Революция 1917 года и профессор Преображенский породили новый биологический вид — человека-собаку
Шарикова. Сетевая революция XXI века породила «Анонима».
Аноним — существо ловкое и почти не отличающееся умом от
собаки. Анонимы не обладают ни достатком, ни свойствами,
ни душой. Однако, сбиваясь в стаю, Анонимы становятся всемогущи и непобедимы. В древности «Анонимы» имели другое
имя — «Народ». А Народ «право имеет». Постепенно Анонимы
заполняют собой просторы интернета. Потом, подобно зомби
из фильма ужасов, выползают на Тахрир и Манежку. Трепещут
полковники Африки. Прячутся по углам шейхи Персидского
залива. Бывшие хозяева Европы получают статуэткой по морде.
В России Алексей Навальный поднимает Анонимов на борьбу
с властью «воров и жуликов». Посадские люди бросаются
под боярские сани с мигалками. С колокольни оземь летят
кумиры прошлого — целовальники Юрка Лужков и Никитка
Михалков.

Не многим лучше судьба у кумиров настоящего — «народных печальников». Стоит лишь голову приподнять над толпой Анонимов, стать чуточку богаче, умнее, удачливей. И ты,
Навальный, и ты, Шевчук, — встал в позу — получи дозу. Гнев
русского Анонима находит свое иносказательное выражение в
леволиберальном игровом кино — «Новой волне». Яркая документалистика симпатизирует Анонимам уже вполне открыто.
Почти все актуальное в 2006–2010 годах отечественное кино
(и правое, и левое): «Сумаcшедшая помощь», «Волчок», «Дикое
поле», «Юрьев день», «Школа», «Россия-88», «Революция, которой
не было» и примкнувшее к нему квазиотечественное «Счастье
мое», — ставя диагноз действительности, смотрят на нее глазами маленького человека. «Какраки» Ивана Демичева — редкое
исключение. Между властью и народом, между знатью и плебсом
назревает война.

И вот на фоне этого эгалитаристского, преимущественно
левого кино, на фоне набирающей силу толпы Андрей Звягинцев
снимает самый антинародный фильм двадцатилетия — «Елена»,
картину, которая в контексте современной политической жизни
может стать знаменем элиты в войне с Шариковыми всех пород.
Со времен «Собачьего сердца» Владимира Бортко мы не видели
ничего подобного.

Если отбросить метафоры и впасть в преступную вульгарность, то сюжет «Елены» можно описать как битву родственников за роскошную квартиру на Остоженке. Тема для популярной
передачи «Час суда». «Новые аристократы»: молодящийся пенсионер-миллионер Владимир (Андрей Смирнов) и его наследница-чертовка Катя (несравненная Елена Лядова) противостоят
«выходцам из глубин народа» — жене Владимира медичке Елене
(Надежда Маркина), ее безработному сыну Сереже (Алексей
Розин), ее невестке Тане (Евгения Конушкина), ее внукам — гопнику-уклонисту Саше (Игорь Огурцов) и Анониму-младенцу.

Сражение развивается неспешно, даже интеллигентно. Но на
пике конфликта Елена и ее простодушный сын Сережа в качестве убойных аргументов начинают почти дословно цитировать Швондера и Полиграфа Полиграфовича. Шариков: «Мы в
университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат
с ванными не жили… Только теперь пора бы это оставить. В
настоящее время каждый имеет свое право…» Швондер: «Мы,
управление дома, пришли к вам после общего собрания жильцов
нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир
дома». Елена: «Какое вы имеете право думать, что вы особенные? Почему? Почему? Только потому, что у вас больше денег
и больше вещей?» Сережа в ответ на отказ предоставить очередной бессрочный кредит: «Не, ну чё за фигня!», «Вот, блять,
жмот, а!» (читай: «Где же я буду харчеваться?»). Елена ничтоже
сумняшеся выгребает сейф Владимира, так же как и Шариков,
который присваивает в кабинете Филиппа Филипповича два
червонца, лежавшие под пресс-папье.

После Первой мировой войны Европа была в ужасе от масштабов свершившейся бойни. Казалось, что уже никто и никогда
и не подумает повторить этой ошибки. В двадцатые годы прошлого века журналисты брали интервью у выдающегося философа истории Освальда Шпенглера. Задали вопрос: «Будет ли
Вторая мировая война?» Шпенглер ответил: «Конечно, будет».
Журналисты опешили и задали вопрос второй: «Когда и почему?»
Шпенглер усмехнулся и ответил: «Через двадцать лет. Потому
что к этому времени уже вырастет поколение, которое не знает
ничего о Первой мировой». После социальных экспериментов в
XX веке тоже казалось, что мир уже никогда не сможет ввергнуть
себя в поиски «Большой, Священной Правды». Так казалось в
1989–1993 годах.

… Прошло двадцать лет.

Случилась смена поколений. Сейчас социализм и его прелести для тех, кому сейчас меньше тридцати пяти, — абстракция.
Умственная конструкция. Уход Гурченко, Козакова, Лазарева —
этот список можно продолжать — имеет гораздо более страшный эффект, чем мы представляем. Позднесоветская интеллигенция, хотя и чуждая потребительскому обществу, выработала
все-таки за семьдесят лет иммунитет к коммунистическому идеализму, ко всякому идеализму вообще. Владеют умами в обществе и руководят страной преимущественно те, кому за тридцать
пять. Главреды и режиссеры, актеры и министры девяностых,
пережившие брежневский СССР в зрелом возрасте и почувствовавшие все его плюсы и минусы на своей шкуре, сохраняли здоровый скепсис к идее социального равенства, некую дистанцию.
А потом они стали исчезать один за другим. Из тех, кто подписал «письмо сорока двух», осталось всего восемнадцать человек.
И левые, и националистические настроения все больше овладевают обществом в России после 2004–2006 годов именно из-за
смены поколений.

Новое поколение захватывает власть в культуре и рвется порулить страной. Не только у нас — во всем мире. Бесчисленные
новые леваки: Прилепины, Удальцовы, Манцовы — помнят
только обиды девяностых. СССР для них — все же голубое
детство. Новые культуртрегеры идеализируют социалистическое прошлое — кстати, не только советское, а вообще любое.
Настоящее — «медведпутская Эрэфия» — все свои язвы демонстрирует в упор. Они у нее наличествуют, как у любого общества
в режиме реального времени. А прошлое и далекое — прекрасно
и величественно. За Прилепиными и Удальцовыми стоят миллионы Анонимов.

Основа сетевых форумов — это человек семнадцати-тридцати трех лет, человек, которому в 1991 году было максимум
тринадцать. Для него мычать: «Да здравствует Сталин!», «Хайль
Гитлер!» или «Харе Кришна!» — приятная обыденность в перерывах между сеансами мастурбации. Все бы ничего, но благодаря
интернету Анонимы-Шариковы создали критический перевес в
культурном и идеологическом пространстве. В XIX или XX веке
их невнятную писанину попросту бы не взяли ни в «Земский
вестник», ни в «Районную вечерку». Техническая революция дала
голос миллиардам дураков, доселе прекрасным в своем безмолвии. Наступление Сережи из Бирюлева, египетского отребья
или киргизских «мырков» — это не только захват роскошных
квартир в Москве, Каире или Бишкеке. Это крушение Сознания
и торжество Зверя.

По сравнению с «Изгнанием», которое оттолкнуло многих
иносказательностью, сюжет «Елены» получился ясным и прозрачным. Тому одной из причин стала вещь весьма прозаическая — экономический кризис 2009 года. Известно, что в планах
режиссера были более затратные проекты, но от амбициозных
планов пришлось отказаться в пользу бюджетной «Елены».
Возможно, что этой вынужденной «бедностью» фильм только
обогатился, став понятнее и ближе отечественной и каннской
кинокритике.

Кинолента наполнена целыми сгустками сиюминутной
реальности, в которой многие могут узнать себя и обстоятельства собственной жизни. Бирюлево, кухня два на три, пивасик по
вечерам — мир потомков Елены. Фитнес-клуб «Enjoy», модные
квартиры в Бутиковском переулке стоимостью по три-четыре
миллиона евро — мир Владимира и Кати. В качестве общенациональной идеи, связывающей Бутиковский переулок и Бирюлево,
выступает фоновый телевизионный эфир, опьяняющий сознание
героев и невольно прельщающий их будущими беззакониями.
Когда будете смотреть «Елену», обратите внимание на журча-
щие в фильме и популярные в народе телепередачи «Малахов+»,
«Контрольная закупка», «Жить здорово», а также на реплики о
журналах для милых женщин, сканвордах, кроссвордах и эротических журналах. Невинные призывы «изменить вектор своего
вкусового пристрастия», «сделать здоровую пищу очень вкусной»
зловеще переходят в философские обобщения: «Это вот такая
типично советская система, вот просто обязательно надо человека загрузить так в надежде, что потом-то его… Может быть, к
концу сезона он вырулит». Или: «Страна ужаснется от того, что
у вас, клянусь, вот все повторится, вы еще поплачете за все, что
вы сделали, и ты тоже ответишь за все». A propos промелькнет
и реплика, которая может раскрыть и многое в судьбе самого
режиссера, а следовательно, и дать ответ на неразгаданные
загадки из «Возвращения», «Изгнания» и новеллы из альманаха
«Нью-Йорк, я люблю тебя».

Ругая плебс, автор этих строчек должен с горечью признать, что
Сережа — это и он сам в значительной степени. Малогабаритная
квартира, четверо детей, инфантилизм, иждивенчество, лежание на диване, сидение у компьютера, пиво «Балтика № 9» по
вечерам, утрам и дням, сосание денег у родителей — это все про
меня. Я ненавижу в себе Сережу Шарикова. Мне кажется, что я
другой, совсем другой. Мне кажется. Я очень в это верю.
Несмотря на всю кинематографическую и социальную
новизну, «Елена» все равно остается характерно «звягинцевским» фильмом. Узнается уникальный авторский почерк.
В этом можно убедиться, посмотрев и ранние короткометражные
картины — «Бусидо», «Obscure», «Выбор», новейшую новеллу из
альманаха «Эксперимент 5ive», выпущенную уже после «Елены».
Но, в конце концов, Герман, Муратова и Тарковский тоже всю
жизнь «снимали один фильм», за исключением самых ранних
работ. Индивидуальный почерк — признак мастерства.

В «Елене» мы снова видим конфликт внутри семьи и суровые
беседы с Отцом, снова слышим лаконичные и емкие диалоги.
Это почерк Олега Негина — штатного сценариста Звягинцева.
Негин всегда плетет сюжетную паутину неспешно, но ловит в
нее зрителя коварно. В операторах — Михаил Кричман, который
даже ярмарочную Москву рисует в селадоновых, эмалевых тонах,
слегка обезлюдевшей. Планы преобладают длинные, секунд по
тридцать-пятьдесят. Кажется, что даже реквизит, который может
в реальной жизни валяться по углам, специально уносят из глубины кадра прочь. Получается хитрый эффект: несмотря на узнаваемость Москвы, она все равно чуть-чуть притчевая выходит.
Среди дальних родственников «Елены» самый близкий, пожалуй, — это «Декалог» Кшиштофа Кесьлевского с его пустынной
теологией варшавских кварталов.

Но, несмотря на политическую валентность, «Елена» — не
политическая картина в современном понимании этого слова.
В своих многочисленных интервью Звягинцев строго журит
современное общество в духе «У нас все давно продано Америке!».
Вот и в «Елене» новая элита также осознает себя как «гнилое
семя», не имеющее будущего. Звягинцев одинаково далек и от
красных, и от белых. Тем не менее в бурлении 2011 года фильм
сочится политическими коннотациями и играет на стороне
контрреволюционеров. Антинародный его пафос бросается в
глаза, а вот антиэлитарный — еле виден. То, что с самых первых
рецензий картина стала восприниматься многими как политический манифест, будет, наверное, не по нутру режиссеру.
Для него «Елена» прежде всего разговор о «мистерии обрушения
душевного состояния общества», беседа о конце мира, а не увядании политических партий.

«Елена» — это идеология, но идеология не местечковая,
красно-белая, а иконоборческая, тысячелетняя. За фасадом
поверхностных трактовок маячит тотальный протест против возрожденческого гуманизма, коего и марксизм, и либерализм —
родные дети. «Елена» — это протест против модерна и его
порождения — гедонизма. Протест против антропоцентризма,
высшей ценностью которого является человек. И в «Изгнании», и
в «Возвращении», и в «Елене» ударные моменты — жертвоприношение человека во имя чего-то иного. Чего? Аристотель говорил,
что предлагать человеку лишь человеческое означает обманывать человека и желать ему зла, поскольку главной частью своей,
какой является душа, человек призван к большему, нежели просто человеческая жизнь. Ему поддакивает Хайдеггер: «Смысл же
существования заключается в том, чтобы позволить обнаружить
Бытие как „просеку“ всего Сущего».

Фокус в том, что в глубине «Елены» таится фундаментальная
онтология, идущая от греков к Мартину Хайдеггеру. А на этом
фундаменте строится здание геройства, доблести и чести, по
сути, дворянской, аристократической этики. Счастье, любовь
и даже достаток, по Звягинцеву, должны стоить очень дорого.
Какая уж тут буржуазия, какой «бубль-гум»? Где здесь социалистическая забота о народном быте? Наоборот, благими намерениями — абортами, врачами-убийцами и пивом с воблой —
вымощена дорога в ад.

Парадоксальным образом новый фильм Звягинцева играет на
поле почвенничества и аристократизма, где у нас в капитанах —
Никита Михалков. Однако коренное отличие европейского
любимца от Бесогона в том, что Звягинцев наливает просто
безбрежные океаны сомнений. Там, где у Михалкова — готовые ответы: «Родина», «усадьба», «честь», у Звягинцева — одни
вопросы. Звягинцев намекает, но не диктует. За это и люби´м
прогрессивной общественностью. Творчество его сопротивляется истолкованию, сопротивление же стимулирует новые и
новые интерпретации.

У фильма «Елена» — глубокое дно. И автору отдельной рецензии его не достичь.