В середине марта в Редакции Елены Шубиной выходит новая книга автора биографии-бестселлера «Гумилев сын Гумилева» Сергея Белякова. На сей раз автор обратился к истории украинского народа. Соединяя дотошность историка с талантом рассказчика, он совершает, казалось бы, невозможное: фундаментальное исследование, основанное на множестве источников, оказывается увлекательнее романа. Здесь гетманы вершат судьбы Войска Запорожского и слышна козацкая речь, здесь оживает в ярких запахах, звуках, красках волшебный мир малороссийской деревни. Здесь рождается нация.

В Петербурге еще нет северной синевы, яркой, незабываемой синевы настоящего Севера, синевы арктических широт. Арктика далеко, но и юг тоже далеко. В Петербурге, «в стране снегов, в стране финнов», преобладает «серенький мутный колорит». По словам Гоголя, обитатели города принуждены коротать свой век «среди кучи» домов, «диких северных ночей», в мире «низкой бесцветности». Добрая знакомая Гоголя, воспитанная под синим небом Малороссии Александра Смирнова-Россет, жаловалась Жуковскому на «серый, мрачный Петербург»¹.

Природное освещение в первой половине XIX века дополнялось освещением искусственным. Но оно мало напоминало знакомое нам сияние огней большого города. До середины 1830-х уличные фонари наполнялись конопляным маслом, позднее — газом. Светили они так же тускло, как чухонское солнце: «свет неприятным своим тусклым сиянием глядел в окна»².

Освещение навевает самые черные мысли и рождает тягостные предчувствия. Гоголь изобразил Петербург городом-призраком, где всё — обман, где ничему нельзя верить: «легкая улыбка сверкнула на губах ее. Он весь задрожал и не верил своим глазам. Нет, это фонарь обманчивым светом своим выразил на лице ее подобие улыбки». И прекрасная девушка окажется или проституткой, или недоступной замужней дамой, а флирт приведет не к развлечению — к позору, романтическая влюбленность окончится не счастливой взаимной любовью, но смертью без покаяния.

Здесь даже нечистая сила отличается от малороссийской. Даже вий, ведьмы, чудовища, разорвавшие Хому Брута, и колдун из «Страшной мести» все-таки не рождают в душе такого ужаса, как демон Невского проспекта, что «зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде»³.

Об этом же писал великий польский поэт, современник Гоголя.

Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
(Перевод В.Левика)⁴

Лев Гумилев, кое-что понимавший в демонологии, разделил нечисть на две категории. Обычная нечисть — домовые, лешие, русалки, упыри, албасты. Все эти существа страшны и опасны для человека, но они такая же часть окружающего мира, как вирусы и бактерии. Невидимы и вредоносны, но не инфернальны, прямо не связаны с абсолютным злом, мировым злом, которое воплощается в бесах из гумилевских сказочных поэм «Посещение Асмодея» и «Волшебные папиросы». Малороссийские черти и ведьмы у Гоголя соотносятся с обычной нечистью. Но демон Невского проспекта и сам инфернальный Петербург — потусторонняя сила совсем другого рода. Демона Невского проспекта не оседлает кузнец Вакула. От его чар не спасет петушиный крик.

Петербург погубит и Тараса Шевченко. О Петербурге написана страшная поэма «Сон», которая вызвала гнев самого государя (что не удивительно, поэма в самом деле просто оскорбительна). Из-за нее поэта и художника отправят солдатом в Оренбургский край, запретив писать и рисовать. И там, в забытой Богом Орской крепости, потом на берегах «поганого» Аральского моря, а затем на бесплодном Мангышлаке, он будет уже мечтать о Петербурге. Из прикаспийских пустынь не только Малороссия, а и Петербург с его «милой Академией» художеств представлялись утерянным раем. Но, вернувшись в столицу и прожив там лишь два года, Шевченко пожалуется двоюродному брату Варфоломею: «В Петербурге я не усижу, он меня задушит. Тоска такая, что храни от нее Господь всякого крещеного и некрещеного человека»⁵.

Шевченко умрет на сорок седьмом году жизни. Это вполне обычный срок для украинского литератора в Петербурге. Почти столько же прожил Василий Трофимович Нарежный, первый русский романист, автор «Российского Жильблаза, или Похождений князя Гаврилы Симоновича Чистякова», «Марии», «Бурсака» и еще многих сочинений. Он тоже был малороссиянином, уроженцем Миргородского уезда Полтавской губернии. В столице вел скромную жизнь мелкого чиновника, писал в свободное от службы время и оставил большое творческое наследие. В Петербурге в тридцать шесть лет умер и Евгений Гребенка, Орест Сомов доживет только до сорока лет. Иван Сошенко и Степан Руданский покинут Петербург тяжело больными людьми.

Конечно же, не демон Невского проспекта, разлив по фонарям конопляное масло, губил сумрачными северными вечерами малороссийских писателей. Прежде всего не только украинцам, но и всем южанам вредил непривычный климат, одновременно холодный и сырой. Жизнь небогатого человека в столице отнимала много сил. Высокие цены, дурное жилье, необходимость много трудиться только ради хоть сколько-нибудь сносной жизни. Шевченко хотя бы в последние годы жизни мог не заботиться о тарелке борща или галушек: «Лучше ничего не делай, так себе сиди да читай, а мы тебя хлебом прокормим, лишь бы был здоров»⁶, — писал ему Пантелеймон Кулиш. В общем, поэту украинцы в самом деле помогали.

Скажем, Орест Сомов за тридцать лет до Шевченко о такой жизни и мечтать не мог. Он был родом с Харьковщины, окончил Харьковский университет и печатался в «Украинском вестнике», но уехал в Петербург, где служил в знаменитой Русcко-американской компании⁷. Его непосредственным начальником был Кондратий Рылеев. После восстания декабристов знакомство с Рылеевым стало поводом для ареста Сомова. Связь с заговорщиками не удалось доказать, но место столоначальника в Русско-американской компании Сомов потерял и вынужден был жить только литературным трудом, который тогда кормил плохо. Удел поэта, по словам Сомова, небогатый: «…и оттого-то мы встречаем питомцев Фебовых в изношенных и забрызганных чернилами платьях, а ищем — на чердаках»⁸.

Поэт, прозаик, литературный критик, редактор, действительный член «Вольного общества любителей российской словесности», он был человеком удивительно трудолюбивым. Сотрудничал с «Северной пчелой», потом перешел в «Литературную газету», редактировал ее вместе с Дельвигом. Николай Иванович Греч, журналист, писатель, филолог, издатель «Сына отечества» и «Северной пчелы», считал Сомова «бесспорно из лучших» (если не лучшим) переводчиков с итальянского и французского⁹. Но литературная поденщина, необходимость много писать ради заработка «потемнили его воображение, иссушили телесные силы, расстроили здоровье и в цвете лет низвели в могилу». Этим словам Греча находим подтверждение и в письмах Сомова.

Из письма Ореста Сомова к Ф.Н.Глинке от 29 октября 1829 года: «Я всё еще болен, но это мне в привычку. Методу лечения, о которой Вы мне пишете, я давно уже принял, кроме двух медикаментов: хождения и свежего воздуха; первого не могу употреблять за недосугом, а второму и рад был, да негде взять в нынешнюю мокрую, сырую, грязную петербургскую осень»¹⁰.

Из этого города, как будто отравленного миазмами финских болот, надо бежать. Бежать хотя бы в собственные воспоминания о Малороссии, о стране, «Де гопцюют все дiвки, // Де гуляють парубки!». Там упоителен и роскошен день, там даже огород козака разворачивается «как богатая турецкая шаль»¹¹.

Украинские литераторы, приехав в Петербург делать карьеру, со временем или возвращались на родину, или уезжали в другие, обычно — теплые края. Кулиш вернется в Малороссию, Руданский отправится еще дальше на юг — в Ялту, Гоголь и вовсе в Италию.

Петербургская проза у Гоголя появляется только после малороссийской. В гоголевских «Вечерах на хуторе» Петербург возникает как город еще не страшный, но уже сказочный, нереальный. Там царица ест только мед и сало, простому козаку может подарить черевички или насыпать полную шапку ассигнациями. А в «Кобзаре» и этого нет. К.И.Чуковский удивлялся, почему же у Шевченко не нашлось для Петербурга «ни образов, ни ритмов, ни лирики»¹². Чего только нет в «Кобзаре»: и москали, и ляхи, и народные герои (Тарас Трясило), и обманутые девицы, и поющий соловейко, и украинские поэты (Иван Котляревский). Но ни Васильевского острова, ни Академии художеств, ни Летнего сада там не найти.

Петербург появится у Шевченко позднее — в поэме «Сон» и, возможно, в переводах псалмов Давидовых. В 136-м псалме. Псалме, известном и людям, толком не читавшим Библии. «Там, на реках Вавилонских», «Там, у рек Вавилонских», или, что точнее, «При водах Вавилонских». У Шевченко — «На рiках круг Вавилона».

Псалом был написан несколько веков спустя после смерти царя Давида. Он относится ко времени Вавилонского пленения, то есть к VI веку до нашей эры. Сюжет его таков: евреи у вод Вавилона (на берегах Евфрата и многочисленных каналов) тоскуют по родине, повесив на ветви ив свои лиры. Вавилоняне («те, кто в плен нас увел», «сыны Эдома») предлагают им спеть песни Сиона, но евреи отказываются: «Как петь нам песнь Господу на чужой земле?» Они клянутся, что не позабудут Иерусалим, призывают Господа отомстить сынам Эдома за гибель Иерусалима:

Вавилон, ты страна грабежа!
Благословен,
кто поступит с тобой,
как ты — с нами!
Благословен, кто размозжит
твоих детей о камень!¹³

Блаженный Августин писал, что «в Ветхом Завете сокрыт Новый, а в Новом — раскрывается Ветхий»¹⁴. Но этот псалом написан за шесть веков до христианства. В его строках отражена историческая реальность совершенно другой эпохи, стоит вчитаться в этот страшный текст, полный превосходной ветхозаветной поэзии, национальной гордости и бешеной ненависти к врагам. Это древнееврейская «Священная война».

А вот ее украинский перевод.

І Господь наш вас пом’яне,
Едомськії діти,
Як кричали ви: «Руйнуйте,
Руйнуйте, паліте
Сіон святий!» Вавилоня
Дщере окаянна!
Блаженний той, хто заплатить
За твої кайдани!
Блажен! блажен! Тебе, злая,
В радості застане
І розіб’є дітей твоїх
О холодний камень¹⁵.

И господь наш вас помянет,
Едомские дети,
Как кричали вы: «Громите!
Жгите! В прах развейте!
Сион святой!» Вавилона
Смрадная блудница!
Тот блажен, кто заплатит
За твою темницу!
Блажен, блажен! Тебя, злую,
В радости застанет
И ударит детей твоих
О холодный камень!
(Перевод Л.Вышеславского)¹⁶

Шевченко перевел на украинский всего десять псалмов. Перевел, разумеется, с церковнославянского — восточных языков он не знал. Христианскую трактовку псалмов Тарас Григорьевич вряд ли усвоил. Научил его читать Псалтырь дьячок Богорский, человек еще молодой, не так давно бросивший семинарию (доучился только до среднего класса риторики). Учеников он порол нещадно, а в свободное время пил горилку. Вряд ли у него были время и возможность рассказать ученикам о сложном, аллегорическом толковании псалмов, принятом в христианской традиции. Ученики должны были только читать и учить их наизусть. Шевченко оставался один на один с церковнославянским переводом, сохранившим лишь часть поэтической силы оригинала.

Шевченко переводил псалмы осенью 1845-го, это был расцвет его гения. Украинский перевод оказался длиннее церковнославянского и содержал строки, не имевшие аналогов ни в церковнославянском переводе, ни, как я могу судить, в древнееврейском оригинале. Эдомляне у Шевченко не только пытаются заставить своих «невольников» спеть «пiсню вашу», но предлагают: «Або нашу заспiвайте». Намек на русских (москалей), что заставляют малороссиян переходить на «московскую мову» и принимать свои обычаи, совершенно очевиден.

Якої ж ми заспіваєм?..
На чужому полі
Не співають веселої
В далекій неволі¹⁷.

Какую же будем петь мы?
Здесь, на чужом поле,

Не поется веселая
В далекой неволе.
(Перевод Л.Вышеславского)¹⁸

Противопоставление космополитичного Вавилона «национальному» Иерусалиму — прозрачный намек. Киев еще в XVII веке называли «вторым Иерусалимом» как в Малороссии, так и в Москве. К слову, еще Ярослав Мудрый в начале XI века построил в Киеве Золотые ворота и храм Премудрости Божией — Софийским собор. Образцами были златые врата и храм Софии в Константинополе, но ведь Константинополь просто копировал Иерусалим с его вратами и храмом царя Соломона.

Шевченко мог обойтись и без такой цепи ассоциаций. Его друзья называли Петербург «северным Вавилоном». Вавилон в 136-м псалме — обитель зла, столица враждебного государства. Но ведь и в поэме Шевченко «Сон» Петербург — это город не страшный, как у Гоголя. Это именно вражеский город.

Русский читатель будет удивлен и возмущен. В самом деле, украинцы «на чужой земле» пели во весь голос. Носили не кайданы (кандалы), а модные сюртуки, шляпы от Циммермана и швейцарские часы. Сам Шевченко одно время был франтом, любил одеваться по моде. Его друг, художник Сошенко, даже удивлялся: куда тебе, Тарас, всё это: «Шуба енотовая, цепочки шали да часы, да извозчики лихачи…»¹⁹ Но ведь и Николай Васильевич Гоголь, по словам С.Т.Аксакова, одевался с претензией на щегольство²⁰. Что говорить про высокопоставленных малороссиян, сенаторов и тайных советников — Стороженко, Квитку, Кочубея? А жизнь крепостных малороссийских крестьян — говорящей собственности не только русских и польских, но и украинских панов — была не хуже и не лучше жизни таких же крестьян-великоруссов.

Но чувства сильнее разума, а историческая вина России и русских помнилась больше их исторических заслуг. Поэтому и появился в стихах великого поэта образ имперской столицы, поработившей Украину, построенной на козацких костях.

1 Быт Пушкинского Петербурга. Т. 2. С. 257.

2 Гоголь Н.В. Невский проспект // Полн. собр. соч.: в 14 т. Т. 3. С. 27.

3 Гоголь Н.В. Невский проспект. С. 46.

4 Мицкевич А. Дзяды // Мицкевич А. Стихотворения. Поэмы. С. 410.

5 Шевченко Т.Г. Зібрання творів: у 6 т. Т. 6. С. 188.

6 Барабаш Ю. «Если забуду тебя, Иерусалим…» Гоголь и Шевченко… С. 399.

7 Эта компания, как известно, была создана по образцу европейских коммерческих компаний, которые успешно занимались не только торговлей с заморскими странами, но и сами вели войны, захватывали целые страны, превращая их в новые колонии. Русско-американская компания управляла русскими владениями в Новом Свете.

8 Сомов О.М. Гайдамак. С. 36.

9 См.: Русский биографический словарь / изд. под набл. предс. Императ. Рус. Ист. О-ва А.А.Половцова: в 25 т. Т. 19. — СПб.: Тип. тов-ва «Общественная польза», 1909. С. 109.

10 Письмо О.М.Сомова Ф.Н.Глинке. 29 октября 1829 // Северные цветы на 1832 год. — М.: Наука, 1980.

11 Гоголь Н.В. Успех посольства (Из малороссийской повести «Страшный кабан») // Полн. собр. соч. и писем: в 23 т. Т. 3. С. 232.

12 Цит. по: Барабаш Ю. «Если забуду тебя, Иерусалим…» Гоголь и Шевченко… С. 330.

13 Пс 136: 8–9. Псалом 136 цитируется по современному русскому переводу Псалмов, подготовленному Российским библейским обществом. См.: Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Канонические. С. 685.

14 Цит. по: Аверинцев С. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 2. / под ред. Н.П.Аверинцевой и К.Б.Сигова; пер. с древнегреч. и древнеевр. — Киев: Дух и литера, 2004.

15 Шевченко Т.Г. Давидовi псалми // Зібрання творів: у 6 т. Т. 1. С. 364.

16 Шевченко Т.Г. Кобзарь. Стихотворения и поэмы. С. 316–317.

17 Шевченко Т.Г. Давидовi псалми // Зібрання творів: у 6 т. Т. 1. С. 364.

18 Шевченко Т.Г. Кобзарь. Стихотворения и поэмы. С. 316.

19 Чалый М.К. Новые материалы для биографии Т.Г.Шевченка. С. 63.

20. См.: Аксаков С.Т. История моего знакомства с Гоголем / изд. подгот. Е.П.Населенко и Е.А.Смирнова. — М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 10–11.

Аркадий Эммануилович Мильчин (1924–2014) — имя, знакомое каждому, кто имеет отношение к издательскому делу. Мильчину принадлежат многочисленные пособия по редактированию и справочники для редакторов и авторов. Кроме того, он в течение двух десятков лет был главным редактором московского издательства «Книга», продукция которого давно стала классикой.

«Человек книги» — воспоминания А.Э. Мильчина о семье, о детстве, об учебе в Полиграфическом институте и, главное, о работе в издательствах «Искусство» и «Книга», о советской цензуре, о том, как советские начальники пытались руководить культурой. Но это не просто мемуары, а мемуары редактора, поэтому автор постоянно размышляет о том, что такое редакторский труд, в чем его смысл.

Итак, было ясно, что нужно создавать библиотеку книг о редактировании для редакторов и авторов, где бы обобщался опыт анализа
и оценки произведений разных видов литературы и изданий. Таких
книг практически еще не было.

Для меня создание такой библиотеки было не просто должностной обязанностью, но и делом, в котором я был лично заинтересован
по причинам, о которых я уже писал выше. Я страстно хотел доказать, что редактор — это профессия, необходимая ничуть не меньше, чем другие профессии, и что изречение «редактор — деятель
литературы» вовсе не пустое, а исполненное глубокого смысла.

Вообще, две генеральные идеи-цели определили все стороны
моей деятельности: редакторской, издательской, авторской, преподавательской.

Первая: редактор — профессия, без которой ни издательство,
ни общество обойтись не может, причем профессия творческая,
необходимая читателю, издателю, автору, литературе и, в конечном
счете, культуре. Не только потому, что редактор критикует произведение автора в интересах читателей и культуры, но и потому, что
обобщает требования к произведениям-книгам одного типа и исходя
из этого помогает автору совершенствовать его произведение-книгу.

Вторая: книга должна быть функционально совершенной, чего
те, кто ее делает, отчетливо не осознают. Они руководствуются
главным образом прецедентом и не стремятся оценить, насколько
содержание и форма каждого элемента создаваемой книги отвечают
его объективным функциональным задачам, насколько он способен
удовлетворить разнообразные потребности и запросы читателей.

Я понимал, что профессия редактора не может развиваться
и совершенствоваться, если профессиональный труд не будет осмысливаться теоретически, если профессиональный опыт не будут
раскрывать и обобщать в печати. Я был глубоко убежден, что профессия не может называться профессией, если широко бытует
мнение, что редактором может быть любой специалист с высшим
образованием. Более того, я считал ошибочным мнение, что человек
без специального образования в той области, которой занято данное
издательство, редактором быть не должен. А ведь на этом была построена вся кадровая политика. Да, действительно, без специального
образования заниматься редактированием, т.е. анализом и оценкой
содержания и формы произведений, предназначенных к изданию,
очень затруднительно. Но и одного такого образования вовсе не достаточно, чтобы стать полноценным профессионалом-редактором.
Иначе пришлось бы согласиться с тем, что редактор — не профессия,
а одно из возможных занятий специалиста, например инженера. И что
между профессионалом-инженером, работающим на производстве,
и профессионалом-инженером, ставшим редактором в издательстве,
нет никакой разницы, что второму достаточно того, что знает первый.

Именно поэтому я, став старшим редактором группы, отвечающей
за выпуск литературы по книгоиздательскому делу, все свои мысли
сосредоточил на том, чтобы, исходя из того, что уже есть и чего
не хватает, выработать концепцию выпуска этой литературы.

Литература для книгоиздательских работников в то время выпускалась главным образом в рамках серии «В помощь редакционно-издательским работникам». Редакция полиграфической литературы
начала ее выпускать, еще находясь в Гизлегпроме. Как можно понять
по темам изданий, никакого продуманного плана серии в Гизлегпроме не существовало. Перешедшая в «Искусство» редакция выпустила
в этой серии книги на очень разные темы: от редактирования художественной литературы писателями-классиками до оформления
таблиц, от аппарата книги до экономики издательской деятельности,
от корректуры до технической обработки изобразительных оригиналов и способов издания. Читательский адрес у этих книг был
разный, поскольку редакционно-издательские работники — это
и разные редакторы (ведущие, художественные и технические),
и корректоры, и экономисты (калькуляторы, бухгалтеры, плановики). Так что объединение этих книг в одной серии было достаточно
искусственным, формальным.

В моем архиве сохранился проект «Тематического плана издания брошюр „В помощь редакционно-издательским работникам“»
с примечанием: «Предполагается издать в течение первого полугодия 1952 года тиражом 5 000 экз.» (имелся в виду тираж каждого
выпуска). Из этого плана, включавшего 24 темы, ясно, что он был
составлен не позднее 1951 года, т.е. года, когда редакция полиграфической литературы перешла из Гизлегпрома в «Искусство»,
скорее всего по инициативе Главиздата (Н.Н. Накорякова) в связи
с письмами работников издательств о нужде в профессиональной
литературе. Из всего этого плана редакция полиграфической литературы уже в «Искусстве» выпустила четыре книги (Максимовой
о Горьком-редакторе, Е.М. Алехиной и А.В. Западова об аппарате
книги, И.Ф. Бельчикова о табличном материале, Почечуева о вычитке). Хотя в проекте плана у каждой темы был указан предполагаемый
автор, не уверен, что по договоренности с ним. Да и не помню,
чтобы предпринимались попытки заключить с ними договор. План из
области мечтаний. Да и темы многих брошюр были слишком широки,
чтобы их можно было плодотворно реализовать.

Например, по плану директор Гослитиздата А. Котов должен был
написать книгу «Редактирование художественной литературы». Тема
необъятная. В небольшой книге она могла быть представлена либо
очень поверхностно, либо суженной до какой-то подтемы (например, редактирования изданий русской классической литературы, да
и то с какими-то временными рамками, так как литература ХVIII века
очень отличается от литературы ХIХ века).

То же самое можно сказать и о теме «Редактирование политической литературы». В качестве предполагаемого автора был назван
заместитель главного редактора Госполитиздата Н.И. Матюшкин.
Вряд ли реалистично было рассчитывать, что в небольшой книге
можно раскрыть особенности редактирования всех видов и жанров
политической литературы.

Ничем не проще тема «Редактирование научно-технической литературы», поскольку эта литература включает в себя необъятный
конгломерат видов, подвидов и жанров.

Мало этого. Один из разделов проекта плана был назван «Рукописи, подготовленные редакцией полиграфической литературы»
и включал совершенно не вписывавшиеся в серию книги большого
объема: «Основы организации и экономики в книгоиздательском
деле» В.А. Маркуса (12 авт. л.), «Планирование и учет в книгоиздательском деле» В.В. Лемана (18 авт. л.), — при том что у других
книг серии объем был не больше 4 авт. л. Сюда же были включены
находившиеся в производстве книги «Оформление и полиграфическое исполнение 4-го издания Сочинений В.И. Ленина» и даже
«Сборник учебных планов и программ для курсов повышения
квалификации редакторов, корректоров и технических редакторов».

Одним словом, проект плана был поспешный и непродуманный.
Получив все эти материалы, я поначалу продолжил тематическое
планирование книг для работников издательств в рамках серии
«В помощь редакционно-издательским работникам» и составил
черновой план этой серии, в котором было два больших раздела: «А. Для редакторов» и «Б. Для художественно-технических
редакторов и корректоров». Таким образом, я ограничил серию
изданиями для тех, кто в издательствах делает книги.

В разделе А темы были сгруппированы в шесть подразделов:

1. Группа книг о редактировании отдельных элементов и частей
изданий (аппарата в разных видах книг и типах литературы, таблиц,
иллюстраций, композиции произведения, языка и стиля произведений разных видов литературы).

2. Группа книг о специфике редактирования отдельных видов
литературы (художественной, научной, технической, учебной,
официальной).

3. Группа книг о наследии редакторов — писателей-классиков
(Короленко, Некрасова, Л. Толстого, Салтыкова-Щедрина).

4. Группа книг о технике редакторской работы (вычитка, корректура, техническая подготовка оригиналов изданий и т.п.).

5. Группа книг об организации и экономике издательской деятельности (работе редакции, тематическом планировании, рецензировании, отношениях издательства и автора, издательства
и типографии, массовой работе издательства и т.п.).

6. Группа книг об оформлении изданий (иллюстрациях, внешнем
оформлении, архитектонике и т.п.).

В разделе Б темы были сгруппированы в два подраздела по
читательскому назначению: для художественно-технических
редакторов; для корректоров. В первом подразделе предусматривались издания, которые впоследствии вошли в «Библиотеку
оформителя книги» (о ритмической структуре книги, о выразительных средствах набора, о композиции и архитектонике книги,
о фактуре в оформлении книги, о художественном конструировании книги и художественном конструировании учебных изданий,
об оформлении справочных изданий, о типизации изданий).
Во втором подразделе были намечены темы о технике корректуры
и о вычитке.

Вот такая попытка составить более или менее систематизированный список того, что нужно издать для редакционно-издательских работников. Но, видимо, очень скоро я отказался от идеи
выпуска книг в рамках серии «В помощь редакционно-издательским
работникам». Нигде я этот отказ не сформулировал и сейчас могу
только догадываться о причинах такого решения.

Думаю, что прежде всего меня отпугивала необходимость
ограничивать себя выпуском книг на узкие темы, которые были
продиктованы сложившимся типом выпусков серии. А крупные
работы втискивать в рамки серии было нелепо. О том, что они
предназначены для редакционно-издательских работников, говорили их заглавия, и в пометке с названием рассматриваемой серии
они не нуждались. А попытка классификации книг для разных
категорий издательских работников, которая приведена выше,
пригодилась в дальнейшем при планировании, но и только.

Семь трогательных, поэтичных историй повествуют о вечных и неразрешимых проблемах, о бескрайней природе и месте человека в ней. Энтони Дорр, лауреат Пулитцеровской премии, пишет о непостижимости любви и невыносимости утраты, но в первую очередь — о памяти как о том, что придает жизни смысл, как о хрупкой нити, связывающей нас с другими людьми и с нашим собственным «я».

Меня зовут Эллисон. Мне пятнадцать лет. Мои родители умерли. Мой пуделек по кличке Бедолага сидит в сумке-переноске для домашних питомцев, которая стоит у меня между ногами, а на коленях у меня книжка, биография Эмили Дикинсон. Стюардесса то и дело подливает мне в стакан яблочного сока. Подо мной в тридцати шести тысячах футов Атлантический океан, так что в запотевшем окошке рядом весь мир представляется водной гладью.

Я лечу в Литву. Литва расположена в правом верхнем углу Европы, у самой России. На школьной карте мира Литва была закрашена розовым.

Дедушка З ждет меня около стойки выдачи багажа. У него такой живот, что в нем запросто мог бы поместиться младенчик. Дедушка долго меня обнимает и тискает. Потом вынимает из переноски Бедолагу и принимается его тоже обнимать и тискать.

На взгляд Литва вовсе не розовая. Скорее серая. А маленький «пежо» дедушки З зеленый и пахнет сухой землей и пылью. Небо над шоссе низкое-низкое. Мы едем мимо множества недостроенных бетонных жилых домов, у которых такой вид, будто по ним пару раз прошелся хороший
смерч. Повсюду огроменные щиты с рекламой
«Нокии» и еще большие — с пастой «Аквафреш».

Дедушка З говорит, что «Аквафреш» — это хорошая зубная паста. У вас в Канзасе есть «Аквафреш»?

Я отвечаю, что у нас чистят зубы «Колгейтом».

Он говорит, ладно, найду тебе «Колгейт».

Мы выруливаем на хайвэй — все как положено, четырехполосный в каждую сторону и с разделительной полосой посредине. По обеим сторонам шоссе — пастбища, правда для начала июля больно уж грязные. Начинается дождик. А на дедовом «пежо», оказывается, нет дворников. Бедолага у меня на коленях пригрелся, спит. Литва становится мутновато-зеленой. Дедушка З ведет машину, высунув голову в окно.

В конце концов мы останавливаемся у дома: остроконечная деревянная крыша, труба по центру. Дом в точности такой же, как двадцать других, тесно сгрудившихся вокруг.

Мы дома, говорит дедушка З, и Бедолага выпрыгивает из машины.

Дом длинный и узкий, как вагон. У дедушки З в нем три комнаты: как войдешь, сразу кухня, дальше спальня, а последняя ванная. Во дворе сарай. Дед раскладывает ломберный столик. Приносит мне на тарелочке стопку чипсов «Принглс». Потом бифштекс. Ни зеленого горошка, ни сдобы какой-нибудь — ничего. Чтобы поесть, мы садимся на край его кровати. Молитв перед едой дедушка З не произносит, так что молюсь про себя. Благослови нас, Господи, и благослови эти Твои дары. Бедолага отирается у моих ног, скептически принюхиваясь.

Не съев и половины своего бифштекса, дедушка З поднимает на меня взгляд, и я вижу, что по его щекам текут слезы.

Да ладно, ну… все в порядке, говорю я.

Эти слова последнее время мне приходится повторять то и дело. То набожным дамам в церкви, то стюардессам, то адвокатам. Я говорю: ладно, со мной все в порядке. На самом деле я не знаю, все ли со мной в порядке и так ли уж вокруг все ладно, да и становится ли кому-то лучше от этих слов. Просто как-то надо же реагировать.

Все потому что рак. Это я на случай, если вам любопытно. Сперва его нашли у мамы, отрезали ей груди и удалили яичники, но избавиться от него не удалось, а потом по врачам пошел папа, у него рак нашли в легких. Мне этот рак представляется в виде дерева: большое, черное, голое дерево внутри мамы и такое же внутри папы. Мамино дерево убило ее в марте. А то, что выросло в отце, убило его три месяца спустя.

Я была у них единственным ребенком, и других родственников у меня нет, поэтому адвокаты и послали меня жить с дедушкой З. З — это потому что Зидрунас.

Теперь кровать дедушки З стоит на кухне, спальню он уступил мне. Стены в спальне голые, просто беленая штукатурка, кровать скрипит, а простыни пахнут пылью на горячей лампочке. Окно без штор. На комоде сидит новенький розовый медведь-панда, он мне, конечно, уже не по возрасту, но так, вообще-то, ничего, симпатичный. На его ухе все еще болтается ярлычок с ценой —
39,99 Lt. «Lt» — это литы. Я понятия не имею, много это — 39,99 лита — или мало.

Выключив лампу, вижу одну черноту. На потолке что-то потрескивает — трак, трак, трак. Слышно, как в ногах кровати сопит Бедолага. А у стены, один на другом, стоят три моих рюкзака, в которые впихнуто все, что у меня есть на белом свете.

Тон у меня не слишком мрачный? А то я вроде как потерянная какая-то. Хотя это и вправду так. Лежу вот и шепчу: Боженька, миленький, пожалуйста, присмотри там, на небесах, за мамой… И за папой, пожалуйста, тоже присмотри, и присмотри за мной здесь, в Литве. И пожалуйста, за Бедолагой приглядывай тоже. И за дедушкой З.

Тут, чувствую, на меня опускается Большая Печаль: в груди такое ощущение, будто туда положили холодный и острый топор. И единственный для меня способ как-то жить дальше — это лежать неподвижно, поэтому вместо того, чтобы шептать: милый Боженька, как же Ты мог такое со мной сделать, я шепчу только: аминь (что означает «верую» — мне это пастор Дженкс еще там, дома, говорил), и лежу тихонько с закрытыми глазами, прижимаю к себе Бедолагу и вдыхаю его запах, а пахнет он, на мой вкус, всегда чем-то вроде кукурузных чипсов; лежу и стараюсь дышать правильно, вдыхаю свет, а выдыхаю каждый раз разные цвета: свет — зеленый, свет — желтый, как психолог советовал мне делать, когда подступает отчаяние.

В четыре утра уже светит солнце. Я сижу в складном кресле около дедушкиного сарая и смотрю, как Бедолага все кругом нюхает — ишь ведь, тоже обживается в Литве! Небо надо мной серебристое, по полям ползут длинные полосы тумана. На крышу сарая садится стая из сотни маленьких черных птиц, потом все снимаются и куда-то опять улетают.

В каждом из одинаковых домиков, окружающих дом дедушки З, тюлевые занавески. Окна все одинаковые, но тюль в каждом доме разный. В одном с цветочками, в другом с геометрическим рисунком, а в одном рисунок на тюле состоит из кругов, примыкающих друг к другу. Глядела я на них, глядела, и тут в одном окошке тюль, вытканный зигзагами, отодвигается и появляется старушка. Надевает огромные очки, машет мне, а я замечаю, что у нее из носа торчат какие-то шлантики.

Ее домик всего метрах в шести от дома дедушки З, он у нее полон статуй Девы Марии и сушеных трав, а пахнет в нем тертой морковкой. В задней комнате на кровати без белья и одеяла спит мужчина в тренировочном костюме. Старушка отсоединяет себя от аппарата, который выглядит как два баллона от акваланга на стойке с колесами, потом хлопает ладонью по кушетке и говорит мне несколько слов по-русски. Ее рот полон золота. Под правым глазом родинка величиной с шарик для игры в марблс. Лодыжки похожи на кегли для боулинга, сидит босая, а пальцы ног у нее выглядят смятыми и изуродованными.

Кивнув чему-то, чего я не говорила, она включает огромный плоскоэкранный телевизор, поставленный на два пенобетонных блока, и мы вместе смотрим проповедь какого-то пастора. Цвета налезают один на другой, звук хриплый, с искажениями. В церкви, откуда ведется трансляция, народу от силы человек двадцать пять, все сидят на складных стульчиках. Когда я была маленькая, мама говорила со мной по-литовски, так что проповедь я немножко все же понимаю. Что-то там такое про его папу, который свалился с крыши. Потом пастор поясняет: смысл в том, что того, чего ты не видишь, не обязательно не существует. Что он имел в виду — Христа или гравитацию, — я так и не поняла.

Потом смотрю, старушка приносит мне большущую горячую фаршированную картофелину, посыпанную кусочками бекона. Сидит, смотрит, как я ем, прямо во все глаза, скрытые мутноватыми очками.

Спасибо, говорю я по-литовски. (Спасибо по-литовски будет «ачу».) Она, как будто в забытьи, все так же смотрит в никуда.

Когда я возвращаюсь в дом дедушки З, он там сидит с журналом на коленях. Журнал раскрыт на каких-то космических картинках.

Ты ходить к миссис Сабо?

Я ходила. Прошедшее время, дедушка.

Дедушка З крутит пальцем у виска. Миссис

Сабо давно утратила память, говорит он. Ты меня понимаешь?

Я киваю.

Вот, читаю тут, хрюкнув для прочистки горла, говорит дедушка З, что у Земли будто бы три луны. Кусая нижнюю губу, обдумывает конструкцию английской фразы. Нет, было! Было три луны. У Земли когда-то было три луны. Давным- давно. Что ты на это скажешь?

Ты правда хочешь знать? Что чувствуешь, когда подпираешь собой плотину? Когда пальцами затыкаешь дырки, через которые хлещет вода? Когда чувствуешь, что каждый очередной твой вдох есть предательство, еще один шаг прочь от того, чем ты был, где ты был и что собой представлял, еще один шаг глубже во тьму?

У нас в Канзасе дедушка З этой весной гостил дважды. Сидел у нас в комнатах, нюхал запахи. Сейчас он наклоняется ко мне, близко-близко, так что мне становятся видны ветвящиеся красные молнии сосудиков в его глазах.

Ты хочешь? Рассказать?

Нет уж, спасибо.

Я имел в виду, просто поболтать, поправляет себя он. Поговорим, Элли?

Нет, спасибо.

Нет? Но разговаривать — есть хорошо, нет?

Дедушка З делает надгробья. Надгробья в Литве не такие, как в Америке. Они здесь блестящие, гладкие, и их выпиливают из гранита, к тому же на большинстве из них воспроизводят гравированные подобия людей, под ними похороненных. Что-то вроде черно-белых фотографий, врезанных прямо в камень. Это дорого, и все тратят на это деньги. А бедные, по словам дедушки З, больше всех. Чаще всего он гравирует только лица, но иногда изображает усопшего полностью (например, высокого мужчину, стоящего в кожаной куртке), размером в человеческий рост и очень реалистично: все вплоть до пуговиц на манжетах рубашки и веснушек на щеках. Дедушка З показывает мне сделанный полароидом снимок изготовленного им надгробия, которое стоит на могиле знаменитого бандита. Каменная стела там больше двух метров высотой, на ней в человеческий рост портрет человека, сидящего — руки в карманы — на капоте «мерседеса». И поясняет: дескать, родственники того бандита особо доплатили за то, чтобы мастер изобразил покойного с нимбом над головой.

В понедельник утром дедушка З уезжает в свою мастерскую, а в школе занятия начнутся только через два месяца, и я остаюсь дома одна. К полудню успеваю проверить у дедушки З уже все ящики стола и полностью прошерстить всю его единственную кладовку. А в сарае оказываются две удочки и старая алюминиевая лодка под брезентом, кроме того, восемь банок литовской мелочи и тысячи погрызенных мышами британских журналов «Popular Science»¹ и «Science now»², а еще
«British Association for the Advancement of Physics«³. Еще там обнаружились журналы, посвящен- ные изучению белых медведей, календаря майя, клеточной биологии и множества вещей, смысла которых я даже и не поняла. С картинками, на которых выцветшие космонавты гоняются за гориллами, присобаченными к каким-то замысловатым устройствам, и разъезжают по Марсу на мультяшных автомобильчиках.

Потом появляется миссис Сабо, и мы идем в дом. Что-то выкрикнув на своем никому уже не нужном русском, миссис Сабо кидается к комоду, выдвигает ящик и извлекает из него сигаретную пачку, набитую фотокарточками.

Мотина⁴, говорит она, показывая на меня.

Я говорю: а я думала, вы ничего не помните.

Но она сует фотографии мне под нос с таким
видом, будто секунду назад кое-что вспомнила и, пока не забыла, хочет предать воспоминание гласности. Мотина значит «мать». На всех фотографиях — моя мама в детстве. Вот она в костюме белого медведя, а вот, нахмурившись, осматривает нечто похожее на газонокосилку. Еще на одной она босая, перебирается через грязь.

Карточки мы с миссис Сабо раскладываем рядами и столбцами на ломберном столике дедушки З. Всего их шестьдесят восемь. Вот мама пятилетняя девочка — стоит, сердито глядя на сожранный ржавчиной советский танк. Мама шестилетняя чистит апельсин. А девятилетняя мама стоит в высокой траве. Глядела я, глядела на эти карточки, и какое-то у меня такое чувство в животе появилось — еще немного, и захочется вырыть во дворе неглубокую ямку да в нее и влечь.

Из фотографий выбираю двенадцать штук. На каждой из них моя мама — моя лихо разъезжавшая на «субару», любившая орехи кешью и певца Барри Манилоу мамочка, иммигрантка литовского происхождения, умершая от рака. На этих отобранных мной фотографиях она либо стоит по колено в темной воде, либо перегибается через борт какого-то допотопного судна, схватив за что попало и помогая вытаскивать огромную страшенную акулищу.

Эршкетас, говорит миссис Сабо и серьезно кивает. После этого она минуты две подряд заходится кашлем.

Эршкетас?

К этому моменту приступ кашля вышибает из нее все мыслительные способности. Тут к нам заходит мужчина в тренировочном костюме, ее сын, и что-то ей говорит. Миссис Сабо какое-то время непонимающе смотрит на нижнюю часть его лица, но постепенно ему удается уговорить ее вернуться к себе. Дедушка З возвращается с работы домой в 2:31.

Дедушка, говорю я, у вас тут такая туалетная бумага, что лучше бы ее прямо сразу из наждака делали.

Он задумчиво кивает.

Это что — правда моя мама? — спрашиваю я. Она и впрямь справлялась с такими огромными акулищами?

Дедушка смотрит на фотографии, моргает, прикусывает костяшку пальца. Секунд что-нибудь тридцать молчит, не отвечает. Вид у него при этом как у человека, который стоит на площадке лестницы и ждет, когда подойдет лифт и дверь откроется.

Прервав наконец молчание, произносит: эршкетас. Берет из короба, стоящего на полу, какую- то книгу, открывает и листает, скользя глазами по страницам вверх и вниз и повторяя: эршкетас, эршкетас… Осетр.

Эршкетас значит «осетр»?

Большая речная рыба. Ценная рыба из реки.

На обед мы едим сосиски. Ни выпечки, ни салата. Все время, пока едим, с фотокарточек на нас смотрит мама.

Я споласкиваю тарелки. Дедушка З говорит: пойдешь со мной гулять, Элли?

Он ведет нас с Бедолагой в сторону поля, что за поселком. У домиков чистенькие огородики, там и сям к кольям привязаны козы. Перед нами врассыпную разлетаются кузнечики. Мы перелезаем через изгородь и, обходя коровьи лепешки, бредем сквозь заросли крапивы. Еле заметная тропка приводит к кустам, за которыми река — бурого цвета, спокойная и на удивление широкая. Сперва вода в реке кажется недвижимой, как в озере, но чем больше вглядываешься, тем яснее видишь, что, хотя и очень медленно, она все-таки движется.

Бедолага чихает. Не думаю, что он когда-либо прежде видел реку. По другому берегу неторопливо, одна за другой, проходят несколько коров.

Дедушка З говорит: рыбалка. Сюда ходит рыбачить твоя мать. То есть ходила. Прошедшее время. Он усмехается, не улыбнувшись. Иногда с ее дедом. Иногда с миссис Сабо.

И как эта река называется?

Нямунас. Она называется река Нямунас.

¹ «Популярная наука» (англ.).

² «Наука сегодня» (англ.).

³ «Британская ассоциация продвижения физики» (англ.).

⁴ Матерь, родительница (лит.).

Саша Филипенко, как всегда (то есть как и в романах «Бывший сын» и «Замыслы»), актуален, наблюдателен, остроумен и — лаконичен. Ему снова удалось

«Травля» — это история о том, что цинизм и ирония — вовсе не универсальная броня.

Сегодня вечером я дам лучший концерт в своей жизни.

Я буду сдержан, последователен и почти незаметен. Важно

звучать не самому, но дать зазвучать голосу композитора.

Я дождусь, когда в зале повиснет тишина, и вступлю:

— Месяц назад мне позвонил Лев, мой старший брат.

Я был немного удивлен, потому что мы никогда особенно

не общались. Знаете, десять лет — плохая разница. Говорят,

что между братьями должно быть гораздо меньше. Единственное, что у нас было общего, — голос.

В последние годы Лев жил отдельно. Раз в год приезжал на

день рождения мамы, раз в месяц, пока в этом была необходимость, переводил нам деньги. Я часто бывал с концертами

в Москве, но брат никогда не посещал их. Лишь однажды, как

раз за неделю до этого звонка, он появился на моем выступлении, но и тогда ушел уже во время второй части. Если честно, я

был уверен, что его звонок вызван именно этим. Вероятно, подумал я, брат решил извиниться, но нет, оказалось, что нет…

Брат позвонил в субботу. Я был уже здесь, в Лугано, готовился к воскресному концерту.

— Ты в Швейцарии? — спросил Лев.

— Да, — ответил я.

— В Лугано, да?

— Да. Ты чего звонишь? Что-то с мамой?

Книга Яна Карского, легендарного курьера польского антигитлеровского Сопротивления, впервые вышла в 1944 году и потрясла мир. В 2012 году издательство Corpus опубликовало ее на русском языке. Это уникальное свидетельство участника событий, происходивших в оккупированной Польше, разделенной между Германией и СССР по пакту Молотова — Риббентропа. Мобилизованный 24 августа 1939 г., молодой поручик Ян Козелевский (Карский — его подпольный псевдоним) сначала испытал ужас поражения от немцев, а затем оказался в советскому плену. Чудом избежав Катыни, он вернулся в Варшаву и стал работать в подполье. Он первым принес союзникам и польскому правительству в Лондоне весть о массовом уничтожении евреев нацистами. Награжденный в годы войны Крестом храбрых и дважды — орденом Воинской доблести, Карский не принял просоветский режим в Польше и остался жить в США. Лишь в 1995 г. он был признан героем на родине.

С 4 февраля 2016 года в кинотеатрах идет документальный фильм «Ян Карский. Праведник мира», снятый режиссером Славомиром Грюнбергом.

Когда руководство сочло, что я достаточно ознакомился с методами и правилами подпольной работы, мне дали первое задание. Я отправлялся в Познань, причем с меня взяли клятву, что я никогда не разглашу деталей этой миссии. В общих же чертах дело
заключалось в следующем: я должен был встретиться с одним участником Сопротивления — до войны высокопоставленным
государственным чиновником — и вместе с ним изучить, каковы шансы вовлечь в нашу борьбу его бывших подчиненных.
По роду деятельности у него, как и у его сотрудников, имелись обширные связи среди немцев. Для Сопротивления эти связи
и все, что он знал, представлялось чрезвычайно важным.

Повод для поездки придумали отличный. Дочь человека, к которому я ехал, назвалась моей невестой. Познань относилась к той части Польши, которая была присоединена к Третьему рейху. Жители этих областей имели право ходатайствовать о получении немецкого гражданства. С ведома Сопротивления
моя «невеста» воспользовалась этой привилегией, кроме того,
она носила немецкую фамилию, что тоже было благоприятным
обстоятельством. Подобную фамилию в интересах дела взял и я.
Она испросила для меня в гестапо разрешение приехать к ней,
объяснив, что ей не терпится помочь мне «осознать свое немецкое происхождение и почувствовать немецкую кровь». Разрешение выдали очень быстро, так что выполнить первое задание
мне было легко — немцы сами этому поспособствовали.

До Познани я добрался без всяких затруднений. Этот город,
один из древнейших в Польше, я хорошо знал еще до войны. Он
расположен примерно в трехстах километрах к западу от Варшавы, и многие считают, что именно тут сложилась польская нация
в те далекие времена, когда наша страна была сильной европейской монархией. Местное население — чистокровные поляки;
на протяжении пятисот лет они успешно противостояли попыткам насильственной германизации. Одну из них предпринял
Фридрих Великий: он отправлял молодых поляков в Германию
и заставлял их служить в драгунских полках прусской армии.
Фридрих всеми силами старался подчинить эту область немецкому влиянию, насаждал немецкую культуру, но безуспешно.

Позднее Бисмарк проводил сходную политику, лишая польских землевладельцев их имений и превращая в рабов Пруссии.
Периодически планы германизации Познани строились и после смерти Бисмарка. Все они провалились. В 1918 году, когда
Польша обрела независимость, от немецкого влияния не осталось и следа, и Познань снова превратилась в область, заселенную коренными поляками.

Вот о чем я думал, шагая по познанским улицам. Теперь
этот польский город с древними традициями совершенно онемечился. Вывески магазинов и банков, таблички с названиями
улиц, надписи на памятниках — только на немецком. На всех
углах продаются только немецкие газеты. И слышна повсюду
только немецкая речь, часто с акцентом, порой даже нарочитым,
но никакой другой язык не допускается.

Как мне рассказали, поляков, которые не пожелали германизироваться, почти из всех районов города просто выселили.
Полякам запрещалось появляться на многих улицах, свободно
передвигаться они могли только на окраинах. Зато десятки тысяч
коммерсантов и «колонистов» приехали заселить этот «исконно немецкий город». На каждом углу развевались гитлеровские
флаги, в каждой витрине красовался портрет фюрера.

Меня душил гнев при виде немецких солдат, вразвалочку
прогуливающихся по улицам. Попади сюда сейчас самый беспристрастный наблюдатель — он сказал бы, что Познань действительно «чисто немецкий город». Я и сам не мог поверить,
что передо мной тот самый город, который я знал до войны, —
так сильно он переменился за считаные месяцы.

В целях конспирации мне выдали на время поездки паспорт на имя реально существующего поляка немецкого происхождения; сам он вот уже месяц как уехал в Париж, а его семья скрылась из Варшавы. Все сведения о своей «родне» я выучил
наизусть. Итак, меня звали, скажем, Анджей Фогст, и я приехал
к Хелене, скажем, Зиберт, которая поручилась за мое поведение
в Познани и во всей Германии.

Если бы гестапо задумало проверить личность этого Фогста,
разоблачить обман было бы не просто. Такой человек числился
прихожанином евангелической церкви и был зарегистрирован
по всей форме. В принадлежащей ему квартире жили дальние
родственники, которые отлично знали его и получили указания,
как вести себя, если вдруг их вызовут на допрос. На этот адрес
писала ему и познанская «невеста». Фогст работал в компании
по производству парикмахерского оборудования и там же, в парикмахерских, закупал натуральные волосы, дорогой в военное время товар. У него имелись все документы, необходимые
для свободного передвижения по всему Генерал-губернаторству.

Для полного счастья Фогсту не хватало только самому очутиться в Познани и получить от «невесты» горячие заверения
в том, что он немец. Это тоже имело подтверждение, поскольку
его дед действительно был немцем, который женился на девице
из варшавского буржуазного семейства, а потому совершенно
ополячился. Так что моя миссия была тщательнейшим образом
подготовлена, чтобы свести риск к нулю. Не какие-нибудь дилетанты работали!

Я прибыл по указанному адресу, где меня ждала «невеста».
Прелестная хрупкая темноволосая девушка — трудно было поверить, что передо мной один из лучших и храбрейших бойцов
Сопротивления, как мне о ней говорили. Человек, с которым
я должен был встретиться и обсудить то, ради чего меня послали, еще не пришел, в ожидании его мы устроились в просторной, обставленной в старинном духе гостиной. Поговорили
о том, как я доехал, потом я рассказал ей последние варшавские
новости. Она в свою очередь рассказала, что происходит в Познани. Всю интеллигенцию и всех более или менее состоятельных людей из города выгнали. То же самое творилось во всех
областях, присоединенных к рейху. Остаться разрешили только
тем полякам, которые признали себя немцами или согласились
жить на положении неполноценных граждан. Этим последним
приходилось терпеть немыслимые унижения. Они были обязаны уступать дорогу и кланяться немцам, им запрещалось ездить в автомобилях, трамваях и даже на велосипедах. Их права
не защищались законом, и все их имущество, движимое и недвижимое, было в распоряжении немцев.

Девушка говорила бесстрастным, деловым тоном, будто зачитывала страницу из учебника истории и все это никак не касалось ее лично. Многие в Сопротивлении усвоили эту манеру
рассматривать вещи, имевшие к ним самое непосредственное
отношение, как бы со стороны. Опыт показывал: чтобы выполнить задачу с хладнокровием стоящего у операционного стола хирурга, нужен объективный подход, без лишних эмоций.

Я попытался отвечать ей в тон, хотя был новичком и все
увиденное в Познани вызывало у меня чувства, которые плохо
сочетались с трезвым научным мышлением.

Когда моя собеседница закончила детальное описание установившихся на присоединенных территориях порядков, я спросил, как, по ее мнению, мы сможем их потом изменить.

— Есть только один путь, — ответила она. — Сразу после
победы над Германией нужно объявить массовый террор по отношению ко всем без исключения захватчикам, которые тут бесчинствовали. Мы поступим с «колонистами» так же, как они
поступали с нами, поляками. Выгоним их отсюда силой. И никаких компромиссов, иначе мы увязнем в проблеме «дегерманизации» Познани и других областей. Нам будут предлагать
переговоры, референдумы, военные репарации, компенсации
и обмен имуществом. Но не следует обольщаться: ситуация
ухудшается, и остановить этот процесс и повернуть его в благоприятную для нас сторону можно только одним, радикальным способом — массовым террором.

Вот что я услышал из уст этой милой утонченной девушки.

Она тщательно подбирала слова. Но за внешним спокойствием чувствовалось глубокое волнение. Немцев она ненавидела с такой же неистовой силой, с какой любила родину.

Внешне девушка была спокойна, и только легкое подрагивание губ показывало, что творилось у нее в душе. Трудно понять, как при таком умонастроении она решилась, пусть даже формально и для дела, объявить себя немкой.

— Можно вас спросить, — осторожно начал я, — зачем вы записались фольксдойче? Разве без этого нельзя было приносить пользу Польше?

— Совершенно невозможно. У вас там, в Генерал-губернторстве, совсем другие условия, а потому и методы другие. На территории рейха все поляки, и уж тем более интеллигенты, не имеют легального статуса. Это единственный способ остаться и работать тут.

— И много еще польских патриотов записались немцами?

— Честно говоря, к сожалению — нет. Даже мой отец вынужден скрываться в деревне, потому что не хочет объявлять себя немцем — тогда ему пришлось бы вступать в политическое сотрудничество с оккупантами, а на это он ни за что не пойдет. Многие патриоты, занимающие непримиримую позицию, сурово осуждают нас. Но в борьбе с нацистами нужно забыть
о чести и порядочности. Большинство поляков немецкого происхождения совершили предательство еще в сентябре — выступили против нашей страны с оружием в руках. Вот почему, какая бы судьба ни ждала Польшу, мы не можем допустить, чтобы здесь жили немцы. Они верны только Германии. Мы в этом убедились. К ним присоединилась и жалкая кучка предателей-поляков. Остальные же, почти все без исключения польские патриоты, не пожелали стать немецкими подданными. Поэтому
скоро тут вообще не останется поляков. А надо удержаться любой ценой, пусть даже для этого придется стать фольксдойче
или рейхсдойче.

Это звучало убедительно, и я начал склоняться к тому,
что она права. Она и сама восхищалась стойкостью поляков,
которые, обрекая себя на лишения, отказывались называть
себя фольксдойче, но приходилось признать, что гораздо разумнее, особенно для тех, кто способен служить нашему делу,
принять немецкое гражданство. Она заметила, что я изменил мнение.

— Понимаете теперь? За два месяца оккупации немцы выселили отсюда на территорию Генерал-губернаторства более четырехсот тысяч поляков.

— Как они это делают?

— Очень просто. Представителей среднего класса, которые
не зарегистрировались как фольксдойче, арестовывают без предупреждения. Крестьянам, рабочим и ремесленникам приказывают оставить дома в течение двух часов. С собой разрешается
взять пять килограммов багажа — только одежду и еду. В доме
надо все прибрать и приготовить к появлению немцев, которые
в нем поселятся, им же достанется все добро. Полиция часто заставляет детей украшать столы и пороги домов букетами цветов
в знак гостеприимства.

Наш разговор прервал приход ее отца — ведь я его и дожидался. Он подтвердил, что дочь все правильно обрисовала, и согласился с ее выводами. Мы остались с ним наедине и обсудили вопросы, которые мне было поручено ему задать.

В общих чертах дело обстояло так: люди, о которых шла
речь, готовы были работать в Сопротивлении, но не на присоединенных к рейху территориях, а в Генерал-губернаторстве,
и хотели, чтобы им помогли пересечь границу.

По приезде в Варшаву я сразу явился на явочную квартиру
и отчитался, а потом пошел домой.

Пани Новак очень мне обрадовалась, они с сыном смотрели на меня с таким восхищением, как будто я вернулся с фронта. На самом деле в этой поездке я подвергался минимальному риску, но все же чувствовал, что ученичество мое кончилось
и я стал настоящим участником Сопротивления.

Новый роман шведского писателя, лауреата Августовской премии Карла-Йоганна Вальгрена «Тень мальчика» создан для тех, кто не прочь пощекотать нервы и проверить свою интуицию. В центре этого интеллектуального триллера — события, произошедшие в 1970 и в 2012 годах.

В 1970 году отец отправляется в метро с двумя сыновьями. Один из них желает спускаться в лифте, а хочет сбежать по лестнице. Некая дама предлагает проводить мальчика. Отец соглашается, но когда выходит на перрон, не находит никого. Поезд только что ушел…

В 2012 году Данни Катц невольно становится участником событий, которые приводят к убийству женщины. Чтобы доказать свою невиновность, герою придется разыскать настоящего преступника…

Из Стадсхагена добрались на сорок девятом автобусе. Младший спал в коляске. Начало июня, точнее, седьмое число. Этот день он запомнит на всю оставшуюся ему жизнь.

Старший шел рядом, держался за козырек коляски. Маленькая смуглая, липкая от сладостей ручонка. В автобусе ныл без остановки: пап, живот болит, пап, тошнит, пап, сейчас вырвет — но на свежем воздухе порозовел и оживился.

Рядом с остановкой хозяин магазинчика выложил на стенд свежие газеты. Чемпионат мира по футболу в Мексике. «Афтонбладет» — огромная, во всю первую страницу фотография Уве Грана с кислой физиономией. Должно быть, комментирует проигрыш Италии в групповых играх и обещает отыграться в матче с Израилем. А в «Экспрессене» вообще ни слова о футболе. От огорчения, должно быть. На первой странице — обсуждение предстоящего визита Улофа Пальме в США.

— Жарко, пап. Можно снять куртку?

— Конечно. Положи в коляску.

Наконец-то началось лето. В этом году чуть позднее обычного, но все же началось. День выдался на редкость бестолковый. Сначала ездил на Лидингё, смотрел участок, купленный для них Густавом. К осени там должна стоять вилла. Потом в Стадсхаген, отвел Кристофера на детский праздник к приятелю, — так и не понял, что там за событие: день рождения или что-то еще. Оттуда с коляской на Фридхемсплан — проголодался. Иоанны с ним не было, пошла навестить приятельницу.

Выпил пива. Не так много, три кружки, но все же чувство времени подвело. Посмотрел на часы — и чуть не бегом пустился забирать Кристофера. Даже коляска подпрыгивала на швах тротуара. Ничего, успел вовремя. Он отвернулся от стенда и посмотрел на свое отражение в намытом до зеркального блеска окне автобуса. Искаженная, как в кривом зеркале, физиономия качнулась и поплыла влево, почему-то по дуге — автобус отошел и освободил переход.

Кристофер запрыгал на одной ножке, стараясь попадать на белые полоски «зебры». На входе в Кристинебергский парк стоял бомж и мочился на цветочную грядку, бросая на прохожих высокомерные взгляды. Он позавидовал — хорошо бы так… пиво уже давало о себе знать. Но до такого он не докатится — заботился о своем имидже. Никогда не пил так, чтобы по нему было заметно.

— Пап, купи мороженое! Жарко…

От этого голоска становилось тепло на сердце. Даже когда Кристофер капризничал.

— А конфет тебе мало? Целый пакет в руке. Вы же ели мороженое на празднике! Мама Петера сказала…

— Но я хочу еще! Пап, ну, пожалуйста… у меня кишки закипают.

— Послушай… только что ты жаловался, что болит живот. А теперь требуешь мороженое.

— Но живот же уже же не болит!

Он обожал этого мальчонку. Всего-то семь с половиной лет, как на свет появился, а теперь требует мороженого и отказывается брать отца за руку — он, видите ли, уже вырос из этого возраста. Тонкий детский голосок — «Я уже большой ходить за ручку». С характером. И самое трогательное — темнокожий… гены темнокожести разбежались, перепрыгнули через поколение и вдруг обнаружились у сына. Сам он совершенно белый.

Любовь любовью, но отступать нельзя. На сегодня уж точно хватит сладостей.

— Мне очень жаль, но…

— Ну, пап, ну, пожалуйста…

Он дернул Кристофера к себе — по улице Яльмара Сёдерберга промчался на большой скорости «амазон», чуть не в полуметре от коляски. Чертовы лихачи… Мальчонка вполне мог выскочить на дорогу — в знак протеста, раз что-то вышло не по его.

Постоял, не отпуская руки, сделал несколько глубоких вдохов — надо успокоиться. Посмотрел направо, где на фоне неба красовался статный силуэт Транебергского моста. По мосту полз поезд метрополитена, похожий на гигантскую гусеницу на колесиках. Внезапно мост наклонился, даже изогнулся слегка, и сейчас, казалось, стряхнет надоедливую личинку. Но мозг тут же опроверг нелепое видение — нечего было пиво пить. Состав буднично подполз к станции в Альвике и остановился.

Успеем к следующему. Иоанна от подруги наверняка пошла домой — приготовить что-нибудь поесть. Как славно будет посидеть вместе за столом, всей семьей, а потом, когда уложат детей, рассматривать архитектурный проект нового дома. Картинки красивые… отец хочет купить его любовь.

«Вольво-амазон» исчез, и они перешли улицу. Малыш проснулся и мгновенно сел в коляске. Джоель. Полная противоположность брату. Белая, не просто белая, а белоснежная кожа, ни единой черты, свойственной мулатам. Конечно, он и маленького любил, но по-другому… не так безоглядно, не так мучительно. А может быть, Джоель просто не успел завоевать его любовь. Слишком мал. Всего три годика.

Дверь в вестибюль станции поехала в сторону. Он остановился у расписания. Каждые пять минут, и можно выбирать между двумя зелеными линиями — любой поезд довезет его до дома.

Малыш коротко хныкнул. Наверное, приснилось что-то. Он посмотрел на большие часы на стене: половина шестого. Не может быть! Он не мог ошибиться на целый час! Присмотрелся к наручным часам: половина пятого… но секундная стрелка стоит на месте. Его часы просто-напросто встали.

Из дверей «Пресс-бюро» вышла женщина с газетой под мышкой.

— Извините, — обратился он к ней. — Вы не знаете, который час? Неужели и в самом деле полшестого?

— Конечно. Полшестого. Даже чуть больше. — Она дружелюбно улыбнулась.

На голове платок, цветастое платье. Резиновые сапоги. Наверняка жена фермера. Именно такими он и запомнил их с детства, когда семья жила в усадьбе. Жены фермеров, все в цветастых платьях.

— Спасибо…

— Не за что. Хороших выходных!

Значит, он ошибся на целый час… И что это значит? А вот что: Иоанна давно дома, волнуется, куда они запропастились, и еда стынет… Огорчился, врезался коляской в стальную решетку турникета и плюнул с досады. Нашли место, где ставить турникет. Маленький заплакал — то ли от испуга, то ли тряхнуло сильно. Нет, вроде не особенно сильно.

— Так, все успокоились, — сказал он с отцовской интонацией. — Мы опаздываем, мама ждет. Надо поторопиться. Он сунул билет контролеру и обогнул турникет через широкий проход для колясок. Плач перешел в рев. Он знал этот рев — в таком состоянии успокоить его могла только Иоанна.

— Ш-ш-ш… — Он без особой надежды покачал коляску. — Ш-ш-ш… ну не плачь, пожалуйста… Не надо, не надо было пить это чертово пиво. По крайней мере, последнюю кружку. Все из-за пива.

Не то чтобы он был пьян, но взаимоотношения с внешним миром потеряли гибкость и синхронность — перепутал время, ребенка чуть не сбила машина, вмазал коляску в стойку турникета.

Наверху послышался негромкий вой и лязг — очередной поезд затормозил на станции. Сзади напирали люди. Маленький, не прекращая кричать, сделал попытку вылезти из коляски. Он посадил его одной рукой, другой крепко держал Кристофера, а коляску толкал животом.

Лестница или лифт?

По лестнице быстрее, но пандус для колясок выглядел довольно крутым. К тому же Джоель ни на секунду не прекращал орать. Лифт спокойнее. Он нажал кнопку вызова.

— Пап, а можно, я по лестнице?

И этот взгляд снизу вверх, противостоять которому невозможно. Карибский взгляд. Как у бабушки Кристофера, его матери, которую он, впрочем, почти не помнил. Или как у собаки с длинными ушами.

— Нет, нельзя.

— Ну, пожалуйста… вы на лифте, а я побегу по лестнице. Спорим, я раньше?

— Ты еще слишком мал.

Кристофер так и не выпускал из руки наполовину съеденный пакетик с конфетами, щека измазана чем-то красным. Шоколадная ручонка… вдвое меньше его собственной. Как он мог пить пиво кружку за кружкой с двумя детьми на руках? Идиот…

— Пожалуйста! Ну, пожалуйста! Я подожду вас там, наверху…

— Я сказал — нет.

На лицо мальчика внезапно упала тень. Он повернулся. Та самая крестьянка.

— Можешь пойти со мной по лестнице. Я буду держать тебя за руку, а папа приедет.

Она прошла через турникет сразу за ними, вежливо уступив место отцу с двумя капризничающими детьми. Кристофер уставился на нее во все глаза — не знал, что делать: то ли застесняться, то ли принять предложение.

— Можно я пойду с тетей? — решился он наконец.

— Ну, хорошо. Только держи тетю за руку, а то упадешь. Смотри, сколько народу. А на перроне сядь на лавку и подожди полминуты.

— Я посижу с ним, — любезно предложила женщина. — Мы вас дождемся, не волнуйтесь. Пошли, молодой человек…

Кристофер улыбнулся во весь рот, показав задорные прогалы на месте выпавших молочных зубов. Тетушка ласково, чуть не по- матерински смотрела на него и тоже улыбалась… эту улыбку он тоже не забудет. Впечаталась в память навсегда.

Посмотрел им вслед — маленькая ручка Кристофера в большой руке женщины. Она что-то ему сказала, он посмотрел на нее своими черными, как маслины, глазенками и весело кивнул. Как раз в эту секунду звякнул колокольчик — лифт возвестил о своем прибытии.

Он вкатил коляску и нажал кнопку… Мозг сделал несколько поляроидных снимков. Очень скоро они проявятся и останутся с ним навсегда — наборный потолок с тремя лампами, табличка — «750 килограммов или 10 человек», окурки на полу, в углу — недопитая банка пива.

Лифт дернулся и остановился.

Открыл дверь, и его внезапно — и совершенно непонятно почему — прошиб холодный пот. Он совершенно протрезвел. Малыш в коляске замолчал, словно не хотел больше надоедать взмыленному папаше. Покатил коляску на перрон. С одной стороны металлическая сетка, отделяющая пассаж от лестницы, с другой — плексигласовая перегородка. Отсюда видны рельсы, но не видно лестничную площадку.

Идущий в противоположном направлении поезд всосал последних пассажиров. «Прошу занять свои места. Двери закрываются»… двери и в самом деле с сытым чмоканьем закрылись. Состав медленно пополз вдоль перрона.

Сейчас он увидит Кристофера на скамейке с этой приветливой тетушкой.

Как он любит Кристофера…

Он завернул за угол с коляской и огляделся. Лестница пуста. Ни одного человека. Отсюда видно дверь лифта внизу, ту самую дверь, в которую он только что втолкнул коляску, белые кафельные стены на площадке, свисающие с потолка гофрированные лампы. Граффити на пустой скамейке.

Джоель опять захныкал. Он освободил его от ремня, поставил на пол и посмотрел на перрон. Пустые скамейки. Красные драконьи глаза уходящего поезда. Какой-то пенсионер внимательно читает объявления на стенде.

— Кристофер! — крикнул он.

Вернее, хотел крикнуть, но получилось почти шепотом, будто он внезапно потерял голос.

Его передернуло. Ледяной ком распер грудь и медленно, под собственной тяжестью, опустился в промежность.

— Кристофер! КРИСТОФЕ-Е-ЕР!

Эхо заметалось от одной кафельной стены к другой, и откуда-то издалека, словно из другого времени, из другого мира, из черной пасти туннеля до него донесся плач Джоеля.