• Александр Цыпкин. Женщины непреклонного возраста и др. беспринцЫпные рассказы. — М.: Эксмо, 2015. — 256 с.

   

  Чем больше книг я читаю, тем чаще мне кажется, что в жизни литературных жанров — все как у людей. Есть жанры высокие, и есть жанры низкие. Есть жанры богатые и жанры бедные. Жанры унылые и жанры бодрые. Жанры простодушные и жанры хитрые. И, наконец, жанры успешные и жанры-неудачники. К успешным жанрам явно относится роман. К жанрам-неудачникам — анекдот.

  Нет, ну в самом деле… Романам, особенно ежели они толстые и красивые, оказывают внимание такое же, как порядочным девушкам, на которых хотят жениться. Их ждут, их с трепетом открывают, в них бережно погружаются. А вот анекдотами нагло пользуются, словно это женщины легкого поведения. Причем пользуются развязно, под рюмку и сигарету, поспешно удовлетворяя пьяное желание. Рассказать, разрядиться и тут же забыть. Ну не свинство?

  Авторов толстых романов знают все. Знают, уважают, возят повсюду, бесплатно кормят, сажают перед читателями, пускают в телевизор. А кто из нас знает имена авторов анекдотов? Пусть даже самых смешных?

  Прочитанными романами приличные люди хвастаются, как дорогими автомобилями. А услышанных анекдотов, которые страсть как хочется пересказать, стыдятся.

  Впрочем, стыдятся далеко не все. Киплинг, Марк Твен, Шервуд Андерсон, Фолкнер, Генри Миллер, Довлатов обожали анекдоты. Смеялись над ними, просили собеседников еще раз повторить, запоминали, записывали. Действительно… Вот «Приключения Тома Сойера». Что это, если не сборник анекдотов? А «Три солдата» Киплинга или «Уайнсбург, Огайо» Шервуда Андерсона? Или «Тропик Рака» Генри Миллера, где сюрреалистические фантазии и апокалиптические видения всегда заканчиваются свежим неприличным анекдотом.

  Анекдот — это не хихиканье, а серьезная проблема. Сочинить и эффектно рассказать анекдот иной раз гораздо сложнее, чем написать нудный целлюлитный роман. Анекдот, свернувшийся в несколько абзацев и ощетинившийся смыслами, как еж, всегда умнее рассказанной в нем истории и умнее того, кто над ним хохочет. Чтобы придумать анекдот надо быть яркой личностью, имеющей вкус и аппетит к жизни, ко всем ее многообразным проявлениям, к событиям, к людям, к растениям и предметам.

  Александр Цыпкин с лихвой наделен этой способностью, этим умением чувствовать богатство жизни. Кроме того, он обладает свойством сильного автора, необходимым при сочинении анекдотов-историй, — талантом безупречного рассказчика. Он сверхточен, внятен, динамичен, ритмичен и аскетически экономен. О последнем качестве следует сказать особо. В его рассказах отсутствует ложная литературность, которой иной писатель компенсирует нехватку сюжетной фантазийности. Метафоры и всяческие красивости, сложные определения, навели бы зевоту, затормозили бы текст, придав ему ненужную тяжеловесную литературность. А есть вещи поважнее литературы. Это — непредсказуемая, странная жизнь, почти неподвластная художественной форме. Именно такой она предстает на страницах книги Александра Цыпкина. Вы никогда не угадаете, куда он развернет сюжет, каким лихим, непредсказуемым поворотом воспользуется. Время здесь плотно упаковано событиями, и каждое разворачивается вопреки правилам, с нарушением логики, и при этом просто и как будто естественно. Мы ловим себя на мысли, что здесь все странно, неожиданно, но при этом парадоксальным образом достоверно. От этого делается легко, свободно и весело. Мне, во всяком случае. Читая книгу Александра Цыпкина, я смеялся. Иногда — неприлично громко.

  И все же, отказ от излишней литературности у Александра Цыпкина неожиданно оборачивается движением в сторону афористичности, которая, как известно, оставляет жизнь неоднозначной, иррациональной, парадоксальной. Некоторые из афоризмов его персонажей я запомнил: «В любом приличном человеке должна быть еврейская кровь, но не больше чем булки в котлетах», «Докторская диссертация в голове не дает права женщине эту голову не мыть», «В нашем доме все решает папа, а кто папа решает мама».

  Жизнь в историях Александра Цыпкина легка и беззаботна. Порой даже невыносимо легка. И все же, всякий раз в каждом рассказе — тоска по утраченной гармонии, по тихой ласкающей человечности. И мы понимаем, что люди в его текстах, какими бы комичными они не казались, не картинки, не пешки. Что их надо беречь и любить.

Андрей Аствацатуров

Обозреватель «Прочтения» Вера Ерофеева продолжает серию статей, посвященную профориентации детей, рассказом о книгах для юных историков.

Одна моя подруга, будучи беременной, очень не хотела, чтобы у нее родился мальчик. «Чему научит его отец?» — спрашивала она и жаловалась на безрукость мужа. Муж, действительно, не паял, не шкурил, не затирал и амперметра в руках не держал, а тем временем в советской и постсоветской гендерной парадигме именно эти умения отличают альфа-самца от просто самца – и даже самки. То есть идеалом мужчины до сих пор остается дедушка главного героя романа Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени», который умел состряпать прорезиненный макинтош из, условно, подсолнечной шелухи.

Другая знакомая в ожидании пополнения сетовала на то, что она, горожанка в третьем поколении, несколько подутратила связь с землицей и боится не отличить черничный куст от голубичного в момент возможной будущей дискуссии с не рожденным еще на тот момент ребенком.

В моем случае, если придираться, присутствовало некоторое «беременное» сожаление, что вот родится мальчик, а я мушкет путаю с пищалью, Гангут с Гренгамом и карту наступления 5-й стрелковой дивизии набросать не могу. Я представляла себе идиллическую картину: чуть залитую вечерней сепией улочку городка где-нибудь в Центральной Европе, нет, пусть целого города, пусть даже Города, Рима, например, по которой мы идем с моей крошкой (образ собирательный), а я, как борзая в березняке, только и делаю, что встаю в охотничью стойку, чуя повсюду следы Истории. Но оказалось, не обязательно учить наизусть Гаспарова и Ле Гоффа. То есть обязательно, конечно, но для поддержания интереса достаточно совместного разглядывания тематической литературы.

Петер Гюс. Хронология. Путешествие сквозь века: от Большого взрыва до наших дней. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2016. — 72 с.
Для начала — это красиво. Это так красиво, что в пору на стену. Автор этого графического шедевра — бельгиец Петер Гюс, художник, аниматор и иллюстратор, известный также своими работами для театра. Его «Хронология» — изящное и остроумное графическое полотно, рассказывающее историю Земли от Большого взрыва, трилобитов и аммонитов до 3D-принтеров и «Je suis Charlie». Здесь каждый большеформатный разворот просится под стекло, на футболку или хотя бы на забор — многое в графической манере Гюса напоминает техники стрит-арта. Вот последний вздох вырывается из пасти погибающего в огненном дожде динозавра, на заднем плане горят, как спички, реликтовые деревья. Вот из-за елки выходит блондинка Люси — над ней мамонтами и брусничными кустами парят резные снежинки. Вот Уильям Гарвей описывает кровеносную систему, а в уголке морячок в жабо тычет прутиком в последнюю птицу додо. Вот Горбачев показывает миру V-Виктори, а группа фанатов пляшет под «Happy» Фаррела Уильямса. Вы уже поняли, что рассматривать ее можно бесконечно?
 

Иван Поммо, Кристоф Илла-Сомерс. Мы и наша история. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015. — 88 с.
Еще одна визуализированная временная прямая, теперь уже французских авторов. Формат этот хорош тем, что позволяет ребенку не только сориентироваться в течении времени, но и не обижать мать вопросом, был ли во времена ее молодости уже изобретен электропоезд или она ездила сдавать свои лыжные кроссы в Парголово на розвальнях. В этой книге история Земли прослеживается от скопления космической пыли и газов до Второй мировой войны. На финальном развороте, который охватывает события последних семидесяти лет, — русские крестьяне на фоне берез, деятель компартии на фоне красных стягов, супермен, космонавт, ядерный гриб и компьютер. В сопроводительном тексте говорится, что женщинам стало жить существенно лучше.
 

Мы идем в музей. Путеводитель по Историческому музею для больших и маленьких / Авт.-сост. А. Литвина, Е. Степаненко. — М.: Исторический музей, 2015. — 120 с.
Очень удачная попытка адаптировать «взрослый» музей под «детский» контингент. Путеводитель организован по хронологическому принципу от каменного века, сквозь античный мир и домонгольскую Русь к России XIX века. Каждый раздел книги рассказывает об определенном историческом периоде, описывает несколько экспонатов музея, предлагает вспомнить что-нибудь из предыдущих залов или найти в них нечто новое, а кроме того, он снабжен хронолинейкой и симпатичными иллюстрациями Алины Рубан. Все вместе делает возможным использование путеводителя как самостоятельной книжки.
 

Джо Нельсон. Историум. — СПб.: Махаон, 2016. — 112 с.
«Историум» — персональный археологический музей и лавка древностей под одной обложкой. Здесь собраны почти полторы сотни экспонатов, найденных на шести материках. Одни принадлежат древней культуре кельтов и викингов, другие — ацтеков и майя, есть не только традиционные в нашем представлении археологические находки из Месопотамии и Древнего Египта, но и древние сокровища из Океании и Азиатских стран. Нарисованные иллюстратором Ричардом Уилкинсоном маски и барельефы, мозаики и настольные игры приобретают особое очарование. Книга дополняет выпущенный издательством «Махаон» в позапрошлом году «Анималиум».
 

Время реформ. — М.: Клевер Медиа Групп, 2015. — 224 с.
Для подросших любителей истории издательство «Клевер» и профильный журнал «Дилетант» запустили свою серию «Внеклассная история». Журнальный формат оказался очень подходящим для детской публицистики. Броские заголовки, инфографика, современный язык, отличная авторская команда от академика Юрия Пивоварова и историка Андрея Левандовского до журналиста «Эха Москвы» Сергея Бунтмана делают эти книги не только прекрасным дополнением к школьной программе, но и отличным чтением. «Время реформ» — последняя, четвертая книга этой серии, которая охватывает период от николаевской России до убийства Александра II.
 

А. Литвина, Е. Степаненко. История одной гравюры. — М.: Пешком в историю, 2014. — 24 с.
Любая книга издательства «Пешком в историю» — праздник для малолетнего ценителя науки о времени. Книжная линейка издательства охватывает период от первобытного мира до европейского Средневековья и времени правления династии Романовых. Кроме научпопа, есть и тематические настольные игры, и творческие тетради, и наклейки, и блокноты. Основная часть книг написана отечественными авторами — а это большая редкость. Конкретно в этом издании, которое входит в цикл «Россия при Петре I», вас ждет история двух братьев-художников Макаровых, лабиринты, словарик той поры, знакомство с «птенцами гнезда петрова», мастер-класс по гравюре и настольная игра.

Вера Ерофеева

• Мария Галина. Автохтоны. — М.: Издательство АСТ, 2015. — 352 с.

Кинотеатры выступают с громкими заявлениями — мол, показываем кино в формате 4D, 5D и даже 7D! А вот на книги таких ярлыков не наклеивают — и зря, потому что к некоторым из них это уже вполне применимо. Например, к роману Марии Галиной «Автохтоны».

Главный герой книги приезжает в некий город, чтобы собрать информацию о спектакле, который поставили в местном театре в начале XX века. Этот город — пространство особенное: с ним и связан «эффект нескольких D». Героя всюду преследуют запахи («Витая лестница, пахнет кошками и чуть-чуть канализацией, тяжелая дверь, коридор», «От нее пахло лавандой и мхом… Запах был такой сильный, что перекрывал запах роз, пудры, театрального грима»), кроме того, он обращает внимание на назойливо мигающие лампочки («Нить накаливания в лампочке вибрировала с неприятной частотой, заставляющей заныть зубы», «Нить накаливания в лампочке вибрировала с неприятной частотой, заставляющей заныть зубы»). Еще героя все время вкусно кормят (автор в подробностях делится меню с читателями, потому что его содержимое в организациях общественного питания, оказывается, может охарактеризовать город); и еще, конечно, звучит музыка — в какой-то момент центральный персонаж начинает не только посещать оперный театр, но и охотиться за партитурами, чтобы разгадать загадку, зашифрованную в таинственной постановке.

Автохтоны — это аборигены, люди, которые знают местность назубок. Куда сходить, с кем пообщаться, кто похоронен на местном кладбище, какие легенды ходят о городе. Легенд, кстати, слишком много, и все они, как водится, с вариациями — настоящий фольклор. С внешне безобидного фольклора начинается и маленькая ложь, и большие недоговоренности: весь город оказывается сплочен против заезжего героя, хотя с точки зрения туриста все всё делают идеально (разве что поджог комнаты в хостеле все-таки выходит за рамки гостеприимства). Зато местные жители готовы раздавать объяснения по поводу и без, и это тот редкий случай, когда авторские повторы не кажутся назойливыми, а работают на стройный замысел:

— У Юзефа жаркое неплохое. А фиш так себе. <…> Юзеф ее неплохо готовит. Мама его с рыбой всегда проблемы имела, а вот с курицей могла договориться. <…>
— А, — кивнул официант понимающее, — ну, тогда шейку или клецки. Я думал, вы турист. Приезжают и тут же требуют фиш. А у мамы Юзефа фиш никогда не получался, если честно. <…>
— Суп возьмите, — посоветовал кто-то из-за спины, — чечевичную похлебку. Форшмак еще можно, хотя у мамы Юзефа…
— Знаю-знаю. С рыбой были нелегкие отношения. Вы что, следите за мной?

В этих людей словно бы закачали одну и ту же программу, которой они беспрекословно следуют («Это город творит свой миф, по своей прихоти вызывая из небытия тени и управляя ими»). А вот как работает такая программа в случае внутренних конфликтов, постороннему лучше и не знать, даже если он главное действующее лицо.

«Автохтоны» обладают чертами двух массовых жанров: детективного и фантастического. Детективные сюжеты уже давно и причудливо возвысились над примитивными книжками карманного формата в тонких обложках: знамя, которое поднял Борис Акунин*, продолжают нести и другие писатели — в одном 2015 году вышли детективно-приключенческие по-настоящему хорошие романы Алексея Иванова «Ненастье» и Лены Элтанг «Картахена», а также вновь переведенный «Маленький друг» Донны Тартт. Да вот еще и «Автохтоны» Галиной, где герой вроде бы и убийцу не ищет, и кражу не раскрывает, а находится в поисках чего-то большего — смысла, что ли.

Фантастическая составляющая романа реализуется в первую очередь благодаря тому, что в тексте никому нельзя доверять — ни герою, ни тем более автору. Порой кажется, что главной целью Галиной было вызвать у читателя если не шизофрению, то хотя бы подозрение на шизофрению. В художественном мире, так сильно похожем на наш, герой получает информацию о саламандрах (она, кстати, изображена на обложке) и сильфах, об оборотнях, о вечной жизни, о чем только не. Герой на это реагирует так, словно считает всех вокруг сумасшедшими; через некоторое время другие сумасшедшие опровергают только что полученные читателем сведения. Вскоре вся схема повторяется.

О герое и его месте в этом условном хронотопе стоит сказать отдельно. Во-первых, время и пространство в романе не имеют ориентиров. Это напоминает прием, использованный Тургеневым в цикле «таинственных повестей»: писатель нарочно вымарывает следы, которые могут указать на более-менее точную отметку во времени и местах, где крутятся герои. Тургенев старался максимально абстрагироваться от своих ранних, очень завязанных на истории, произведений. Галина же прибегает к такому приему скорее для того, чтобы дать художественному миру возможность балансировать на грани реальности и фантастики. Однако нельзя исключать того, что подобный мир — это некая альтернатива всей остальной современной литературе, в большинстве своем — реалистической.

Во-вторых, герой не назван. Имя его держится в секрете, личность — тоже. Как станет понятно в конце романа, это сделано для того, чтобы красиво разыграть развязку. Ведь буквально до конца книги читатель не может сказать, что знаком с героем. Все видно его глазами, все слышно его ушами, но он — чужой. Автор ни разу не обозначает его в своем тексте местоимением первого лица, а всегда — в третьем лице: он — это «он». Таким образом, автор всеведущ, главным его транслятором в тексте является главный герой, но он (при всей близости строения текста к традиционному тексту рассказчика, к перволичному повествованию) тщательно закрывает свой внутренний мир от посторонних глаз (в отличие от традиционного рассказчика). Кроме того, наш «он» самостоятельно заходит за грань между реальностью и фантастикой, а потом отступает обратно: нет-нет, вы что, я пошутил, вам показалось, что я только что сказал «Я думаю». Конечно, показалось — я как порядочный рецензент вынуждена поддержать автора.

В связи с тем, что текст обладает малой степенью устойчивости (ни времени, ни места, ни героя, но, кажется, у Галиной всегда так), сознание упорного читателя пытается привязать его к знакомым реалиям, иными словами — найти прототипы. Однако как только появляется версия (например, для категории города: видишь словосочетание «дворы-колодцы», говори «Петербург»), Галина ровно в тот же момент пишет что-то вроде: «Принесли счет, вложенный в кожаный карманчик. Дороговато, но терпимо. В Питере дороже. Гораздо».

Из-за старинных интерьеров провинциального города, исследований истории авангарда начала XX века, старичков, сплошь и рядом населяющих город кажется, что действие происходит в прошлом. Имя одного из самых пожилых героев, искусствоведа, случайно ли, специально ли совпадает с именем философа и теоретика искусства Густава Шпета; почти то же самое — с фамилиями Штренберга, Воробкевича, Валевской, Корш, Костжевского, Вейнбаума, Ковача — вероятно, Галина не придумала ни одной фамилии. Но только стоит смириться с тем, что все происходит в наши дни («Сам дурак, почему так легко оделся? Гисметео сначала обещало до плюс десяти, потом передумало, но он предпочел держаться первоначального прогноза»), как один из второстепенных героев отпустит фразочку:

— Вы идиот, да? <…>  Нормальный человек обычно скидывает мало-мальски стоящую информацию себе по мейлу. Или в дроп-бокс. А вы ведете себя так, как будто попали в прошлое.

Балансировать на грани прошлого и настоящего автору удается во всем. Выбивается только одна деталь: герой упорно называет сотовый телефон «мобилой». Но как знать, быть может, в этом тоже проявился авторский замысел, и герой, поспевающий за Гисметео и гаджетами, просто не выучил, что «мобилы» остались далеко году так в 2005-м. Зато он знает, что такое гномон (древний астрономический инструмент) и «Бехштейн» (фирма по производству фортепиано) — ну конечно, всякое может быть, много на свете начитанных людей.

Среди излюбленных Галиной мифологических существ есть сильфы. Они доброжелательны и умеют читать мысли. В мужском обличье их также называют эльфами, в женском — феями. Столкнувшись на страницах романами с этими существами, понимаешь: Мария Галина и сама немного сильф.

Елена Васильева

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

• Алексей Слаповский. Гений. — М.: РИПОЛ классик, 2016. — 512 с.

   

  Читатели, знакомые с творчеством Алексея Слаповского, открывают его новую книгу «Гений» в ожидании игры, языкового эксперимента, чего-то неожиданного и смешного напополам с горьким. Роман «Гений» содержит все упомянутые удовольствия в самых первых главах, и эта пряная смесь не дает отвлечься от текста. Да и непростая, до сих пор не имеющая однозначной оценки тема произошедшего на Украине не позволяет просто так отложить книгу в сторону.

  Книга одновременно и о войне, и о мирной жизни — предельные состояния всегда интересны писателю. Поэтому место действия — разделенный границей поселок Грежин, будто бы пригрезившийся автору, но на самом деле имеющий очень конкретный прообраз на российско-украинской карте. И сейчас, проезжая на юг мимо этого населенного пункта, пассажиры российских поездов получают приветствия от украинских мобильных сетей на свои телефоны, после чего зачастую связь теряется. Точно так же теряется и понимание границы у жителей поселка, равноудаленного от административных центров двух стран.

   

  Но в тот знойный полдень никто не появлялся, только одинокая курица бродила около памятника Ленину, с каждым своим шажком то и дело пересекая невидимую границу. Сам памятник примечателен: когда Грежин был единой частью страны, очень условно поделенной на республики, Ленина ежегодно красили белой краской, клали к постаменту по праздникам цветы, а в лихое время перемен сгоряча хотели снести, но не успели. У нас, если что не сделано сразу, не делается никогда или с большим опозданием, вот памятник и остался; левая его половина принадлежала России, а правая, с указующей куда-то рукой, досталась Украине; руку эту лет десять назад кто-то отшиб, но Ленин обломком предплечья продолжал упрямо показывать вперед.

  Алексей Слаповский, любящий фактуру глубинки, максимально приближает для нас каждую зависшую пылинку знойного полудня, каждую раздавленную в гневе ягоду черешни, со вкусом описывая быт, пищу, одежду и времяпровождение жителей Грежина. И над всем этим — где-то далеко и высоко — нет… не государства, а огромная бесчувственная абстрактная государственная машина, решающая свои вечные задачи. Бесчувственная — только на первый взгляд, потому что ее винтиками непосредственно в Грежине являются живые люди, которые влюбляются и ревнуют, стареют и мстят, мечтают и манипулируют друг другом. Сам Алексей Слаповский говорит в интервью о подобных точках на карте: «Странное дело: несмотря на развитие коммуникаций и даже иногда дорог (плохо и мало, но строят), провинция становится все дальше и дальше от Москвы. Становится маргинальной и автономной в социальном, экономическом и культурном смыслах. Оторванность, произвол местной власти, особенно в небольших городах и селах…»

  Где-то поблизости грохочет война. Пока еще тоже абстрактная, потому что совершенно неясно, кто именно в ней участвует. Особенно загадочна никем не виданная сила под названием «третьяки», она чем-то схожа с дьявольской Кысью из одноименной постапокалиптической антиутопии Татьяны Толстой. Кысь тоже никто не видел, но все страшно боятся ее, слагая легенды о жестокости этой твари. А потом существующая в воображении персонажей романа Кысь оказывается чуть ли не каждым из нас: стать чудовищем очень просто.

  Как определить, кто прав, кто виноват, кто враг, а кто друг, и где ты находишься, на чьей земле и под чьей юрисдикцией? Собственные желания перемешиваются со страхом и внушаемыми со стороны мыслями. Вот тут-то появляется избавитель, ориентир, голос разума — словом, Гений, главный герой романа (правда, к концу повествования его образ размывается и сам он смешивается с толпой). Этот гений-Евгений способен абстрагироваться от любой ситуации и рассказать о ней в третьем лице. Вроде бы простое умение — но именно его, по мысли автора, не хватает в критические моменты нам, обычным людям. Евгений бесстыдно и бесстрастно комментирует все, что видит, включая и собственные поступки и мысли. И под воздействием этого «гласа» участники событий вдруг видят себя со стороны и поражаются тому, что им открывается.

  С первых страниц романа читатель включается сразу в три игры. Первая — игра в отгадывание украинских пословиц: название каждой главы — это фраза на украинском языке, которую русскому человеку легко и радостно опознавать. Некоторыми из них хочешь щеголять в компаниях — настолько порой украинский вариант точнее и остроумнее известного русского. Однако это вовсе не игра в патриотизм, в которой принимают участие герои романа, пытающиеся на злобу дня учить украинский и говорить только на нем.

  Вторая игра — тоже длится в течение всего повествования, только сначала она выглядит как «войнушка» с воображаемой границей и назначенными «своими» и «чужими», а к концу книги «играючи» обрастет настоящими потерями и трагедиями. Играючи — потому что самые страшные события романа происходят по вине как бы фатальных сил: играющих детей, древних строителей, сложившихся традиций. Дети и взрослые начинают играть в войну, раздобыв настоящее оружие, которое не может не выстрелить. И даже Евгений, сначала пытающийся воззвать к разуму и прославившийся в Грежине как миротворец, сам включается в эту игру, по этой причине сливаясь с толпой.

  Удивительно, но с исчезновением героя не заканчивается третья игра — игра в гения, по условиям которой необходимо рассказывать о себе и окружающем мире в третьем лице. Некоторые герои романа под ее воздействием меняют свою точку зрения и даже избегают фатальных ошибок, а некоторые берут этот прием на вооружение и возвращают трезвость ума. Особенность писателя Алексея Слаповского связана с появлением в собственных произведениях или под своим именем, или в виде очень узнаваемого персонажа. Поэтому, несомненно, Евгений — это сам писатель или даже — функция любого писателя. Может быть, поэтому к концу книги голос Евгения, записываемый на старомодный диктофон, окончательно сливается с голосом автора романа. Символичными становятся последние слова, сказанные Евгением в романе:

   

  — Что вы делаете? — кричал Евгений. — Тут же свои! Свои тут! Свои!
  И выстрелы прекратились. Каждый подумал, что свои — это действительно свои, а своих убивать никто не хотел.

  Кто же такой гений? В самом раннем понимании слова — это дух-хранитель человека или какого-то места, а уже позднее — одаренный, вдохновленный, талантливый человек. В случае Евгения — альтернативно одаренный. По характеру герой — никакой, он — функция называния, он — зеркало. Гораздо интереснее остальные персонажи романа, особенно отрицательные. Явных и законченных злодеев здесь нет, есть люди, когда-то допустившие в своей жизни промахи и совершившие преступления. Они из крови и плоти, они способны на многие чувства. А вот положительные герои — красавицы, мечтатели, юнцы — неправдоподобны, слишком идеальны и поэтому не вписываются в реальность Грежина.

  Роман обрывается буквально на полуслове, дальше следует объяснение автора: «Том второй не написан, потому что не я пишу его». Наверное, оставаться открытыми, превращаться в сериал — судьба многих существующих произведений о современности, поскольку события, описанные в них, так или иначе продолжаются. В новостях, спорах, репортажах и рассказах очевидцев — по обе стороны от границы. Читателю остается одно: включить режим гения и честно признаться хотя бы самому себе в том, что на самом деле происходит.

Надежда Каменева