а когда найдут, Ада к ней едет разбираться. Иногда далеко
таскаться приходится, в другие регионы… Незаменимый
человек.

— Кто же главный? — спросила Нина. — Директор дома
ребенка?

— Ну да, официально директор действительно самый
главный, — соглашалась Ксения. — Но это фигура чисто
символическая. В дом ребенка он редко заглядывает. Встречается со мной лично, и я отдаю деньги.

— А за что ты ему платишь?

— Без его разрешения иностранцев на порог не пустят.
Надоест ему — закроет лавочку, и до свидания. Никакая
Ада ему тогда не указ. Только не надоест, прикормили. А вообще, — продолжала Ксения, — в любом деле есть номинальные фигуры, а есть реальные. Номинально главнее всех
директор, а реально — Ада Митрофановна. Она весь дом ребенка держит в руках. Без Ады давно бы уже все загнулось.
Вот только жадна до невозможности…

— Что, много просит? — спросила Нина, чтобы поддержать разговор.

— Она-то? Ха-ха, больше всех. И представь, зарабатывает гору, а сама требует везти ее на другой конец Рогожина за
кормом для собаки.

— А почему так далеко?

— Там собачий корм на пять рублей дешевле. Вот она за
ним и прется — сэкономить. Тем более на халяву. Приходится возить ее туда-сюда. Одного бензина сколько уходит,
блин…

Ада Митрофановна степенно усаживается за стол напротив Нины. У нее румяное, еще совсем не старое лицо. Сосуды на щеках напоминают веточки красных кораллов. Не-
сколько минут Ада внимательно изучает документы, потом
снимает очки и внимательно смотрит на Нину прозрачными серыми глазами.

— Мать девочки, — начинает Ада, — молодая, незамужняя. Хорошая мать. Рита у нее первый ребенок. Наблюдалась у врача, беременность сохраняла. А увидала губу и отказалась.

— А кто девочку назвал? Откуда такое имя — Маргарита? — спросила Нина.

— Мать, кто ж еще. Они так всегда: придумают имя почуднее — а потом бросают. Чего только не бывает — Грета,
Аделаида, Роксана…

Почему-то этот незначительный факт поразил Нину. Разве можно бросить ребенка, которому уже дали имя? Проще
безымянного и как бы еще не окончательно своего. С именем — невозможно.

Внезапно дверь отворяется, и входят трое: иностранец,
иностранка и переводчик. Высокие упитанные французы,
муж и жена. Переводчица возле них выглядит школьницей-переростком.

Испанцы воркуют вокруг Риты, и Нина им только мешает — переводить все равно нечего.

Французам приводят мальчика — старше Риты и с нормальной губой.

Нине они не понравились с первого взгляда. Уселись
у окна и чопорно молчали, поджав губы. Им в голову не
приходило погладить малыша или взять на руки. Наверное,
они хотели младенца, и этот крупный подвижный карапуз
в шортах кажется им слишком взрослым. Француженка высокая, грузная, без намека на талию и подбородок: на месте
талии — плотный жировой валик, а подбородок заменяют
рыхлые складки. Достает из сумки игрушечную машинку
и ставит на пол. Мальчишка ее хватает и, сосредоточенно
сопя, гоняет по всему кабинету, под столом, вдоль плинтуса. Мужчина сконфуженно бормочет что-то по-французски,
потом забирает у мальчика машинку, нажимает кнопку и,
присев на корточки, отпускает. Машинка с ревом несется
к противоположной стене, переворачивается и едет обрат-
но, устойчивая и проворная, как крупное насекомое. Испуганный мальчик пронзительно вопит. Французы выразительно смотрят друг на друга и неторопливо совещаются.
Нина не понимает ни слова, но ей кажется, что мужчина
в чем-то убеждает супругу, а та отвечает односложно, ритмично кивая, будто курица. Нина с гордостью отмечает, что
ее испанцы намного симпатичнее противных французов.

Девочка Рита отняла у Хосе мобильный телефон, бережно разжав один за другим его пальцы, и осторожно
приложила к уху. Хосе включает рождественский рингтон,
и Рита слушает, боясь шевельнуться и приоткрыв от изумления рот. Роса целует ее в макушку, в нежные льняные
волосы.

Через час Нина уже почти не замечает безобразной губы,
и девочка не кажется некрасивой. Обычная губа. Девочка
как девочка. Привыкаешь, и ничего в принципе нет ужасного. Потом губу зашьют, и следа не останется.

Окна кабинета густо синеют, словно на улице включили
кварцевые лампы, хотя часы показывают всего четыре. «Погода меняется», — думает Нина, откидываясь к стене.